Кадзуо Исигуро Не отпускай меня

[djjaz63]

Подробнее...

Исигуро К. Не отпускай меня / К. Исигуро — «Эксмо», 2005 — (Мой любимый спутник) ISBN 978-5-04-209497-2 «Не отпускай меня» — пронзительная книга, которая по праву входит в
список 100 лучших английских романов всех времен по версии журнала «Time». Это роман-притча. Это история любви, дружбы и памяти. Это предельное овеществление метафоры «служить всей жизнью». Кэти никогда не была обычной. В пансионе, где она росла, особенными были все дети. И образование получали особенное. Вот только контактировать с реальным миром не мог никто их них. Наверное, это было к лучшему? Тридцать лет спустя Кэти вспоминает свое детство, полное странных недомолвок,
половинчатых откровений и подспудной угрозы. Она словно путешествует во
времени, остро чувствуя произошедшие вокруг изменения, и рассказывает
о том, что случилось. «Исигуро — один из самых блестящих стилистов
нашего времени». — Майкл Ондатже, автор «Английского пациента»
«Роман Исигуро подобен дзен-буддистскому саду, в котором ни цветистым
метафорам, ни диким сорнякам не позволено заслонить сюжет». — The Globe
and Mail «Исигуро — вдохновенный певец утраты. К своим персонажам он
относится с бесконечной теплотой, как бы те ни заблуждались или попадали
впросак». — The Guardian ISBN 978-5-04-209497-2  © Исигуро К., 2005 © Эксмо, 2005

[djjaz63]

Меня зовут Кэти Ш. Мне тридцать один, и я вот уже одиннадцать с лишним лет как помогаю
донорам. Долго, конечно, но мне было сказано, чтобы я проработала еще восемь месяцев — до конца
года. Получится почти двенадцать лет. Теперь я понимаю, что меня, может быть, совсем не потому
держат столько времени, что считают мои успехи фантастическими. Бывали отличные помощники,
которым приходилось поставить точку всего через два-три года. С другой стороны, я знала одного, у
которого это длилось полных четырнадцать лет, хотя он был настоящее пустое место. Так что я не
ради хвастовства говорю. Но все-таки я точно знаю, что они довольны моей работой, и я сама в целом
тоже довольна. Состояние моих доноров чаще всего бывало гораздо лучше ожидаемого. Реабилитация
шла быстро, и почти никому не писали «возбужден» — даже перед четвертой выемкой. Согласна,
сейчас уже, наверно, хвастаюсь. Но это очень много для меня значит — ощущение, что я хорошо
делаю свое дело, особенно ту его часть, что должна помочь донору оставаться в категории
«спокойных». У меня развилось какое-то внутреннее чутье по отношению к ним. Я знаю, когда надо
подбодрить, побыть рядом, когда лучше оставить одного; когда терпеливо выслушать, что он говорит,
когда просто отмахнуться и сказать, чтобы переменил пластинку.
Так или иначе, я не считаю себя чем-то особенным. Я знаю помощников, они и сейчас работают,
которые выполняют свои обязанности не хуже меня, но далеко не так ценятся. Можно понять, если
кто-нибудь из них и завидует — моей однокомнатной квартире, моей машине, но в первую очередь
тому, что мне позволяют самой решать, о ком я буду заботиться. Ко всему, я еще и воспитанница
Хейлшема — одного этого иногда хватает, чтобы на меня посмотрели косо. Эта Кэти Ш., говорят они,
может выбирать кого захочет и выбирает только своих — воспитанников Хейлшема или какого-
нибудь другого привилегированного заведения. Само собой, она на хорошем счету. Я наслушалась
такого достаточно, а вы наверняка еще куда больше, и, может быть, своя правда тут имеется. С другой
стороны, я не первая, у кого есть право выбора, и, думаю, не последняя. Как бы то ни было, разве я не
отработала свое с донорами из всевозможных других мест? Не забывайте, что к тому времени, как я
кончу, за плечами у меня будет двенадцать лет, и только последние шесть из них мне разрешают
помогать кому сама захочу.
И правильно делают, по-моему. Помощники ведь не автоматы. С каждым донором стараешься изо
всех сил, и под конец это может вымотать. Запас терпения и энергии истощается. Поэтому когда есть
выбор, разумеется, выбираешь своих — это естественно. Разве я продержалась бы так долго без
общности с донорами, без сочувствия к ним от начала до конца? И, безусловно, не могла бы выбирать
— не сблизилась бы снова, спустя годы, с Томми и Рут.
Но чем дальше, тем, конечно, меньше и меньше остается доноров, которых я знаю по прошлым
годам, так что на практике я пользуюсь своим правом не слишком уж часто. Как я уже сказала, дело
идет куда тяжелее, когда с донором нет хорошей внутренней связи, поэтому, хотя мне будет не
хватать обязанностей помощницы, поставить точку в конце года будет, пожалуй, в самый раз.
Рут, между прочим, была только третьим или четвертым донором, которого мне разрешили
выбрать. К ней уже была до этого приставлена помощница, и мне, помню, пришлось добиваться,
чтобы Рут передали мне. Но в конце концов я это устроила, и едва я ее вновь увидела — в центре
реабилитации в Дувре, — все, что нас разделяло, не то чтобы исчезло, но стало куда менее важным,
чем другое — например, то, что мы вместе выросли в Хейлшеме, то, что мы знали и помнили такое,
чего не знал и не помнил больше никто. Думаю, именно с тех пор я, чтобы выбрать донора и стать его
помощницей, начала искать людей из моего прошлого, и прежде всего из Хейлшема.
Бывало за эти годы и так, что я пыталась оставить Хейлшем позади, говорила себе, что не надо все
время оглядываться. Но потом всякий раз наступал момент, когда я переставала сопротивляться. К
этому имеет отношение один донор, который был у меня на третьем году работы в качестве
помощницы. Точнее, его реакция, когда он узнал от меня, что я из Хейлшема. Он только что перенес
третью выемку — перенес тяжело и, должно быть, знал, что не вытянет. Он едва дышал, но посмотрел
на меня и сказал: «Хейлшем. Там, наверно, было замечательно». На следующее утро, когда я
разговаривала с ним, чтобы его отвлечь, и спросила, где вырос он сам, он назвал какое-то место в
Дорсете, и его лицо, покрытое пятнами, сложилось в какую-то совсем новую гримасу. Я поняла, как
ему не хочется таких напоминаний. Вместо этого он хотел слышать о Хейлшеме.
Так что я дней пять или шесть рассказывала ему все, о чем ему хотелось узнать, и у него на лице,
хоть он и лежал весь скрюченный, проступала кроткая улыбка. Он расспрашивал обо всем — о
большом и малом. Об опекунах, о личных сундучках для коллекций у каждого из нас под кроватью, о
футболе, о раундерз,[1] о тропинке, которая шла в обход главного корпуса и всех укромных мест, о
пруде для домашних уток, о питании, о виде на поля туманным утром из окон комнаты творчества.
Иногда он заставлял меня повторять снова и снова: об услышанном вчера спрашивал так, словно я ни
разу еще про это не рассказывала. «А павильон[2] у вас был?… А кто был твой любимый опекун?»
Вначале я объясняла это медикаментами, но потом поняла, что голова у него достаточно ясная. Он
хотел не просто слушать про Хейлшем, но вспоминать его, точно свое собственное детство. Он знал,
что близок к завершению, вот и требовал от меня, чтобы я все ему описывала, — хотел днем усвоить
как следует, чтобы бессонной ночью среди всех этих изнурительных мук, когда обезболивающие не
помогают, у него стиралась граница между моими и его воспоминаниями. Тогда-то я и поняла, по-
настоящему поняла, как нам повезло — Томми, Рут, мне и всем остальным, кто с нами был.
То, что я встречаю на пути в своих разъездах, и теперь иногда напоминает мне Хейлшем. Скажем,
поле, над которым стоит туман. Или, съезжая с холма, вижу вдалеке угол большого здания. Или даже
просто взгляд падает на тополиную рощицу на взгорье — и думаю: «Неужели здесь? Нашла! Ведь
правда же — Хейлшем!» Потом соображаю — нет, ошибка, невозможно — и еду дальше, мысли
переходят на другое. Павильоны — вот что чаще всего привлекает внимание, я повсюду их замечаю. У
дальней стороны спортивного поля — маленькое белое типовое строение, окошки в ряд необычно
высоко, почти под самой крышей. Я думаю, таких очень много настроили в пятидесятые и
шестидесятые — тогда же, вероятно, появился и наш. Когда попадается такой павильон, я смотрю на
него и смотрю, пока можно, и однажды, наверно, дело кончится автокатастрофой — но все равно
смотрю. Недавно дорога шла по пустой местности в Вустершире, и у крикетного поля стоял павильон,
который был так похож на наш, что я развернулась и проехала немного назад, чтобы посмотреть еще
раз.
Мы любили наш павильон — может быть, потому, что он напоминал нам милые маленькие
семейные коттеджи на картинках в детских книжках. Помню, в младших классах мы упрашивали
опекунов провести очередной урок не там, где обычно, а в павильоне. А ко второму старшему — нам
тогда было двенадцать, шел тринадцатый — павильон стал местом, где можно было уединиться с
лучшими друзьями, когда хотелось побыть подальше от остальных.
В павильоне спокойно помещались две компании и не мешали друг другу, а летом на веранде
могла расположиться и третья. Но в идеале тебе с друзьями или подружками хотелось занять весь
павильон, и часто из-за этого начинались разные маневры и споры. Опекуны то и дело напоминали
нам, что решать эти вопросы надо цивилизованно, но на практике, чтобы твоя компания получила
павильон на перемену или на свободное время, в ее составе должны были быть сильные личности. Я
сама была не робкого десятка, но думаю, что мы так часто занимали павильон благодаря Рут.
Обычно мы рассаживались на стульях и скамейках — нас было пятеро, а если подключалась
Дженни Б., то шестеро — и давали волю языкам. Такие разговоры только там, в уединении, и могли
происходить: мы делились всякими волнениями и заботами, задушевная беседа вполне могла
кончиться взрывом хохота или яростной перепалкой. Прежде всего это был способ немного
расслабиться, выпустить пар в дружеском обществе.
В тот день, который я сейчас вспоминаю, мы стояли на табуретках и скамейках и глядели в
окошки под потолком. Оттуда хорошо было видно северное игровое поле, где собралось для игры в
футбол десять-двенадцать мальчишек из второго старшего, как мы, и из третьего. Светило яркое
солнце, но утром, наверно, прошел дождь: я помню, как на траве блестела грязь.
Кто-то из нас заметил, что не стоило бы таращиться так явно, но ни одна голова от окон не
отодвинулась. Потом Рут сказала: «Он ничего не подозревает. Надо же — совсем ничего».
Услышав это, я бросила на нее взгляд — хотела увидеть, нет ли на ее лице следа неодобрения по
поводу того, как ребята собираются поступить с Томми. Но секунду спустя Рут усмехнулась и сказала:
«Идиот!»
И я поняла, что в глазах Рут и всей нашей компании замыслы мальчиков были чем-то довольно
далеким от нас, одобрять или нет — такого вопроса не возникало. Мы не потому собрались у окон,
что хотели порадоваться новому унижению Томми, а просто потому, что слыхали про сегодняшнюю
затею и нам было немного любопытно, что из всего этого выйдет. Не думаю, что в то время
мальчишеские дела занимали нас сильнее. Для Рут и девочек это были вещи, в общем, чужие, и для
меня, скорее всего, тоже.
Или, может быть, я ошибаюсь. Может быть, уже тогда при виде Томми, который носился по полю,
давая волю радости из-за того, что его опять берут в игру, что он опять покажет свой высокий класс, я
почувствовала легкий укол боли. Точно помню, я заметила, что на Томми голубая тенниска, которую
он приобрел в прошлом месяце на Распродаже и которой очень гордился. Помню, подумала: «Он и
правда дурак, что пошел в ней играть. Бедная тенниска. И каково ему потом будет?» Вслух я сказала,
не обращаясь ни к кому конкретно: «На Томми та самая тенниска. Его любимая».
Никто меня, похоже, не услышал: все смеялись, глядя на Лору, главную нашу клоунессу, которая
знай себе изображала, как меняется лицо Томми, когда он бежит, машет, кричит, ведет мяч. Другие
ребята кружили по полю в разминочном темпе, все их движения были нарочито расслабленными, а
вот Томми взыграл не на шутку и носился во весь дух. Я сказала — теперь погромче: «Горе у него
будет, если тенниска придет в негодность». На этот раз Рут услышала, но, кажется, решила, что и мне
захотелось над ним поиздеваться: она вяло усмехнулась и произнесла на его счет что-то свое,
ядовитое.
Потом мальчики перестали катать друг другу мяч и, спокойно, мерно дыша, встали кучкой на
грязной траве — ждали разбора игроков по командам. Капитаны вышли вперед — оба из третьего
старшего, хотя всем было известно, что Томми играет лучше любого из них. Кинули монетку, кто
будет выбирать первым, и капитан, которому повезло, поднял глаза на ребят.
— Гляньте-ка на него, — сказала одна из девчонок у меня за спиной. — Он совершенно уверен,
что его возьмут в первую очередь. Только поглядите!
Что-то смешное в нем в тот момент действительно было, и думалось: да, если он и правда такой
идиот, он заслужил то, что сейчас произойдет. Другие ребята делали вид, что им плевать на
капитанский выбор, что им все равно, какими по счету они окажутся. Одни тихо переговаривались,
другие перевязывали шнурки, третьи просто разглядывали свои бутсы, вязнущие в грязи. Но Томми
смотрел на старшего мальчика с таким энтузиазмом, словно его уже выкликнули.
Лора, пока шло распределение игроков, все время гримасничала — повторяла сменяющие друг
друга выражения лица Томми: вначале радостный пыл, потом, когда выбрали четверых, а его еще нет,
тревога и озадаченность и, наконец, когда он начал понимать, к чему идет дело, боль и отчаяние. Я,
впрочем, смотрела на Томми и на Лору не оборачивалась. О том, чем она занята, я догадывалась по
общему смеху и подзадоривающим репликам девочек. Потом, когда Томми остался один и
мальчишки начали ухмыляться, я услышала голос Рут:
— Начинается. Внимание. Семь секунд, шесть, пять…
Она не досчитала. Томми громко завопил, а игроки, теперь уже смеявшиеся открыто, побежали к
южному игровому полю. Томми сделал несколько шагов за ними — не знаю почему: то ли инстинкт
подстрекал его погнаться и поквитаться, то ли он впал в панику из-за того, что его бросили одного.
Так или иначе, он сразу остановился. Стоит, лицо багровое, смотрит им вслед. Потом раздались его
вопли — бессмысленная смесь похабной ругани и угроз.
Припадков Томми мы к тому времени уже повидали много, так что мы спустились на пол и
разошлись по павильону. Начали было разговаривать о чем-то еще, но Томми все время было слышно,
и, хотя поначалу мы только пожимали плечами и старались не обращать на выкрики внимания, в
конце концов — может быть, через целых десять минут после того, как мы в первый раз отошли от
окон, — мы опять встали на табуретки.
Другие ребята уже совсем скрылись из виду, и вопли Томми теперь летели в разные стороны, а не
в одну. Он бушевал, потрясал кулаками, посылал проклятия небу, ветру, ближайшему столбу забора.
Лора сказала, что он, наверно, репетирует Шекспира. Какая-то другая девочка заметила, что при
каждом выкрике он поднимает и отводит ногу, «как кобель, который делает по-маленькому». Я и сама
обратила внимание на это движение ногой, но прежде всего мне бросилось в глаза то, что всякий раз,
когда он с силой ставит ногу обратно, вокруг брызгами разлетается грязь. Мне опять пришла на ум
его драгоценная тенниска, но он был слишком далеко, чтобы я могла увидеть, сильно ли она
испачкана.
— Все-таки это немножко жестоко, — сказала Рут. — Так его заводить. Хотя, конечно, сам виноват.
Научился бы собой владеть — оставили бы в покое.
— Нет, не оставили бы, — возразила Ханна. — Грэм К. такой же обидчивый, но они из-за этого
только осторожнее с ним себя ведут. Над Томми издеваются потому, что он бездельник.
Тут все заговорили разом — о том, что Томми ни одной попытки даже не сделал проявить себя
творчески, о том, что он ничего не выставил на весеннюю Ярмарку. Мне кажется, все в тот момент
втайне желали, чтобы из корпуса вышел кто-нибудь из опекунов и забрал Томми. И хотя мы в этом
очередном заговоре против Томми не участвовали вовсе, зрительские места мы, как ни крути,
занимали и теперь нам было немножко совестно. Но никто из опекунов не появлялся, и мы
продолжали объяснять друг другу, почему Томми сам во всем виноват. Когда наконец Рут посмотрела
на часы и, хотя время еще оставалось, сказала, что пора возвращаться в главный корпус, спорить
никто не стал.
Томми, когда мы выходили из павильона, еще буйствовал. Корпус был слева от нас, а Томми стоял
на поле прямо перед нами, и приближаться к нему необходимости не было. К тому же он смотрел в
другую сторону и нас, судя по всему, не замечал вовсе. Тем не менее я отделилась от подруг, которые
двинулись краем поля, и пошла к нему. Я знала, что это их озадачит, но все равно отправилась, хотя
Рут шепотом настойчиво звала меня обратно.
Томми, как видно, не привык, чтобы к нему кто-нибудь подходил в такие минуты. Когда я
приблизилась, он уставился на меня, смотрел секунду-другую, потом снова стал бушевать. И правда
словно репетировал Шекспира, а я поднялась на сцену посреди монолога. Даже когда я сказала:
«Томми, смотри, что с твоей замечательной тенниской. Всю заплескал», впечатление было, что он не
слышит.
Поэтому я протянула руку и коснулась его локтя. О том, что он сделал в этот момент, другие
подумали, что он нарочно, но я почти уверена, что нет. Он все еще размахивал руками, и откуда ему
было знать, что я до него дотронусь? Как бы то ни было, он вскинул руку, отбил мою ладонь в
сторону и ударил меня по щеке. Было совсем не больно, но я вскрикнула — и большинство девчонок
позади меня тоже.
Тогда-то наконец Томми, кажется, осознал происходящее — увидел меня, других, себя со стороны,
понял, как он выглядит посреди поля и как себя ведет, и взгляд, которым он на меня уставился, был
довольно глупым.
— Томми, — сказала я очень сурово. — Вся твоя рубашка в грязи.
— Ну и что? — пробурчал он. Но одновременно опустил глаза, увидел коричневые пятна и едва
удержался от вопля. Потом на его лице возникло удивление оттого, что я знаю, как он дорожит
тенниской.
— Ничего страшного, — сказала я, пока молчание еще не стало для него унизительным. —
Отстирается. Если не можешь сам, отдай мисс Джоди.
Но он продолжал исследовать тенниску, потом ворчливо сказал:
— Тебе-то какое дело?
Об этих словах он, кажется, тут же пожалел, и его взгляд сделался робким, сконфуженным —
можно подумать, он ждал от меня каких-то успокоительных слов. Но я уже была сыта им по горло,
тем более что на нас смотрели девчонки — и еще неизвестно сколько любопытных глаз из окон
главного корпуса. Так что я пожала плечами, повернулась и пошла к подругам.
Рут, когда мы уходили, обняла меня за плечи.
— По крайней мере, ты заставила его заткнуться, — сказала она. — Ну как ты, ничего? Зверюга
бешеный.

[djjaz63]

Это все давние дела, так что в чем-то я могу и напутать; но мне помнится, что эпизод с Томми в тот
день был для меня частью фазы, которую я тогда проходила, — меня все время подмывало ставить
себе трудные задачи, — и я успела более или менее забыть об этом случае, когда через несколько
дней Томми ко мне обратился.
Не знаю, как было там, где росли вы, но в Хейлшеме мы почти каждую неделю проходили
медосмотр — обычно в кабинете 18 на верхнем этаже, — и проводила его суровая медсестра Триша,
или Клювастая, как мы ее называли. В то солнечное утро одна толпа мальчишек и девчонок
поднималась в ее владения по центральной лестнице, другая, с которой она только что закончила,
спускалась. Поэтому весь лестничный колодец был полон голосов, отдававшихся эхом, и я шла вверх,
глядя под ноги, чтобы не наступать на пятки идущему впереди. Вдруг рядом прозвучало: «Кэт!»
Томми, который был в потоке спускающихся, намертво встал посреди лестницы с улыбкой до
ушей, которая мгновенно рассердила меня. Так улыбаться мы могли несколькими годами раньше,
встретившись с тем, кого приятно было увидеть. Но теперь-то нам уже тринадцать, и разве можно
мальчику позволять себе такое с девочкой при всех? Мне захотелось пристыдить его: «Томми, сколько
тебе лет?» Но я удержалась и сказала вместо этого: «Томми, ты задерживаешь людей. И я тоже».
Он оглянулся и увидел, что задние и правда начали останавливаться. Сперва он растерялся, но
секунду спустя прижался к стене рядом со мной, чтобы толпа хоть с трудом, но могла
протискиваться. Потом сказал:
— Знаешь, Кэт, я тут искал тебя везде. Хотел извиниться. Серьезно. Прошу у тебя прощения. Я
честно не хотел тебя ударить. У меня и в мыслях такого не было, чтобы ударить девочку, а если бы и
было, то тебя уж точно в жизни бы не тронул. Прости меня, очень прошу.
— Ладно, все хорошо. Случайно вышло. Пустяки. Я кивнула ему и двинулась было дальше. Но
Томми радостно произнес:
— Рубашка как новенькая! Все отстиралось.
— Рада за тебя.
— Слушай, тебе не было больно? Когда я тебя ударил.
— Как же не было. Череп треснул. Сотрясение и все такое. Даже Клювастая заметит. Если,
конечно, доберусь до кабинета.
— Нет, серьезно, Кэт. Ты правда не обижаешься? Мне очень, очень жаль. Честно.
Я наконец улыбнулась ему и сказала уже серьезно:
— Томми, это была случайность, все позабыто на сто процентов. Зла на тебя у меня ни капельки
нет.
Он все еще выглядел неуверенным, но какие-то старшие воспитанники уже толкали его в спину и
требовали, чтобы он двигался. Он улыбнулся мне быстрой улыбкой, легонько хлопнул меня по плечу,
как мог бы младшего мальчишку, и втиснулся в поток. Я стала подниматься, и снизу до меня донесся
его крик: «Всего хорошего, Кэт!»
Томми, я считала, поставил меня немножко в неловкое положение, но дразнить меня или
сплетничать никто не стал. Должна признать, что, если бы не эта встреча на лестнице, я в
последующие несколько недель, наверно, не заинтересовалась бы так проблемами Томми.
Кое-что я увидела сама, но про большую часть эпизодов услышала. Когда кто-нибудь заговаривал
на эту тему, я дотошно всех расспрашивала, пока не составляла более или менее полную картину.
Были новые припадки — например, в классе 14, когда Томми будто бы опрокинул два стола, рассыпав
по полу то, что на них лежало, и все бросились спасаться от него в коридор и забаррикадировали
дверь. В другой раз мистеру Кристоферу пришлось во время футбольной тренировки схватить его за
руки и держать, чтобы он не накинулся на Реджи Д. А еще, когда мальчишки из второго старшего
соревновались в беге, Томми, я увидела, был единственным, кто бежал один, без напарника. Вообще-
то он был хороший бегун и легко отрывался на десять — пятнадцать шагов — может быть, пытался
этим затушевать тот факт, что никто не хотел с ним бежать. Кроме всего этого — почти ежедневные
слухи об издевательствах и шутках над ним. Многое было обычным — подсунули что-то в постель,
подкинули червяка в тарелку, — но кое-что выходило за рамки: однажды, например, его зубной
щеткой почистили унитаз, и она дожидалась его с какашками по всей щетине. Из-за того, что он был
крупный, сильный — и, думаю, из-за характера, — никто впрямую на него нападать не пытался, но
издевательства вроде тех, что я описала, происходили, насколько помню, минимум месяца два. Я
думала, рано или поздно кто-нибудь скажет, что хватит, слишком уж далеко зашло, но эти дела
продолжались и никто ничего не говорил.
Однажды я сама затронула эту тему — в спальне, когда выключили свет. В старших классах
спальни у нас уже были маленькие, всего на шесть человек, как раз только наша компания и никого
посторонних, и в темноте после отбоя у нас часто происходили самые задушевные разговоры. Иной
раз о таком, о чем в другом месте, даже в павильоне, и в голову не пришло бы начать беседу. И вот
однажды вечером я заговорила про Томми. Особенно долго не распространялась — просто напомнила
в общих чертах, что с ним вытворяли, и сказала, что это не слишком справедливо. Когда кончила, в
темноте повисло странное молчание, и я поняла, что все ждут, как ответит Рут. Так всегда бывало в
трудных или неловких случаях. Я терпеливо ждала, потом с той стороны, где лежала Рут, раздался
вздох, и она сказала:
— Ты отчасти права, Кэти. Это нехорошо. Но если он хочет, чтобы они перестали, ему надо
изменить свое собственное поведение. Он ни единой вещицы не дал на весеннюю Ярмарку. И на
следующую Ярмарку через месяц у него, думаете, есть что-нибудь? Наверняка нет.
Тут я должна кое-что пояснить насчет наших хейлшемских Ярмарок. Четыре раза в год — весной,
летом, осенью, зимой — у нас происходила большая выставка-продажа всего, что мы сотворили за
три месяца. Это и картины, и рисунки, и керамика, и всевозможные «скульптуры», сделанные из того,
что считалось в то время модным, — скажем, из раздавленных консервных банок или из бутылочных
крышек, наклеенных на картон. За каждую представленную вещь тебе платили жетонами (на сколько
тянет твой шедевр, решали опекуны), и потом, в день Ярмарки, каждый приходил со своими
жетонами и «покупал», что ему нравилось. По правилам «покупать» можно было только у ровесников,
но выбор все равно был очень большой, потому что многие успевали за три месяца потрудиться на
славу.
Оглядываясь теперь назад, я понимаю, почему эти Ярмарки были для нас так важны. Во-первых,
они давали единственную возможность, если не считать Распродаж (Распродажи — это другое, о них
еще скажу), собрать коллекцию личных вещиц. Если, к примеру, тебе хотелось украсить стену возле
кровати или носить что-то в сумке из класса в класс и выкладывать всюду на стол, этим можно было
обзавестись во время Ярмарки. Но я вижу теперь и другое, более тонкое воздействие этих Ярмарок на
нас. Ведь если, желая приобрести что-нибудь ценное для себя, ты зависишь от других, это влияет на
твои отношения с ними. Томми — типичный пример. Как к тебе относились в Хейлшеме, насколько
тебя любили и уважали — это во многом определялось твоими достижениями в «творчестве».
Рут и я часто потом обсуждали это в центре реабилитации в Дувре, где я ей помогала.
— Хейлшем в том числе и поэтому был единственным в своем роде, — заметила она однажды. —
Нас приучали ценить работу друг друга.
— Да, — согласилась я. — Но сейчас я иногда думаю об этих Ярмарках, и многое кажется
довольно странным. Взять, например, стихи. Их нам разрешали представлять на Ярмарку наряду с
рисунками и живописью, и вот что меня удивляет: мы все считали, что это здорово, что это имеет
смысл.
— А почему же не имеет? Поэзия — важная вещь.
— Но ведь кто эти стихи сочинял? Девятилетние, в тетрадках, глупые строчки с кучей ошибок. И
мы вместо чего-то действительно красивого, что можно было повесить над кроватью, тратили
драгоценные жетоны на тетрадки, исписанные такими вот виршами. Если уж кому-то так нравились
чьи-то стихи, почему не взять на время и не переписать? Но нет, ты помнишь, как это было. Приходит
Ярмарка — и мы стоим, разрываемся между стихами Сюзи К. и жирафами Джеки.
— Помню, помню, — отозвалась Рут со смехом. — Красивые были жирафы. Я брала одного
обычно.
Мы вспоминали об этом погожим летним вечером, сидя на балкончике ее реабилитационной
палаты. Прошло уже несколько месяцев после ее первой выемки, и теперь, когда самое тяжелое было
позади, я всегда так планировала свои вечерние посещения, чтобы мы могли посидеть там хотя бы
полчаса, глядя на солнце, садящееся за крыши. Видно было множество антенн и спутниковых
тарелок, а иногда совсем далеко проблескивала полоска моря. Я приносила минеральную воду,
печенье, и мы сидели и разговаривали обо всем, что приходило в голову. Центр, где тогда была
Рут, — один из моих любимых, и я бы не прочь сама оказаться там напоследок. Реабилитационные
палаты там небольшие, но хорошо оборудованные и комфортабельные. Все поверхности — стены, пол
— облицованы блестящим белым кафелем, который сотрудники центра содержат в такой чистоте, что
входишь — и кажется, будто попала в зеркальную комнату. Конечно, нет такого, чтобы ты видела
множество своих отражений, но можно настроить себя так, что почти видишь. Поднимешь руку или
донор сядет в кровати — и ощущаешь это бледное, теневое движение в кафеле повсюду вокруг. К
тому же в палате Рут в этом центре были еще и большие окна со скользящими рамами, так что ей
легко было из кровати смотреть наружу. Даже не поднимая головы с подушки, она видела очень
большой кусок неба, а в хорошую погоду могла вволю дышать на балкончике свежим воздухом. Мне
нравилось бывать у нее там, нравились эти не слишком связные разговоры, которые мы вели, сидя на
ее балкончике, — о Хейлшеме, о Коттеджах, обо всем, что приходило на ум.
— Я хочу сказать, — продолжала я, — что в том возрасте, скажем лет в одиннадцать, стихи друг
друга нас как таковые не интересовали. Но помнишь, например, Кристи? Она славилась как поэтесса,
все ее уважали. Даже ты, Рут, не решалась с ней говорить свысока. И все потому, что мы считали ее
докой по этой части. При этом поэзию мы не ценили и не понимали в ней ровно ничего. Странно как-
то.
Но Рут не поняла меня — или, может быть, нарочно не захотела понять. Возможно, она была
настроена представлять себе нас более утонченными, чем мы были. Или же почувствовала, куда
может завести разговор, и решила не идти в этом направлении. Как бы то ни было, она испустила
глубокий вздох и сказала:
— Да, стихи Кристи нам всем очень нравились. Интересно, что бы мы сейчас о них сказали. Я бы
охотно их с тобой почитала и сравнила впечатления.
Потом она засмеялась:
— У меня до сих пор хранятся стихи Питера Б. Правда, это уже было гораздо позже — в четвертом
старшем. Наверно, он мне нравился — иначе зачем я стала бы их покупать? Сплошная истерика и
глупость. Жутко серьезное отношение к самому себе. Но Кристи другое дело, она действительно
хорошо сочиняла, я помню. Забавно: потом бросила поэзию и перешла на живопись, но там у нее
получалось намного хуже.
Хочу, однако, вернуться к Томми. Мнение, которое Рут высказала тогда в спальне после отбоя, — о
том, что Томми сам виноват в своих неприятностях, — думаю, совпадало с мнением большинства в
Хейлшеме в то время. Но только когда она договорила, мне, лежащей в темноте, пришло на ум, что
такое суждение о нем — как о мальчике, не дающем себе труда попытаться, — бытует уже давно, с
младших классов. И я даже похолодела слегка, когда мне стало ясно, что эти испытания тянутся у
Томми не какие-нибудь там недели или месяцы, а годы.
Сравнительно недавно мы говорили с ним об этом, и рассказ Томми о начале его неприятностей
подтвердил мысли, возникшие у меня в тот вечер. Он сказал, что это пошло с одного из уроков
изобразительного искусства у мисс Джеральдины. До того дня Томми, по его словам, очень любил
живопись. Но тогда на «изо» у мисс Джеральдины Томми нарисовал одну акварель — на ней был
слон, стоящий в высокой траве, — и с нее-то все и началось. С его стороны, он сказал, это была вроде
как шутка. Я дотошно его расспросила насчет того эпизода и вижу здесь вполне обычную вещь для
такого возраста: делаешь что-то без ясных причин, делаешь, и все. Делаешь, потому что хочешь
насмешить, взбудоражить, привлечь к себе внимание. А когда потом просят объяснить твой поступок,
он кажется тебе бессмысленным. С нами со всеми такое случалось. Томми сказал об этом немножко
по-другому, но я уверена, что именно так все и было.
В общем, он нарисовал этого слона — точно такого, какого мог бы изобразить малыш тремя
годами младше. Заняла вся работа от силы минут двадцать, и насмешить эта акварель действительно
насмешила, хотя не совсем так, как он ожидал. И все равно это вряд ли имело бы серьезные
последствия, если бы урок не вела мисс Джеральдина.
Здесь есть какая-то злая ирония: ведь у нас у всех в том возрасте она была любимой опекуншей.
Мягкая, спокойная, всегда готовая утешить, если ты в этом нуждаешься, даже если ты сделал что-то
не так или тебя отругал другой опекун. Если ей самой приходилось отругать воспитанника, она
потом не один день уделяла ему особое внимание, как будто что-то была ему должна. Томми не
повезло, что «изо» в тот день проводила она, а не, скажем, мистер Роберт или старшая опекунша мисс
Эмили, которые часто вели этот урок. Будь это кто-нибудь из них, Томми, безусловно, отчитали бы,
он бы, наверно, ухмыльнулся, и самое худшее, что подумали бы о нем остальные, — что он неудачно
пошутил. Иные, пожалуй, даже решили бы, что он большой юморист. Но мисс Джеральдина — это
мисс Джеральдина. Она повела себя по-своему: глядя на акварель, всем видом своим постаралась
выразить участие и понимание. И, вероятно, боясь, что Томми могут высмеять, она перегнула палку:
нашла в акварели что-то достойное похвалы и указала на это всему классу. Чем и вызвала
недоброжелательство.
— Мы вышли из класса, — вспоминал Томми, — и тогда-то я в первый раз услышал эти разговоры.
Им без разницы было, что я их слышу.
Мне кажется, еще до злополучного слона у Томми возникло ощущение, что он не справляется —
что рисунки у него, к примеру, получаются гораздо более детскими, чем у сверстников, — и он как
мог маскировал свое неумение, нарочно рисуя по-детски. Но после слона это стало явным, и все
теперь каждый раз с нетерпением ждали, что он изобразит. Судя по всему, он не сразу сдался
окончательно, но стоило ему за что-то взяться, тут же начинались насмешки и издевательства. Чем
больше он старался, тем громче над ним смеялись. И довольно скоро Томми вернулся к прежней
самозащите — стал рисовать нарочито детские вещи, которыми хотел показать, что он плевать на все
это хотел. Проблема усугублялась.
Первое время ему доставалось только на «изо» — впрочем, хватало и этого, потому что в младших
классах «изо» было очень много. Но потом стало хуже. Его не брали в игры, мальчишки отказывались
садиться с ним за обедом, притворялись, что не слышат, когда он о чем-то заговаривал в спальне
после отбоя. Поначалу это проявлялось от случая к случаю. Его могли на месяц оставить в покое, он
уже решал, что все позади, но потом либо он, либо один из его врагов — например, Артур Х. — что-то
такое делал, из-за чего все начиналось сызнова.
Не могу точно сказать, с каких пор у него пошли сильные припадки ярости. Мне помнится, что
Томми всегда, даже в дошкольном возрасте, отличался буйным нравом, но он мне сказал, что
припадки начались, только когда его всерьез стали доводить. Так или иначе, этими припадками он
настраивал всех против себя, провоцировал, и примерно в то время, о котором я рассказываю, —
летом после второго старшего, когда нам было тринадцать, — издевательства достигли высшей
точки.
А потом они прекратились — не в одночасье, но довольно быстро. Я, как вы уже поняли,
пристально наблюдала тогда за ситуацией, так что перемены увидела раньше, чем большинство.
Вначале был период — он длился месяц или больше, — когда Томми по-прежнему регулярно
дразнили, но он уже не впадал в бешенство. Иногда я видела, что он вот-вот сорвется, но все же ему
удавалось сдержать себя; в других случаях он молча пожимал плечами или вел себя так, словно
ничего не заметил. Первое время такая реакция обескураживала других мальчишек — они чуть ли не
обижались даже, как будто он их подвел. Потом мало-помалу им стало надоедать, и издевательства
сделались почти беззлобными. Наконец однажды я обратила внимание, что уже неделю с лишним
ничего не происходило.
Само по себе это еще не так много значило, но я заметила и другие перемены. Небольшие вроде
бы: например, Александр Дж. и Питер Н. идут с ним через двор к игровым полям, и все трое
непринужденно беседуют. Несильно, но вполне различимо изменилась интонация, с какой
произносилось его имя. Потом однажды в конце большой перемены наша компания сидела на траве
около южного игрового поля, где мальчишки, как обычно, играли в футбол. Я участвовала в разговоре
и одновременно наблюдала за Томми, который был в самой гуще игры. В какой-то момент его
остановили подножкой, он встал, взял мяч и положил его, чтобы самому пробить штрафной. Игроки,
готовясь к удару, стали рассредоточиваться по полю, и тут Артур Х., один из главных его мучителей,
стоя в нескольких шагах за спиной у Томми, начал его передразнивать: изобразил, как он стоит над
мячом, уперев руки в бока. Я смотрела внимательно, но, похоже, никто выходку Артура не
поддержал. Видеть наверняка видел каждый, ведь все глаза были на Томми, который собирался
пробить, а Артур стоял прямо за ним — но никто не проявил интереса. Томми нанес удар, игра пошла
дальше, и Артур Х. новых попыток уже не делал.
Все это меня обрадовало — и вместе с тем заинтриговало: ведь в «творчестве» Томми по-
прежнему, мягко говоря, не блистал. Я видела, что прекращение припадков ему очень помогло, но
нащупать первопричину улучшения мне не удавалось. Что-то изменилось в самом Томми — он по-
другому теперь себя держал, по-другому разговаривал, глядя собеседнику в глаза, в своей открытой,
доброжелательной манере. И это, в свою очередь, изменило отношение к нему окружающих. Но как
так получилось — я понять не могла.
Заинтригованная, я решила немножко его расспросить, когда удастся еще раз поговорить с ним
без посторонних ушей. Случай вскоре представился: я стояла в очереди на ланч и увидела его на
несколько человек впереди. Как ни странно, в Хейлшеме очередь на ланч была одним из лучших мест
для разговора наедине. Отчасти дело тут в акустике Большого зала: среди общего гвалта, который
эхом отдавался от высокого потолка, надо было стоять близко друг к другу и понизить голос, и тогда,
если соседи были увлечены своими разговорами, появлялся неплохой шанс, что тебя не подслушают.
Так или иначе, вариантов было не слишком много. «Тихие» уголки очень часто подводили: вечно
оказывалось, что кто-то проходит мимо в пределах слышимости. И если твое поведение давало повод
подумать, что ты ищешь местечко для секретного разговора, это за считанные минуты становилось
известно всем и каждому и на уединение можно было не рассчитывать.
Так что, увидев Томми впереди, я помахала ему. Перескакивать в очереди вперед правилами
запрещалось, а назад — пожалуйста. Он подошел ко мне с довольной улыбкой, и некоторое время мы
постояли, ничего особенного не говоря, — не из-за неловкости, а в ожидании, пока спадет интерес,
вызванный его перемещением. Потом я сказала:
— Ты повеселел последнее время. Дела, похоже, налаживаются?
— Все-то ты примечаешь, Кэт. — Он произнес это без всякой иронии. — Да, дела идут нормально.
Все хорошо.
— Что случилось? Уж не к Богу ли ты пришел?
— К Богу? — Томми на секунду опешил, потом усмехнулся. — А, понятно. Ты о том, что я… что я
меньше злюсь.
— Об этом, но не только. Ты вообще сильно изменился. Я наблюдала за тобой. Потому и
спрашиваю.
Томми пожал плечами:
— Повзрослел, наверно. И я, и остальные. Неохота стало повторять по кругу одно и то же.
Надоедает.
Я молчала, только смотрела на него, пока он опять не усмехнулся и не сказал:
— Любопытная ты, Кэт. Да, если хочешь знать, кое-что случилось. Могу и рассказать, если тебе
интересно.
— Говори, я слушаю.
— Хорошо, но пусть это останется между нами, ладно? Месяца два назад у меня был разговор с
мисс Люси. И после него мне стало гораздо лучше. Это трудно объяснить. Она кое-что сказала, и
стало лучше.
— Что она сказала?
— Ну… это может показаться странным. Мне, по крайней мере, сперва показалось. Она сказала,
что если я не хочу заниматься творчеством, если меня к нему не тянет, то ничего плохого в этом нет.
Все нормально, так она сказала.
— Прямо так?
Томми кивнул, но я уже начала отворачиваться.
— Не валяй дурака, Томми. Я не из тех, кому можно вешать лапшу на уши.
Я действительно рассердилась: я заслуживаю доверия, а он мне врет — так я решила. Увидев
сзади в очереди знакомую девочку, я отправилась к ней и оставила Томми одного. Я понимала, что он
обескуражен и удручен, но после месяцев переживаний ощущала себя преданной им, и мне было все
равно, какие чувства он испытывает. Все время, пока двигалась очередь, я как могла непринужденно
болтала с подругой (кажется, это была Матильда) и старалась не смотреть в его сторону.
Но когда я несла тарелку на стол, Томми приблизился сзади и быстро сказал:
— Кэт, если ты думаешь, что я вру, ты ошибаешься. Именно так оно и было. Я все тебе расскажу,
если ты мне позволишь.
— Не болтай чепуху, Томми.
— Кэт, я тебе все расскажу. После ланча я буду около пруда. Подойдешь — все услышишь.
Я укоризненно на него посмотрела и отошла, ничего не ответив, но, кажется, уже допускала
возможность, что он сказал правду насчет мисс Люси. И к тому времени, как мы с подругами сели за
стол, я начала прикидывать, как бы мне ускользнуть потом на пруд, не привлекая внимания.

[djjaz63]

Пруд находился к югу от корпуса. Чтобы к нему попасть, надо было выйти через заднюю дверь и
пройти по узкой извилистой тропинке, раздвигая сильно разросшийся папоротник, который
загораживал дорогу даже ранней осенью. Или же, если поблизости не было опекунов, можно было
срезать через заросли ревеня. Так или иначе, у пруда тебя ожидало сонное спокойствие: утки, камыш,
ряска. Для секретного разговора это место, однако, не очень годилось — в сто раз лучше была
очередь на ланч. Во-первых, пруд хорошо просматривался из корпуса. Кроме того, никогда не
угадаешь, как пойдет по воде звук. Если кому-нибудь захотелось бы подслушивать, надо было только
прошмыгнуть по дальней тропинке и спрятаться в кустах на той стороне пруда. Но ведь я сама
оборвала Томми в очереди на ланч — так что теперь привередничать не приходилось. Хотя стоял
октябрь, и уже не первые числа, день был солнечный, и я решила сделать вид, что гуляю там просто
так и на Томми натыкаюсь случайно.
Может быть, потому, что я настроилась так себя вести — хотя понятия не имела, смотрит кто-
нибудь или нет, — я не стала садиться, когда наконец увидела его сидящим на большом плоском
камне поблизости от воды. Одежда на нас, помню, была своя — значит, была пятница или уик-энд. Во
что именно был одет Томми, сказать теперь не могу — скорее всего, на нем была одна из
потрепанных футболок, которые он носил даже в прохладную погоду. А я совершенно точно была в
тренировочной куртке на молнии, которую приобрела на Распродаже в первом старшем. Я обогнула
камень и стала спиной к пруду, лицом к корпусу, чтобы заметить, если в окнах начнут появляться
лица. Потом мы несколько минут говорили о всяких пустяках, как будто в очереди на ланч ничего не
случилось. Не знаю, кому — Томми или возможным зрителям — это предназначалось, но держалась я
нарочито обыденно и один раз даже пошла было дальше, вроде как продолжать прогулку. Но тут на
лице у Томми изобразилось чуть ли не отчаяние, и я мгновенно раскаялась: получалось, что я дразню
его, хотя у меня этого и в мыслях не было. И я спросила, словно только что вспомнила:
— Кстати, о чем это ты начал тогда говорить? Насчет мисс Люси.
— А, да… — Томми уставился мимо меня на пруд, тоже делая вид, что совершенно об этом
позабыл. — Мисс Люси. Было дело.
Мисс Люси по праву считалась в Хейлшеме самой спортивной опекуншей, хотя по ее виду не
всякий мог бы такое предположить. Коренастая, она чем-то напоминала бульдога, и ее черные волосы
странно росли вверх и никогда не закрывали ни ушей, ни короткой толстой шеи. При этом она была
очень сильная и натренированная, и даже в старших классах мало кто из нас — включая мальчишек
— мог тягаться с ней на беговой дорожке. Она великолепно играла в хоккей на траве и не уступала
парням старшего возраста на футбольном поле. Помню, однажды Джеймс Б. попытался, когда она
вела мяч, остановить ее подножкой, но не тут-то было — сам полетел на траву. Когда мы были в
младших классах, она обращалась с нами совсем не так, как мисс Джеральдина, которая могла
утешить в беде. В младших она вообще мало с нами разговаривала. Только повзрослев, мы начали
ценить ее скупую, энергичную манеру речи.
— Ты стал рассказывать, — напомнила я Томми, — про разговор с мисс Люси. Будто она сказала,
что если ты не хочешь заниматься творчеством, то ничего страшного.
— Да, что-то в этом роде. Сказала, чтобы я не беспокоился. Мало ли кто что про меня говорит. Это
было месяца два назад. Или чуть побольше.
В корпусе несколько младшеклассников остановились у одного из верхних окон и начали смотреть
на нас. Но я, забыв о притворстве, присела на корточки напротив сидящего Томми.
— Томми, ведь это очень странно звучит. Ты уверен, что правильно ее понял?
— Конечно уверен. — Он вдруг понизил голос. — Она не один раз это повторила. Мы были в ее
кабинете, и она закатила об этом целую речь.
Когда она попросила его зайти к ней в кабинет после урока восприятия искусства, Томми,
объяснил он мне, подумал, что его ждет очередная лекция о необходимости прилагать старания.
Опекуны, в том числе даже мисс Эмили, проводили с ним такие беседы уже не раз. Но когда Томми и
мисс Люси шли от корпуса к оранжерее (там у нас жили опекуны), у него возникло ощущение, что
сегодня будет по-другому. Потом, когда он сел в ее удобное кресло (сама мисс Люси осталась стоять
у окна), она попросила его рассказать, что, по его мнению, с ним все это время происходило. Томми
начал было, но даже до середины не дошел, как она вдруг перебила его и заговорила сама. Она, мол,
знала множество воспитанников, которым долгое время очень трудно давалось творчество. Живопись,
рисунок, поэзия — все это не один год шло у них со скрипом. Потом в один прекрасный день они
вдруг раз — и расцветали. Вполне возможно, сказала она Томми, что и с ним так будет.
Томми слыхал подобное и раньше, но было в тоне мисс Люси что-то такое, что заставило его
прислушаться.
— Мне ясно стало, — сказал он мне, — что она к чему-то клонит. К чему-то другому.
И действительно, вскоре она начала говорить необычные вещи, которые Томми не сразу
воспринял. Но она твердила свое, и понемногу он стал понимать. Если, сказала она, Томми старается
по-настоящему, но с творчеством все равно ничего не выходит, это не беда, беспокоиться не надо.
Никто — ни опекуны, ни воспитанники — не должен наказывать его, давить на него, мучить его за
это. Его вины здесь нет. А когда Томми возразил, что если мисс Люси так думает — это, конечно,
хорошо, но все-то остальные считают виноватым именно его, она вздохнула и посмотрела в окно.
Потом сказала:
— Может быть, это и не сильно тебе поможет, но знай: в Хейлшеме есть по крайней мере один
человек, который думает по-другому. Который считает тебя очень хорошим воспитанником, ничуть не
хуже остальных, независимо от твоих творческих результатов.
— Может, она голову тебе морочила? — спросила я Томми. — Может, она таким хитрым способом
решила сделать тебе втык?
— Точно нет. Дело в том… — Вдруг, в первый раз за весь разговор, он обеспокоился, что нас могут
подслушивать, и оглянулся на корпус. Младшеклассники уже потеряли интерес и отошли от окна; к
павильону направлялись несколько девчонок нашего возраста, но они пока что были далеко. Томми
опять повернулся ко мне и сказал чуть ли не шепотом: — Дело в том, что, когда она это говорила, ее
трясло.
— Как это — трясло?
— Натурально. От злости. Я прекрасно видел. Она, глубоко внутри, была в бешенстве.
— Из-за кого?
— Не знаю. Но не из-за меня, вот что самое главное! — Он усмехнулся, потом опять стал
серьезным. — Понятия не имею, на кого она злилась. Но злилась здорово.
У меня затекли ноги, и я встала.
— Странно все это, Томми.
— И самое интересное, что этот разговор мне помог. Очень даже помог. Ты сегодня сказала, что
дела у меня как будто налаживаются. Ну так это из-за мисс Люси. Я стал потом думать о ее словах и
понял: она права, я не виноват. Да, я вел себя не так, как надо. Но все равно где-то там, в самой
глубине, я не виноват. Вот это-то все и меняет. А если я чувствую, что могу сорваться, хорошо бывает
встретить ее где-нибудь или просто посмотреть на нее, когда сижу на уроке. Она ничего, конечно, не
скажет про наш разговор, только слегка кивнет. Но мне этого хватает. Ну вот — ты спрашивала, что
со мной случилось. Теперь ты знаешь. Но слушай, Кэт, обещай мне: ни слова никому, хорошо?
Я кивнула, но спросила:
— Это она потребовала?
— Нет-нет, она ничего от меня не требовала. Но все равно молчи как рыба. Ты должна дать мне
слово.
— Ладно, даю слово.
Девочки, которые шли к павильону, увидели меня и стали махать руками и кричать. Я помахала в
ответ и сказала Томми:
— Я теперь пойду. Давай потом это обсудим. Но Томми будто не слышал.
— Было еще кое-что, — продолжал он. — Она и про другое мне говорила, но я толком не понял.
Хотел тебя об этом спросить. Она сказала, нас недостаточно учат, что-то в этом роде.
— Недостаточно учат? То есть она думает, что мы должны еще больше заниматься?
— Нет, кажется, она не к этому вела. Она говорила… ну… про нас вообще. Про то, что с нами
будет. Про донорство и все такое.
— Но ведь нам это объясняли, — удивилась я. — Не понимаю, что она хотела сказать. Что есть
такие вещи, которые от нас пока держат в секрете?
Томми ненадолго задумался, потом помотал головой.
— Нет, по-моему. Просто она думает, что нас надо больше этому учить, вот и все. Она сказала, ей
бы очень хотелось самой с нами потолковать на эти темы.
— На какие именно?
— Не знаю, Кэт. Может быть, я вообще не так ее понял. Может быть, она совсем даже не это имела
в виду, а еще что-нибудь насчет моих нулевых творческих результатов. Я как в тумане, если честно.
Томми смотрел на меня так, словно ждал, что я добуду откуда-нибудь ответ. Я поразмыслила еще
несколько секунд, потом сказала:
— Томми, постарайся вспомнить. Ты говоришь, она злилась…
— Да, вид был такой. Тихая, но ее трясло.
— Хорошо, допустим — она злилась. И что, злость напала на нее, как раз когда она затеяла этот
новый разговор? Про то, что нам мало объясняют насчет донорства и прочего?
— Кажется, так…
— Теперь, Томми, подумай. С какой стати она сюда вырулила? Говорила про тебя, про твои
трудности с творчеством. Потом вдруг начинает про эти вещи. Где связь? При чем тут вообще
донорство? Какое оно имеет отношение к твоим делам?
— Не знаю — какое-то, наверно, имеет. Может быть, одно почему-то навело ее на другое. Кэт, ты
что-то слишком во все это погрузилась.
Я засмеялась, потому что он был прав: я хмурила брови, полностью уйдя в свои мысли. Они
двигались в разных направлениях одновременно. Рассказ Томми о разговоре с мисс Люси заставил
меня кое о чем вспомнить — пожалуй, сразу о нескольких вещах, о мелких эпизодах с участием мисс
Люси, которые озадачили меня в свое время.
— Просто… — Я замолчала, вздохнула. — Не могу понятно объяснить, даже сама себе. Просто то,
что ты говоришь, напоминает о всяком-разном — о довольно-таки загадочном. Я часто про это думаю.
Например, зачем Мадам приезжает и забирает наши лучшие картины? Для чего они ей нужны?
— Для Галереи.
— Но что это за Галерея? Приезжает раз за разом и увозит лучшее, что мы делаем. У нее уже горы
должны были накопиться. Я однажды спросила мисс Джеральдину, с каких пор Мадам стала сюда
приезжать, и она ответила, что с самого основания Хейлшема. Что это за Галерея? Почему она вдруг
решила сделать галерею из наших работ?
— Может быть, продает. Там, снаружи, они всем торгуют.
Я покачала головой.
— Нет, не то. Здесь должна быть какая-то ниточка к тому, что сказала тебе мисс Люси. Про нас,
про то, что нам предстоит, про донорство. Не знаю, но мне кажется, что все тут связано одно с
другим, хотя не могу сообразить как. Ладно, я пойду, Томми. Давай пока будем молчать обо всем.
— Конечно. И никому про мисс Люси.
— Но ты мне скажешь, если она еще о чем-нибудь таком с тобой заговорит?
Томми кивнул, потом опять оглянулся.
— Ты правда иди, Кэт. А то кто-нибудь нас услышит.
С Галереей, о которой вспомнили мы с Томми, мы, можно сказать, выросли. Все говорили о ней
как о чем-то реальном, хотя никто из нас не был по-настоящему уверен в ее существовании. Не
помню, когда и от кого я в первый раз про нее услышала, и наверняка я в этом отношении случай
довольно типичный. Точно могу сказать, что не от опекунов: они о Галерее никогда не упоминали, и
действовало негласное правило, что в их присутствии мы даже и заговаривать не должны на эту тему.
Мне думается теперь, что представление о Галерее передавалось в Хейлшеме от поколения к
поколению воспитанников. Помню, мне было всего пять или шесть и я сидела за низким столиком
рядом с Амандой С. Руки у нас были липкие от пластилина. Не могу сейчас сказать, были ли в
комнате другие дети и кто из опекунов вел занятие. Точно знаю одно: Аманда С., которая была на год
старше, посмотрела на то, что я леплю, и воскликнула: «Ой, Кэти, какая красота! Вот здорово! Точно
тебе говорю — это возьмут в Галерею!»
Наверняка я уже знала про Галерею. Помню свое волнение и гордость, когда я это услышала, и
помню, что мгновение спустя я подумала: «Ну нет, глупости, никто из нас еще не годится для
Галереи».
Мы становились старше, и Галерея то и дело возникала в наших разговорах. Если кому-нибудь
хотелось похвалить чужую работу, он говорил: «Класс! Прямо для Галереи». Когда мы доросли до
иронии, то, увидев какое-нибудь смехотворно неудачное произведение, потешались: «Вот это шедевр!
В Галерею немедленно!»
Но действительно ли мы верили в существование Галереи? Сегодня я в этом не убеждена. Как я
уже сказала, мы никогда не упоминали о ней в разговорах с опекунами, и мне сейчас кажется, что это
правило мы настолько же установили для себя сами, насколько оно исходило от опекунов. Помню
один случай, когда нам было лет одиннадцать. Класс 7, солнечное зимнее утро. Только что кончился
урок мистера Роджера, и некоторые из нас остались поболтать с ним. Мы сидим на столах, о чем
именно идет беседа — не помню, но мистер Роджер, как всегда, заставляет нас покатываться со
смеху. И тут Кэрол Х. возьми и скажи сквозь хохот: «Ну просто перл! Хоть в Галерее выставляй!» Она
мигом прихлопнула рот ладонью, и настроение в классе осталось веселым, но все, в том числе мистер
Роджер, понимали, что она совершила ошибку. Не катастрофическую — такую, как если бы с языка
сорвалось грубое словцо или прозвучало прозвище опекуна в его присутствии. Мистер Роджер
снисходительно улыбнулся, словно говоря: «Ничего, сделаем вид, что это не было сказано», и мы
продолжили в прежнем духе.
Если Галерея оставалась для нас чем-то туманным, то вполне ощутимыми были визиты Мадам,
отбиравшей наши лучшие работы, — она приезжала два, а иногда три или четыре раза в год. Мы
называли ее между собой Мадам, потому что она была француженка или бельгийка (кто именно,
возникали споры) и так к ней всегда обращались опекуны. Это была высокая худая женщина с
короткой стрижкой, видимо еще довольно молодая, хотя тогда мы считали по-другому. На ней
каждый раз был элегантный серый костюм, и в отличие от садовников, от шоферов, привозивших нам
продукты и прочее, практически ото всех, кто приезжал извне, она с нами не разговаривала и своей
прохладной манерой держала нас на расстоянии. Не один год мы считали ее «задавакой», но однажды
вечером, когда нам было лет восемь, Рут выдвинула другое предположение.
— Она нас боится, — заявила она.
Мы лежали в кроватях в темноте. В младших классах нас приходилось по пятнадцати на спальню,
поэтому у нас еще не могло быть таких долгих задушевных бесед, какие мы начали вести в старшем
возрасте. Тем не менее у большей части нашей «компании» кровати стояли близко друг к другу, и
поздние разговоры уже тогда начали входить у нас в привычку.
— Как это — боится? — спросила одна из девчонок. — С какой стати она будет нас бояться? Что
мы ей можем сделать?
— Не знаю, — сказала Рут. — Не знаю, но точно вам говорю, что это так. Я думала, она просто
задавака, но нет, Мадам нас боится, я теперь в этом уверена.
Мы спорили об этом несколько дней. Большинство не согласилось с мнением Рут, но это только
придало ей решимости доказать свою правоту. И в конце концов, чтобы проверить ее теорию, мы
придумали план, который должны были привести в действие, когда Мадам опять приедет в Хейлшем.
Хотя о приездах Мадам никогда не объявляли, всякий раз было вполне очевидно, что ее ждут.
Подготовка к визиту начиналась загодя. Опекуны просматривали все наши работы — картины,
рисунки, керамику, прозу, стихи. Продолжалось это недели две, и в итоге по четыре-пять вещей от
каждого года обучения, от старших и младших, отбирались и помещались в бильярдную. Бильярдная
на это время запиралась, но если забраться снаружи на низенькую ограду, можно было заглянуть в
окно и увидеть, как растет улов. Когда опекуны начинали аккуратно все располагать на столах и
стендах, устраивая своего рода Ярмарку в миниатюре, мы знали, что Мадам появится через день-два.
Но осенью, про которую я рассказываю, нам нужно было знать не только день, но и точный
момент, потому что нередко Мадам гостила всего час-другой. Так что когда мы увидели, что в
бильярдной идет раскладка вещей, мы решили дежурить и высматривать ее по очереди.
Задачу сильно облегчало наше местоположение. Хейлшем находился в низине, откуда во все
стороны плавно поднимались поля. Это означало, что почти из каждого классного окна в главном
корпусе — и даже из павильона — хорошо видно было длинное узкое шоссе, которое шло через поля
вниз к главным воротам. Да и от этих ворот расстояние до корпуса еще было приличное, и любой
машине, чтобы попасть на площадку перед ним, надо было проехать по гравийной дорожке мимо
кустов и клумб. Нередко за день мы не видели на шоссе ни одной машины, а те, что изредка
появлялись, обычно были фургончиками или грузовиками, которые везли садовников, рабочих и
снабжали Хейлшем всем необходимым. Легковой автомобиль был редкостью, и, возникнув в
отдалении, он иной раз вызывал в классе настоящий переполох.
День, когда мы заметили на шоссе машину Мадам, был солнечным, но ветреным, с грозовыми
тучами на небосклоне. Мы сидели на втором этаже в классе 9 — окна со стороны фасада, — как вдруг
по рядам побежал шепот, и бедный мистер Фрэнк, пытавшийся учить нас правописанию, не мог
понять, какая муха нас укусила.
План, который мы разработали для проверки теории Рут, был очень простым. Мы, шесть девчонок,
должны были устроить где-нибудь засаду и в подходящий момент, все разом, оказаться около Мадам.
Вести себя при этом вполне прилично, приблизиться и сразу же двигаться дальше, но если сделать
все вовремя, можно застать ее врасплох и, как уверяла Рут, увидеть, что она нас боится.
Нашей главной заботой было подловить Мадам за то короткое время, что она пробудет в
Хейлшеме. Когда урок мистера Фрэнка кончился, мы увидели в окно, как она останавливает свою
машину на площадке прямо под нами. Мы торопливо посовещались в коридоре, спустились вслед за
остальными по лестнице и стали околачиваться в вестибюле у главного входа. Глядя в дверь на
освещенную солнцем площадку, мы видели Мадам, которая все еще сидела за рулем и копалась в
своем портфеле. Наконец она вышла из машины и двинулась в нашу сторону. На ней был обычный
серый костюм, портфель она крепко прижимала к себе обеими руками. Рут подала знак, и мы, словно
желая прогуляться, высыпали за дверь и направились прямо к ней — но были точно в забытьи. И
только когда она остановилась как вкопанная, каждая из нас пробормотала: «Прошу прощения,
мисс», — и обошла ее справа или слева.
Никогда не забуду странную перемену, которая случилась с нами в следующий миг. До тех пор вся
затея была для нас если и не просто шуткой, то во многом нашим частным делом, больше никого не
касающимся. Мы не особенно думали о том, как в нем может участвовать сама Мадам или кто-либо
еще. То есть до последнего момента это было довольно легкомысленное предприятие с небольшой
примесью дерзости. И не сказать, чтобы Мадам повела себя каким-нибудь совсем неожиданным
образом: она просто замерла и подождала, пока мы пройдем. Не вскрикнула, даже вздоха не
испустила. Но мы все очень напряженно ждали, что будет, и, вероятно, поэтому ее реакция так на нас
подействовала. Когда Мадам остановилась, я быстро посмотрела на ее лицо, и такой же взгляд, я
уверена, бросили другие. И я до сих пор вижу еле заметное содрогание, которое она подавила, —
признак реальной боязни случайно дотронуться до кого-нибудь из нас. И хотя мы все просто прошли
мимо, каждая это почувствовала: словно из-под солнца мы на секунду переместились в холодную
тень. Рут была права: Мадам действительно нас боялась. Но боялась так, как другие боятся пауков. К
этому мы не были готовы. Обдумывая план, мы не задавались вопросом, как мы сами себя
почувствуем в такой роли — в роли пауков.
К тому времени, как мы пересекли площадку и вышли на траву, мы уже были совсем другой
компанией, чем та, что стояла и азартно ждала, когда Мадам выйдет из машины. Ханна, казалось,
вот-вот расплачется. Даже Рут выглядела потрясенной. Потом одна из нас — по-моему, Лора —
сказала:
— Если она нас не любит, зачем ей наши работы? Почему бы просто не оставить нас в покое? Кто
вообще ее просит сюда приезжать?
Никто не ответил, и мы пошли в павильон — больше о случившемся не было сказано ни слова.
Теперь мне ясно, что мы были как раз в таком возрасте, когда уже знали кое-что о себе — кто мы
такие, чем отличаемся от опекунов, от людей вне Хейлшема, — но еще не понимали, что это
означает. Я уверена, что и у вас когда-нибудь в детстве было переживание, сходное с нашим в тот
день. Сходное не внешне, не в деталях, а внутренне, чувствами. Потому что как бы ни готовили тебя
опекуны, сколько бы ни было бесед, видеофильмов, обсуждений, предостережений, до сознания все
это по-настоящему не доходит — по крайней мере, когда тебе только восемь лет, когда вы все вместе
в таком заведении, как Хейлшем, когда у вас такие опекуны, как были у нас, когда садовники и
шоферы шутят с вами, смеются и называют вас «золотко».
И где-то тем не менее это копится. Копится, потому что, когда наступает такой момент, как у нас,
оказывается, что часть тебя этого ждала. Лет, может быть, с пяти или шести что-то в твоей голове
тихо шепчет: «Когда-нибудь — может, даже и скоро — ты поймешь, каково это». И ты ждешь, пусть
даже и не вполне это понимаешь, ждешь момента, когда тебе станет ясно, что ты действительно
отличаешься от них, что там, снаружи, есть люди, которые, как Мадам, не питают к тебе ненависти и
не желают тебе зла, но тем не менее содрогаются при самой мысли о тебе — о том, как ты появился в
этом мире и зачем, — и боятся случайно дотронуться до твоей руки. Миг, когда ты впервые глядишь
на себя глазами такого человека, — это отрезвляющий миг. Это как пройти мимо зеркала, мимо
которого ты ходил каждый день, и вдруг увидеть в нем что-то иное, что-то странное и тревожное.

[djjaz63]

Глава 4
К концу года я уже перестану работать помощницей, и, хотя я очень много от этой работы получила,
должна признаться, что буду рада возможности отдохнуть — остановиться, поразмыслить, кое-что
вспомнить. Наверняка две вещи в какой-то мере связаны — предстоящая перемена в моей жизни и эта
потребность разложить по полочкам воспоминания давних лет. В первую очередь, думаю, мне
хотелось разобраться в том, что произошло между мной, Томми и Рут после того, как мы выросли и
уехали из Хейлшема. Но теперь мне стало понятно, что из случившегося позже очень многое берет
начало в наших хейлшемских временах, и поэтому я хочу вначале аккуратно пройтись по ранним
воспоминаниям. Взять, например, наше любопытство в отношении Мадам. На первый взгляд детская
забава, и только. Но если посмотреть глубже — начало процесса, который с годами развивался и
развивался, пока не стал главенствовать в нашей жизни.
С того дня упоминание о Мадам сделалось у нас если не табу, то довольно редким событием. И
вскоре это распространилось с нашей маленькой компании почти на всех наших ровесников. Не то
чтобы мы стали менее любопытны на ее счет, но в большинстве своем мы почувствовали, что попытки
копнуть глубже — задаться, например, вопросами, что она делает с нашими работами, существует ли
Галерея, — могут завести нас на территорию, куда нам ступать еще рано.
Впрочем, тема Галереи все же изредка возникала, так что несколько лет спустя, когда Томми
принялся рассказывать мне у пруда о странном разговоре с мисс Люси, в моей памяти что-то
забрезжило. Но только потом, когда я оставила его сидеть на камне, а сама поспешила к игровому
полю догонять подруг, я вспомнила, что это было.
Это были слова, которые мисс Люси как-то раз сказала на уроке. Я их запомнила, потому что они
меня заинтриговали и еще потому, что это был один из редких случаев, когда о Галерее был задан
прямой вопрос опекуну.
В самом разгаре у нас было то, что позднее мы назвали «жетонными дебатами». Уже став
взрослыми, мы с Томми вспоминали однажды эти дела и поначалу не могли прийти к согласию о
том, сколько нам тогда было лет. Я утверждала, что десять, он доказывал, что больше, но в конце
концов признал мою правоту. Я, в общем, уверена, что не ошиблась: мы учились тогда в четвертом
младшем — эпизод с Мадам был уже позади, но до разговора у пруда оставалось три года.
«Жетонные дебаты» были, я думаю, следствием того, что с возрастом в нас усиливался элемент
собственничества. Долгое время, как я уже, кажется, говорила, мы считали, что если твою работу
берут в бильярдную — и тем более если ее берет Мадам, — то это большое счастье, триумф. Но к
десяти годам мы начали испытывать двойственные чувства на этот счет. Ярмарки с их системой
жетонов, заменявших деньги, развили в нас привычку назначать цену всему, что мы создавали. Нас
стали интересовать футболки с рисунками и надписями, мы принялись украшать стены над
кроватями, индивидуализировать письменные столы. И конечно, нас заботили наши «коллекции».
Не знаю, собирали ли вы «коллекции» там, где росли. Когда встречаешь воспитанников Хейлшема,
они всегда, раньше или позже, начинают предаваться ностальгическим воспоминаниям о своих
«коллекциях». В то время, конечно, мы воспринимали это как само собой разумеющееся. У каждого
под кроватью стоял именной деревянный сундучок, где хранилось личное достояние, приобретенное
на Распродажах и Ярмарках. Могу припомнить лишь одного-двух воспитанников, которых коллекции
мало интересовали, между тем как подавляющее большинство заботилось о них чрезвычайно: одно
выставляли напоказ, другое бережно прятали.
И к десяти годам представление о том, что Мадам, когда забирает вещь, оказывает автору великую
честь, вступило в противоречие с ощущением, что мы теряем самый ходовой товар. Критической
точки все это достигло в «жетонных дебатах».
Началось с того, что некоторые воспитанники, главным образом мальчишки, принялись ворчать:
почему за работы, которые Мадам берет в Галерею, не дают жетонов? Многие с этим согласились, но
другие были возмущены. Некоторое время мы спорили об этом между собой, и наконец Рой Дж. (он
был на год старше нас, и Мадам взяла несколько его вещей) решил поговорить с мисс Эмили.
Мисс Эмили, наша главная опекунша, была старше остальных. При среднем росте она казалась
высокой из-за осанки: мисс Эмили всегда ходила с прямой спиной и высоко поднятой головой.
Седоватые волосы она стягивала к затылку, но пряди постоянно выбивались и реяли вокруг ее
головы. Я у себя такого не вынесла бы, но мисс Эмили не удостаивала пряди внимания. К вечеру она
выглядела довольно странно: кругом эти волосы, которые она, говоря с тобой, как всегда, негромко,
неторопливо, не считала нужным отводить с лица. Мы все здорово ее боялись и относились к ней
иначе, чем к другим опекунам. При этом считали мисс Эмили справедливой и уважали ее решения;
даже в младших классах мы, кажется, чувствовали, что именно ее присутствие, пусть и внушающее
некоторый страх, дает нам в Хейлшеме ощущение общей безопасности.
Чтобы отправиться к ней по своей инициативе, нужна была изрядная храбрость, а пойти с таким
требованием, какое собирался выдвинуть Рой, казалось самоубийством. Но Рой не получил жестокого
нагоняя, которого мы все ожидали, и в последующие дни пошли слухи о разговорах и даже спорах
между опекунами по поводу жетонов. В конце концов было объявлено, что жетоны выдавать будут, но
не очень много, потому что Мадам, выбирая чьи-либо работы, оказывает автору «чрезвычайную
честь». Решение не удовлетворило полностью ни тот ни другой лагерь, и ворчание не утихло.
В этой атмосфере Полли Т. задала мисс Люси свой вопрос. Мы сидели в библиотеке вокруг
большого дубового стола. Помню, в камине горело полено, и у нас была читка пьесы. Какая-то
строчка в пьесе дала Лоре повод отпустить шутку насчет этой жетонной истории, и мы все, в том
числе мисс Люси, засмеялись. Потом мисс Люси сказала, что, поскольку в Хейлшеме сейчас только об
этом и говорят, она предлагает прекратить читку и провести остальную часть урока за обменом
мнениями по поводу жетонов. Чем мы и занимались, пока Полли совершенно неожиданно не
спросила: «Мисс, а почему все-таки Мадам забирает наши работы?»
Все замолчали. Мисс Люси редко сердилась, но если уж сердилась, то всерьез, и на мгновение мы
подумали, что Полли влипла. Но потом увидели, что мисс Люси совсем даже не злится, а глубоко
задумалась. Я, с одной стороны, внутренне взъярилась на Полли за глупое нарушение неписаного
правила, с другой — страшно взволновалась: как ответит ей мисс Люси? Смешанные чувства,
разумеется, испытывала не я одна: почти все с нетерпением уставились на мисс Люси, испепелив
вначале взглядами бедную Полли, что, наверно, было по отношению к ней довольно жестоко. После
паузы, которая показалась очень долгой, мисс Люси сказала:
— Сегодня могу дать только один ответ: по серьезной причине. По очень веской причине. Но если
бы я попыталась вам сейчас объяснить, вы вряд ли поняли бы. Когда-нибудь, надеюсь, вам объяснят.
Мы не стали допытываться. Вокруг стола воцарилось глубокое смятение, и, хотя нам очень
хотелось услышать больше, нам еще сильней хотелось, чтобы разговор перешел с этой скользкой
темы на что-нибудь другое. Поэтому несколько секунд спустя мы с облегчением возобновили спор о
жетонах, в котором теперь была, наверно, доля искусственности. Так или иначе, слова мисс Люси
меня заинтриговали, и несколько дней я то и дело принималась о них думать. Вот почему потом у
пруда, когда Томми стал рассказывать о разговоре с мисс Люси, о том, как она сказала, что нас
«недостаточно учат» каким-то вещам, эпизод в библиотеке и один-два других подобных ему
замаячили у меня в памяти.
Раз уж я заговорила о жетонах, скажу и о Распродажах, о которых уже вскользь упоминала.
Распродажи были важны для нас потому, что давали возможность получать вещи извне. Тенниску
свою, к примеру, Томми приобрел на Распродаже. Одежда, игрушки, всевозможные вещицы,
изготовленные не нами самими, — все это приходило к нам именно оттуда.
Раз в месяц на длинной дороге, которую видно было из окон, появлялся белый фургончик, и
чувствовалось, как по всему корпусу и территории стремительно распространяется волнение. К тому
моменту, как он останавливался у корпуса, его уже ждала толпа — главным образом малышня,
потому что после двенадцати-тринадцати нехорошо было так явно показывать свое нетерпение. Но
равнодушным, если честно, не оставался никто.
Теперь, годы спустя, эта взбудораженность кажется нелепой: Распродажи чаще всего приносили
разочарование. Ничего особенного фургончик обычно не привозил, и мы тратили жетоны на то, чтобы
взамен изношенного и сломанного приобретать новое похожее. Все дело, по-моему, в том, что каждый
из нас в прошлом находил на Распродаже такое, что становилось милой, любимой вещью, — жакетку,
часики, какие-нибудь особые ножницы, которые никогда не использовались, но хранились у кровати
и были предметом гордости. Такие приобретения когда-то случались у всех, поэтому, как мы ни
изображали безразличие, нас помимо воли охватывали былые надежды и волнение.
В том, чтобы присутствовать при разгрузке машины, свой толк все же был. Если ты принадлежал к
числу этих младшеклассников, ты хвостом ходил в кладовку и обратно за двумя мужчинами в
комбинезонах, носившими туда большие картонные коробки, и спрашивал их, что там внутри. «Масса
всякого добра, золотко», — отвечали они обычно. Если ты не унимался: «Что, невиданное чудо какое-
нибудь?», они рано или поздно улыбались: «Да, золотко, пожалуй, так. Невиданное чудо», за чем
следовал восторженный вопль.
Сверху многие коробки были открыты, так что можно было бросить взгляд на их содержимое, и
иногда, хотя это не полагалось, мужчины разрешали запустить туда руку и что-то подвинуть, чтобы
лучше было видно. Вот почему к моменту Распродажи, которая происходила примерно неделю
спустя, успевали распространиться всевозможные слухи — например, о каком-нибудь особенном
тренировочном костюме или о музыкальной кассете, — и порой оттого, что несколько воспитанников
нацеливались на одну и ту же вещь, между ними возникало некоторое напряжение.
Распродажи были полной противоположностью Ярмаркам с их чинной атмосферой. В столовой,
где проводились Распродажи, всегда было тесно и шумно. Но толкотня и шум тоже были своего рода
развлечением, и в целом обстановка на Распродажах была довольно-таки дружественная. Разве что
изредка, как я уже сказала, вспыхивал конфликт из-за какой-нибудь вещи, которую хватали и тянули
несколько рук, и дело иной раз кончалось дракой. Тогда дежурные старшие воспитанники грозились
прекратить все мероприятие, и на следующее утро на общем собрании нас ждал разнос от мисс
Эмили.
Наш день в Хейлшеме всегда начинался с общего собрания, которое обычно было довольно
коротким — несколько объявлений, потом, может быть, кто-то из воспитанников читал
стихотворение. Мисс Эмили, как правило, говорила мало. Держа спину очень прямо, она сидела на
сцене нашего зала, кивала на все, что слышала от выступающих, и время от времени бросала суровый
взгляд на шепчущихся. Но наутро после неважно прошедшей Распродажи все было по-другому. Она
отдавала нам распоряжение сесть на пол (обычно на общих собраниях мы стояли), и не было никаких
объявлений и стихов, просто мисс Эмили распекала нас не умолкая двадцать, тридцать минут, а то и
дольше. Голос она повышала редко, но в ней в подобных случаях ощущалась какая-то сталь, и никто
из нас, даже самые старшие, не осмеливался издать ни звука.
Мы и правда чувствовали себя тогда коллективно виноватыми перед ней, чувствовали, что
подвели ее, однако толком воспринимать эти нотации, как ни старались, не могли. Отчасти — из-за
ее способа изъясняться. «Недостойны привилегии», «злоупотребление возможностью» — вот два
частых выражения, которые вспомнили я и Рут, когда говорили о прошлом в палате дуврского центра.
Общий смысл был, пожалуй, еще понятен: мы в Хейлшеме находимся на особом положении и,
следовательно, ведя себя плохо, не оправдываем надежд. Но в остальном — полный туман. То она
несется вперед на всех парах, то вдруг — резкая остановка со словами типа: «Что это? Что это? Что
нас подкашивает?» После чего она стояла с закрытыми глазами и нахмуренным лицом, точно
пыталась разгадать загадку. И мы изо всех сил, хоть и сидели смущенные и озадаченные, желали,
чтобы она разрешила внутри себя вопрос, который не давал ей покоя. Потом она могла продолжить с
мягким вздохом, означавшим, что мы прощены, но с таким же успехом мог последовать и взрыв: «Но
я не сдамся! Никогда! Ни я, ни Хейлшем!»
Рут, когда мы с ней вспоминали эти длинные речи, удивлялась: в классе все, что говорила мисс
Эмили, было понятно, а тут — ничего не разберешь. Когда я сказала, что иногда видела, как главная
опекунша ходит по Хейлшему точно во сне и разговаривает сама с собой, Рут возмутилась:
— Да брось ты, быть такого не могло! Разве стал бы Хейлшем тем, чем он стал, если бы его
начальница была чокнутая? Нет, нет! Интеллект у мисс Эмили был как бритва.
Я не стала возражать. Да, мисс Эмили могла быть жутко проницательной. Если, скажем, ты
находилась там, где не положено, будь то в главном корпусе или на территории, то при появлении
опекуна часто можно было где-нибудь спрятаться. В Хейлшеме имелось очень много подходящих
местечек — и в помещении, и снаружи: стенные шкафы, ниши, кусты, живые изгороди. Но если
оказывалось, что приближается мисс Эмили, сердце у тебя падало, потому что она всегда знала, где
ты прячешься. Какое-то шестое чувство ей подсказывало. К примеру, ты залезла в стенной шкаф,
плотно закрыла дверь, ни один мускул у тебя не дрогнет — и все равно шаги мисс Эмили остановятся
у шкафа и ее голос скажет: «Так. Выходи».
Именно это однажды произошло с Сильвией С. на площадке третьего этажа, и тогда у мисс Эмили
случился один из ее приступов гнева. Хотя она, в отличие, скажем, от мисс Люси, никогда не
принималась на тебя кричать, гнев мисс Эмили был, пожалуй, страшнее. Глаза сужались, и она
начинала что-то яростно шептать сама себе, словно обсуждала с невидимым коллегой, какое
жестокое наказание подойдет для тебя лучше всего. С одной стороны, тебе при этом очень хотелось
услышать, что она шепчет, с другой стороны, совершенно этого не хотелось. Впрочем, обычно мисс
Эмили никаким ужасным образом воспитанников не наказывала. Она почти никогда не оставляла их
после уроков, не давала штрафных поручений, не лишала привилегий. И все равно само сознание, что
ты упала в ее глазах, было невыносимо, и ты хотела немедленно что-то сделать во искупление вины.
Но предсказать что-либо, если дело касалось мисс Эмили, было невозможно. Сильвия, по-моему,
получила от нее в тот раз сполна, но, остановив однажды Лору, которая бежала через заросли ревеня,
мисс Эмили всего-навсего бросила: «Здесь нельзя, девочка. Мигом домой». И пошла дальше.
Был случай, когда я испугалась, что мне от нее здорово достанется. Я очень любила узкую тропу,
которая огибала главный корпус сзади. Она повторяла все выступы и углубления стены; идешь —
раздвигаешь кусты, проныриваешь под двумя оплетенными плющом арками и через ржавую калитку.
И всю дорогу можно было заглядывать в окна, в одно за другим. Тропа, я думаю, так мне нравилась
помимо прочего потому, что я никогда не знала, разрешается по ней гулять или нет. В учебное время,
разумеется, нет, но в выходной или вечером — неизвестно. Так или иначе, на ней редко кто
появлялся, и, наверно, дополнительное удовольствие давало мне ощущение, что я здесь сама по себе.
И вот однажды я шла по этой тропе солнечным вечером. Кажется, я была тогда в третьем старшем.
По пути, как обычно, заглядывала в пустые классы и вдруг в одном из них увидела мисс Эмили. Она
была там одна, медленно расхаживала взад-вперед, вполголоса что-то говорила, показывала на что-то
рукой и адресовала высказывания невидимым слушателям. Я решила, что она репетирует урок или,
может быть, речь на общем собрании, и хотела прошмыгнуть, пока она не видит, но в эту самую
секунду она повернулась и посмотрела прямо на меня. Я замерла и подумала, что влипла, но потом
увидела, что она продолжает говорить, только теперь обращается ко мне. Потом, как ни в чем не
бывало, она повернулась в другую сторону и устремила взгляд на какого-то воображаемого
воспитанника. Я пробралась по тропе и весь следующий день боялась встречи с мисс Эмили. Но она
ничего мне не сказала.
Однако я, собственно, хочу сейчас о другом. Хочу записать кое-что насчет Рут — о том, как мы
встретились и подружились, о наших детских отношениях. Потому что все чаще последнее время,
проезжая днем через бесконечные поля или сидя за чашкой кофе у широкого окна на станции
обслуживания, я ловлю себя на том, что вновь о ней думаю.
Мы не с самого раннего детства водили дружбу. Как в пять-шесть лет мы играли с Ханной и
Лорой, я помню, как с ней — нет. Я сохранила с тех времен только одно расплывчатое воспоминание
о Рут.
Я играю на песке. Рядом другие дети, нам тесновато, и мы начинаем злиться друг на дружку. Мы
под открытым небом, нас греет солнце, так что, скорее всего, это песочница на нашей площадке для
малышей или, может быть, яма с песком для прыжков в длину на северном игровом поле. Так или
иначе, мне жарко, хочется пить, и неприятно, что нас тут собралось так много. Потом вижу Рут — она
стоит не на песке вместе со всеми, а чуть поодаль. Она очень сердита на двух девочек у меня за
спиной из-за чего-то, что, видимо, случилось раньше, стоит и смотрит на них с негодованием. Думаю,
что я и Рут были тогда очень мало знакомы, но она, видимо, успела когда-то раньше произвести на
меня впечатление: помню, я с двойным усердием стала опять копаться в песке, очень боясь, что она
обратит свой гнев и на меня. Я ни слова ей не сказала, но отчаянно хотела дать ей понять, что к тем
двум девочкам не имею никакого отношения и совершенно не участвовала в том, что ее рассердило.
Вот и все, что я могу о ней вспомнить из тех ранних времен. Мы были одного возраста и наверняка
виделись довольно часто, но, если не считать эпизода в песке, между нами ничего не происходило,
кажется, лет до семи, когда мы уже были одноклассницами.
Из двух игровых полей мы, младшие, кучковались в основном на южном, и там, в углу около
тополей, Рут подошла ко мне однажды в большую перемену, смерила взглядом и спросила:
— Хочешь покататься на моем жеребце?
В этот момент я увлеченно играла с двумя-тремя другими детьми, но было совершенно ясно, что
Рут обращается ко мне одной. Это привело меня в полный восторг, но, прежде чем согласиться, я
сделала вид, что взвешиваю предложение.
— А как его зовут?
Рут подошла на шаг ближе.
— Моего лучшего жеребца, — сказала она, — зовут Гром. Но его я тебе не дам, потому что слетишь
— он горячий. Но можешь, если хочешь, взять Воронка, только без хлыста, пожалуйста. Или бери кого
угодно из остальных. — Она произнесла несколько кличек, которые я уже не помню, потом спросила:
— А свои лошади у тебя есть?
Прежде чем ответить, я посмотрела на нее и усиленно помозговала.
— Нет. Своих нету.
— Ни одной?
— Ни одной.
— Ладно, так и быть, бери Воронка, и если он тебе понравится, можешь взять насовсем. Только без
хлыста. И если идти, то немедленно.
Мои подружки, так или иначе, уже отвернулись от меня и опять погрузились в игру. Поэтому я
пожала плечами и последовала за Рут.
На поле было множество играющих детей, иные гораздо старше нас, но Рут шла сквозь них очень
целеустремленно и все время на шаг-другой меня опережала. Когда мы приблизились к проволочной
сетке, огораживающей сад, она обернулась и сказала:
— Вот тут и покатаемся. Садись давай на Воронка.
Я взяла у нее из рук невидимые поводья, и мы начали «кататься» взад и вперед вдоль забора,
переходя с рыси на галоп и обратно. Я правильно решила сказать Рут, что у меня нет собственных
лошадей, потому что после Воронка она дала мне попробовать на всех своих по очереди, выкрикивая
всевозможные указания о том, как с ними обращаться — ведь у каждого животного свои причуды:
— Я же тебе говорила! На Маргаритке сиди прямо! Еще распрямись, еще! Не гнись крючком, она
этого не любит!
Видимо, я неплохо все исполняла, потому что под конец она даже позволила мне прокатиться на
Громе, своем любимце. Не могу сказать, сколько времени мы провели с ее лошадьми, — по-моему,
много, и обе погрузились в игру с головой. Но вдруг без всякой явной причины Рут ее прекратила,
заявив, что я нарочно утомляю лошадей и мне пора поставить их всех в конюшню. Она показала на
одну из секций забора, и я начала заводить лошадей в стойла одну за другой. Рут чем дальше, тем
больше на меня сердилась, говорила, что я все делаю неправильно. Потом спросила:
— Тебе нравится мисс Джеральдина?
Наверно, это был первый раз, когда я по-настоящему задумалась, нравится ли мне опекунша.
Наконец я ответила:
— Конечно нравится.
— Нет, я хочу знать — действительно нравится? Очень-очень? Больше всех?
— Да, больше всех.
Рут долго не сводила с меня взгляда. В конце концов сказала:
— Хорошо. Тогда я принимаю тебя в ее тайную охрану.
Мы пошли к главному корпусу, и я ждала, что она объяснит, о чем идет речь, но она молчала.
Впрочем, через несколько дней я все уже знала.

[djjaz63]

Не могу точно сказать, как долго продолжалась эта затея с «тайной охраной». Рут, когда мы говорили
об этом в центре реабилитации в Дувре, заявила, что всего две-три недели, — но она почти наверняка
ошиблась. Видимо, вся эта история смущала ее и потому сократилась в ее памяти. Я думаю, она
длилась месяцев девять, а может, и год, нам тогда было семь-восемь лет.
Сама ли Рут придумала «тайную охрану», не знаю, но в том, что она была вожаком, сомнений быть
не может. Число участников колебалось между шестью и девятью: Рут то и дело кого-то исключала и
кого-то принимала. Мы считали мисс Джеральдину лучшей опекуншей Хейлшема и готовили ей в
подарок всякие поделки: вспоминается большой лист с наклеенными на него засушенными цветами.
Но главным, ради чего мы объединились, была, конечно, ее защита.
К тому времени, как я вступила в «охрану», Рут и другие уже сто лет знали о заговоре с целью
похитить мисс Джеральдину. Кто за ним стоит, с уверенностью сказать мы не могли. То подозревали
кое-кого из старших мальчишек, то мальчишек нашего возраста. Мисс Эйлин, опекуншу, которую мы
не очень жаловали, мы одно время считали мозгом заговора. Когда должна произойти попытка
похищения, мы не знали, но в одном были убеждены: к ней будет иметь отношение лес.
Я говорю о лесе, которым порос холм, поднимавшийся за главным корпусом. Реально мы видели
только темную зубчатую полосу деревьев, но, безусловно, не я одна из сверстников день и ночь
ощущала их присутствие. В худшие минуты казалось, что лес отбрасывает тень на весь Хейлшем;
стоило только повернуть голову или подойти к окну — и вот он, маячит в отдалении. Спокойнее
всего было в передней части корпуса: из окон фасада увидеть лес было нельзя. Но даже там
невозможно было совсем от него избавиться.
О лесе ходили всевозможные страшные легенды. Однажды, незадолго до того как нас привезли в
Хейлшем, какой-то мальчик поссорился с друзьями и убежал с территории. Два дня спустя в том
самом лесу нашли его привязанный к дереву труп с отрубленными ступнями и кистями рук. Другой
слух был о том, что в лесу бродит призрак девочки. Она воспитывалась в Хейлшеме и однажды
перелезла через забор посмотреть, что там снаружи. Это якобы случилось давно, задолго до нас,
опекуны были тогда гораздо более строгими, даже жестокими, и когда она попросилась обратно, ее
не пустили. Так она и ходила вокруг забора, умоляя, чтобы ей разрешили вернуться, но ей не
разрешили. В конце концов она отправилась куда-то еще, там с ней что-то произошло, и она умерла.
Но ее призрак все время бродит по лесу, смотрит на Хейлшем и тоскует о нем.
Опекуны твердили нам, что эти истории — полная чушь. Но старшие воспитанники говорили, что
в нашем возрасте они слышали от опекунов то же самое и что со временем нам будет, как им,
сообщена ужасная правда.
Сильней всего лес действовал на наше воображение в темной спальне, когда мы пытались уснуть.
Нам чуть ли не слышался шум ветвей при порывах ветра, и от разговоров обо всем этом делалось еще
хуже. Помню один вечер, когда мы, разозлившись на Мардж К. из-за одного дневного проступка,
решили ее наказать: вытащили из постели, притиснули лицом к оконному стеклу и велели смотреть
на лес. Вначале она держала глаза зажмуренными, но мы скрутили ей руки и силой подняли веки.
Она увидела дальний лесной силуэт на фоне лунного неба, и этого хватило, чтобы обеспечить ей ночь
сплошного ужаса и рыданий.
Я не говорю, что мы в том возрасте каждую минуту мучились мыслями о лесе. Бывало, я почти не
вспоминала о нем неделями, и случалось, что с приливом храбрости приходила мысль: «Как можно
было верить такой чепухе?» Но потом какая-нибудь мелочь — скажем, опять услышишь одну из этих
историй, прочтешь что-нибудь страшное в книге или просто чьи-нибудь слова напомнят тебе о
лесе, — и снова на тебя надолго упадет эта тень. Нечего поэтому удивляться, что лес, как мы
воображали, играл центральную роль в заговоре с целью выкрасть мисс Джеральдину.
Впрочем, если всерьез, я не помню, чтобы мы предприняли много практических шагов для защиты
мисс Джеральдины. По большей части мы ограничивались сбором улик против заговорщиков.
Почему-то нам казалось, что этим мы отводим прямую опасность.
Источником большинства «улик» было наблюдение за предполагаемыми злоумышленниками.
Например, однажды утром мы увидели из классного окна на третьем этаже, как внизу во дворе мисс
Эйлин и мистер Роджер разговаривают с мисс Джеральдиной. Через некоторое время мисс
Джеральдина попрощалась с ними и пошла к оранжерее, но мы продолжали наблюдать и увидели,
как мисс Эйлин и мистер Роджер, глядя на удаляющуюся мисс Джеральдину и склонив друг к другу
головы, украдкой совещаются.
— Мистер Роджер, надо же, — сказала тогда Рут со вздохом, качая головой. — Кто бы мог
подумать.
Так составился список тех, кто, по нашим сведениям, участвовал в заговоре, — опекунов и
воспитанников, которых мы считали нашими заклятыми врагами. Тем не менее мне кажется, что мы
все время ощущали шаткость наших построений, и не случайно на столкновение мы никогда не шли.
После горячих дискуссий могли решить, что тот или иной воспитанник — один из заговорщиков, но
затем всякий раз находилась причина, чтобы до поры, «пока не соберем все улики», не выступать
против него открыто. И мы всегда были согласны в том, что сама мисс Джеральдина ни слова не
должна слышать о наших умозаключениях: не следует беспокоить ее понапрасну.
Легче всего было бы сказать, что затея с «тайной охраной» так долго держалась после того, как мы,
по существу, ее переросли, усилиями одной Рут. Да, «охрана» очень много для нее значила. Она
«узнала о заговоре» гораздо раньше остальных, и это обеспечивало ей огромный авторитет; намекая,
что главные улики появились до того, как в охрану вступили такие, как я, что есть сведения, которых
она даже нам пока не может доверить, она могла оправдать чуть ли не всякое свое решение от имени
или по поводу нашего кружка. Если, например, у нее возникало желание кого-то исключить и она
чувствовала сопротивление, она просто-напросто смутно намекала на кое-что известное ей «уже
давно». Безусловно, Рут очень хотелось, чтобы охрана действовала как можно дольше. Но, по правде
говоря, каждый, кого она приблизила к себе, по-своему старался поддержать эту фантазию и
продлить ей жизнь. В порядке иллюстрации расскажу о том, что случилось после ссоры из-за шахмат.
Я считала Рут докой по шахматной части и надеялась, что она научит меня играть. Свой резон в этой
надежде был: когда мы проходили мимо воспитанников, сидевших над доской у окна или на
травянистом склоне, Рут нередко останавливалась посмотреть, а потом, идя со мной дальше,
говорила мне про какой-нибудь тонкий ход, который она, в отличие от обоих игроков, увидела.
«Потрясающая тупость», — бормотала она, качая головой. Это действовало на меня, интриговало, и
вскоре я уже мечтала, что сама смогу погрузиться в мир этих затейливых фигур. Так что, когда я
увидела шахматы на Распродаже и решила купить, хотя они стоили уйму жетонов, я рассчитывала на
помощь Рут.
Несколько дней потом, однако, когда я заговаривала о шахматах, она вздыхала или делала вид,
что у нее какое-то неотложное дело. Наконец дождливым днем я приперла ее к стенке, мы разложили
доску в бильярдной, но игра, которую она мне продемонстрировала, была некой сомнительной
разновидностью шашек. Отличие шахмат, заявила она, состоит в том, что каждая фигура скачет не
прямо, а буквой «Г» (судя по всему, она помнила, как ходит конь). Я ей не поверила и была горько
разочарована, но виду не подала и несколько минут плясала под ее дудку: мы снимали с доски
фигуры друг друга, перемещая свои буквой «Г». Это продолжалось, пока она не заявила, что я
неправильно, по слишком прямой линии двинула фигуру, которой хотела что-то у нее побить.
После этого я встала, собрала шахматы, повернулась и ушла. Что она не знает, как играть, я ни
тогда, ни позже ей не сказала: при всем своем разочаровании я чувствовала, что так далеко лучше не
заходить. Впрочем, я и так, думаю, дала ей понять все, что нужно было.
День-два спустя я вошла в класс 20 на верхнем этаже, где мистер Джордж всегда вел уроки поэзии.
До урока это было или после, много ли в классе было народу — не помню. Мне запомнилось, что в
руках у меня были книги и что Рут и еще несколько человек, к которым я направлялась, сидели на
столах в ярком пятне солнечного света и о чем-то разговаривали.
По тому, как они склонились друг к другу, я догадалась, что они обсуждают «тайную охрану», и
хотя, как я уже сказала, всего день или два назад я и Рут поссорились, почему-то я без колебаний
двинулась прямо к ним. И только когда я уже почти подошла, что-то — может быть, взгляды,
которыми они обменялись, — вдруг подсказало мне, чем это кончится. Похоже на долю секунды
перед тем, как ступишь в лужу: видишь ее, но ничего уже сделать не можешь. Мне стало больно еще
до того, как они замолчали и посмотрели на меня, до того, как Рут сказала: «А, это ты, Кэти?
Здравствуй. Извини, нам тут кое о чем надо побеседовать. Мы закончим через минутку, подожди,
хорошо?»
Она еще не договорила, но я уже повернулась и двинулась прочь, сердитая больше даже на себя,
чем на них. Не помню, плакала или нет, но огорчена была страшно. Несколько дней после этого при
виде «тайной охраны», которая совещалась в углу или шла через поле, я чувствовала, как у меня
горят щеки.
Дня через два после унижения в классе 20, когда я спускалась по лестнице главного корпуса, меня
нагнала Мойра Б. Мы вышли из корпуса вместе, беседуя о том о сем. Была, наверно, большая
перемена: во дворе маленькими группками прогуливались и разговаривали человек двадцать. Мой
взгляд сразу же метнулся к дальнему концу двора, где спиной к нам стояли и пристально смотрели в
сторону южного игрового поля Рут и еще трое из «тайной охраны». Я пыталась увидеть, что их так
заинтересовало, и вдруг почувствовала, что Мойра глядит туда же, куда и я. И тогда я вспомнила, что
раньше она тоже была в охране и ее исключили всего месяц назад. Несколько секунд я испытывала
острое замешательство: вот мы стоим бок о бок, связанные общим недавним унижением, и, можно
сказать, уставились этому унижению в лицо. Нечто подобное, может быть, ощущала и Мойра; так или
иначе, молчание нарушила именно она:
— Глупость несусветная — вся эта затея с «тайной охраной». Как они могут до сих пор в это
верить? Детский сад.
Меня даже сегодня изумляет сила эмоций, овладевших мной, когда я услышала эти слова. В
полнейшей ярости я повернулась к Мойре:
— Да что ты об этом знаешь? Ровно ничего, тебя давным-давно исключили! Ты понятия не имеешь
о том, что′ мы выяснили, иначе не смела бы нести такую чушь!
Но Мойру не так-то легко было сбить.
— Это ты несешь чушь. Очередная выдумка Рут, только и всего.
— К твоему сведению, я своими ушами слышала, как они это обсуждали! Как собираются увезти
мисс Джеральдину в лес в молочном фургоне! Своими ушами — и никакая Рут тут ни при чем!
Мойра посмотрела на меня — мои слова ее поколебали.
— Ты сама слышала? Где? Когда?
— Слышала их разговор, очень отчетливо, каждое слово, они и заподозрить ничего не могли. Там,
у пруда, — они думали, что одни-одинешеньки. Говорю, только чтоб показать тебе, как мало ты
знаешь!
Задев ее плечом, я резко двинулась дальше и, проходя через двор, где гуляло много народу, опять
посмотрела на Рут и ее компанию, по-прежнему не сводивших взгляда с южного игрового поля и не
подозревавших о том, что сейчас произошло между мной и Мойрой. Я почувствовала, что обида на
них у меня прошла — осталась только громадная досада на Мойру.
Даже сейчас, если я еду по длинной серой дороге и мыслям обратиться особенно не на что, я
иногда ловлю себя на том, что прокручиваю все это снова. Почему я так разозлилась на Мойру Б.,
которая, по идее, должна была стать в тот день моей союзницей? Я думаю, что Мойра предложила
мне тогда пересечь с ней вместе какую-то черту, а я еще не была к этому готова. Мне кажется, я
чувствовала, что за этой чертой меня ждет что-то суровое и темное, такое, чего я бы не хотела ни для
себя, ни для остальных.
Но временами я думаю иначе — думаю, что это объясняется только моим отношением к Рут,
преданностью, которую я к ней тогда питала. Может быть, именно поэтому, помогая потом Рут в
дуврском центре, я так и не рассказала ей про случай с Мойрой, хотя у меня несколько раз возникало
такое желание.
Все эти дела, связанные с мисс Джеральдиной, напоминают мне о том, что′ произошло примерно три
года спустя, когда идея «тайной охраны» давно уже канула в прошлое.
Мы ждали начала урока в классе 5 на первом этаже с задней стороны корпуса. Класс 5 был самый
маленький из всех, и там часто бывало душно, особенно такими, как в тот раз, зимними утрами,
когда из-за больших жарких радиаторов запотевали окна. Может быть, я преувеличиваю, но мне
помнится, что, если в помещение набивался класс целиком, нам буквально приходилось сидеть друг у
друга на голове.
В то утро Рут достался стул за столом, на котором примостилась я, и здесь же, сидя или стоя,
теснились еще двое или трое наших. Кажется, именно после того как я подвинулась, чтобы дать кому-
то место, я и увидела пенал.
Я и сейчас будто глазами его вижу. Он был блестящий, как лакированная туфелька, темно-
коричневый, его усеивали красные точки, обведенные кружками. По краю шла застежка-молния с
пушистым шариком. Когда я подвинулась, я едва не села на этот пенал, и Рут торопливо убрала его
из-под меня. Но я увидела его, как Рут и хотела. Я сказала:
— Ух ты! Где ты такой отхватила? На Распродаже?
В классе было шумно, но ближние услышали, и моментально еще три или четыре девчонки стали
восхищенно рассматривать вещь. Рут молчала несколько секунд — внимательно изучала лица вокруг.
Потом очень обдуманно произнесла:
— Будем считать, что так. Будем считать, что на Распродаже.
И многозначительно улыбнулась. Ответ может показаться довольно безобидным, но я восприняла
его так, словно Рут внезапно размахнулась и ударила меня. На несколько секунд меня бросило в жар
и холод одновременно. Я отлично поняла, что означали ее слова и улыбка: что пенал ей подарила
мисс Джеральдина.
Ошибки быть не могло — ведь это готовилось уже не одну неделю. Желая намекнуть на тот или
иной небольшой знак внимания к себе со стороны мисс Джеральдины, Рут пускала в ход особую
улыбочку, особый голос, иногда добавляя к ним и жест — палец у губ или ладонь у театрально
шепчущего рта. Мисс Джеральдина разрешила ей в будний день поставить в бильярдной
музыкальную кассету, хотя еще не было четырех часов; мисс Джеральдина на прогулке велела всем
молчать, но когда к ней подошла Рут, сама затеяла с ней беседу, а потом и всем позволила
разговаривать. Вечно что-нибудь вроде этого, причем Рут никогда не высказывалась прямо, а лишь
обиняками, дополняя слова улыбкой и интригующим выражением лица.
Считалось, разумеется, что опекуны не должны заводить любимчиков, но мелкие, лежащие в
определенных рамках знаки предпочтения оказывались всегда, и большая часть того, на что намекала
Рут, из этих рамок не выходила. Тем не менее я каждый раз молча бесилась. Конечно, никогда нельзя
было знать, правду ли она говорит, но, поскольку она ничего, собственно, не говорила, а только
давала понять, вывести ее на чистую воду было невозможно. Поэтому мне ничего не оставалось, как
смириться, закусить губу и рассчитывать, что обида скоро пройдет.
Иногда наступление одного из таких моментов предвещал ход разговора, и я успевала внутренне
собраться. Но и в этом случае удар был ощутимым, и несколько минут потом я не могла
сосредоточиться на происходящем вокруг. А в то зимнее утро в классе 5 все случилось совершенно
неожиданно. Даже после того, как я увидела пенал, мне и в голову не могла прийти дикая мысль, что
это подарок опекуна. Поэтому, услышав слова Рут, я не смогла, как обычно, справиться с наплывом
переживаний. Я смотрела на нее, даже не пытаясь скрыть злость. Возможно, она почувствовала
опасность — громко шепнула мне: «Ни слова!» — и опять улыбнулась. Но я не в силах была ответить
ей улыбкой и продолжала смотреть все тем же взглядом. Тут, к счастью, вошел опекун и начался
урок.
В том возрасте у меня еще не было привычки раздумывать о чем-то часы напролет. Сейчас это в
какой-то мере появилось, но здесь причиной моя работа и долгая одинокая езда через пустые поля. Я
не была похожа, скажем, на Лору, которая при всех своих клоунских замашках могла целые дни, даже
недели переживать из-за какой-то мелочи, из-за слов, которые кто-то бросил мимоходом. Но после
того утра в классе 5 я ходила в каком-то трансе. Могла отключиться посреди разговора, целый урок
мог пройти мимо меня. Я была твердо настроена не позволить на этот раз Рут остаться
безнаказанной, но долго не предпринимала ничего существенного — только разыгрывала в уме сцены
разоблачения, когда припирала Рут к стенке и заставляла признать, что она все выдумала. Однажды я
даже нафантазировала, что о ее лжи узнаёт мисс Джеральдина и при всех устраивает Рут хорошую
головомойку.
Шли дни, и в конце концов я начала размышлять об этом более основательно. Если пенал не от
мисс Джеральдины, то откуда он взялся? Рут могла, конечно, получить его от кого-то из
воспитанников, но это было маловероятно. Если бы он раньше кому-то принадлежал, пусть даже
хозяин был бы на несколько лет старше нас, такая потрясающая вещь не осталась бы незамеченной.
Зная, что пенал в Хейлшеме уже видели, Рут не затеяла бы эту игру — не посмела бы. Почти
наверняка она купила его на Распродаже. Свой риск в этом, конечно, тоже был. Но если — как иногда
происходило, хотя вообще-то не разрешалось — она прослышала о пенале до Распродажи и заранее
договорилась о покупке с кем-нибудь из дежурных старших воспитанников, она имела основания
рассчитывать, что все будет шито-крыто.
Впрочем, все, да не все. На каждой Распродаже покупки и имена покупателей записывались в
журнал. Хотя эти журналы не были легкодоступны (после Распродажи дежурные относили их в
кабинет мисс Эмили), сверхсекретными они тоже не были. Если на следующей Распродаже я буду
околачиваться рядом с дежурным, заглянуть в журнал особого труда не составит.
Так в голове у меня начал вырисовываться план, и, поразмышляв несколько дней о его деталях, я
вдруг сообразила, что реально осуществлять все шаги не обязательно. Если моя догадка, что пенал
куплен на Распродаже, верна, я добьюсь своего и с помощью блефа.
Результатом был разговор между мной и Рут под карнизом. В тот день стоял туман и моросил
дождь. Вдвоем мы куда-то шли от спальных домиков — может быть, к павильону, не помню. Так или
иначе, мы шли через двор, и тут дождь внезапно усилился, и поскольку торопиться было некуда, мы
укрылись под карнизом главного корпуса сбоку от входа.
Там мы немного постояли, из тумана время от времени возникали воспитанники и вбегали в
корпус, дождь все не утихал. И чем дольше мы там стояли, тем сильней я напрягалась, потому что
понимала: вот она — возможность, которой я ждала. Рут тоже, я уверена, чувствовала, что назревает
какой-то разговор. Наконец я решила — все, хватит ждать, вперед.
— Во вторник на Распродаже я листала журнал, — сказала я. — Ну, знаешь, — журнал покупок.
— Чего ради ты его листала? — быстро спросила Рут. — Зачем тебе вдруг понадобилось?
— Да так просто. Дежурил Кристофер К., я с ним разговорилась. Он больше всех мне нравится из
старших мальчишек. Мы говорили, и я листала журнал — просто так, от нечего делать.
Рут — мне ясно было — моментально смекнула, к чему я об этом начала. Но она отозвалась
безразличным тоном:
— Скучное, наверно, чтение.
— Да нет, довольно интересно было. Ведь там все указано — кто что купил.
Произнося эти слова, я смотрела на дождь. Потом перевела взгляд на Рут — и меня как током
ударило. Не знаю уж, чего я ожидала; целый месяц до этого я размышляла и фантазировала, но даже
не попыталась вообразить себе, как все может произойти в действительности. Я увидела, что Рут
потрясена, уничтожена; в один миг она полностью лишилась дара речи и, казалось, вот-вот
разрыдается. И вдруг мое поведение представилось мне совершенно диким. Все эти замыслы, планы
— только для того, чтобы расстроить мою лучшую подругу? Ну приврала она маленько насчет пенала
— что из этого? Разве не посещали нас всех иногда мечты: а вдруг кто-нибудь из опекунов немножко
нарушит ради меня правила и сделает мне что-то хорошее? Неожиданно обнимет, напишет тайное
письмо, подарит что-нибудь? Рут всего-навсего продвинула одно из этих безобидных мечтаний на шаг
дальше; она даже не упомянула имени мисс Джеральдины.
Теперь и я почувствовала себя ужасно, и я пришла в смятение. Но пока мы стояли там и смотрели
на туман и дождь, я не могла придумать способа уменьшить вред, который нанесла. Кажется, я
промямлила что-то жалкое: «А впрочем, ты права, ничего особенного я там не увидела» — или вроде
того; мои слова по-идиотски повисли в воздухе. Потом, после еще нескольких секунд молчания, Рут
ушла под дождь.

[djjaz63]

Глава 6
Я думаю, мне было бы легче, если бы Рут каким-нибудь явным образом рассердилась на меня. Но
похоже, она просто сдалась, сникла. Словно ей было слишком стыдно, она была слишком раздавлена,
чтобы злиться или хотеть дать мне сдачи. После разговора под карнизом поначалу, встречаясь с ней,
я ожидала, по крайней мере, некоторого раздражения с ее стороны — но нет, она держалась вполне
вежливо, хоть и суховато. Я подумала — наверно, она боится меня, боится, что я всем расскажу
(пенал, конечно, больше не появлялся), — и захотела сказать ей, что она может быть спокойна на мой
счет. Но поскольку эта тема открыто между нами не обсуждалась, я не знала, как подступиться, как
начать разговор.
Между тем я при любой возможности давала всем понять, что, по моему мнению, Рут занимает
особое место в сердце мисс Джеральдины. Однажды, например, наша компания очень захотела
поиграть на перемене в раундерз для тренировки: нас вызвала на матч команда воспитанников годом
старше. Но шел дождь, и шансов, что нас выпустят, было мало. Я, однако, обратила внимание, что
среди дежурных опекунов есть мисс Джеральдина. Я сказала:
— Если Рут пойдет попросит мисс Джеральдину, может, нам и разрешат.
Поддержки, насколько помню, предложение не получило; скорее всего, его вообще мало кто
слышал, потому что многие говорили разом. Но важно было другое — я сказала это, стоя возле Рут, и
мне видно было, что ей приятно.
В другой раз несколько человек выходили из класса с мисс Джеральдиной, и случилось так, что
следом за ней к двери первая приблизилась я. В этот момент я замедлила шаг, чтобы вместо меня
около мисс Джеральдины оказалась Рут, которая шла за мной. Все было сделано очень спокойно, без
всякой театральности, как если бы это был вполне естественный, обычный поступок, который должен
прийтись по душе мисс Джеральдине, — поступок человека, скажем, случайно затесавшегося между
двух лучших друзей. Рут, насколько помню, долю секунды выглядела озадаченной, потом быстро
кивнула мне и прошла.
Подобные мелочи, видимо, нравились Рут, но все это пока еще было очень далеко от случившегося
между нами под карнизом в тот туманный день, и ощущение, что я никогда не смогу поправить дело,
нарастало и нарастало. Помню, однажды вечером я сидела на скамейке у павильона, снова и снова
пыталась найти какой-то выход, и смесь раскаяния и бессилия была такой густой и тяжелой, что я не
могла сдержать слез. Не знаю, что было бы, если бы все между нами так и осталось. Может быть, в
конце концов мы забыли бы о произошедшем; может быть, отдалились бы друг от друга. В реальной
жизни, однако, мне ни с того ни с сего вдруг представился случай загладить свой промах.
Шел урок изобразительного искусства, и мистер Роджер, который его вел, почему-то вышел.
Поэтому мы просто слонялись вокруг мольбертов, болтали и разглядывали работы друг друга. В
какой-то момент девочка по имени Мидж А. подошла к нам и вполне доброжелательным тоном
спросила Рут:
— Слушай, а где твой пенал? Вещица — прелесть!
Рут вся напряглась и стрельнула глазами туда-сюда, чтобы знать, кто рядом. Кроме нашей
обычной компании еще, может быть, двое или трое — остальные были далеко. Я ни одной живой
душе не сказала про журнал покупок, но Рут-то этого не знала. Ее голос, когда она отвечала Мидж,
был мягче обычного:
— Я не взяла его с собой. Я держу его у себя в сундучке.
— Прелесть он все-таки. Откуда он у тебя? Мидж расспрашивала без всякой задней мысли — это
было уже очевидно. Но почти все, кто находился в классе 5, когда Рут впервые вынула пенал, были
теперь рядом, слушали, и я видела, что Рут колеблется. Только потом, проигрывая все заново в уме, я
оценила, какой мне выпал великолепный шанс. Но тогда я не думала. Просто взяла и вмешалась,
прежде чем Мидж или еще кто-нибудь успел заметить странное смятение Рут:
— Мы не можем тебе сказать, откуда этот пенал.
Рут, Мидж и все остальные посмотрели на меня с удивлением. Но я знай себе продолжала,
обращаясь к одной Мидж:
— Есть очень серьезные причины, по которым мы не можем тебе этого сказать.
Мидж пожала плечами:
— Тайны какие-то…
— Одна большая тайна, — сказала я и улыбнулась ей, давая понять, что вовсе не хочу ее обидеть.
Другие кивнули, поддерживая меня, а вот у Рут выражение лица стало отсутствующим, как будто
она внезапно озаботилась чем-то совершенно посторонним. Мидж еще раз пожала плечами, и,
насколько помню, на этом все и кончилось. То ли она отошла, то ли заговорила о чем-то другом.
Во многом по тем же причинам, по каким я не могла открыто извиниться перед Рут за разговор о
журнале покупок, она теперь, конечно, не могла поблагодарить меня за помощь после вопроса Мидж.
Но по ее поведению в течение даже не дней, а недель мне хорошо было видно, насколько она
расположена ко мне. Из-за того, что недавно я сама была в похожем положении, мне очень даже
заметны были признаки желания сделать для меня что-то хорошее, чем-нибудь меня порадовать.
Ощущение было очень приятное, и раз или два, помню, я даже подумала, что хорошо бы она долго-
долго не находила для этого возможности, — тогда теплому чувству между нами не было бы конца.
Возможность ей все же представилась — примерно через месяц после случая с Мидж, когда я
потеряла любимую кассету.
Точно такую же кассету, которая появилась у меня много позже, я храню, и до недавнего времени я,
бывало, ставила ее, когда ехала в дождь по открытой местности. Но теперь магнитофон в машине
стал барахлить, и я опасаюсь, что он испортит кассету. А в квартире слушать ее у меня обычно нет
времени. И все равно это одна из самых дорогих мне вещей, какие у меня есть. Может быть, к концу
года, когда я больше не буду помощницей, я смогу слушать ее чаще.
Подборка песен называется «После захода солнца», а исполнительницу зовут Джуди Бриджуотер. У
меня уже не та кассета, что была в Хейлшеме, — ту я потеряла, — а другая такая же, которую мы с
Томми нашли в Норфолке годы спустя. Но об этом я расскажу потом. Сейчас — о первой кассете, об
исчезнувшей.
Прежде чем двигаться дальше, следует объяснить, какое представление у нас тогда возникло
насчет Норфолка. Оно держалось годы и годы — в какой-то момент стало, думаю, расхожей
шуткой, — а началось все с одного урока, когда мы еще были довольно маленькие.
О графствах Англии нам рассказывала сама мисс Эмили. Она прикалывала к доске большую
карту, а рядом устанавливала стенд и, если говорила, к примеру, про Оксфордшир, на стенд
помещала большой календарь с фотографиями разных уголков графства. У нее была изрядная
коллекция этих цветных календарей, и большинство графств мы изучили именно таким образом. Она
показывала какое-нибудь место на карте, потом поворачивалась к стенду и открывала
соответствующую картинку. Мы видели то деревушку с протекающей через нее речкой, то белый
монумент на холме, то старую церковь среди полей; если речь шла о морском побережье, были
пляжи, полные отдыхающих, утесы с чайками. Я думаю, она хотела дать нам представление о
большом мире вокруг нас, и очень странно, что даже сейчас, когда я столько миль намотала в
качестве помощницы, понятие о тех или иных графствах во многом задано у меня этими картинками
на стенде у мисс Эмили. Еду, скажем, по Дербиширу и ловлю себя на том, что высматриваю площадь
в центре городка с пабом в тюдоровском стиле и военный мемориал — в общем, те самые виды, что
показала нам мисс Эмили, когда я впервые услышала от нее о Дербишире.
Но важно для меня сейчас другое: в коллекции календарей у мисс Эмили был пробел. Ни единой
картинки, посвященной Норфолку. Таких уроков она провела с нами несколько, и я все думала:
может быть, сегодня она наконец покажет нам норфолкские виды? Но нет, каждый раз одно и то же.
Она перемещала указку по карте и говорила словно бы в добавление к сказанному: «А здесь
находится графство Норфолк. Очень милое место».
Но вот однажды она в этот момент задумалась — может быть, не определила заранее, что пойдет
дальше вместо картинки. Потом опомнилась и снова отыскала указкой точку на карте.
— Вы видите — это самый восток, выступ суши, омываемый морем, через который никаких путей
никуда не проходит. Когда люди направляются на север или на юг, — указка пошла вверх, потом
вниз, — они проезжают мимо. Поэтому Норфолк — тихий край, довольно мирный, приятный. Но в
каком-то смысле потерянный.
Потерянный край. Край потерь. Так она назвала Норфолк, и с этого-то все и началось. Потому что
в Хейлшеме на четвертом этаже был свой «край потерь» — место, где складывали забытые или
потерянные вещи. Если ты что-нибудь потерял или нашел, надо было идти на четвертый этаж. Кто-то
— не помню, кто именно, — сказал после того урока, что мисс Эмили потому назвала Норфолк
потерянным, что там в конце концов оказывается потерянное имущество со всей страны. Почему-то
эта идея прижилась и вскоре в глазах почти всех моих сверстников превратилась в непреложный
факт.
Не так давно, когда мы с Томми обсуждали прошлые дела, он сказал, что по-настоящему мы
никогда в это не верили, что с самого начала это была шутка, и только. Но я практически уверена,
что здесь он ошибся. Да, к двенадцати-тринадцати годам Норфолк стал для нас постоянной шуткой.
Но насколько я помню (Рут, кстати, со мной согласилась), вначале мы верили в Норфолк в
совершенно буквальном смысле: мы считали, что подобно тому, как в Хейлшем едут машины с
продовольствием и товарами для Распродаж, так и по всей Англии, то есть в масштабе куда большем,
движутся грузовики в этот самый Норфолк, доставляя туда все, что забыто или потеряно в полях и
поездах. То, что мы никогда не видели изображений Норфолка, лишь добавляло этому графству
загадочности.
Это может показаться неимоверной глупостью, но вы не должны забывать, что для нас в то время
любое место за пределами Хейлшема было какой-то сказочной страной; о внешнем мире, о том, что
там возможно и что невозможно, мы имели чрезвычайно смутное представление. Кроме того, мы
совершенно не стремились как-либо проверить нашу норфолкскую теорию. Важно для нас, как
сказала однажды вечером Рут, когда мы сидели в этой облицованной кафелем дуврской палате и
смотрели на закат, было то, что «если ты потеряла что-нибудь ценное, искала-искала и не нашла, ты
не должна была отчаиваться. У тебя оставалось последнее утешение — мысль, что когда-нибудь,
когда ты вырастешь и тебе позволят свободно ездить по стране, ты, если захочешь, сможешь
отправиться в Норфолк и найти потерянное».
Думаю, Рут была права. Норфолк стал для нас настоящим, большим утешением, которое, пожалуй,
значило гораздо больше, чем мы представляли себе тогда, — потому-то мы и став постарше говорили
на эту тему, пусть и в шутливом тоне. И не случайно годы спустя, когда мы с Томми нашли в
Норфолке в приморском городке другой экземпляр потерянной мной кассеты, мы не подумали, что
это забавно и только. Мы оба почувствовали глубоко внутри какой-то толчок, какое-то ожившее
желание опять поверить в то, что раньше было дорого нашему сердцу.
Но я собиралась рассказать про кассету — про «После захода солнца» Джуди Бриджуотер.
Первоначально это была долгоиграющая пластинка (запись 1956 года), но мне, естественно,
досталась кассета, и картинка на вкладыше, вероятно, представляла собой уменьшенную копию
пластиночного конверта. На Джуди Бриджуотер пурпурное атласное платье, по тогдашней моде не
закрывающее плеч, и видна только верхняя часть ее фигуры, потому что она сидит за стойкой бара.
Задний план приводит на ум Южную Америку: пальмы, смуглые официанты в белых смокингах.
Джуди сфотографирована с той точки, в какой мог бы находиться бармен, подающий ей напиток. Она
смотрит на тебя дружелюбным, в меру завлекательным взглядом — если флиртует, то лишь чуть-
чуть, как с человеком, знакомым ей давным-давно. Еще одна деталь: Джуди положила локти на
стойку и держит дымящуюся сигарету. Именно из-за сигареты я с первой же минуты, когда
обнаружила кассету на Распродаже, развела вокруг нее такую секретность. Не знаю, как там, где были
вы, но в Хейлшеме опекуны ужасно строго относились ко всему, что связано с курением. Они, я
уверена, были бы очень рады, если бы от нас можно было скрыть, что такая вещь, как курение,
существует; но такой возможности не было, и поэтому они при любом возникновении этой темы
читали нам своего рода лекцию. Если, скажем, нам показывали портрет знаменитого писателя или
политического деятеля, а у него в руке была сигарета, течение урока немедленно прерывалось. Ходил
даже слух, что некоторых классических книг — например, о Шерлоке Холмсе — потому нет в нашей
библиотеке, что главные герои там слишком много курят, и если в иллюстрированной книжке или
журнале попадалась вырванная страница, иные говорили, что там наверняка был изображен кто-то с
сигаретой или трубкой. На уроках нам не раз демонстрировали жуткие картинки, показывающие, что
происходит с внутренностями у курильщика. Вот почему вопрос, с которым Мардж К. обратилась
однажды к мисс Люси, вызвал такое потрясение.
Мы сидели на траве после игры в раундерз, и мисс Люси вела с нами обычный предостерегающий
разговор о курении, как вдруг Мардж спросила, не пробовала ли когда-нибудь курить сама мисс
Люси. Несколько секунд мисс Люси молчала, потом сказала:
— Я была бы рада ответить тебе «нет». Но если честно, я курила некоторое время. Примерно два
года, когда была моложе.
Можете себе представить, какой это был шок. Пока мисс Люси медлила с ответом, мы все
негодующе смотрели на Мардж, посмевшую задать такой грубый вопрос, — все равно что спросить,
не набрасывалась ли мисс Люси на людей с топором. Не на один день потом мы превратили жизнь
Мардж в сплошное страдание; о вечерней пытке, когда мы прижали Мардж лицом к окну спальни и
заставили смотреть на лес, я уже упоминала. Но в первый момент после того, как мисс Люси сделала
свое признание, мы были так ошеломлены, что напрочь забыли про Мардж. Помню, мы в ужасе
уставились на мисс Люси, ожидая, что она скажет дальше.
Когда она наконец заговорила, она взвешивала каждое слово очень тщательно.
— Я плохо поступила, когда стала курить. Курение приносило мне вред, и я с ним покончила. Но я
хочу, чтобы вы поняли: вам, всем без исключения, курение намного, намного вреднее, чем даже мне.
Она остановилась и замолчала. Кто-то потом сказал, что она замечталась, но мне, как и Рут, было
ясно: она усиленно думает, что говорить дальше. Наконец она произнесла:
— Вам об этом уже известно. Вы воспитанники. Вы… особый случай. Поэтому заботиться о своем
здоровье, держать в порядке свое тело для каждого из вас гораздо важнее, чем для меня.
Она опять умолкла и странно на нас посмотрела. Потом, когда мы это обсуждали, некоторые
говорили, что наверняка она ужасно хотела услышать вопрос: «Почему? Почему для нас это важнее?»
Но никто его не задал. Я часто вспоминала тот день и уверена теперь, в свете случившегося позднее,
что если бы вопрос прозвучал, мисс Люси сказала бы нам все как есть. Всего-навсего надо было
задать еще один вопрос о курении.
Так почему же мы промолчали? Мне кажется, потому, что уже в том возрасте (нам было девять
или десять лет) мы знали достаточно, чтобы опасаться ступать на эту территорию. Мне трудно
припомнить в точности, что нам тогда было известно, а что нет. Безусловно, мы знали, пусть это
знание и было очень поверхностным, что отличаемся от наших опекунов и от всех нормальных людей
снаружи; может быть, мы даже знали, что в далеком будущем нас ждет донорство. Но смысла всего
этого мы по-настоящему не понимали, и если избегали разговоров на какие-то темы, то скорее
потому, что они смущали нас. Вдобавок ко всему тяжело было видеть неловкость, которую
испытывали опекуны, когда мы приближались к этой территории. Перемена, которая с ними
происходила, расстраивала нас. Потому-то, думаю, мы и не стали ни о чем больше спрашивать мисс
Люси, потому-то и наказали так жестоко Мардж К. за то, что она вылезла со своим вопросом после
игры в раундерз.
Теперь вам понятно, почему я окружила кассету такой тайной. Я даже повернула бумажку картинкой
внутрь, так что Джуди и ее сигарету теперь можно было увидеть, только открыв пластмассовый
футляр. Но кассета так много значила для меня вовсе не из-за сигареты и даже не из-за того, как
Джуди Бриджуотер пела, — это типичная эстрада того времени, песни коктейль-баров, такие никому
из нас в Хейлшеме не нравились. Кассета стала мне так дорога из-за одной определенной песни,
которая идет под номером третьим: «Не отпускай меня».
Вещь медленная, ночная, американская, и одно место там Джуди повторяет несколько раз: «Не
отпускай меня… О детка, детка… Не отпускай меня…» Мне было одиннадцать лет, и до тех пор я не
часто слушала музыку, но эта песня меня проняла. Я всегда старалась держать кассету перемотанной
на начало, чтобы можно было послушать при первом же удобном случае.
А случаев представлялось не так уж много: до того времени, как на Распродажах начали
появляться плееры, оставалось еще несколько лет. Большой магнитофон стоял в бильярдной, но там
всегда было полно народу, и свою кассету я там почти никогда не ставила. В комнате творчества тоже
был магнитофон, но шумели там обычно не меньше, чем в бильярдной. Так что единственным
местом, где я могла нормально послушать, оставалась наша спальня.
К тому времени мы перебрались в маленькие спальни на шесть кроватей в отдельных домиках, и
на полке над радиатором у нас стоял портативный кассетник. Вот туда-то я и уходила — обычно
днем, когда в спальню редко кто заглядывал, — слушать свою песню еще и еще раз.
Что, собственно, в этой песне было такого? К словам, надо сказать, я толком не прислушивалась —
просто дожидалась этого места: «Детка, детка, не отпускай меня…» И мне представлялась женщина,
которой сказали, что у нее не может быть детей, — а она всю жизнь очень-очень хотела их иметь.
Потом случается какое-то чудо, у нее рождается ребенок, и она прижимает этого ребенка к себе,
ходит с ним и поет: «Детка, детка, не отпускай меня…» Поет отчасти потому, что очень счастлива, но
еще и потому, что очень боится чего-то, что может произойти, — что дитя заболеет или его отнимут у
нее. Я и тогда понимала, что это неверное толкование, что оно противоречит другим словам песни.
Но для меня это было не важно. Песня была о том, о чем я сказала, и я слушала ее одна снова и снова
при первой возможности.
Здесь я должна рассказать об одном странном событии, которое произошло в то время. Оно очень
сильно на меня подействовало, и хотя я только годы спустя узнала его настоящий смысл, мне
кажется, я уже тогда почувствовала, что смысл есть, и глубокий.
Был солнечный день, и я зашла в спальню что-то взять. Хорошо помню, какой яркий был свет:
занавески не были отдернуты как следует, и в широких солнечных полосах плавали пылинки. Я не
собиралась ставить кассету, но, оказавшись в комнате одна, вдруг захотела послушать песню, вынула
кассету из сундучка и вставила в магнитофон.
Как видно, девочка, которая включала его последней, увеличила громкость, и из-за этой
громкости я не услышала шагов и не сразу почувствовала, что на меня смотрят. Или, может быть, я
просто чересчур увлеклась. Я медленно покачивалась в такт пению, прижимая к груди воображаемого
младенца. В довершение картины это был один из тех случаев, когда в роли младенца у меня
выступала подушка: я двигалась с ней в медленном танце, закрыв глаза и тихо подпевая всякий раз,
когда звучали эти слова:
— О детка, детка, не отпускай меня…
Песня почти уже кончилась, когда у меня возникло ощущение, что я не одна. Я открыла глаза и
увидела за дверью Мадам.
Пораженная, я замерла. Потом, секунду-другую спустя, мне стало по-новому тревожно: я увидела
еще кое-что странное. Дверь была полуоткрыта — совсем закрывать двери спален нам не
разрешалось, за исключением времени сна, — и Мадам стояла даже не на пороге, а в коридоре. Она
стояла очень тихо, склонив голову набок, чтобы лучше меня видеть. И вот что удивительно: она
плакала. Возможно, один из ее всхлипов, долетев сквозь пение, и вывел меня из забытья.
Хоть она и не была опекуншей, она была взрослой, и, как мне сейчас кажется, я ждала от нее
каких-то слов или действий — может быть, нагоняя. Тогда я знала бы, как себя вести. Но она просто
стояла там и стояла, всхлипывала и всхлипывала, и во взгляде, которым она смотрела на меня сквозь
дверной проем, было то же, что и всегда, когда она глядела на нас, — какая-то брезгливость, чуть ли
не отвращение. Но на этот раз было в ее взгляде и другое, чего я не могла понять.
Я не знала, что сделать, что сказать или чего теперь ждать. Может быть, она войдет в комнату,
раскричится, даже ударит — я понятия не имела. Но она повернулась, и в следующую секунду я
услышала ее удаляющиеся шаги. До меня вдруг дошло, что звучит уже следующая песня, я
выключила магнитофон и села на ближайшую кровать. В этот момент я увидела в окно, как Мадам
торопливо идет от нашего домика к главному корпусу. Она не оглядывалась, но по сгорбленной
спине я поняла, что она все еще плачет.
Через несколько минут я вернулась к подругам, но о произошедшем ничего им не сказала. Одна из
них увидела, что я слегка не в себе, и что-то об этом спросила, но я только пожала плечами. Я не то
чтобы стыдилась признаться, но было немножко похоже на наше состояние после того, как мы
подстерегли Мадам, приехавшую в машине, у входа в корпус. Больше всего на свете я хотела
превратить случившееся в неслучившееся, и мне казалось, что, умалчивая обо всем, я делаю для себя
и других доброе дело.
Через пару лет, однако, я призналась Томми. Это было вскоре после разговора у пруда, когда он
рассказал мне о беседе с мисс Люси, — в те дни, когда мы, как я вижу теперь, начали задумываться о
самих себе, задаваться вопросами и делиться мыслями друг с другом (это потом длилось у нас не
один год). Услышав от меня про Мадам в дверях спальни, Томми дал этому довольно простое
объяснение. Тогда, конечно, мы все уже знали то, чего не знали раньше: что никто из нас не может
иметь детей. Допускаю, что я каким-то образом, когда была младше, смутно это уловила и потому
так истолковала песню. Но узнать по-настоящему мне в том возрасте было неоткуда. А вот к тому
времени, когда мы с Томми начали обсуждать эти дела, нам, как я сказала, уже все вполне понятно
объяснили. Никто из нас, между прочим, не был этим особенно огорчен; помню, кое-кто даже
радовался, что можно будет заниматься сексом без оглядки на последствия, — хотя, конечно, для
большинства секс в полном смысле слова был тогда еще делом будущего. Так или иначе, Томми,
узнав от меня обо всем, сказал:
— Мадам, похоже, не такая уж плохая женщина, хоть и брезгует нами. Когда она увидела, как ты
танцуешь с ребенком в руках, она подумала: вот ведь беда какая, у этой девочки никогда не будет
детей. И заплакала.
— Да нет, Томми, — не согласилась я. — Откуда она могла знать, что я именно так воспринимаю
песню? Откуда она могла знать, что подушка заменяет ребенка? Ведь это было только у меня в
голове.
Томми поразмыслил и сказал хоть отчасти и шутливо, но наполовину серьезно:
— Может быть, Мадам читает мысли. Она же не такая, как все. Может быть, в голову заглядывает.
Я бы не удивился.
Нам обоим, хоть мы и захихикали, стало от его слов чуточку не по себе, и больше мы об этом не
говорили.
Кассета исчезла месяца через два после инцидента с Мадам. Я не связывала эти два события тогда, и
у меня нет причин связывать их теперь. Однажды вечером в спальне незадолго до отбоя я рылась в
своем сундучке, чтобы скоротать время, пока другие вернутся из ванной. Что странно, главной
мыслью у меня, когда я заподозрила, что кассеты нет, была такая: я не должна показывать своей
паники. Помню, продолжая искать, я нарочно стала якобы рассеянно что-то напевать себе под нос.
Сколько я потом ни думала, так и не могу себе до конца этого объяснить: со мной были лучшие
подруги, а я не хотела, чтобы они знали, как я огорчена пропажей.
Мне кажется, моя скрытность имеет отношение к тому, как много значила для меня кассета.
Возможно, у всех у нас в Хейлшеме были такие маленькие секреты — маленькие личные убежища,
сотворенные из ничего, из пустяка, убежища, где ты уединяешься со своими смутными страхами и
желаниями. Но сама эта потребность, может быть, казалась нам тогда в какой-то мере постыдной,
казалась чем-то вроде предательства.
Как бы то ни было, уверившись, что кассеты нет, я вскользь, как о чем-то маловажном, спросила
каждую из соседок по спальне, не видела ли она ее. Полностью, впрочем, я надежду еще не потеряла:
оставался маленький шанс, что я оставила кассету в бильярдной или что кто-то взял ее на время и
утром вернет.
Однако кассета не нашлась и назавтра, и я по сей день понятия не имею, что с ней случилось. Мне
думается, в Хейлшеме было гораздо больше мелкого воровства, чем мы — или опекуны — готовы
были признать. Но я стала рассказывать обо всем этом сейчас для того, чтобы подвести к Рут и ее
реакции. Должна вам напомнить, что я потеряла кассету меньше чем через месяц после того, как
Мидж в комнате творчества поинтересовалась пеналом Рут и я пришла подруге на помощь. С тех пор
все время, как я уже сказала, Рут искала случая сделать для меня что-нибудь хорошее в ответ, и
пропажа кассеты дала ей такую возможность. Пожалуй, только после этой пропажи наши отношения
опять стали вполне нормальными — может быть, впервые с того дождливого утра, когда я сказала ей
про журнал покупок под карнизом главного корпуса.
Вечером, когда я хватилась кассеты, я спросила о ней всех — в том числе, конечно, и Рут.
Оглядываясь теперь назад, я вижу, что она моментально поняла, как сильно эта пропажа по мне
ударила и как важно для меня, несмотря на это, чтобы не поднималось шума. Поэтому она в ответ
только небрежно помотала головой, продолжая заниматься, чем занималась. Но наутро, выходя из
ванной, я услышала, как она словно бы между прочим спрашивает у Ханны, точно ли она не видела
моей кассеты.
Прошло, может быть, недели две, я давно уже смирилась с мыслью, что кассета пропала, и тут
неожиданно Рут подошла ко мне во время большой перемены. Был один из первых по-настоящему
хороших весенних дней, я сидела на траве и болтала с двумя старшими девочками. Когда Рут
приблизилась и предложила мне немножко с ней прогуляться, я сразу поняла, что это неспроста. Я
оставила старших девочек, и мы пошли к концу северного игрового поля, потом вверх по холму до
деревянного забора, откуда открывался хороший вид на наши зеленые лужайки, усеянные
гуляющими воспитанниками. Наверху дул свежий ветер — помню, это меня удивило, внизу на траве
ветра не чувствовалось. Мы немного постояли, глядя на территорию, потом она протянула мне
пакетик. Взяв его, я почувствовала, что внутри лежит кассета, и сердце у меня забилось. Но Рут тут же
сказала:
— Нет, Кэти, это не та, что ты потеряла. Ту я пыталась найти, но не получилось.
— Та сделала ручкой, — отозвалась я. — Отправилась в Норфолк.
Мы обе засмеялись. Потом я с разочарованным видом вынула кассету из пакетика и не уверена,
что разочарование не было написано у меня на лице, когда я ее рассматривала.
Называлась она «Двадцать классических танцевальных мелодий». Когда я ее потом поставила,
оказалось, что это оркестровые вещи для бальных танцев. Получив подарок, я, конечно, не могла
знать, что это за музыка, но ясно было, что ничего общего с Джуди Бриджуотер. Но затем, почти
сразу, до меня дошло, что Рут этого понимать не может, что, по мнению Рут, которая в музыке не
смыслит ровно ничего, эта кассета будет для меня ничуть не хуже потерянной. И вдруг я
почувствовала, как разочарование уходит под натиском подлинного счастья. У нас в Хейлшеме не
очень-то в ходу были нежности, объятия. Но я в благодарность сжала ее руку своими. Она сказала:
— Я ее увидела на последней Распродаже. Я подумала, тебе, наверно, понравится.
Я ответила, что уж точно понравится, и еще как.
Кассета сохранилась у меня до сих пор. Я не часто ее слушаю, потому что сама музыка тут ни при
чем. Эта кассета — такая же вещица, как брошь или кольцо, и особенно сейчас, когда Рут уже нет,
вещица из самых для меня ценных.

[djjaz63]

Глава 7
Хочу теперь перейти к нашим последним годам в Хейлшеме. Я имею в виду возраст с тринадцати лет
до шестнадцати — в шестнадцать мы переехали в другое место. У меня в памяти жизнь в Хейлшеме
четко разделяется надвое: эта последняя часть и все, что было до нее. Ранние годы, о которых я
только что рассказывала, норовят слиться в какое-то одно золотое время, и когда я что-нибудь
тогдашнее вспоминаю — не важно даже что, хоть бы и мелочь, — во мне невольно будто загорается
свет. Но в последний период было иначе. Не то чтобы совсем уж несчастливые годы — у меня от них
сохранилась масса дорогих воспоминаний, — но годы более серьезные и в каком-то смысле более
мрачные. Может быть, память что-то сегодня искажает, преувеличивает, но у меня осталось
впечатление быстрых перемен, как если бы день уступал место ночи.
Этот разговор с Томми у пруда: сейчас он мне кажется разделяющей вехой между ранним
временем и поздним. Нельзя сказать, чтобы сразу потом стало происходить что-нибудь
значительное, — и все же, для меня по крайней мере, это был переломный момент. Несомненно, я
начала смотреть на все иначе. Если раньше сторонилась всего смутного и тревожного, то теперь
принялась все чаще и чаще задавать вопросы — если не вслух, то по крайней мере про себя.
Важно, например, что этот разговор заставил меня по-новому взглянуть на мисс Люси. Всюду, где
могла, я теперь пристально за ней наблюдала — не только из любопытства, но и потому, что видела в
ней вероятный источник путеводных нитей. Вот как вышло, что в последующие год-два я взяла на
заметку кое-какие ее необычные слова и поступки, на которые мои сверстники не обратили
внимания.
Вспоминаю, к примеру, один урок английского через несколько недель после того разговора с
Томми. Началось с каких-то стихов, но потом разговор перешел на военнопленных Второй мировой,
которых держали в лагерях. Один из мальчишек спросил, пускали ли по ограждениям лагерей
электрический ток, и еще кто-то тогда сказал: сумасшедшая это, наверно, была жизнь, когда в любую
минуту можно было покончить с собой, просто коснувшись проволоки. Ничего смешного он, скорее
всего, в виду не имел, но другим это показалось чрезвычайно забавным. Все разом засмеялись и
заговорили, и тогда Лора — очень на нее похоже! — вскочила на стул и в истерической манере
изобразила, как человек протягивает руку и его убивает током. На минуту-другую класс пошел
вразнос: все кричали наперебой и делали вид, что хватаются за оголенные провода.
А я все время наблюдала за мисс Люси и поэтому увидела, как буквально на секунду ее лицо,
обращенное к классу, стало очень странным. Потом (я смотрела внимательно) она взяла себя в руки,
улыбнулась и сказала:
— У нас в Хейлшеме электрических ограждений нет, и это очень хорошо. Ужасные случаи иногда
бывают.
Она произнесла эти слова довольно тихо, и, поскольку в классе еще стоял крик, они, можно
считать, в нем утонули. Но я их услышала вполне ясно. «Ужасные случаи иногда бывают». Какие
случаи? Где? Но никто на сказанное не отреагировал, и мы вернулись к разговору о стихах.
Были и другие похожие мелкие эпизоды, и вскоре я стала считать мисс Люси не совсем такой, как
остальные опекуны. Возможно даже, что уже тогда я начала разбираться в причинах ее смятения и
огорчений. Хотя тут я, пожалуй, хватила через край: в то время, скорее всего, я просто примечала эти
странности и понятия не имела, что из них можно вывести. И если сейчас эти эпизоды кажутся
полными смысла и выстраиваются во что-то единое, дело, наверно, в том, что я смотрю на них в свете
более поздних событий, и в первую очередь того, что произошло на веранде павильона, когда мы
пережидали дождь.
Нам тогда было уже пятнадцать, пошел наш последний год в Хейлшеме. Мы готовились в
павильоне к игре в раундерз. У мальчишек начался период «увлечения» раундерз ради возможности
пофлиртовать с нами, поэтому в павильон набилось в тот день человек тридцать, если не больше.
Пока мы переодевались, полил сильный дождь, и в ожидании мы столпились на веранде под навесом.
Но ливень не переставал, и когда на веранду вывалили все, на ней стало довольно тесно, люди
толклись и вели себя беспокойно. Помню, Лора показала мне один фирменный способ презрительно
высморкаться, когда хочешь отшить парня.
Из опекунов была одна мисс Люси. Стоя у перил веранды, она подалась вперед и уставилась сквозь
дождь куда-то вдаль, за игровое поле. Я, как всегда в то время, внимательно за ней наблюдала и,
даже смеясь вместе с Лорой, то и дело поглядывала на спину опекунши. Помню, ее поза показалась
мне немножко странной: голова выдвинута вперед, как у припавшего к земле и готового броситься
хищника. Она довольно сильно перегнулась через перила, так что капли с карниза пролетали совсем
близко от ее лба, но ей, казалось, было все равно. Мне помнится, я сказала себе, что ничего такого в
этом нет — ей просто хочется, чтобы дождь поскорее кончился, — и я опять стала слушать Лору. Но
через несколько минут, когда я напрочь позабыла про мисс Люси и вовсю над чем-то хохотала, я
вдруг почувствовала, что кругом стало тихо и мисс Люси начала говорить.
Она стояла на том же месте, но теперь лицом к нам, отвернувшись от дождевого неба и
прислонясь спиной к перилам.
— Так, прошу прощения, но мне приходится вмешаться, — сказала мисс Люси, и я увидела, что
она обращается к двум мальчикам, сидевшим прямо перед ней. Ее голос был не то чтобы странным,
но очень уж громким, словно она хотела объявить что-то всем присутствующим, потому-то мы и
замолчали. — Мне приходится перебить тебя, Питер. Молча слушать тебя я больше не могу.
Она подняла глаза на остальных и набрала в грудь воздуху.
— Послушайте и вы, это имеет отношение к каждому из вас. Пора, чтобы кто-нибудь вам это
сказал.
Она смотрела на нас — а мы ждали. Потом некоторые говорили, что им показалось, будто она
собирается устроить нам хорошую головомойку; другие подумали, что она хочет объявить о каком-то
новом правиле для раундерз. Но я еще до того, как она опять заговорила, знала, что ждать надо чего-
то большего.
— Простите меня, ребята, что я услышала ваш разговор. Но вы так близко за мной сидели, что я
ничего не могла поделать. Питер, может быть, ты повторишь для всех то, что говорил сейчас
Гордону?
Питер Дж. явно растерялся и попытался изобразить на лице оскорбленную невинность. Но мисс
Люси обратилась к нему еще раз, теперь уже гораздо более мягким тоном:
— Питер, пожалуйста, повтори для всех то, что ты сейчас сказал.
Питер пожал плечами:
— Мы просто говорили о том, как бы это было, если бы мы стали артистами. Что это была бы за
жизнь.
— Да, — подтвердила мисс Люси, — и ты сказал Гордону, что поехал бы в Америку, потому что
там больше шансов.
Питер Дж. опять пожал плечами и тихо сказал:
— Да, мисс Люси.
Но мисс Люси уже начала обводить взглядом всех, кто был на веранде.
— Я знаю, что ты не имел в виду ничего плохого. Но таких разговоров слишком много, я слышу их
все время и считаю, что вам напрасно разрешают их вести. — С карниза ей на плечо падали капли, но
она, кажется, их не замечала. — Раз никто другой с вами объясниться не хочет, — продолжала она, —
придется мне. Проблема, как я ее вижу, вот в чем: вам говорят и не говорят. Вам говорят кое-что, но
никто из вас толком не понимает, и осмелюсь утверждать, что есть люди, которые вполне довольны
таким положением вещей. Но только не я. Если мы хотим, чтобы вы прожили достойную жизнь, надо,
чтобы вы запомнили, и запомнили как следует: никто из вас не поедет в Америку, никому из вас не
стать кинозвездой. И никто из вас не будет работать в супермаркете — я слышала на днях, как
некоторые делились друг с другом такими планами. Как пройдет ваша жизнь, известно наперед. Вы
повзрослеете, но до того, как состаритесь, даже до того, как достигнете среднего возраста, у вас
начнут брать внутренние органы для пересадки. Ради этих донорских выемок вы и появились на свет.
Вы по-другому сотворены, чем актеры, играющие в фильмах на ваших видеокассетах, вы даже по-
другому сотворены, чем я. Вас растят для определенной цели, и ваша судьба известна заранее.
Поэтому не нужно больше таких разговоров. Пройдет совсем немного времени, и вы покинете
Хейлшем, да и день первой выемки для каждого из вас не так уж далек. Помните об этом. Если вы
хотите прожить достойную жизнь, вы должны знать, кто вы такие и что вас ожидает — всех без
исключения.
Она умолкла, но мне показалось, что про себя она продолжает вести этот разговор: некоторое
время ее взгляд блуждал, переходя с одного лица на другое, как будто она все еще объясняла нам
что-то мысленно. Когда она опять повернулась лицом к игровому полю, мы все вздохнули с
облегчением.
— Теперь, пожалуй, можно, — сказала она, хотя дождь лил так же сильно. — Пошли. А там, может
быть, и солнце выглянет.
По-моему, это все, что мы от нее тогда услышали. Несколько лет назад, когда я и Рут вспоминали
это в дуврском центре, она стала меня убеждать, что мисс Люси рассказала нам еще много чего —
про необходимость для каждого из нас побыть до выемок помощником доноров, про обычную
последовательность выемок, про центры реабилитации и так далее, — но я более или менее уверена,
что Рут ошиблась. Начиная говорить, мисс Люси, вполне возможно, и собиралась нам все это
выложить, но думаю, что, увидев наши озадаченные, тревожные лица, она просто-напросто не смогла
на это решиться.
Как подействовало на нас то, что выплеснулось у мисс Люси в павильоне, точно объяснить не
могу. Слух распространился довольно быстро, но разговоры шли больше о самой мисс Люси, чем о
том, что она пыталась нам втолковать. Некоторые решили, что она на минуточку спятила, другие —
что она говорила по поручению мисс Эмили и прочих опекунов; кое-кто из тех, кто был тогда в
павильоне, даже считал потом, что мисс Люси всего-навсего отругала нас за шум и беспорядок на
веранде. Сами же ее слова, повторяю, обсуждались на удивление мало. Если про них и вспоминал
кто-нибудь, обычная реакция была такая: «Ну и что? А то мы не знали».
Но ведь об этом-то и вела речь мисс Люси: нам «говорят и не говорят». Несколько лет назад, когда
мы с Томми перебирали прошлые дела, я напомнила ему про это ее «говорят и не говорят», и он
выдвинул своего рода теорию.
Томми предположил, что с первого нашего года в Хейлшеме до последнего опекуны очень четко
выбирали момент для всего, что они нам сообщали, и каждый раз получалось, что мы чуточку не
доросли до правильного понимания новых сведений. Но на каком-то уровне эти сведения, конечно,
откладывались, и через короткое время они сами собой оказывались на нужных полочках у нас в
голове.
Я лично не думаю, что наши опекуны были способны на такой хитроумный заговор, — и все же
что-то в рассуждениях Томми, может, и есть. Меня не оставляет ощущение, что смутно я всегда знала
о донорстве и выемках, даже в какие-нибудь шесть-семь лет. Ведь вот что интересно: когда мы
подросли и опекуны начали нам про это рассказывать, полной неожиданностью ничто из
услышанного не стало. Словно мы и вправду откуда-то все уже знали.
Помимо прочего, мне сейчас приходит на ум, что, когда опекуны начали просвещать нас насчет
половой жизни, они всякий раз старались соединить это с разговором о донорстве. В том возрасте —
опять-таки лет в тринадцать — каждый из нас был изрядно взбудоражен и обеспокоен из-за секса, и
все остальное, разумеется, оттеснялось на второй план. Иными словами, можно думать, что опекунам
удалось таким образом незаметно протащить нам в сознание массу важных сведений о нашем
будущем.
Скажу справедливости ради, что в совмещении этих двух тем есть и свой резон. Если, скажем,
опекун ведет речь об инфекциях, которых нам надо будет избегать во время половых сношений, он,
естественно, сразу же упоминает о том, что для нас это намного важнее, чем для нормальных людей
снаружи. И отсюда, конечно, прямая дорога к разговору о донорстве.
Потом — вся эта история насчет того, что у нас не может быть детей. Многие лекции про секс нам
читала сама мисс Эмили, и помню, однажды она принесла из кабинета биологии скелет в полный
человеческий рост, чтобы показать, как это происходит. В полном изумлении мы смотрели, как она
извивает скелет, придает ему позы, тычет повсюду указкой без малейшего смущения. Она
продемонстрировала нам всю механику этого дела, что куда вводится, все варианты, как если бы шел
обычный предмет вроде географии. Потом вдруг, отвернувшись от скелета, который непристойно
раскинулся на столе, завела разговор о том, как нам важно правильно выбирать, с кем вступать в
половую связь. Не только из-за инфекций, но и потому, что секс, она сказала, «непредсказуемо
действует на эмоции». Надо быть очень осторожными насчет половых сношений вне Хейлшема и
особенно насчет сношений не с воспитанниками, потому что во внешнем мире секс может означать
самое разное: там люди даже дерутся и убивают друг друга из-за того, кому с кем этим заниматься. И
хотя, как мы знаем, детей никто из нас не может иметь в принципе, в мире обычных людей нам надо
будет вести себя как они, соблюдать общие правила и относиться к сексу как к чему-то особенному.
Эта лекция мисс Эмили — типичный пример того, о чем я сказала. Начинается с секса, он
овладевает нашим вниманием, и тогда можно подпустить что-то другое. Вот и получалось — «говорят
и не говорят».
Постепенно мы, я думаю, усвоили таким способом немало чего, и не случайно примерно в том
возрасте мы заметно иначе стали относиться ко всему, что связано с донорством и выемками. До тех
пор мы, как я говорила, всячески старались обходить эту тему. Мы пятились, стоило нам ступить на
зыбкую почву, и жестоко наказывали любого идиота, не проявлявшего осторожности, — например,
Мардж с ее вопросом о курении. Но лет с тринадцати, повторяю, положение стало меняться. Правда,
о донорстве и о том, что его окружало, мы по-прежнему прямо не говорили: мешали все те же
смутные опасения. Однако шутить на эту тему мы начали — шутить примерно так же, как насчет
секса. Вспоминая все это сейчас, я вижу, что запрет на открытое обсуждение донорства был тогда не
менее строгим, чем раньше, но теперь не только дозволялись, но даже и поощрялись всевозможные
шутливые намеки на то, что нас ожидало.
Хороший пример — события после того, как Томми поранил локоть. Кажется, это было незадолго
до нашего с ним разговора у пруда; у Томми, судя по всему, еще не кончился период, когда его
дразнили и подкалывали.
Рана была не такая уж серьезная, и, хотя его послали к Клювастой, он очень скоро вернулся всего-
навсего с пластырем на локте. Особого внимания никто на это не обращал, пока пару дней спустя
Томми не отклеил пластырь и под ним не обнаружилось нечто среднее между затянувшейся и
открытой раной. Местами кожа уже срослась, но виднелись и участки чего-то мягкого, красного. Дело
было посреди ланча, и все столпились вокруг с возгласами: «Ух ты! Бр-р!» Потом Кристофер Х., годом
старше, сказал с совершенно серьезным лицом:
— Плохо, что на этом самом месте. Чуть повыше или пониже — и ничего страшного бы не было.
Томми обеспокоился — Кристофер тогда пользовался у него авторитетом — и спросил, что это
значит. Кристофер некоторое время продолжал жевать, потом небрежно произнес:
— Ты разве не слыхал? Если вот так прямо на локте, может вывалиться. Согнешь быстро руку — и
готово. Не только это место, весь локоть вжик — и расстегнется, как молния у сумки. Думал, ты
знаешь.
Томми стал было говорить, что Клювастая его ни о чем таком не предупреждала, но Кристофер
пожал плечами:
— Она была уверена, что ты знаешь. Это всем известно.
Несколько человек поблизости, подыгрывая ему, закивали. Кто-то сказал:
— Тебе совсем прямо надо держать руку. Сгибать очень опасно.
На следующий день я увидела, что Томми ходит с неестественно выпрямленной рукой и
обеспокоенным лицом. Все смеялись над ним, я злилась, но, должна признать, забавная сторона здесь
тоже была. Потом, в конце учебного дня, когда мы выходили из комнаты творчества, он остановил
меня в коридоре.
— Кэт, можно тебя на два слова?
С того дня, когда я подошла к нему на игровом поле напомнить про тенниску, миновало, наверно,
недели две, и о том, что у нас своего рода дружба, уже было широко известно. Тем не менее
попросить меня при всех о разговоре наедине значило поставить меня в неловкое положение. Он
смутил меня, и, может быть, этим отчасти объясняется моя недостаточная готовность помочь ему.
— Я не то что психую из-за чего-то, не думай, — начал он, отведя меня в сторонку. — Хочу
обойтись без лишнего риска, вот и все. Здоровьем мы не имеем права бросаться. Поэтому, Кэт, мне
нужна помощь.
Его, объяснил он, беспокоит то, что может случиться во сне. Согнуть руку в локте ночью можно
запросто.
— Мне все время снится, что я отбиваюсь от толпы римских легионеров.
После недолгих расспросов я поняла, что к нему за это время подходили многие — те, кого не
было тогда во время ланча, — и повторяли предостережение Кристофера Х. Кто-то из них творчески
развил шутку: Томми рассказали о воспитаннике, который уснул однажды с таким порезом, а когда
проснулся, вся рука от кисти до плеча была у него оголена, как у скелета, — кожа снялась, точно
«длинная перчатка в „Моей прекрасной леди“».
Просьба Томми ко мне состояла в том, чтобы помочь наложить лубок, который не даст руке
согнуться ночью.
— Другим я никому не доверяю, — сообщил он мне, показывая толстую линейку, которую
собирался использовать. — Могут нарочно сделать так, что во сне развяжется.
Он смотрел на меня совершенно невинным взором, и я не знала, что сказать. Какая-то часть меня
очень хотела объяснить ему происходящее, и мне кажется, я понимала, что поступить по-другому —
значит обмануть доверие, возникшее между нами после тенниски. Привязав ему линейку, я стала бы
одним из главных авторов розыгрыша. Мне до сих пор стыдно, что я не сказала ему правды. Но вы
должны учесть, сколько мне тогда было лет и что я должна была принять решение за считанные
секунды. Когда тебя о чем-то просят таким умоляющим тоном, очень трудно ответить «нет».
Я не хотела его огорчать — вот что, наверно, сыграло главную роль. Потому что я видела: Томми
при всем его беспокойстве из-за локтя был растроган участием, которое, он считал, все к нему
проявляли. Конечно, я понимала, что рано или поздно он узнает, но в тот момент сказать ему правду
я не могла. Меня хватило только на то, чтобы спросить:
— Это тебе Клювастая велела сделать?
— Нет. Но представь, как она разозлится, если у меня вывалится локоть.
Мне и сейчас из-за этого совестно. Я пообещала помочь ему с линейкой (в комнате 14 за полчаса
до отбоя) и смотрела, как он уходил, благодарный и успокоенный.
Исполнить обещание мне не пришлось: Томми все узнал раньше. Около восьми вечера, когда я
спускалась по главной лестнице, с первого этажа донесся взрыв хохота, и сердце у меня упало. Я
мгновенно поняла, что смеются над Томми. Я задержалась на площадке второго этажа, перегнулась
через перила — и как раз в этот момент Томми, оглушительно топая, вышел из бильярдной. Помню, я
подумала: «Хорошо хоть не кричит». Да, он молча вошел в гардероб, молча оделся и вышел из
корпуса. Все это время из открытой двери бильярдной вырывался смех, летели возгласы: «Смотри не
разозлись — а то локоть уж точно выскочит!»
Я хотела было кинуться за ним в темноту и догнать, пока он не скрылся в спальном домике, — но
вспомнила, что обещала наложить ему на ночь лубок, и осталась на месте. Только и знала, что
повторяла про себя: «Хорошо хоть сдержался. Хорошо хоть не бесится».
Но я немного отклонилась от темы. Я потому решила об этом рассказать, что представление о
«расстегивающейся молнии» и о чем-то, что «вываливается», стало после истории с локтем
постоянным источником шуток по поводу донорства. Картинка такая: в нужный момент ты просто
расстегиваешь у себя какое-то место, почка или что-нибудь еще вываливается тебе в ладонь, и ты это
отдаешь. Собственно, смешного мы в этом видели не так уж много — скорее это был способ портить
друг другу аппетит. Ты, к примеру, расстегиваешься и вываливаешь в чью-то тарелку свою печень —
такого рода вещи. Помню, однажды Гэри Б., который слыл невероятным обжорой, вернулся со второй
добавкой пудинга, и практически все за столом принялись что-то в этот пудинг из себя «вываливать»
— а Гэри знай себе наворачивал.
Томми эпизоды с «расстегиванием» удовольствия не доставляли, но время, когда его интересно
было дразнить, уже прошло, и никто эту шутку с ним больше не связывал. Просто повод посмеяться,
способ отбить у кого-то охоту обедать — и еще, думаю, косвенное признание готовности к
предстоящему. В этом-то и состоит мысль, к которой я хочу вернуться. В тот период мы уже не
уклонялись, как годом-двумя раньше, от всего, что имело отношение к донорству, но думать об этом
всерьез и обсуждать это мы тогда не хотели. Всяческие «расстегивания» — образец того, как мы
управлялись с проблемой в тринадцать лет.
Так что два года спустя мисс Люси, по-моему, была близка к истине, когда сказала, что нам
«говорят и не говорят». И еще: теперь я вижу, что после тех ее слов наше отношение к теме донорства
заметно изменилось. Шуток по этому поводу стало меньше, и мы принялись думать обо всем по-
настоящему. Тема опять ушла внутрь, но по-другому, чем раньше. Нас сдерживало теперь не
смущение, не неловкость, а начатки сумрачного, трезвого понимания.
— Вот что любопытно, — сказал мне Томми, когда мы вспоминали это несколько лет назад. —
Никто из нас не задумался, чего это все стоит ей — самой мисс Люси. Нас не беспокоило, что у нее
могут быть неприятности из-за того, что она нам сообщила. Эгоисты мы были.
— Нас нельзя винить, — возразила я. — Нас учили думать друг о друге, а не об опекунах. Нам и в
голову не приходило, что у них могут быть разногласия.
— Но лет-то нам было сколько, — сказал Томми. — В том возрасте это должно было приходить
нам в голову. Но не пришло. Даже после того — помнишь? — как ты обнаружила ее в классе.
Я мгновенно поняла, о чем он говорит, — об утре в начале нашего последнего лета в Хейлшеме,
когда я нечаянно увидела ее в классе 22. Сейчас я склонна согласиться с Томми: после того утра даже
нам должно было стать ясно, как неспокойно на душе у мисс Люси. Но мы действительно тогда ни
разу не попробовали поставить себя на ее место, и нам не приходило на ум сказать или сделать что-
нибудь ей в поддержку.

[djjaz63]

Глава 8
Многим из нас уже исполнилось тогда шестнадцать. Солнце в то утро было ослепительное, мы
спустились во двор после урока в главном корпусе, но тут я вспомнила, что оставила в классе какую-
то вещь. Я вернулась на четвертый этаж, и там-то моя встреча с мисс Люси и произошла.
В те дни у меня была тайная игра. Оказавшись одна, я останавливалась и искала вид — скажем, из
окна или на часть комнаты за открытой дверью, — любой вид, лишь бы без людей. Хоть на несколько
мгновений представить себе, что это место не кишит воспитанниками, что Хейлшем — тихий,
спокойный дом, где живут кроме меня еще человек пять-шесть. Чтобы игра удалась, надо было
немножко забыться, отключиться от всех звуков и голосов. И терпением обычно тоже надо было
запастись: если, скажем, смотришь в окно на лужайку, можно чуть не целый век дожидаться той пары
секунд, когда в поле зрения никого не останется. В общем, именно этим я занималась тем утром, взяв
в классе забытое и выйдя обратно на площадку четвертого этажа.
Я неподвижно стояла у окна и смотрела на то место двора, где только что сама находилась. Мои
подруги уже оттуда ушли, двор постепенно пустел, я ждала, когда моя затея сработает, — и тут у
меня за спиной послышались шипящие звуки, как от резко вырывающегося газа или пара.
Секунд десять шипения, тишина, потом опять. Особой тревоги я не ощутила, но, поскольку рядом,
похоже, никого не было, решила пойти проверить.
Я пересекла лестничную площадку в направлении звуков и двинулась по коридору мимо класса,
куда только что заходила, к классу 22 — второму от конца. Дверь была полуоткрыта, и, как раз когда
я приблизилась, зашипело с новой силой. Уж не знаю, что я ожидала увидеть, когда опасливо
толкнула дверь; к полному моему изумлению, в классе оказалась мисс Люси.
Класс 22 редко использовался для занятий, потому что был совсем маленький и, даже в такой
солнечный день, очень темный. Опекуны иногда проверяли там наши работы или сидели за книгами.
В то утро класс был еще темней обычного из-за штор, опущенных почти до конца. Два стола были
сдвинуты вместе, чтобы вокруг могли рассесться воспитанники, но, кроме мисс Люси, сидевшей в
глубине, в классе никого не было. На столе перед ней в беспорядке лежало несколько листов темной
блестящей бумаги. Очень сосредоточенно, низко наклонив над столом голову и положив на него обе
руки, она с силой черкала по бумаге карандашом. Под жирными черными линиями виднелись
голубые строчки, аккуратно написанные от руки. Я стояла и смотрела, как она орудует
карандашом, — примерно так мы на «изо» делали штриховку, но ее движения были злые, яростные,
словно она и порвать бумагу была не прочь. Потом, в одно и то же мгновение, я поняла две вещи: что
странный звук шел из-под ее карандаша и что «темная блестящая бумага» совсем недавно была
белыми страницами, исписанными аккуратным почерком.
Она была так поглощена своим занятием, что мое присутствие почувствовала не сразу. Наконец
она подняла голову, вздрогнула, и я увидела, что лицо у нее покрасневшее, но следов слез заметно не
было. Она смотрела на меня какое-то время, потом положила карандаш.
— Доброе утро, юная леди, — сказала она и глубоко вздохнула. — Чем могу быть полезна?
По-моему, я отвела взгляд, чтобы не видеть ее лица и бумаг на столе. Не помню, много ли я
говорила — объяснила ли про звук и про свое беспокойство насчет утечки газа. Как бы то ни было,
разговора у нас не получилось: ее наша встреча не обрадовала, и меня тоже. Кажется, я пробормотала
какое-то извинение и вышла, желая и не желая, чтобы она меня окликнула. Но она этого не сделала,
и мне помнится сейчас, что, спускаясь по лестнице, я сгорала от стыда и возмущения. Больше всего
на свете мне хотелось сделать так, чтобы я ничего этого не видела, хотя спроси меня, из-за чего я так
расстроилась, — я не смогла бы ответить. Почему-то мне, повторяю, было очень стыдно, и в то же
время я негодовала — но не столько на мисс Люси, сколько на кого-то еще. Я была в полном
смятении и, наверно, поэтому очень долго никому ничего не говорила.
После того утра я была убеждена: близится что-то другое, связанное с мисс Люси, может быть, что-
то ужасное, и я постоянно была начеку. Но день за днем — никаких новостей. Я не знала тогда, что
всего через несколько дней после встречи в классе 22 кое-что довольно важное действительно
случилось — кое-что между мисс Люси и Томми, чем он был сильно огорчен и сбит с толку. Было
время — оно кончилось немногим раньше, — когда любой такой же новостью Томми немедленно
поделился бы со мной или я с ним; но как раз тем летом вокруг шло немало событий, из-за которых
мы разговаривали уже не так свободно.
Вот почему я очень долго понятия ни о чем не имела. Потом я локти готова была себе кусать из-за
того, что не догадалась — не разыскала Томми, не выпытала у него. Но тогда, как я уже сказала,
происходило много всякого разного, между Томми и Рут, и не только, и все перемены, которые я в
нем увидела, я объясняла этим.
Я не хочу сказать, что Томми в то лето совсем расклеился, но в иные минуты я всерьез
тревожилась, что он опять станет таким же обидчивым и уязвимым, как несколько лет назад.
Однажды, например, я в компании девочек направлялась из павильона к спальным домикам, а
впереди шли Томми и еще двое парней. Нас разделяло всего несколько шагов, и мальчишки, включая
самого Томми, были, судя по всему, в отличном настроении — хохотали, толкались. Лора, шедшая
рядом со мной, видимо, взяла с них пример и решила пошутить. Томми, похоже, сидел до этого на
земле, и к его спортивной рубашке около поясницы прилип солидный комок глины. Он явно об этом
не знал, его дружки, думаю, тоже ничего не заметили, а то не упустили бы случая развлечься. Ну а
Лора — это была Лора всегда и везде. Она крикнула что-то типа: «Томми! У тебя на спине какашки!
Чем это ты занимался?»
Тон у нее при этом был вполне дружелюбный, и если даже кто-то еще что-нибудь подпустил
вдогонку, все это не выходило из границ обычного нашего зубоскальства. Поэтому когда Томми встал
как вкопанный, круто обернулся и пригвоздил Лору к месту страшным взглядом, это было полной
неожиданностью. Мы все тоже остановились, мальчики были в таком же недоумении, как и мы, и
несколько секунд мне казалось, что в первый раз за годы Томми сейчас сорвется. Но, постояв, он
резко зашагал прочь, нам же оставалось только переглядываться и пожимать плечами.
Почти такая же неприятность получилась, когда я показала ему календарь Патриции С. Патриция
была на два года младше нас, но ее художественными способностями восхищались все, и на Ярмарках
искусства ее вещи всегда шли нарасхват. О календаре, который мне удалось заполучить на последней
Ярмарке, за несколько недель до ее начала стали ходить толки, и поэтому я была им очень горда. Он
не имел ничего общего, к примеру, с большими перекидными календарями мисс Эмили, по которым
она рассказывала нам о графствах Англии. Календарь Патриции был гораздо меньшего формата,
ладненький, толстенький, и на каждый месяц она нарисовала в нем карандашом великолепную
сценку из хейлшемской жизни. Я жалею, что не сохранила его, — жалею прежде всего потому, что на
некоторых картинках, например июньской и сентябрьской, можно было узнать лица вполне
определенных опекунов и воспитанников. Календарь, и не только он, пропал при моем отъезде из
Коттеджей, когда голова у меня была занята другим и я мало думала о том, что брать с собой, а что
нет, — но до этого я еще дойду. Пока самое главное — что заиметь календарь Патриции было очень
большой удачей, я страшно гордилась, и меня подмывало показать календарь Томми.
Я засекла его под вечер, когда он стоял в лучах низкого солнца под большим кленом у южного
игрового поля. Календарь был у меня в сумке — я доставала его на уроке музыки, чтобы
похвастаться, — и я подошла к Томми.
Он был поглощен футбольным матчем между младшеклассниками на соседнем поле, и на лице у
него в этот момент было написано довольство и даже умиротворение. Увидев меня, он улыбнулся, и
минуту-другую мы поболтали о всяких пустяках. Потом я не выдержала:
— Смотри, что я раздобыла!
Я не попыталась сделать тон менее торжествующим и, вынимая календарь, кажется, даже
изобразила голосом фанфару: «Пам-парарам!» Когда Томми его брал, он еще улыбался, но начал
листать — и я почувствовала, что внутри у него что-то замкнулось.
— Патриция — такая… — начала я, но услышала, как мой голос меняется. — Такая молодец…
Но Томми уже протягивал мне календарь обратно. Потом, не говоря ни слова, зашагал мимо меня
к главному корпусу.
Уж этот-то случай должен был заставить меня задуматься. Если бы я хоть чуть-чуть пошевелила
мозгами, я догадалась бы, что последние настроения Томми связаны с мисс Люси и с его давними
неудачами по части «творчества». Но в то время, повторяю, вокруг много всего происходило, и я не
думала в этой плоскости. Насколько помню, я считала, что все старые проблемы остались у нас
позади вместе с отрочеством и занимать нас сейчас может только то большое и мрачное, что
отбрасывало тень из будущего.
Теперь — о том многом, что происходило. Во-первых, Рут и Томми всерьез поссорились. Они уже
были вместе примерно полгода — во всяком случае, эти полгода они ничего не скрывали, ходили в
обнимку и все такое. Но спектакля они из этого не устраивали, и потому их уважали как пару.
Некоторые другие — например, Сильвия Б. и Роджер Д. — иногда вели себя тошнотворно, и, чтобы их
унять, приходилось хором издавать рвотные звуки. Но Рут и Томми ничего неприятного для
посторонних себе не позволяли и если порой ласкались, то видно было, что это взаправду друг для
друга, а не на публику.
По поводу всех этих сексуальных дел мы, надо сказать, пребывали тогда в изрядном
замешательстве. Иначе, конечно, и быть не могло — ведь нам едва исполнилось шестнадцать. Но
вдобавок, как я вижу сейчас, нам передавалось замешательство самих опекунов. С одной стороны —
скажем, беседы мисс Эмили о том, что не надо стыдиться своего тела, что следует «серьезно
относиться к своим плотским потребностям», что секс — «драгоценный дар», если оба участника
действительно хотят близости. Но как только доходило до дела, оказывалось, что правила,
установленные опекунами, дают нам очень мало возможностей. Девочкам после девяти вечера не
разрешалось заходить в спальни к мальчикам, и наоборот. Классы формально были для нас по
вечерам запретной территорией, как и участки за складами и за павильоном. А заниматься этим на
траве даже в теплую погоду желающих было немного: потом почти всегда выяснялось, что из корпуса
за вами наблюдала компания любопытных с биноклем, переходившим из рук в руки. В общем,
несмотря на все разговоры о драгоценном даре, было полное впечатление, что парочке, которую
опекуны застанут, не поздоровится.
Впечатление впечатлением, но единственный реальный случай, о котором я знала доподлинно,
произошел, когда Дженни С. и Робу Д. помешали в классе 14. После ланча они устроились там прямо
на одном из столов, и вдруг вошел мистер Джек что-то взять. По словам Дженни, опекун густо
покраснел и пулей вылетел обратно; так или иначе, их это сбило, они перестали, что-то надели на
себя — и тут мистер Джек вошел снова, как бы в первый раз, и прикинулся, что изумлен и
шокирован.
— Мне совершенно ясно, чем вы сейчас занимались, и я этого не одобряю, — отчеканил он и велел
обоим явиться к мисс Эмили.
Но когда они пришли в ее кабинет, оказалось, что она торопится на важное совещание и говорить
с ними ей некогда.
— Я думаю, вы понимаете, что вам не следовало этого делать, и надеюсь, что это не повторится, —
сказала она, торопливо уходя со своими папками.
Что до однополого секса, он смущал нас еще больше. Почему-то он назывался у нас
«универсальным сексом»; если тебе нравился кто-то одного с тобой пола, говорили, что ты
«универсал». Не знаю, как было там, где росли вы, но у нас в Хейлшеме на все гомосексуальное
воспитанники смотрели косо — особенно мальчики. Они иногда вели себя очень жестоко. Причина,
сказала мне Рут, вот какая: многие из них пробовали это друг с другом в младшем возрасте, а потом,
поняв, что они делали, нервничали и становились нетерпимыми до идиотизма. Права она или нет, не
знаю, но хорошо помню: если кто-то слышал о себе, что он «универсал», дело запросто могло
кончиться дракой.
Когда мы говорили про это между собой — а таким разговорам в то время конца не было, — мы
часто спорили, хотят ли опекуны, чтобы мы занимались сексом. Некоторые считали, что хотят, —
просто мы плохо выбираем момент. Ханна развивала мысль, что их задача — настроить нас на
половую жизнь, потому что иначе мы не сможем стать хорошими донорами. Она говорила, что если
нет секса, то почки, поджелудочная железа и тому подобное не будут правильно действовать. Кто-то
другой сказал, что нам надо помнить: опекуны — люди «нормальные». Потому-то они и относятся к
этому так чудно; для них секс — это когда хочется иметь детей, и пусть даже умом они понимают,
что мы детей иметь не можем, им все равно не по себе, потому что в самой глубине у них остается
опасение, что и у нас дело кончится детьми.
У Аннетты Б. была другая теория — что опекунам из-за того трудно смириться с сексом среди
воспитанников, что они сами хотят заниматься с нами сексом. Особенно мистер Крис, заявила она: не
замечали, как он смотрит на девочек? Лора тут же сказала, что это Аннетта хочет заниматься сексом
с мистером Крисом. Все чуть не лопнули со смеху: ничего более нелепого и тошнотворного, чем секс
с мистером Крисом, вообразить было невозможно.
Ближе всего к истине подошла, по-моему, Рут.
— Они говорят нам про секс на будущее, чтобы мы занимались им после Хейлшема, — сказала
она. — Им надо, чтобы мы делали это как полагается — по склонности и так, чтобы ничем не
заразиться. Но не сейчас, а после отъезда. Сейчас это им ни к чему — лишние проблемы.
Мне кажется, впрочем, что секса у нас было гораздо меньше, чем пытались представить.
Ласкались, обнимались — этого сколько угодно, и были пары, которые намекали, что у них секс в
полном объеме. Но сейчас я думаю, что все это сильно преувеличивалось. Если бы все, кто изображал
себя опытными любовниками, действительно ими были, в Хейлшеме проходу бы не было от пыхтящих
парочек.
О чем я помню — что у нас действовало благоразумное соглашение: не слишком допрашивать
друг друга по поводу наших претензий на опытность. Если, к примеру, Ханна, когда обсуждали
какую-нибудь девочку, закатывала глаза и говорила: «Девственница», подразумевая: «Что с нее
возьмешь, с бедняжки. Мы-то нет», — неуместно было спросить ее: «А с кем, интересно, ты потеряла
невинность? Когда? Где?» Нет, кивнешь понимающе — и все. Можно подумать, был какой-то
параллельный мир, куда мы все переносились и где происходил весь этот секс.
Я и тогда, по-моему, видела, что все эти притязания не стыкуются между собой. И все-таки с
приближением того лета я все больше чувствовала себя белой вороной. В каком-то смысле секс занял
место «творчества» наших прежних лет. Было ощущение, что если ты еще этого не испытала, должна
испытать, и немедленно. А у меня вдобавок ко всему обе лучшие подруги это точно уже испытали.
Лора — с Робом Д., хотя настоящей парой они не стали. А Рут — с Томми.
И все-таки я тянула с этим и тянула, повторяя про себя совет мисс Эмили: «Если нет человека, с
которым действительно хочется разделить это переживание, то не надо!» Но весной того года, о
котором я рассказываю, я тем не менее начала подумывать, что пора бы и мне с кем-нибудь
попробовать. Не только из любопытства, но и потому, что считала необходимым хоть немного
освоиться с сексом, а для этого лучше было на первый раз выбрать парня, к которому у меня нет
особых чувств. Тогда потом, если кто-нибудь станет мне по-настоящему дорог, будет больше шансов,
что я сделаю все как надо. Если, рассуждала я, мисс Эмили права и секс значит между людьми так
много, неправильно будет без опыта пускаться на это в ситуации, когда очень важно, чтобы все
прошло хорошо.
Я выбрала Гарри С., и причин тому было несколько. Во-первых, я наверняка знала, что он делал
это раньше — с Шарон Д. Во-вторых, хоть я и не так уж по нему сохла, отвращения он у меня точно не
вызывал. К тому же он был из тихих и скромных, поэтому, думала я, вряд ли станет болтать направо
и налево, если из-за меня ничего толком не получится. И наконец, он несколько раз намекал, что не
прочь заняться со мной сексом. Конечно, мальчишки в то время почти поголовно были настроены на
игривый лад, но я уже умела отличить настоящее предложение от обычного трепа.
Так что я остановилась на Гарри и только решила пару месяцев еще выждать, чтобы наверняка
быть готовой физически. Мисс Эмили говорила нам, что, если смазки окажется недостаточно, будет
больно и все кончится большой неудачей, и это было единственным, о чем я всерьез беспокоилась. Не
о том, что меня там внизу разорвут, распорют, о чем мы часто шутили между собой и чего очень
многие девочки втайне боялись. Если смазка пойдет хорошо, проблем, я считала, не будет, и я много
раз занималась этим сама, просто ради уверенности.
Кому-то, наверно, покажется, что это стало у меня навязчивой идеей: я, помимо прочего, все время
возвращалась к тем местам в книгах, где говорится про секс, — пыталась вычитать что-нибудь
полезное. Но от книг, которые имелись в Хейлшеме, проку, к сожалению, было мало. Девятнадцатый
век был очень широко представлен писателями вроде Томаса Гарди, совсем бесполезными в этом
смысле. В некоторых современных вещах — например, у Эдны О’Брайен и Маргарет Дрэббл — секс
иногда встречался, но о том, как это происходит, ясно ни разу не говорилось: авторы, похоже,
считали, что читатель знает секс вдоль и поперек и подробности ему не нужны. Поэтому книги
обычно приносили разочарование, и с видеофильмами было не намного лучше. В бильярдной пару
лет назад поставили видеомагнитофон, и к той весне у нас собралась приличная коллекция фильмов.
Секс во многих из них был, но чаще всего сцена именно в этот момент прерывалась — или видно
было только лицо, затылок, спину. А если вдруг даже и попадался полезный эпизод, хорошенько
посмотреть не получалось, потому что, как правило, вместе с тобой в комнате сидело еще человек
двадцать. У нас выработалась такая система, что по требованию кассету сплошь и рядом
перематывали назад, к началу сцены — например, когда американец в «Большом побеге» прыгает на
мотоцикле через колючую проволоку. Тогда начинали кричать: «Повтор! Повтор!», пока кто-нибудь не
брал пульт и не нажимал на перемотку, — иногда один кусок крутили три-четыре раза. Но сама
потребовать повтора сексуальной сцены я не отваживалась.
В общем, я откладывала с недели на неделю, готовилась, и вот наконец наступило лето и я
решила, что пора. Я даже уверенность какую-то почувствовала и начала подбрасывать Гарри намеки.
Все двигалось гладко и по плану — и тут Рут с Томми разругались и пошла полная путаница.

[djjaz63]

Глава 9
Дело было вот как: через несколько дней после их ссоры я и еще кто-то из девочек сидели в комнате
творчества и рисовали натюрморт. Духота, помню, была страшная, не помогал даже вентилятор,
который стрекотал сзади. Работали углем, пристроив доски на коленях, потому что мольберты кто-то
унес. Рядом со мной сидела Синтия И., мы болтали о том о сем и жаловались на жару. Потом как-то
разговор съехал на мальчиков, и она сказала, не поднимая глаз от рисунка:
— А насчет Томми — я ведь знала, что у него и Рут это ненадолго. Ты теперь, думаю,
полноправная преемница.
Произнесено было вскользь, но проницательности Синтия не была лишена, и то, что она не
принадлежала к нашей компании, лишь добавляло ее замечанию веса. Я хочу сказать — невольно
возникла мысль: Синтия выразила то, что думает каждый, с какого бы расстояния он на все ни
смотрел. Как ни верти, мы дружили с Томми не один год, пока не пришло время всех этих парочек.
Со стороны я и правда запросто могу выглядеть «полноправной преемницей» Рут. На замечание
Синтии я, однако, не отреагировала никак, и она эту тему, которую затронула только мимоходом,
развивать не стала.
День или два спустя, когда я выходила из павильона с Ханной, она вдруг подтолкнула меня
локтем и кивком показала на группу парней на северном игровом поле.
— Смотри, — сказала она тихо. — Томми. Сидит один-одинешенек.
Я пожала плечами, словно говоря: «Ну и что?» На том у нас и кончилось, но чуть позже в голову
полезли всякие мысли. Что Ханна имела в виду? Что Томми без Рут выглядит каким-то потерянным?
И только? Да нет, не похоже — я слишком хорошо знала Ханну. Она так шевельнула локтем и так
понизила голос, что было совершенно ясно: она тоже думает обо мне как о «полноправной
преемнице» — скорее всего, так думают обо мне многие.
Все это, как я сказала, здорово меня запутало, а ведь до того момента у меня только и было, что
план насчет Гарри. Сейчас я на сто процентов уверена, что, если бы не эта история с «полноправной
преемницей», Гарри стал бы у меня первым. Я все для этого подготовила, дело было на мази. Я и
сейчас думаю, что Гарри — это был хороший выбор на тот момент. Мне кажется, он был бы ласков и
тактичен, он понял бы, что мне от него нужно.
Я мельком видела Гарри около двух лет назад в центре реабилитации в Уилтшире. Его привезли
после выемки. Я была не в лучшем настроении, потому что мой донор завершил прошлой ночью.
Виноватой меня в этом никто не считал — причиной стала небрежно проведенная операция, — и все-
таки я чувствовала себя не ахти. Большую часть ночи провела на ногах, дел в таких случаях хватает, и
утром была в приемном отделении, собиралась уже уходить, как вдруг появился Гарри. Его ввезли на
кресле-каталке — не потому, как я потом выяснила, что он в принципе не мог сам передвигаться, а
из-за слабости, — и я более или менее уверена, что он не узнал меня, когда я подошла и
поздоровалась. Я думаю, у меня не было причин претендовать на какое-то особое место в его памяти.
Кроме той попытки сближения, дела мы друг с другом почти не имели. Для него, если он помнил
меня вообще, я, наверно, была дурочкой, которая подкатилась к нему однажды, спросила, как он
насчет секса, а потом пошла на попятный. Он тогда, надо сказать, повел себя очень даже по-
взрослому: не разозлился на меня, не стал всем говорить, что я динамистка, ничего такого. Так что
когда я в тот день увидела, как его везут, возникло чувство благодарности и стало жаль, что не я его
помощница. Я огляделась, но того, кто был его помощником, даже не оказалось поблизости.
Санитары спешили увезти Гарри в палату, поэтому говорили мы недолго. Я просто поздоровалась,
пожелала ему побыстрее набраться сил, он устало улыбнулся. Когда я упомянула о Хейлшеме, он
поднял большой палец, но я видела, что он меня не узнал. Если бы мы встретились позже, когда он
уже не был таким обессиленным и не так был напичкан медикаментами, он, может быть, постарался
бы и припомнил меня.
Но я говорю, собственно, о делах более ранних — о том, как ссора между Томми и Рут нарушила
мой план. Вспоминаю сейчас — и мне совестно из-за Гарри. После всех намеков, которые я ему
делала целую неделю, вдруг шепчу что-то прямо противоположное. Мне кажется, я думала, что он
страшно распален, что мне не так-то просто будет от него отделаться. Помню, всякий раз, как я его
видела, я быстро что-то ему говорила и убегала, не дожидаясь ответа. И только гораздо позже, когда я
стала об этом думать, мне пришло в голову, что он, может быть, и не хотел со мной ничего. Вполне
допускаю, что он был бы только рад, если бы я оставила его в покое, но стоило нам увидеться в
коридоре или на территории, я тут же подходила и шепотом принималась объяснять, почему именно
сегодня я не могу заняться с ним сексом. Наверно, ему казалось, что я маленько тронулась умом, и не
будь он таким тактичным и сдержанным, я моментально сделалась бы посмешищем для всех. Так или
иначе, разбиралась я с Гарри недели две — а потом Рут обратилась ко мне с просьбой.
В то лето в Хейлшеме возникла и держалась до осени, пока не стало прохладно, странноватая мода
слушать по очереди музыку на траве. С прошлогодних Распродаж у нас начали появляться кассетные
плееры, и тем летом их уже было в употреблении по меньшей мере штук шесть. Считалось, что самое
оно — это когда несколько человек сидят на открытом месте вокруг одного плеера и передают друг
другу наушники. Согласна, довольно глупый способ слушать музыку, но ощущение было и правда
приятное. Послушаешь секунд двадцать, снимешь наушники, передашь. И спустя какое-то время,
когда раз за разом крутится одна кассета, становится на удивление похоже на то, как если слушаешь
все подряд. Мода, как я сказала, появилась только тем летом: выйдешь в большую перемену — и
наверняка увидишь несколько компаний на травке вокруг плееров. Опекуны не были в восторге,
говорили, что так передаются ушные инфекции, но запрещать не запрещали. Без этих дневных
сидений-лежаний с плеерами мне последнее хейлшемское лето и не вспоминается. Кто-нибудь
подойдет, спросит: «Что слушаем?» — и если ответ его удовлетворит, сядет в круг и станет ждать
очереди. Атмосфера почти всегда была очень дружелюбная, и я не помню, чтобы кому-нибудь
отказались дать наушники.
Так я проводила однажды время с несколькими девочками, когда подошла Рут и позвала меня
поговорить. Я сразу поняла, что разговор важный, без единого слова оставила подруг, и Рут повела
меня в наш спальный домик. В комнате я села на ее кровать у окна — одеяло было нагрето
солнцем, — а она на мою у противоположной стены. Летала большая муха, и мы со смехом немножко
поиграли в «теннис», гоняя обалдевшее существо туда-сюда ладонями. Наконец муха вылетела в
окно, и Рут сказала:
— Я хочу, чтобы мы с Томми опять были вместе. Поможешь мне, Кэти?
Потом она спросила:
— Да что с тобой?
— Ничего. Просто я немножко удивилась — после всего. Конечно помогу.
— Я никому до тебя не говорила, что хочу помириться с Томми. Даже Ханне. Только тебе могу
доверять.
— Что мне сделать?
— Просто поговори с ним. Ты же всегда знала, с какой стороны к нему подойти. Тебя он
выслушает и не будет думать, что ты пудришь ему мозги.
Какое-то время мы просто сидели на кроватях, покачивали ногами. В конце концов я сказала:
— Ты правильно ко мне обратилась. Я лучше других это смогу, наверно, — поговорить с Томми и
все такое.
— Хочу начать с ним все сначала. Теперь мы, похоже, квиты: оба понатворили глупостей, только
чтобы друг друга помучить. Но все уже, хватит. Ну Марта Х., ну поганка — слов просто нет! Может,
он сделал это, чтобы меня насмешить? Если так, цель достигнута, можешь ему сказать, — в общем,
счет у нас опять равный. Хватит, большие уже — все надо забыть и начать с нуля. Ты сможешь его
убедить, Кэти, я уверена. Ты самый лучший подход к нему найдешь. А если и сейчас не образумится
— значит, нечего с ним вообще иметь дело.
Я пожала плечами.
— Общий язык мы с Томми всегда находили, в этом ты права.
— Да, и он тебя очень уважает. Я знаю, он часто мне об этом говорил. Что у тебя есть характер,
что ты всегда как скажешь, так и сделаешь. Он сказал, что в трудном положении скорее хотел бы
иметь рядом тебя, чем любого из мальчишек. — Она усмехнулась. — Согласись, это действительно
комплимент. Вот и получается, что, кроме тебя, выручать нас некому. Мы с Томми созданы друг для
друга, и он тебя послушает. Помоги нам, Кэти, хорошо?
Я немного помолчала, потом спросила:
— Рут, а ты к Томми серьезно относишься? В смысле, если я его уговорю и вы опять будете вместе,
тебе больше не захочется его мучить?
Рут досадливо вздохнула.
— Конечно серьезно, как же еще. Мы ведь не малыши. В Хейлшеме совсем чуть-чуть осталось
пожить. Время игр кончилось.
— Ладно. Я с ним поговорю. Ты права: скоро отсюда уезжать, мы не можем тратить время на
пустяки.
После этого, помню, мы еще посидели на тех же кроватях, поговорили. Рут опять и опять
возвращалась к тому же самому: он вел себя по-идиотски, они созданы друг для друга, теперь надо
будет делать все иначе — не показывать лишнего посторонним, лучше выбирать время и место для
секса. Мы говорили, и обо всем она спрашивала у меня совета. Потом в какой-то момент я
засмотрелась в окно на дальние холмы — и вздрогнула, потому что Рут, оказавшись рядом, обняла
меня за плечи.
— Кэти, я знала, что на тебя можно рассчитывать, — сказала она. — Прав был Томми: в трудном
положении ты незаменимый человек.
Из-за всяких дел и помех возможность поговорить с Томми у меня появилась только через несколько
дней, когда в большую перемену я увидела его с футбольным мячом у кромки южного игрового поля.
Чуть раньше он отрабатывал с двумя мальчиками игру в пас, но теперь был один, жонглировал
мячом. Я подошла и села позади него на траву, прислонившись к столбу забора. После того как я
показала ему календарь Патриции С. и он молча двинулся прочь, времени точно прошло немного:
нам, помню, было теперь не вполне ясно, в каких мы отношениях. Он продолжал подбрасывать мяч,
сосредоточенно хмурясь — колено, ступня, лоб, ступня, — а я сидела, рвала травинки и смотрела на
дальний лес, которого мы раньше так боялись. В конце концов я решила сдвинуться с мертвой точки:
— Томми, давай поговорим. Я кое-что хочу тебе сказать.
Как только я это произнесла, он дал мячу укатиться, подошел и сел рядом. Это было очень на него
похоже: стоило ему увидеть мое желание с ним разговаривать, вся его угрюмость тут же сменялась
благодарным энтузиазмом, напоминавшим мне нас в младших классах, когда опекун, отругав нас за
что-нибудь, смягчался. После футбола он дышал чуточку учащенно, и впечатление энтузиазма от
этого усиливалось. В общем, мы еще ничего друг другу не сказали, а он уже меня рассердил. На мои
слова: «Я вижу, Томми, ты последнее время что-то не очень счастлив» — он ответил: «Не понимаю. Со
мной все в полном порядке. Ты о чем?» И он лучезарно улыбнулся, а потом еще и хохотнул этим
своим громким хохотом. Это-то меня и добило. Много позже, когда у него проскакивало что-то
похожее, я только улыбалась. Но в то время меня просто бесили такие вещи. Если Томми говорил, что
огорчен чем-то, он для убедительности всегда делал в этот момент вытянутое печальное лицо.
Иронии никакой здесь не было, он просто считал нужным подкрепить слова мимикой. А тогда, у
игрового поля, в доказательство, что с ним все хорошо, он, наоборот, принял довольный-
предовольный вид. Потом, повторяю, пришло время, когда мне даже нравилась в нем эта черта, но
последним хейлшемским летом я видела здесь только яркое подтверждение того, какой он еще
ребенок и как легко его могут использовать. Я тогда мало что знала о мире, который ждал нас за
пределами Хейлшема, но предчувствовала, что нам понадобится там весь наш ум, и, когда Томми так
себя вел, я была близка к панике. До того дня я никогда ничего ему не говорила — не знала, как
объяснить, чтобы он понял, — но на этот раз взорвалась: — Томми, этот твой смех — он просто
идиотский! Если тебе зачем-то обязательно надо притвориться счастливым, не смейся так! Просто
поверь мне на слово — нельзя так смеяться! Нельзя, слышишь! Томми, тебе давно пора повзрослеть.
И пожалуйста, возьми себя в руки! У тебя в последнее время все разладилось, и мы оба знаем почему.
Вид у Томми стал озадаченный, и он сказал, когда убедился, что я закончила:
— Да, ты права. У меня все разладилось. Но я что-то тебя не понимаю, Кэт. Как это ты говоришь:
мы оба знаем? Ты не можешь знать, я никому об этом не говорил.
— Разумеется, я не знаю всех подробностей. Но о твоем разрыве с Рут известно всем.
Какое-то время Томми еще выглядел озадаченным. Наконец опять хохотнул, но на этот раз
искренне.
— Понял тебя теперь, — пробормотал он, потом помедлил, что-то обдумывая. — Если честно,
Кэт, — сказал он после паузы, — не это главное, что меня беспокоит. Совсем другое. Я все время про
это думаю. Тут замешана мисс Люси.
И он рассказал, что случилось между ним и мисс Люси в начале лета. Позднее, когда я смогла все
спокойно обдумать, я высчитала, что к тому времени могло пройти самое большее несколько дней
после того, как я застала мисс Люси в классе 22 за вымарыванием написанного. И, повторяю, я локти
готова была себе кусать за то, что не догадалась и не выспросила у него все раньше.
Произошло это под вечер, в так называемый «мертвый час», когда занятия уже окончены, но до
ужина еще есть время. Томми увидел, как мисс Люси выходит из главного корпуса, вся нагруженная
лекционными плакатами и картотечными ящиками. Впечатление было, что она вот-вот что-нибудь
уронит, и он подбежал помочь.
— Она дала мне часть вещей и сказала, что мы идем к ней в кабинет. Даже двоим нести было
многовато, и у меня пару раз по дороге что-то падало. Когда уже подходили к оранжерее, она вдруг
остановилась, и я подумал, у нее тоже что-то вываливается. Но нет, она просто смотрела на меня, вот
так, прямо в лицо, очень серьезно. Потом сказала: нам надо побеседовать, серьезно побеседовать. Я
отвечаю — ладно, и мы вошли в оранжерею, там в ее кабинет, все положили. Она мне: садись, и я
сажусь в то же самое кресло, что в тот раз. Ну, ты помнишь — тогда, давно. И сразу стало ясно, что и
она помнит про тот разговор, потому что она так об этом начала, как будто продолжала что-то
вчерашнее. Ни объяснений, ничего, просто с ходу вот что примерно: «Томми, я все неправильно тебе
тогда сказала. И мне давно уже надо было с тобой объясниться». Потом велела мне забыть все, что я
от нее раньше слышал. Говорит, она оказала мне очень плохую услугу, когда посоветовала не
беспокоиться из-за творчества. Правы, говорит, были другие опекуны, а не она, и тому, что в
творческих делах у меня выходит такая дрянь, нет никаких оправданий…
— Постой, Томми. Что, так прямо и сказала: дрянь?
— Ну, если не дрянь, что-нибудь в этом роде. Нулевой результат, полный провал. В общем, все
равно что дрянь. Говорит, ей очень жаль, что она сбила меня тогда с толку, если бы не она, я, может
быть, к сегодняшнему дню уже выправился бы.
— А ты на все это что отвечал?
— Я просто не знал, что сказать. Под конец она сама меня спросила. Спрашивает: «Томми, что ты
об этом думаешь?» Я ответил, что не знаю, но, по-моему, беспокоиться ей в любом случае не стоит,
потому что со мной сейчас все в порядке. А она мне: нет, не все в порядке. Мое творчество — полная
дрянь, и отчасти виновата в этом она. Я ее спрашиваю: но какая разница? У меня теперь все хорошо,
никто больше из-за этого надо мной не смеется. Но она мотает, мотает головой и говорит: «Есть
разница. Я тогда неправильный совет тебе дала». Тут мне пришло в голову, что она имеет в виду
дальнейшее — ну, после того, как мы отсюда уедем. И я ей так сказал: «Да вы не волнуйтесь из-за
меня, мисс. Я нормально готов, я справлюсь. Когда придет время стать донором, я все сделаю как
надо». Выслушала — и очень сильно опять начала мотать головой, я даже испугался, что у нее она
закружится. Потом говорит: «Поверь мне, Томми. Твое творчество — очень важно. И не только как
показатель. Но и ради тебя самого. Ты получишь от него очень много — просто для себя».
— Погоди. Что это значит — показатель?
— Не знаю. Но это слово точно было, я помню. Говорит: ваше творчество важно, и не только как
показатель. Кто ее знает, что она хотела сказать. Я, кстати, поинтересовался. Спрашиваю: «Мне не
совсем ясно, это что, имеет отношение к Мадам и ее Галерее?» Тут она глубоко вздохнула и говорит:
«Галерея Мадам — да, она много значит. Я это вижу теперь. Гораздо больше значит, чем я раньше
думала». Потом она сказала: «Ты знаешь, Томми, есть много такого, чего ты не понимаешь, а
объяснить я тебе не могу. Насчет Хейлшема, насчет твоего положения в большом мире и так далее.
Но когда-нибудь, может быть, ты сам попытаешься и найдешь ответ. Облегчать это они тебе не будут,
не надейся, но если захочешь, если по-настоящему захочешь — может, что-нибудь и поймешь». Тут
она опять замотала головой, но уже не так сильно и говорит: «Но с какой стати ты должен
отличаться? Воспитанники живут здесь, уезжают и не находят никаких ответов. С какой стати ты
должен отличаться?» Мне было непонятно, о чем это она, и я просто повторил: «Да вы не волнуйтесь
из-за меня, мисс». Она молчит сколько-то времени, потом вдруг встала, как-то так наклонилась надо
мной и обняла. Не сексуально, а скорей вроде того, как они нас маленьких обнимали. Я сижу тихо,
как только могу. Потом на шаг отошла и опять сказала, что не должна была меня так настраивать.
Но, говорит, еще совсем даже не поздно, если, говорит, я сейчас прямо начну, то могу все наверстать.
По-моему, я ничего на это не ответил, а она смотрела на меня, и я подумал, что сейчас, наверно,
опять обнимет. Но она только сказала: «Постарайся ради меня, Томми». Я пообещал, что постараюсь,
просто потому, что хотел поскорее уйти. Я думаю, я красный был как рак из-за этих объятий и всего
остального. Ведь согласись — сейчас это совсем не то же самое, мы уже не маленькие.
Рассказ Томми так меня увлек, что я забыла, с чем к нему пришла. Но слова «мы уже не
маленькие» мне про это напомнили.
— Вот что, Томми, — сказала я, — давай в ближайшее время все подробно обсудим. Ты рассказал
очень интересные вещи, и я понимаю, какие у тебя сейчас переживания. Но в любом случае тебе надо
как-то собраться. Этим летом нам уезжать. Ты должен взять себя в руки, и есть одно, что ты можешь
исправить прямо сейчас. Рут мне сказала, что готова все забыть и возобновить отношения. По-моему,
это хороший шанс для тебя. Не упусти его.
Он несколько секунд помолчал, потом сказал:
— Не знаю, Кэт. Столько всего другого надо обдумать.
— Томми, послушай. Тебе сказочно повезло. Не кто-нибудь, а именно Рут к тебе неравнодушна.
Когда мы отсюда уедем, если она будет с тобой, ты горя не будешь знать. Она тут лучше всех,
держись около нее — и все у тебя будет отлично. Она говорит — хочет начать с тобой все сначала.
Смотри не проворонь такой случай.
Я ждала ответа, но Томми ничего не говорил, и опять меня охватила чуть ли не паника. Я
подалась к нему со словами:
— Слушай, дурак набитый, ты думаешь, у тебя будет много других возможностей? Пойми, мы
недолго еще тут пробудем все вместе!
К моему удивлению, ответ, когда он прозвучал, был спокойным и взвешенным — эта сторона
Томми все больше и больше стала проявляться только годы спустя.
— Я знаю, Кэт. И как раз поэтому не хочу бросаться сломя голову к Рут. Нам очень хорошо надо
обдумывать свои шаги. — Он вздохнул и посмотрел мне в глаза. — Ты правильно говоришь, Кэт.
Скоро нас здесь уже не будет. Это больше не игра. И нам надо крепко обо всем подумать.
Вдруг я растерялась — сижу, не знаю, что сказать, и только дергаю травинки. Я чувствовала, что
Томми на меня смотрит, но глаз не поднимала. Это и еще могло продлиться, но нам помешали. Не
помню — то ли вернулись мальчики, с которыми он катал мяч, то ли какая-то гуляющая компания
заметила нас и подсела. Так или иначе, разговор по душам у нас кончился, и уходила я с мыслью, что
не исполнила намеченное и каким-то образом подвела Рут.
Понять, как подействовал на Томми наш разговор, я так никогда и не смогла, потому что следующий
день принес новость. Было позднее утро, и шел очередной урок погружения в культуру. Нам
приходилось играть роли разных людей, с которыми мы должны были потом иметь дело, —
официантов, полицейских и так далее. Эти занятия нас одновременно возбуждали и тревожили, так
что мы были и без новости изрядно взвинчены. Урок кончился, собираемся выходить — и тут
врывается Шарлотта Ф., и мигом всем становится известно, что мисс Люси уехала из Хейлшема.
Мистер Крис, который вел урок и наверняка уже все знал, с виноватым видом удалился до того, как
мы успели приступить к нему с расспросами. Вначале мы допускали, что Шарлотта, может быть,
повторяет чей-то пустой треп, но чем больше она рассказывала, тем яснее становилось, что это
правда. Сегодня утром, по ее словам, другая группа старших воспитанников пришла в класс 12, где
мисс Люси должна была вести восприятие музыки. Но вместо нее они увидели мисс Эмили, которая
сказала, что мисс Люси в данный момент занята и она ее заменяет. Минут двадцать урок шел
нормально. Потом внезапно, чуть не посреди фразы, мисс Эмили перестала говорить о Бетховене и
объявила, что мисс Люси навсегда покинула Хейлшем. Урок длился на несколько минут меньше
обычного — мисс Эмили, озабоченно хмурясь, вдруг торопливо вышла, — и новость тут же начала
разноситься по Хейлшему.
Я сразу же бросилась искать Томми, потому что отчаянно хотела рассказать ему первой. Но,
выскочив во двор, увидела, что опоздала. Томми стоял поодаль в кружке парней, слушал, кивал.
Другие мальчишки были взбудоражены, даже оживлены, но у Томми глаза были пустые. Вечером того
же дня Томми и Рут опять сошлись, и Рут через несколько дней поблагодарила меня за то, что я «так
здорово все уладила». Я сказала, что, скорее всего, я тут ни при чем, но Рут не поверила. Я была у нее
с тех пор на самом лучшем счету. Таким было положение вещей в последние недели нашей жизни в
Хейлшеме.

[djjaz63]

Еду иногда по длинной извилистой дороге в болотистых местах или мимо одного расчерченного
бороздами поля за другим, небо большое, серое и одинаковое миля за милей, и ловлю себя на том,
что думаю о сочинении, которое должна была писать тогда, в Коттеджах. В последнее наше лето в
Хейлшеме опекуны все время говорили нам про эти сочинения и старались помочь каждому выбрать
тему, которая дала бы ему занятие на год, а то и на два. Но почему-то — может быть, из-за каких-то
интонаций у опекунов — никто в важность этих сочинений по-настоящему не верил, и между собой
мы о них почти не разговаривали. Перед тем как пойти к мисс Эмили сказать, что я выбрала темой
викторианские романы, я, помнится, толком этот выбор не обдумывала, и видно было, что она это
знает. Но она промолчала, только посмотрела изучающе, как иногда делала.
Но когда мы поселились в Коттеджах, у сочинений появился новый смысл. Первое время, а то и
гораздо дольше, все цеплялись за эти последние хейлшемские задания, дорожили ими как
прощальными подарками от опекунов. Потом сочинения стали мало-помалу забываться, но поначалу
они очень помогли нам в новой обстановке.
Мое сочинение, когда я сейчас о нем думаю, разворачивается у меня в уме довольно-таки
подробно; иногда мне видится какой-нибудь совсем новый подход или другой набор книг и
писателей, на котором я могла бы сосредоточиться. Бывает, пью кофе на станции обслуживания,
смотрю через большие окна на шоссе, и ни с того ни с сего в голове всплывает сочинение. Мне
становится хорошо, и вот я сижу, перебираю все мысленно… Совсем недавно даже подумалось, не
вернуться ли к этой работе, когда я уже не буду помощницей и у меня появится время. Я понимаю,
впрочем, что это не всерьез. Просто ностальгические мечтания в свободную минуту. Я размышляю о
сочинении примерно так, как могла бы о какой-нибудь удачной для меня подростковой игре в
раундерз или о давнишнем споре, где, возобновись он сейчас, я бы выставила новые убедительные
доводы. В общем, что-то из области фантазий. Но в Коттеджах первое время, повторяю, было не так.
Из тех, кто уехал из Хейлшема тем летом, в Коттеджи попало восемь человек. Другие отправились
кто в валлийские холмы в Белый особняк, кто в Дорсет на Тополиную ферму. Мы не знали тогда, что
к Хейлшему все эти места имеют лишь косвенное отношение. В Коттеджах мы ожидали увидеть нечто
вроде Хейлшема, только для старших, и мне кажется, что некоторое время мы продолжали так на них
смотреть и после приезда. Разумеется, мы почти не думали ни о нашей будущей жизни вне
Коттеджей, ни о том, кто ими ведает и как они вписываются в большой мир. Никого из нас эти
вопросы тогда не занимали.
Коттеджи были остатками фермы, которая не действовала как ферма уже много лет. Вокруг
старого дома там стояли переоборудованные для жилья амбары, надворные постройки, конюшни.
Имелись и другие строения, большей частью на отшибе, которые практически разваливались и были
мало на что годны, но за которые мы смутно чувствовали себя в ответе — главным образом из-за
Кефферса. Так звали ворчливого пожилого типа, который два-три раза в неделю приезжал в
заляпанном грязью фургончике по хозяйственным делам. Разговаривать он с нами не особенно
любил, и в том, как он ходил повсюду, вздыхая и с отвращением качая головой, читалось, что мы, по
его мнению, и близко не делаем того, что здесь необходимо. Но чего именно он еще от нас хочет,
понять было невозможно. Когда мы приехали, он показал нам список обязанностей, и те, кто
появился в Коттеджах до нас — «старожилы», как назвала их Ханна, — давно уже составили график
дежурств, которого мы добросовестно придерживались. Помимо этого, мы мало на что были способны
— разве только сообщать о протечках и вытирать после них лужи.
В старом фермерском доме — главном здании Коттеджей — было несколько каминов, которые мы
могли топить дровами, хранившимися в сараях. Еще имелись большие, ящичного типа обогреватели,
но закавыка с ними была та, что они работали от газовых баллонов, а Кефферс, если только не было
уж совсем холодно, много их не привозил. Мы постоянно просили его оставить нам приличный запас,
но он угрюмо качал головой, как будто был уверен, что мы начнем жечь газ напрасно или даже
устроим взрыв. Мне вспоминаются поэтому, если не считать лета, долгие месяцы, когда было зябко.
Ходили в двух, а то и в трех свитерах, ткань джинсов была холодной, жесткой. Иной раз по целым
дням не снимали резиновых сапог, от которых по полу тянулись разводы грязи и сырости. Кефферс,
видя это, опять-таки качал головой, но когда мы спросили его, как еще нам ходить по таким полам,
ничего не ответил.
Картина у меня сейчас вышла непривлекательная, но никого из нас неудобства не смущали вовсе
— прелесть Коттеджей от них только возрастала. Правда, если бы мы были до конца честными, то
признались бы, особенно ближе к началу, что нам недостает опекунов. Первое время некоторые даже
пытались вообразить себе в подобном качестве Кефферса, но он знать ничего такого не желал. На тех,
кто подходил к нему здороваться, когда он приезжал в своем фургончике, он смотрел как на
сумасшедших. Но об этом нам говорили до переезда много раз: после Хейлшема опекунов уже не
будет, и нам придется самим думать друг о друге. В целом, должна сказать, Хейлшем неплохо
подготовил нас по этой части.
Из тех, с кем я дружила в Хейлшеме, большинство оказалось тем летом в Коттеджах. Что касается
Синтии И., которая назвала меня в комнате творчества полноправной преемницей Рут, — против нее
я бы тоже не возражала, но она поехала со своей компанией в Дорсет. Гарри, с которым я чуть было
не сошлась, отправился, я слышала, в Уэльс. Но все наши по-прежнему были вместе. И мы могли
говорить себе, что, если очень захочется увидеть кого-нибудь из остальных, ничто не мешает поехать
в гости. Несмотря на все уроки с картами, которые вела мисс Эмили, мы не имели тогда ни
малейшего реального понятия о расстояниях и о том, легко или трудно добраться до того или иного
места. Мы обсуждали между собой возможность напроситься в попутчики к старожилам, когда они
куда-нибудь поедут, размышляли вслух, что сами потом научимся водить и сможем навещать
знакомых когда нам вздумается.
Разумеется, на практике, особенно в первые месяцы, мы редко выбирались за пределы Коттеджей.
Даже по окрестностям не гуляли и не забредали в ближайшую деревню. Пожалуй, дело тут не в
страхе как таковом. Мы все знали, что останавливать нас никто не будет, главное — вернуться не
позже дня и часа, которые мы укажем в журнале Кефферса. В то первое лето мы часто видели, как
старожилы паковали сумки и рюкзаки и с пугающей беззаботностью отбывали на два, на три дня. Мы
изумленно смотрели на них, думая: неужели следующим летом мы будем вести себя как они? Так
оно, разумеется, и вышло, но в те начальные дни это казалось невозможным. Не забывайте, что
территорию Хейлшема мы никогда не покидали, и теперь мы попросту были в замешательстве. Скажи
мне кто-нибудь тогда, что довольно скоро я не только заведу привычку совершать далекие одинокие
прогулки, но и начну учиться водить машину, я бы решила, что он сумасшедший.
Даже Рут выглядела растерянной в тот солнечный день, когда микроавтобус доставил нас к
фермерскому дому, высадил, потом обогнул маленький пруд и скрылся из виду, поднимаясь по
склону. Мы видели дальние холмы, которые напоминали нам дальние холмы вокруг Хейлшема, но
казались странно искривленными, как если ты нарисуешь портрет друга и он выйдет похожим, но не
совсем, и от лица на бумаге у тебя поползут мурашки. Но по крайней мере было лето — Коттеджи
выглядели приветливей, чем несколько месяцев спустя, когда лужи заледенели и земля стала сухой,
твердой, шершавой. Место казалось красивым и уютным, и всюду, к чему мы не привыкли, росла
неподстриженная трава. Мы, восемь человек, стояли кучкой, смотрели, как Кефферс входит в дом и
выходит обратно, и ожидали, что он вот-вот к нам обратится. Но он все не обращался, до нас
долетали только странные брюзгливые высказывания в адрес тех, кто уже здесь жил. Один раз, когда
он пошел что-то взять из своей машины, он бросил на нас угрюмый взгляд, потом вернулся в большой
дом и захлопнул за собой дверь.
Чуть погодя, однако, старожилы, которых немножко повеселил наш жалкий вид, вышли и занялись
нами (примерно так же повели себя и мы на следующее лето). Теперь я понимаю, что они хорошо
постарались помочь нам обжиться. И тем не менее в первые недели нам было очень даже не по себе, и
мы были рады, что приехали все вместе. Мы повсюду ходили одной компанией и немалую часть дня
бессмысленно толклись перед большим домом, не зная, чем заняться.
Первоначальное наше пугливое смятение кажется теперь довольно-таки забавным: когда я думаю
о двух годах в Коттеджах, начало не вяжется со всем последующим. Если кто-нибудь заговаривает
сейчас при мне о Коттеджах, вспоминаются беззаботные дни с хождением туда-сюда по комнатам,
ленивое перетекание послеполуденного времени в вечер, а вечера в ночь. Вспоминается моя кипа
старых книжек в бумажных обложках с волнистыми, точно из морской глубины, страницами.
Вспоминается, как я их читала, лежа теплыми днями на траве и поминутно отводя падающие на глаза
волосы, которые я тогда отращивала. Вспоминается, как я просыпалась в своей каморке под крышей
Черного амбара от голосов моих однокашников, споривших с утра пораньше о поэзии и философии;
вспоминаются долгие зимы, завтраки на кухнях, наполненных паром, сбивчивые разговоры за столом
о Кафке и Пикассо. За завтраком всегда обсуждали что-нибудь такое — ни в коем случае не кто с кем
сегодня спал или почему Ларри и Элен не разговаривают друг с другом.
И все-таки у меня сейчас возникает чувство, что в чем-то эта картина — мы, сбившиеся в кучку
перед фермерским домом, — не так уж несообразна. Потому что, может быть, в каком-то смысле мы
далеко не так хорошо это преодолели, как раньше думали. Потому что в глубине что-то в нас такое
осталось: страх перед окружающим миром и, как бы мы себя за это ни презирали, неспособность
отпустить друг друга окончательно.
Старожилы, которые ничего, разумеется, не знали об истории взаимоотношений Томми и Рут,
считали их прочной парой со стажем, и Рут это радовало бесконечно. В первые недели после приезда
она усиленно всем все показывала: то и дело обнимала Томми одной рукой, а порой и целовалась с
ним в углу, когда в комнате были люди. В Хейлшеме такое поведение, может, и было в порядке
вещей, но в Коттеджах оно казалось детским. Пары старожилов никогда напоказ ничего не делали,
вели себя сдержанно, как мать и отец в нормальной семье.
Между прочим, я кое-что у этих пар заметила, чего Рут, при всем ее внимании к ним, не
разглядела: очень многие внешние черты своего поведения они усвоили из телепередач. Впервые я
это вывела из наблюдений за Сюзи и Грегом — они, вероятно, были старшими в Коттеджах и
считались за «главных». Когда Грег по своей привычке пускался в долгие рассуждения о Прусте или о
ком-нибудь еще, Сюзи улыбалась остальным, заводила глаза и еле слышно, но очень выразительно
произносила: «Боже всемогущий!» В Хейлшеме нас по части телевидения довольно строго
ограничивали, да и в Коттеджах, где можно было смотреть хоть день напролет, мы не очень часто
сидели перед экраном. Изредка тем не менее я что-то смотрела — один старый телевизор был в
большом доме, другой в Черном амбаре. Так вот, этот «Боже всемогущий» был взят из американского
сериала — одного из тех, где невидимая публика хохочет по поводу всего, что персонажи говорят и
делают. Там была одна толстая женщина, соседка главных героев, которая вела себя в точности как
Сюзи: когда ее муж принимался разглагольствовать, публика только и ждала, что сейчас она закатит
глаза и скажет: «Боже всемогущий!» — тут все дружно взрывались хохотом. Приметив это, я стала
обращать внимание и на остальное, что пары старожилов позаимствовали из телевидения: какие у
них жесты, как они сидят вместе на диване, даже как спорят и в сердцах кидаются прочь из комнаты.
Но я хотела сказать о другом: очень быстро Рут сообразила, что многое с Томми делает не так, как
принято в Коттеджах, и начала менять их манеру поведения на людях. Особенно запомнился мне
один жест, который она переняла у старожилов. В Хейлшеме если пара разлучалась, пусть даже на
несколько минут, это становилось поводом для больших объятий и нежностей. А в Коттеджах
прощание происходило почти без слов, не говоря уже о поцелуях и прочем. Вместо всего этого —
легкий удар костяшками согнутых пальцев по руке чуть повыше локтя, словно чтобы привлечь к себе
внимание. Обычно это делала девушка в самый момент расставания. К зиме обычай сошел на нет, но,
когда мы приехали, он пышно цвел, и вскоре Рут стала так прощаться с Томми. Он, надо сказать,
поначалу не разобрался и резко поворачивался к ней с вопросом: «Что?» — так что ей приходилось
бросать на него яростный взгляд, как будто они на сцене и он забыл свою роль. В конце концов, я
думаю, она втолковала ему, что к чему, и спустя примерно неделю они уже делали все более или
менее правильно, примерно так, как пары старожилов.
Хотя по телевизору я такого способа прощаться не видела, я была почти уверена, что
позаимствован он оттуда, и была уверена, кроме того, что Рут этого не понимает. Вот почему, когда я
читала на траве «Даниэля Деронда»,[3] а Рут пришла и меня рассердила, я решила, что пора ей
объяснить.
Приближалась осень, и становилось прохладно. Старожилы все больше времени проводили в
помещении и в целом возвращались к тому, чем занимались до лета. Но мы, недавно приехавшие из
Хейлшема, по-прежнему сидели на некошеной траве, желая продлить сколько возможно то
единственное занятие, какое пока что у нас здесь было. В тот день, однако, читающих на траве было,
кроме меня, всего трое или четверо, и, поскольку я постаралась найти для себя спокойный уголок,
точно могу сказать, что моего разговора с ней никто не слышал.
Я лежала на куске старого брезента, читала, скажу еще раз, «Даниэля Деронда» — и тут ко мне,
гуляя, подошла Рут и села рядом. Взглянула на обложку моей книги и кивнула сама себе. Затем,
спустя примерно минуту, она, как я и предполагала, принялась пересказывать мне сюжет. До того
момента настроение у меня было отличное, и я рада была увидеть Рут, но теперь она меня
раздосадовала. Раньше она тоже так поступала — и со мной пару раз, и с другими при мне. Во-первых
— этот простосердечно-небрежный тон, таким она его делала, как будто искренне считала, что ей
должны быть благодарны за помощь. Уже тогда, надо сказать, я начинала догадываться, чт о′ за этим
стоит. В те первые месяцы мы каким-то образом пришли к мысли, что своего рода показателем
состояния твоих дел в Коттеджах — хорошо ты справляешься или нет — служит количество
прочитанных книг. Странновато, но что было, то было — такое у нас, недавно прибывших из
Хейлшема, создалось представление. И мы нарочно вокруг всего этого напускали туману —
напоминает, честно говоря, то, как мы в Хейлшеме говорили о сексе. Ходишь, скажем, и даешь всем
понять, что читала одно и другое, знающе киваешь, когда при тебе упоминают, например, «Войну и
мир», и общее настроение было такое, что проверять, не пускаешь ли ты пыль в глаза, никто не
станет. Не забывайте, что после переезда мы очень много времени проводили вместе, и незаметно ни
для кого прочесть «Войну и мир» было невозможно. Но, как и по поводу секса в Хейлшеме,
действовало молчаливое соглашение, допускавшее, что существует какое-то таинственное измерение,
куда мы переносимся читать все эти книги.
Это была, получается, маленькая игра, в которой мы все в той или иной мере участвовали. Но Рут
зашла в ней дальше всех. Какую бы книгу кто ни читал, она всегда якобы ее уже закончила, и ей
одной казалось, что хороший способ продемонстрировать свою начитанность — это пересказывать
людям сюжеты книг, которые они еще не дочитали. Вот почему, когда она это начала с «Даниэлем
Деронда», я, хотя книга мне не слишком нравилась, захлопнула ее, села и без всякой подготовки
сказала:
— Рут, я хотела тебя спросить. Почему всякий раз, когда ты прощаешься с Томми, ты трогаешь его
руку — вот так? Поняла меня?
Разумеется, она ответила, что не поняла, и я терпеливо объяснила. Выслушав, Рут пожала
плечами.
— А я и не замечала за собой. Переняла, наверно, у кого-то.
Несколькими месяцами раньше я этим удовольствовалась бы — или скорее вообще не стала бы
спрашивать. Но в тот день я не желала униматься и принялась втолковывать ей, что это из
телесериала:
— Не стоило бы этому подражать. Если ты думаешь, что так делают там, в нормальной жизни, ты
ошибаешься.
Рут, я видела, уже разозлилась, но не знала пока что, как отбиваться. Она отвела взгляд и опять
пожала плечами.
— Ну и что? — сказала она. — Подумаешь, важность. Многие так прощаются.
— Ты хочешь сказать — так прощаются Крисси и Родни.
Едва я это произнесла, я поняла, что совершила ошибку. Пока я не упоминала эту пару, Рут была
зажата в углу, но теперь я ее выпустила. Как в шахматах, когда снимаешь после своего хода руку с
фигуры, видишь оплошность и паникуешь, потому что еще не знаешь величину бедствия, которое на
себя навлекла. В глазах Рут я отчетливо увидела блеск, и когда она заговорила, тон уже был
совершенно другой.
— А, так вот, значит, что беспокоит нашу бедную маленькую Кэти. Рут мало внимания на нее
обращает. У Рут появились друзья постарше, и крошке сестренке теперь не с кем играть…
— Может, хватит, а?… Во всяком случае, в настоящих семьях так не делают. Ты понятия о них не
имеешь.
— А Кэти у нас — большой специалист по настоящим семьям. Снимаю шляпу. Но я ведь не
ошиблась, согласись. Ты еще не выкинула это из головы. Мы, хейлшемские, должны, по-твоему,
держаться вместе, отдельной сплоченной компанией, и никаких новых друзей заводить не имеем
права.
— Я ничего такого не говорила. Я говорила про Крисси и Родни. Это очень глупо выглядит — как
ты все за ними повторяешь.
— Но ведь я права? Права? — наседала Рут. — Тебя огорчает, что я продвинулась, завела новых
друзей. Некоторые старожилы даже по имени тебя не знают, и не они в этом виноваты. Ты ни с кем,
кроме хейлшемских, не разговариваешь. Но с какой стати я буду все время водить тебя за руку? Мы
почти два месяца уже здесь.
Я не клюнула — продолжала свое:
— Я не о себе говорю и не о Хейлшеме, а о том, что ты все время ставишь Томми в трудное
положение. Я наблюдала, ты несколько раз так делала за одну эту неделю. Уходишь, бросаешь его, и
он как потерянный. Это нечестно! Ведь вы пара с Томми. И это значит, что о нем ты должна думать в
первую очередь.
— Совершенно верно, Кэти, мы действительно пара. И раз уж ты в это решила влезть, я тебе скажу.
Мы говорили с Томми и согласились, что если ему иногда неохота чем-нибудь заниматься с Крисси и
Родни — вольному воля. Не готов он к чему-то — принуждать его я не собираюсь. Но мы
договорились еще, что меня он удерживать не будет. Вот так. А твоей заботой о нем я очень тронута.
Потом, совсем другим тоном, она добавила:
— Между прочим, должна поправиться. По крайней мере, с некоторыми старожилами ты, по-
моему, дружбу завела.
Она посмотрела на меня изучающе — и рассмеялась, словно бы говоря: «Но ведь мы по-прежнему
подруги, да?» Я, однако, в ее последнем замечании ничего смешного не увидела. Взяла книгу и ушла,
не говоря ни слова.

[djjaz63]

Надо объяснить, почему меня так задело это высказывание Рут. Те первые месяцы в Коттеджах были
странным периодом нашей дружбы. Из-за каких только мелочей мы не ссорились! И в то же время мы
были откровенней друг с другом, чем когда-либо. Прежде всего вспоминаются эти разговоры один на
один, обычно перед сном в Черном амбаре, наверху, в моей комнате. Вы можете, конечно, назвать это
пережитком наших разговоров после отбоя в хейлшемской спальне. Так или иначе, сколько бы я и Рут
ни ругались днем, наступает вечер — и мы сидим бок о бок на моем матрасе, прихлебываем горячий
чай и делимся задушевными переживаниями по поводу нашей новой жизни. Ничего подобного
раньше у нас не бывало. Эти излияния, да и сама наша дружба в то время были возможны благодаря
тому, что каждая из нас знала: ко всему сказанному в эти минуты другая отнесется бережно и
уважительно, не обманет доверия и, как бы мы ни цапались потом, не использует услышанное как
оружие. Между нами было четкое, хоть и ни разу не высказанное вслух, соглашение на этот счет, и до
разговора, начавшегося с «Даниэля Деронда», ни одна из нас даже близко не подошла к тому, чтобы
его нарушить. Вот почему, когда Рут произнесла эту фразу про мои отношения с некоторыми
старожилами, я не просто рассердилась. Я восприняла это как предательство. Потому что было
совершенно ясно, на что она намекает: на одно мое вечернее признание о сексуальных делах.
В Коттеджах, как вы, наверно, себе представляете, секс отличался от того, что было в Хейлшеме.
Он был теперь гораздо более непосредственным — более «взрослым», что ли. Никто не сплетничал и
не хихикал по поводу того, кто, когда и с кем. Если вдруг становилось известно, что у парня с
девушкой что-то было, никто не пускался в догадки, будут они постоянной парой или нет. И если
новая пара возникала, никто не говорил об этом точно бог знает о каком событии. Люди спокойно это
принимали, вот и все, просто теперь, упоминая одного, упоминали и другого: «Крисси и Родни», «Рут
и Томми». Если кто-то хотел заняться сексом с тобой, это тоже проявлялось куда более
непосредственно. Парень просто подходил и спрашивал, не хочешь ли ты «для разнообразия»
переночевать у него в комнате, что-нибудь в этом роде, ничего такого особенного. Иногда это
означало, что он хочет составить с тобой пару, иногда дело ограничивалось одной ночью.
Атмосфера, повторяю, была намного более взрослая. Но сейчас мне кажется, что секс в Коттеджах
был в какой-то мере функциональным. Может быть, как раз из-за того, что не стало всех тех сплетен и
той секретности. А может быть, из-за холода.
В Коттеджах, как мне сейчас вспоминается, сексом занимались в кромешной тьме в очень
холодных спальнях, обычно под тоннами одеял, которые часто были даже и не одеялами, а чем
попало — старыми шторами, кусками ковра. Стужа иногда стояла такая, что наваливали на себя все
подряд, и если у тебя в такой постели был секс, казалось, будто тебя трамбует гора постельных
принадлежностей, так что не всегда было понятно, с парнем ты или со всем этим нагромождением.
Но я хотела скорее не об этом, а о том, что за первые месяцы в Коттеджах я несколько раз
сходилась то с одним, то с другим на одну ночь. Не то чтобы у меня план такой был. Мой план был —
не спешить, осмотреться и потом, может быть, составить пару с человеком, которого я вдумчиво
выберу. Пару я ни с кем раньше никогда не составляла, и, понаблюдав за другими, особенно за Рут и
Томми, я любопытствовала и была не прочь попробовать сама. Таким, повторяю, был мой план, но
когда оказалось, что сближения на одну ночь продолжают происходить, это немножко выбило меня
из колеи. Вот почему однажды вечером, когда Рут была у меня, я решила с ней поделиться.
Во многом это был типичный наш вечерний разговор. Мы сидели рядышком на моем матрасе с
кружками чая, слегка пригнув головы, чтобы не задеть стропила. Беседовали о разных парнях в
Коттеджах и о том, подойдет ли кто-нибудь из них мне. Рут была на высоте: говорила массу всего
ободряющего, смешного, тактичного, умного. Потому-то я и решила сказать ей о своих мимолетных
близостях. Объяснила, что вначале шла на них без настоящего, сильного желания и что, хотя детей у
нас от этого быть не может, секс, как и предупреждала мисс Эмили, странно подействовал на мои
чувства. Потом я сказала:
— Рут, я вот о чем хочу спросить. Бывает у тебя, что тебе просто позарез это нужно? Что ты готова
чуть не с кем угодно?
Рут пожала плечами.
— У меня есть Томми. Если мне надо, я с ним этим занимаюсь.
— Да, конечно. Похоже, это я одна такая. Что-то у меня, наверно, там не в порядке. Потому что
иногда мне это ну вот так необходимо.
— Надо же, Кэти, как странно.
Она озабоченно на меня посмотрела, из-за чего я встревожилась еще больше.
— Значит, у тебя никогда такого не было. Она опять пожала плечами.
— Чтобы все равно с кем — нет. Чудно′ звучит то, что ты говоришь. Но, может быть, со временем
это у тебя пройдет.
— Бывает, долго-долго совсем ничего такого не чувствую. И вдруг пожалуйста. Первый раз вот как
было: он начал меня тискать, и я просто хотела, чтобы он отстал. Потом ни с того ни с сего накатило
— ничего не могла с собой поделать. Надо, и все тут.
Рут покачала головой.
— Да, странно, очень странно. Но я думаю, это временное. Может быть, все из-за того, что здесь
другое питание.
Грандиозной помощи Рут мне не оказала, но сочувствие проявила, и после того вечера мне
сделалось чуть полегче. Вот почему для меня таким ударом стал ее намек на это в конце нашего
напряженного разговора на траве. Хотя из посторонних услышать ее замечание никто, конечно, не
мог, в том, как она его сделала, было что-то очень неправильное. Дружба наша в те первые месяцы в
Коттеджах сохранялась потому, что, для меня по крайней мере, существовали две разные Рут. Одна
Рут все время стремилась произвести впечатление на старожилов и спокойно игнорировала меня,
Томми и кого бы то ни было, кто, по ее мнению, мешал ей развернуться. Эту Рут, не доставлявшую
мне никакой радости, напускавшую на себя важность, я видела каждый день со всем ее притворством,
с пресловутым прощальным прикосновением к локтю. Но Рут, которая, вытянув ноги за край моего
матраса, держа обеими руками дымящуюся кружку, сидела около меня по вечерам в моей чердачной
каморке, — это была Рут из Хейлшема, и, что бы ни случилось за день, я могла просто-напросто
начать с ней с того места, где мы кончили, когда сидели так в прошлый раз. И до того разговора на
траве было четкое соглашение, что эти две Рут существуют отдельно, что той из них, кому я перед
сном делала признания, я могу вполне доверять. Вот почему ее слова о моей дружбе «с некоторыми
старожилами» так меня расстроили. Вот почему я взяла книгу и молча ушла.
Но когда я сейчас об этом думаю, я в какой-то мере способна встать на точку зрения Рут. Я вижу,
например, что она меня могла считать стороной, которая первой нарушила соглашение, и что свой
маленький укол она, может быть, рассматривала как законный ответ. В то время это ни разу мне не
приходило в голову, но теперь я допускаю такую возможность и такое объяснение случившегося. Ведь
перед тем как она это сказала, я с неудовольствием говорила ей о модном способе прощаться,
который она взяла на вооружение. Мне трудновато сейчас это объяснить, но некое соглашение о том,
как она может вести себя со старожилами, между нами определенно было. Да, она часто блефовала и
намекала на всякое-разное, чего, я знала, в действительности не было. Иногда, повторяю, она
пыталась произвести впечатление на старожилов за наш счет. Но мне кажется, на каком-то уровне
сознания Рут полагала, что делает это от имени всех нас. И моя задача как ближайшей подруги
состояла в том, чтобы оказывать ей молчаливую поддержку, словно она выступает на сцене, а я сижу
в первом ряду. Она стремилась стать кем-то еще и, вероятно, пребывала в большем напряжении, чем
кто-либо из нас: она, повторяю, в каком-то смысле взяла на себя ответственность за нас всех. Если это
так, то мои слова о прикосновении к локтю она могла воспринять как измену, и ответный выпад мог
показаться ей вполне оправданным. Как я уже сказала, это объяснение пришло мне в голову только
недавно, а тогда я и не пыталась увидеть более общую картину и свое место в ней. Я вообще, по-
моему, недооценивала в то время усилие Рут как таковое — усилие, которое она прилагала к тому,
чтобы продвинуться, повзрослеть, оставить Хейлшем позади. Думаю об этом сейчас и вспоминаю то,
что она мне однажды сказала, когда я помогала ей в центре реабилитации в Дувре. Мы сидели в ее
палате, смотрели, по нашему обыкновению, на закат, пили минеральную воду, ели печенье, и я
говорила ей, что у меня в однокомнатной квартире есть сосновый ящик, где я до сих пор храню
большую часть вещей из моего старого хейлшемского коллекционного сундучка. А потом я так
просто, не пытаясь ее ни к чему подвести, ничего особенного не имея в виду, заметила:
— А у тебя ведь, кажется, после Хейлшема коллекции не было.
Рут, сидевшая в кровати, долго молчала, и кафельную стену позади нее освещал закат. Потом она
сказала:
— Помнишь, опекуны перед нашим отъездом несколько раз говорили, что мы можем взять
коллекции с собой. Ну, я и вынула все из сундучка и положила в дорожную сумку. Думала найти
потом в Коттеджах хороший деревянный ящик. Но приехали, и я увидела, что ни у кого из
старожилов коллекции нет. Значит, это только наше, значит, ненормально. Мы все, наверно, это
отметили, не я одна, но обсуждать толком не стали, правда? В общем, я решила, что никакого ящика
мне не нужно. Так все и лежало в сумке месяц за месяцем, а потом я это выбросила. Я уставилась на
нее.
— Ты выкинула коллекцию в помойку?
Рут покачала головой и некоторое время, казалось, перебирала мысленно предметы из той
коллекции. Наконец сказала:
— Я вывалила все в мешок для мусора, но отправить этот мешок в помойку рука не поднималась.
Так что я попросила однажды Кефферса, когда он собирался уезжать, взять мешок и отвезти в
магазин. Я знала, что есть благотворительные магазины, я выяснила заранее. Кефферс покопался
немного в мешке, он не понимал, что это все такое и зачем, да и как ему было понять, потом
усмехнулся и сказал, что никакой магазин этого не возьмет. Но я говорю — здесь неплохие вещи,
очень даже неплохие. Тут он увидел, что я переживаю, и изменил тон. Сказал: «Ладно, так и быть,
отвезу в Оксфам».[4] Потом сделал над собой уж совсем большое усилие и говорит: «А вообще-то,
теперь я рассмотрел, тут и правда есть вещи ничего». Хотя прозвучало не очень убедительно. Я
думаю, он выкинул мешок по дороге. Но, по крайней мере, я этого не видела.
Потом она улыбнулась:
— Ты-то другая была. Я помню. Ты из-за своей коллекции не переживала и сохранила ее. Я жалею
теперь, что не поступила так же.
Мы все, я хочу сказать, старались приспособиться к новой жизни, и все, по-моему, совершали
поступки, о которых потом жалели. То высказывание Рут меня действительно всерьез огорчило, но
бессмысленно сейчас судить ее и кого бы то ни было за поведение в первые месяцы жизни в
Коттеджах.
С приходом осени я почувствовала, что потихоньку осваиваюсь, и начала обращать внимание на то,
на что раньше не обращала. Я отметила, например, странное отношение к тем, кто недавно уехал.
Старожилы то и дело рассказывали всякие забавные вещи про обитателей Белого особняка и
Тополиной фермы, которых они встречали во время поездок туда, но почти никогда не упоминали о
своих бывших однокашниках и близких друзьях, покинувших Коттеджи незадолго до нашего приезда.
И еще я заметила — мне понятно было, что одно с другим связано, — каким молчанием
старожилы окружали отправлявшихся на «курсы», о которых даже мы, новенькие, знали, что там учат
помогать донорам. За те четыре-пять дней, что люди отсутствовали, о них практически не говорили, а
после возвращения их никто ни о чем по-настоящему не спрашивал. Допускаю, что они могли о чем-
то рассказывать наедине близким друзьям, но заводить разговор об этих поездках в компании было
точно не принято. Помню, однажды утром сквозь запотевшие окна кухни я увидела двоих
старожилов, отправлявшихся на курсы, и подумала, что, может быть, весной или летом они уедут
насовсем и мы будем избегать упоминания о них.
Но я не хочу сказать, что об уехавших совсем ничего нельзя было говорить. Если надо было, о них
упоминали — большей частью, правда, косвенно, в связи с каким-нибудь предметом или занятием.
Например, при починке водосточной трубы могла быть масса разговоров о том, «как это делал Майк».
Около Черного амбара был пень, который все называли «пнем Дейва», потому что три года с лишним,
вплоть до своего отъезда за несколько недель до нашего появления, он подолгу на нем сидел —
читал, писал, бывало, даже в дождь и холод. Но самой, наверно, памятной личностью был Стив.
Толком никто из нашей компании ничего об этом Стиве не узнал, за исключением того факта, что он
любил порножурналы.
Иной раз в Коттеджах можно было наткнуться на какой-нибудь порножурнал, который находили
за диваном или в кипе старых газет. Это было так называемое «мягкое» порно, хотя тогда мы в этих
различиях не разбирались. Раньше мы никогда такого не видели и теперь не знали, как к этому
относиться. Старожилы, если им попадался такой журнал, смеясь, небрежно пролистывали его и со
скучающим видом отбрасывали, и мы, глядя на них, стали поступать так же. Когда я и Рут несколько
лет назад про это вспоминали, она сказала, что в Коттеджах циркулировали десятки порножурналов.
«Никто не признавался, что ему нравится, — заметила она. — Но ты же помнишь, как это было. Если
в комнате оказывался журнал, все делали вид, что это скука смертная. Потом выйдешь, через полчаса
вернешься — журнала нет».
Я, собственно, потому об этом начала, что про всякий такой журнал в Коттеджах говорили, что это
из «коллекции Стива», другого источника, по общему мнению, быть не могло. Больше, повторяю, о
Стиве нам почти ничего не было известно. Уже в то время мы, однако, видели здесь и смешную
сторону, так что когда кто-то показывал пальцем и говорил: «Гляньте-ка, журнальчик Стива», в голосе
слышалась ирония.
Старого Кефферса эти журналы приводили в бешенство. Поговаривали, что он верующий и
категорически против не только порнографии, но и секса вообще. Иногда он выходил из себя
совершенно: щеки под седыми бакенбардами краснели от гнева, он громко топал по всем
помещениям, врывался в комнаты без стука, решительно настроенный выловить все «журнальчики
Стива» до единого. Мы потешались над ним изо всех сил, но что-то в нем в таком настроении было
действительно пугающее. Его обычное ворчание вдруг прекращалось, и сама эта тишина вокруг него
как-то тревожила.
Помню один случай, когда Кефферс собрал по комнатам шесть-семь «журнальчиков» и устремился
с ними к своей машине. Мы с Лорой смотрели на него сверху, из окна моей спальни, и от какой-то
Лориной шутки я засмеялась. Потом я увидела, как он открывает дверцу фургончика, и, видимо,
потому что ему нужно было что-то внутри передвинуть и понадобились обе руки, он положил
журналы на кирпичи около котельной (кое-кто из старожилов несколькими месяцами раньше хотел
соорудить там барбекю). Пригнувшись и засунув в машину голову и плечи, Кефферс копался там и
копался, и что-то мне подсказало, что, несмотря на всю ярость, которой он пылал минуту назад, про
журналы он теперь забыл. Я не ошиблась: чуть погодя он выпрямился, сел за руль, захлопнул дверцу
и поехал.
Когда я показала Лоре на забытые им журналы, она сказала:
— Долго они там не пролежат. Придется ему опять их собирать, когда решит устроить новую
чистку.
Но, проходя мимо котельной примерно через полчаса, я увидела, что журналы лежат нетронутые.
Я подумала было, не унести ли их к себе в комнату, но потом сообразила, что, если их там
обнаружат, насмешкам не будет конца; объяснить людям, зачем они мне понадобились, не было
никакой возможности. Поэтому я взяла журналы и пошла с ними в котельную.
Котельная представляла собой сарай, пристроенный к фермерскому дому и забитый старыми
косилками, вилами и другим барахлом, которое, по мнению Кефферса, не должно было так легко
загореться, если котел вдруг надумает взорваться. Еще у Кефферса был там верстак, и я положила на
него журналы и взгромоздилась сама, отодвинув какие-то тряпки. Света было маловато, но как раз
позади меня находилось грязное окно, и, открыв первый журнал, я поняла, что фотографии
разглядеть можно.
Там было множество снимков девушек, раздвинувших ноги или выставивших зад. Раньше, должна
признать, я, глядя на такие картинки, иной раз испытывала возбуждение, хотя заняться этим с
девушкой мне и в голову никогда не приходило. Но в тот день меня интересовало совсем другое. Я
перелистывала страницы быстро, не желая отвлекаться ни на какие сексуальные впечатления. Честно
говоря, я почти не замечала тел со всеми их позами, потому что была сосредоточена на лицах. Не
пропускала даже маленьких боковых рекламок видеофильмов или чего-то там еще: прежде чем
листать дальше, всматривалась в лицо каждой модели.
Я приближалась уже к концу стопки, когда мне стало ясно, что за дверью котельной кто-то стоит.
Я оставила дверь открытой, во-первых, потому, что она всегда была открыта, во-вторых, для света;
просматривая журналы, я два раза уже поднимала голову, потому что мне чудился какой-то шорох.
Но в дверном проеме никого видно не было, и я продолжала листать. Теперь, однако, я не
сомневалась и, опустив журнал, шумно вздохнула — так, чтобы наверняка услышали.
Я ожидала хихиканья или даже что в котельную ворвутся двое или трое и постараются обыграть
мое положение по полной программе. Но ничего такого не случилось. Поэтому я подала голос,
стараясь сделать тон скучающим:
— Вот и компания мне нашлась. Кто это там такой застенчивый?
Раздался сдавленный смешок, и на пороге возник Томми.
— Привет, Кэт, — сказал он сконфуженно.
— Ну заходи же, заходи. Присоединяйся.
Он неуверенно двинулся ко мне и за несколько шагов остановился. Перевел взгляд на котел,
потом сказал:
— Не знал, что тебе такое нравится.
— Что, девушкам нельзя разве?
Я по-прежнему переворачивала страницы, и несколько секунд он молчал. Потом я услышала:
— Я не шпионил за тобой. Просто увидел из своей комнаты, как ты подошла и взяла эти журналы,
которые забыл Кефферс.
— Можешь и ты взглянуть после меня. Он неловко усмехнулся.
— Да нет, ведь тут обычная эротика. Наверно, я все это уже видел.
Он еще раз усмехнулся, но, когда я подняла глаза, оказалось, что он смотрит на меня серьезным
взглядом. Потом он спросил:
— Ты ищешь тут что-нибудь?
— Не поняла. Я просто рассматриваю неприличные картинки.
— Просто чтобы возбудиться?
— Можно и так сказать.
Я положила журнал и начала следующий. Потом услышала его приближающиеся шаги и взглянула
на него, когда он был уже совсем рядом. Его руки беспокойно шевелились в воздухе, как будто я
выполняла сложную ручную операцию и ему хотелось мне помочь.
— Кэт, не так, не так… Чтобы возбудиться, по-другому смотрят — подробно, не спеша. Так быстро
ничего не получится.
— Откуда ты знаешь, как это у девушек? А, понимаю, ты, наверно, разглядывал эти картинки в
обществе Рут. Прости, не сообразила.
— Кэт, что ты тут ищешь?
Я обошла вопрос молчанием. Я почти уже все пролистала и хотела поскорей дойти до конца.
Потом он сказал:
— Я второй раз уже вижу, как ты это делаешь. Теперь я все-таки отвлеклась от журнала и вскинула
на него глаза.
— Томми, что происходит? Кефферс подрядил тебя в полицию нравов?
— Я не шпионил за тобой, Кэт. Я случайно увидел на той неделе, после того как мы все сидели у
Чарли. Там лежал один такой журнальчик, и ты решила, что все ушли уже, что ты одна. Но я
вернулся за джемпером, у Клэр дверь была открыта, и насквозь было видно, что делается в комнате
Чарли. Тут-то я и засек тебя с журналом.
— Ну и что? Всем хочется чего-то такого.
— Ты не для возбуждения смотрела. Мне и тогда это было ясно, и теперь тоже. Лицо не такое. В
тот раз у тебя очень странное было лицо. Печальное какое-то — и немного испуганное.
Я спрыгнула с верстака, собрала журналы и кинула ему в руки.
— Вот, держи. Отдай Рут. Может, ей пригодится.
Я прошла мимо него к двери и наружу. Я знала, что разочаровала его своей скрытностью, но к
тому моменту сама толком ничего еще не обдумала и не готова была ни с кем откровенничать. Но я
не досадовала на то, что он вошел ко мне в котельную. Совсем не досадовала, наоборот — было
ощущение спокойствия и чуть ли не защищенности. Потом я ему все объяснила, но гораздо позже,
через несколько месяцев, когда мы были в Норфолке.

[djjaz63]

Я хочу рассказать о поездке в Норфолк и обо всем, что случилось в тот день, но начать надо будет с
вещей чуть более ранних, чтобы вы увидели ситуацию и поняли, почему мы поехали.
Наша первая зима в Коттеджах подходила к концу, и мы все к тому времени почувствовали, что
более или менее обжились. Я и Рут, несмотря на кое-какие шероховатости, не оставили привычку
заканчивать день разговорами за горячим чаем в моей комнате, и в один из вечеров, когда мы
болтали о том о сем, Рут вдруг сказала:
— Ты слышала, наверно, что говорят Крисси и Родни.
Когда я ответила отрицательно, она усмехнулась.
— Скорее всего, они меня разыгрывают. Юмор у них такой. Ладно, не слышала — ну и бог с ним.
Но я стала допытываться, потому что видела: она хочет, чтобы я из нее это вытянула. В конце
концов Рут, понизив голос, сказала:
— Помнишь, на той неделе Крисси и Родни уезжали? Они были в городе Кромере на северном
побережье Норфолка.
— Что они там делали?
— По-моему, навещали кого-то из знакомых, кто раньше здесь жил. Но не в этом дело. Дело в том,
что они будто бы увидели там одну… особу. Которая работает в стильном офисе с открытой
планировкой. Ну и… в общем, они считают, что она — «возможное я». Для меня.
Хотя большинству из нас мысль о «возможных я» приходила в голову еще в Хейлшеме, мы тогда
чувствовали, что говорить на эту тему не следует, вот мы и не говорили — хотя, несомненно, она и
интриговала нас, и тревожила. Даже в Коттеджах этот вопрос походя не затрагивали. Любой разговор
о «возможных я» был уж точно более щекотливым, чем разговор, например, о сексе. В то же время
чувствовалось, что людей эта тема волнует, иных до одержимости, и всплывала она нередко — но,
как правило, в очень серьезных беседах и спорах, совершенно не похожих на наш треп, скажем, о
Джеймсе Джойсе.
Главное соображение, на котором основывалась теория «возможных я», было очень простым и
особых разногласий не вызывало. Речь шла примерно вот о чем. Поскольку каждый из нас — копия,
снятая в тот или иной момент с нормального человека, где-то в большом мире наверняка существуют
и живут своей жизнью оригиналы. Значит, есть возможность, по крайней мере теоретическая, свой
оригинал разыскать. Поэтому если кто-нибудь из нас выбирался наружу, то на улицах, в торговых
центрах, в придорожных кафе он приглядывался к людям в поисках сходства — в поисках «возможных
я» для себя и своих друзей.
Дальше, однако, мнения расходились. Спорили, для начала, о том, на кого обращать внимание во
время этих поисков. Некоторые утверждали, что «возможным я» может быть человек лет на двадцать
— тридцать старше тебя — то есть нормального родительского возраста. Но другие видели здесь
чистой воды сентиментальщину. С какой стати между нами и оригиналами должен быть
«естественный» разрыв в одно поколение? Что запрещает брать для копирования детей, стариков?
Какая разница? Им возражали, однако, что прямой смысл использовать людей на пике здоровья, то
есть как раз «нормального родительского» возраста. Но здесь, чувствовали мы все, начиналась
территория, куда ступать не хотелось, и спор выдыхался.
Был еще вопрос — зачем нам это вообще. По крайней мере одна крупная мысль за поисками
оригинала стояла, и заключалась она в том, что, найдя его, ты сможешь заглянуть в свое будущее.
Нет, никто всерьез не думал, что если ты скопирован, скажем, с железнодорожника, то в конце концов
тоже пойдешь работать на железную дорогу. Не так примитивно. Но мы все, одни больше, другие
меньше, верили, что, посмотрев на того, чьей копией ты являешься, ты сможешь получить какое-то
понятие о своей глубинной сущности и, не исключено даже, о том, что тебя ждет впереди.
Иные, впрочем, всю эту озабоченность «возможными я» объявляли глупостью. Оригинал, говорили
они, не имеет значения, это техническое средство, чтобы произвести нас на свет, не более того. Какой
будет жизнь каждого из нас, зависит только от него самого. К этому лагерю всегда относила себя Рут,
и я, пожалуй, тоже к нему тяготела. Тем не менее стоило нам услышать о «возможном я» — не важно,
для кого, — и мы невольно испытывали любопытство.
Насколько я помню, «возможные я» обнаруживались как-то кучно. То неделю за неделей ни
единого слова о них, то вдруг кто-нибудь кого-нибудь увидит — и сразу же еще, еще, еще. Как
правило, на большее, чем мимолетный взгляд, нечего было и рассчитывать: лицо в проезжающей
машине, такого рода впечатления. Но иной раз похоже было на что-то более серьезное — как в том
случае, о котором рассказала Рут у меня в спальне.
По ее словам, Крисси и Родни стали осматривать приморский город, в который приехали, и на время
разделились. Когда они опять встретились, Родни был взбудоражен и сказал Крисси, что гулял по
боковым улочкам, ответвлявшимся от Главной, и на одной обратил внимание на офис с окном во всю
стену. Внутри была масса сотрудников — одни работали за столами, другие ходили, беседовали. Там-
то он и увидел «возможное я» для Рут.
— Как только они вернулись, Крисси явилась ко мне с этой новостью. Она заставила Родни все
описать от и до, он очень старался, но наверняка тут ничего не скажешь. Потом они несколько раз
предлагали меня туда отвезти, но я не знаю. Не знаю, стоит ли что-нибудь предпринимать.
Как я в тот момент отреагировала, точно не помню, но в целом я тогда отнеслась к сообщению
довольно скептически. Честно говоря, я склонялась к мысли, что Крисси и Родни просто-напросто все
выдумали. Я не хочу сказать о Крисси и Родни ничего особенно плохого — это было бы
несправедливо. Многое в них мне, в общем-то, нравилось. Но факт есть факт: их отношение к нам,
новеньким, и особенно к Рут, было далеко не простым.
Крисси при своем высоком росте выглядела очень эффектно, когда стояла выпрямившись, но,
кажется, не понимала этого и почти все время сутулилась, чтобы быть как все остальные. Часто
поэтому она походила скорее на ведьму, чем на кинозвезду, тем более что у нее была неприятная
привычка тыкать в человека пальцем перед тем, как что-нибудь ему сказать. Она никогда не носила
джинсов, только длинные юбки, и на ней были маленькие очки, как-то слишком вдавленные в лицо.
Она была из тех старожилов, что по-настоящему радушно встретили нас летом, когда мы приехали, и
поначалу я была очень ею увлечена и старалась прислушиваться к ее советам. Но прошли недели, и я
стала смотреть на нее более критически. Странноваты были ее постоянные упоминания о том, что мы
из Хейлшема, словно этим можно было объяснить почти все, что мы говорим и делаем. И она то и
дело нас что-то спрашивала о Хейлшеме — обо всяких мелочах, как сейчас меня спрашивают мои
доноры, — и хотя она задавала эти вопросы как бы мимоходом, чувствовалось: ее интерес не случаен,
что-то за ним кроется. И еще мне бросалось в глаза, что она часто пытается нас разделить: то отведет
одного в сторонку, когда несколько человек занимаются чем-то вместе, то пригласит двоих к чему-
нибудь присоединиться, оставляя двоих других не у дел, — всякое такое.
Где Крисси — там всегда был и ее бойфренд Родни. Он собирал волосы в хвостик, как рок-
музыкант семидесятых годов, и много рассуждал о таких вещах, как реинкарнация. Мне он, в общем,
нравился, но слишком уж сильным было влияние на него Крисси. О чем бы ни возник спор, заранее
ясно было, что он возьмет ее сторону, и стоило Крисси сказать что-нибудь хоть капельку забавное, он
принимался фыркать и качать головой, как будто это невероятно смешно.
Пожалуй, получилось немножко несправедливо к этой паре. Сравнительно недавно мы с Томми их
вспоминали, и он очень неплохо о них отозвался. Но я просто хотела объяснить, почему так
скептически отнеслась к словам Рут о том, что они якобы видели ее «возможное я». Поначалу,
повторяю, я не поверила и предположила, что Крисси что-то замышляет.
И еще одной причиной, чтобы во всем этом усомниться, была сама картина, которую нарисовали
Крисси и Родни: женщина, работающая в симпатичном офисе за окном во всю стену. Мне в тот
момент показалось, что очень уж это смахивает на «мечту о будущем», которая, как мы знали, была
тогда у Рут.
Насколько помню, той зимой «мечты о будущем» обсуждали главным образом мы, новички, хотя
кое-кто из старожилов тоже в этом участвовал. Те из них, что постарше — особенно уже
приступившие к подготовке, — иной раз, стоило начаться такому разговору, тихо вздыхали и
выходили из комнаты, но мы этого поначалу даже и не замечали. Я не очень-то понимаю, что
происходило у нас в головах, когда мы беседовали на эти темы. Скорее всего, мы знали, что всерьез о
таком говорить невозможно, но чистым фантазированием это для нас, я уверена, все-таки не было.
Мне кажется, это давало нам возможность, когда Хейлшем остался позади, хотя бы какие-нибудь
полгода, до всех разговоров о работе помощниками доноров, до уроков вождения, до всего
остального, время от времени забывать, кто мы в действительности такие, забывать, что нам
говорили опекуны, забывать услышанное от мисс Люси в тот дождливый день и все теории, которые
мы выработали между собой за годы. Долго, конечно, так продолжаться не могло, но, повторяю, на
эти несколько месяцев мы каким-то образом смогли устроить себе уютную отсрочку, во время
которой наша жизнь иной раз представлялась нам лишенной обычных ограничений. Когда я
вспоминаю теперь, мне кажется, что мы множество часов провели, сидя после завтрака в наполненной
паром кухне или теснясь далеко за полночь у полупогасшего камина, поглощенные обсуждением
планов на будущее. Никто из нас, однако, не брал слишком высоко. Не помню, чтобы кто-нибудь
заявил о своем желании стать кинозвездой или чем-то подобным. Типичным был разговор о
должности почтальона или о работе на ферме. Довольно многие хотели быть водителями тех или
иных машин, и часто, когда об этом заходила речь, старожилы начинали сравнивать разные
живописные маршруты, по которым они проезжали, излюбленные придорожные кафе, трудные
развязки и тому подобное. Сейчас, конечно, я в таком разговоре многим из них сто очков вперед
могла бы дать. Но тогда я только жадно слушала и голоса не подавала. Иной раз, когда время было
позднее, я закрывала глаза, прислонялась к валику дивана — или к плечу молодого человека, если
вечер приходился на один из коротких периодов, когда я была официально «чья-то», — и то засыпала,
то просыпалась, позволяя лентам дорог разматываться в моем воображении.
Возвращаясь к тому, с чего начала, скажу, что дальше всех в такой беседе часто заходила именно
Рут — особенно в присутствии старожилов. Об офисах она принялась рассуждать уже в начале зимы,
но по-настоящему это обрело жизнь и стало ее «мечтой о будущем» после того утра, когда мы с ней
ходили в деревню.
Тогда стояли сильные холода, и мы мучились с газовыми обогревателями. Мы целую вечность
проводили у этих ящиков, пытались зажечь газ, щелкали, щелкали без всякого толку и в конце концов
на один за другим махали рукой, как и на комнаты, которые они должны были обогревать. Кефферс
отказывался ими заниматься, заявлял, что это наша обязанность, но потом, когда стало холодно не на
шутку, все-таки дал конверт с деньгами и написал на бумажке, какое топливо для запальных горелок
надо купить. Сходить за топливом в деревню вызвались я и Рут, и морозным утром мы отправились.
Когда дошли до того места, где по обе стороны дорожки высоко поднимались живые изгороди и
земля была усеяна замерзшими коровьими лепешками, Рут, которая немного отстала, вдруг
остановилась.
Почувствовала я это не сразу, а несколько секунд спустя, и, когда обернулась, увидела, что она
дует на пальцы и смотрит вниз, захваченная чем-то, что лежит у ее ног. Я подошла, решив сначала,
что это какое-нибудь несчастное существо, погубленное морозом, но оказалось, что это цветной
журнал — не из «журнальчиков Стива», а радостное глянцевое издание, какие получают с газетами
бесплатно. Он лежал раскрытый на яркой рекламе во весь разворот, и, хотя бумага намокла и один
угол испачкался, видно было все хорошо: восхитительно современный офис с открытой планировкой,
где трое-четверо сотрудников о чем-то друг с другом весело переговариваются. Помещение, люди —
все на картинке было блестящее. Рут смотрела на нее, смотрела, а когда заметила рядом меня,
сказала: «Вот где стоило бы работать!»
Потом она опомнилась — может быть, даже рассердилась, что я ее на таком поймала, — и пошла
вперед гораздо быстрей, чем раньше.
Но через несколько дней, когда мы небольшой группой сидели у камина в фермерском доме, Рут
заговорила о том, в каком офисе хотела бы в идеале работать, и я узнала обстановку мгновенно. Она
не упустила ни одной подробности — сказала про растения, про сверкающее оборудование, про
вертящиеся кресла на колесиках, — и все это было так живо и ярко, что ее слушали, не перебивая, бог
знает сколько времени. Я пристально на нее смотрела, но ей, кажется, и в голову не приходило, что я
могу связать одно с другим, — может быть, она и забыла, откуда взялась картина. Она сказала даже,
что все в ее офисе должны быть людьми «динамичными, целеустремленными», и мне ясно
вспомнилось, что именно эти слова крупными буквами были напечатаны в верхней части
фотографии: «Вы динамичны? Целеустремленны?» — что-то в этом роде. Разумеется, я молчала как
рыба. И даже, слушая ее, невольно стала воображать, будто это и в самом деле возможно: в один
прекрасный день мы все, может быть, отправимся в какое-нибудь такое место и дружно начнем там
новую жизнь.
Были у камина, конечно, и Крисси с Родни, сидели и впитывали каждое слово. День за днем потом
Крисси упорно старалась вовлечь Рут в очередной разговор об этом. Скажем, они сидят в углу, я
прохожу мимо и слышу, Крисси спрашивает: «А ты уверена, что вы не будете друг друга отвлекать от
работы, если окажетесь все вместе в таком учреждении?» Просто чтобы опять навести Рут на эту тему.
Насчет Крисси должна сказать — причем это относится и ко многим другим старожилам, — что,
при всем ее покровительственном отношении к нам сразу после нашего приезда, она испытывала
священный трепет по поводу того, что мы из Хейлшема. Я далеко не сразу это поняла. Взять,
например, то, что связано с офисом Рут: сама Крисси в жизни не стала бы рассуждать о работе в
офисе, тем более в таком, как этот. Но из-за того, что Рут приехала из Хейлшема, эта идея как-то
вдруг оказалась в пределах осуществимого. Вот как смотрела на все Крисси, и некоторые
высказывания Рут, мне кажется, подталкивали ее и других к мысли, будто неким таинственным
образом мы, хейлшемские, существуем по особым правилам. Прямой лжи старожилам я, правда, от
Рут никогда не слышала; просто каких-то вещей она не отрицала, на какие-то намекала. Были случаи,
когда я могла устроить ей холодный душ; но если Рут и испытывала иногда замешательство,
встретившись со мной взглядом посреди своего рассказа о чем-нибудь, она все равно, похоже, была
уверена, что я ее не выдам. И я, конечно, не выдавала.
Вот в какой атмосфере Крисси и Родни заявили, будто видели «возможное я» для Рут, и теперь
вам, может быть, понятно, почему я отнеслась к этому с недоверием. Мне не хотелось, чтобы Рут
ехала с ними в Норфолк, хотя спроси меня почему — я не смогла бы толком ответить. И когда стало
ясно, что она твердо решила ехать, я сказала ей, что составила бы ей компанию. Поначалу она не
была в восторге, и прозвучал даже намек, что она и Томми с собой не возьмет. В результате, однако,
мы отправились все впятером: Крисси, Родни, Рут, Томми и я.

[djjaz63]

Родни, у которого были водительские права, заранее сговорился на ферме в Метчли, милях в двух по
дороге, что возьмет на день машину напрокат. Он брал так машины регулярно, но на этот раз
накануне поездки что-то там у владельцев сорвалось. Уладили все довольно легко — Родни сходил на
ферму и нашел на завтра другую машину, — но интересно состояние Рут в те несколько часов, когда
поездка была под вопросом.
До того момента она давала понять, что вся затея для нее что-то вроде шутки, что согласилась
она, если уж на то пошло, ради Крисси, чтобы доставить ей удовольствие. Еще она много рассуждала
о том, что после Хейлшема нам пора наконец воспользоваться свободой и что в любом случае она
давно хотела поехать в Норфолк и «найти все, что мы потеряли». В общем, она всячески старалась
показать, что к идее отыскания своего «возможного я» относится не очень серьезно.
В тот последний день перед поездкой я и Рут, помню, ходили прогуляться и потом вошли в кухню
большого дома, где Фиона и еще несколько старожилов готовили в колоссальном количестве тушеное
мясо. Фиона-то как раз и сказала нам, не отрываясь от стряпни, что машину дать не смогут: с фермы
предупредить об этом приходил мальчик. Рут стояла чуть впереди меня, поэтому лица мне видно не
было, но вся она точно окаменела. Потом, не говоря ни слова, она повернулась и, едва не задев меня,
бросилась на улицу. Тут я мельком увидела ее лицо и поняла, как она расстроена. Фиона начала
было: «Ох, я и понятия не имела…» — или что-то в этом роде, но я ее перебила: «Нет, Рут не из-за
этого огорчена. Из-за другого, из-за того, что раньше случилось». Не самый удачный ответ, но ничего
лучшего я с ходу придумать не могла. Потом, как я сказала, транспортная проблема разрешилась, и
рано утром в полнейшей темноте мы впятером сели в побитый, но, в общем, вполне приличный
«ровер». Разместились так: Крисси впереди с Родни, мы трое сзади. Это казалось естественным, никто
даже особенно не раздумывал. Но всего через несколько минут, когда после темных извилистых
дорожек началось нормальное шоссе, Рут, которая сидела посередине, наклонилась вперед, положила
руки на спинку сиденья и принялась разговаривать со старожилами. При этом мы с Томми, сидевшие
по бокам от нее, не слышали, что она говорит, и, находясь между нами, она мешала нам беседовать
друг с другом и даже видеть друг друга. Иногда, в тех редких случаях, когда она откидывалась назад,
я пыталась завязать разговор между нами троими, но Рут его не поддерживала и спустя некоторое
время опять подавалась вперед и просовывала лицо между передними сиденьями.
Примерно через час, когда стало светать, мы остановились у большого пустого поля, чтобы
размять ноги и позволить Родни справить нужду. Перепрыгнув канаву, несколько минут потоптались,
потирая руки и глядя, как поднимается пар от нашего дыхания. В какой-то момент я увидела, что Рут
отошла в сторонку и смотрит через поле на восходящее солнце. Я подошла к ней и предложила
поменяться местами: ведь она хочет разговаривать только со старожилами, и возможность общаться,
по крайней мере, с Крисси у нее останется, а я, чтобы скоротать дорогу, буду беседовать с Томми. Не
успела я договорить, как Рут зашептала:
— И приспичило же тебе создавать проблемы именно теперь! Не могу этого понять. Зачем
понадобилось мутить воду?
Тут она рывком повернула меня, чтобы мы обе стояли спиной к другим и им не видно было, что
мы затеяли спор. Именно это, а не ее слова вдруг заставило меня посмотреть на все ее глазами: я
увидела, что она прилагает большие усилия, чтобы не только себя, но и всех нас выставить в
правильном свете перед Крисси и Родни, — а я затеяла дурацкую сцену, которая грозит эти усилия
перечеркнуть. Поняв все это, я коснулась ее плеча и вернулась к остальным. И когда садились в
машину, я позаботилась, чтобы мы разместились в точности как раньше. Но теперь во время езды Рут
большей частью молчала, откинувшись на спинку сиденья, и даже когда Крисси и Родни что-то
спереди нам кричали, отвечала угрюмо и односложно.
Приморский город, однако, заметно поднял нам настроение. Мы приехали туда примерно ко
времени ланча и оставили машину на стоянке у поля для мини-гольфа, где реяло множество
флажков. День оказался солнечным и бодрящим, и мне помнится, в первый час нас обуял такой
телячий восторг от пребывания на воле, что о цели поездки мы почти не вспоминали. Родни в какой-
то момент не удержался и, взмахнув руками, издал несколько радостных возгласов; он шел впереди
по дороге, которая неуклонно поднималась вверх мимо стоявших рядами жилых домов и отдельных
магазинов, и уже по громадному небу чувствовалось, что мы приближаемся к морю.
Когда дошли до него, оказалось, что дорога дальше идет по кромке утеса. Первое впечатление
было, что вниз, к песчаному берегу, спуск совершенно отвесный, но, перегнувшись через перила,
можно было увидеть извилистые тропинки, ведущие по крутому склону скалы к самому морю.
Нам уже очень хотелось есть, и мы вошли в маленькое кафе, пристроившееся на вершине утеса как
раз у начала одной из тропинок. В кафе в этот момент были только две пухлые женщины в фартуках,
которые там работали. Они курили за одним из столиков, но, увидев нас, быстро поднялись и ушли
на кухню, так что мы остались в помещении одни.
Столик выбрали самый дальний от входа, то есть расположенный ближе всего к морю, и, когда
сели, возникло такое ощущение, словно висишь над водой. Сравнивать мне тогда было не с чем, но
теперь я понимаю, что кафе было крохотное — всего три или четыре маленьких столика. Одно окно
они оставили открытым — наверно, чтобы меньше чувствовались запахи жарки, — и время от
времени в него влетал ветерок, от которого колыхались все рекламные объявления о выгодных
предложениях. Одно из них, приколотое над стойкой, было написано цветными фломастерами, и в
слове «ОГО!», с которого оно начиналось, каждое «О» было глазом со зрачком и ресницами. Сейчас я
вижу подобное так часто, что не обращаю внимания, но тогда это было впервые, и я рассматривала
надпись с восхищением, потом перехватила взгляд Рут, поняла, что она тоже в восторге, и мы обе
расхохотались. Это был хороший, теплый момент, и казалось, что мы оставили позади то напряжение,
которое возникло между нами в машине. Позже выяснилось, однако, что это был у меня и Рут
последний такой момент за всю поездку.
С тех пор как мы приехали в город, насчет «возможных я» не было сказано ни слова, и я ждала, что
мы, когда сядем, обсудим наконец этот вопрос как следует. Но едва приступили к сэндвичам, Родни
заговорил об их с Крисси старом приятеле Мартине, который уехал из Коттеджей в прошлом году и
теперь жил где-то в этом городе. Крисси с энтузиазмом подхватила, и оба старожила стали наперебой
вспоминать всевозможные уморительные штуки, которые этот Мартин откалывал. Мы мало что
понимали, но Крисси и Родни — те веселились вовсю. Смеялись, переглядывались, и, хотя они
делали вид, будто это все для нас, ясно было, что они предаются воспоминаниям ради собственного
удовольствия. Сейчас мне кажется, что запрет, который в Коттеджах лежал на очень многом из
связанного с уехавшими, возможно, мешал им разговаривать о друге даже между собой, и только
новая обстановка смогла раскрепостить их таким образом.
Я смеялась, когда смеялись они, — просто из вежливости. Томми, похоже, понимал еще меньше,
чем я, и неуверенные смешки, которые он издавал, всякий раз немного опаздывали. А вот Рут
хохотала вовсю и, какой бы эпизод с участием Мартина они ни стали припоминать, кивала со
знающим видом. Один раз, когда Крисси сказала что-то уж совсем загадочное, — примерно: «А с
джинсами-то он как — помнишь?» — Рут просто покатилась со смеху и махнула рукой в нашу
сторону, мол: «Им, им теперь объясни, чтобы тоже повеселились». Я все это терпела, но, когда Крисси
и Родни принялись рассуждать, идти нам или не идти к Мартину на квартиру, спросила наконец —
может быть, чуть холодновато:
— Что, собственно, он здесь делает? Почему у него квартира?
Молчание; затем Рут с досадой вздохнула. Крисси наклонилась ко мне через стол и негромко,
терпеливо, как втолковывают ребенку, сказала:
— Он помогает донорам. Что еще он, по-твоему, мог бы здесь делать? Он теперь полноценный
помощник.
Все немножко поерзали на стульях, потом я говорю:
— Я как раз об этом. Мы не можем просто взять и к нему заявиться.
Крисси вздохнула.
— Хорошо, допустим. Строго говоря, нам не положено посещать помощников. Строго-престрого
говоря. Не рекомендуется — это уж точно.
Родни усмехнулся и добавил:
— Никоим образом не рекомендуется. Взять и заявиться — это нехорошо.
— Очень нехорошо, — подтвердила Крисси и неодобрительно покачала головой.
Тут в разговор вступила Рут:
— Кэти терпеть не может вести себя нехорошо. Так что не стоит нам к нему заявляться.
Томми смотрел на Рут, явно не понимая, кого она поддерживает, и я, пожалуй, тоже этого не
понимала. Мне пришло в голову, что она не хочет отвлекаться от основной цели поездки и поэтому
встала, пусть и неохотно, на мою сторону; я поэтому улыбнулась ей, но она не отреагировала.
Внезапно Томми спросил:
— Родни, а где, значит, ты видел «возможное я» для Рут?
— Мм…
Здесь, в городе, интерес к «возможному я» у Родни как-то угас, и я увидела, как на лице Рут
мелькнуло беспокойство. Наконец Родни сказал:
— Поворот с Главной улицы, где-то у того конца. Но, само собой, у нее и выходной может сегодня
быть.
Все молчали, и тогда он добавил:
— У них же бывают выходные, понятное дело. Они не все время на работе.
Услышав это, я испугалась, что мы сделали большую ошибку: ведь известно же было, что
старожилы часто пользуются разговорами о «возможных я» просто как предлогом для поездок и
ничего серьезного в виду не имеют. Рут, которая выглядела теперь уже определенно встревоженной,
думала, кажется, примерно то же самое; в конце концов она, однако, издала смешок, как будто Родни
пошутил.
Потом Крисси сказала — уже другим тоном:
— Между прочим, Рут, пройдет несколько лет — и мы, может быть, приедем сюда навестить тебя.
Ты будешь работать в классном офисе. Никто слова тогда не сможет сказать против того, чтобы мы
тебя навестили.
— Да, — быстро согласилась Рут. — Вы все сможете ко мне приезжать.
— По-моему, — сказал Родни, — никаких правил насчет посещения людей, работающих в офисах,
не существует. — Вдруг он рассмеялся. — Хотя откуда нам знать? Ведь такого у нас еще не бывало.
— Все будет нормально, — заверила его Рут. — Вам наверняка разрешат. Вы сможете приезжать и
видеться со мной. Уже без Томми, конечно.
— Почему без меня? — возмутился Томми.
— Потому что мы и так будем вместе, глупенький ты мой, — объяснила Рут. — Я тебя с собой
заберу.
Мы все рассмеялись, но Томми опять чуть позже остальных.
— Я слыхала там, в Уэльсе, про одну девчонку, — сказала Крисси. — Тоже из Хейлшема, на
несколько лет, кажется, старше вас. Говорят, работает в магазине одежды. В очень даже шикарном.
Каждый пробормотал что-то одобрительное, и на какое-то время все мечтательно уставились в
облака.
— Хейлшем есть Хейлшем, — произнес в конце концов Родни и покачал головой словно в
изумлении.
— И еще ведь был один случай, да? — Крисси повернулась к Рут. — Этот парень, про которого ты
на днях рассказывала. Уехал из Хейлшема за пару лет до вас. И работает сейчас сторожем в парке.
Рут слушала и серьезно кивала. Я подумала, что надо предостеречь Томми взглядом, но он
заговорил до того, как я успела к нему повернуться.
— Ты про кого это? — озадаченно спросил он.
— Ты знаешь про кого, Томми, — сразу сказала я.
Пинать его под столом, даже делать многозначительный голос было рискованно: Крисси
сообразила бы в один миг. Поэтому я произнесла это тоном бесхитростным и немного усталым,
словно забывчивость Томми нам всем уже надоела. В результате ему по-прежнему было непонятно.
— Про кого-то из наших знакомых?
— Томми, не заводи опять эту шарманку, — сказала я. — Тебя надо проверить на умственную
отсталость.
Он замолчал — кажется, дошло наконец. Крисси сказала:
— Я знаю, какое это везение — попасть в Коттеджи. Но кому по-настоящему счастье улыбнулось —
это вам, хейлшемским. Я вот что… — Она понизила голос и опять подалась вперед. — Я, ребята, кое о
чем хотела с вами здесь поговорить. Дело в том, что там, в Коттеджах, не получается. Все время
лишние уши.
Она оглядела стол и остановила взгляд на Рут. Родни вдруг напрягся и тоже наклонился вперед. И
что-то мне подсказало, что приближается главное, ради чего Крисси и Родни затеяли всю эту поездку.
— Когда мы с Родни были в Уэльсе… — продолжила она. — Когда нам рассказали про эту
девушку в магазине одежды. Мы кое-что еще тогда услышали насчет воспитанников Хейлшема. Вроде
бы в прошлые годы некоторым бывшим хейлшемским в особых обстоятельствах давали отсрочку.
Только тем, которые оттуда, больше никому. Можно было попросить, чтобы на три, даже на четыре
года отложили выемки. Добиться этого было не так просто, но иногда они шли навстречу. Если
удавалось их убедить. Если они решали, что вы достойны.
Крисси умолкла и посмотрела на каждого из нас — может быть, ради драматического эффекта,
может быть, чтобы проверить, знаем мы что-нибудь или нет. У Томми и у меня вид, вероятно, был
озадаченный, а что касается Рут, у нее было одно из тех ее выражений лица, по которым нельзя
ничего понять.
— Говорят, — сказала после паузы Крисси, — что если юноша и девушка любили друг друга, как
следует любили, по-настоящему, и могли это доказать, то руководители Хейлшема устраивали им
послабление. Устраивали так, что они вначале могли несколько лет провести вместе и только потом
становились донорами.
В воздухе что-то изменилось — возник странный трепет, покалывание.
— Нам про это в Уэльсе говорили, — рассказывала дальше Крисси, — в Белом особняке. Они там
слышали про одну хейлшемскую пару, ему всего несколько недель оставалось до того, как стать
помощником доноров. Ну и они к кому-то поехали, все объяснили, и им отложили на три года.
Позволили целых три года жить там вместе, в Белом особняке, никаких курсов подготовительных,
ничего. Три года только друг с другом, потому что смогли доказать, что у них настоящая любовь.
В этот момент я заметила, что Рут очень убедительно кивает. Крисси и Родни тоже это заметили и
несколько секунд смотрели на нее как завороженные. И у меня словно видение какое-то возникло:
Крисси и Родни там, в Коттеджах, месяц за месяцем перед этой поездкой подстрекают друг друга,
зондируют тему между собой. Я увидела, как они наедине, вначале очень осторожно, заводят об этом
разговор, как, пожимая плечами, прекращают его, заминают, как, не в силах удержаться,
возвращаются к нему. Я увидела, как они играют с мыслью поговорить с нами об этом, как
оттачивают выражения, продумывают, что сказать. Потом я опять посмотрела на Крисси и Родни,
сидящих передо мной и уставившихся на Рут, и попыталась вчитаться в их лица. У Крисси — боязнь
пополам с надеждой. Родни, похоже, нервничал — словно не доверял себе, опасался, что выпалит что-
нибудь непредусмотренное.
Слух об отсрочках доходил до меня и раньше. В течение нескольких предыдущих недель я чем
дальше, тем чаще улавливала какие-то обрывки разговоров. Всякий раз старожилы говорили только
между собой и неловко умолкали, едва приближался кто-нибудь из нас. Все же я услышала
достаточно, чтобы понять суть, и знала, что речь идет именно о воспитанниках Хейлшема. Тем не
менее только в тот день, в том приморском кафе мне по-настоящему стало ясно, какое значение все
это приобрело для некоторых старожилов.
— Наверно, — голос Крисси слегка дрожал, — вам что-то об этом известно. Какие правила и тому
подобное.
Они с Родни посмотрели на каждого из нас по очереди, потом их взгляды опять остановились на
Рут. Она вздохнула.
— Да, конечно, кое-что они нам сказали. Но, — она пожала плечами, — все-таки мы мало об этом
знаем. Мы никогда особенно про это не говорили… Вообще-то, по-моему, нам пора идти.
— К кому надо обращаться? — вдруг спросил Родни. — Вам не объяснили, к кому надо пойти,
чтобы… ну… заявить о себе?
Рут опять пожала плечами.
— Я же вам сказала, мы не обсуждали этого толком.
Почти инстинктивно она посмотрела на нас с Томми в поисках поддержки, что, вероятно, было
ошибкой, потому что Томми сказал:
— Честно говоря, я понятия не имею, о чем вы тут беседуете. Что за правила такие?
Рут метнула в него испепеляющий взгляд, и я быстро сказала:
— Ты же помнишь, Томми. Все эти разговоры, которые ходили у нас в Хейлшеме.
Томми покачал головой.
— Нет, не помню, — отрезал он. И на этот раз я видела — и Рут тоже, — что никакой
заторможенности в нем нет. — Не помню в Хейлшеме ничего подобного.
Рут отвернулась от него.
— Вам надо иметь в виду, — сказала она Крисси, — что, хотя Томми и был в Хейлшеме, он не
такой, как настоящие хейлшемские. Его никуда не принимали, над ним вечно смеялись. Поэтому нет
смысла его спрашивать про такие вещи. А теперь я хочу все-таки найти женщину, которую видел
Родни.
К этому моменту глаза у Томми стали такими, что у меня перехватило дух. Таких глаз я давно уже
у него не видела — они принадлежали тому Томми, который переворачивал в классе столы и от
которого спасались, баррикадируя дверь. Потом взгляд постепенно стал обычным, Томми повернулся
к небу за окном и глубоко вздохнул.
Старожилы ничего этого не заметили, потому что Рут, кончив говорить, тут же встала и принялась
возиться с курткой. Все разом начали отодвигать стулья и подниматься — возникла легкая суета. Мне
с самого начала было поручено распоряжаться деньгами, и я отправилась платить. Остальные тем
временем потянулись за дверь, и я, дожидаясь сдачи, видела в одно из больших мутных окон, как они
молча переминаются на солнце с ноги на ногу, глядя на море.

[djjaz63]

Глава 14
Когда я вышла, было уже ясно, что от возбуждения, которое нас охватило здесь вначале, ничего не
осталось. Мы двигались молча, Родни впереди, по маленьким боковым улочкам, куда солнце почти не
могло пробиться, где тротуары были такие узкие, что часто приходилось идти гуськом. На Главной
стало чуть полегче, потому что из-за шума наше скверное настроение было тут не таким очевидным.
Когда переходили у светофора на солнечную сторону, я увидела, что Родни и Крисси о чем-то
совещаются, и задумалась, насколько гнетущая атмосфера связана с тем, что мы, по их мнению,
скрываем какой-то важный хейлшемский секрет, а насколько
— просто-напросто с пренебрежительным высказыванием Рут о Томми.
Потом, когда мы перешли Главную улицу, Крисси объявила, что они с Родни хотят зайти купить
открыток для дней рождения. Рут была изумлена, но Крисси гнула свое:
— Мы стараемся помногу их покупать. Всегда дешевле в конечном счете. И не случится такого, что
у кого-нибудь вдруг день рождения, а открытки нет. — Она показала на вход в магазин «Вулвортс». —
Тут продаются очень даже неплохие, и дешево.
Родни кивал, и мне показалось, что его улыбка чуть-чуть подкрашена насмешкой. Он сказал:
— Само собой, потом выясняется, что у тебя куча одинаковых, но можно ведь на них рисовать свои
картинки. Персонализовать.
Оба старожила теперь стояли посреди тротуара, заставляя мам с прогулочными колясками себя
объезжать и ожидая наших возражений. Я видела, что Рут разгневана, но без поддержки Родни в
любом случае мало что можно было сделать.
Так что мы вошли в «Вулвортс», и там мне сразу же стало куда веселее. Мне и сегодня это
нравится: большой магазин, множество рядов с полками, где выставлены яркие пластиковые
игрушки, поздравительные открытки, масса косметики, здесь же, может быть, и фотокиоск. Если я
сейчас приезжаю в город и у меня есть капелька свободного времени, я иду в какое-нибудь подобное
место, где можно просто слоняться в свое удовольствие, ничего не покупая, и тебе слова не скажут.
В общем, мы вошли и очень быстро разбрелись по разным отсекам магазина. Родни задержался у
входа около большой стойки с открытками, Томми двинулся вглубь, и я увидела, как он стоит под
большим рекламным плакатом поп-группы и перебирает музыкальные кассеты. Минут через десять,
когда я оказалась в дальней части зала, мне послышался голос Рут, и я пошла в ту сторону. Я уже
свернула в проход — в тот, где были выставлены пушистые зверьки и большие пазлы в коробках, — и
вдруг увидела, что Рут и Крисси стоят у дальнего его конца и о чем-то разговаривают. На меня
напало сомнение: прерывать их не хотелось, но нам пора было идти, и поворачивать назад и гулять
по магазину дальше мне не хотелось тоже. Поэтому я просто встала где была, притворилась, что
рассматриваю пазл, и дожидалась, пока они меня заметят.
В какой-то момент мне стало ясно, что они опять обсуждают этот слух. Крисси вполголоса
говорила примерно вот что:
— Но за все годы, что ты там была, поразительно — как это ты не задумалась? Что сделать, к кому
обратиться и все такое.
— Ты не понимаешь, — объясняла Рут. — Была бы ты из Хейлшема, не спрашивала бы. Мы
никогда этому не придавали такого значения. По-моему, мы просто все время знали, что в случае
чего только и надо будет, что связаться с Хейлшемом…
Тут Рут увидела меня и осеклась. Когда я опустила коробку и повернулась к ним, обе смотрели на
меня с неприязнью. Но в то же время вид у них был такой, словно я застала их за чем-то
недозволенным, и они смущенно отступили друг от друга.
— Надо бы двигаться дальше, — сказала я, прикинувшись, что ничего не слышала.
Но Рут не дала себя одурачить. Когда они проходили мимо, взглянула на меня свирепей некуда.
Так что когда во главе с Родни мы отправились искать офис, где он месяц назад увидел
«возможное я» для Рут, настроение в нашей компании было еще хуже прежнего. Не улучшало его и
то, что Родни постоянно уводил нас не на те улицы. Как минимум четыре раза он уверенно
сворачивал с Главной, мы шли за ним, но потом магазины и офисы кончались, и приходилось
возвращаться. Довольно скоро повадка Родни стала оборонительной, и видно было, что он готов
сдаться. Но вдруг мы нашли, что искали.
В очередной раз мы повернули назад и брели к Главной улице, но тут неожиданно Родни
остановился. Потом молча показал на офис на той стороне улицы.
Да, это, конечно, было то самое. Не то чтобы в точности рекламная картинка в журнале, который
попался нам тогда на дороге, но и не так уж далеко. Окно во всю стену начиналось почти с уровня
тротуара, так что любой прохожий мог видеть большое помещение с открытой планировкой, где
буквами «Г» было нерегулярно расставлено, наверно, больше десятка рабочих столов. Там были
пальмы в больших горшках, сияющее оборудование, изящно изогнутые настольные лампы.
Сотрудники переходили от стола к столу, стояли, опершись на перегородки, разговаривали, шутили;
некоторые, близко сдвинув кресла на колесиках, попивали кофе и ели сэндвичи.
— Глядите-ка, — сказал Томми. — Перерыв на ланч, а они не уходят. И я их отлично понимаю.
Мы смотрели и смотрели на этот элегантный, уютный, замкнутый в самом себе мир. Я перевела
взгляд на Рут и увидела, что ее зрачки беспокойно прыгают с одного лица за стеклом на другое.
— Так, Род, замечательно, — сказала Крисси. — Которая из них?
Она произнесла это почти саркастически, словно была уверена, что вся затея — одна его большая
ошибка. Но Родни тихо, дрожащим от волнения голосом проговорил:
— Вон она. В том углу. Синий костюм. Разговаривает с толстой женщиной в красном.
Сходство не было очевидным, но чем дольше мы смотрели, тем сильней убеждались, что какие-то
основания Родни имел. Ей было лет пятьдесят, и фигуру она сохранила неплохо. Волосы темней, чем
у Рут, — впрочем, может быть, и крашеные, — и они были стянуты сзади в простой хвостик, как и Рут
обычно делала. Она смеялась над какими-то высказываниями своей приятельницы в красном, и в ее
лице, особенно когда она, отсмеявшись, встряхивала головой, был не просто намек на сходство с Рут,
но, пожалуй, и нечто большее.
Мы довольно долго глядели, не говоря ни слова. Потом вдруг увидели, что две женщины в другой
части помещения заметили нас. Одна подняла руку и неуверенно нам помахала. Это нас пробудило,
и, панически хихикая, мы пустились наутек.
Чуть дальше по улице мы остановились и возбужденно заговорили все разом. Все — кроме Рут,
которая среди этого шума не раскрывала рта. Трудно было в ту минуту понять ее лицо: разочарована
она точно не была, но настоящего восторга в ней тоже не чувствовалось. Возникшая у нее полуулыбка
могла бы появиться на лице у матери обычного семейства, которая обдумывает ситуацию, в то время
как дети кричат, скачут вокруг и требуют, чтобы она сказала: да, разрешаю вам то-то и то-то. В
общем, мы стояли, наперебой делились впечатлениями, и я, к своей радости, честно могла сказать,
как и другие, что женщина, которую мы видели, — вполне реальная кандидатура. По правде говоря,
мы все испытывали облегчение: пока шли поиски, мы, не вполне это сознавая, готовились пережить
разочарование. Но теперь можно было спокойно ехать обратно, Рут могла вдохновляться увиденным,
все остальные могли ее в этом поддерживать. И офисная жизнь, которую, судя по всему, вела эта
женщина, была так близка к той, что Рут себе и нам рисовала, как только можно было надеяться.
Несмотря на все, что происходило между нами в течение дня, в глубине души никто из нас не хотел,
чтобы Рут вернулась в Коттеджи ни с чем, и в тот момент мы считали, что такого случиться не может.
И все, я уверена, было бы в порядке, поставь мы тогда точку. Но Рут предложила:
— Давайте пару минут посидим — вон там, на той стенке. Когда они про нас забудут, можно будет
еще раз подойти посмотреть.
Мы не были против, но, когда шли к низенькой стенке, окружавшей маленькую автостоянку,
Крисси сказала с энтузиазмом, которого было, пожалуй, чуть больше, чем нужно:
— Но даже если мы ее больше не увидим, мы ведь все согласились, что она — твое «возможное я».
А офис — прелесть. Просто нет слов.
— Давайте выждем несколько минут, — сказала Рут. — Потом вернемся.
Я садиться на стенку не стала, потому что она была сырая и крошилась, и еще потому, что в любой
момент, казалось, кто-нибудь мог появиться и закричать, что здесь рассиживать не положено. А вот
Рут, ничем не смущаясь, села на нее верхом. Я и сегодня очень живо вспоминаю те десять —
пятнадцать минут, что мы там прождали. О «возможном я» никто больше не говорит. Мы делаем вид,
что просто проводим в свое удовольствие свободное время: беззаботная однодневная вылазка,
живописное место. Родни, чтобы показать, как ему здесь хорошо, исполняет коротенький танец:
залезает на стенку, балансируя идет по ней, потом нарочно валится. Томми отпускает шуточки по
поводу прохожих, не очень смешные, но мы дружно хохочем. Молчит одна Рут, которая сидит,
окруженная нами, верхом на стенке. Она почти не шевелится, улыбка с ее лица не сходит. Ветер
ерошит ей волосы, в глаза бьет яркое зимнее солнце, и непонятно — то ли она улыбается, глядя на
наши кривляния, то ли просто щурится от света. Вот какие картинки сохранились у меня от
ожидания у автостоянки. Судя по всему, мы ждали, пока Рут скажет, что пора идти смотреть второй
раз. Она так этого и не сказала, потому что случилось вот что.
Томми, который забавлялся на стенке вместе с Родни, вдруг спрыгнул и замер. Потом сказал:
— Вон она идет. Та самая.
Мы мигом бросили дурачиться и уставились на женщину, приближавшуюся со стороны офиса. На
ней теперь было кремовое пальто, и она все никак не могла застегнуть на ходу портфель. Что-то там
было не так с замком, и она раз за разом замедляла шаг и пыталась снова. В каком-то трансе мы
провожали ее глазами, пока она шла мимо по другой стороне улицы. Когда она уже поворачивала на
Главную, Рут вскочила:
— Пошли посмотрим, куда она сейчас.
Мы стряхнули оцепенение и отправились вдогонку. Крисси пришлось даже сказать всем, чтобы
шли помедленнее, а то могут подумать, будто женщину преследует какая-то банда. Мы двигались за
ней по Главной улице на разумном расстоянии, хихикали, обходили людей, разделялись и опять
соединялись. Было, наверно, часа два, магазины торговали вовсю, и на тротуаре было полно народу.
Иногда она почти пропадала из виду, но все-таки мы не теряли ее — слонялись перед витринами,
когда она заходила в магазины, проталкивались среди мам с прогулочными колясками и пожилых
людей, когда она опять появлялась на улице.
Потом эта женщина свернула с Главной улицы в прибрежные переулки. Крисси обеспокоилась, что
в менее людном месте она обратит на нас внимание, но Рут шла и шла, и мы следовали за ней.
В конце концов мы попали на узкую улочку, где изредка встречались магазины, но большей частью
стояли жилые дома. Нам опять пришлось идти гуськом, и один раз, когда навстречу ехал грузовичок,
мы прижались к стене дома, чтобы его пропустить. Вскоре на всей улице только и было людей, что
она и мы, и, оглянись она, не заметить нас было бы невозможно. Но она двигалась, не оборачиваясь,
шагов на десять — пятнадцать впереди, а потом вошла в дверь под вывеской «Салон Портуэя».
Я не раз после этого бывала в «Салоне Портуэя». Несколько лет назад у него сменился владелец, и
теперь там продаются всевозможные художественные вещицы — горшки, блюда, керамические
фигурки животных. Но в то время там были две большие белые комнаты с одними картинами,
свободно и красиво расположенными — очень много пространства вокруг каждой. Деревянная
вывеска над входом и сейчас, впрочем, та же самая. Так или иначе, после того как Родни сказал, что
на этой тихой улочке мы выглядим очень подозрительно, мы решили войти. Внутри, по крайней мере,
можно было притвориться, что мы рассматриваем картины.
Вошли и увидели, что женщина, которая нас интересовала, разговаривает с седой дамой гораздо
старше ее — судя по всему, главным лицом здесь. Они сидели по разные стороны маленького
письменного стола у двери, и, кроме них, в салоне никого не было. Ни та ни другая не обратила на
нас особого внимания, и мы, рассредоточившись, постарались сделать вид, что нас завораживают
полотна.
Между прочим, я и правда, как ни захвачена была отысканием «возможного я», начала получать
удовольствие от картин и от здешнего спокойствия самого по себе. От Главной улицы мы ушли,
казалось, на сотню миль. Стены и потолок были чуть желтоватого оттенка, там и тут высоко были
развешаны куски рыболовных сетей и изъеденные временем части лодок. В картинах, в основном
выполненных маслом в насыщенных синих и зеленых тонах, тоже преобладала морская тематика.
Может быть, на нас на всех внезапно напала усталость — ведь мы выехали задолго до рассвета, —
потому что я заметила: не я одна погрузилась здесь в какую-то дремоту. Мы разошлись по разным
углам, разглядывали одну картину за другой и лишь изредка вполголоса подзывали друг друга: «Иди-
ка сюда, посмотри». Между тем седая дама и «возможное я» все время разговаривали, не особенно
громко, но нам было слышно, потому что в этом салоне голоса словно бы наполняли все помещение.
Они обсуждали какого-то мужчину, знакомого им обеим, который не мог найти общего языка со
своими детьми. Мы слушали, иногда на них поглядывали, и мало-помалу что-то стало меняться. Не
только для меня, но и для других — я это чувствовала. Если бы мы, увидев эту женщину через
стеклянную стену офиса, на том и кончили, и даже если бы мы, идя за ней по городу, потеряли ее, мы
все равно могли бы вернуться в Коттеджи взволнованными и торжествующими. Но сейчас, в салоне,
женщина была слишком близко к нам, гораздо ближе, чем мы в действительности хотели. И чем
больше мы смотрели и слушали, тем меньше она казалась похожей на Рут. Это ощущение росло среди
нас почти осязаемо, и я знала, что Рут, вроде бы поглощенная картиной в другой части зала,
испытывает его в такой же мере, как и остальные. Вот почему, вероятно, мы так долго бродили по
салону: откладывали момент, когда надо будет обменяться мнениями.
Потом вдруг женщина поднялась и вышла — а мы всё стояли, стараясь не смотреть друг другу в
глаза. Чтобы следовать за ней дальше, такого и в мыслях ни у кого не было, секунда шла за секундой,
и молча мы, казалось, приходили к согласию о том, как нам теперь все видится.
В конце концов седая дама встала из-за стола и сказала Томми, который был к ней ближе всех:
— Прелестнейшая вещь. Самая моя любимая. Томми повернулся к ней и издал смешок. Я
поспешила ему на выручку, а дама между тем спросила:
— Студенты, да? Искусство изучаете?
— Нет, не то чтобы студенты, — ответила я до того, как Томми мог открыть рот. — Мы просто, ну,
интересуемся.
Седая дама лучезарно улыбнулась и начала рассказывать о художнике, на чье полотно мы
смотрели: как она с ним связана, какой творческий путь он прошел. Это, по крайней мере, вывело нас
из оцепенения, и мы собрались около нее послушать, как в Хейлшеме собирались около начавшего
говорить опекуна. Седая дама, видя такое, сильно воодушевилась, и мы стали кивать и вставлять
слова восхищения, слушая про то, где писались эти картины, в какое время дня художник
предпочитал работать, как в некоторых случаях он обходился без эскизов. Потом, когда ее рассказ
подошел к естественному концу, мы дружно вздохнули, поблагодарили ее и вышли.
Из-за того, что улица была очень узкая, мы некоторое время не могли как следует все обсудить, и
все, думаю, были этому только рады. Мы двигались друг за другом, и Родни, который шел первым,
театральным жестом взметнул руки, словно был в таком же восторге, как вначале, когда мы только
сюда приехали. Но это было не очень убедительно, и, выйдя на более широкую дорогу, мы замедлили
шаги и, шаркая, остановились.
Мы опять находились у края утеса. И если перегнуться через перила, можно было, как раньше,
увидеть зигзагообразные тропинки, спускающиеся к самому берегу, только на этот раз внизу еще
была видна пешеходная дорожка с рядами закрытых на зиму торговых палаток.
Какое-то время мы просто смотрели на все, подставляя лица ветру. Родни по-прежнему пыжился,
стараясь быть веселым, — можно подумать, твердо решил, что ничему не позволит испортить такую
отменную вылазку. Он стал показывать Крисси что-то в море — очень далеко, у самого горизонта. Но
Крисси отвернулась от него и сказала:
— Так — я думаю, мы все согласны, да? Это не Рут. — Она издала короткий смешок и коснулась
рукой плеча Рут. — Мне очень жаль. Как и всем, конечно. Но Родни ругать, в общем-то, не за что. Не
такая уж глупая была затея. Согласитесь, когда мы увидели ее через это стекло, было ведь
ощущение…
Она замолчала, потом опять дотронулась до плеча Рут. Та ничего не сказала, но слегка повела
плечом — выглядело почти что так, словно она хотела сбросить руку. Искоса Рут смотрела вдаль —
скорее на небо, чем на воду. Я видела, что она расстроена, но кому-то, кто не так хорошо ее знал,
вполне могло показаться, что она просто задумалась.
— Извини, Рут, — сказал Родни и тоже похлопал ее по плечу. Но, судя по улыбке, он ни секунды
не сомневался, что упрекать его совершенно не в чем. Так просит прощения тот, кто попытался
оказать тебе услугу, которой ты почему-то не смог воспользоваться.
Глядя в ту минуту на Крисси и Родни, я, помнится, думала: нет, они ничего. По-своему они добры
и стараются подбодрить Рут. В то же время, однако, — хотя обращались к Рут они, а мы с Томми
молчали, — я была на них в каком-то смысле обижена за подругу. Потому что сочувствие
сочувствием, а в глубине души они, я видела, испытывали облегчение. Облегчение от того, что все
вышло так, как вышло: что можно утешать Рут, вместо того чтобы завистливо следить за
головокружительным взлетом ее надежд. Облегчение от того, что в них не окрепнет мысль, которая и
будоражила их, и мучила, и пугала, — мысль, что нам, хейлшемским, открыты многие возможности,
закрытые для них. Помню, я думала тогда, как сильно они, Крисси и Родни, отличаются от нас троих.
Потом Томми сказал:
— Не понимаю, какая, собственно, разница. Мы ведь так, развлечение себе хотели устроить.
— Ты, Томми, может быть, и развлекался, — холодно отозвалась Рут, все еще глядя в
пространство. — Если бы мы твое «возможное я» искали, ты относился бы ко всему иначе.
— Так же относился бы, — возразил Томми. — По-моему, это все не имеет значения. Пусть даже
ты ее найдешь, эту самую модель, с которой ты скопирована. Все равно — какая разница?
— Глубокое соображение! Что бы мы без тебя делали, Томми? — съязвила Рут.
— А по-моему, Томми прав, — вмешалась я. — Глупо предполагать, что у тебя будет такая же
жизнь, как у этой модели. Я согласна с Томми. Это было развлечение. Не надо так серьезно.
И я тоже коснулась рукой плеча Рут. Я хотела, чтобы она почувствовала отличие от прикосновений
Крисси и Родни, и потому сознательно выбрала в точности то же место. Я ожидала какого-то отклика,
сигнала, что от меня и Томми она иначе принимает знаки сопереживания, чем от старожилов. Но она
не отреагировала вовсе — даже плечом не повела, как под рукой Крисси.
Я услышала, как Родни за спиной у меня расхаживает взад-вперед, давая понять, что ему холодно
на таком ветру.
— Может, зайдем сейчас к Мартину? — предложил он. — Он вон там живет, совсем близко, за
теми домами.
Внезапно Рут вздохнула и повернулась к нам.
— Честно говоря, я с самого начала знала, что это глупость.
— Конечно, — рьяно подтвердил Томми. — Так, развлечение.
Рут взглянула на него раздраженно.
— Томми, будь добр, оставь свое «так, развлечение» при себе. Всем уже надоело. — Потом,
повернувшись к Крисси и Родни, она сказала: — Я не хотела говорить, когда в первый раз от вас об
этом услышала. Но поймите простую вещь: это дело безнадежное. Они никогда, никогда не берут
таких, как эта женщина. Сообразите: с какой стати она захочет? Мы все это понимаем, только
признаваться себе не желаем. Нет, мы скопированы совсем не с таких…
— Рут, — решительно перебила ее я. — Рут, прекрати.
Но она продолжала:
— Мы все это знаем. Мы скопированы с отбросов. С наркоманов, проституток, пьяниц, бродяг. Кое-
кто, может быть, с заключенных — с тех, которые не психи. Вот от кого мы произошли. Мы все это
понимаем, так почему прямо не сказать? От такой женщины? Как же, держи карман. Да, ты прав,
Томми. Так, развлечение. Приятно себя кем-то вообразить. Та пожилая женщина в салоне, ее
знакомая, — за кого она нас приняла? За студентов, изучающих искусство? Думаете, она бы так же с
нами говорила, если бы знала, кто мы такие? Что она, по-вашему, ответила бы, если бы мы ее
спросили: «Простите, пожалуйста, вы случайно не знаете, была ли ваша подруга моделью для
клонирования?» Да она вышвырнула бы нас вон! Раз мы это понимаем, чего молчать? Хотите искать
«возможные я», всерьез хотите — так ищите на помойке. В сточной канаве. В толчке ищите — вот
откуда мы все вышли.
— Рут. — Голос Родни был твердым, и в нем звучало предостережение. — Хватит об этом, забудем
и пойдем навестим Мартина. Сегодня у него как раз выходной. Он смешной, веселый, он тебе
понравится.
Крисси обняла Рут одной рукой.
— Правда, Рут, пойдем. Родни дело предлагает. Рут сделала шаг, и Родни двинулся было.
— Вы идите, если хотите, — тихо сказала я. — Я не иду.
Рут обернулась и вгляделась в меня.
— Вот так так. Кто из нас теперь в расстроенных чувствах?
— Я не в расстроенных чувствах. Просто, Рут, иногда ты несешь такое, что уши вянут.
— Надо же, какое расстройство. Бедная Кэти. Ох как мы правду не любим.
— Дело не в этом. Я не хочу идти в гости к помощнику. Мы не должны их посещать, и я с ним
даже не знакома.
Рут пожала плечами и переглянулась с Крисси.
— Ну что ж, — сказала она. — Не вижу причин все время ходить одной компанией. Если эта
маленькая особа не желает с нами идти, пусть остается. Может побыть одна.
Она наклонилась к Крисси и театральным шепотом произнесла:
— Это всегда самое лучшее, когда Кэти не в духе. Оставить одну, и потихоньку у нее наладится.
— К четырем будь у машины, — сказал мне Родни. — Иначе придется добираться автостопом. —
Он помолчал, усмехнулся. — Да ладно тебе, Кэти, не грусти. Пошли с нами.
— Нет. Идите. Я не хочу.
Родни пожал плечами и опять двинулся к дому Мартина. Рут и Крисси — за ним, но Томми
остался на месте. Только когда Рут изумленно на него уставилась, он сказал:
— Я не пойду, я побуду с Кэт. Если мы не все вместе, я с Кэт побуду.
Рут метнула в него негодующий взгляд, повернулась и зашагала. Крисси и Родни, посмотрев на
Томми смущенно, тоже пошли куда собирались.

[djjaz63]

Мы с Томми, облокотившись на перила, рассматривали море и небо, пока остальные точно не
скрылись за поворотом.
— Это просто трепотня, — сказал он наконец. Потом, после паузы: — Так говорят, когда себя
жалеют. Трепотня. От опекунов я никогда ничего такого не слышал.
Я двинулась в противоположную от жилища Мартина сторону и не воспротивилась тому, чтобы
Томми пошел рядом.
— Да не огорчайся ты из-за этого, — продолжал Томми. — Рут сейчас все время так себя ведет.
Пар выпускает. И даже пусть это правда, пусть это насколько-нибудь правда — все равно, мы же ей с
тобой сказали: какая разница? Оригиналы, с которых мы скопированы, кто бы они ни были, не имеют
к нам отношения. И нечего, Кэт, из-за этого огорчаться.
— Хорошо, — сказала я и нарочно подтолкнула его плечом. — Хорошо, хорошо.
Мне показалось — хотя я не могла быть уверена, — что мы идем к центру города. Я пыталась
придумать другую тему для разговора, но Томми меня опередил:
— Помнишь этот «Вулвортс», где мы были сегодня? Пока вы все ходили по залу, я кое-что искал.
Кое-что для тебя.
— Подарок? — Я удивленно вскинула на него глаза. — Не уверена, что Рут бы это одобрила. Разве
только ты ей сделал бы подарок посолиднее.
— Вроде подарка. Но я не смог найти. Не собирался тебе говорить, но теперь появился шанс —
шанс еще раз попробовать. Только ты мне помоги, я плохо ориентируюсь в магазинах.
— Что-то я не понимаю. Хочешь сделать мне подарок, но я должна помочь его выбрать?…
— Да нет, я знаю, что это должно быть. Просто… — Он засмеялся и пожал плечами. — Ладно уж,
чего темнить. В том магазине у них есть полка со всякой музыкой, с массой кассет. Вот я и начал
искать ту, которую ты тогда потеряла. Помнишь, Кэт? Только вот я позабыл, как она точно
называется.
— Моя кассета? Томми, я и не думала, что ты про нее знаешь.
— Знаю. Это Рут мне сказала, и не мне одному, она просила людей поискать, говорила, ты очень
расстроена. И я пытался тогда ее найти. Тебе не стал говорить, но я много где смотрел. Я подумал —
есть места, куда ты не сможешь сама заглянуть. Спальни мальчиков и тому подобное. Помню, я кучу
времени потратил, но все без толку.
Я взглянула на него и почувствовала, что мое дрянное настроение улетучивается.
— Надо же, а я и знать не знала. Очень мило с твоей стороны, Томми.
— Хотел тебе помочь, но ничего не вышло. И когда в конце концов я понял, что кассета не
найдется, я сказал себе: поеду когда-нибудь в Норфолк и там все-таки отыщу.
— Норфолк, край потерь, — промолвила я и огляделась. — Вот мы в него и попали!
Томми тоже огляделся, и мы остановились. Улочка, куда мы углубились, была узенькая, но не
настолько, как та, где салон. Некоторое время мы по-театральному озирались по сторонам, потом
захихикали.
— Что, может, не такая уж и глупая была идея? — сказал Томми. — Там, в «Вулвортсе», кассет
было очень много, и я подумал — наверно, есть и твоя. Но, кажется, ее там нет.
— Кажется? Ты что, даже не посмотрел как следует?
— Посмотрел, посмотрел. Но дело в том, что… Очень обидно, но я не мог вспомнить название.
Тогда в Хейлшеме я залезал к ребятам в коллекционные сундучки, чего только не делал — а теперь
вот вспомнить не могу. Джулия Бриджез или что-то в этом роде…
— Джуди Бриджуотер. «После захода солнца». Томми очень серьезно покачал головой.
— Этого там точно нет.
Я со смехом заехала ему в плечо кулаком. У него стало озадаченное лицо, и я сказала:
— Томми, в «Вулвортсе» этого и не могло быть. Они торгуют новейшими хитами. А Джуди
Бриджуотер — допотопное старье. Просто она случайно попала на одну из наших Распродаж. Искать
сейчас эту кассету в «Вулвортсе» мог только такой дурачок, как ты!
— Я же сказал, что не разбираюсь в таких вещах. Там так много было кассет, что я подумал…
— Много, но не все, Томми. Ладно, не переживай. Все равно это очень даже славная была идея. Я
тронута. Отличная идея. Как-никак мы же в Норфолке!
Когда мы двинулись дальше, Томми нерешительно заговорил:
— Слушай, ну, ты поняла, наверно, почему мне пришлось тебе сказать. Думал сюрприз сделать, но
не вышло. Даже если бы вспомнил название — где искать, все равно понятия не имею. А теперь, когда
ты все знаешь, — помоги мне, а? Поискали бы вместе.
— Томми, ну что ты несешь!
Я хотела сделать тон укоризненным, но не могла удержаться от смеха.
— У нас час с лишним в запасе. Есть реальный шанс.
— Томми, ты просто идиот. Ты что, действительно в это веришь? Во всю эту белиберду про «край
потерь»?
— Да нет, не то что прямо верю. Но почему не поискать, раз уж мы здесь? Ведь тебе, наверно, было
бы приятно ее найти. И мы ничем не рискуем.
— Ладно, так и быть. Ты полный идиот, но так и быть.
Он беспомощно развел руками.
— Тогда, Кэт, куда нам идти? Говорю тебе — я совсем не умею делать покупки.
— Можно поискать в магазинах подержанных вещей, — сказала я, чуть поразмыслив. — Где
продают старую одежду, старые книги. Там могут быть ящики с пластинками и кассетами.
— Хорошо. Но где они, эти магазины?
Даже теперь, когда я вспоминаю эту минуту — мы с Томми стоим на маленькой улочке и
собираемся пуститься на поиски, — я чувствую, как во мне поднимается тепло. Вдруг все стало
просто великолепно: впереди час полной свободы, и лучшего способа провести этот час и придумать
нельзя. Мне всерьез пришлось удерживаться от глупого хихиканья, от того, чтобы скакать по
тротуару, как малый ребенок. Не так давно, когда я ухаживала за Томми в центре реабилитации, я
заговорила с ним про поездку в Норфолк, и он сказал, что ощущал в точности то же самое. Как
только мы решили отправиться на поиски потерянной кассеты, все тучи словно бы разом куда-то
сдуло, и впереди у нас не было ничего, кроме веселья и смеха.
Вначале мы заходили не в те места — в букинистические магазины или туда, где стояли старые
пылесосы и ничего музыкального не имелось вовсе. Спустя какое-то время Томми решил, что я
понимаю в этом не больше, чем он, и заявил, что сам меня поведет. И по чистой случайности он сразу
обнаружил улицу, где почти вплотную друг к другу торговали четыре именно таких магазина, какие
нам были нужны. Витрины были полны платьев, дамских сумочек, детских ежегодников, а внутри
стоял сладковатый аромат затхлости. Множество книг в мятых бумажных обложках, пыльные
коробки, набитые открытками и всякими безделушками. Один магазин специализировался на всем
хипповском, в другом продавались военные медали и фотографии солдат в пустыне. Но в каждом где-
нибудь да стояла большая картонная коробка, а то и две, с долгоиграющими пластинками и
аудиокассетами. Мы шарили во всем этом и, честно говоря, спустя несколько минут как-то даже
почти позабыли про Джуди Бриджуотер. Мы просто получали удовольствие от того, что вместе
копаемся в этих вещах; то расходились по разным углам, то опять оказывались рядом, иногда,
соревнуясь, лезли в одну и ту же коробку со старьем в пыльном закутке, освещенном случайным
лучом солнца.
А потом, разумеется, я ее нашла. Я быстро перебирала футляры от кассет, думая о чем-то
постороннем, и вдруг — вот она, эта картинка, под самыми моими пальцами, совершенно такая же,
как тогда, годы тому назад: Джуди, ее сигарета, кокетливый взгляд на бармена, размытые пальмы на
заднем плане.
Я никакого восклицания даже не издала, как сделала бы, попадись мне что-нибудь просто
любопытное. Я стояла там совсем неподвижно, глядя на пластмассовую коробочку и не зная, рада я
или нет. На мгновение мне даже показалось, что тут какая-то ошибка. Кассета была отличным
предлогом для всего этого нашего веселья, но теперь, когда она нашлась, мы должны были
остановиться. Может быть, поэтому я, к моему удивлению, какое-то время молчала; мелькнула даже
мысль притвориться, что я ничего не видела. Чем-то он, этот футляр у меня перед глазами,
неуловимо меня смущал, словно мне полагалось бы уже перерасти Джуди Бриджуотер. Дошло даже
до того, что я выпустила футляр и позволила соседнему на него повалиться. Но узкой стороной он
все равно смотрел на меня, и в конце концов я подозвала Томми.
— Она, что ли?
В его вопросе прозвучал неподдельный скепсис — причиной тому, скорее всего, была моя
сдержанность. Я взяла футляр и держала в обеих руках; потом вдруг почувствовала громадное
удовольствие — и что-то еще, что-то более сложное, грозившее заставить меня разрыдаться. Но я
справилась с собой и всего-навсего дернула Томми за рукав.
— Да, она, — ответила я и в первый раз восторженно улыбнулась. — Просто не верится! Мы и
правда ее нашли.
— Как по-твоему, может, это та самая? Именно та, которую ты потеряла?
Я вертела в пальцах коробочку и узнавала все от и до — детали оформления вкладыша, названия
песен, каждую мелочь.
— Я отличий не вижу, — сказала я. — Но знаешь, Томми, — может быть, их тысячи таких повсюду.
Теперь уже я в свой черед заметила, что Томми не так торжествует, как мог бы.
— Томми, ты, кажется, не очень-то рад за меня, — упрекнула я его, правда, тоном явно шутливым.
— Рад, Кэт, еще как рад. Просто, ну… мне жалко, что не я ее нашел. — Он усмехнулся и
продолжал: — Тогда, после того как ты ее потеряла, я много раз это себе представлял: как я ее найду,
как тебе принесу. Что ты скажешь, какое у тебя будет лицо и так далее.
Его голос звучал мягче обычного, взгляд был сосредоточен на пластмассовом футлярчике у меня в
руках. И вдруг я очень ясно осознала, что мы в магазине одни, если не считать старика за прилавком
у входа, с головой ушедшего в свои бумаги. Мы стояли на чем-то вроде помоста в дальней части
помещения, глухой и полутемной, где лежали товары, на которые старик, судя по всему, махнул
рукой. Томми несколько секунд пребывал в каком-то оцепенении — по всей видимости, прокручивал
в уме одну из былых своих фантазий о том, как он возвращает мне потерянную кассету. Потом
внезапно он взял футляр у меня из рук.
— По крайней мере, хоть куплю ее для тебя, — сказал он с усмешкой и прежде, чем я могла его
остановить, спустился с помоста и пошел к прилавку.
Пока старик искал кассету, соответствующую футляру, я еще чуть-чуть побродила в глубине
магазина. Мне по-прежнему было немного жаль, что мы так быстро ее нашли, и только потом, когда
мы вернулись в Коттеджи и я была одна в своей комнате, я по-настоящему это оценила — то, что у
меня опять есть кассета и эта песня. Но даже тогда мои переживания были по большей части
ностальгическими, и сейчас, если я достаю кассету и смотрю на нее, она ровно настолько же
пробуждает воспоминания о том дне в Норфолке, насколько о старых хейлшемских годах.
Когда мы вышли из магазина, мне очень хотелось вернуть то беззаботное, почти дурашливое
настроение, с которым мы в него входили. Я отпустила несколько шуточек, но Томми был в
задумчивости и не реагировал.
Дорожка, на которой мы оказались, круто пошла вверх, и примерно в сотне шагов впереди, на
самом краю утеса, видна была смотровая площадка со скамейками, откуда можно было глядеть на
море. Летом — прекрасное место для обычной семьи, чтобы посидеть и перекусить на свежем
воздухе. Хотя сейчас дул холодный ветер, как-то так получилось, что мы туда направились, но
немного не доходя до смотровой площадки Томми замедлил шаги и сказал:
— Крисси и Родни просто помешались на этой идее. Ну — о том, что каким-то парам откладывают
донорство, если у них настоящая любовь. Они уверены, что мы всё об этом знаем, но ведь в Хейлшеме
никто ничего такого не говорил. Я, по крайней мере, не слышал — а ты, Кэт? Нет, это просто стало
ходить последнее время среди старожилов. А люди вроде Рут только рады это раздуть.
Я внимательно на него посмотрела, но понять, что это — добродушное любовное ворчание или
настоящее недовольство, — было невозможно. Я видела, однако, что у него на уме и что-то другое, не
имеющее отношения к Рут, поэтому я не стала ничего говорить, просто выжидала. В конце концов он
остановился совсем и носком ботинка начал двигать туда-сюда по земле смятый бумажный
стаканчик.
— Знаешь, Кэт, — сказал он. — Я тут думал кое о чем. Да, я уверен, что мы с тобой не ошибаемся,
в Хейлшеме никто про такое не говорил. Но там была масса всего, в чем мы не видели смысла в то
время. И я подумал: если это правда, если этот слух на чем-то основан — тогда очень многое можно
объяснить. То, над чем мы ломали голову.
— Что ты имеешь в виду? Что можно объяснить?
— Например, Галерею. — Томми заговорил тише и придвинулся ко мне, точно мы все еще были в
Хейлшеме и обсуждали что-то в обеденной очереди или у пруда. — Мы ведь так и не смогли там
добраться до сути — зачем вообще нужна эта Галерея? Зачем Мадам забирала все лучшие работы? Но
теперь, кажется, я знаю. Помнишь, Кэт, как все спорили насчет жетонов — должны или нет их давать
в обмен на то, что берет себе Мадам? И как Рой Дж. ходил разговаривать об этом с мисс Эмили? Ведь
мисс Эмили кое-что тогда ему сказала, проговорилась — вот я теперь и задумался.
Мимо шли две женщины с собаками на поводках, и мы оба, хотя это был полнейший идиотизм,
замолчали и стали ждать, пока они пройдут. Потом я спросила:
— О чем, Томми? О чем мисс Эмили проговорилась?
— Рой Дж. спросил ее, почему Мадам забирает наши работы. Помнишь ее ответ, как его
передавали?
— Она, кажется, сказала, что это привилегия, что мы должны гордиться…
— Да, но не только. — Томми понизил голос до шепота. — Она еще кое-что сказала Рою — скорее
всего, у нее случайно вылетело, скорее всего, она не хотела этого говорить. Помнишь, Кэт? Она
сказала ему, что через рисунки, стихи и всякое такое выявляется, какие мы есть внутри. Сказала —
это выявляет ваши души.
Когда он это произнес, я вдруг засмеялась, потому что вспомнила один рисунок Лоры,
изображавший ее кишки. Тем не менее что-то у меня в уме забрезжило.
— Да, — сказала я. — Помню. Но к чему ты это все?
— Я вот что думаю, — неторопливо начал Томми. — Допустим, старожилы правду говорят.
Допустим, у хейлшемских действительно есть эта льгота. Допустим, двое заявляют, что любят друг
друга, и просят дать им больше времени побыть вместе. Тогда, понимаешь, Кэт, должен быть способ
проверки — правду они говорят или нет. Ведь люди могут просто взять и сказать, что у них любовь,
просто чтобы оттянуть донорство. Видишь, да, как трудно здесь судить? Или пара может искренне
подумать, что это любовь, а на самом деле это секс и ничего больше. Или просто увлечение.
Понимаешь, Кэт, о чем я? Судить действительно очень трудно, и совсем исключить ошибки тут,
наверно, нельзя. Но вот что самое главное: кто бы там у них ни решал, Мадам или кто другой, ему
нужно на что-то опираться. Я медленно кивнула.
— И поэтому они брали наши работы…
— Может быть. У Мадам ведь есть Галерея, где полным-полно всякого, что воспитанники сделали
начиная с раннего детства. Предположим, два человека пришли и говорят, что у них любовь. Она
тогда может найти их работы за годы и годы. Найдет и посмотрит, подходят ли эти двое друг другу.
Соответствуют ли. Не забывай, Кэт: то, что у нее есть, выявляет наши души. Она может решить для
себя, настоящая это пара или просто у них глупое увлечение.
Я не спеша опять двинулась по дорожке, рассеянно глядя вперед. Томми шел рядом, ожидая моего
ответа.
— Не знаю, — сказала я в конце концов. — То, что ты говоришь, конечно, объясняет слова мисс
Эмили, которые она сказала Рою. И наверно, объясняет, почему опекуны все время считали это таким
важным для нас — рисование и тому подобное.
— Да, именно. И вот почему… — Томми вздохнул и продолжал как-то через силу: — Вот почему
мисс Люси пришлось признать, что она была не права, когда сказала мне, что это не имеет особого
значения. Она так сказала, потому что пожалела меня тогда. Но на самом-то деле глубоко внутри она
знала, что это имеет значение. Преимущество хейлшемских — в том, что у них есть этот особый
шанс. Но если в Галерее у Мадам ничего твоего нет, ты, можно сказать, выкинул этот шанс на
помойку.
Только после этих слов до меня дошло, к чему он клонит, и по коже у меня побежали мурашки. Я
остановилась и повернулась к нему, но не успела я открыть рот, как Томми усмехнулся.
— Если это все так, то получается, что я свой шанс профукал.
— Томми, хоть раз было такое, чтобы твоя работа отправилась в Галерею? Может быть, совсем
давно, когда ты был еще маленький?
Я еще не договорила, а он уже качал головой.
— Ты же знаешь — я всегда был в этом полный нуль. А потом еще тот разговор с мисс Люси. Я
понимаю, что она добра мне хотела. Просто стало меня жалко и захотелось мне помочь. И она мне
правда помогла. Но если моя теория верна…
— Это только теория, Томми, — сказала я. — Ты сам знаешь, чего стоят твои теории.
Я хотела слегка разрядить атмосферу, но правильный тон найти не смогла, и, скорее всего, было
заметно, что я все еще усиленно обмозговываю его слова.
— Может быть, у них есть разные способы судить, — сказала я чуть погодя. — Может быть,
искусство — только один из них.
Томми опять покачал головой.
— Какие способы? Назови хоть один. Мадам никогда не знала нас лично. Поодиночке она нас не
помнит. К тому же, вероятно, не она одна это решает. Есть, наверно, кто-то повыше, кто в Хейлшеме
вообще ни разу не был. Я очень много об этом думал, Кэт. Все сходится. Вот почему Галерее
придавали такое значение, вот почему опекуны так настаивали, чтобы мы рисовали, лепили и
сочиняли стихи. Ну, Кэт, что ты об этом скажешь?
А я тем временем чуть-чуть отвлеклась. Мне вспомнилось, как я слушала одна у себя в спальне
кассету, экземпляр которой мы только что нашли; как я кружилась и раскачивалась, прижимая к
груди подушку, и как Мадам со слезами на глазах смотрела на меня через дверной проем. Даже этот
эпизод, которому я раньше не находила толкового объяснения, укладывался в теорию Томми. Я
представляла себе, что держу младенца, но Мадам, разумеется, этого знать не могла. Она наверняка
считала, что я танцую с воображаемым возлюбленным. Если Томми прав, если Мадам была связана с
нами только ради того, чтобы потом решать вопросы об отсрочке донорства для влюбленных, ее
реакция объяснима: несмотря на обычную ее холодность к нам, такой сценой она вполне могла быть
растрогана. Все это промелькнуло у меня в голове, и я чуть было не начала рассказывать Томми, но
удержалась, потому что не хотела вслух соглашаться с его теорией.
— Не знаю, пока что размышляю о твоих словах, — сказала я. — Между прочим, надо бы
возвращаться. А то сколько еще будем искать автостоянку.
Мы пошли той же дорогой вниз, но понятно было, что время еще есть, и мы не торопились.
— Томми, — спросила я через некоторое время. — Ты Рут об этом говорил?
Он покачал головой и продолжал идти. В конце концов сказал:
— Дело в том, что Рут верит всему этому, всему, что говорят старожилы. Да, ей нравится делать
вид, что она сама много чего знает, гораздо больше, чем на самом деле. Но верит, верит. И рано или
поздно захочет дать этому ход.
— Ты хочешь сказать, что она…
— Да. Захочет обратиться. Но пока она еще это не продумала. Не продумала так, как мы сейчас.
— Ты ее не посвящал в свою теорию насчет Галереи?
Он, ни слова не говоря, еще раз покачал головой.
— Если ты ей все это выложишь, — сказала я, — и она согласится с теорией… Она, наверно, будет
в ярости.
У Томми, судя по его виду, что-то было на уме, но он молчал. Заговорил, только когда мы опять
пошли по узеньким улочкам, и внезапно его голос стал каким-то застенчивым.
— Вообще-то, Кэт… Я тут начал изображать кое-что. Так, на всякий случай. Никому еще не
говорил, даже Рут. Просто проба.
Тогда-то я и услышала в первый раз о его фантастических животных. Когда он начал описывать
свои рисунки (увидела я их только через несколько недель), большого энтузиазма я при всем
желании проявить не могла. Все это, признаться, привело мне на память того давнего слона в траве, с
которого начались все неприятности Томми в Хейлшеме. Толчком, объяснил он мне, послужила
старая детская книжка с оторванной задней стороной обложки, которую он нашел в Коттеджах за
диваном. Он потом уговорил Кефферса дать ему одну из маленьких черных тетрадок, в которых тот
писал свою цифирь, и с тех пор Томми уже нарисовал больше десятка воображаемых существ.
— Вся штука в том, что я их делаю очень маленькими. Крохотными. В Хейлшеме мне такое
никогда не приходило в голову. Может быть, поэтому я и давал там маху. Если ты их делаешь
малюсенькими — а по-другому нельзя, страница там вот такого размера, — все сразу меняется. Как-
то они вдруг оживают. И вырисовываешь потом все подробности у них. Думаешь, как они будут себя
защищать, как будут доставать, что им нужно. Честно тебе скажу, Кэт: это ничего общего с тем, что я
делал в Хейлшеме.
Он принялся описывать своих любимцев, но мне трудно было на них сосредоточиться; чем сильнее
он расходился, говоря об этих животных, тем больше мне становилось не по себе. «Томми, — хотелось
мне сказать, — ты что, опять намерен сделать из себя посмешище? Воображаемые животные? Да что с
тобой, проснись!» Но я не стала. Только осторожно на него посматривала и повторяла: «Звучит
неплохо, очень даже неплохо».
В какой-то момент он сказал:
— Еще раз говорю тебе, Кэт: Рут ничего об этих животных не знает.
И когда он это произнес, он, кажется, вспомнил все остальное, вспомнил, почему вообще начался
разговор о его рисунках, и его лицо как-то увяло. Потом мы снова шли молча, а когда повернули на
Главную улицу, я сказала:
— Если даже в твоей теории что-то и есть, надо очень много всего еще выяснить. Например — как
пара может заявить о себе? Что она должна сделать? Я что-то не видела нигде бланков заявлений.
— Мне это все тоже приходило в голову. — Его голос опять стал тихим и серьезным. — Я вижу
только один путь: найти Мадам.
Я поразмыслила над этим, потом сказала:
— Не думаю, что это будет легко. По сути, мы не знаем о ней ровно ничего. Не знаем даже
фамилию, имя. И ты ведь помнишь, как она держалась. Ей и подойти к нам было неприятно. Пусть
даже ее удастся разыскать — сомневаюсь я, что она сильно поможет.
Томми вздохнул.
— Я и сам это понимаю… Ладно, время еще есть. Торопиться особенно некуда.
Пока мы шли к автостоянке, небо нахмурилось и стало довольно холодно. Наших еще видно не было,
и мы с Томми прислонились к машине и стали смотреть на поле для мини-гольфа. Там никто не
играл, и флажки развевались на ветру. Говорить про Мадам, Галерею и тому подобное мне больше не
хотелось, поэтому я вынула из футляра кассету с песнями Джуди Бриджуотер и стала ее
рассматривать.
— Спасибо, что купил ее мне, — сказала я. Томми улыбнулся.
— Если бы я подошел к этой коробке с кассетами, а ты была у пластинок, я бы ее нашел, а не ты.
Не повезло бедолаге Томми.
— Не вижу разницы. Мы ее нашли только потому, что ты подал такую идею. Я начисто ведь забыла
про «край потерь». После этих высказываний Рут настроение у меня было хуже некуда. Надо же —
Джуди Бриджуотер. Старая подруга. Как будто мы и не разлучались. Кто, интересно, тогда у меня ее
выкрал?
Мы повернули головы в сторону улицы и поглядели, не идут ли остальные.
— Ты знаешь, — сказал Томми, — когда Рут все это выдала и я увидел, в каком ты состоянии…
— Не надо об этом, Томми. Сейчас у меня уже все прошло. И я не собираюсь обсуждать это с ней,
когда они появятся.
— Нет, я другое имел в виду. — Он перестал опираться на машину, повернулся и надавил ногой
на переднее колесо, словно проверяя его. — Когда Рут сказала то, что сказала, я понял, почему ты
смотришь эти порножурналы. Ну ладно, понял — не то слово. Просто версия. Теория. Очередная моя.
Просто я услышал эти слова Рут — и что-то в мозгах у меня щелкнуло.
Я знала, что он на меня смотрит, но сама глядела прямо перед собой и ничего не отвечала.
— И все-таки, Кэт, я не до конца понимаю, — сказал он после паузы. — Даже если Рут права, хотя
я не думаю, — почему ты ищешь свое «возможное я» в порножурналах? Почему ты считаешь, что
могла быть скопирована с одной из этих девиц?
Я пожала плечами, по-прежнему не глядя на него.
— Я не утверждаю, что в этом есть какой-то смысл. Просто хочется смотреть, и смотрю. — В глазах
у меня уже стояли слезы, и я постаралась скрыть это от Томми. Но немножко подвел голос —
дрогнул, когда я сказала: — Если это так тебя беспокоит, больше не буду.
Не знаю, увидел ли Томми мои слезы. Так или иначе, когда он подошел близко и обнял меня за
плечи, я уже контролировала себя. Он и раньше иногда так делал, так что в этом не было ничего
особенного или нового. Тем не менее я почему-то почувствовала себя лучше и усмехнулась. Он тогда
отпустил меня, но мы все равно стояли, почти касаясь друг друга, опять бок о бок и спиной к машине.
— Ну нет в этом смысла, нет, согласна, — сказала я. — Но мы же все так себя ведем, правда? Все
интересуемся нашими оригиналами. В конце концов, почему мы сегодня сюда приехали? Все так, не
одна я.
— Ты, Кэт, понимаешь, конечно, что я никому про это не сказал. Про то, как увидел тебя в
котельной. Ни Рут, никому. Но все-таки до меня не доходит. Не доходит, зачем ты это.
— Ладно, Томми, я тебе скажу. Может, после того как ты услышишь, смысла и не прибавится, но
скажу все равно. Просто время от времени, когда мне хочется секса, вдруг это желание становится
очень сильным. Иной раз так накатывает, что час или два мне даже страшно. Кажется, что готова
даже со старым Кефферсом, — такое у меня состояние. Вот почему… Это единственное, из-за чего я
сошлась с Хью. И с Оливером. Ничего серьезного в этом нет. Я даже симпатии к ним особой не
чувствую. Не понимаю, что все это значит, а потом, когда прошло, — мне страшно, и только. Вот я и
стала думать: откуда-то ведь это, наверно, идет. Должно иметь отношение к тому, кто я такая. — Я
замолчала, но Томми ничего не говорил, и я продолжала: — И я решила, что, если я найду ее фото в
каком-нибудь из этих журналов, по крайней мере будет понятно. Я не собиралась ехать потом ее
искать, ничего такого. Просто, ну, какое-то объяснение тому, что я собой представляю.
— Со мной такое тоже бывает, — сказал Томми. — Так припрет иногда, что… Да и любой,
наверно, признается, если по-честному. Нет, я думаю, Кэт, у тебя тут все как у других. Я, по крайней
мере, очень часто…
Он не договорил и засмеялся, но я смеяться с ним не стала.
— Я совсем не об этом, — возразила я. — Я знаю, видела, как это у остальных. Желание — да,
возникает, но оно их не толкает ни на что особенное. Ни на что из ряда вон, как меня, когда я готова
даже с такими, как Хью…
Наверно, я опять заплакала, потому что снова почувствовала вокруг плеч руку Томми. При этом,
как расстроена ни была, не забывала, где мы находимся, и отметила про себя, что если вдруг
появятся Рут, Крисси и Родни, то, пусть даже они увидят нас прямо сейчас, ложного представления у
них создаться не должно. Мы по-прежнему стояли бок о бок, прислонясь к машине, и они увидели бы,
что я чем-то огорчена и Томми меня успокаивает — только и всего. Потом я услышала его слова:
— Я не думаю, что это так уж прямо плохо. Если, Кэт, найдется кто-нибудь, с кем тебе
действительно захочется быть, — все будет в лучшем виде. Помнишь, что опекуны говорили? С тем
человеком ощущения могут быть просто замечательные.
Я шевельнула плечом, чтобы Томми убрал руку, потом глубоко вздохнула.
— Ладно, хватит об этом. В любом случае я уже куда лучше с собой справляюсь, когда такое
случается. Поэтому — точка, забудем.
— И все равно, Кэт, смотреть эти журналы — глупое занятие.
— Глупое, глупое, согласна. Все, Томми, хватит. Я уже пришла в норму.
Не помню, о чем еще мы говорили, пока не явились остальные. Так или иначе, ничего серьезного
больше не обсуждали, и если даже они почуяли что-нибудь в воздухе, никаких вопросов и
высказываний не прозвучало. Все трое были в приподнятом настроении, особенно Рут, которая
всячески старалась загладить тяжелую сцену. Она подошла ко мне, провела ладонью по моей щеке,
шутливо что-то сказала и потом, когда сели в машину, прилагала все усилия, чтобы общее оживление
не выдохлось. Им с Крисси буквально все в Мартине казалось комичным, и они рады были
возможности открыто потешаться над ним теперь, уйдя из его квартиры. Родни не очень это одобрял,
и я видела, что они затеяли этот треп большей частью, чтобы его подразнить. Обстановка при этом
была вполне дружелюбная. Я заметила еще, что если с утра Рут не упускала возможности оставить
нас с Томми в неведении насчет смысла той или иной шутки или замечания, то сейчас, на обратном
пути, она то и дело поворачивается ко мне и подробно разъясняет, о чем идет речь. В какой-то
момент, если честно, это стало довольно утомительным: словно бы все, что говорилось в машине,
говорилось главным образом для наших — моих по крайней мере — ушей. И все-таки мне было
приятно, что Рут ради меня так старается. Я понимала — и Томми тоже, — что она сожалеет о своем
поведении и таким способом дает это понять. Она сидела, как утром, между мной и Томми, но теперь
почти все время разговаривала со мной, иногда поворачиваясь к нему, чтобы на секундочку обнять
или легонько чмокнуть. В общем, ехалось хорошо, и никто не упоминал ни о «возможном я» для Рут,
ни о чем-либо подобном. А я молчала насчет кассеты, которую Томми мне купил. Понятно было, что
рано или поздно Рут про нее узнает, но мне не хотелось, чтобы это произошло именно сейчас.
Возвращаясь в тот день в Коттеджи по темнеющим длинным пустым дорогам, мы трое опять были
близки, и я не желала допускать извне ничего, что могло бы разрушить это настроение.

[djjaz63]

После этой поездки в Норфолк мы, что странно, о ней почти не говорили. Дошло до того, что с
какого-то момента о том, чем мы там занимались, стали распространяться всяческие слухи. И даже
тогда мы больше помалкивали, пока наконец у окружающих не пропал интерес.
Я и сейчас не знаю точно, почему мы так себя повели. Скорее всего — выжидали, уступая дорогу
Рут, считая, что ей первое слово, что ей решать, о чем рассказывать, о чем нет. А она по той или иной
причине — может, смущена была тем, как все обернулось с ее «возможным я», может быть, ей просто
нравилось напускать на себя таинственность — не говорила на эту тему ровно ничего. Даже между
собой мы избегали разговоров о поездке.
В этой атмосфере скрытности мне довольно легко было удержаться и не рассказывать Рут про
кассету, которую купил мне Томми. Не то чтобы я ее прятала по-настоящему. Она все время была
среди других кассет, составлявших мою коллекцию, в одной из маленьких стопок около гладильной
доски. Но я постоянно следила за тем, чтобы она не оставалась наверху стопки. Иной раз мне
страшно хотелось посвятить во все Рут, чтобы потом посидеть с ней, поговорить про Хейлшем под
негромкие звуки этих песен. Но время шло, а я все молчала насчет кассеты, и чем дальше, тем больше
это походило на какую-то постыдную тайну. Потом, гораздо позже, она, конечно, эту кассету увидела,
и лучше бы она увидела ее сразу, чем тогда, — но что делать, это уж как кому везет.
С началом весны все больше старожилов стало уезжать на курсы помощников, и, хотя они
отправлялись без особого шума, обычным порядком, из-за самого количества отбывающих этого уже
нельзя было не замечать. Какие чувства мы испытывали по этому поводу, определить точно не могу. В
какой-то мере мы, кажется, завидовали тем, кто покидал Коттеджи. Было ощущение, что их ждет
более обширный, волнующий мир. С другой стороны, конечно, их отъезд все сильнее смущал нас и
тревожил.
Потом — кажется, в апреле — мы распрощались с Элис Ф., она стала первой из нашей
хейлшемской компании; вскоре за ней последовал Гордон К. И тот и другая сами попросились на
курсы и отправились с бодрыми улыбками, но после этого атмосфера в Коттеджах, по крайней мере
для нас, изменилась навсегда.
Вереница отъездов, похоже, подействовала и на многих старожилов, и, возможно, прямым
результатом была новая волна слухов такого же сорта, как те, о которых говорили в Норфолке Крисси
и Родни. Ходили толки о парах бывших воспитанников в других частях страны, которые получили
отсрочки, сумев доказать, что у них любовь, причем теперь иногда речь шла и о тех, кто не имел
отношения к Хейлшему. И опять-таки мы, пятеро, побывавшие в Норфолке, держались от этих
разговоров в стороне; даже Крисси и Родни, которые раньше были в самой их гуще, теперь, стоило им
начаться, неловко отворачивались.
«Эффект Норфолка» сказался даже на нас с Томми. Когда мы только вернулись, я думала, что мы
будем использовать разные мелкие возможности, чтобы, оставаясь ненадолго наедине, обмениваться
дальнейшими мыслями о его теории насчет Галереи. Но почему-то — и со мной это было связано не
меньше, чем с ним, — такого никогда не происходило. Единственным исключением было утро в так
называемой гусятне, когда он показал мне своих воображаемых животных.
Строение, которое мы называли гусятней, находилось в дальней части территории Коттеджей, и,
поскольку крыша там вовсю текла и дверь была сорвана с петель, мы практически его не
использовали — разве что какая-нибудь парочка уединялась там в теплое время года. Я той весной
пристрастилась к дальним одиноким прогулкам и, помнится, отправилась на одну из них и
проходила мимо гусятни, когда меня окликнул Томми. Я обернулась и увидела его — он неуклюже
стоял босиком на островке посреди громадных луж, опираясь для равновесия одной рукой о стену
гусятни.
— Где твои сапоги, Томми? — спросила я. Одет он был как обычно — толстый джемпер и джинсы.
Только ступни голые.
— Я тут вообще-то рисую…
Он засмеялся и показал мне маленькую черную тетрадку, такую же, как те, с какими всегда ходил
Кефферс. После поездки в Норфолк тогда прошло уже больше двух месяцев, но, едва я увидела ее,
мне сразу стало понятно, о чем речь. Но я дождалась его слов:
— Если хочешь, Кэт, я тебе покажу.
Он поманил меня в гусятню и сам запрыгал туда по каменистой земле. Я думала, внутри будет
темно, но через окна в крыше светило солнце. Вдоль одной стены стояла негодная мебель, которую
сносили сюда весь последний год, — сломанные столы, старые холодильники и тому подобное.
Двухместный диванчик с черной рваной пластиковой обивкой, из-под которой лезли клоки, на
середину вытащил, видимо, сам Томми, и я догадалась, что он увидел меня, когда сидел на нем и
рисовал. Рядом на полу валялись его резиновые сапоги, из голенищ торчали носки.
Томми с размаху сел на диванчик и схватился за большой палец ноги.
— Извини — ноги фу какие. Сам не заметил, как все это снял. Кажется, сейчас чем-то порезался.
Ну что, Кэт, посмотришь? Рут я показал на той неделе и с тех пор все время хотел тебе тоже. Никто,
кроме Рут, не видел. Вот.
Тогда-то я и познакомилась с его зверинцем. Когда он сказал мне про него в Норфолке, я
вообразила себе уменьшенные варианты картинок, которые мы рисовали в детстве. Поэтому теперь
меня ошеломила детальность каждого изображения. Не сразу даже понятно было, что это живые
существа. Первое впечатление — как если убрать заднюю стенку у радиоприемника: крохотные
канальцы, переплетающиеся сухожильица, миниатюрные «винтики и колесики» были вырисованы с
тщательностью, доходящей до одержимости, и, только отодвинув страницу подальше, можно было
увидеть, что это, скажем, птица или подобие броненосца.
— Это вторая моя тетрадка, — сказал Томми. — Первую нельзя никому показывать. У меня не
сразу пошло как надо.
Тем временем он натягивал носок, откинувшись на спинку диванчика, и тон старался сделать
равнодушно-небрежным — но я-то знала, что для него очень важно, как я отреагирую. И тем не менее
я не могла с ходу расхвалить его работу. Отчасти, может быть, из-за тревожных мыслей о том, как бы
из-за этих усилий в области искусства у него опять не начались большие неприятности. Но вдобавок
то, что я увидела, было настолько не похоже на все, чему нас учили в Хейлшеме, что я просто не
знала, как к этому отнестись. Я сказала примерно вот что:
— Боже мой, Томми, сколько же нужно сосредоточенности! Удивляюсь, как у тебя зрения хватает
при таком свете на эти малюсенькие мелочи. — Потом, переворачивая страницы дальше, я, может
быть, из-за того, что все еще не надумала, как это вслух оценить, добавила: — Интересно, что сказала
бы Мадам, если бы увидела.
Я произнесла это шутливым тоном, и Томми в ответ усмехнулся, но в воздухе повисло что-то
новое, чего в нем раньше не было. Я продолжала листать тетрадку, заполненную примерно на
четверть, и не поднимала на Томми глаз, жалея, что упомянула про Мадам. В конце концов я
услышала:
— Мне надо еще очень сильно постараться, чтобы ей можно было показать.
Я не знала, воспринимать ли это как сигнал, чтобы я сказала что-нибудь хвалебное, — а между
тем у меня начала возникать неподдельная симпатия к этим фантастическим существам. В каждом из
них при всем обилии деятельных, словно бы металлических элементиков была какая-то нежность,
даже хрупкость. Мне вспомнилось сказанное им в Норфолке, что, когда он их рисовал, его заботило,
как они будут защищаться, как смогут добираться и дотягиваться до необходимого, и, глядя на них
теперь, я тоже об этом беспокоилась. Тем не менее по какой-то непонятной причине слова похвалы
застревали у меня в горле. Потом Томми сказал:
— Я не только ведь ради этого стал их рисовать. Мне просто нравится. Я тут засомневался, Кэт, —
держать это дальше в секрете или нет? Пусть кто-то и узнает — что особенно страшного? Ханна вон
до сих пор занимается своими акварелями, многие старожилы тоже что-то такое делают. Я не в том
смысле, что буду ходить и всем подряд показывать. Но я вот думаю — стоит ли сейчас секретность
разводить?
Наконец-то я смогла поднять на него глаза и что-то произнести более или менее убежденным
тоном. Я сказала:
— Не стоит, Томми, конечно не стоит. У тебя отлично получается. По-настоящему здорово.
Прятаться здесь из-за этого — дурь полнейшая.
Он ничего на это не ответил, но ухмыльнулся, точно смакуя про себя какую-то шутку, и мне
понятно было, как я его осчастливила. Потом мы, насколько помню, уже мало о чем говорили.
Кажется, он надел вскоре сапоги и мы оба вышли из гусятни. Это был, повторяю, единственный раз за
всю весну, когда мы с Томми прямо коснулись в разговоре его теории.
Потом настало лето, и исполнился год с тех пор, как мы приехали в Коттеджи. Микроавтобус привез
новую группу воспитанников — в точности как нас в прошлом году, только теперь все они были не из
Хейлшема. В каком-то смысле это было для нас облегчением: мы все, по-моему, тревожились, что
появление новых наших может осложнить обстановку. С другой стороны, у меня, по крайней мере,
этот неприезд бывших однокашников усиливал ощущение, что Хейлшем остался далеко в прошлом,
что все былые связи ослабевают. Мало того что Ханна и еще некоторые постоянно вели разговоры об
отъезде вслед за Элис на курсы; вдобавок к этому другие, например Лора, завели бойфрендов не из
числа хейлшемцев, и можно было почти что и забыть, что мы когда-то были одна компания.
А тут еще притворство Рут, которая делала вид, будто ничего про Хейлшем не помнит. Да, это
проявлялось по большей части в мелочах, но такие мелочи все сильней меня раздражали. Однажды, к
примеру, мы сидели за кухонным столом после долгого завтрака: Рут, я и несколько старожилов.
Один из них говорил о том, что если на ночь наешься сыру, то потом беспокойно спишь, и я,
повернувшись к Рут, сказала примерно вот что: «Помнишь — мисс Джеральдина нас все время об
этом предупреждала?» Замечание было сделано мимоходом, и от Рут только и требовалось, что
улыбка или кивок. Но она сочла нужным уставиться на меня непонимающим взглядом, и только
когда я сказала старожилам в порядке объяснения: «Это одна из наших опекунш», Рут нахмурила
брови и кивнула, как будто только сейчас вспомнила.
В тот раз я так это и оставила, но был другой случай, когда я возмутилась, — мы с ней сидели
вечером в заброшенной будке для пассажиров на бывшей автобусной остановке. Я рассердилась,
потому что одно дело — играть в эту игру перед старожилами и совсем другое — когда нас только
двое и мы обсуждаем серьезные вещи. В какой-то момент разговора я заметила вскользь, что в
Хейлшеме кратчайшая дорога к пруду через заросли ревеня лежала вне разрешенной территории. И
когда Рут напустила на себя озадаченный вид, я бросила говорить, о чем говорила, и упрекнула ее:
— Рут, забыть про это ты никак не могла. Так что перестань валять дурака!
Не одерни я ее так резко — скажем, пошутила бы беззлобно и продолжала свое, — Рут
почувствовала бы, как нелепо себя ведет, рассмеялась бы, и все. Но после такого выпада она свирепо
уставилась на меня и сказала:
— Какое, не пойму, это имеет значение? При чем тут вообще заросли ревеня? Давай рассказывай
дальше, не отвлекайся.
Было уже довольно поздно, летнее солнце садилось, в старой будке после недавней грозы было
сыро и затхло, и желания объяснять, почему это все-таки имеет значение, у меня не возникло. И хотя
я не стала развивать тему и продолжила прерванный разговор, доверительность пропала, и это вряд
ли могло помочь нам разобраться с трудностями, которые мы испытывали.
Но чтобы объяснить, о чем мы говорили в тот вечер, мне надо будет вернуться немного назад.
Если точнее — на несколько недель назад, к началу лета. Некоторое время у меня была связь с одним
старожилом, которого звали Ленни, — честно говоря, секс в чистом виде, ничего больше. Но вдруг он
решил начать подготовку и уехал на курсы. Это как-то выбило меня из колеи, и Рут повела себя выше
всяких похвал: спокойно, без суеты заботилась обо мне, всегда готова была подбодрить, если я
хандрила. Она постоянно оказывала мне мелкие услуги: то сэндвич сделает, то подменит меня, когда
моя очередь убирать.
Потом — спустя недели две после отъезда Ленни — мы однажды полуночничали вдвоем в моей
чердачной комнатушке, болтали, пили чай, и Рут, когда заговорили про Ленни, довела меня до
хохота. Он был, в общем-то, неплохой парень, но, стоило мне начать рассказывать о нем кое-какие
интимные вещи, возникло ощущение, что все связанное с ним — сплошная умора, и мы смеялись не
переставая. Потом в какой-то момент Рут принялась водить пальцем по кассетам, лежащим стопками
вдоль моей гладильной доски. Она делала это с рассеянным видом, продолжая смеяться; но позднее
на меня напало подозрение, что никакой случайности тут не было, что кассету она заметила раньше,
не один день назад, — возможно, даже рассмотрела хорошенько для верности — и затем дождалась
подходящего момента, чтобы «обнаружить». Годы спустя я осторожно намекнула на это Рут, но
впечатление было, что она не понимает, о чем я говорю, так что, может быть, я и ошиблась. Как бы то
ни было — вот мы покатываемся и покатываемся со смеху по поводу все новых подробностей,
которые я выдаю про бедного Ленни, — и вдруг точно вилку из розетки выдернули. Рут лежит на
боку на моем ковре, вглядывается при неярком свете в стопку кассет — и миг спустя Джуди
Бриджуотер уже у нее в руках. После паузы, затянувшейся, казалось, на целую вечность, она
спросила:
— И давно она у тебя опять?
Стараясь выбирать выражения понейтральнее, я рассказала ей, как мы с Томми обнаружили
кассету в Норфолке, пока она проводила время с остальными. Она продолжала ее рассматривать,
потом промолвила:
— Значит, ее Томми для тебя нашел.
— Нет. Я сама нашла. Я первая ее увидела.
— Ты ничего мне не говорила, он тоже. — Она пожала плечами. — Или я плохо слушала.
— Про Норфолк оказалась правда, — заметила я. — Ну, помнишь, — что это «край потерь» для
всей Англии.
У меня мелькнула мысль, что Рут притворится, будто не помнит, но она глубокомысленно
кивнула.
— Жаль, я тогда не сообразила, — сказала она. — Надо было мой красный шарф поискать.
Мы обе засмеялись, и неловкость вроде бы прошла. Но в том, как Рут, не развивая тему, положила
кассету на место, было что-то такое, из-за чего я подумала: нет, это еще не конец.
Не знаю, направляла ли Рут последующий разговор в нужную ей сторону в свете своего открытия,
или же мы двигались туда независимо ни от чего и она только потом сообразила, как все это можно
использовать. Мы опять взялись обсуждать Ленни, главным образом как он занимался сексом, и снова
начали покатываться со смеху. И тут-то я — кажется, на радостях, что она наконец увидела кассету и
не закатила по этому поводу никакой сцены, — повела себя не слишком аккуратно. Дело в том, что
вскоре мы, отсмеявшись над Ленни, стали смеяться уже над Томми. Вначале вполне добродушно, как
бы проявляя к нему таким образом теплое отношение. Но потом мы принялись высмеивать его
животных.
Я никогда, повторяю, не была уверена, что Рут нарочно к этому вырулила. Если честно, я даже не
могу поручиться, что она первая упомянула его рисунки. И, начав смеяться, я смеялась с ней наравне
— над тем, что одно из существ выглядит так, словно надело трусики, что другое похоже на
расплющенного ежа. Мне, конечно, следовало сказать среди этого смеха, что рисунки вообще-то мне
нравятся, что Томми молодец, что он вышел на хороший уровень. Но я ничего такого не сказала.
Отчасти — из-за кассеты; и еще, если уж совсем начистоту, может быть, из-за того, что я довольна
была пренебрежительным отношением Рут к творчеству Томми, имея в виду все, что с этим связано.
Насколько помню, мы, когда наконец стали прощаться в ту ночь, чувствовали, что очень близки друг
другу. Уходя, она погладила меня по щеке со словами:
— Умница, Кэти, как хорошо, что ты никогда не унываешь.
Поэтому я совершенно не была готова к тому, что произошло на кладбище несколько дней спустя.
Рут обнаружила тем летом в полумиле от Коттеджей очень милую старинную церквушку, позади
которой был заброшенный погост с покосившимися старыми надгробиями среди травы. Там все
изрядно заросло, но было тихо, спокойно, и Рут завела привычку сидеть там и читать у дальней
стороны ограды, на скамейке под большой ивой. Поначалу я была от этого не в восторге, помня, как
прошлым летом мы все вместе сидели на траве прямо там, у Коттеджей. Тем не менее, если я, гуляя,
двигалась в ту сторону и предполагала, что Рут может быть там, ноги сами меня несли через низкие
деревянные воротца и дальше по заросшей тропинке мимо надгробий. В тот день было тепло и
безветренно, и я шла по тропинке в какой-то задумчивости, читала надписи на камнях и вдруг
увидела под ивой не только Рут, но и Томми.
Она сидела на скамейке, а Томми стоял, положив пятку на ржавый подлокотник, беседовал с ней и
одновременно делал какое-то упражнение на растяжку мышц. Как серьезный разговор это не
выглядело, и я без колебаний к ним подошла. Наверно, я должна была что-то уловить в том, как они
со мной поздоровались, но явного точно ничего не было. Мне очень хотелось сообщить им одну
сплетню насчет новоприбывших, поэтому некоторое время я просто молола языком, а они кивали и
лишь изредка о чем-то по мелочи меня спрашивали. До меня не сразу дошло, что между ними что-то
происходит, и даже когда я умолкла и после паузы спросила: «Я ничему не помешала?», тон у меня
был скорее шутливый. Но Рут ответила:
— Томми тут излагал мне свою гениальную теорию. Говорит, тебе уже все рассказал. Давным-
давно причем. Теперь вот и до меня милостиво снизошел.
Томми набрал воздуху и хотел что-то сказать, но Рут издевательским шепотом произнесла:
— Поведал мне великую тайну Галереи!
Они оба смотрели на меня, точно я была теперь главным действующим лицом и от меня зависело,
что произойдет дальше.
— Не такая уж глупая теория, — сказала я. — Может быть, и верная, я не знаю. А ты что думаешь,
Рут?
— Мне клещами пришлось тянуть из этого молодца. Не очень-то ты хотел говорить — правда,
дорогуша? Пришлось нажать на него как следует, чтобы узнать, что стоит за всем этим искусством.
— Я не только для этого, — мрачно возразил Томми, не снимая ступню с подлокотника и
продолжая упражняться. — Я всего-навсего сказал, что если с Галереей дело обстоит именно так, то я
могу попытаться. Могу представить им своих животных…
— Томми, лапочка, будь добр, не выставляй себя перед нашей подругой полным идиотом. Передо
мной — ладно, так и быть. Но не выставляй перед нашей милой Кэти.
— Не понимаю, что тебя так смешит, — сказал Томми. — Теория как теория, не хуже любой
другой.
— Да не над теорией твоей все будут смеяться, дорогой ты мой. Теорию-то, может, люди и
переварят. Но вообразить, что ты сможешь подействовать на Мадам своими зверюшками…
Рут улыбнулась и покачала головой. Томми молчал и продолжал тянуть мышцы. Я хотела ему
помочь и пыталась найти какие-то слова, чтобы подбодрить его и в то же время не разозлить Рут еще
больше. Но как раз в этот момент Рут сказала то, что сказала. Ощущение от ее слов уже тогда было
очень неприятное, но, стоя в тот день на кладбище, я и не подозревала о дальних последствиях,
которые они будут иметь. Она сказала вот что:
— Ведь не я одна, родной ты мой. Кэти вот тоже считает твоих животных полной белибердой.
Моим первым побуждением было возмутиться, потом — рассмеяться. Но тон, которым Рут это
произнесла, был очень уверенным, и мы, все трое, знали друг друга достаточно хорошо, чтобы можно
было не сомневаться: за ее словами что-то стоит. Поэтому я так рта и не раскрыла, а в уме между тем
лихорадочно перебирала прошлые разговоры, пока с холодным ужасом не наткнулась на тот поздний
вечер у меня в комнате.
— Пока люди будут думать, что ты рисуешь этих малюток шутки ради, все будет хорошо, —
промолвила Рут после паузы. — Но не говори никому, что это у тебя всерьез. Очень прошу.
Томми снял ногу с подлокотника и вопросительно смотрел на меня. Вдруг в нем опять проступил
ребенок, лишенный всякой защитной маски, и я видела, что в глубине его взгляда сгущается что-то
темное и тревожное.
— Томми, пойми простую вещь, — продолжала Рут. — Если мы с Кэти над тобой от души
посмеялись, особого значения это, конечно, не имеет. Потому что это мы. Но пожалуйста, никого
больше в это не посвящай.
Я потом обдумывала этот момент много раз. Мне следовало найтись и что-то сказать. Могла
просто заявить, что Рут говорит неправду, — хотя Томми вряд ли мне поверил бы. А попробовала бы
объяснить все правдиво — точно запуталась бы. Но что-то надо было, можно было сделать. Я могла
бросить Рут перчатку, сказать, что она извращает суть, что да, я смеялась, но смеялась не с тем
настроением, которое она мне приписывает. Я могла даже подойти к Томми и обнять его прямо на
глазах у Рут. Это пришло мне в голову годы спустя, и, конечно, такой вариант был не слишком
реальным тогда, при моем характере и при том, как складывались отношения у нас троих. Но может
быть, это было бы выходом — тогда как от слов мы увязли бы еще больше.
Но я ничего не сказала и не сделала. Отчасти, думаю, потому, что фокус Рут меня просто сразил.
Помню, на меня вдруг навалилась громадная усталость, и я впала в какое-то оцепенение перед лицом
всей этой удручающей мешанины. Словно задали задачу по математике, а усталые мозги служить
отказываются, и ты знаешь, что решение есть, оно маячит где-то вдалеке, но силы на его поиски взять
негде. Что-то во мне подалось, подломилось. Какой-то голос внутри зазвучал: «Пусть, пусть он
подумает самое худшее. А, плевать, пусть подумает». И кажется, я посмотрела на него
подтверждающе, как будто говоря: «Да, это так, а чего ты еще ожидал?» Я до сих пор очень четко
помню, как выглядел Томми в этот момент: негодование на его лице сменялось чуть ли не
изумлением, точно я была редкой бабочкой, которую он увидел на заборе.
Я не боялась тогда, что разрыдаюсь, или взбеленюсь, или еще что-нибудь. И все-таки решила
просто повернуться и уйти. Ушла — и уже в тот день поняла, что совершила большую ошибку. Могу
сказать одно: меня больше всего тогда страшило, что кто-нибудь из них рванет с кладбища первым и
мне придется остаться с другим наедине. Вариант, что уйдут двое, я не рассматривала, не знаю
почему, и мне нужно было, чтобы отколовшимся куском стала я. Так что я повернулась и двинулась
от них тем же путем, каким пришла, мимо могильных плит и через деревянные ворота, и несколько
минут у меня было ощущение торжества — что теперь они остались вдвоем и переживают то, что
вполне заслужили.

[djjaz63]

Как я уже говорила, только гораздо позже — когда я уже давно уехала из Коттеджей — я поняла, как
много значил для нас этот короткий разговор на сельском кладбище. Безусловно, я была тогда
огорчена. Но я не думала, что это так уж сильно отличается от других маленьких размолвок, какие у
нас были. Мне и в голову не могло прийти, что наши жизни, до сих пор так тесно переплетенные,
могут разъединиться из-за чего-то подобного.
Но дело, видимо, в том, что к тому времени довольно мощные силы уже тянули нас в разные
стороны, и чтобы довести все до конца, ничего больше и не требовалось. Если бы мы это тогда
понимали, то — кто знает? — может быть, крепче держались бы друг за друга.
Люди тогда один за другим уезжали на курсы помощников, и среди нас, хейлшемских, нарастало
ощущение, что это естественный путь для всех. Сочинения наши не были еще готовы, но мы
прекрасно понимали, что на курсы можно отправиться и так. В начале пребывания в Коттеджах мы и
представить себе не могли, что можно не дописать сочинение. Но чем дальше отодвигался Хейлшем,
тем менее важной казалась эта деятельность. У меня была тогда мысль — верная, пожалуй, — что
если дать представлению о важности сочинений сойти на нет, то таким же образом постепенно
улетучится и все остальное, что нас, воспитанников Хейлшема, объединяет. Поэтому какое-то время я
сознательно пыталась поддерживать в себе и других желание читать и делать заметки. Но не было
никаких причин думать, что мы когда-нибудь еще увидим наших опекунов, люди один за другим
уезжали, и вскоре возникло ощущение, что борьба проиграна.
Как бы то ни было, после разговора на кладбище я всячески старалась, чтобы он скорее ушел в
прошлое. По отношению к Томми и Рут я вела себя так, словно ничего особенного не случилось, и
они, в свою очередь, тоже делали такой вид. Но что-то тем не менее всегда присутствовало, и не
только между мной и ними. Хотя они по-прежнему изображали из себя пару и все еще не отказались
от характерного жеста — от прикосновения к руке при прощании, — я достаточно хорошо их знала,
чтобы видеть: они стали довольно далеки друг от друга.
Конечно, мне было нехорошо из-за всего этого, особенно из-за рисунков Томми. Но такого
простого выхода, как подойти к нему, попросить прощения и объяснить, что и как на самом деле, у
меня не было. Несколько лет назад, даже полгода назад так еще можно было поступить. Мы с Томми
поговорили бы, и почти наверняка все бы уладилось. Но к тому второму лету что-то изменилось.
Может быть, виной всему мои отношения с Ленни — не знаю. Так или иначе, говорить с Томми мне
стало труднее. На поверхности у нас с ним шло более или менее по-прежнему, но мы никогда не
упоминали ни о его животных, ни о случившемся на кладбище.
Вот как все было перед тем разговором в старой будке на остановке автобуса, когда Рут сильно
рассердила меня, притворившись, что не помнит про заросли ревеня в Хейлшеме. Повторяю — я ни за
что так не вспылила бы, не будь это посреди очень серьезного разговора. Да, главная его часть
осталась к тому времени позади, но все равно, пусть даже мы начали тогда расслабляться и
переходить к чему-то более легкому, все это входило в состав нашей попытки разобраться в ситуации,
и такое притворство по мелочам было совершенно неуместно.
События развивались вот как. Хотя между мной и Томми черная кошка и пробежала, что касалось
Рут — с ней у меня дела обстояли все-таки лучше, так, по крайней мере, я думала, и я решила, что
нам пора наконец обсудить то, что произошло тогда на кладбище. Стоял очередной летний день с
ливнями и грозами, и мы волей-неволей сидели в помещении, где тоже было сыро. Так что когда к
вечеру небо расчистилось и стал разгораться красивый розовый закат, я предложила Рут выйти
подышать. Незадолго до этого я обнаружила тропинку, которая круто шла вверх вдоль края долины, и
там, где она выходила на дорогу, стояла будка для ожидающих автобуса. Маршрут ликвидировали
уже очень давно, знак остановки был убран, и внутри будки на задней стене осталась только рамка от
расписания, которое раньше висело тут под стеклом. Но сама будка — довольно изящное деревянное
строеньице, открытое с одной стороны, с видом на поля, спускающиеся в долину, — еще стояла, и
даже скамейка в ней была цела. Там-то мы в тот вечер и сидели, дышали воздухом и глядели на
увешанные паутиной стропила и на закатное небо. Потом я сказала примерно вот что:
— Знаешь, Рут, нам надо все-таки попробовать понять, что случилось у нас на днях.
Тон я сделала очень мирным, и Рут отреагировала хорошо. Мигом сказала, что это очень глупо,
когда три человека ссорятся по таким пустякам. Вспомнила другие наши размолвки, и мы с ней
немножко над ними посмеялись. Но мне не хотелось, чтобы Рут все свела к этому, и я сказала ей
тоном по-прежнему таким дружеским, как только возможно:
— Рут, у меня вот бывает чувство после того, как вы стали парой, что вы иногда кое-что не так
хорошо видите, как оно видно со стороны. Иногда, не часто.
Она кивнула.
— Да, это так, пожалуй.
— Я совершенно не хочу вмешиваться. Но последнее время мне порой кажется, что Томми здорово
расстроен. Ну… из-за чего-то, что ты говоришь или делаешь.
Я боялась, что Рут рассердится, но она со вздохом кивнула.
— Похоже, ты права, — сказала она, помолчав. — Я и сама про это много думаю.
— Тогда, может, я зря с этим вылезла. Должна была знать, что ты и так все видишь. В общем-то,
это не мое дело.
— Нет, Кэти, и твое тоже. Ты наша, ты одна из нас, как это — не твое дело? Ты права, нехорошо у
нас получилось. Я ведь понимаю, о чем ты. О том разговоре насчет его животных. Нехорошо вышло. Я
перед ним уже повинилась.
— Я рада, что вы поговорили. Я про это не знала.
Рут между тем отколупывала от скамьи заплесневелые щепки и какое-то время, казалось, была
полностью поглощена этим занятием. Потом сказала:
— Нет, Кэти, это правильно, что мы начали говорить про Томми. Я тут кое-что хотела тебе сказать,
но не знала, как подступиться. Только пообещай, что не рассердишься.
Я посмотрела на нее.
— Постараюсь, если это не насчет футболок опять.
— Нет, серьезно. Пообещай, что не будешь сердиться. Потому что я должна тебе это сказать. Не
простила бы себе, если бы долго с этим тянула.
— Ладно, говори.
— Кэти, я не один день уже об этом думаю. Ты не дура и наверняка понимаешь, что мы с Томми,
может быть, не вечно будем вместе. Это не трагедия. Сначала нам было хорошо друг с другом. Будет
ли так всегда — неизвестно. И теперь вот все эти разговоры насчет отсрочек для пар, которые
докажут, что они, ну, настоящие. Так вот, Кэти, я что хочу тебе сказать. Совершенно естественно, что
ты когда-нибудь можешь задуматься: если Томми и Рут, предположим, вдруг решат расстаться — что
тогда будет? Мы ничего такого не решили, пойми меня правильно. Но задаться, по крайней мере,
таким вопросом — это было бы с твоей стороны вполне нормально. И понимаешь, Кэти, тебе надо
отдавать себе отчет: Томми так на тебя не смотрит. Он очень, очень хорошо к тебе относится, по-
настоящему тебя уважает. Но я знаю, что он не видит тебя в качестве — ну, своей девушки. Кроме
того… — Рут помолчала, потом вздохнула. — В общем, ты ведь знаешь Томми. Он страшно
разборчивый иногда бывает.
Я уставилась на нее.
— Что ты имеешь в виду?
— Я думала, ты поймешь, что я имею в виду. Томми не нравятся девушки, которые… которые, ну,
водились и с тем парнем, и с этим. Просто, знаешь, вкусы такие у человека. Прости меня, Кэти, но
было бы, наверно, нехорошо это от тебя скрывать.
Я поразмыслила, потом сказала:
— Всегда полезно знать такие вещи. Рут дотронулась до моей руки.
— Я так и думала, что ты правильно воспримешь. Только помни, учти: он очень высоко тебя ценит.
Точно тебе говорю.
Мне хотелось поменять тему, но в голове была пустота. Рут, похоже, это уловила: она потянулась,
издала что-то вроде зевка и сказала:
— Вот научусь если водить машину — свожу и тебя, и Томми куда-нибудь в дикое место. В
Дартмур, скажем. Мы трое, может, еще Лора и Ханна. Хотелось бы увидеть болота и всякое такое.
Несколько минут мы проговорили о том, чем можно было бы заняться в такой поездке, если бы
она состоялась. Я спросила, где бы мы ночевали, и Рут ответила, что можно взять напрокат большую
палатку. Я сказала, что в таких местах бывают очень жестокие ветры и ночью палатку вполне может
сдуть. Все это говорилось не слишком всерьез. Но тут я вспомнила, что в Хейлшеме, когда мы еще
были в младших классах, у нас однажды был пикник у пруда с мисс Джеральдиной. Джеймса Б.
послали в главный корпус за пирогом, который мы вместе испекли, но, пока он его нес, сильный
порыв ветра сорвал верхний слой бисквита и рассыпал по листьям ревеня. Рут сказала, что, кажется,
припоминает, но очень смутно, и я, чтобы подстегнуть ее память, заметила:
— У него были потом неприятности — ведь это доказывало, что он шел через заросли ревеня.
Вот тогда-то Рут посмотрела на меня и спросила:
— Ну и что? Что он этим нарушил?
Все дело было в том, как она это произнесла, — тоном вдруг настолько фальшивым, что даже
посторонний, окажись он там, это почувствовал бы. Я вздохнула с раздражением:
— Рут, перестань валять дурака! Забыть про это ты никак не могла. Ты знаешь, что этим путем нам
запрещали ходить.
Может быть, у меня вышло и резковато. Рут, так или иначе, упорствовала — продолжала
прикидываться, что ничего не помнит, и я раздражалась все сильней. Тут-то она и сказала:
— Какое, не пойму, это имеет значение? При чем тут вообще заросли ревеня? Давай рассказывай
дальше, не отвлекайся.
После этого мы, насколько помню, продолжали разговор более или менее дружески и вскоре уже
шли в сумерках вниз по тропинке обратно в Коттеджи. Но атмосфера так полностью и не
разрядилась, и расстались мы у Черного амбара без обычных наших легких прикосновений к рукам и
плечам.
Вскоре после этого я приняла решение и, приняв, уже не колебалась. Просто встала однажды утром и
сказала Кефферсу, что хочу отправиться на курсы помощников. Все это было на удивление просто. Он
шел через двор с куском трубы в своих покрытых грязью сапогах и что-то ворчал себе под нос. Я
подошла к нему, сказала, и он посмотрел на меня таким же взглядом, как если бы я стала докучать
ему по поводу, скажем, дров. Потом пробормотал что-то в том смысле, чтобы я пришла во второй
половине дня заполнить бумаги. Только и всего.
Дело, конечно, заняло еще какое-то время, но процесс был запущен, и внезапно я стала смотреть
на все — на Коттеджи, на их обитателей — другими глазами. Я была теперь одной из отъезжающих, и
вскоре об этом уже знали все. Может быть, Рут предполагала, что мы будем долгие часы проводить в
разговорах о моем будущем; может быть, она считала, что от ее мнения будет зависеть, передумаю я
или нет. Но я держалась от нее, как и от Томми, на некотором отдалении. По-настоящему мы в
Коттеджах так больше ни разу и не поговорили, и я сама не заметила, как настало время прощаться.

[djjaz63]

В целом работа помощницы очень хорошо мне подошла. Можно даже сказать — выявила лучшее, что
во мне есть. Бывает, что человек просто-напросто к ней не приспособлен, и для него все это
становится колоссальным испытанием. Первое время может справляться и неплохо, но потом многие
часы, проведенные около боли и удрученности, начинают сказываться. И рано или поздно наступает
момент, когда один из твоих доноров не выкарабкивается, хотя, предположим, это всего-навсего
вторая выемка и никто не ждал осложнений. Когда донор вот так, ни с того ни с сего, завершает, тебя
не очень-то может утешить ни то, что говорит тебе потом медперсонал, ни письмо, где сказано, что
ты, несомненно, сделал все возможное и они ценят твою добросовестность. Какое-то время (по
меньшей мере) ты деморализован. Некоторые довольно быстро учатся с этим справляться. Но другие
— Лора, к примеру, — так и не могут научиться.
Потом еще одиночество. Ты растешь вместе со всеми, в густой массе, ничего другого не знаешь —
и вдруг становишься помощником. Час за часом сидишь за рулем сам по себе, ездишь по стране от
центра к центру, от больницы к больнице, ночуешь в мотелях, о заботах своих поговорить не с кем,
посмеяться не с кем. Изредка можешь случайно наткнуться на донора или помощника, знакомого по
прошлым годам, но времени на разговор обычно очень мало. Ты вечно спешишь, а если даже и нет —
слишком вымотан для нормальной беседы. И вскоре многочасовая работа, разъезды, сон урывками —
все это проникает в тебя, становится частью тебя, и это видно каждому по твоей осанке, по глазам, по
походке, по манере говорить.
Я не хочу сказать, что ничем таким не затронута, — просто я научилась с этим жить. А иным
помощникам само их отношение ко всему не дает держаться на плаву. Многие, это видно, просто
тянут лямку и дожидаются дня, когда их остановят и переведут в доноры. Мне очень не нравится,
помимо прочего, то, как они сплошь и рядом скукоживаются, стоит им переступить порог больницы.
С медиками говорить не умеют, замолвить слово за своего донора не решаются. Нечего удивляться,
что у них развивается неверие в свои силы и склонность винить себя, когда что-то идет не лучшим
образом. Я лично стараюсь не возникать по мелочам, но если нужно — умею сделать так, чтобы мой
голос услышали. Если случается провал, я, конечно, бываю расстроена, но, по крайней мере,
чувствую, что старалась как могла, и не теряю трезвого взгляда на вещи.
Даже в одиночестве я начала находить свою прелесть. Я не хочу этим сказать, что не рада буду
возможности побольше общаться с людьми после конца года, когда я уже не буду помощницей. Но
мне нравится садиться в мою маленькую машину, зная, что впереди два часа дорог, бескрайнего
серого неба и мечтаний. И если в каком-нибудь городке у меня выдается несколько свободных минут,
я с удовольствием хожу от магазина к магазину и смотрю на витрины. В квартирке у меня четыре
настольные лампы, каждая своего цвета, но все одного дизайна — абажур на рифленой «шее»,
которая гнется как угодно. Можно, скажем, поискать магазин с другой подобной лампой на витрине
— не чтобы купить, а просто чтобы сравнить с теми у меня дома.
Иной раз настолько погружаюсь в себя, что если вдруг встречаю знакомого, то это для меня своего
рода шок, с которым я не сразу справляюсь. Так было, например, в то ветреное утро, когда я шла
через автостоянку у станции обслуживания и увидела Лору, сидящую за рулем припаркованной
машины и глядящую пустым взором в сторону шоссе. Я была на некотором расстоянии, и на секунду,
хоть мы и не виделись все семь лет после Коттеджей, у меня возникло искушение идти дальше, как
будто я ее не заметила. Странная реакция, я знаю, — ведь она была из ближайших моих подруг. Как я
сказала уже, отчасти это, может быть, объясняется тем, что мне тяжело так резко пробуждаться от
своих мечтаний. Но кроме того, я думаю, по виду Лоры в машине, по ее сгорбленной фигуре мне
мигом стало понятно, что она из тех помощников, о которых я только что говорила, и какая-то часть
во мне попросту не хотела дальнейших выяснений.
Но я преодолела себя, конечно. Пока шла к ее хэтчбеку,[5] стоявшему в стороне от других машин,
холодный ветер дул мне в лицо. На Лоре была мешковатая синяя куртка с капюшоном, и волосы ее —
она их сильно укоротила, — казалось, прилипли ко лбу. Когда я постучала в стекло, она не
вздрогнула и даже не выглядела удивленной после стольких лет. Можно подумать — сидела и ждала
если не меня лично, то кого-нибудь из прошлого вроде меня. И когда она меня увидела, ее первой
мыслью, похоже, было: «Наконец-то!» Потому что ее плечи поднялись и опустились, как при вздохе,
после чего она немедленно протянула руку и открыла мне дверь.
Мы проговорили минут двадцать; я тянула с отъездом до последнего. Большей частью все
крутилось вокруг того, как она измучена, вымотана, какой трудный ей попался донор, как она
ненавидит такую-то медсестру и такого-то врача. Я ждала проблеска прежней Лоры с ее ехидной
ухмылкой и непременной шуточкой — но не дождалась. Речь у нее стала какой-то торопливой, и хотя
она, я думаю, была мне рада, иногда создавалось впечатление, что главное для нее — выговориться, и
не так уж важно, кто сидит рядом.
Судя по тому, что мы очень долго избегали всякого упоминания о старых временах, мы обе видели
в разговоре о них какую-то опасность. Под конец, однако, речь все-таки зашла о Рут, которую Лора
несколькими годами раньше, когда Рут еще была помощницей, встретила в одной из клиник. Я
пустилась в расспросы, но выжать толком ничего из Лоры не могла и в конце концов воскликнула:
— Слушай, ну о чем-нибудь же вы говорили! Лора тяжко вздохнула.
— Ты знаешь, как это бывает, — сказала она. — Я торопилась, Рут тоже. — Помолчав, добавила: —
Да и расстались мы тогда в Коттеджах не лучшим образом. Так что, может быть, не слишком уж и
рады были друг другу.
— Я не знала, что и ты с ней раздружилась. Она пожала плечами.
— Естественно. Ты ведь помнишь, какая она тогда была. А после твоего отъезда стала еще хуже.
Только и знала, что учила всех уму-разуму. Поэтому я старалась пореже иметь с ней дело, вот и все.
Не то чтобы мы там сильно поцапались, ничего такого. А ты, значит, ее с тех пор так и не видела?
— Нет. Странно, но ни единого разочка.
— Да, странно. Мне казалось, мы все будем часто друг с другом сталкиваться. Ханна вот мне
попадалась уже несколько раз. И Майкл Х. тоже. — После паузы она сказала: — До меня доходил
слух, что у Рут неудачно прошла первая выемка. Слух есть слух, но мне не раз это говорили.
— Я тоже слышала, — подтвердила я.
— Бедная Рут.
Мы немножко помолчали, потом Лора спросила:
— Это правда, Кэти, что они теперь позволяют тебе выбирать доноров?
Тон у нее не был обвиняющим, как у некоторых, поэтому я кивнула и ответила:
— Не всегда. Просто у меня с некоторыми донорами все получилось неплохо, и после этого они
иной раз идут мне навстречу.
— Если так, — сказала Лора, — то почему бы тебе не стать помощницей Рут?
Я пожала плечами.
— Я думала об этом. Но не уверена, что это будет правильно.
Взгляд Лоры стал озадаченным.
— Но вы же были такие близкие подруги!
— Да, были. Но со мной — как и с тобой, Лора. Под конец все изменилось к худшему.
— Верно, но это было тогда. Сейчас ей тяжко пришлось. И я слышала, что у нее и с помощниками
все шло не гладко. Ей много раз их меняли.
— Неудивительно, — заметила я. — Представь себе: ты — помощница Рут.
Лора засмеялась, и на мгновение глаза у нее стали такие, что я подумала: сейчас наконец что-
нибудь отмочит. Но огонек тут же погас, и она просто продолжала сидеть с усталым видом.
Мы еще чуть-чуть потолковали о ее трудностях — большей частью об одной медсестре, которая,
судя по всему, имела на нее зуб. Потом мне настало время уезжать, и я потянулась было к ручке
двери, говоря, что мы побеседуем еще при следующей встрече. Но мы обе к тому моменту отчетливо
сознавали, что обошли одну вещь молчанием, и, мне кажется, обе чувствовали, что расстаться вот так
будет неправильно. Я сейчас более или менее уверена, что в мыслях у нас в ту минуту было в
точности одно и то же. Потом Лора сказала:
— Как чудно′. Думать, что там ничего уже нет. Я опять повернулась на сиденье к ней лицом.
— Да, странное чувство, — сказала я. — Я все никак поверить не могу.
— Просто чудно, — повторила Лора. — Казалось бы — какая мне разница сейчас? А есть почему-
то разница.
— Я хорошо тебя понимаю.
Только после этих фраз, где речь шла о закрытии Хейлшема, мы вдруг стали наконец по-
настоящему близки, и в каком-то порыве мы обнялись — не столько чтобы утешить друг друга,
сколько ради Хейлшема, словно бы подтверждая, что он жив в памяти у нас обеих. Потом мне пора
уже было бежать к своей машине.
Слухи о том, что Хейлшем закрывается, начали доходить до меня примерно за год до этой встречи
с Лорой. Доноры и помощники спрашивали меня об этом мимоходом, словно бы думая, что я все
должна знать доподлинно: «Ты ведь из Хейлшема, да? Правду говорят или нет?» В таком вот духе.
Потом однажды, выходя из клиники в Суффолке, я столкнулась с Роджером К. — тоже из Хейлшема,
на год младше меня, — и он сказал, что это совершенно точно должно вот-вот произойти. Хейлшем
закроют со дня на день, и имеется план продать землю и строения какой-то сети отелей. Помню мою
первую реакцию на его слова. Я спросила: «Но что же теперь будет со всеми воспитанниками?»
Роджер подумал, что я имею в виду тех, кто сейчас находится там, — детей и подростков,
нуждающихся в опекунах, — и с обеспокоенным видом начал рассуждать о том, что их придется
переводить в другие заведения по всей Англии, иные из которых не идут с Хейлшемом ни в какое
сравнение. Но мой вопрос, конечно, был не об этом. Я имела в виду нас — меня и всех, с кем я
выросла, доноров и помощников, разбросанных по стране, обособленных, но каким-то образом
связанных местом, откуда мы явились. Ночью после этого разговора, пытаясь уснуть в мотеле, я долго
думала о том, что произошло несколько дней назад. Я была тогда в одном приморском городке на
севере Уэльса. Все утро шел сильный дождь, но во второй половине дня перестал, и немножко
выглянуло солнце. Я возвращалась к своей машине по одной из этих длинных прямых дорог вдоль
берега. Людей кругом видно не было, и ничто поэтому не разрывало тянувшуюся вдаль цепочку
мокрых плит, на которую я смотрела. Потом вдруг подъехал фургончик, остановился шагах в
тридцати впереди меня, и из него вышел мужчина в клоунской одежде. Он открыл багажное
отделение и достал связку наполненных гелием детских шариков, десяток или чуть больше; какое-то
время он стоял наклонившись, шарики держал одной рукой, а другой копался в машине. Подойдя
ближе, я увидела, что у каждого шарика имеются нарисованное личико и торчащие уши, и вся эта
семейка словно бы ждала сейчас хозяина, пританцовывая над ним в воздухе.
Потом клоун выпрямился, закрыл машину и пошел в ту же сторону, что и я, на несколько шагов
впереди меня — в одной руке чемоданчик, в другой шарики. Берег был длинный и прямой, и я шла за
этим человеком, казалось, целую вечность. Порой мне становилось из-за этого неловко, и я даже
думала, что клоун может обернуться и сказать что-нибудь неприятное. Но мне надо было именно
туда, других вариантов я не видела, поэтому так мы и шли, клоун и я, дальше и дальше по пустой
мощеной дороге, еще не высохшей после утреннего дождя, и шарики все время толкались и
улыбались мне сверху вниз. Я то и дело переводила взгляд на кулак мужчины, куда сходились
бечевки всех шариков, надежно скрученные воедино, и чувствовалось, что он крепко их держит. И все
равно я беспокоилась, как бы одна из бечевок не вырвалась и шарик не улетел в дождевые облака.
Лежа без сна в ту ночь после разговора с Роджером, я все время видела опять эти шарики.
Закрытие Хейлшема представлялось мне так, словно подошел кто-то с ножницами и перерезал
бечевки чуть выше места, где они сплетались над кулаком клоуна. С этого момента не осталось бы
ничего, что реально соединяло бы шарики между собой. Делясь со мной новостью насчет Хейлшема,
Роджер заметил, что не видит для таких, как он или я, особой разницы, и в каком-то смысле, может
быть, он и прав. И все же мне как-то не по себе стало от мысли, что там уже не будет как раньше: к
примеру, что опекунши вроде мисс Джеральдины не будут больше водить группы малышей вокруг
северного игрового поля.
Я упорно, месяц за месяцем размышляла потом о закрытии Хейлшема и о всех его неявных
последствиях. И похоже, мне стало приходить в голову, что многое, к чему я думала приступить
когда-нибудь позже, надо делать сейчас, иначе это не будет сделано вовсе. Не то чтобы я прямо
запаниковала, но было отчетливое ощущение, что ликвидация Хейлшема сдвинула все вокруг со
своих мест. Вот почему слова Лоры о том, чтобы я стала помощницей Рут, так на меня подействовали,
хоть я вначале и не проявила энтузиазма. Словно какая-то часть меня приняла такое решение раньше
и разговор с Лорой просто открыл мне на это глаза.
Я приехала первый раз в реабилитационный центр Рут в Дувре — современный, с белыми
кафельными стенами — всего через несколько недель после встречи с Лорой. С момента первой
выемки у Рут, которую, как сказала Лора, она перенесла неважно, прошло месяца два. Когда я
открыла дверь палаты, она сидела на краю кровати в ночной рубашке; увидев меня, она просияла и
встала, чтобы обняться, но почти сразу ей пришлось снова сесть. Она сказала, что я отлично выгляжу,
что прическа мне очень идет. Я не осталась в долгу, и все полчаса, что длился разговор, нам обеим,
думаю, было действительно хорошо друг с другом. Беседовали о самом разном — о Хейлшеме, о
Коттеджах, о том, чем мы занимались дальше, — и казалось, что мы можем так до бесконечности.
Словом, обнадеживающее начало — намного лучше, чем я ожидала.
Тем не менее во время той первой встречи ни слова не было сказано про то, как мы расстались.
Кто знает — может быть, затронь мы эту тему сразу, все потом было бы у нас по-другому? Мы просто
обошли это молчанием и, поговорив сколько-то, словно бы согласились считать, что ничего между
нами тогда не произошло.
Для первого раза это, вполне допускаю, было и здорово, но с тех пор как я официально сделалась
ее помощницей и мы начали видеться регулярно, все отчетливей становилось ощущение, что у нас
что-то не складывается. Я завела обычай приезжать три-четыре раза в неделю с минеральной водой и
пакетом ее любимого печенья, и все, казалось, должно было идти как нельзя лучше — но не тут-то
было. Принимались о чем-нибудь говорить, о чем-нибудь вполне нейтральном — и вдруг без всякой
видимой причины умолкали. Или, делая над собой усилие, поддерживали разговор, но чем дальше,
тем он становился натужней и искусственней.
Потом я однажды шла к ее палате по коридору и услышала, что в душевой напротив ее двери кто-
то есть. Я догадалась, что это Рут, и поэтому решила войти в палату и в ожидании встала у окна, за
которым открывался далекий вид поверх множества крыш. Минут через пять появилась Рут,
завернутая в полотенце. Честно говоря, я приехала примерно на час раньше обычного, и все мы, я
думаю, чувствуем себя немножко беззащитными после душа, когда на нас нет ничего, кроме
полотенца. И все-таки меня поразило, какая тревога возникла у нее на лице. Попробую объяснить это
получше. Разумеется, я предполагала, что она будет немного удивлена. Но все дело в том, что, когда
она уже сообразила, что к чему, и узнала меня, была буквально секунда, может, чуть больше, когда
она продолжала смотреть на меня если не со страхом, то уж точно с подозрением. Словно она долго-
долго ожидала от меня чего-то нехорошего и теперь подумала, что наконец этот момент настал.
В следующую секунду ничего такого в ее взгляде уже не было, и все у нас пошло как обычно, но
мы обе в тот день испытали встряску. Мне стало очевидно, что Рут мне не доверяет, и, насколько я
могу судить, сама она, может быть, именно тогда вполне это поняла. Как бы то ни было, атмосфера
после той встречи ухудшилась еще больше. Словно мы выпустили что-то на свободу и не только
ничего этим не прояснили, но и волей-неволей сильней прежнего почувствовали то, что стояло между
нами. Дошло до того, что, прежде чем подняться к ней, я по нескольку минут сидела в машине и
собиралась с духом. После одного такого посещения, когда мы, пока я проводила с ней все
контрольные процедуры, даже рта не раскрыли и потом просто сидели в гробовом молчании, я чуть
было не доложила им, что не справляюсь, что мне лучше отказаться от роли помощницы Рут. Но тут
все опять изменилось — теперь из-за лодки.
Кто его знает, как такое получается. Иногда начнется с какой-нибудь шутки, иногда со слуха. В
считанные дни распространяется от центра к центру по всей стране, и вот уже про это толкуют все
доноры до единого. На сей раз — лодка. Впервые я услышала о ней от двух своих доноров в Северном
Уэльсе. А через несколько дней на эту тему завела разговор Рут. Я была очень рада, что у нас нашлось
о чем поговорить, и стала ее расспрашивать.
— Тут донор один есть этажом выше, — сказала Рут. — Его помощник ездил туда смотреть.
Говорит, недалеко от дороги, так что спокойно можно подойти. Эта лодка сидит там на мели, а
вокруг болото.
— Как она туда попала?
— Откуда я знаю? Может, владелец решил вот так от нее избавиться. Или в какой-нибудь год,
когда все было затоплено, она прибилась туда и застряла. Неизвестно. Говорят — старая рыбацкая
лодка. С кабинкой на двух рыбаков, чтобы укрыться в непогоду.
В следующие мои несколько посещений она всякий раз находила случай упомянуть про лодку.
Потом однажды, когда она заговорила о том, что одного донора из ее центра помощник возил туда
смотреть, я сказала:
— Это не очень близко, как ты понимаешь. Час, а то и полтора езды.
— Я ведь ни о чем тебя не прошу. Я прекрасно знаю, что на тебе и другие доноры.
— Но я же вижу — ты хочешь. У тебя есть желание взглянуть на эту лодку?
— Пожалуй, да. Есть желание. Сидишь тут день за днем… Хорошо бы что-нибудь такое увидеть.
— А как ты считаешь, — спросила я мягко, без тени насмешки, — если мы решим туда
отправиться, не подумать ли о том, чтобы заехать к Томми? Потому что его центр совсем недалеко от
места, где вроде бы находится эта лодка.
Лицо Рут поначалу ничего не выразило.
— Подумать, наверно, можно, — сказала она. Потом засмеялась: — Честное слово, Кэти, я не
только из-за этого все уши тебе прожужжала насчет лодки. Я действительно хочу на нее взглянуть.
Столько времени по больницам, потом здесь взаперти сидишь. Такие вещи теперь больше значат, чем
когда-то. Но ладно уж, не буду скрывать: я знала. Я знала, что Томми в кингсфилдском центре.
— Ты уверена, что хочешь с ним повидаться?
— Да, — ответила она без колебаний, глядя мне в глаза. — Да, хочу. — Потом тихо добавила: — Я
ведь очень давно его не видела. С самых Коттеджей.
И тогда-то мы наконец заговорили про Томми. По-крупному ничего, впрочем, обсуждать не стали,
нового я узнала очень мало. Но нам обеим, мне кажется, стало легче уже от того, что мы перестали о
нем молчать. Рут сказала мне, что ко времени ее отъезда из Коттеджей (она простилась с ними
осенью, вскоре после меня) они с Томми, по существу, разошлись.
— На курсы нас с ним так или иначе определили в разные места, — продолжала она, — и
разрывать отношения по всем правилам особого смысла не было. Так что мы продолжали считаться
парой, пока я не уехала.
Дальше мы на той стадии в тему не углублялись.
Что касается лодки, я в тот день не сказала насчет поездки ни «да» ни «нет». Но Рут недели две
потом всякий раз об этом заговаривала, и план сам собой становился все более определенным, пока
наконец я через знакомого не послала весточку помощнику Томми, где говорилось, что если Томми
не будет против, то мы заедем в Кингсфилд в определенный день на следующей неделе.

[djjaz63]

Мне в то время почти не приходилось бывать в Кингсфилде, поэтому мы по дороге туда несколько раз
останавливались поглядеть на карту и, несмотря на все старания, на несколько минут опоздали. По
сравнению с другими этот реабилитационный центр не очень хорошо оборудован и неудачно
расположен, и если бы не ассоциации, которые у меня теперь есть, Кингсфилд не был бы сейчас для
меня таким местом, куда хочется поехать. Центр находится на отшибе, добираться туда неудобно, а
ощущения настоящего спокойствия и тишины там все равно не возникает. Постоянно слышно
движение по большому шоссе за забором, и все время такое чувство, что переоборудование здесь не
доведено как следует до конца. Во многие донорские палаты не въезжает кресло-каталка, вдобавок в
одних там душно, в других, наоборот, гуляют сквозняки. Очень мало ванных комнат, а какие есть, те
трудно содержать в чистоте, зимой в них холодно, и расположены они в целом слишком далеко от
палат. Словом, Кингсфилд очень сильно уступает, например, дуврскому центру, куда поместили Рут,
с блестящим кафелем и двойными окнами, которые плотно закрываются одним поворотом ручки.
Позднее, когда Кингсфилд уже стал мне знаком и дорог, я увидела в одном из его
административных зданий черно-белую фотографию в рамке, сделанную до переоборудования, когда
здесь еще был кемпинг для обычных семей. Снимок относится, вероятно, к концу пятидесятых или
началу шестидесятых, и на нем виден большой прямоугольный плавательный бассейн с беззаботно
отдыхающей публикой: дети, родители — все плещутся и весело проводят время. Вокруг бассейна
сплошь бетон, но люди поставили себе шезлонги и большие круглые тенты. Когда я впервые это
увидела, я не сразу узнала то, что доноры сейчас называют Площадью, — место, где ставят машины
все посетители центра. Бассейн, конечно, засыпан и забетонирован, но контур его остался, и у одного
края — кстати, пример незавершенности, о которой я говорила, — они сохранили металлический
остов вышки для прыжков. Только когда я взглянула на фотографию, мне стало понятно, что это за
остов и зачем он здесь, и с тех пор всякий раз, как я его вижу, мне невольно представляется
ныряльщик, которого встретит не вода, а бетон.
Я бы вообще, может быть, не распознала эту Площадь на снимке, если бы не белые, казарменного
типа двухэтажные строения на заднем плане по сторонам бассейна. Там, судя по всему, отдыхающие
ночевали, и, хотя внутри все наверняка сильно изменилось, внешний вид строений остался почти
неизменным.
В каком-то смысле, я думаю, Площадь сегодня играет примерно такую же роль, как в то время
бассейн. Это здесь главное место общения: доноры выходят сюда подышать воздухом и поболтать. На
Площади стоит несколько деревянных скамеек, но доноры, особенно в жару и в дождь, предпочитают
собираться под навесом, в который переходит плоская крыша корпуса отдыха, расположенного с
дальней стороны за старой вышкой для прыжков.
В тот день, когда я повезла Рут в Кингсфилд, было пасмурно и прохладно, и Площадь была пуста,
если не считать шести-семи неясно видимых фигур под этим навесом. Когда я остановила машину в
прямоугольнике бывшего бассейна (о чем я тогда, конечно, не знала), одна из фигур, отделившись от
группы, двинулась к нам, и я увидела, что это Томми. На нем была выцветшая зеленая тренировочная
куртка, и он заметно отяжелел за прошедшие годы.
Рут, сидевшую около меня, вдруг охватила паника:
— Слушай, что нам делать — выйти? Нет, нет, не надо. Тут остаемся, тут.
Не знаю, как я собиралась поступить, но, когда Рут это сказала, я почему-то, не раздумывая
толком, взяла и вышла из машины. Рут осталась сидеть, и поэтому Томми, когда приблизился,
посмотрел вначале на меня и обнял меня первой. От него шел слабый запах чего-то медицинского,
чего именно — я не могла разобрать. Потом, хотя между нами еще ничего не было сказано, мы оба
почувствовали, что Рут смотрит на нас из машины, и отстранились друг от друга.
Ветровое стекло было полно отраженным небом, и видеть Рут я поэтому могла не очень хорошо.
Но мне показалось, что лицо у нее серьезное и неподвижное, словно она смотрит спектакль, где мы с
Томми — актеры. Что-то странное было в ее взгляде, и мне из-за этого стало чуточку не по себе.
Томми прошел мимо меня к машине, открыл заднюю дверь, сел на сиденье, и я в свой черед увидела
через стекло, как они здороваются, обмениваются короткими фразами, потом вежливо чмокают друг
друга в щеки.
Через Площадь из-под навеса на нас смотрели другие доноры, и хотя никакой враждебности я в
них не почувствовала, мне вдруг захотелось как можно скорее уехать. Но я заставила себя не спешить
с возвращением в машину, чтобы Томми и Рут могли немножко побыть наедине.
Вначале мы петляли по узким извилистым дорожкам, потом выехали на почти пустое шоссе среди
открытой, лишенной примет сельской местности. Об этой части поездки к застрявшей лодке
вспоминаю, что впервые бог знает за сколько времени сквозь серую пелену пробилось слабое солнце,
и, поглядывая на сидевшую рядом Рут, я всякий раз видела у нее на лице еле заметную тихую
улыбку. Что же касается разговоров, мне помнится, мы во многом вели себя так, будто виделись
регулярно и не имели нужды обсуждать ничего такого, что не имело бы отношения к нашей прямой
цели. Я спросила Томми, видел ли он уже лодку, и он ответил, что нет, но многие доноры из его
центра видели. У него были возможности, но он их не использовал.
— Не то чтобы я не хотел, не в этом дело, — сказал он, наклонившись к нам с заднего сиденья. —
Трудновато было, только и всего. Собрался даже однажды с двумя донорами и их помощниками — но
тут как раз у меня кровотечение, и я не смог. Это было давно, сейчас ничего такого со мной не
случается.
Мы ехали дальше через пустую местность, и в какой-то момент Рут повернулась на сиденье лицом
к Томми и просто стала на него смотреть. Слабая улыбка с ее лица не сходила, но она молчала, и я
видела в зеркальце, что Томми сделалось неуютно. Он то отворачивался и смотрел в окно, то опять
на нее, то опять в окно. Немного погодя Рут, по-прежнему глядя на него, принялась рассказывать
довольно-таки бессвязную историю про какую-то доноршу из ее центра, о которой мы ни разу не
слышали, — и все время она не сводила с Томми глаз и продолжала улыбаться этой мягкой улыбкой.
То ли из-за того, что мне наскучил ее рассказ, то ли желая выручить Томми, я вскоре ее перебила:
— Рут, нам не обязательно знать о ней все до мелочей.
Я сказала это без малейшей досады и ничего особенного в виду не имела. Но тут вдруг, не
дожидаясь, когда умолкнет Рут, и едва позволив мне окончить фразу, Томми фыркнул, чего я раньше
никогда от него не слышала. И проговорил:
— Вот-вот, я то же самое хотел сказать. Я давно уже нить потерял.
Я смотрела на дорогу, поэтому мне трудно было понять, ко мне он обратился или к Рут. Как бы то
ни было, Рут перестала рассказывать и медленно повернулась обратно — лицом вперед. Очень уж
огорченной она не выглядела, но уже не улыбалась, и взгляд ее был устремлен куда-то вдаль — в
небосклон перед нами. Но скажу честно: не о Рут я тогда думала в первую очередь. Томми заставил
мое сердце екнуть: одного его коротенького смешка, выражавшего согласие со мной, хватило, чтобы я
почувствовала новую близость с ним после всех этих лет.
Нужный поворот я увидела минут через двадцать езды. Дальше — по узкой извилистой дороге,
стесненной живыми изгородями, до купы платанов. Оттуда в направлении леса мы двинулись
пешком, я — впереди, но там, где тропа среди деревьев разделялась натрое, мне пришлось
остановиться и достать бумажку с объяснениями. Стоя и с трудом разбирая почерк, я вдруг
почувствовала, что за спиной у меня Рут и Томми молчат и ждут, почти как дети, когда я скажу,
какой дорогой идти.
Мы вошли в лес, и, хотя тропа была довольно ровная, я заметила, что Рут дышит все тяжелее и
тяжелее. А вот Томми, судя по всему, трудностей не испытывал — правда, намек на хромоту в его
походке все же ощущался. Потом впереди показался забор из ржавой колючей проволоки, сильно
провисшей и раздерганной, на покосившихся столбах. Увидев его, Рут встала как вкопанная.
— Ну что же это такое! — воскликнула она с отчаянием в голосе. Потом повернулась ко мне: — Ты
ничего про это не говорила. Ты не говорила, что надо продираться через колючую проволоку!
— Тут очень легко будет подлезть, — сказала я. — Только надо ее немножко придержать друг для
друга.
Но Рут вконец расстроилась и не двигалась с места. Вот тут-то, когда она стояла и плечи ее
ходили ходуном от одышки, Томми, похоже, в первый раз понял, как она стала слаба. Может быть,
смутно ощущал и до этого, но гнал от себя такую мысль. Теперь он уставился на нее и долго смотрел
— секунду за секундой. А потом — хотя полной уверенности, что он подумал именно это, у меня,
конечно, нет — мы оба, Томми и я, вспомнили, что в машине, можно сказать, ополчились на нее
вдвоем. И тогда почти непроизвольно мы подошли к ней с разных сторон, я взяла ее под руку, Томми
подхватил под локоть, и мы осторожно повели ее к забору.
Я отпустила Рут только для того, чтобы подлезть самой. Потом я держала проволоку так высоко,
как только могла, и мы с Томми помогли Рут пройти. Оказалось не так уж и трудно — все более или
менее сводилось к ее неуверенности в себе, и с нашей помощью она, в общем, справилась со страхом.
Перейдя на ту сторону, она даже потянулась, чтобы помочь мне придержать проволоку для Томми.
Он легко преодолел препятствие, и Рут сказала ему:
— Вся проблема — наклониться. Мне что-то гибкости иногда не хватает.
Вид у Томми был немного смущенный — то ли из-за теперешнего, то ли он опять вспомнил, как
мы обошлись с Рут в машине. Он показал кивком на деревья впереди:
— Я думаю, нам туда. Правильно, Кэт?
Я еще раз взглянула на бумажку и повела их дальше. В глубине леса было сумрачно, и почва
становилась все более топкой.
— Надеюсь, мы не заблудимся, — со смешком сказала Рут у меня за спиной, обращаясь к Томми;
но я уже видела впереди прогалину.
И теперь, получив чуточку времени подумать, я сообразила, почему меня так обеспокоило
случившееся в машине. Дело было не столько даже в том, что мы напали на Рут, сколько в ее
безответности: в прежние времена немыслимо было, чтобы она услышала такое и не дала отпора.
Когда это до меня дошло, я остановилась, подождала Рут с Томми и одной рукой обняла ее за плечи.
На сентиментальничанье это вряд ли могло быть похоже. Обычное поведение помощника, вот и
все, потому что теперь походка ее действительно сделалась нетвердой, и я задумалась, не
переоценила ли я ее силы, планируя эту поездку. Чем дальше, тем более затрудненным было ее
дыхание, и, когда мы пошли рядом, она стала то и дело ко мне приваливаться. Но вот мы уже
миновали деревья, вышли на прогалину — и увидели лодку.
Прогалиной, впрочем, это нельзя было назвать: редкий лес, через который мы шли, кончился, и
впереди, сколько хватало глаз, простиралось болото. Бледное небо казалось огромным и отражалось в
лоскутах стоявшей там и тут воды. По торчащим из топи мертвым стволам-призракам, многие из
которых обломились на небольшой высоте, видно было, как отступил здесь лес. А за этими стволами,
ярдах примерно в шестидесяти, освещенная слабеньким солнцем — она самая. Лодка, увязшая в
болоте.
— Ой, правда, она точно такая, как мне описывали, — сказала Рут. — Красиво как.
Мы двинулись дальше к лодке, и в тишине, которая нас окружала, под ногами послышалось
чавканье. Вскоре я почувствовала, что подошвы слегка утягивает вниз, под пучки травы, и
скомандовала:
— Стоп, ребята, дальше не идем.
Рут и Томми, шедшие за мной, возражать не стали; я оглянулась и увидела, что он опять взял ее
под руку. Ясно было, впрочем, что он помогает ей идти, ничего больше. Широкими шагами я
добралась до ближайшего мертвого ствола, под которым почва была тверже, и взялась за него для
равновесия. Рут с Томми выбрали обломок ствола чуть сзади и левее, пустой и еще более трухлявый.
Они пристроились на нем каждый со своей стороны и замерли. Мы все стали рассматривать лодку.
Теперь было видно, что краска на ней сильно облупилась, что деревянный каркас кабинки рушится.
Когда-то лодка была выкрашена в небесно-голубой цвет, но сейчас казалась под этим небом почти
белой.
— Не понимаю все-таки, как она сюда попала, — сказала я, повысив голос, чтобы они услышали. Я
ожидала эха, но прозвучало на удивление глухо, как в обитой ковром комнате.
Потом у меня за спиной Томми проговорил:
— Может быть, примерно так и Хейлшем сейчас выглядит. Вы не думаете?
— С какой стати он будет так выглядеть? — Голос Рут был непритворно озадаченным. — Он не
может превратиться в болото только из-за того, что его закрыли.
— Не может, не может. Брякнул не подумав. Почему-то я его теперь все время себе таким
представляю. Логики никакой. Честно говоря, все это здесь очень похоже на картинку у меня в
голове. Кроме лодки, конечно. Я даже был бы доволен, если бы в Хейлшеме было так же.
— Забавно, — сказала Рут. — Тут мне недавно сон приснился под утро. Будто бы я наверху в
классе четырнадцать. Я знаю, что Хейлшем уже закрыли, но зачем-то нахожусь в классе четырнадцать,
смотрю в окно — а там снаружи все затоплено. Огромнейшее озеро. А под окнами плавает мусор —
пустые пакеты из-под сока, всякое такое. Но никакого там ощущения тревоги, паники — все тихо-
мирно, в точности как здесь. Я знала, что никакой опасности для меня нет — просто Хейлшем
закрыли, вот и все.
— Между прочим, — сказал Томми, — в нашем центре какое-то время была Мег Б. От нас ее на
север куда-то отправили на третью выемку. Понятия не имею, как она. Может, кому-нибудь из вас
говорили?
Я покачала головой, а потом, не услышав ничего от Рут, обернулась к ней. В первый момент мне
показалось, что она по-прежнему разглядывает лодку, но потом я увидела, что она смотрит на
серебристый след дальнего самолета, медленно поднимающегося по небу. Помолчав, она сказала:
— Мне другое говорили. Мне говорили про Крисси. Что она завершила во время второй выемки.
— Я тоже слышал, — подтвердил Томми. — Видимо, так оно и есть. Я слышал в точности то же
самое. Безобразие. Только на второй. Я вот проскочил — мне радоваться надо.
— Я думаю, это происходит гораздо чаще, чем нам говорят, — сказала Рут. — Вон помощница моя
сидит, наверняка знает. Знает — но молчит.
— Да нет никакого тут особенного заговора молчания, — возразила я, опять повернувшись к
лодке. — Иногда такое случается. Крисси очень жалко, конечно. Но это нечастое явление. Они
довольно аккуратны сейчас.
— А я уверена, что это происходит куда чаще, чем они говорят, — повторила Рут. — Потому-то
нас и переводят между выемками в другие места.
— Я тут как-то увидела Родни, — вспомнила я. — Вскоре после того, как Крисси завершила. Я
встретила его в клинике в Северном Уэльсе. Он был ничего.
— Наверняка ведь он был в тоске из-за Крисси, — сказала Рут. Потом обратилась к Томми: — Вот
видишь — они половину говорят, половину скрывают.
— Нет, убиваться он не убивался, — не согласилась я. — Опечален — да, был, конечно. Но в
общем состояние ничего. Они же не встречались, наверно, года два. Он сказал, он думает, что Крисси
приняла это спокойно. Кому знать, как не ему.
— Откуда он может знать? — вскинулась Рут. — Как он мог выведать, что чувствовала Крисси,
чего ей хотелось? Ведь не он лежал на этом столе и цеплялся за жизнь. Так откуда ему знать?
Эта вспышка напомнила мне прежнюю Рут и заставила опять к ней повернуться. Мне показалось
— хотя, может быть, это был только блеск в ее глазах, — что она смотрит на меня жестко, сурово.
— Хорошего мало, — сказал Томми. — Завершить на второй выемке. Ничего хорошего.
— Не верю, что Родни принял это как должное, — продолжала Рут. — Ты, наверно, всего
несколько минут с ним говорила. Что ты за это время могла понять?
— Это так, конечно, — сказал Томми. — Но Кэт говорит, они давно расстались…
— Не имеет значения, — перебила его Рут. — В каком-то смысле это только все утяжеляет.
— Я видела массу людей в таком же положении, как Родни, — сказала я. — Свыкаются,
примиряются.
— Откуда ты знаешь? — спросила Рут. — Откуда ты можешь знать? Ты пока только помощница.
— Помощникам много чего приходится видеть. Ужас как много.
— Не знает она — правда, Томми? Что это на самом деле такое.
Какое-то время мы обе смотрели на Томми, но он продолжал разглядывать лодку. Потом сказал:
— В моем центре был парень один. Страшно беспокоился, что не вытянет вторую. Говорил —
нутром это чувствует. Но все прошло отлично. Ему сейчас уже сделали третью, и он в полном
порядке. — Томми прикрыл ладонью глаза от солнца. — Я помощник был никакой. Даже машину
водить не научился. Вот почему, наверно, меня так быстро вызвали на первую. Да, хоть они и говорят,
что одно с другим не связано. В общем-то, я не в претензии. Донор я неплохой, а помощник был
паршивый.
Все немного помолчали. Потом Рут, теперь уже более спокойным голосом, сказала:
— Я думаю, я прилично справлялась, когда была помощницей. Но пяти лет с меня хватило.
Примерно как у тебя, Томми: когда пришло время донорства, была к этому готова. Чувствовала, что
так и должно быть. В конце концов, нам же положено ими становиться, правда?
Я не была уверена, что она ждет от меня ответа. Не было ощущения, что она к чему-то клонит, и
вполне вероятно, она произнесла эти слова просто по привычке — ведь доноры говорят такое друг
другу сплошь и рядом. Когда я снова к ним повернулась, Томми по-прежнему держал ладонь над
глазами.
— Жаль, что нельзя ближе подойти к этой лодке, — сказал он. — Может, удастся выбраться сюда
еще раз, когда будет суше.
— Я рада, что увидела ее, — мягко промолвила Рут. — Очень красивая. Но вообще-то хочется уже
назад. Здесь ветер, прохладно.
— По крайней мере, мы бросили на нее взгляд, — сказал Томми.
Идя к машине, мы беседовали куда более непринужденно, чем по дороге к лодке. Рут и Томми
обсуждали условия в своих центрах — еда, полотенца и прочее, — и я все время участвовала в
разговоре, потому что они то и дело спрашивали меня, что в порядке вещей, а что нет, если
сравнивать с другими центрами. Походка Рут была теперь намного тверже, а когда мы подошли к
забору и я приподняла перед ней проволоку, она почти не замешкалась.
Мы сели в машину — Томми опять сзади, — и вначале атмосфера в ней была превосходная. Когда
я теперь вспоминаю эту часть пути, мне, может быть, и чудится намек на что-то невысказанное, но
вполне допускаю, что на мое нынешнее восприятие влияет случившееся чуть позже.
Началось примерно так же, как в тот раз. Мы выехали обратно на длинную, почти пустую дорогу,
и Рут сделала какое-то замечание о рекламном щите, который мы проезжали. Что на нем было, я
сейчас даже и не помню — в общем, одно из этих огромных рекламных полотнищ на обочинах шоссе.
Рут обратилась почти что сама к себе, явно не имея в виду ничего особенного. Сказала примерно вот
что:
— Боже мой, ну что это такое. Могли бы хоть попытаться изобразить что-нибудь новенькое.
Но Томми возразил ей с заднего сиденья:
— А мне лично нравится. Это и в газетах было. Что-то, по-моему, в этом есть.
Может быть, я захотела вернуть возникшее было между мной и Томми ощущение близости: ведь,
хотя вылазка к лодке была сама по себе очень хороша, я начинала чувствовать, что, помимо наших
первых объятий и того эпизода в машине, нас с Томми мало что сегодня по-настоящему связывает. И
как-то так получилось, что я сказала:
— Мне тоже нравится этот плакат. Чтобы такое сделать, нужно куда больше усилий, чем кажется.
— Точно, — подтвердил Томми. — Мне говорили, что не одна неделя на это уходит. Может, и не
один месяц. Люди ночами трудятся иногда, вкалывают и вкалывают, пока все не выйдет как надо.
— Очень легко, — сказала я, — критиковать, когда просто промахиваешь мимо.
— Легче всего на свете, — согласился Томми. Рут, ничего не говоря, все смотрела и смотрела
вперед на пустую дорогу. Потом я сказала:
— Кстати, о плакатах. Я тут заметила еще один, когда мы ехали из Кингсфилда. Вот-вот он опять
будет — теперь на нашей стороне. В любой момент может появиться.
— Что за плакат? — спросил Томми.
— Увидишь. Скоро он опять будет.
Я посмотрела на Рут, сидевшую сбоку от меня. Сердитыми ее глаза мне не показались — только
настороженными. В них даже и надежда, пожалуй, читалась — надежда на то, что плакат, когда он
возникнет, окажется совсем безвредным. К примеру, напоминанием о Хейлшеме, в таком вот роде. Я
видела все это по ее лицу: оно блуждало от выражения к выражению и ни на одном не могло
остановиться. Взгляд при этом был все время устремлен вперед.
Я сбросила скорость и затормозила, свернув на неровную, поросшую травой обочину.
— Почему мы встали, Кэт? — спросил Томми.
— Потому что отсюда лучше всего видно. Ближе будет слишком высоко.
Мне слышно было, как Томми сзади нас ерзает, стараясь разглядеть все как следует. Рут не
шевелилась, и я даже не могла понять, смотрит ли она на плакат вообще.
— Да, конечно, это не совсем то же самое, — сказала я чуть погодя. — Но похоже все-таки. Офис с
открытой планировкой, динамичные сотрудники, улыбки на лицах.
Рут молчала, но Томми сзади отозвался:
— Я понял. Ты про офис, на который мы тогда ездили смотреть.
— Не только, — сказала я. — Еще и про рекламную картинку. Мы ее нашли на дороге.
Вспоминаешь, Рут?
— Что-то не очень, — тихо ответила она.
— Да ладно тебе. Ты знаешь, о чем я говорю. О журнале, который валялся на дороге. Около лужи.
Он тебя страшно заинтересовал. Забыть ты не могла, не прикидывайся.
— Да, кажется, было такое.
Голос Рут упал почти до шепота. Тяжелый грузовик, проезжая, заставил нашу машину
завибрировать и на несколько секунд заслонил рекламный щит. Рут наклонила голову, словно
надеялась, что грузовик сотрет изображение навсегда, и не подняла взгляда, когда плакат опять стал
хорошо виден.
— Странно сейчас обо всем этом думать, — сказала я. — Помнишь, сколько ты рассуждала на эту
тему? Что будешь когда-нибудь работать в таком вот офисе.
— Да, точно, потому-то мы тогда и поехали, — сказал Томми, как будто только что вспомнил. — В
Норфолк, искать твое «возможное я». Женщину, которая работала в офисе.
— Тебе не кажется, — спросила я Рут, — что тебе стоило попробовать это выяснить? Да, ты была
бы первая. Первая, о ком мы знали бы, что ей такое разрешили. Но чем черт не шутит. Ты ни разу не
задумывалась, что было бы, если бы ты попыталась?
— Как я могла попытаться? — Рут было еле слышно. — Это мечта у меня такая была. Вот и все.
— Но попробовать хотя бы выяснить. Мало ли — а вдруг разрешили бы?
— Правда, Рут, — сказал Томми. — Попытку сделать, может, и стоило. Ты ведь все время об этом
рассуждала. Кэт, по-моему, права.
— Я не все время об этом рассуждала, Томми. Во всяком случае, я такого не помню.
— Нет, Рут, Томми верно говорит. Попытаться хотя бы следовало. Тогда при виде такого плаката
ты сразу вспомнила бы, что хотела этого и выясняла по крайней мере…
— Как, скажи на милость, я могла это выяснить? В первый раз за весь разговор голос Рут отвердел,
но потом она вздохнула и опять опустила взгляд. После этого Томми проговорил:
— Ты часто высказывалась в том смысле, что к тебе может быть особое отношение. Оно и правда
могло, наверно, быть. Спросить, по крайней мере, надо было.
— Так, допустим, — сказала Рут. — Ты говоришь — спросить. Но как? Куда я должна была
обратиться? Не могла я ничего ни спросить, ни выяснить.
— А все-таки Томми прав, — не уступала я. — Если ты считала, что заслуживаешь особого
отношения, тебе следовало хотя бы спросить. Разыскать Мадам и спросить.
Едва я это сказала — едва упомянула про Мадам, — я поняла, что совершила ошибку. Рут подняла
на меня глаза, и я увидела на ее лице вспышку торжества. Это бывает иногда в фильмах: один навел
на другого пистолет и заставляет его делать всякие вещи, потом вдруг какая-то оплошность, борьба
— и пистолет уже у второго. И этот второй, еще не до конца веря своему счастью, пронзает первого
сияющим взглядом, который сулит все виды отмщения. Примерно так вдруг посмотрела на меня Рут,
и, хотя я ничего не сказала об отсрочках, я произнесла слово «Мадам», и мне ясно было, что теперь
мы находимся на совершенно иной территории.
Рут увидела, что я в панике, и повернулась на сиденье ко мне лицом. Я готовилась отразить ее
атаку, говорила себе, что мне все равно, с чем она на меня двинется, ведь времена, когда она могла
вить из меня веревки, давно прошли. Я говорила себе все это и потому совершенно не ожидала
услышать то, что услышала.
— Кэт, — сказала Рут, — я никак не могу рассчитывать, что ты меня простишь. Я даже думаю, что
тебе не надо этого делать. Но все равно я прошу у тебя прощения.
Я была так этим поражена, что ничего не сумела вымолвить, кроме слабенького:
— За что?
— За что? Ну, для начала за то, что я все время лгала тебе насчет твоих желаний. Помнишь — ты
тогда мне говорила, что иной раз готова этим заниматься чуть не с кем угодно.
Томми опять пошевелился на заднем сиденье, но Рут теперь, подавшись вперед, смотрела на меня
в упор, как будто в машине не было никого, кроме нас двоих.
— Я видела, как ты этим обеспокоена, — продолжала она. — И я должна была тебе объяснить.
Должна была сказать, что со мной происходит в точности то же самое. Сейчас, конечно, ты все это и
так понимаешь. Но тогда не понимала, и я обязана была тебе сказать. Что, несмотря даже на
отношения с Томми, я иногда не могла удержаться и делала это с другими. С тремя по меньшей мере,
пока мы были в Коттеджах.
Говоря все это, она по-прежнему не смотрела в сторону Томми. Но как пренебрежение это не
выглядело — просто она все силы бросила на то, чтобы ее слова до меня дошли, и прочее потеряло
значение.
— Несколько раз это на языке у меня вертелось, — сказала она. — Но я промолчала все-таки. Даже
тогда, в то время я сознавала, что когда-нибудь ты все это вспомнишь, поймешь и обвинишь меня.
Сознавала — но ничего тебе не говорила. Нет никаких причин, чтобы ты когда-нибудь простила меня,
но я все же прошу тебя об этом, потому что…
Она внезапно умолкла.
— Почему? — спросила я. Она засмеялась:
— Да так, ни почему. Я хотела бы получить от тебя прощение, но не рассчитываю на него. В любом
случае это еще далеко не все, это только малая часть. Главное — что я помешала вам с Томми быть
вместе. — Ее голос снова превратился чуть ли не в шепот. — Это было самое плохое, что я сделала.
Она немного повернулась и в первый раз боковым зрением посмотрела на Томми. Потом, почти
сразу, опять направила взгляд на меня одну, но теперь ощущение было такое, что она обращается к
нам обоим.
— Это было самое плохое, что я сделала, — повторила она. — За это я даже не прошу у вас
прощения. О господи, я столько раз повторяла это про себя, что теперь поверить не могу, что говорю
по-настоящему. Надо было, чтобы это были вы с Томми. Я не собираюсь делать вид, что только потом
это поняла. Разумеется, всегда понимала, с самых ранних пор, какие могу вспомнить. И все-таки не
давала вам сойтись. Я не прошу у вас прощения, я не для того сейчас завела этот разговор. Я хочу,
чтобы вы это исправили. Исправили вред, который я вам причинила.
— Что-то я не пойму тебя, Рут, — сказал Томми. — Как это — исправили вред?
Его голос был мягким, и в нем звучало какое-то детское любопытство. Это-то, я думаю, и
заставило меня разрыдаться.
— Кэти, выслушай меня, — сказала Рут. — Вам с Томми надо попытаться получить отсрочку. Если
это будете вы, то шанс есть. Реальный шанс.
Она положила мне на плечо ладонь, но я резко ее сбросила и гневно посмотрела на Рут сквозь
слезы.
— Поздно пытаться. Время упущено.
— Нет, Кэти, совсем даже не поздно, ничего не упущено. Да, у Томми было две выемки. Но разве
это что-нибудь меняет?
— Поздно, поздно все это затевать… — Я зарыдала с новой силой. — Даже думать об этом глупо.
Так же глупо, как мечтать о работе в том офисе. Поезд давно уже ушел.
Но Рут качала головой.
— Да нет же, не поздно. Томми, скажи ей ты.
Я сидела, сильно наклонившись к рулю, и поэтому не видела Томми вовсе. Раздалось его
озадаченное мычание, но слов никаких он не произнес.
— Послушайте меня, — снова заговорила Рут, — послушайте оба. Мне надо было, чтобы мы все
втроем сюда отправились, потому что я хотела сказать то, что сказала. Но еще я должна вам кое-что
дать. — Говоря, она шарила в карманах куртки и теперь держала в руке смятый клочок бумаги. —
Томми, возьми лучше ты. Смотри не потеряй. Потому что вдруг Кэти еще надумает.
Томми просунул руку между спинками сидений и взял бумажку.
— Спасибо, Рут, — сказал он так, словно получил от нее шоколадку. Потом, через несколько
секунд, спросил: — Что это? Я не понимаю.
— Это адрес Мадам. Помнишь, как вы меня оба сейчас уговаривали попытаться? Вот сами и
попытайтесь.
— Где ты его откопала? — спросил Томми.
— Не так-то просто было. Времени потратила уйму, даже без риска не обошлось. Но в конце
концов раздобыла — для вас. Теперь все в ваших руках, найдите ее и попытайтесь.
Я тем временем перестала плакать и запустила мотор.
— Ладно, хватит, — сказала я. — Пора везти Томми обратно. Потом еще самим ехать и ехать.
— Но пожалуйста, подумайте об этом, оба подумайте, хорошо?
— Сейчас я просто еду назад, — сказала я.
— Томми, ты сохранишь адрес? На случай, если Кэти решится.
— Сохраню, — пообещал Томми. Потом, тоном гораздо более серьезным, чем в первый раз,
промолвил: — Спасибо, Рут.
— Так, лодку мы посмотрели, — сказала я, — и все, надо двигаться. До Дувра нам добираться два
часа, если не больше.
Я снова вырулила на шоссе, и, насколько помню, мы до самого Кингсфилда почти не
разговаривали. Под навесом, когда мы въехали на Площадь, по-прежнему тесной кучкой стояли
несколько доноров. Я развернулась и выпустила Томми. Ни я, ни Рут не обняли его и не поцеловали,
но, идя к группе доноров, он на полдороге обернулся, широко улыбнулся нам и помахал.
Это может показаться странным, но на обратном пути к дуврскому центру мы, по существу, ничего из
сегодняшних событий не обсуждали. Отчасти потому, что Рут очень устала — разговор на обочине,
казалось, лишил ее всяких сил. Но еще, я думаю, мы обе чувствовали, что хватит серьезных бесед для
одного дня, что от попыток продолжить пользы не будет. Что испытывала Рут по дороге домой, я
толком не знаю, но я лично, когда сильные переживания улеглись, когда стемнело и зажглись огни
вдоль шоссе, была в очень даже неплохом состоянии. Словно ушло что-то, очень долго надо мной
нависавшее, и хотя сказать, что все уладилось, конечно, было нельзя, открылось, по крайней мере,
окошко к чему-то лучшему. Не то чтобы я ощущала подъем или что-нибудь в этом роде. Отношения
между нами тремя представлялись мне тонкими и сложными, я была напряжена — но напряжена как-

[djjaz63]

то по-хорошему.
Мы даже Томми не стали обсуждать — согласились только, что выглядит он нормально, и
попытались прикинуть, сколько он прибавил в весе. Потом потянулись большие отрезки пути, когда
мы обе просто молча смотрели на дорогу.
И только через несколько дней я увидела, какую перемену вызвала эта поездка. Вся закрытость,
вся подозрительность между мной и Рут испарилась, и мы, казалось, вспомнили все, что значили друг
для друга. Тут-то и началась у нас эта пора — близилось лето, здоровье Рут наконец-то
стабилизировалось, я приезжала под вечер с минеральной водой и печеньем, и мы сидели бок о бок у
ее окна, смотрели, как солнце опускается за крыши, и говорили про Хейлшем, про Коттеджи, про все,
что взбредало нам на ум. Когда я думаю о Рут сейчас, мне, конечно, печально из-за того, что ее не
стало, но я и благодарность испытываю — благодарность за этот вот последний период.
Была все же одна тема, которую мы по-настоящему никогда не затрагивали, — а именно то, что
Рут сказала нам тогда в машине. Время от времени, правда, она на это намекала. Говорила примерно
так:
— И все-таки ты не думала больше о том, чтобы стать помощницей Томми? Ты ведь знаешь, что
сможешь это устроить, если захочешь.
Вскоре эта идея — чтобы я сделалась его помощницей — заместила все остальное. Я говорила ей,
что думаю об этом, но в любом случае даже мне не очень-то легко такое организовать. После чего мы
обычно принимались обсуждать что-нибудь другое. Но я чувствовала, что далеко из сознания Рут это
не уходит, и потому, придя к ней в последний раз, я, хоть она и не могла произнести ни слова, знала,
что она мне хочет сказать.
Это было через три дня после ее второй выемки — меня наконец пустили к ней очень ранним
утром. Она была в палате одна — все, похоже, решили, что сделали для нее максимум возможного.
По поведению врачей, координатора и сестер мне к тому времени уже стало ясно, что на поправку
рассчитывать не приходится. Первого же взгляда на нее, лежащую на кровати при тусклом
больничном свете, мне хватило, чтобы узнать это выражение, которое я не раз видела на лицах
доноров. Словно она заставила глаза смотреть внутрь тела, чтобы они помогали ей хоть как-то
управляться с несколькими источниками боли в организме, — так беспокойный помощник мечется
между тремя или четырьмя тяжко страдающими донорами в разных частях страны. Формально
говоря, она еще была в сознании, но пробиться к нему я, стоя у ее металлической кровати,
возможности не имела. Как бы то ни было, я пододвинула стул, села, взяла ее руку в свои и бережно
сжимала всякий раз, когда при очередном приступе боли она в судороге отворачивалась от меня.
Я пробыла около нее столько, сколько мне позволили, — часа три, может, немного дольше. И, как
я уже сказала, почти все время она была далеко внутри себя. Но один раз — всего один, — когда она,
корчась от боли, принимала пугающие, неестественные позы и я готова была уже позвать медсестер,
чтобы ей дали новую дозу обезболивающего, она каких-нибудь несколько секунд, не больше,
смотрела на меня в упор и хорошо понимала, кто я такая. Это было одно из тех крохотных
просветлений, что случаются иногда у доноров в разгар их кошмарных битв, и в эти секунды она
только глядела на меня, ничего не говоря, но я понимала, что означает этот взгляд. И я сказала ей:
«Да, Рут, я это сделаю. Я стану помощницей Томми, как только смогу». Я произнесла эти слова
вполголоса, зная, что, прокричи я их даже, она все равно ничего не услышит. Но в этот короткий
промежуток, когда мы смотрели друг другу в глаза, она, я надеялась, смогла все прочесть по моему
лицу так же отчетливо, как я — по ее. Потом момент миновал, и она опять стала недоступна.
Наверняка я, конечно, никогда этого не узнаю, но мне кажется, она поняла. А даже если и нет, я
думаю сейчас, что, скорее всего, ей сразу, даже раньше, чем мне, стало ясно, что я буду помощницей
Томми и мы сделаем попытку, о которой она так настойчиво говорила нам в машине в тот день.

[djjaz63]

Я стала помощницей Томми почти точно через год после поездки к лодке. Незадолго до этого ему
сделали третью выемку, и, хотя восстанавливался он хорошо, ему все еще нужно было много
отдыхать, и не так уж плохо, как выяснилось, было начать этот новый этап вместе. К Кингсфилду я
вскоре привыкла, даже прониклась к нему нежностью.
Большинство кингсфилдских доноров получают отдельную палату именно после третьей выемки,
и Томми дали одну из самых больших одноместных. Некоторые потом предположили, что это я
подсуетилась, но они ошибаются — везение в чистом виде, и к тому же очень роскошной эту палату
назвать, так или иначе, было трудно. Во времена кемпинга она, похоже, служила ванной:
единственное окно из матового стекла располагалось под самым потолком. Выглянуть наружу можно
было, только встав на стул и открыв окно, и, кроме густого кустарника, там все равно ничего нельзя
было увидеть. Палата имела форму буквы «Г», и поэтому кроме обычного набора из кровати, стула и
шкафа здесь смогли поставить еще и маленькую школьную парту с откидной крышкой — ценный
предмет, как будет видно из дальнейшего.
Я не хочу создавать неверное представление об этом периоде в Кингсфилде. Во многом он был
спокойным, умиротворенным и почти идиллическим. Я приезжала чаще всего после ланча и,
поднявшись, находила Томми лежащим на узкой кровати, всегда при этом одетым, потому что он не
хотел выглядеть «как пациент». Я садилась на стул и читала ему какую-нибудь привезенную с собой
книжку — например, «Одиссею» или «Тысячу и одну ночь». Или мы просто разговаривали, иногда о
старых временах, иногда о чем-нибудь другом. Ближе к вечеру он часто задремывал, а я писала за его
партой свои отчеты. Я поистине поражена была тем, как растаяли прошедшие годы, как легко нам
было друг с другом.
Не все, конечно, было в точности как раньше. Начать с того, что у нас с Томми наконец возникли
половые отношения. Я не знаю, много ли он думал на эту тему до того, как они начались. Ведь он все
еще восстанавливался после выемки, и, вполне возможно, это не было для него на первом плане. Я не
хотела ничего ему навязывать, но, с другой стороны, мне казалось, что, если мы слишком долго
будем тянуть, нам чем дальше, тем труднее будет сделать это естественной частью жизни. И другой
моей мыслью, насколько помню, была та, что, если мы пойдем по пути, который предложила Рут, и
попытаемся получить отсрочку, отсутствие секса может всерьез ухудшить наши шансы. Не то чтобы я
думала, что нас непременно спросят. Но меня беспокоило, что это как-нибудь да проявится —
недостатком интимности, что ли.
Поэтому однажды я решила попробовать, но так, чтобы ему легко было отказаться, если он не
захочет. Он лежал, как обычно, на кровати днем и глядел в потолок, а я читала ему вслух. Потом
перестала читать, подошла к нему, села на край кровати и скользнула рукой ему под футболку. Через
некоторое время рука пошла вниз, к его мужскому хозяйству, и, хотя возбудился он не сразу, мне
было ясно, что он обрадован, что ему хорошо. В тот первый раз нам еще нельзя было забывать о его
швах, и в любом случае после всех этих лет, когда мы знали друг друга, но полностью близки не
были, нужен был какой-то промежуточный этап. Поэтому я сделала ему тогда все руками, а он просто
лежал, не пытался ласкать меня в ответ, не пытался даже словами, звуками ничего выразить —
выглядел умиротворенным, и только.
Но даже в тот день наряду с ощущением, что это начало, переход к чему-то новому, было еще что-
то, еще какое-то чувство. Я долго не хотела себе в этом признаваться и, даже когда призналась,
старалась убедить себя, что это пройдет вместе с его разнообразными болями и недомоганиями. Я
имею в виду вот что: уже в первый раз поведение Томми было слегка окрашено печалью — он словно
бы говорил: «Да, мы делаем это сейчас, и я рад, что мы это делаем. Но очень жаль, что так поздно».
И впоследствии тоже, когда у нас уже был настоящий секс и мы были от него в восторге, — даже
тогда это гнетущее чувство постоянно давало о себе знать. Я всеми силами старалась от него
защититься. Старалась, чтобы мы любили друг друга на полную катушку — так, чтобы все плавилось
в жарком исступлении и ни для чего постороннего не оставалось места. Если он был сверху, я высоко
поднимала колени, в любой другой позе я говорила ему все, делала все, что должно было, как мне
казалось, добавить огня и самозабвения, — но неприятное чувство так никогда и не уходило совсем.
Может быть, тут сыграла роль палата: солнечный свет, проникая через матовое стекло, даже в
разгар лета казался осенним. Может быть — то, что случайные звуки, долетавшие до нас, когда мы
лежали вдвоем, исходили от доноров, которые слонялись вокруг или шли через территорию по своим
делам, а не от воспитанников, спорящих на траве о романах и стихах. Может быть — то, что порой,
даже когда мы отдыхали друг у друга в объятиях после острейшего наслаждения, когда пережитые
только что моменты еще плыли в памяти, Томми говорил что-нибудь вроде такого: «Раньше я легко
мог два раза подряд. А теперь не получается». Тогда это чувство разом выступало на первый план, и
мне приходилось прикладывать к его рту ладонь, чтобы мы могли просто тихо полежать рядом.
Томми, я уверена, тоже его испытывал: всякий раз после чего-то подобного мы оба очень крепко
стискивали объятия, словно надеялись благодаря им избавиться от этого чувства.
В первые несколько недель мы, по существу, обходили молчанием и Мадам, и наш разговор с Рут в
машине. Но уже само то, что я стала его помощницей, напоминало: слишком уж медлить нельзя. О
том же, конечно, напоминали и рисунки Томми.
На протяжении лет я часто про них думала, и даже в тот день, когда мы поехали смотреть на
лодку, мне хотелось спросить его об этих животных. Рисует ли он их еще? Сохранил ли тех, что
нарисовал в Коттеджах? Но задать вопрос мне помешала та давняя история, что случилась у нас в
связи с его рисунками.
Потом однажды — я ездила к Томми уже примерно месяц — я поднялась к нему в палату и
увидела его за партой. Он тщательно что-то вырисовывал, едва не касаясь лицом бумаги. Перед тем
как открыть дверь, я постучала, он пригласил меня войти — но даже не повернул ко мне головы и не
прекратил своего занятия. Одного взгляда мне хватило, чтобы понять: он рисует одно из своих
воображаемых существ. Я остановилась в дверях, не зная, идти дальше или нет, но в конце концов он
поднял голову, посмотрел на меня и закрыл тетрадь — она, я заметила, ничем не отличалась от
черных тетрадей, которые он выпрашивал тогда у Кефферса. Я вошла, мы заговорили о чем-то совсем
другом, и какое-то время спустя он убрал тетрадь, о которой ни он, ни я не сказали в тот день ни
слова. Но впоследствии я, приходя, часто видела ее лежащей на парте или небрежно брошенной
около подушки.
Потом один раз мы сидели у него в палате, и до начала кое-каких контрольных процедур у нас
оставалось несколько свободных минут. Тут я заметила в его поведении что-то странное, какую-то
стеснительность и нарочитость, и подумала, что, может быть, ему хочется секса. Но услышала вот
что:
— Кэт, я хочу, чтобы ты мне сказала. Только честно.
И он достал черную тетрадь, положил на парту и показал мне три эскиза, изображавшие некое
подобие лягушки — только длиннохвостой, словно отчасти она осталась головастиком. Такое
впечатление создавалось, если держать тетрадь на расстоянии. А вблизи каждый рисунок был
нагромождением мельчайших подробностей — во многом как те животные, что я видела в Коттеджах.
— Эти два я рисовал — представлял себе, что она металлическая, — сказал он. — Всюду поэтому
блестящие поверхности. А вот тут я ее превратил в резиновую. Видишь? Чуть не в кляксу какую-то.
Теперь я хочу сделать нормальный вариант, по-настоящему хороший, но не могу выбрать из двух
способов. Кэт, честно скажи — что ты думаешь?
Не помню, что я ответила. Помню только охватившее меня чувство — сильное, но смешанное. Мне
мигом стало ясно, что таким способом Томми ставит точку на всем, что произошло в Коттеджах
вокруг его рисунков, и я испытала облегчение, благодарность, чистый восторг. И я знала вместе с
тем, почему эти животные опять возникли, и понимала всю возможную подоплеку его вопроса,
заданного, казалось бы, вскользь. По меньшей мере Томми, я видела, показывал мне, что ничего не
забыл, хоть мы и не говорили на эти темы прямо; он давал мне понять, что вовсю занят своей частью
подготовки — никакой самоуспокоенности.
Но это не все, что я почувствовала, глядя в тот день на его странных лягушек. Потому что опять
оно было тут — вначале на заднем плане, еле заметное, но чем дальше, тем более сильное, так что
впоследствии я думала об этом и думала. Я ничего не могла тогда с собой поделать: смотрела на эти
страницы — и мысль крутилась у меня в голове, хоть я и пыталась схватить ее и выбросить. Дело в
том, что рисунки Томми показались мне не такими свежими. Да, во многом лягушки были похожи на
то, что я видела в Коттеджах. Но что-то определенно ушло, рисунки выглядели какими-то
вымученными, чуть не скопированными. Так что ощущение явилось снова, как я ни старалась его
отогнать, — что мы делаем все слишком поздно, что было время, но мы его упустили, — и в наших
теперешних мыслях и планах я увидела что-то нелепое, даже предосудительное.
Сейчас, когда я обдумываю это опять, мне представляется, что могла быть и другая причина тому,
что мы так долго не говорили с ним о наших планах впрямую. Никто из остальных доноров
Кингсфилда, безусловно, ни разу не слышал об отсрочках и чем-либо подобном, и мы, видимо,
испытывали смутное замешательство — почти что такое, как если бы у нас был общий постыдный
секрет. Возможно, мы даже боялись чего-то, что могло произойти, узнай об этом другие доноры.
Но скажу еще раз: я не хочу изображать это кингсфилдское время в слишком мрачном свете. В
основном, особенно после того как он спросил меня о своих животных, оно не было омрачено
никакими тенями, оставшимися от прошлого, и нам было действительно хорошо, спокойно друг с
другом. И хотя он никогда больше не спрашивал у меня совета насчет рисунков, он с удовольствием
работал над ними в моем присутствии, и мы часто проводили послеполуденные часы так: я сижу на
кровати, иногда читаю вслух; Томми рисует за партой.
Я думаю, мы были бы счастливы, если бы можно было растянуть это время надолго и гораздо
больше таких дневных часов провести за болтовней, сексом, чтением вслух и рисованием. Но лето
шло к концу, Томми набирался сил, вероятность получить извещение о четвертой выемке все
увеличивалась, и мы понимали, что надолго ничего откладывать нельзя.
У меня было как никогда много работы, и я не появлялась в Кингсфилде почти неделю. Приехала
утром, и, помню, лило как из ведра. В палате у Томми была тьма, и слышно было, как из желоба за
окном хлещет вода. Он только что ходил в общий зал завтракать с другими донорами, но уже
вернулся и теперь сидел на кровати с безучастным видом, ничем не занимаясь. Я вошла измученная
— нормального ночного сна у меня не было бог знает сколько — и просто-напросто рухнула на его
узкую койку, отодвинув его к стене. Я лежала так, лежала и точно уснула бы, если бы Томми не
теребил все время мои колени пальцем ноги. Наконец я села с ним рядом и сказала:
— Томми, я вчера видела Мадам. Не говорила с ней, нет. Но видеть видела.
Он посмотрел на меня, но по-прежнему молчал.
— Я видела, как она идет по улице и входит к себе в дом. Рут все правильно написала. Улица, дом
— все сходится.
И я рассказала ему, что накануне под вечер, поскольку так и так была на южном побережье,
заехала в Литлгемптон и, как и предыдущие два раза, прошла по длинной приморской улице мимо
домов, стоящих сплошными рядами и носящих такие названия, как «Гребень волны» или «Морской
вид», до скамейки у телефонной будки. Я села и, как и те два раза, стала ждать, не сводя глаз с дома
напротив.
— Прямо как в детективном фильме. В прошлые приезды я по полчаса и больше так просиживала
— и ничего, совсем ничего. Но вчера было какое-то чувство, что мне повезет.
Я была так вымотана, что едва не отключилась прямо на этой скамейке. Но потом подняла голову
— и сразу ее увидела, она шла по улице в мою сторону.
— Просто что-то потустороннее, — сказала я. — Она была в точности такая же. Может, только
лицо чуть постарело, а так — никакой разницы. Даже одежда не изменилась. Тот же элегантный
серый костюм.
— Это не мог быть именно тот костюм.
— Не знаю. Выглядел как тот.
— Поговорить с ней, значит, не попыталась?
— Конечно нет, глупенький. Тише едешь — дальше будешь. Она не очень-то к нам была добра,
если помнишь.
Я сказала ему, что она прошла мимо меня по той стороне, ни разу не повернув ко мне голову; на
секунду мне показалось, что она минует и дверь, на которую я смотрю, — что Рут дала неверный
адрес. Но Мадам резко повернулась у калитки, в два-три шага промахнула коротенькую дорожку и
скрылась в доме.
Когда я договорила, Томми некоторое время молчал. Потом спросил:
— Ты уверена, что не нарвешься на неприятности? Ездишь и ездишь куда тебе не положено.
— А ты думаешь, почему я такая уставшая? Моталась круглыми сутками, чтобы успеть и туда и
сюда. Но теперь хотя бы мы нашли ее.
Дождь за окном лил и лил. Томми лег на бок и положил голову мне на плечо.
— Рут здорово о нас позаботилась, — тихо сказал он. — Все без ошибки.
— Да, это правда. Теперь дело за нами.
— Ну и какой же план, Кэт? Есть он у нас?
— Просто поехать к ней. Поехать и спросить. На следующей неделе, когда я повезу тебя на
анализы. Я устрою так, что тебя отпустят на весь день. На обратном пути заедем в Литлгемптон.
Томми вздохнул и глубже зарылся лицом мне в плечо. Со стороны могло бы показаться, что он не
испытывает большого энтузиазма, — но я-то знала, что′ он чувствует. Сколько времени мы все это
обдумывали — отсрочки, его теорию насчет Галереи и прочее — и теперь вдруг пожалуйста. Само
собой, это немножко пугало.
— Если у нас получится, — сказал он наконец. — Предположим. Вот она нам дала три года —
делайте что хотите. И что мы тогда? Понимаешь, Кэт, о чем я? Куда мы отправимся? Здесь оставаться
нельзя, здесь донорский центр.
— Не знаю, Томми. Может быть, она пошлет нас обратно в Коттеджи. Хотя лучше бы еще куда-
нибудь.
В Белый особняк, например. Или, может, у них есть какое-нибудь другое место. Совсем отдельное
— для таких, как мы. Посмотрим, что она скажет.
Еще несколько минут мы тихо лежали, слушая дождь. Потом я начала теребить его ступней, как он
меня раньше. В конце концов он ответил тем, что скинул мои ноги с кровати.
— Если мы и правда едем, — промолвил он, — надо решить насчет животных. Ну, выбрать
лучших, каких мы возьмем. Может быть, шесть или семь. Надо с умом к этому подойти.
— Хорошо, — сказала я. Потом встала и потянулась. — Я думаю, больше стоит взять. Пятнадцать,
даже двадцать. Да, поедем и спросим ее. Ведь не съест же она нас. Поедем и поговорим.

[djjaz63]

От дней перед тем, как мы отправились, у меня сохранилась в воображении эта картинка: мы с Томми
стоим перед ее дверью, набираемся смелости нажать кнопку звонка, потом с колотящимся сердцем
ждем. Но вышло так, что от этой особой муки мы были избавлены.
Немножко удачи нам по справедливости полагалось, потому что день до этого складывался не
очень удачно. На анализы мы опоздали на час — забарахлила машина. Потом из-за неразберихи в
клинике три анализа пришлось переделать. В результате Томми почувствовал головокружение и
слабость, и в машине, когда мы ближе к вечеру отправились наконец в Литлгемптон, его укачивало, и
я то и дело останавливалась, чтобы он мог выйти и подышать.
Приехали почти в шесть часов. Я поставила машину за бинго-холлом, Томми вынул из багажника
сумку со своими тетрадками, и мы пошли к центру города. Погода весь день стояла отличная, и, хотя
магазины уже закрывались, около пабов было людно: жители сидели за столиками, беседовали,
выпивали. От ходьбы Томми становилось все лучше, и в какой-то момент он вспомнил, что из-за
анализов пропустил ланч, и сказал, что хочет подкрепиться перед предстоящим. Мы начали было
искать место, где можно купить сэндвич навынос, — и вдруг он так ухватился за мой локоть, что я
испугалась, не приступ ли у него какой-нибудь. Но он тихо сказал мне на ухо:
— Вон она, Кэт. Идет мимо парикмахерской.
Это и правда была она. В своем аккуратном сером костюме, точно таком же, как те, что всегда
носила, она шла по другой стороне улицы.
На разумной дистанции мы двинулись следом — сначала через пешеходную зону, потом по почти
пустой Главной улице. Мы оба, кажется, вспомнили, как в другом городке шли за женщиной, которую
считали «возможным я» для Рут. Но на сей раз все было куда проще, потому что вскоре Мадам вывела
нас на эту свою длинную приморскую улицу.
Из-за того, что улица была совершенно прямая и вечернее солнце освещало ее всю до конца,
оказалось, что мы можем отпустить Мадам, не рискуя ее потерять, очень далеко. Она уменьшилась
чуть ли не до точки, но стук ее каблуков все время был слышен, и глухие ритмические удары сумки
Томми о его ногу казались своего рода отзвуком.
По этой улице, застроенной одинаковыми домами, мы следовали за ней довольно долго. Потом
дома на той стороне кончились и вместо них появились ровные лужайки, за которыми виднелись
крыши киосков, стоящих вдоль моря. Хотя самой воды видно не было, по большому небу и крикам
чаек чувствовалось, что она близко.
Но по нашей стороне дома все тянулись, и спустя какое-то время я сказала Томми:
— Скоро уже. Видишь вон ту скамейку? На ней я тогда сидела. Дом — напротив.
До этого момента Томми был довольно спокоен. Но теперь что-то с ним случилось, и он пошел
гораздо быстрее, как будто хотел ее нагнать. Между Мадам и нами никого не было, Томми все
уменьшал интервал, и мне пришлось потянуть его за руку, чтобы он не спешил. Я все время боялась,
что она оглянется и увидит нас, но она не оглядывалась и вот уже вошла в свою калитку. У двери
дома остановилась и стала искать в сумочке ключи, а мы между тем подошли к калитке, встали и
смотрим. Она по-прежнему не оборачивалась, и у меня возникла мысль, что она с самого начала
знала про нас и только делала вид, что не замечает. И еще я подумала, что Томми вот-вот крикнет ей
что-нибудь и это будет неправильно. Поэтому я быстро, без особых раздумий сама окликнула ее от
калитки.
Это было всего лишь вежливое «простите, пожалуйста», но она так крутанулась вокруг своей оси,
будто я чем-нибудь в нее запустила. И когда она на нас посмотрела, на меня повеяло стужей —
примерно так же, как много лет назад, когда мы подстерегли ее у главного корпуса. Ее глаза были
такими же холодными, как прежде, лицо — может быть, еще более суровым. Узнала ли она нас сразу,
сказать не могу, но, без сомнения, в первую же секунду ей стало ясно, что мы такое: видно было, как
она вся оцепенела — словно к ней нацелились ползти два больших паука.
Потом что-то в выражении ее лица изменилось. Не то чтобы оно смягчилось по-настоящему — но
отвращение отошло куда-то на второй план, и она внимательно вгляделась в нас, щурясь от низкого
солнца.
— Мадам, — сказала я, перегнувшись через калитку. — Не бойтесь нас, мы не хотели вас напугать.
Мы — воспитанники Хейлшема. Я — Кэти Ш., может быть, вы меня помните. А это Томми Д. Мы
пришли не для того, чтобы причинить вам беспокойство.
Она сделала несколько шагов назад в нашу сторону.
— Из Хейлшема, — повторила она, и теперь на ее лице даже возникла чуть заметная улыбка. —
Что ж, это сюрприз. Если не для того, чтобы причинить беспокойство, то для чего вы здесь?
Вдруг Томми выпалил:
— Мы хотели бы с вами поговорить. Я тут принес кое-что. — Он приподнял сумку. — Может быть,
это вам пригодится для Галереи. И хотелось бы поговорить с вами.
Мадам стояла на месте, освещенная закатным солнцем, почти не двигаясь и чуть склонив голову
набок, точно прислушивалась к чему-то доносящемуся с берега. Потом опять улыбнулась, но теперь
словно бы не нам, а себе.
— Понятно. Тогда прошу в дом. Послушаем, что вы хотите сказать.
Входная дверь у нее, я заметила, была с цветными стеклами, и когда Томми закрыл ее за нами, в
коридоре, где мы очутились, стало довольно темно. Коридор был такой узкий, что можно было
коснуться локтями сразу двух противоположных стен. Мадам остановилась перед нами и неподвижно
стояла к нам спиной, опять как будто прислушиваясь. Через ее плечо я видела, что тесный коридор
дальше делился надвое: слева — лестница наверх, справа — еще более узкий проход в глубину дома.
Следуя примеру Мадам, я тоже стала прислушиваться, но в доме вначале было тихо. Потом —
кажется, откуда-то сверху — донесся еле слышный глухой стук. Похоже, он что-то означал для
Мадам: она сразу же повернулась к нам и, показывая в темный проход, сказала:
— Подождите меня там. Я сейчас спущусь.
Она начала подниматься по лестнице, но, видя нашу нерешительность, перегнулась через перила и
опять показала в темноту.
— Туда, туда, — скомандовала она и исчезла наверху.
Мы с Томми двинулись вперед и оказались в комнате, которая, судя по всему, служила гостиной.
Впечатление было, что какой-то слуга приготовил здесь все к темному времени суток и ушел: шторы
были задернуты, горели тусклые настольные лампы. Пахло старой мебелью — может быть,
викторианской. Камин закрывала доска, и с того места, где раньше горел огонь, на тебя смотрела
вытканная на манер гобелена странная птица, похожая на сову. Томми тронул меня за плечо и
показал на картину в раме, висевшую в углу над маленьким круглым столиком.
— Хейлшем, — прошептал он.
Мы подошли ближе, но я не была уверена. Чувствовалось, что это довольно милая акварель, но
стоявшая под ней настольная лампа с кривым абажуром, на котором различались следы паутины, не
столько освещала картину, сколько давала отблеск на мутном стекле, и толком увидеть, что
изображено, было трудно.
— Около утиного пруда, — сказал Томми.
— Не понимаю, — прошептала я ему. — Никакого пруда здесь нет. Просто сельская местность.
— Да ведь пруд же сзади тебя. — Голос Томми был очень раздраженным, странно даже. — Ты
должна помнить. Если стоишь спиной к пруду с дальней стороны и смотришь на северное игровое
поле…
Тут мы умолкли, потому что где-то в доме послышались голоса. Сначала мужской, доносившийся
вроде бы сверху. Потом — определенно голос Мадам, спускавшейся по лестнице:
— Да, вы совершенно правы. Совершенно. Мы думали, что Мадам сейчас войдет, но звук ее шагов
миновал дверь и направился в заднюю часть дома. В голове у меня мелькнуло, что она хочет
приготовить чай с булочками и ввезти на столике-подносе, но я сразу же отмела эту мысль как
идиотскую и подумала, что она, вполне вероятно, вообще о нас забыла и в любой момент может
вспомнить, войти и прогнать нас. Потом наверху послышался низкий, хриплый мужской голос — так
приглушенно, что казалось, он прозвучал двумя этажами выше. Шаги Мадам вернулись в коридор, и
она крикнула наверх:
— Я же вам объяснила. Делайте как я сказала, вот и все.
Мы с Томми прождали еще несколько минут. Потом задняя стена комнаты пришла в движение, и
стало понятно, что это не настоящая стена, а двустворчатая раздвижная дверь, которой была
выгорожена половина длинного помещения. Мадам раздвинула створки не полностью и теперь
стояла в проеме и смотрела на нас. Мне хотелось увидеть, что находится за ее спиной, но там была
полная тьма. Я подумала, что она, может быть, ждет от нас объяснений, зачем мы явились, но в конце
концов она сказала:
— Вы говорите, вас зовут Кэти Ш. и Томми Д.? Я не ошиблась? И как давно вы были в Хейлшеме?
Я ответила ей, но понять, помнит ли она нас, было невозможно. Она просто стояла и стояла на
пороге, как будто не решалась войти. Но вот опять подал голос Томми:
— Мы не собираемся надолго вас задерживать. Но хотелось бы поговорить с вами кое о чем.
— Понимаю. Ну что ж. Тогда прошу садиться. Она положила руки на спинки двух одинаковых
кресел, стоявших перед ней. Что-то странное было в этом ее жесте — как будто она не приглашала
нас садиться на самом деле. У меня возникло подозрение, что, если мы послушаемся и сядем в эти
кресла, она по-прежнему будет стоять сзади, даже рук не уберет со спинок. Но едва мы шагнули в ее
сторону, она, в свою очередь, двинулась вперед, и мне показалось — хотя, может быть, это
воображение, и только, — что, проходя между нами, она вся как-то сжалась. Когда мы повернулись,
чтобы сесть, она уже была у окон, перед массивными бархатными шторами, и смотрела на нас
глазами учительницы, стоящей перед классом. Таким, во всяком случае, было мое впечатление в тот
момент. Как говорил мне потом Томми, ему почудилось, что она вот-вот запоет, а шторы у нее за
спиной распахнутся, как занавес, и вместо улицы и ровного поросшего травой участка земли между
ней и берегом мы увидим большую сцену с декорациями наподобие того, что бывало у нас в
Хейлшеме, и даже хор увидим, выстроившийся, чтобы подпевать солистке. Забавно было после всего
обсуждать это с ним в таком ключе, и Мадам будто возникла снова у меня перед глазами: пальцы
сплетены, локти растопырены, ну точно собирается запеть. Впрочем, я сомневаюсь, что такое могло
прийти Томми в голову прямо там, на месте. Помню, я заметила, что он весь напряжен, и испугалась,
как бы он не ляпнул что-нибудь глупое и неуместное. Поэтому, когда она спросила нас, вполне
доброжелательно, какое у нас к ней дело, я недолго думая заговорила первая.
Вначале, вероятно, у меня выходило довольно путано, но потом, когда я поняла, что она, скорее
всего, меня дослушает, я успокоилась и начала изъясняться гораздо более внятно. Вообще-то я не
одну неделю прокручивала в голове то, что я ей скажу. Я обдумывала это во время долгих поездок на
машине, обдумывала, сидя за тихими столиками кафе на станциях обслуживания. Объяснение
казалось мне тогда таким трудным, что в конце концов я сделала вот как: ключевые вещи запомнила
дословно, а потом нарисовала мысленно схему перехода от пункта к пункту. Но сейчас, когда она
стояла передо мной, подготовленное показалось мне большей частью либо ненужным, либо
совершенно неверным. Странное дело — кстати, Томми, когда мы потом это обсуждали, со мной
согласился, — хотя в Хейлшеме Мадам была для нас враждебной личностью, вторгавшейся извне,
теперь, не проявив ни словами, ни делами сколько-нибудь участливого отношения к нам, она тем не
менее внушала доверие, представлялась человеком куда более близким, чем все новые знакомые,
появившиеся у нас за последние годы. Вот почему все, что я вызубрила, разом вылетело у меня из
головы, и я заговорила с ней откровенно и просто — почти что так, как в давние годы могла говорить
с опекуншей. Я рассказала ей, какие слухи ходили по поводу отсрочек для воспитанников Хейлшема,
и оговорилась, что особых расчетов у нас нет — ведь ясно, что слухи могут быть и ложными.
— И даже если это правда, — сказала я, — мы понимаем, что вы, наверно, устали от всего этого,
от всех пар, которые к вам приходят и заявляют, что у них любовь. Мы с Томми никогда бы не
решились вас побеспокоить, если бы не были полностью уверены.
— Уверены? — Это было первое слово, что она произнесла за долгое время, и мы оба от
неожиданности даже чуточку вздрогнули. — Вы говорите — вы уверены? Уверены, что любите друг
друга? Но как вы можете это знать? Вы думаете, любовь — такая простая вещь? Значит, вы влюблены.
Очень сильно влюблены, так? Вы ведь это хотите мне сказать?
Ее интонация была почти саркастической, но потом я, к своему изумлению, увидела в ее глазах,
смотревших то на меня, то на Томми, маленькие слезинки.
— Вы убеждены, да? Что очень сильно друг друга любите. И вот пришли просить об этой…
отсрочке. Но почему? Почему ко мне?
Если бы тон, которым она задала вопрос, показывал, что она считает всю затею полным
идиотизмом, я наверняка почувствовала бы себя уничтоженной. Но она задала его не так. Скорее —
как проверочный вопрос, на который она знает ответ; и даже можно было подумать, что она много
раз уже вела с парами такие разговоры. Вот что меня обнадежило. Но Томми не вытерпел и вмешался:
— Мы пришли к вам из-за вашей Галереи. Нам кажется, мы знаем, зачем она существует.
— Моя галерея? — Она прислонилась к подоконнику, всколыхнув позади себя шторы, и медленно
вздохнула. — Моя галерея. Вы имеете в виду мою коллекцию. Все эти картины, стихи, все ваши
произведения, которые я собирала год за годом. Это стоило мне больших трудов, но я в это верила,
мы все тогда верили. Итак, вы думаете, что знаете, зачем она была нужна, зачем мы этим занимались.
Что ж, интересно будет послушать. Потому что этот вопрос, должна признаться, я все время задаю. —
Внезапно она перевела глаза с Томми на меня. — Не слишком далеко я зашла?
Я не знала, что отвечать, и просто сказала:
— Нет-нет.
— Наверно, слишком, — промолвила она. — Извините. Я часто забываюсь, когда говорю на эти
темы. Выбросьте из головы то, что я сейчас сказала. Итак, молодой человек, вы хотели что-то мне
объяснить про мою галерею. Пожалуйста, я слушаю.
— Она для того, чтобы вы могли определить, — сказал Томми. — Чтобы иметь на что опираться.
Иначе как вам понять, правду говорит пара или нет?
Взгляд Мадам опять перешел на меня, но ощущение было такое, что она смотрит на какую-то
точку у меня на руке. Я даже опустила глаза проверить, не попал ли мне на рукав птичий помет или
что-нибудь подобное. Потом я услышала ее голос:
— И вы считаете — поэтому я собирала плоды вашего творчества. Пополняла мою галерею, как вы
все ее называли. Я очень сильно смеялась, когда узнала, что мою коллекцию обозначили этим
словом. Но со временем сама стала так о ней думать. Моя галерея. Но растолкуйте мне, молодой
человек. Как именно моя галерея может помочь разобраться, действительно ли вы любите друг друга?
— По ней видно, кто мы такие есть, — сказал Томми. — Потому что…
— Потому, разумеется, — перебила его Мадам, — что ваши работы раскрывают вашу внутреннюю
суть! Вы ведь это имели в виду? Потому что они показывают, какие у вас души! — Тут внезапно она
опять посмотрела на меня со словами: — Я не слишком далеко захожу?
Она уже задавала этот вопрос, и снова мне показалось, что она глядит куда-то на мой рукав. Но к
тому моменту легкое подозрение, возникшее у меня, когда она сказала это в первый раз, уже начало
усиливаться. Я пристально взглянула на Мадам, но она, похоже, почувствовала мою пытливость и
вновь повернулась к Томми.
— Ну хорошо, — промолвила она. — Продолжаем. Итак, что вы мне начали говорить?
— Дело в том, — сказал Томми, — что у меня тогда в голове была неразбериха.
— Нет-нет, вы говорили о вашем творчестве. О том, что искусство обнажает душу художника.
— А сейчас я вот что хочу сказать, — гнул свое Томми. — У меня в то время была такая путаница
в голове, что я никаким творчеством не занимался. Ничего не делал вообще. Теперь-то я понимаю,
что должен был, но тогда неразбериха в голове была полная. Поэтому ничего моего в вашей Галерее
нет. Я знаю, что это моя вина и поезд, скорее всего, давно ушел, но все-таки я кое-что принес вам
сейчас. — Он поднял с пола сумку и начал расстегивать молнию. — Тут одно нарисовано недавно,
другое уже долго лежит. А что касается Кэт, ее вещи у вас должны быть. Вы их много взяли к себе в
Галерею. Правда ведь, Кэт?
Несколько секунд они оба смотрели на меня. Потом Мадам еле слышно сказала:
— Несчастные создания. Что же мы с вами сделали? Мы — со всеми нашими проектами,
планами…
Продолжать она не стала, и мне опять почудилось, что в ее глазах стоят слезы. Потом, глядя на
меня, она спросила:
— Стоит ли вести этот разговор дальше? Или хватит?
Именно после этих слов смутная мысль, которая у меня была, превратилась в нечто более
определенное. «Не слишком далеко я зашла?» А теперь: «Стоит ли дальше?» Я поняла, чуть
похолодев, что вопросы задавались не мне и не Томми, а кому-то другому, находящемуся за нашими
спинами в темной половине комнаты.
Медленно-медленно я повернулась и уставилась в темноту. Разглядеть ничего было нельзя, но я
услышала звук, механический и на удивление далекий: темная часть дома простиралась намного
дальше, чем я думала. Потом в глубине что-то возникло, стало приближаться, и женский голос
произнес:
— Да, Мари-Клод. Продолжим.
По-прежнему глядя в темноту, я услышала, как Мадам фыркнула, и большими шагами она
пронеслась на неосвещенную половину. Потом — новые механические звуки, и Мадам появилась,
толкая кресло на колесах, в котором кто-то сидел. Она опять прошла между нами, и в первые секунды
из-за того, что Мадам загораживала кресло спиной, я не видела, кого она везет. Но потом Мадам
повернула кресло к нам и обратилась к сидящей в нем фигуре:
— Лучше вы с ними говорите. Это к вам они пришли на самом деле.
— Я тоже так думаю.
Фигура в кресле была сгорбленная и немощная, и узнала я, кто это, прежде всего по голосу.
— Мисс Эмили, — очень тихо промолвил Томми.
— Лучше вы с ними говорите, — повторила Мадам, словно бы умывая руки. Но по-прежнему
стояла за креслом и смотрела на нас блестящими глазами.

[djjaz63]

Глава 22
— Мари-Клод права, — сказала мисс Эмили. — Это ко мне вам следовало обратиться. Мари-Клод
очень много сил отдала нашему проекту. И когда все кончилось так, как кончилось, у нее наступило
разочарование. Что касается меня, то при всех неудачах очень уж горького чувства я не испытываю. Я
думаю — то, чего мы достигли, заслуживает некоторого уважения. Взять хотя бы вас двоих. С вами
все в итоге очень неплохо. Я уверена — вы могли бы рассказать мне много такого, чем я бы
гордилась. Как, вы говорите, вас зовут? Нет, нет, постойте. Попробую вспомнить сама. Вы — мальчик
с трудным характером. С трудным характером и большим сердцем. Томми. Верно? А вы, конечно,
Кэти Ш. Из вас вышла отличная помощница. Мы слышали о вас очень много хорошего. Видите — я
кое-что помню. Осмелюсь сказать, что помню вас всех.
— Какая польза от этого вам и им? — спросила Мадам и от инвалидного кресла решительно
прошла между мной и Томми в темноту, судя по всему — чтобы занять место, где раньше была мисс
Эмили.
— Мы очень рады снова вас видеть, мисс Эмили, — сказала я.
— Очень мило с вашей стороны. Я вас узнала, но вам, наверно, узнать меня было трудновато.
Между прочим, не так давно, Кэти Ш., я проехала мимо вас, когда вы сидели на той скамейке, и вы,
конечно же, меня не узнали. Вы больше глядели на Джорджа, который меня вез, — крупный такой
нигериец, помните? Вы внимательно на него посмотрели, а он — на вас. Я не произнесла ни слова, и
вы не поняли, что это я. Но сегодня, в иной обстановке, нам легче узнать друг друга. Вас обоих,
кажется, немного шокировало мое состояние. Я не вполне здорова последнее время, но надеюсь, это
приспособление — не навсегда. К сожалению, мои дорогие, я не смогу сегодня беседовать с вами так
долго, как мне бы хотелось, потому что скоро сюда приедут забирать мой прикроватный шкафчик.
Вещь просто великолепная. Джордж обмотал его защитным материалом, но я все равно настояла на
том, что буду сопровождать его до места. С ними ни в чем нельзя быть уверенной. Обращаются с
предметами грубо, швыряют в машину как попало, а потом их работодатель заявляет, что так все и
было. У нас уже есть такой опыт, и на этот раз я настояла, что поеду с ними вместе. Шкафчик —
прелесть, он был со мной в Хейлшеме, и я твердо намерена получить за него хорошую цену. Поэтому,
когда они явятся, мне, боюсь, придется вас оставить. Но я вижу, мои дорогие, что вы пришли сюда по
велению сердца. Должна признаться — меня воодушевляет эта встреча. И Мари-Клод она тоже
воодушевляет, хотя по ее лицу не скажешь. Не правда ли, милая моя? Она делает вид, что это не так,
но я-то знаю. Она тронута тем, что вы нас разыскали. Вообще-то она сейчас хандрит, так что не
обращайте на нее внимания, воспитанники, не обращайте. А теперь я, как могу, постараюсь ответить
на ваши вопросы. Этот слух доходил до меня множество раз. Когда у нас еще был Хейлшем, к нам
приезжали, пытались встретиться и поговорить по две-три пары в год. Одна пара даже нам написала.
Я думаю, тем, кто готов был нарушить правила, нас нетрудно было найти: Хейлшем не такое уж
глухое место. Так что, как видите, слух существует давно, не вы первые.
Она умолкла, поэтому я сказала:
— Мы хотели бы знать, мисс Эмили, правда это или нет.
Несколько секунд она по-прежнему молча смотрела на нас, потом глубоко вздохнула.
— Внутри самого Хейлшема, едва начинались такие разговоры, я делала все, чтобы положить им
конец. Но на то, что обсуждали между собой воспитанники после отъезда, я, конечно, влиять не
могла. В конце концов я пришла к мысли — и Мари-Клод тоже так думает, правда, дорогая? — что
этот слух не индивидуальное явление. То есть я полагаю, что он раз за разом зарождается с чистого
листа. Добираешься до источника, искореняешь, но не можешь помешать тому, чтобы слух опять
возник в другом месте. Поняв это, я перестала волноваться. А Мари-Клод — та вообще никогда не
волновалась на этот счет. Она рассуждала так: «Ну и пусть себе верят, раз они настолько глупы». Да,
да, и не надо делать сейчас кислую мину. Таким было ваше мнение с самого начала. После многих
лет я не пришла в точности к такому же выводу. Но я стала думать: пожалуй, мне не следует
беспокоиться. Не я же, в конце концов, этот слух распускаю. Пар, которые приходится
разочаровывать, очень мало, а остальные так или иначе никогда до проверки дело не доводят. Это
для них всего-навсего мечта, маленькая фантазия. Какой от нее вред? Но к вам двоим, признаю, это
не относится. Вы настроены серьезно. Вы хорошо подумали. Вы надеялись всерьез. По поводу таких
воспитанников, как вы, я испытываю сожаление. Мне очень грустно вас разочаровывать. Но что
делать.
Мне не хотелось смотреть на Томми. Я была на удивление спокойна, и хотя слова мисс Эмили
должны были, казалось, раздавить нас, в них слышалось что-то такое, что обещало продолжение: она
не все еще сказала, самая суть остается пока нераскрытой. Я допускала даже, что она лукавит. И я
спросила:
— Правильно ли я поняла, что отсрочек не бывает? И вы ничего-ничего не можете сделать?
Она медленно покачала головой.
— Слух не имеет под собой оснований. Мне очень жаль, поверьте мне.
— А когда-нибудь раньше? — спросил вдруг Томми. — До того, как Хейлшем закрыли?
Мисс Эмили продолжала качать головой.
— Нет, никогда. Даже до скандального дела Морнингдейла, даже когда Хейлшем считали
путеводным маяком, примером того, как можно двигаться к чему-то лучшему, к большему
гуманизму, — даже в то время ничего подобного не было. Здесь должна быть полная ясность. Этот
слух — сладкая иллюзия, ничего больше. О господи, неужели за шкафчиком?
В дверь позвонили, и на лестнице послышались шаги — кто-то спустился открыть. Потом из
узкого коридорчика донеслись мужские голоса, и Мадам, покинув темноту за нами, пересекла
комнату и вышла. Мисс Эмили, напряженно прислушиваясь, подалась вперед в своем кресле. Потом
сказала:
— Нет, это не они. Это опять тот жуткий человек из фирмы, которая занимается интерьерами. С
ним все решит Мари-Клод, так что несколько минут, мои дорогие, у нас имеется. Есть еще что-
нибудь, о чем вы хотели бы со мной поговорить? Все это, конечно, строго запрещено, Мари-Клод даже
в дом не должна была вас пускать. И разумеется, мне полагалось бы выставить вас вон в первую же
секунду. Но Мари-Клод сейчас не такая уж большая ревнительница правил — как и я, впрочем.
Поэтому, если хотите еще ненадолго здесь остаться, — милости прошу.
— Если это всегда было только ложным слухом, — спросил Томми, — то зачем увозили наши
работы? И что, Галереи тоже никакой не было?
— Галереи? Ну нет, этот слух ложным нельзя назвать. Галерея была — и, можно сказать, она есть
и сейчас. Теперь она здесь, в этом доме. От части вещей мне, правда, пришлось избавиться, о чем я
сожалею. Но для всего тут просто не было места. Однако вы, как я понимаю, хотите знать, зачем мы
это собирали.
— Не только, — тихо сказала я. — Для чего вообще было нужно все это наше творчество? Для чего
нас учили, поощряли, заставляли рисовать, лепить, сочинять? Если впереди у нас были только
выемки, а потом смерть, — зачем все эти уроки? Все эти книги, дискуссии?
— И зачем вообще Хейлшем? — подала из коридора голос Мадам и опять прошла мимо нас в
темную часть комнаты. — Вот вопрос в самую точку.
Взгляд мисс Эмили последовал за ней и на несколько секунд задержался там, за нашими спинами.
Мне хотелось обернуться и увидеть, какими глазами смотрит на нее Мадам, но я не стала: почти как
в Хейлшеме, нам, я чувствовала, надо было глядеть вперед с полным вниманием. Потом мисс Эмили
сказала:
— Да, зачем вообще Хейлшем? Мари-Клод то и дело задает сейчас этот вопрос. Но не так уж
давно, до дела Морнингдейла, ей и в голову не пришло бы такое спросить. И присниться бы не могло.
Не смотрите на меня так, Мари-Клод, вы прекрасно это знаете! В то время подобный вопрос мог
задать только один человек на свете, и этим человеком была я. Задолго до Морнингдейла, с самого-
самого начала я спрашивала себя об этом — чем обеспечивала спокойную жизнь всем остальным,
Мари-Клод. Всем — не только опекунам, но и вам, воспитанникам. Заботы, вопросы — все это я брала
на себя. И пока я была тверда, ни у кого из вас не возникало даже малейших сомнений. Но вы, милый
мальчик, кое-какие вопросы нам сейчас задали. Я отвечу на самый простой, и, может быть, это будет
ответом и на все остальные. Зачем мы забирали ваши произведения? Зачем мы это делали? Вы
интересную вещь сказали, Томми, когда обсуждали это с Мари-Клод. Вы объяснили все тем, что
искусство показывает, кто вы такие есть. Что′ у вас внутри. Вы ведь именно это сказали, правда? Что
ж, вы были недалеки от истины. Мы потому забирали ваши работы, что они, как мы надеялись,
должны были выявить ваши души. Или, точнее говоря, доказать, что у вас есть души.
Она замолчала, и мы с Томми впервые за долгое время обменялись взглядами. Потом я спросила:
— Мисс Эмили, а почему понадобилось это доказывать? Разве кто-нибудь считал, что у нас их нет?
На лице у нее появилась слабая улыбка.
— Очень трогательно, Кэти, видеть ваше удивление. Косвенно оно говорит о том, что мы неплохо
справились со своим делом. Вы законно спрашиваете: как можно сомневаться, что у вас есть душа?
Но должна вам сказать, дорогая моя, что в прежние годы, когда мы только начинали, признать ее
существование у таких, как вы, готовы были далеко не все. И хотя мы прошли с тех пор немалый путь,
даже сегодня на этот счет нет единого мнения. Вы, воспитанники Хейлшема, хоть вас и выпустили
уже в широкий мир, об очень многом не имеете понятия. В эту самую минуту немало воспитанников
по всей стране находятся в ужасных условиях, которые вам, выросшим в Хейлшеме, трудно даже
вообразить. И теперь, когда мы выбыли из игры, положение только ухудшится.
Она снова умолкла и какое-то время внимательно смотрела на нас сощуренными глазами.
Наконец заговорила дальше:
— По крайней мере, мы позаботились о том, чтобы все наши подопечные росли в очень хорошей
обстановке. И еще о том, чтобы, даже и уехав от нас, вы все равно были избавлены от худших из этих
ужасов. Хотя бы это мы смогли вам обеспечить. Но что касается вашей мечты о возможности
отсрочить… Предоставлять такое мы никогда не имели права, даже на пике нашего влияния. Мне
очень жаль — я прекрасно понимаю, что мои слова вас не радуют. Но не падайте духом. Надеюсь, вы
способны оценить то немалое, что мы сумели вам дать. Посмотрите на самих себя! У вас была
хорошая жизнь, вы образованны, культурны. Мне жаль, что вы не получили от нас большего, но вам
следует понимать, насколько хуже все было в прошлом. Когда мы с Мари-Клод начинали, ничего
подобного Хейлшему просто не существовало. Мы были первыми — мы и Гленморган-хаус. Через
несколько лет добавился еще Сондерз-траст. Вместе мы образовали маленькую, но очень активную
группу, которая оспорила всю прежнюю систему подготовки доноров. Самое важное — мы показали
миру, что, если воспитанники растут в гуманной и цивилизованной обстановке, они способны стать
такими же восприимчивыми и разумными, как любые обычные люди. До этого все клоны — или
воспитанники, как мы предпочитали вас называть, — существовали только как материал для
медицины. Ничего другого в тот первый послевоенный период большинство в вас не видело. Где-то
там какие-то пробирочные объекты. Вы согласны, Мари-Клод? Что-то она тихая у нас сейчас. Обычно
как примется за эту тему — не остановишь. Ваше присутствие, мои дорогие, похоже, лишило ее дара
речи. Вот и хорошо. Возвращаясь к вашему вопросу, Томми: зачем нам нужны были ваши
произведения? Мы отбирали из них лучшие и устраивали специальные выставки. В конце
семидесятых, когда наше влияние достигло максимума, мы проводили крупные мероприятия по всей
стране. Приезжали министры, епископы, всевозможные знаменитости. Произносились речи,
жертвовались круглые суммы. «Вот, смотрите! — заявляли мы. — Взгляните на эти произведения
искусства! Как вы смеете утверждать, что их авторы — недочеловеки?» Да, мы пользовались тогда
поддержкой, мы были на коне.
Потом несколько минут мисс Эмили вспоминала разные события тех времен, вспоминала многие
имена, которые ничего нам не говорили. В какой-то момент даже показалось, что мы опять сидим на
одном из тех утренних общих собраний, когда ее заносило неизвестно куда и мы мало что могли
понять. Сама она явно получала сейчас удовольствие, на ее лице заиграла мягкая улыбка. Потом
внезапно она вышла из этого состояния и сказала другим тоном:
— Но мы никогда не теряли из виду реальность, правда, Мари-Клод? В отличие от наших коллег
из Сондерз-траста. Даже в лучшие годы мы прекрасно понимали, какую тяжелую битву ведем. И
пожалуйста: сначала дело Морнингдейла, потом еще пара-тройка событий — и мы глазом не успели
моргнуть, как все наши колоссальные труды пошли прахом.
— Но почему, — спросила я, — люди с самого начала стали так обращаться с воспитанниками?
— С точки зрения нынешнего дня ваша озадаченность, Кэти, вполне понятна. Но вы должны
попытаться взглянуть на вещи исторически. После войны, в начале пятидесятых, когда одно за
другим стремительно делались великие научные открытия, у людей не было времени критически все
обдумать, поднять разумные вопросы. Внезапно открылась масса новых возможностей; многие
болезни, с которыми врачи до тех пор не могли бороться, стали излечимыми. Это было первое, что
мир увидел, первое, чего он хотел. И люди долго предпочитали думать, что все эти человеческие
органы являются ниоткуда — ну, в лучшем случае выращиваются в каком-то вакууме. Да, кое-какие
споры возникали. Но к тому времени, как люди начали беспокоиться из-за… воспитанников, к тому
времени как их стало интересовать, в каких условиях вас растят и следует ли производить вас на свет
вообще, уже было поздно. Дать задний ход не было никакой возможности. Как потребовать от мира,
уже привыкшего считать рак излечимым, чтобы он отказался от этого лечения и добровольно
вернулся к старым мрачным временам? Нет, назад пути не было. Как бы ни было людям совестно из-
за вас, главное, о чем они думали, — чтобы их дети, супруги, родители, друзья не умирали от рака,
заболеваний двигательных нейронов, сердечных заболеваний. Поэтому вас постарались упрятать
подальше, и люди долго делали все возможное, чтобы поменьше о вас думать. А если все-таки
думали, то пытались убедить себя, что вы не такие, как мы. Что вы не люди, а раз так, ваша судьба не
слишком важна. Вот как обстояло дело до тех пор, пока не возникло наше маленькое движение. Но вы
поняли, против чего мы ополчились? Наша задача была не легче, чем квадратура круга. Мир требовал
все новых и новых доноров, все новых и новых выемок. И пока такое положение сохраняется, барьер,
мешающий видеть в вас полноценных людей, исчезнуть не может. Мы вели эту борьбу долгие годы и,
по крайней мере, добились для вас многих послаблений — хотя, конечно, вы были всего-навсего
избранным меньшинством. Но потом случилось скандальное дело Морнингдейла, потом произошли
другие события, и не успели мы опомниться, как обстановка стала совсем иной. Никто больше не
хотел, чтобы в нем видели нашего сторонника и спонсора, и наше маленькое сообщество — Хейлшем,
Гленморган, Сондерз-траст — было стерто с лица земли.
— Что это за дело Морнингдейла, мисс Эмили? — спросила я. — Вы о нем уже упоминали.
Расскажите, мы ничего про это не знаем.
— Вполне естественно, что вы не знаете. В большом мире это не так уж громко прозвучало. Дело
касалось одного ученого, Джеймса Морнингдейла, очень талантливого в своем роде. Он проводил
свои исследования в отдаленной части Шотландии, видимо рассчитывая, что там к ним будет меньше
внимания. Он хотел предложить людям возможность увеличивать способности рождающихся у них
детей. Способности как умственные, так и физические. Разумеется, были и другие специалисты со
сходными устремлениями, но этот Морнингдейл зашел в своих исследованиях гораздо дальше, чем
кто-либо до него, и оставил далеко позади границы закона. О его деятельности стало известно, ей
положили конец, и вопрос, казалось, был закрыт. Закрыт — но только не для нас. Повторяю, очень
большого резонанса это дело не вызвало. Но оно создало определенную атмосферу, вот в чем беда.
Оно усилило в людях страх, который они всегда носили в себе. Растить доноров для медицины, таких
как вы, — это одно. Но поколение искусственных детей, которые займут лучшие места в обществе?
Детей, намного превосходящих всех конкурентов? Ну нет. Людей это испугало. Они с ужасом
отшатнулись.
— Я не понимаю, мисс Эмили, — сказала я, — какое отношение это имеет к нам? Почему из-за
этого пришлось закрыть Хейлшем?
— Мы тоже не видели явной связи, Кэти. Поначалу не видели. И я часто думаю сейчас, что в этом
была наша ошибка. Если бы мы были более бдительны и не так погружены в свою деятельность, если
бы приложили все усилия на том этапе, когда новость о Морнингдейле только появилась, —
возможно, мы сумели бы предотвратить худшее. Мари-Клод, правда, не согласна. Она считает, что это
все равно произошло бы, как бы мы ни барахтались, и, может быть, она и права. Ведь Морнингдейл —
это только одно. Было и другое. Этот жуткий телесериал, к примеру. Разные обстоятельства
сложились вместе — и переменили ход событий. Но главная наша слабость, если уж говорить всерьез,
состояла вот в чем. Наше маленькое движение всегда было очень непрочным, потому что зависело от
прихотей тех, кто нас поддерживал. Пока климат был благоприятным, пока корпорации и политики
могли рассчитывать извлечь выгоду из помощи нам — мы держались на плаву. Но это всегда
требовало усилий, и стоило после Морнингдейла климату измениться, как мы потеряли все шансы.
Мир не хотел больше напоминаний о том, как в действительности работает программа выращивания
доноров. Люди не хотели больше думать о таких, как вы, об условиях, в которых вы находитесь.
Иными словами, дорогие мои, они хотели снова упрятать вас как можно дальше. Туда, где вы были до
того, как возникли Мари-Клод, я и нам подобные. И все влиятельные люди, которые раньше с такой
охотой нам помогали, теперь, конечно, испарились. За год с небольшим мы лишились всех спонсоров
одного за другим. Мы держались сколько могли — на два года дольше, чем Гленморган. Но в конце
концов и нам, как вы знаете, пришлось закрыться, и сегодня от наших трудов практически не
осталось и следа. Ничего подобного Хейлшему сейчас в стране нет. Есть только все те же огромные
государственные «дома», и если даже в чем-то они улучшились по сравнению со старыми временами,
все равно, дорогие мои, вы надолго потеряете сон, если увидите, что делается в некоторых из них. А
мы с Мари-Клод — мы оказались здесь, в этом доме. Наверху гора ваших произведений, больше у нас
ничего не осталось на память о нашей работе. Плюс гора долгов, что куда менее приятно. И
воспоминания о вас — по-моему, обо всех без исключения. И знание, что мы обеспечили вам лучшую
жизнь, чем была бы у вас в ином случае.
— Если ждете от них благодарности, то напрасно, — прозвучал из-за наших спин голос Мадам. —
С какой стати они будут говорить нам «спасибо»? Они пришли сюда, надеясь получить куда больше.
О том, что мы им дали, обо всех этих годах, обо всей борьбе, что мы вынесли ради них, — какое они
имеют об этом понятие? Они думают, что это им от Бога. До приезда сюда они ничего об этом не
знали. И теперь испытывают только разочарование, потому что мы не обеспечили им всего по
максимуму.
Какое-то время все молчали. Потом снаружи послышался шум, и в дверь опять позвонили. Мадам
вышла из темноты и направилась через комнату в коридор.
— На этот раз наверняка они, — сказала мисс Эмили. — Мне надо будет приготовиться. Но вы не
торопитесь уходить. Они должны будут снести шкафчик вниз по двум лестничным маршам. Мари-
Клод проследит, чтобы они его не повредили.
Мы с Томми не могли до конца поверить, что это все. Мы оба продолжали сидеть, и, как бы то ни
было, никто пока не шел извлекать мисс Эмили из инвалидного кресла. На секунду я задумалась, не
попытается ли она встать сама, но она никаких движений не делала — сидела подавшись вперед, как
раньше, и чутко прислушивалась. Потом Томми сказал:
— Значит, точно ничего такого нет. Ни отсрочек, ничего.
— Томми, — пробормотала я и укоризненно на него посмотрела.
Но мисс Эмили мягко промолвила:
— Да, Томми. Ничего такого нет. Ваша жизнь должна и дальше идти по общим правилам.
— Значит, вы говорите, мисс, — спросил Томми, — что все, чем мы занимались, все уроки и
прочее — все это было только ради того, о чем вы сказали? И ничего другого?
— У вас, я понимаю, — сказала мисс Эмили, — может создаться впечатление, что вы были только
пешками в игре. Да, такая мысль может прийти в голову. Но согласитесь: вы — пешки, которым
повезло. Был определенный климат, теперь его нет. В этом мире такое иногда происходит, ничего не
поделаешь. Мнения, чувства людей движутся то в одну сторону, то в другую. Так случилось, что вы
росли в определенный момент этого процесса.
— Вы говорите, что это одна из тенденций, которые приходят и уходят, — сказала я. — Наверно,
это так. Но для нас это вся наша жизнь.
— Да, вы правы. Но не забывайте: вам было лучше, чем многим до вас. И кто знает, что ожидает
тех, кто придет после вас. Мне очень жаль, дорогие воспитанники, но я должна сейчас вас покинуть.
Джордж! Джордж!
Но никакой реакции не последовало: в коридоре было довольно шумно, и Джордж, видимо, не
расслышал. Вдруг Томми спросил:
— Из-за этого мисс Люси уехала, да?
Сначала мне показалось, что до слуха мисс Эмили, чье внимание было сосредоточено на
происходящем в коридоре, вопрос не дошел. Она откинулась на спинку кресла и начала потихоньку
двигаться в нем в сторону двери. Но в комнате стояло так много маленьких кофейных столиков и
стульев, что проехать не было возможности. Я собралась было встать и расчистить ей путь, но
внезапно она остановилась.
— Люси Уэйнрайт, — сказала она. — Как же, как же. У нас была с ней небольшая неприятность. —
Она замолчала и снова повернула кресло так, чтобы сидеть лицом к Томми. — Да, маленькая
неприятность. Расхождение во мнениях. Но я отвечу на ваш вопрос, Томми. Наши разногласия с Люси
Уэйнрайт не связаны с тем, что я вам сейчас говорила. По крайней мере, прямо не связаны. Нет,
скорее это, скажем так, было наше внутреннее дело.
Я подумала, что она хочет на этом поставить точку, и спросила:
— Мисс Эмили, если вы не против, мы хотели бы узнать, что случилось с мисс Люси.
Мисс Эмили подняла брови.
— С Люси Уэйнрайт? Она так много для вас значила? Простите меня, дорогие воспитанники, я
опять отвлеклась. Люси была у нас не очень долго, и поэтому в наших воспоминаниях о Хейлшеме
она не занимает центрального места. Счастья эта работа ей не принесла. Но я понимаю вас, вы же
росли именно в те годы…
Она усмехнулась — похоже, вспомнила что-то. В коридоре Мадам громко отчитывала мужчин, но
теперь мисс Эмили, казалось, потеряла к этому интерес и вся ушла в воспоминания. В конце концов
она сказала:
— Люси Уэйнрайт — очень даже симпатичная особа. Просто, пробыв у нас какое-то время, она
прониклась некоторыми идеями. Решила, что вас, воспитанников, недостаточно ставят в известность.
В известность о том, что вас ждет, кто вы такие, для чего вы нужны. Она считала, что вам надо давать
как можно более полную картину. Что в противном случае это пахнет каким-то жульничеством. Мы
обдумали ее предложение и пришли к выводу, что она ошибается.
— Почему? — спросил Томми. — Почему вы так решили?
— Почему? Она хотела вам добра, я не сомневаюсь. Я вижу, что вы были к ней очень привязаны.
Она имела все задатки первоклассной опекунши. Но ее идеи — они были слишком теоретическими.
Мы проработали в Хейлшеме много лет и имели представление о том, что дает эффект, а что нет, что
лучше для воспитанников в дальней перспективе — не только в хейлшемские годы. В том, что Люси
Уэйнрайт была идеалисткой, большой беды нет. Хуже, что она не понимала некоторых практических
вещей. Видите ли, мы сумели вам кое-что дать, чего даже сейчас никто на свете у вас не отнимет, и
сумели мы это прежде всего потому, что предоставляли вам укрытие. Иначе Хейлшем не был бы
Хейлшемом. И конечно, это означало, что мы кое-что от вас утаивали, иногда даже лгали вам. Да, во
многом мы вас обманывали — не побоюсь этого слова. Но мы укрывали вас все эти годы, и мы дали
вам детство. Люси, повторяю, желала вам добра. Но если бы мы ее послушались, от вашей счастливой
жизни в Хейлшеме не осталось бы ничего. Посмотрите на себя сейчас! Я вот смотрю на вас и горжусь
вами. Вы построили свою жизнь на том, что получили от опекунов. Вы не стали бы тем, чем стали,
если бы мы не защищали вас. Вас не увлекали бы уроки, вы не уходили бы с головой в искусство, в
словесность. Чего ради, если бы вы знали, какая участь ждет каждого из вас? Вы заявили бы нам, что
все это бессмысленно, и как бы мы могли с этим спорить? Вот почему нам пришлось распрощаться с
Люси Уэйнрайт.
Теперь Мадам уже просто кричала на мужчин. Не то чтобы она совсем вышла из себя, но ее голос
стал пугающе жестким, и мужчины, которые до сих пор пытались с ней спорить, теперь умолкли.
— Не так уж плохо, наверно, что я осталась тут с вами, — сказала мисс Эмили. — Мари-Клод куда
лучше меня справляется в таких ситуациях.
Не знаю, что заставило меня сказать то, что я сказала. Может быть, все дело было в том, что визит,
я знала, подходил к концу; может быть, мне любопытно стало узнать, как все же относятся друг к
другу мисс Эмили и Мадам. Так или иначе, я, понизив голос и кивком показав на дверь, проговорила:
— Мадам никогда нас не любила. Она всегда нас боялась — как пауков и тому подобного.
Я готова была к тому, что мисс Эмили рассердится, — мне это было уже не особенно важно. Она и
вправду резко повернулась ко мне, как будто я кинула в нее бумажный шарик, и глаза ее блеснули
так, что мне вспомнилась она в хейлшемские годы. Но ее голос, когда она мне отвечала, был мягким
и ровным:
— Мари-Клод отдала вам всю себя. Она трудилась, трудилась и трудилась. Не обманывайтесь на
этот счет, дитя мое, — Мари-Клод на вашей стороне и всегда будет на вашей стороне. Боится ли она
вас? Да мы все вас боимся. Мне самой в Хейлшеме почти каждый день приходилось сражаться с этим
страхом. Иной раз я с таким отвращением смотрела на вас в окно своего кабинета… — Она умолкла,
но потом в глазах у нее опять что-то блеснуло. — Но я была полна решимости не поддаваться таким
настроениям и делать то, что считала правильным. Я боролась с этими чувствами и победила. А
теперь очень вас прошу, помогите мне выйти отсюда — Джордж меня ждет с костылями.
Поддерживая ее под локти с двух сторон, мы осторожно вывели ее в коридор, где крупный
мужчина в медицинской униформе встрепенулся от неожиданности и мгновенно подставил под нее
пару костылей.
Входная дверь была открыта, и меня удивило, что снаружи еще есть какой-никакой дневной свет.
Голос Мадам доносился уже с улицы — она говорила с мужчинами теперь более спокойным тоном.
Нам с Томми самое время, похоже, было выскользнуть и уйти, но этот Джордж принялся надевать
пальто на мисс Эмили, которая стояла неподвижно, опираясь на костыли; протиснуться мимо
возможности не было, и поэтому мы просто ждали. Кроме того, мы, видимо, хотели попрощаться с
мисс Эмили и, может быть, хотя я не уверена, поблагодарить ее, несмотря ни на что. Но ее внимание
было полностью отдано шкафчику. Она стала говорить мужчинам, хлопотавшим снаружи, что-то
важное и неотложное, а потом вышла в сопровождении Джорджа, не оглядываясь на нас.
Мы с Томми еще постояли немного в коридоре, не зная точно, как нам теперь быть. Когда наконец
вышли, я увидела, что вдоль всей длинной улицы уже зажглись фонари, хотя небо еще было довольно
светлое. Мотор белого грузового автомобиля, в который погрузили шкафчик, уже работал. Позади
виднелся большой старый «вольво» с мисс Эмили на пассажирском сиденье. Мадам стояла рядом,
наклонясь к окну, и кивала в ответ на какие-то указания мисс Эмили; Джордж тем временем закрыл
багажник и пошел к водительскому месту. Потом белый автомобиль тронулся, и машина мисс Эмили
покатила за ним.
Мадам смотрела вслед уезжающим довольно долго. Потом повернулась, чтобы идти обратно в
дом, но, увидев нас на тротуаре, резко остановилась — чуть не отпрянула.
— Мы уходим, — сказала я. — Спасибо, что поговорили с нами. Передайте от нас, пожалуйста,
мисс Эмили слова прощания.
В вечерних сумерках Мадам смотрела на меня изучающе. Потом промолвила:
— Кэти Ш. Я вас помню. Да, помню. Она замолчала, но глаз не отвела.
— Мне кажется, я знаю, о чем вы сейчас думаете, — сказала я в конце концов. — По-моему, я
догадалась.
— Что ж, отлично. — Ее голос стал задумчивым, взгляд затуманился. — Замечательно. Вы читаете
мысли. Ну так скажите мне.
— Вы думаете о том, что однажды, очень давно, увидели меня в спальне. Больше там никого не
было, и я слушала эту кассету, эту музыку. Я танцевала с закрытыми глазами, и вы меня увидели.
— Замечательно. Вы настоящая телепатка. Вам бы на сцену. Я только сейчас вас узнала. Но я
действительно помню этот случай. До сих пор иногда о нем размышляю.
— Я тоже. Надо же, как странно.
— Да.
На этом разговор мог бы и закончиться. Мы могли попрощаться и уйти. Но она подошла к нам
ближе, все время глядя на мое лицо.
— Вы были намного младше, — сказала она. — Но это и правда были вы.
— Не отвечайте на мой вопрос, если не захотите, — сказала я. — Но я давно уже ломаю над этим
голову. Можно, я спрошу?
— Вы читаете мои мысли. Но я ваши читать не могу.
— Дело в том, что вы в тот день были… расстроены. Вы смотрели на меня, и, когда я это
почувствовала и открыла глаза, вы смотрели на меня и, по-моему, плакали. Даже не по-моему, а
точно. Смотрели и плакали. Но почему?
Выражение лица Мадам не изменилось, и она по-прежнему разглядывала мое лицо.
— Я плакала потому, — сказала она наконец очень тихо, как будто боялась, что услышат
соседи, — что, когда я вошла в домик, там звучала эта музыка. Я подумала было, что какая-то
безалаберная воспитанница забыла выключить магнитофон. Но когда заглянула в спальню, я увидела
вас, одну, совсем еще девочку, в танце. Глаза действительно закрыты, вся далеко-далеко, сплошное
томление. Вы очень прочувствованно танцевали. И еще музыка, сама песня. Что-то такое было в этих
словах. Очень много печали.
— Песня, — сказала я, — называется «Не отпускай меня».
И я вполголоса спела ей отрывок:
— Не отпускай меня… О детка, детка… Не отпускай меня…
Она кивнула, словно соглашаясь.
— Да, та самая песня. Я слышала ее с тех пор раза два-три. По радио, по телевизору. И вспоминала
девочку, которая танцевала одна.
— Вы говорите, что не умеете читать мысли, — сказала я. — Но мне кажется, в тот день вы их
прочитали. И от этого, наверно, заплакали, когда меня увидели. Потому что, о чем бы эта песня ни
была на самом деле, в уме у меня, когда я танцевала, была моя собственная версия. Я представила
себе, что это о женщине, которой сказали, что она не может иметь детей. Но потом у нее все-таки
родился ребенок, и она была очень этому рада, и крепко-крепко прижимала его к груди, потому что
боялась, что из-за чего-нибудь они могут разлучиться, и повторяла: «О детка, детка, не отпускай
меня». Песня совсем о другом, но я вообразила себе в тот момент именно эту историю. Может быть,
вы прочитали мои мысли и поэтому почувствовали такую грусть. Мне тогда, по-моему, очень уж
грустно не было, но теперь я вспоминаю это с печалью.
Я говорила с Мадам, но остро ощущала присутствие Томми, стоявшего рядом со мной, фактуру
его одежды, все в нем вообще. Потом Мадам сказала:
— Это очень интересно. Но мысли я все-таки читала тогда не лучше, чем сейчас. Я плакала по
совсем другой причине. Глядя на ваш танец, я видела совершенно иную картину. Я видела
стремительно возникающий новый мир. Да, более технологичный, да, более эффективный. Новые
способы лечения старых болезней. Очень хорошо. Но мир при этом жесткий, безжалостный. И я
видела девочку с зажмуренными глазами, прижимавшую к груди старый мир, более добрый, о
котором она знала в глубине сердца, что он не может остаться, и она держала его, держала и просила
не отпускать ее. Вот что я видела. Это не были в точности вы, не было в точности то, что вы делали, я
это понимала. Но я смотрела на вас, и сердце обливалось кровью. Я навсегда это запомнила.
Она приблизилась к нам на расстояние шага или двух.
— То, что вы сказали нам сегодня, тоже тронуло меня. — Она перевела взгляд на Томми, потом
опять на меня. — Несчастные создания. Я очень хотела бы вам помочь. Но вы теперь сами по себе.
Она протянула руку и, не переставая глядеть мне в глаза, прижала ладонь к моей щеке. Я
почувствовала, что по всему ее телу прошла дрожь, но она не убирала руку, и в глазах у нее опять
появились слезы.
— Несчастные создания, — повторила она почти шепотом. Потом повернулась и пошла в дом.
На обратном пути мы встречу с мисс Эмили и Мадам почти не обсуждали. Говорили только о
второстепенном — о том, сколько им примерно лет, об обстановке их дома и тому подобном.
Дороги я выбирала самые глухие, какие знала, где темноту рассеивали только наши фары.
Изредка попадались встречные фары, и тогда мне казалось, что это помощник вроде меня, который
возвращается куда-то один или, может быть, со своим донором. Я понимала, конечно, что здесь ездят
другие люди, но в тот вечер мне представлялось, что все темные второстепенные дороги страны
существуют только для таких, как мы, тогда как для всех остальных — большие яркие автострады с
громадными дорожными знаками и первоклассными кафе. Думает ли о чем-нибудь подобном Томми,
я не знала. Может быть, он и думал, потому что в какой-то момент заметил:
— ЧуднЫе, однако, у тебя маршруты бывают, Кэт.
Говоря это, он усмехнулся, но потом опять впал в задумчивость. Немного погодя, когда мы ехали
по особенно темной и глухой дороге, он сказал:
— По-моему, права была мисс Люси, а не мисс Эмили.
Не помню, ответила ли я ему. Если и ответила, то наверняка не сказала ничего особенно
глубокого. Но именно в тот момент меня что-то смутно встревожило то ли в его голосе, то ли еще в
чем-то. На секунду я отвела взгляд от извилистой дороги и посмотрела на него, но он просто тихо
сидел, уставившись в темноту перед собой.
Через несколько минут он неожиданно сказал:
— Кэт, можешь остановиться? Прости, мне надо ненадолго выйти.
Я решила, что его опять укачивает, почти сразу же свернула на обочину и остановила машину
вплотную к живой изгороди. Место было совершенно неосвещенное, и даже со включенными фарами
я боялась, что какая-нибудь машина, вылетев из-за поворота, врежется в нас. Поэтому, когда Томми
вышел и исчез в темноте, я осталась за рулем. Вдобавок в том, как он выходил, чувствовалась какая-
то целенаправленность, заставлявшая думать, что, если ему и нехорошо, он предпочитает справиться
с этим один. В общем, я осталась в машине — сидела и размышляла, не проехать ли еще немного
вверх по склону. И тут услышала первый вопль.
Вначале я даже не подумала, что это он: решила, что в кустах засел какой-то маньяк. Я уже
выскочила из машины, когда раздался второй крик, за ним третий, и тогда я поняла, что это Томми,
но беспокойства моего это почти не уменьшило. Я была, похоже, близка к панике: где Томми —
непонятно, кругом тьма, а когда я попыталась двинуться в сторону криков, меня остановили
непролазные кусты. Потом я все-таки отыскала проход, перепрыгнула канаву и наткнулась на забор.
Кое-как перелезла и шлепнулась в мягкую грязь.
Теперь местность была видна куда лучше. Я стояла в поле, которое невдалеке от меня круто шло
под гору — туда, где светились огни какой-то деревушки. Ветер дул здесь со страшной силой — один
порыв налетел так, что мне

[djjaz63]

пришлось схватиться за столб забора. Луна была довольно яркая, хотя и
не полная, и примерно там, где начинался склон, я увидела фигуру Томми — он бесновался, кричал,
махал кулаками, пинал воздух ногами.
Я побежала к нему, но туфли вязли в грязи. Ему грязь тоже мешала: выбросив в очередной раз
ногу, он поскользнулся и упал, исчез в черноте. Но поток бессвязной ругани не прерывался, и я
смогла добраться до Томми как раз в тот момент, когда он поднялся на ноги. На секунду луна
осветила его лицо, вымазанное грязью и искаженное от ярости, потом я поймала его за руки,
которыми он размахивал, и стала крепко их держать. Он пытался высвободиться, но я не ослабляла
хватку, пока он не умолк и мне не стало понятно, что бешенство из него выходит. Потом я
почувствовала, что он тоже держит меня в объятиях. И так мы стояли на вершине этого поля,
казалось, целую вечность, ничего не говоря, только держась друг за друга, а ветер все дул, и дул, и
трепал нашу одежду, и на миг мне почудилось, что мы потому ухватились друг за друга, что иначе
нас просто унесет этим ветром в темноту.
Когда мы наконец разъединились, он пробормотал:
— Прости меня ради бога, Кэт. Потом слабо усмехнулся и добавил:
— Хорошо, коров в этом поле нет. Вот перепугались бы.
Он, я видела, всеми силами старался уверить меня, что теперь с ним порядок, но его грудь еще
ходила ходуном, ноги подкашивались. Держась друг за друга и стараясь не поскользнуться, мы
побрели к машине.
— От тебя несет коровьим дерьмом, — сказала я наконец.
— О господи, Кэт. Как я это смогу объяснить? Нам придется просачиваться с заднего хода.
— Все равно тебе надо будет отметиться.
— О господи, — повторил он и опять усмехнулся.
Я нашла в машине тряпки, и мы кое-как обтерлись. В поисках тряпок я вынула из багажника сумку
с его рисунками, и, когда мы опять поехали, я заметила, что Томми взял ее с собой в салон.
Какое-то время мы почти не разговаривали, сумка лежала у него на коленях. Я ожидала, что он
выскажется как-нибудь о своих тетрадках, не исключала даже, что он заводит себя для нового
приступа и тогда сумка с рисунками полетит в окно. Но нет — он бережно держал ее обеими руками
и не сводил глаз с темной дороги, бежавшей нам под колеса. После долгого молчания он сказал:
— Кэт, я очень жалею, что так себя повел. Правда, Кэт. Я полный идиот.
Потом спросил:
— О чем ты думаешь, Кэт?
— Я думала о том, — ответила я, — как тогда в Хейлшеме ты психовал вроде теперешнего и мы не
могли понять почему. Не могли понять, как можно дойти до такого состояния. А теперь вот мне
пришла в голову мысль — просто предположение, не больше. Может быть, ты бесился потому, что в
глубине души всегда знал.
Томми поразмыслил об этом, потом покачал головой.
— Нет, Кэт, напрасно ты так думаешь. Нет, это всегда было только мое, мой идиотизм в чистом
виде. Больше ничего.
Потом, чуть погодя, он усмехнулся:
— Хотя идея забавная. Может, я и правда знал — как-то чуял. Что-то, чего вы, остальные, не
знали.