Алексей Яковлевич Корепанов
Итог
Он отрешенно рассматривал выцветшие изодранные обои, темные следы от полок, когда-то висевших
на стене, паутину в углах под потолком, испещренным грязно-желтыми пятнами. На полу валялись
скорченные окурки папирос, возле перекошенной двери присохли к полу собачьи экскременты.
«Или шакальи», – обреченно подумал он, пересек пустую комнату и остановился у окна.
Окно слепо таращилось в утреннюю сырость. С высоты четвертого этажа видны были крыши
сараев, палисадник с черными скелетами деревьев, скамейка, дорога, покрытая грязью. Выбоины в
асфальте заполняла коричневая жижа. На тротуаре валялась безголовая кукла; голова покоилась в
луже и бездумно смотрела в тяжелое серое небо. В помойке у скрюченного тополя рылась тощая
собака. За сараями громоздились безликие дома, а дальше мир тонул в безнадежной серости – или и
не было там никакого мира...
Он поежился, сел на пол у подоконника и обхватил руками колени. Потом снял шляпу, положил
на облупленные доски рядом с собой, поднял воротник пальто и спрятал руки в карманы. Он ждал.
Когда-то давным-давно он сидел в этой или очень похожей на эту комнате, только тогда в ней
стояли диван, круглый стол, покрытый клеенкой, в окружении венских стульев, этажерка с книгами и
большой шифоньер, а с потолка свисала лампа под роскошным оранжевым с бахромой абажуром.
Тогда он писал письмо. Поставил точку, аккуратно вывел на конверте три крупные буквы «М», «Г»
и «Б» и, заложив руки за голову, закачался на венском стуле.
Потом, уже заняв освободившееся место своего шефа, он как-то возвращался из учреждения
домой, зайдя по пути в гастроном и купив бутылку дорогого коньяка и баночку красной икры. Стоял
чудесный, не жаркий еще майский вечер, на бульваре под липами сидели пары, смакуя пломбир. Он,
молодой и здоровый, в новом сером двубортном бостоновом костюме и сером плаще упруго и быстро
шагал по усыпанной гравием аллее, помахивая портфелем и с наслаждением затягиваясь любимой
«Герцеговиной флор». Из едва оперившихся кустов ему наперерез выскочила цыганка; на ее шее
звенели побрякушки, и звон этот сливался со звоном трамваев. Он поморщился и приготовился
оттолкнуть попрошайку.
Но цыганка не стала попрошайничать. Она засеменила рядом, довольно еще молодая, с
выщипанными по-модному бровями и румянами на смуглом лице, подметая гравий немыслимой
пестроты юбками.
«Пошла отсюда!» – процедил он, не поворачивая головы, и швырнул окурок мимо урны. А цыганка
сказала внезапно тусклым голосом, совсем как в паршивых книжонках: «Бойся человека в сером
пальто, ненаглядный», – и отстала, и затихло бряканье ее украшений.
Он только плечами передернул и продолжал шагать по бульвару, а вечером играл в карты с
полковником-соседом, говорил комплименты его жене, а потом читал газеты на своем диване и жевал
бутерброды с красной икрой.
... Жизнь текла своим чередом, кого-то снимали и кого-то назначали, полыхала война в Корее,
покорно голосовал девятнадцатый съезд, хоронили Отца Народов и шла ремилитаризация Западной
Германии.
Он был высок и недурен собой, умел говорить, и не одна гражданка имела на него виды. Однако
жениться он не спешил, все выбирал подходящую, а между тем водил на свой диван доверчивых
машинисток и даже работниц искусства, обнадеживая их признаниями в любви.
Когда очередная Зина или Мила (имена он не держал в памяти) поделилась с ним своей радостью,
он уговорил ее сделать тайный аборт, красноречиво доказывая, что ребенок сейчас будет очень
некстати, и обещая жениться сразу после совершения этой пустяковой операции.
А женился он только через три года, и не на той забытой то ли Маше, то ли Зине, а на долго
обхаживаемой дочери партработника, пошедшего в гору после постановления о преодолении культа
личности.
Вскоре после пышной свадьбы и переезда в квартиру тестя он, отправляясь в командировку, шел
по вокзалу, держась с достоинством и брезгливо отстраняясь от снующих по перрону неухоженных
детей.
Инвалид в засаленной телогрейке и с рюкзаком за плечами неожиданно преградил ему дорогу,
тяжело опираясь на костыли, и хрипло попросил, подавшись к нему ущербным своим телом: «Земляк,
выручи, на билет не хватает».
Он фыркнул, обошел инвалида, проследив, чтобы не задеть кисло пахнущую телогрейку, и
устремился к вагону.
«Земляк, бойся человека в сером пальто», – сказал ему вслед инвалид.
Сидя в купе, он попивал чай с лимоном, развлекал пышнотелую молодящуюся попутчицу,
рассуждал о достоинствах совнархозов и антипартийной подрывной деятельности фракционной
группы. Ночью, ворочаясь на полке, он убедил себя в том, что инвалид и цыганка – одна шайка-лейка,
специализирующаяся на вымогательствах, решил при следующем случае сдать в милицию эту мелкую
уголовную сошку, успокоился и заснул.
Еще года через два он очень ловко подделал чужую подпись и поднялся на очередную ступеньку
служебной лестницы. К «хрущевской оттепели» он отлично приспособился, на собраниях часто
поминал работников, пострадавших в период культа, зажигательно звал вперед, к сияющим
вершинам, дома мирно жил с женой, уважительно относился к тестю, а по субботам, ссылаясь на
занятость по работе, посещал молодую и умелую в любви закройщицу ателье мод и делал ей дорогие
подарки.
Именно от нее и шел он в конце декабря, скользя подошвами по утрамбованному снегу. В
витринах магазинов красовались наряженные елки, летели на спутниках улыбчивые куклы,
изображающие Новый Год, стояли в сугробах из ваты у саней покрытые блестками Деды Морозы и
Снегурочки. Повсюду горели огоньки, складываясь в порядковый номер грядущего уникального года,
две последние цифры которого, поставленные «вверх ногами», становились такими же, как и две
первые.
Неподалеку от такой вот освещенной витрины булочной горько плакала девчушка лет десяти. Он,
наверное, не обратил бы на нее внимания – мало ли по каким пустякам плачут дети! – но она робко
двинулась ему навстречу, неловко переставляя ноги в больших не по размеру валенках.
«Дяденька, я деньги потеряла. – Тонкий голос ее дрожал. – Батя прибьет».
Он поморщился, назидательно ответил: «Не будь растеряхой», – и пошел дальше, аккуратно
обходя коварные ледяные наросты под водосточными трубами, на которых запросто можно
поскользнуться и сломать ногу.
Что-то все-таки заставило его обернуться. В свете, падающем из витрины, ему было хорошо видно,
как высокий человек в сером пальто и низко надвинутой на лоб шляпе протянул что-то девочке и
погладил ее по закутанной в платок голове. Девочка побежала к дверям булочной, а человек в сером
пальто исчез за углом.
Он немного постоял, в растерянности тыча ботинком в слежавшийся сугроб на обочине, а в
новогоднюю ночь основательно напился и, как потом говорила жена, плакал во сне.
С женой он все-таки развелся: «агентура» доложила ей о визитах к закройщице, тестя после
шестьдесят четвертого года отправили на пенсию. Квартиру они разменяли, жена осталась с
родителями, а он приобрел в пользование комнату, очень похожую на ту, в которой когда-то писал
донос под лампой с оранжевым абажуром.
На работе о разводе ничего не знали, дела шли хорошо, а все бытовые заботы он поручил
приходящей домработнице. С закройщицей он тоже вскоре расстался – все-таки поднадоели они друг
другу, – но довольно быстро подыскал замену, да еще и выгодную в смысле снабжения продуктами
питания. Его новая связь, сознательно им подобранная, трудилась на благо грядущего коммунизма в
системе общепита.
И опять шло время от пленума до пленума, и он служил, не забывая радеть и о собственном благе,
как и многие-многие другие, и осенним промозглым вечером, забирая газеты из почтового ящика,
обнаружил телеграмму, которую почтальонша, конечно, обязана была вручить лично адресату, да
только ведь и почтальонша была обыкновенным человеком, простой гражданкой, строящей вместе со
всеми светлое будущее.
Он читал телеграмму, стоя на лестнице, стекла в двери подъезда были разбиты, и слышно было,
как шуршит дождь и простуженно дышит ветер. В телеграмме сообщалось, что его мать при смерти.
Мать жила в далеком райцентре, откуда он в молодости уехал поступать в институт, да так и не
вернулся, лишь изредка осчастливливая родные края кратким визитом. Ехать нужно было сначала
поездом, а потом автобусом по ужасной разбитой дороге, и занимал этот путь двое суток. Двое суток
по ноябрьской непогоде. Все это было очень некстати, потому что в красном зале самого престижного
в городе ресторана намечался банкет по случаю юбилея очень-очень уважаемого человека, и
приглашение на банкет получили не все горожане, а только избранные, пользующиеся
расположением очень-очень уважаемого человека.
Он уважал этого человека, и этот человек тоже питал к нему приязнь. Поэтому он оставил газеты и
телеграмму в почтовом ящике и заспешил под дождем ночевать к труженице общепита.
Для верности он провел у нее три ночи, сославшись на неотложный ремонт в квартире из-за
аварии парового отопления. Труженица потчевала его сказочными яствами, но у него почему-то почти
пропал аппетит и душа принимала только рижский бальзам.
Банкет успешно состоялся, и через два дня он вернулся в свою квартиру и вынул из ящика
скопившиеся газеты и ту телеграмму. Он еще не успел снять пальто, когда в дверь позвонили.
Соседка вручила ему еще одну телеграмму, оставленную почтальоншей. Телеграмма сообщала о дне
похорон.
Весь вечер он пил, сидя у окна и вглядываясь в осеннюю темноту. Потом пошел к соседке и
попросил взаймы еще бутылку водки. Соседка понимающе покивала и он забрал бутылку. Походил по
комнате, лег в ботинках на диван и уставился в потолок.
...Когда он очнулся, часы на стене показывали начало третьего. В комнате стоял тяжелый запах
табачного дыма, люстра во всю мощь своих шести ламп заливала светом стол со стаканом, пустыми
бутылками и переполненной пепельницей. Он сполз с дивана, снял ботинки и понес в полутемную
прихожую. Швырнул под вешалку и посмотрел в большое настенное зеркало. Человек в сером пальто
и надвинутой на глаза шляпе погрозил ему пальцем из зазеркального полумрака.
«Убирайся, не твое собачье дело!» – просипел он, подался к зеркалу и увидел в нем свое помятое
перекошенное лицо с пустыми глазами.
Утро он встретил у окна. Утро было отвратительным и безнадежным. Когда из туманной мглы
стали проступать деревья, он увидел внизу, на тротуаре, знакомую фигуру. Человек в сером пальто
поманил его рукой.
Он вздохнул, выудил из пепельницы окурок и несколько минут курил, расхаживая по комнате.
Вышел из квартиры и начал очень медленно спускаться по лестнице.
Улицы были грязными и сонными, редкие прохожие осторожно пробирались между лужами.
Уныло дребезжали трамваи, воспаленными глазами мигали спросонья светофоры, из подвалов
тянуло гнилью. Он покорно брел за человеком в сером пальто, забираясь все дальше в кривые
переулки.
Сараи. Помойка. Тихий подъезд. Вслед за человеком в сером пальто он поднялся на четвертый
этаж и увидел приоткрытую дверь. За дверью была пустая комната с выцветшими обоями и
присохшими к полу собачьими экскрементами. Человек куда-то исчез.
Он вошел, прикрыл за собой дверь, и осмотрел комнату. Подошел к окну и сел на пол, обхватив
руками колени. Потом снял шляпу, поднял воротник пальто и спрятал руки в карманы.
Комната была ему знакома.
Перекошенная дверь тихо скрипнула и человек в сером пальто остановился на пороге. Взгляды их
встретились и он, наконец, разглядел лицо человека.
– Чего ты хочешь? – вяло прошептал он и медленно встал.
Человек ничего не ответил.
– Хорошо, хорошо, – бормотал он, шаря руками по оконному переплету. – Согласен...
Окно распахнулось – и полезла, полезла в комнату сырость, пропитанная вонью помойки. Он
отпрянул от окна и крикнул, с ненавистью глядя на неподвижную серую фигуру:
– Не хочу! Слышишь? Не хочу!..
Человек в сером пальто сделал шаг вперед.
– Ладно... Ладно... – У него тряслись губы, он зачем-то поднял с пола шляпу и, смяв, зажал в
руке. – Чтоб ты подох!
Человек в сером пальто грустно усмехнулся и кивнул.
– Ладно... – Он вцепился в подоконник, посмотрел в безнадежную серость, перевел взгляд на
тротуар, где валялась грязная безголовая кукла. – О, Господи!..
Шаги за спиной приближались. Тощая собака вытащила морду из помоечных отбросов, закатила
подернутые бельмами глаза к небесной серости, придавившей город к земле, – и завыла. Вой глох в
сыром осеннем воздухе.
В комнате было пусто. Шуршали крысы. Где-то в глубине дома голос радиодиктора бодро вещал о
последних событиях.
Украина, г. Кировоград
