Сара Уотерс Тонкая работа

[djjaz63]

— Не могу сказать, не знаю.
— Странно. Мне казалось, вы знаете, должны знать.
Я улыбаюсь, Сью — нет. Она протягивает мне ладонь, на ладони наперсток. Я догадываюсь, что
она собирается делать, и, верно, взгляд мой страшен.
— Больно не будет, — говорит она, видя мое испуганное лицо.
— Правда?
— Да, мисс. Если что, крикните, и я тогда перестану.
Мне не больно, я не кричу. Но странные чувства: скрежет металла, крепкая хватка ее пальцев,
тепло ее дыхания. Когда она изучает подпиленный зуб, я могу смотреть только в ее глаза: на одном
из них темная, почти черная крапинка. Я вижу ее щеку — гладкую, ее ухо — маленькое и аккуратное,
в мочке — дырочка, чтобы носить серьги и кольца.
«Проткнули? Как?» — спросила я ее как-то раз и потянулась пощупать крохотные ямочки.
«Ну как, мисс, иголкой, — ответила она, — и еще, конечно, нужен кусочек льда».
Наперсток трет. Она улыбается.
— Моя тетушка так делает малышам, — говорит она. — И мне тоже делала. Ну вот, почти готово!
Ха! — Она ощупывает зуб. Потом снова точит. — С малышами труднее, конечно. Если наперсток
соскочит — все, с концами. На моей памяти несколько так пропало.
Я не знаю, что она имеет в виду — детей или наперстки. Пальцы ее и мои губы намокли. Я глотаю
слюну. Какая огромная, оказывается, у нее рука! Я думаю о черном налете на серебре, и мне кажется,
что он растворился и я ощущаю его вкус. Если она слишком долго будет точить, я не выдержу, но
наперсток движется медленнее, потом останавливается. Она снова пробует зуб пальцем.
Меня покачивает. Она так долго, так крепко держала меня, что, когда отпускает, меня словно
обдает холодом. Я ощупываю языком подпиленный зуб. Вытираю губы. Замечаю, что на ее руке, у
самых костяшек, пропечатались следы моих зубов. А наперсток блестит — вовсе он не почернел. А
привкус — это был, верно, привкус ее кожи, вот и все.
Может ли госпожа почувствовать вкус пальцев служанки? Если верить дядиным книгам, то может.
И от этой мысли меня бросает в жар.
И когда я стою так, вспоминаю и заливаюсь краской стыда, в комнату мою входит девушка с
письмом от Ричарда. Я и забыла, что жду от него письма. Я и думать забыла про наш план, про наш
побег, про нашу женитьбу и про ворота психиатрической лечебницы. И о нем тоже забыла. Однако я
должна о нем подумать. Я беру письмо и дрожащей рукой ломаю печать.
«Вы, верно, так же считаете дни, как и я? — пишет он. — Знаю, что считаете. Она сейчас с Вами?
Она видит Ваше лицо? Покажите ей, что Вы рады. Улыбнитесь, скажите «ах» или что-нибудь в этом
роде. Нам недолго ждать. Мои дела в Лондоне сделаны, и я возвращаюсь!»

[djjaz63]

Глава десятая
Письмо подействовало на меня так, словно гипнотизер вдруг щелкнул пальцами перед самым моим
носом: я очнулась и не сразу поняла, где нахожусь и что все это значит. Вот Сью, у нее на руке след —
это я прикусила. Вот подушки на кровати: на них еще свежи две вмятины. Вот цветы на столике у
камина. В комнате жарко. Слишком жарко, но я все равно дрожу, будто мне холодно. Она замечает.
Смотрит мне в глаза и кивает на листок, который я все держу в руке.
— Хорошие новости, мисс? — спрашивает она, и, похоже, письмо и на нее странным образом
подействовало, потому что голос ее звучит теперь иначе: так нарочито беззаботно, а взгляд
пронзительный.
Она убирает наперсток в шкатулку, а сама все глядит, глядит на меня. А я не могу поднять на нее
глаз. Ричард скоро будет здесь. Чувствует ли она то же, что и я? Во всяком случае, вида не подает.
Она расхаживает по комнате, садится — все как всегда. Завтракает. Достает карты, привычно тасует
их, раскладывает. Я стою перед зеркалом и вижу, как она тянется за картой, берет ее, переворачивает,
кладет рядом с другой, отбирает королей, выкладывает тузы... Смотрю на свое отражение и думаю,
почему я — это я: вот овал лица, вот губы, слишком полные, слишком пухлые, слишком розовые.
Наконец она собрала колоду и говорит: я могу их сейчас перемешать, и тогда она предскажет мне
будущее. Она говорит это совершенно серьезно, без тени насмешки, и я почему-то иду к ней, сажусь
рядом и непослушными пальцами кое-как тасую карты, а она собирает их и выкладывает на столе.
— Эти показывают, что было, — говорит она таинственно. — А вот эти — что есть.
Она совсем как девчонка теперь, и мы, склонив головы, перешептываемся, как шепчутся, наверное,
наши сверстницы в гостиных, в классах или в буфетных: «Вот кавалер, он на коне. А это долгая
дорога. Это бубновая дама — к деньгам», — и верно, у меня есть брошь, усыпанная бриллиантами. Я
о ней только что вспомнила. И я вновь представляю, как Сью глядит на камушки, приценивается...
В конце концов, мы не обыкновенные девчонки, и мы не в классе, и моя судьба интересна ей лишь
постольку, поскольку она считает ее своей. Как она щурится! И уже не шепчет, а вещает! Я
отодвигаюсь от нее, а она, ничего не замечая, перебирает карты, смотрит на них и хмурится. Одну
она уронила и даже не заметила: это двойка червей. Я придавливаю ее каблуком (мне кажется, одно
из этих нарисованных сердец мое) и втаптываю со всей силы в ковер.
Когда я поднимаюсь со стула, она находит ее и тщетно пытается разгладить, потом снова
утыкается в пасьянс.
Я снова смотрю на ее руки. Они стали белее, и ногти теперь ровные, без заусениц. У нее маленькие
ручки, а в перчатке покажутся и того меньше — и будут совсем как у меня.
Это необходимо. Раньше надо было об этом подумать. Ричард скоро будет здесь, а у меня еще
столько всего не сделано, я чувствую, как уходят, ускользают, словно юркие рыбы в глубину, мои
часы и дни — их не поймать уже, не задержать. Ночью мне не спится. Когда наутро она приходит
меня одеть, я хватаю ее за рукав.
— Ваше платье, Сью, какое-то затрапезное, — говорю я. — Мне кажется, вам пора переменить его.
Она отвечает, что другого у нее нет. Тогда я достаю из шкафа бархатное платье и заставляю ее
примерить. Она неохотно оголяет плечи, вылезает из юбки и отворачивается от меня, стесняется.
Платье ей узковато. Я с трудом застегиваю крючки. Поправляю на ней пышные складки юбки и иду за
шкатулкой, где лежит брошь — та самая, с бриллиантами, — и бережно прикалываю ей на грудь, у
самого сердца.
Потом подвожу ее к зеркалу.
Но тут входит Маргарет и уводит ее от меня.
...Я привыкла к ней, к тому, что она всегда рядом, живет, дышит, движется, — она для меня уже не
просто наивная дурочка, которая старательно исполняет отведенную ей по плану роль, не Сьюки
Сопли, а девочка, у которой есть свое прошлое, девочка со своими привычками и пристрастиями. И
только сейчас до меня дошло, как же она похожа на меня лицом и фигурой, и я вдруг словно воочию
увидела, что мы с Ричардом собираемся сделать. Прижавшись щекой к резному столбику балдахина,
я смотрю на нее, как она охорашивается перед зеркалом — поворачивается то так, то эдак,
расправляет юбку, — вживается в новое тесное платье.
— Вот бы тетушка моя на меня сейчас посмотрела! — радуется она, а я думаю: «Интересно, кто
ждет ее там, в разбойничьей берлоге, — тетка, мать или, может, бабка?..» Представляю, как та,
должно быть, места себе не находит, считает дни, когда ее маленькая воровка вернется домой... Вижу,
как та ходит, по очереди перебирает ее вещицы — вещи Сью: то ленту потрогает, то бусы, то какой-
нибудь безвкусный браслет...
Она их вечно будет перебирать, но пока она об этом и не подозревает. Как и Сью, целуя тетушку в
морщинистую щеку, не подозревала, что целует ее в последний раз.
Так я размышляю, и мне становится жаль ее. Очень странно, подумала я и вдруг испугалась.
Испугалась того, какой ценой придется заплатить за мое будущее. И само это будущее меня пугает —
своей неизведанностью, а также теми незнакомыми и неуправляемыми чувствами и эмоциями,
которые оно таит в себе.
Она об этом ничего не знает. Он тоже не должен знать. Он появляется у меня в гостиной после
полудня — как во времена Агнес, — берет меня за руку, заглядывает в глаза, склоняется для поцелуя.
— Мисс Лилли, — произносит он, и голос его дрожит от нежности.
Он одет во все темное, строг и подтянут. Но все же проскальзывает в его манере держаться некая
наглая самоуверенность, она едва заметна и ощущается лишь вблизи, подобно терпкому облачку
духов. Даже сквозь перчатку я чувствую жар его губ.
Он оборачивается к Сью, та пытается сделать реверанс. Платья с корсажем не приспособлены для
этого: она неуклюже, рывком, приседает, бахромчатая оборка на юбке смешно трясется. Она
заливается краской.
Я вижу, он улыбается украдкой. Но вижу также, что он оценил платье и, верно, заметил белизну ее
рук.
— Я чуть не принял ее за леди, клянусь вам! — говорит он, обращаясь ко мне.
И подходит к ней ближе. Рядом с ней он кажется еще выше — большой и черный, точно медведь. А
она — как тростинка. Он берет ее за руку — какая большая у него ладонь, вся ладошка ее скрылась в
его горсти, — и говорит:
— Итак, Сью, надеюсь, на новом месте вы показали себя как хорошая служанка?
Она смотрит в пол.
— Я тоже на это надеюсь, сэр.
— Да, — отвечаю я за нее. — Сью — хорошая девушка. Очень-очень хорошая.
Но чувствую, что слова мои звучат неубедительно. Он отпускает ее руку.
— Ну конечно, — миролюбиво говорит он, — она и должна быть хорошей, всякая девушка обязана
быть хорошей, когда у нее перед глазами такой пример для подражания, как вы, мисс Лилли.
— Вы так добры, — отвечаю я.
— Любой джентльмен просто обязан быть добрым — рядом с вами.
И смотрит на меня. Он заметил меня, сделал сообщницей, он намерен вырвать меня из
«Терновника», да так, чтобы я не поранилась, и я была бы не я, не дядина племянница, если бы
смогла выдержать этот его взгляд без жуткого, идущего откуда-то из самых глубин трепета. Но я
ощущаю этот подлый трепет, и ноги мои подкашиваются. Я улыбаюсь, и улыбка получается натужная.
Сью отворачивается. Неужели она думает, это я от любви? От этой мысли скулы мои сводит, я
улыбаюсь деревянными губами. Ни ей в глаза смотреть нет сил, ни ему. Он отходит к двери, знаком
подзывает ее к себе, и они стоят там пару минут, шушукаются. Он дает ей монету — я вижу, как
блеснул желтый кружочек, — кладет монету на розовую ладонь, прижимает своими сильными
пальцами — будто лапа с когтями. Она еще раз делает неловкий реверанс.
Теперь моя улыбка как посмертная маска. Когда она поворачивается ко мне, я не могу на нее
смотреть. Ухожу в спальню, закрываю за собой дверь, ложусь лицом вниз на кровать — и меня
прорывает: я корчусь от беззвучного смеха, он хлещет из меня, как фонтан грязной воды, так, что
невозможно удержаться, — потом приступ проходит, и я затихаю.
— Как вам ваша новая горничная, мисс Лилли? — спрашивает он за обедом, глядя в свою тарелку.
Он ловко орудует ножом, отделяя рыбу от костей — кости тонкие, почти прозрачные, поверх рыбы
дрожит толстый слой застывшего жира и соуса. Зимой еду нам подают почти остывшую, а летом —
слишком горячую.
Я отвечаю:
— Очень... послушная, мистер Риверс.
— Так вы считаете, она подходит?
— Думаю, да.
— И у вас нет претензий к моей рекомендации?
— Нет.
— Ну что ж, я рад.
Он специально так долго об этом говорит. Дядя наконец услышал.
— О чем речь? — уточняет он.
Я утираю губы салфеткой.
— О моей новой горничной, дядюшка. О мисс Смит, которая поступила на место мисс Фи. Вы
видели ее, и не раз.
— Скорее слышал — как она грохает каблуками у моей библиотеки. Так что она?
— Она прибыла ко мне по рекомендации мистера Риверса. Когда он встретил ее в Лондоне, она
как раз подыскивала место, и мистер Риверс был так любезен, что вспомнил обо мне.
Дядя удивленно переводит взгляд с Ричарда на меня и обратно, словно пытается почуять, откуда
ветер дует.
— Неужели? — спрашивает он медленно и тихо. — Мисс Смит, говорите?
— Мисс Смит, — говорю я твердо, — которая сменила мисс Фи. — Я невозмутимо очищаю от
соуса вилку и нож. — Мисс Фи, папистку.
— Папистку! Ха! — восклицает дядя и вновь возвращается к еде.
— Послушайте, Риверс, — говорит он чуть погодя.
— Да, сэр?
— Ну, скажите мне — конечно, если вы только знаете, — есть ли на свете институт, более
погрязший в изощренных видах разврата, чем Римско-католическая церковь...
И до самого конца ужина он уже не обращает на меня ни малейшего внимания. И лишь потом
велит мне почитать часок из старинной книги «Жалобы монашек на монахов».
Ричард сидит и слушает, он спокоен. Но когда я, закончив чтение, встаю, чтобы уйти, он тоже
поднимается:
— Позвольте мне вас проводить, — говорит он.
Дядя не смотрит на нас — он занят своим делом. В руках у него перочинный ножик с
перламутровой ручкой, старинное лезвие изогнуто серпом, он чистит им яблоко — маленькое горькое
яблоко, какие во множестве растут у нас в саду.
Убедившись, что дядя не смотрит на нас, Ричард бросает на меня выразительный взгляд. Но тон
его по-прежнему подчеркнуто вежлив.
— Хотел бы спросить вас, намерены ли вы продолжать уроки рисования, раз я вернулся? Мне бы
хотелось продолжить.
Он ждет, что я скажу. Но я молчу.
— Могу я, как обычно, прийти к вам завтра?
Я опять не отвечаю. Он чуть приоткрыл передо мной дверь, но удерживает ее, так что я и рада бы
выйти, да не могу. Теперь он качает головой.
— Вы чересчур скромны, так не годится, — говорит он, но я понимаю, что в мыслях у него другое:
«Вы должны быть твердой!» — Вы ведь сильная, правда?
Я киваю.
— Ну и хорошо. Я зайду за вами в обычный час. Покажете мне работы, которые выполнили в мое
отсутствие. Осмелюсь сказать, что еще немного усилий — и кто знает? Думаю, вскоре вы удивите
дядюшку своими познаниями и мастерством. Как вы сами считаете? Хватит нам двух недель? Или, на
худой конец, трех?
И вновь от его дерзости, от его напора во мне поднимается ответная горячая волна, но сквозь нее
или рядом с ней пробивается странное ощущение, которое и не знаю как назвать, — что-то вроде
паники. Он ждет, что я скажу, а я не решаюсь. Мы ведь тщательно все спланировали. Одну мерзость
уже сделали. Остается сделать следующую. Я знаю, чего сейчас от меня ждут. Я знаю, что должна
притворяться влюбленной в него, потом открыться Сью. Только и всего! Я так ждала этой
возможности! Как долго, с тоской глядя на стены этого дома, я думала про себя: пусть бы они
рухнули и я оказалась бы на свободе! Но день моей свободы приблизился, а я почему-то сомневаюсь.
А почему — даже сказать боюсь. Я смотрю на нож в дядиной руке, на перламутровую рукоятку, на
яблоко, которое с такой легкостью уступает ножу свою оболочку.
— Думаю, три недели, — выдавливаю я наконец. — Может быть, и больше, если я не буду уверена,
что готова.
Красивое лицо его искажает мимолетная гримаса гнева, но голос, когда он заговорил, звучит
предельно вежливо:
— Вы скромничаете. Не преуменьшайте свои таланты. Трех недель хватит за глаза, уверяю вас.
Наконец он открывает дверь, пропуская меня вперед. Я не оборачиваюсь, но, поднимаясь по
лестнице, точно знаю, что он смотрит мне в спину, словно желая убедиться, что со мной ничего не
случится, — как истинный дядюшкин друг.
Придет время, и он будет еще заботливее, но пока все снова катится по накатанному руслу. С утра он
работает с гравюрами, потом поднимается наверх давать мне уроки рисования, чтобы побыть со мной
наедине: поглядывает умильно, воркует нежно, пока я вожу кистью по листу, — словом, старательно
изображает влюбленного.
Все опять как прежде — разве что Агнес исчезла, а вместо нее теперь Сью.
А Сью — это вовсе не Агнес. Она кое-что знает. Она знает, зачем она здесь. Знает, что должна
делать. Должна прислушиваться и следить, как бы мистер Риверс не подошел к ее госпоже слишком
близко, не нашептал бы украдкой чего недозволенного. А еще она знает, что, когда он это делает, ей
следует отвернуться и притвориться глухой.
И она отворачивается — я вижу, как отворачивается, но краем глаза все-таки подглядывает: ловит
наше отражение в зеркале или на оконном стекле, следит даже за нашей тенью!
Комната, которую я за долгие годы изучила как свои пять пальцев, как узник тюремную камеру,
кажется мне теперь совсем другой. В ней так много блестящих поверхностей — и глаза ее следят за
мной отовсюду.
Когда я ловлю на себе ее взгляд, он ровным счетом ничего не выражает, но с Ричардом, замечаю я,
они понимающе переглядываются, и я не в силах глядеть на нее...
Потому что, конечно же, хоть она и много знает, да только знание это фальшивое и бесполезное,
меня ужасает, как она лелеет эту свою тайну. Она не подозревает, что она — самый главный винтик в
нашем плане, вокруг чего все вертится; она-то считает, что этот винтик — я. Ей и невдомек: Ричард,
делая вид, что обманывает меня, смеется над ней, что, кинув ей пару слов или улыбнувшись, он тут
же поворачивается ко мне и в открытую ухмыляется или гримасничает.
И если раньше, когда он дразнил Агнес, у меня возникало желание тоже ее помучить, теперь этого
нет. Присутствие Сью меня сковывает — и я то вдруг пускаюсь безрассудно, вслед за Ричардом,
изображать бурную страсть, а то начинаю смущаться под ее пристальным взглядом. То целый час я
смелая и уверенная, то кроткая и застенчивая, а потом, когда ему пора уже уходить, начинаю
дрожать. Я боюсь, что сама себя выдам, а она принимает внезапную дрожь или учащенное дыхание за
проявление влюбленности.
Ричард, однако, так не считает — для него это явно признак того, что я дала слабину.
Так тянутся дни: вот первая неделя миновала, пошла вторая. Я чувствую его недоумение и
растущее нетерпение: оно накапливается, и ему нет выхода — он злится. Смотрит на мою работу и
качает головой.
— Боюсь, мисс Лилли, — говорит он, причем не раз и не два, — что вам не хватает уверенности.
Я-то полагал, у вас рука тверже. Думаю, что месяц назад она и была тверже. Только не говорите, что
забыли все наши уроки в мое отсутствие. Столько труда затрачено! Вам следует знать, что, когда
художник пишет, он делает это твердой, уверенной рукой, сомнения недопустимы. Потому что это
ведет к слабости, а это приводило к неуспеху и более сложных композиций. Вы понимаете, что я хочу
сказать? Вы меня понимаете?
Я не отвечаю. Он уходит, а я остаюсь стоять с кистью у мольберта. Сью подходит ко мне.
— Не обращайте внимания, мисс, — успокаивает она, — мистер Риверс сгоряча обругал ваш
рисунок. А по мне, груши почти как настоящие.
— Вы правда так думаете?
Она кивает. Я вглядываюсь в ее лицо — заглядываю в глаза: на одном, в самой глубине, темно-
коричневое пятнышко. Перевожу взгляд на бесформенные пятна краски, что набросала на картон.
— Да нет, Сью, мазня получилась.
Она кладет ладонь мне на руку.
— Ну и что, вы же еще учитесь?
Да, учусь, но недостаточно быстро.
Тогда он предлагает пойти в парк прогуляться.
— Будете учиться писать пейзажи.
— Не стоит, — возражаю я.
У меня есть любимые дорожки, где мы гуляли со Сью. Гулять там вместе с ним мне не хочется.
— Лучше не надо, — повторяю я.
Он хмурит брови, потом улыбается.
— Как ваш учитель, я настаиваю.
Хоть бы дождь пошел! Но в небе над «Терновником» — всю зиму напролет оно было затянуто
серой мглой, а по мне, семь долгих лет! — теперь, как назло, ни облачка. Только ветер обдает
холодом ноги под подолом короткой юбки, когда мистер Пей отворяет перед нами дверь.
— Благодарю вас, мистер Пей, — говорит Ричард, предлагая мне взять его под руку.
Он в низко надвинутой черной шляпе, в темном шерстяном пальто, перчатки у него цвета
лаванды. Мистер Пей пристально смотрит на его перчатки, потом переводит взгляд на меня — он
доволен, чуть не усмехается.
«Строите из себя благородную даму? — сказал он мне в тот день, когда волок меня к леднику. —
Ну-ну, посмотрим, посмотрим».
Сегодня, с Ричардом, мы идем не к леднику, а по другой тропинке — длинной, петляющей по
парку, по задворкам дома, мимо конюшен, мимо рощ и часовни. Я хорошо знаю маршрут — что тут
может удивить — и смотрю под ноги, на тропку. Он держит меня под руку, а Сью идет за нами —
сначала чуть не по пятам, потом отстает немного, когда он убыстряет шаги. Мы не разговариваем, но
чем дальше мы заходим, тем теснее он прижимает меня к себе. Юбка у меня задирается сбоку —
неудобно да и некрасиво.
Я делаю попытку отстраниться, но он не отпускает меня.
Наконец я говорю:
— Не надо так меня прижимать.
Он улыбается:
— Мы должны играть убедительно.
Быстро оглянувшись через плечо, он шепчет:
— Она подумает, что мы ведем себя странно для любящей пары. Раз я упускаю возможность
полюбезничать с вами наедине. Любой на ее месте подумал бы: что-то здесь не то.
— Она же знает: вы меня не любите. Так что не переигрывайте.
— Ну посудите сами: разве может джентльмен отказать себе в удовольствии поухаживать за дамой
весеннею порой? — Он задирает голову. — Посмотрите на небо, Мод. Какая противная синева! Не
подходит по цвету к моим перчаткам. Вот она, природа. Никакого чувства моды. Небо над Лондоном
все же знает приличия: всегда тускло-серое, как стены в ателье.
Улыбнувшись, он снова прижимает меня к себе:
— Но, конечно же, вы скоро сами все увидите.
Я пытаюсь представить себя в ателье портнихи. На память приходят строки из «Модисток».
Обернувшись, бросаю взгляд на Сью. Она смотрит на нас, и мне кажется, ее радует, что подол моей
юбки облепил его ногу. И снова я делаю попытку отстраниться, и снова он удерживает меня.
— Да отпустите вы меня наконец! — чуть не кричу я. Не отпускает. Тогда я заявляю: — Должно
быть, вам просто нравится мучить меня, вы же видите, что мне неприятно, когда меня сжимают.
— Мужчины — и я не исключение, — говорит он, глядя на меня в упор, — всегда стремятся
заполучить то, чего у них нет. Я жду с нетерпением, когда наш союз будет заключен. Когда это
произойдет — вот увидите, — мой пыл довольно быстро иссякнет.
Я молчу. Так мы идем рука об руку; потом он отпускает меня, чтобы зажечь сигарету. Я
поглядываю на Сью. Мы поднялись на холм, ветер тут сильнее, несколько каштановых прядей
выбились из-под ее чепца, падают на глаза. Она тащит за нами сумки и корзины, руки заняты —
поправить волосы не может. Плащ раздувается у нее за спиной, как парус.
— Как она? — поинтересовался Ричард, сделав затяжку.
— Ничего, — отвечаю я, снова уставясь вперед.
— Все покрепче, чем эта Агнес. Бедняжка Агнес! Как она, интересно?!
Он снова берет меня под руку и смеется. Я и не думаю улыбаться, и смех увядает.
— Ну же, Мод, — говорит он с укоризной, — что вы, как старая дева, не понимаю. Что с вами
приключилось?
— Ничего не приключилось.
Он смотрит на меня сбоку.
— Тогда чего же вы тянете? Все готово. Я снял для нас дом в Лондоне. А лондонские дома стоят
недешево, знаете ли...
Я продолжаю молча шагать рядом. Он смотрит и ждет ответа. Снова прижимает меня к себе.
— Надеюсь, вы не передумали? Нет?
— Нет.
— Точно?
— Ну да.
— А что же тянете?
Я молчу.
— Мод, я хочу знать. Что-то случилось во время моего отсутствия. Что?
— Ничего не случилось, — отвечаю ему.
— Ничего?
— Ничего, кроме запланированного.
— И вы знаете, что должны делать дальше?
— Разумеется.
— Тогда действуйте! Покажите, как влюблены, улыбайтесь, краснейте, говорите всякие глупости.
— А разве я этого не делаю?
— Делаете — только в последний момент все портите, строите гримасу или отшатываетесь. Как
сейчас, например. Да прижмитесь же к плечу, черт бы вас побрал. Вы от этого не помрете! Извините...
— При этих словах я застыла как вкопанная. — Извините, Мод...
— Пустите мою руку, — требую я.
И мы идем дальше, рядком, но молча. Сью тащится позади и дышит тяжело, как будто тяжко
вздыхает. Ричард бросает окурок, выдирает пучок травы и принимается хлестать по ботинкам.
— Какая тут грязь! — говорит он. — Зато какое удовольствие для малыша Чарльза.
И улыбается загадочно. Потом вдруг нога его оскальзывается — он спотыкается и чуть не падает.
Выругавшись, придирчиво оглядывает меня.
— А вы отличный ходок. Вам нравится гулять? В Лондоне у вас будет такая возможность. По
паркам, например. Или можете не ходить, если не хочется, — наймете экипаж, и вас будут возить или
носить повсюду...
— Я разберусь, что мне делать.
— Правда? Неужели? — Он подносит травинку к губам и смотрит задумчиво. — Интересно.
Думаю, вы боитесь. Но чего? Одиночества? Я угадал? Но богатому человеку, Мод, одиночество не
грозит.
— Думаете, я боюсь остаться одна?
Мы уже подошли к ограде дядиного парка. Ограда высокая и серая, словно припорошенная
пудрой.
— Думаете, я этого боюсь? На самом деле я не боюсь ничего.
Он бросает пучок травы наземь, берет меня под локоть.
— Тогда почему же, — спрашивает он, — вы испытываете мое терпение, заставляя ждать?
Я не отвечаю. Поравнявшись со стеной, мы замедляем шаг, но, заслышав позади учащенное
дыхание Сью, снова пускаемся чуть не бегом. Когда он продолжает свою речь, то говорит уже другим
тоном:
— Вы тут недавно упрекали меня: я, дескать, вас мучаю. Но, по-моему, вы сами себя мучите по
собственной воле, оттягивая время.
Я пожимаю плечами, будто мне все равно, хотя на самом деле слова его меня глубоко задели.
— Дядя то же самое мне однажды сказал, — оправдываюсь я. — До того как я стала похожей на
него. Какое ж тут мучение — ждать? Для меня это привычное дело.
— А для меня — нет, — отвечает он. — И привыкать не собираюсь. Я и так в жизни слишком
многого лишился — и все из-за ожидания! Теперь я стал умнее — я подгоняю события, как мне
удобнее. Этому я прекрасно выучился, так же как вы — терпению. Вы меня понимаете, Мод?
Я опускаю ресницы.
— Я не хочу вас понимать, — говорю я устало. — Лучше бы вы помолчали.
— Мне надо, чтобы вы услышали наконец.
— Что услышала?
— А вот что. — И он приближает губы к самому моему лицу. От его бороды, от губ, от самого
дыхания разит дымом, как от нечистого.
Он говорит:
— Вспомните наш уговор. Вспомните, когда я впервые пришел к вам, я пришел не совсем по-
джентльменски — мне особенно нечего было терять, не то что вам, мисс Лилли, — ведь вы были со

[djjaz63]

мной наедине, в полночь, в своей собственной комнате...
И отстраняется, выпрямляясь.
— Думаю, ваша репутация чего-нибудь да стоила, даже здесь — все-таки вы барышня. И, далее
зная об этом, вы все же не прогнали меня.
В голосе его зазвенел металл — такого прежде за ним не водилось. Но мы свернули в другую
сторону, солнце теперь у него за спиной, а лицо в тени, так что выражения глаз не разобрать.
Я говорю осторожно:
— Вы вот назвали меня барышней. Но это не совсем верно.
— И все же, смею надеяться, ваш дядя именно так считает. Вряд ли ему приятно будет думать о
вас как о порочном создании.
— Но он сам сделал меня такой!
— Ну тогда вряд ли ему понравится, что другой мужчина продолжил его дело. Я, разумеется,
говорю только о том, что он будет думать.
Я отхожу от него подальше.
— Вы плохо его знаете. Для него я что-то вроде машины для чтения и переписывания текстов.
— Тем лучше. Ему не понравится, если вдруг откроется, что его машина дала слабину. Он
избавится от нее и заведет себе новую — как вам это понравится?
Я слышу, как кровь стучит в висках. Прижимаю пальцы к глазам.
— Не говорите чепухи, Ричард. Избавится, говорите? Как это?
— Ну, отправит ее домой...
В ушах стучит невыносимо. Я отнимаю перчатки от глаз, но лицо его по-прежнему в тени, и я не
вижу его выражения. Очень-очень тихо и спокойно говорю:
— Какой вам от меня толк — в сумасшедшем-то доме?
— А сейчас какой, раз вы все тянете? Вот дождетесь, мне надоест вся эта затея. Тогда не ждите от
меня добра.
— А сейчас от вас одно добро?! — только и могла ответить я.
Мы выходим на свет, и наконец я могу разглядеть его глаза. Он искренне поражен, он ошарашен.
— Мод, это нечестно. Вы меня обижаете. Разве я обещал вам иное?
Мы стоим лицом к лицу, как пара влюбленных. Тон его речей опять игривый, но взгляд жесткий,
очень жесткий. Впервые я почувствовала, что его можно бояться.
Он оборачивается, подзывает Сью.
— Мы здесь, Сьюки! Совсем рядом!
И — мне, скороговоркой:
— Мне надо переговорить с ней наедине.
— Чтобы припугнуть, — издеваюсь я. — Как и меня.
— Это уже наше дело, — говорит он самодовольно, — а она, по крайней мере, надежнее вас. Что?
— Должно быть, что-то в моем лице его насторожило. — Вы думаете, она может засомневаться?
Думаете, не выдержит или нечестно сыграет? Потому и не решаетесь? — Я качаю головой. — Ну
тогда, — продолжает он, — тем более надо с ней побеседовать, узнать ее мнение насчет нас.
Пришлите ее ко мне, сегодня или завтра. Думаю, вы найдете предлог. Уж постарайтесь.
Он подносит желтый от никотина палец к губам. И тут появляется Сью, подходит ко мне. Она
раскраснелась с натуги — сумки не легкие. Плащ ее топорщится, волосы растрепались, и больше
всего на свете мне сейчас хочется прижать ее к себе, погладить по щеке. Кажется, я и потянулась,
забывшись, но вовремя спохватилась, вспомнила про Ричарда — он видит каждого насквозь. Сложив
руки на груди, я отворачиваюсь.
... На другое утро я прошу Сью отнести ему уголек из камина — зажечь сигарету, а сама стою,
прижавшись лбом к оконному стеклу, смотрю, как они шепчутся внизу. Я не вижу ее губ, но, когда
она отходит от него, он поднимает голову и встречается со мной глазами — как в ту давнюю ночь.
Словно хочет сказать: «Помните про наш уговор». Потом бросает сигарету наземь, придавливает
каблуком и отрясает с подошв налипшую глину.
И с этого момента я начинаю чувствовать, как план наш с удвоенной силой давит на меня, словно
сжали пружину и не отпускают, это как затишье перед бурей. Каждый день, просыпаясь, я думаю:
сегодня! Сегодня я вырвусь на свободу, и пружина развернется, сегодня прорвутся грозовые облака!
Сегодня я разрешу ему забрать меня...
Но ничего этого я не делаю. Смотрю на Сью, и накатывает оторопь или дрожь — что-то вроде
темного омута, смутного страха, или как тихая капель, мерная капель безумия...
Безумие, болезнь моей матери, вероятно, пустило свои ростки и во мне! Эта мысль пугает более
всего. Я принимаюсь капать перед сном снадобье: оно успокаивает, но сама становлюсь какой-то не
такой. Дядя первым это заметил.
— Какая вы, право, неловкая стали! — сказал он как-то утром, когда я чуть не выронила книгу. —
Думаете, я приглашаю вас в библиотеку, чтобы вы мне тут книги портили?
— Нет, дядя.
— Что? Что вы сказали? Я не слышал.
— Нет, сэр.
Он вытирает губы платком и внимательно смотрит на меня. Потом говорит, и я не узнаю его
голоса:
— Сколько вам лет?
Я удивлена и не знаю, как отвечать. Он замечает мое смущение.
— И нечего тут ломаться передо мной, мисс! Сколько вам лет? Шестнадцать? Семнадцать? Может,
вы поражены? Может, вы думаете, что я нечувствителен к бегу времени, потому что я ученый? А?
— Мне семнадцать, дядя.
— Семнадцать. Опасный возраст, если верить нашим книгам.
— Да, сэр.
— Да, Мод. Только запомните: вы не верить должны, а изучать. И еще запомните: не такая уж вы
большая девочка, а я не такой уж дряхлый старик, вот позову миссис Стайлз, пусть подержит вас, а я
вас — розгами, розгами! Ну как? Запомнили, что я сказал?
— Да, сэр.
Однако же мне кажется, что у меня слишком хорошая память. Лицо мое, глаза и руки сводит от
ломаных притворных поз. Я уже не понимаю, когда мои поступки, мои чувства искренни, а когда
притворны. Ричард все буравит меня взглядом. Я же на него стараюсь не смотреть. Он беспокоится,
укоряет, грозит — а я делаю вид, что не понимаю. Может, я действительно слабая. Может, как
подозревают они с дядюшкой, я просто люблю помучиться. Потому что сейчас для меня настоящая
пытка — сидеть с ним за одним столом, выслушивать его наставления перед мольбертом, читать
вслух по вечерам в дядиной гостиной. Но и быть рядом со Сью для меня — тоже пытка. Прежнее все
прошло. Я слишком хорошо понимаю, что и она выжидает вместе с ним. Вижу, как она
приглядывается, примеривается, ждет, когда я дозрею. Или, еще хуже, начинает заступаться за него:
говорит, какой он умный, какой добрый, какой великодушный.
— Вы правда так считаете, Сью? — спрашиваю я.
А она лишь взмахнет ресницами, отведет глаза, но отвечает всегда одно и то же:
— Да, мисс. О да, мисс. Всякий вам это скажет, хоть кого спросите!
После этого она принимается надо мной хлопотать — она всегда следит, чтобы я была чистенькая
и аккуратненькая, — делает мне прическу, расправляет складки на одежде, обирает пушинки с моих
платьев. Думаю, она это делает, чтобы успокоить не только себя, но и меня.
— Ну вот, так-то лучше, — говорит она, закончив дело.
Это ей лучше, ясно же.
— Теперь у вас лицо — ни единой морщинки. А раньше какое было — жуть! Негоже вам
хмуриться...
Ну да, ради мистера Риверса — я понимаю, что она хотела сказать, да не договорила, и кровь во
мне вскипает. Я беру ее за руку и щиплю.
— Ой!
Не знаю, кто это крикнул: она или я. Кому больнее — мне или ей... Целый час потом меня
лихорадит.
— Боже мой, — твержу я, зарывшись лицом в ладони. — Сама не знаю, что со мной такое. Может,
я схожу с ума?! Скажите, Сью, я злодейка?
— Злодейка? — отвечает она и умоляюще складывает руки. А сама, наверное, думает: «Такая-то
дурочка? »
Она укладывает меня в постель и ложится рядом, обвивает рукой, потом засыпает и во сне
отодвигается. Я мысленно представляю дом, в котором лежу. Комнату, где стоит кровать, какие у нее
углы, что где располагается. Мне кажется, мне не заснуть, пока я до всего этого не дотронусь. Встаю с
постели и, ежась от холода, тихонько хожу от одной вещи к другой — от камина к туалетному
столику, от столика к ковру, потом к шкафу. Подхожу к Сью. Как хочется мне и ее потрогать —
только чтобы убедиться: вот она, здесь. Но не смею. Но и не в силах отойти. Я поднимаю руки и
медленно, не касаясь, вожу ими по воздуху, словно обнимаю невидимую Сью — рука моя скользит на
полвершка от ее ног, от груди, от согнутого локтя, от волос на подушке, от ее лица, — а она спит.
И так повторяется три ночи кряду. А потом происходит вот что.
Ричард придумал водить нас к реке. Он усаживает Сью подальше от меня, на перевернутую лодку,
а сам, как всегда, топчется возле меня, словно наблюдает, как я рисую. Я уже столько раз тычу кистью
в одну и ту же точку, что картон вспучился, того и гляди, прорвется, но я упорно продолжаю
малевать, а он то и дело наклоняется ко мне и шепчет сердито:
— Черт побери, Мод, как вы можете так спокойно сидеть? А? Слышите — часы бьют? — Это
пробили часы в «Терновнике», звон далеко раскатился над водой. — Вот еще час прошел, а ведь мы
могли провести его на свободе. Вместо этого мы по вашей милости сидим тут...
— Вы не подвинетесь? — говорю я. — Вы загораживаете мне свет.
— А вы — мне, Мод. Видите, как легко можно убрать эту тень? Еще одно усилие... Видите? Да
смотрите же! Не желает! Ей нравится ее работа! Эта... Нет, дайте мне спичку, я сожгу ее к чертям!
Я оглядываюсь на Сью.
— Тише, Ричард.
Но дни становятся теплее, и наконец приходит день такой безветренный и душный, что от жары
ему становится невмоготу. Он расстилает пальто на земле и ложится, надвинув на глаза шляпу.
Некоторое время я наслаждаюсь покоем и безмятежностью: слышно лишь, как лягушки выводят
рулады в камышах, да плещет о берег вода, да щебечут птицы. Или по реке проплывет суденышко. Я
наношу на картон мазки, едва касаясь, двигая кистью еле-еле, словно во сне, — меня и впрямь
разморило.
Но раздается смешок Ричарда — я чуть кисть не выронила. Оборачиваюсь к нему. Он смотрит на
меня, прижав палец к губам.
— Полюбуйтесь-ка, — тихо шепчет и кивает на Сью.
Она все так же сидит у перевернутой лодки, только голову запрокинула на полусгнившее
деревянное днище, ноги-руки раскинула. Прядь волос внизу потемнее, потому что она все время
тянет их в рот, змеится до самых губ. Глаза закрыты, дыхание ровное, безмятежное. Она спит. Солнце
светит ей в лицо, золотит острый подбородок, ресницы, потемневшие веснушки. Меж краем перчаток
и рукавами плаща две бледные розовеющие полоски.
Я перевожу взгляд на Ричарда — встречаюсь с ним глазами, — потом поворачиваюсь к своему
этюду.
— У нее лицо обгорит, — тихо говорю я. — Может, вы ее разбудите?
— Я? — фыркает он. — Там, откуда она вышла, нечасто видят солнечный свет. — Он сказал это
почти умильно, но мне показалось, с насмешкой, а потом добавил шепотом: — Не то что там, куда
она попадет. Бедняга — пусть поспит. Она спит с тех самых пор, как я нашел ее и привез сюда, да
только она пока об этом не знает.
Похоже, мысль кажется ему занятной. Он потягивается, зевает и встает. Чихает. В такую жару
простудиться недолго. Он сопит. Достает из кармана носовой платок, извиняется, хрюкает.
Сью все спит, не просыпается, лишь головой повела и брови нахмурила. Ее рот полуоткрыт. Прядь
волос спадает со щеки, по-прежнему закрученная и остренькая на конце. Я было коснулась кистью
своей осыпающейся картины — теперь же стою с кистью на весу и смотрю на нее спящую. И все.
Ричард снова сопит, тихо ругает жару, весну и все такое. И мне кажется, как уже бывало прежде, что
он присматривается. Ко мне. Наверное, в этот момент у меня с кисти капнуло — потому что потом на
синей материи платья я обнаружу черное пятнышко краски. Я не замечаю, что краска капает, и,
должно быть, то, что я этого не замечаю, как раз меня и выдает с головой. Или то, как я смотрю. Она
снова хмурится. Я все смотрю. Потом отвожу взгляд и вижу глаза Ричарда.
— Ну, Мод...
Вот и все, что он сказал. Но по его реакции мне наконец становится понятно, как же сильно меня к
ней тянет.
Какое-то время ничего не происходит. Потом он подходит ко мне и хватает за запястье. Кисть
падает.
— Быстро пошли, — говорит он. — Быстрей, пока она не проснулась.
И ведет меня, спотыкающуюся, вдоль камышей. Мы шагаем вниз по течению, туда, где река и
стена делают поворот. Когда мы останавливаемся, он кладет мне руки на плечи и стискивает.
— Ну, Мод, — произносит он снова. — А я-то думал, это совесть или какая другая слабость. Но
такого...
Я прячу лицо, а он смеется.
— Не смейтесь! — Я пытаюсь вырваться. — Нечего смеяться.
— Не смеяться? Да скажите еще спасибо, что хоть смеюсь, а не чего похуже. Знаете ли вы — вы-то
точно знаете, — как подобные дела могут распалить мужчину. Благодарение Господу, я не столько
джентльмен, сколько жулик: у меня другие понятия. Вы любите себе — да и черт с вами, мне-то что...
Не дергайтесь, Мод! — Я попыталась выкрутиться из его цепких объятой. — По мне, так любите себе,
и черт с вами, — повторяет он. — Но из-за этого лишать меня моих денег — тянуть время, забыв про
наш уговор, про наши надежды, про собственное свое светлое будущее, — вот этого не будет. Хотя бы
потому, что теперь я знаю, что такое важное нас здесь держало. А теперь — пускай она проснется.
Уверяю вас, мне так же неудобно, как и вам, когда вы крутитесь! Пусть проснется и хватится нас. И
пусть посмотрит, что мы тут делаем. Вы не хотите изображать ласку? Ладно. Тогда я буду держать вас
здесь, пока она не найдет нас и не решит наконец, что мы любим друг друга. И это будет как раз то,
что надо. Стойте смирно!
Отвернув лицо, он кричит. Крик его эхом разносится над рекой, в дрожащем от зноя воздухе, и
тает вдали.
— Это ее разбудит, — поясняет он мне.
Я дергаю плечом:
— Мне больно.
— Стойте как влюбленная — и я буду сама нежность. — Он снова улыбается. — Представьте, что я
— это она. Ой! — (Это я попыталась ударить его.) — У вас что, синяков давно не было? Я могу и
посильнее...
Он еще крепче сжимает меня, так, что я уже не могу пошевелиться. Он высокий и сильный. Пальцы
его смыкаются вокруг моей талии — как полагается на любовном свидании. Я все пытаюсь вырваться
— и так мы стоим, потные и красные, как борцы на ринге. Но, наверное, издалека можно подумать,
что это у нас любовные объятия такие.
В конце концов я устала вырываться. Солнце все припекает. Лягушки квакают, вода плещет в
камышах. Но день не радует: на меня словно пелена опустилась, вязкая и душная.
— Простите меня, — говорю я еле слышно.
— Не за что извиняться, во всяком случае сейчас.
— Я просто...
— Вы обязаны быть сильной. Вы же сильная, я сам сколько раз убеждался.
— Это только...
Но что — только? Что я могла сказать ему? Только что ее голова была у меня на груди, когда я
просыпалась. Что она согрела мне замерзшие ноги своим дыханием. Что подточила мне зуб
серебряным наперстком. Что принесла мне бульон — чистый бульон — вместо вареного яйца и
радовалась, когда я его выпила. Что в одном глазу у нее темное пятнышко. Что она считает меня
хорошей...
Ричард смотрит мне в лицо и говорит:
— Послушайте меня, Мод. — Он меня крепко держит. Я как тряпичная кукла в его руках. —
Послушайте! На ее месте могла быть другая девушка. Могла быть Агнес! Ну? Но это та девушка,
которую нам надо обмануть и упрятать в темницу, чтобы самим стать свободными. Эту девушку
заберут врачи, без лишних вопросов. Вы не забыли наш план?
Я киваю.
— Но...
— Что?
— Я боюсь, что в конце концов не осмелюсь...
— Ну да, зато вы осмелились влюбиться в маленькую воровку? Ну, Мод. — В голосе его звучит
явная насмешка. — Вы что, забыли, с какой целью она попала к вам в дом? Или, думаете, она забыла?
Что вы для нее? Слишком долго сидели вы среди дядюшкиных книг. Там девицы только и делают, что
влюбляются. Все до единой. Если бы они и в жизни так любили, никто бы не писал подобных книг.
Он оглядывает меня с головы до ног.
— Да она рассмеется вам в лицо, если узнает. И мне бы в лицо расхохоталась, расскажи я ей...
— Вы не посмеете! — кричу я в отчаянии. Сама мысль об этом кажется мне невыносимой. —
Только скажите, и я навсегда останусь в «Терновнике». Дядя мой все про вас узнает — и пусть мне
потом будет хуже.
— Я ей ничего не скажу, — отвечает он медленно, с расстановкой, — если только вы сделаете то,
что должны, и не откладывая. Я не скажу, если вы дадите ей понять, что любите меня и согласны
стать моей женой и потому готовы на побег, как и уговорено.
Я отворачиваюсь. И снова повисло молчание. Потом говорю очень тихо но что еще мне остается?
— говорю: «Обещаю». Он кивает, вздыхает. Потом, все еще крепко меня сжимая, приникает к самому
моему уху.
— Вон она идет! — шепчет. — Вдоль стены пробирается, чтобы не заметили. Так что давайте
изображать, что у нас все серьезно...
Он целует меня в голову. От жары и духоты, а также от того, что я устала, я не сопротивляюсь и
позволяю ему целовать себя. Он приподнимает мою руку. Целует край рукава. Когда добирается до
запястья, я дергаюсь как от укуса.
— Ну-ну, — миролюбиво говорит он. — Хоть немного побудьте паинькой. Извините за усы.
Представьте, что это не мои губы, а ее.
У него мокрые губы. Он отворачивает край моей перчатки, касается кожи кончиком языка — мне
противно, но я не могу ничего поделать и со стыдом думаю, что Сью сейчас стоит и смотрит и
радуется, что у нас с ним все сладилось.
Да, он раскрыл мне глаза. Он подвел меня к ней, мы прошли в дом, она сняла с меня плащ, туфли,
щеки у нее от загара порозовели. Она подходит к зеркалу, серьезно вглядывается в свое отражение,
проводит по лицу рукой... Только и всего. Но у меня сердце замирает — ныряет в пустоту, в черноту,
жуткую, опасную. Мне кажется, я схожу с ума. Смотрю, как она отворачивается от зеркала,
потягивается и принимается бесцельно ходить по комнате взад-вперед, — я примечаю все ее мелкие
движения и жесты, за которыми я уже давно так пристально следила. Так это — любовное желание?
Странно, но я, именно я, этого как раз и не знаю! Судя по книгам, я считала, что желание — это что-
то легкое, необременительное. Думала, оно связано с положенными органами так же точно, как
обоняние с носом и зрение — с глазом. А это странное чувство охватывает меня всю, изнуряет как
болезнь. Оно словно вторая кожа.
Наверное, она заметила. И теперь, когда он подобрал слово, мне кажется, на мне клеймо — как на
подкрашенных дядиных гравюрах, где алеют губы, открытые раны или полоски от розог. Я боюсь лечь
с ней рядом. Боюсь заснуть. Боюсь, что во сне увижу ее. Боюсь, что во сне потянусь к ней...
Но даже если она и заметила во мне перемену, то подумает, что всему виной Ричард. Видя, что я
не в себе, что руки мои дрожат, а сердце бешено колотится, она решит, что это из-за него. Она в
ожидании, все еще в ожидании. На другой день я веду ее в парк — к могиле моей матери. Сажусь у
могильной плиты, за которой я так ухаживала, обрывала сорняки, счищала плесень. Как бы мне
хотелось с размаху ударить по ней! И еще мне бы хотелось — это желание возникало у меня много
раз, — чтобы мать моя ожила, и я бы тогда вновь ее убила.
Я говорю Сью:
— Знаете, как она умерла? Это я своим рождением ее убила! — И до чего же трудно сдержать
ликование, рвущееся наружу при этих словах.
Но она, кажется, не заметила. Она не сводит с меня глаз, я принимаюсь плакать, она пытается
утешить меня и из всех возможных слов утешения находит лишь эти: «Мистер Риверс».
Я презрительно морщусь и отворачиваюсь. Она ведет меня к часовне — возможно, чтобы
напомнить о браке. Дверь часовни заперта, и внутрь попасть не удается. Она ждет, что я скажу. В
конце концов я произношу как по писаному:
— Сью, мистер Риверс просил моей руки.
Она рада за меня. И когда опять видит на глазах моих слезы — притворные слезы вслед за
первыми горькими, — я задыхаюсь, заламываю руки и кричу: «О, что же мне делать?» — она
дотрагивается до меня, заглядывает в глаза и говорит:
— Он вас любит.
— Вы так думаете?
Да, она уверена. Говорит:
— Вы должны следовать велению вашего сердца.
— Но если бы я могла знать наверняка!
— Но каково это, — говорит она, — любить и вдруг потерять того, кого любишь!
Она смотрит на меня в упор, и я не выдерживаю ее взгляда, отворачиваюсь. Она говорит о биении
крови, о голосах, о мечтах. Я вспоминаю его поцелуй — он как ожог на коже, — тут-то она сразу
понимает, что не люблю я его, а ненавижу, ненавижу...
Она побледнела.
— Что же вы будете делать? — шепчет.
— Что делать? А разве у меня есть выбор?
Она не отвечает. Только отворачивается от меня и смотрит на запертую деревянную дверь. Какой
нежный у нее профиль! Замечаю крохотную ямочку на мочке уха. Когда она поворачивается ко мне, я
не узнаю ее лица.
— Выходите за него, — говорит она мне. — Он вас любит. Выходите за него и делайте все, как он
скажет.
Она приехала в «Терновник», чтобы погубить меня, обмануть и причинить боль. «Ну погляди на нее,—
говорю я себе. — Видишь, какая она невзрачная, ничтожная. Воровка, обманщица. У таких ценится
лишь ловкость рук, люди для них — ничто». Мне казалось, я смогу подавить в себе чувство, как
нередко подавляла гнев или обиду. «Неужели из-за нее я откажусь от своего будущего, лишусь
свободы? — думаю я.— Ну уж нет!»
День побега приближается неотвратимо. Ну уж нет. Дни становятся теплее, ночи — короче. Нет,
нет и нет...
— Жестокосердая, — говорит Ричард. — Не верю, что вы меня любите. Наверное, — взгляд в
сторону Сью, — у вас кто-то другой на уме...
Порой я замечаю, как он на нее смотрит, и думаю, не проговорился ли... Порой она смотрит на
меня так странно, что мне кажется: она знает. Время от времени мне приходилось оставлять их
наедине в своей комнате — тогда-то он, должно быть, и проговорился.
«Что ты на это скажешь, Сьюки? Она тебя любит!»
«Любит? Вы хотите сказать, как госпожа служанку?»
«Ну, скажем, как некоторые дамы любят некоторых служанок. Разве она не придумывала разные
предлоги, чтобы подманить тебя поближе? — И правда, я так делала. — Притворялась, что видит
дурные сны? — И это я делала. — Просила поцеловать ее? Смотри, Сьюки, как бы она не зацеловала
тебя в ответ...»
Посмеялась ли она, говоря: да, да, спасибо, что предупредили... Или содрогнулась от омерзения?
Мне кажется, теперь, даже когда она лежит рядом со мной, она начеку. Не раскидывает больше руки
и ноги. Мне кажется порой, что она не спит — просто лежит и выжидает. Но чем больше я думаю об
этом, тем сильнее меня тянет к ней — желание во мне растет, становится невыносимым. У меня не
жизнь теперь, а мука — кажется, даже предметы вокруг сместились и зажили своей жизнью: краски
режут глаз, что было гладким — стало шершавым. На пыльных коврах и занавесях мне мерещатся
юркие тени, какие-то фигуры мечутся по углам, проплывают над головой поверх пятен сырой
известки.
Даже дядины книги стали другими, и это хуже всего. Мне казалось, они мертвые. Теперь же слова
— как фигуры на стенах — восстают передо мной, исполненные смысла. С непривычки я путаюсь,
начинаю запинаться. Не помню, где остановилась. Дядя визжит, хватает со стола медное пресс-папье
и запускает в меня. Это подействовало, но ненадолго. Потому что однажды вечером он попросил
меня почитать ему одну книжку... Ричард смотрит на меня сосредоточенно, приложив палец к губам,
он оживился. Потому что автор текста повествует о том, как женщина может ублажить другую
женщину, если та воспылала, а мужчины рядом нет.
«И она коснулась ее губами и углубила язык...»
— Вам нравится, Риверс? — спрашивает дядя.
— Признаюсь, да.
— Ну так и многим мужчинам нравится, хотя, боюсь, это не в моем вкусе. Но я рад, что вы
заинтересовались. В моем Указателе сей предмет будет отражен в полном объеме. Читайте, Мод,
читайте.
И я читаю. И помимо воли — и даже под пристальным взглядом Ричарда — замечаю, как слова
всколыхнули меня. Я краснею, мне стыдно. Стыдно оттого, что то, что мне казалось сердечной
тайной, уже распечатали, растиражировали — и все ради чего? — чтобы поставить на полку в
дядиной библиотеке. Каждый вечер я выхожу из гостиной и иду наверх — медленно, не торопясь,
аккуратно ставя туфельку на середину ступеньки. Если я все буду делать как положено, то все будет
хорошо. Потом стою в темноте. Когда Сью приходит раздеть меня, я покорно отдаюсь на муки — как
восковой манекен, над которым порхают равнодушные сноровистые пальцы портнихи.
Но даже и восковые куклы могут не выдержать и растаять от жарких рук, если их часто трогать.
Приходит ночь, когда я не выдерживаю.

[djjaz63]

В последнее время мне часто снится что-то непонятное, что нельзя выразить словами, и я каждый раз
просыпаюсь с ощущением страха — и желания. Она успокаивает меня. «Засыпайте скорее, пока сон не
ушел», — говорит. И я засыпаю. А иногда нет. Иногда я встаю и начинаю ходить по комнате, пью
капли. В ту ночь как раз я выпила успокоительного и пошла в постель, легла рядом с ней. Но вместо
сонного оцепенения почувствовала нечто другое. Я вспомнила, что читала накануне дяде и Ричарду:
всплыли отдельные слова, фразы, целые куски:
«...Коснулась губами и языком... берет мою руку... бедра, губы, язычок... прижимаясь влажным
ртом... раскрыла лепестки моей маленькой... лепестки ее маленькой...»
Я не могла заставить их умолкнуть — фразы, теснясь, заполоняли меня. Я их почти что видела —
они проступали из темноты, бледные страницы, испещренные мелкими строчками. Я закрыла
ладонями лицо. Не знаю, как долго я так лежала. Но, наверное, я все-таки пошевелилась или
вскрикнула, потому что, когда я отняла руки от лица, она тоже проснулась. Я почувствовала, что она
смотрит на меня, хотя под пологом было темно.
— Засыпайте лучше, — говорит она, почти шепчет.
Мне вдруг неловко оттого, что ноги мои под рубашкой голые и есть там место, где они сходятся.
Слова из книги все еще звенят у меня в ушах. Оттого, что она так близко, у меня по коже разливаются
горячие волны.
— Я боюсь, — признаюсь я.
Она вздыхает. Зевнув, уже не шепчет, а говорит ласково:
— Чего же?
И трет глаза. Откидывает волосы со лба. Если бы это была другая девчонка, не Сью! Если бы это
была Агнес! Любая другая девчонка, пусть даже из книги!
«Девицу ублажить нетрудно».
«Бедра, губы, язычок...»
— Как вы думаете, я хорошая? — спрашиваю.
— Хорошая, мисс?
Да, она так думает. Когда-то это радовало. Сейчас я чувствую, что это — западня. И говорю:
— Я думала... может, вы расскажете мне...
— О чем, мисс?
Расскажешь мне. О том, как тебя спасти. Как себя спасти. В комнате черно. «Бедра, губы...»,
«Девицу ублажить нетрудно».
— Я бы хотела знать, — говорю я, — что должна делать жена в первую брачную ночь.
И поначалу все просто. В конце концов, так это делается в дядюшкиных книгах: есть две девицы,
одна знающая, другая невинная.
— Ну, он захочет, — медлит она, — поцеловать вас. Захочет обнять.
Это просто. Я говорю все, что полагается, а она — после короткой запинки — тоже отвечает по
правилам. Слова укладываются обратно на пожелтевшие страницы. Как просто, оказывается...
Потом она приподнимается и прижимается к моему рту губами.
Я помню прикосновение сухих, бесстрастных губ джентльменов — к лайке перчатки, к щеке.
Помню мучительный влажный поцелуй Ричарда, когда он держал меня и целовал мою ладонь, ее же
губы прохладные, шелковистые: неловкие поначалу, они почти сразу теплеют, становятся влажными,
притягивают. Ее волосы падают мне на лицо. Я ее не вижу, только чувствую. Ее вкус, ее запах. От нее
пахнет сном. Я размыкаю губы, чтобы вздохнуть, а может, чтобы отстраниться, но она не отпускает
меня, приникает всем ртом, и я чувствую ее влажный язык.
И тут я вздрагиваю. Потому что это как бередить рану, как дергать за больной нерв. Она
отстраняется, но медленно и неохотно, как будто губы наши слились воедино и их трудно оторвать.
Она нависает надо мной. Слышно, как сердце стучит у нее в груди, а я думаю, это мое. Но это ее
сердце. Она дышит горячо и взволнованно. И я замечаю, что она тоже тихонько дрожит. И ее дрожь,
ее возбуждение передается и мне.
— Чувствуете? — говорит она. Голос ее, в полной темноте, звучит так странно. — Чувствуете?
Я чувствую. Чувствую, как проваливаюсь во тьму, как падаю, как таю, словно капель, или как
песок осыпается с выдернутой былинки. Но я не сухая, как песок. Влага. Текучая, как вода, как
чернила.
Я тоже теперь дрожу.
— Не бойтесь, — говорит она, но голос ее пресекся.
Я придвигаюсь ближе, но и она тоже придвигается ближе, и тело мое само рвется ей навстречу.
Она дрожит все сильнее. Оттого, что я рядом!
— Думайте о мистере Риверсе, — говорит она.
И я представляю себе взгляд Ричарда.
Она повторяет:
— Не бойтесь.
Но боится она сама. Голос у нее по-прежнему странный. Она снова меня целует. Потом подносит
руку к моему лицу — касается нежными пальцами.
— Видите, — говорит она. — Это так просто. Думайте о нем. Он захочет... захочет коснуться вас.
— Коснуться!
— Да, только коснуться, — говорит она. Порхающие пальцы спускаются ниже. — Только
коснуться. Вот так. Вот так.
Когда она задирает мою сорочку и касается места меж бедер, мы обе замираем. Потом рука ее
движется дальше, и пальцы ее уже не дрожат: они влажные, скользят, и это скольжение, как и когда
она проводила своими губами по моим, магнетизирует меня, собирает воедино, словно вылепляет из
хаотичной тьмы, но не меня прежнюю, а меня — иную. Вот раньше я думала, меня к ней тянет. Но как
же сильно, пронзительно и мощно влечет теперь — словно жажда, которую ничем не утолить. Она
стала такой нестерпимой, что мне кажется, я не выдержу и сойду с ума. Или умру. Но рука ее все
продолжает медленно двигаться. Она шепчет: «Какая вы нежная! Какая горячая! Я хочу...» И рука
движется еще медленнее. Надавливает. Я замираю. Она сначала не понимает, останавливается, потом
продолжает увереннее — я чувствую, как она проникает в меня, она во мне. Мне хочется кричать.
Теперь она стала решительнее, прижимается ко мне бедром, скользит, скользит. Она так мала! — но
бедро у нее такое сильное, а рука такая крепкая. Она движется ритмично, бедро и рука скользят в
такт, все быстрей и быстрей. Вот оно! Вот та точка, средоточие всего, и я уже не вижу и не слышу
ничего — я там, где ее рука сжимает мою плоть.
— Ну еще, — говорит она. — Еще!
И я взрываюсь, разлетаюсь на осколки от ее касания. Она плачет. Слезы капают мне на лицо. Она
приникает к ним губами.
— Жемчужина... — И голос ее дрожит, как сорванная струна. — Жемчужинка, жемчужинка,
жемчужинка моя...
Не знаю, как долго мы так лежали. Она свернулась, зарывшись лицом в мои волосы. Руку она
постепенно отвела. Лоно мое еще хранит ее влагу — там, где она скользила по мне. Перина
промялась под нами, постель — как гнездышко. Она сбросила одеяло. До рассвета еще далеко, в
комнате темно. Сердца наши все еще бешено стучат в ночной тиши, и кровать под пологом, и
комната — да и ведь дом, похоже, — полнится эхом наших голосов, шепотов и криков.
Я ее не вижу в темноте. Но она вдруг находит мою руку и подносит к своим губам, целует пальцы,
кладет мою ладонь себе под щеку. Моргает — ресницы чуть щекотнули мою ладонь. Молчит.
Закрывает глаза. Голова ее тяжелеет. Вздрагивает. Она вся пылает, как печь. Я подбираю одеяло и
укутываю ее.
«Теперь все другое», — говорю я себе. Наверное, прежде я была мертва. А теперь она коснулась
меня и возродила к жизни — проникла сквозь все телесное и выпустила меня, настоящую, на волю.
«Все другое». Я еще помню ее прикосновение. Как бедра ее скользили по моим. Представляю, как она
посмотрит на меня, когда проснется. Думаю: «А я ей скажу тогда: «Я хотела тебя обмануть. Но теперь
не могу. У Ричарда был свой план. А мы сделаем его нашим». Я уверена, мы сможем обернуть его в
свою пользу — или же вовсе от него откажемся. Нужно только сбежать из «Терновника» — и она мне
поможет, она же воровка и сообразительная. Мы продумаем побег в Лондон, раздобудем денег...»
И я прикидываю, рассчитываю, а она лежит рядом, уткнувшись лицом в мою ладонь. Сердце мое
радостно бьется — я уже представляю, как мы заживем с ней в Лондоне вдвоем. Потом я засыпаю. И
во сне, наверное, отодвигаюсь от нее — а может, это она отодвигается и на рассвете встает и уходит к
себе, — потому что, открыв глаза, я ее не вижу рядом, постель остыла. Я слышу, как она возится в
своей горнице, плещет водой. Поднимаюсь над подушкой — сорочка зияет на груди: это она ночью
развязала тесемки. Сгибаю колени: бедра мои изнутри еще влажны от ее касаний.
«Жемчужинка», — сказала она. И вот она входит и встречается со мной глазами. Сердце мое
готово выпрыгнуть из груди. Она отворачивается.
Сперва я думаю, ей неловко. Думаю, что она робеет и стесняется. Она молча ходит по комнате,
достает нижнее белье и платье. Я встаю — теперь она может вымыть меня и одеть. «Ну теперь-то она
заговорит», — надеюсь. Но ничего подобного. И когда она замечает красное пятно на моей груди —
там, где она целовала, мокрые потеки на бедрах, мне кажется, она вздрагивает. И тут мне становится
по-настоящему страшно. Она приглашает меня к зеркалу. Я разглядываю ее отражение. В зеркале она
совсем другая, черты ее искажены. Укладывая мне волосы, смотрит лишь на свои дрожащие руки. «Ей
стыдно», — доходит до меня.
И тогда я решаюсь заговорить.
— Я сегодня так крепко спала, — говорю я как бы между прочим. — Правда?
Взмах ресниц.
— Да, — отвечает она, — и не видели снов.
— Один только видела, — продолжаю я. — Но это был хороший сон... Это был сон и про вас, Сью...
Она зарделась, и я будто вновь ощутила ее горячие влажные губы, ее поцелуи, ее касания. Я ведь
хотела ее обмануть. Но теперь не могу. «Я не та, за кого вы меня принимаете, — скажу я. — Вам
кажется, я хорошая. А я плохая. Но рядом с вами постараюсь быть лучше. Это был его замысел. А мы
придумаем свой...»
— Сон? — говорит она, помолчав, и отступает на шаг. — Не думаю, мисс. Не думаю, что про меня.
Вероятно, это был сон про... про мистера Риверса. Гляньте, а вот и он! Его сигарета почти совсем
догорела. Идите скорей, иначе вы его пропустите... — Тут голос ее дрогнул, но она вовремя
спохватилась и продолжила: — Вы его пропустите, идите скорее смотреть!
Она меня оглоушила — на миг все поплыло перед глазами, — но я поднялась, на ватных ногах
подошла к окну: перед домом, попыхивая сигаретой, расхаживал Ричард. Я словно прилипла к стеклу
— не отрывалась, даже когда он давно ушел к дяде. Если бы день был пасмурный, я бы видела в
стекле свое отражение, но я и так хорошо представляла себе свое лицо: запавшие щеки, полные алые
губы — слишком полные и слишком яркие от поцелуев Сью. Я вспомнила дядины слова: «Ваших губ
уже коснулся яд». И как испугалась Барбара, и как миссис Стайлз пичкала меня мылом, а потом долго
и упорно терла руки о передник.
Все другое теперь. Но, в общем-то, ничего не изменилось. Она раскрыла мою плоть, но края
сойдутся, плоть затвердеет, останется лишь шрам. Я слышу, как она идет в мою гостиную, вижу, как
садится, прячет от меня лицо. Я жду, но она на меня даже не взглянет — наверное, никогда больше
она не посмеет посмотреть мне в глаза. А я-то хотела ее спасти! Теперь я ясно вижу, что меня ждет,
если откажусь от задуманного Ричардом побега. Он уедет из «Терновника» и заберет ее с собой. Не
век же ей здесь куковать? Она уедет, а я останусь — с дядей, с книгами, с миссис Стайлз, мне
приведут какую-нибудь новую служанку, пугливую и хлипкую — для пинков... Я представила себе
свою жизнь — минуты, часы, дни, которые уже прожиты, и подумала о долгих днях и минутах,
которые мне еще суждено прожить. Какими они будут — без Ричарда, без денег, без Лондона, без
свободы? Без Сью.
Так что сами видите теперь: это любовь — не презрение, не злоба, — только любовь заставила
меня в конце концов сделать с ней то, что я сделала.

[djjaz63]

Глава одиннадцатая
Как и было намечено, мы бежали в последний день апреля. Время пребывания Ричарда в доме
окончено. Дядины гравюры разобраны по альбомам и переплетены, он милостиво дает мне на них
полюбоваться.
— Тонкая работа, — говорит он. — А вы как думаете, Мод?
— Да, сэр.
— Вы посмотрели?
— Да, дядюшка.
— Именно. Тонкая работа. Думаю, надо послать за Хотри и Хассом. Пусть приедут... на следующей
неделе. Что скажете? Отпразднуем это?
Я не отвечаю. Я представляю себе столовую, гостиную — и себя, далеко-далеко от этих мест. Он
обращается к Ричарду.
— Риверс, — говорит он, — не хотите ли приехать в гости вместе с Хоторном?
Тот огорченно качает головой:
— Боюсь, сэр, в это время я буду занят.
— Жаль. Слышите, Мод? Жаль, очень жаль.
Он отпирает дверь своего кабинета. Мистер Пей и Чарльз тащат по галерее баулы Ричарда. Чарльз
трет глаза рукавом.
— Пошевеливайся! — рявкает мистер Пей, пиная Чарльза ногой.
Чарльз поднимает голову, видит, как мы выходим из дядиной комнаты, и, как мне кажется, при
виде дядюшки дергается и порывается бежать. Дядя удивлен.
— Видели, Риверс, среди кого мне приходится жить? Мистер Пей, я надеюсь, вы поймаете и
отлупите мальчишку?
— Разумеется, сэр, — говорит мистер Пей. Ричард смотрит на меня и улыбается. Я и не думаю
отвечать ему улыбкой. А когда на лестнице он берет меня за руку, пальцы мои холодны как лед.
— До свидания, — говорит он.
Я не произношу ни слова.
Он оборачивается к дяде:
— Мистер Лилли. Прощайте, сэр!
— Красивый мужчина, — изрекает дядя, когда двуколка исчезает за поворотом. — А, Мод? Что ж
вы молчите? Разве вы не рады вернуться вновь к нашим уединенным занятиям?
Мы возвращаемся в дом. Мистер Пей закрывает за нами рассохшуюся дверь, холл погружается во
тьму. Я следом за дядей поднимаюсь на галерею, как некогда поднималась за миссис Стайлз. Сколько
раз с тех пор я прошла вверх-вниз по этой лестнице? Сколько раз наступала каблучком вот сюда или
вот сюда? Сколько туфель, сколько платьев, сколько перчаток износила, сколько нарядов переросла?
Сколько скабрезных слов перевидала? И сколько прочитала вслух перед джентльменами?
Лестница, туфельки, перчатки, слова, мужчины — все это останется здесь, а меня уже не будет.
Так ли? Я снова представляю себе комнаты в дядином доме: столовую и гостиную, библиотеку.
Вспоминаю полумесяц, который процарапала на замазанном библиотечном окне; даже закрывая
глаза, я все равно его вижу. Однажды я подумала, глядя на сдвинувшиеся надо мной мрачные своды:
«Нет, ни за что мне отсюда не выбраться!» А теперь вот твердо знаю, что выберусь. Но «Терновник»
так просто не забудет меня. Или я так просто его не забуду...
Я представляю, как когда-нибудь потом, когда дом опустеет и превратится в развалины, стану
привидением и буду бродить по пустынным комнатам, неслышно ступая по истлевшим ковровым
узорам.
Но ведь, если честно, я и так почти привидение. Потому что я иду к Сью, и она показывает мне
платья и белье, которое она намерена отложить для побега, достает украшения, дорожные сумки — и
при этом отводит глаза, а я только молча смотрю на все это. Мне нет дела до вещей, которые она
перебирает, — я вижу лишь ее руки, слышу ее дыхание, вижу, как она шевелит губами, но слов ее
будто не понимаю: они, едва сорвавшись с уст, проходят мимо моего сознания. Наконец ей больше
нечего показывать. Нам остается только ждать. Приносят завтрак. Потом мы идем к могиле моей
матери. Я тупо смотрю на плиту и ровно ничего не чувствую. День стоит теплый, но сыро: ботинки
наши вымокли от росы, подолы запачканы грязью.
Я согласилась участвовать в том, что придумал Ричард, точно так же, как некогда смирилась с
дядиными требованиями. И нашим планом, нашим побегом руководит скорее он, я лишь повинуюсь.
У меня не осталось желаний. Я сижу за ужином как сомнамбула, потом читаю дяде вслух.
Возвращаюсь к Сью, и она одевает меня по своему усмотрению, выпиваю поднесенный ею бокал вина,
подхожу вместе с ней к окну — там ночь. Она переминается с ноги на ногу, нервничает.
— Посмотрите, какая луна, — говорит она, — какая яркая! Видите, какие тени! Который час? Еще
нет одиннадцати? Как-то там наш мистер Риверс, один на реке...
У меня остается еще кое-что, что я обязана сделать, перед тем как навсегда исчезну: одно дело, но
страшное, — я долго вынашивала этот план в отместку за все мучительные дни и ночи в
«Терновнике», и вот теперь, когда час нашего побега близок, а дом затих, я это сделаю. Сью оставляет
меня в гостиной, а сама идет заниматься сумками. Я слышу, как она возится за дверью, расстегивает
пряжки.
Ну вот я и дождалась.
Я тихо выскальзываю из комнаты. Я наизусть знаю дорогу, мне не нужен свет, а темное платье
делает меня незаметной. Я направляюсь к парадной лестнице, быстро пересекаю залитую лунным
светом площадку. И останавливаюсь, прислушиваясь. Тишина. И я продолжаю путь, иду по коридору
— он в точности повторяет изгибы коридора от моей комнаты до лестницы. У первой двери я
замедляю шаги, прислушиваюсь, чтобы убедиться, что вокруг все спокойно.
Эта дверь ведет на половину моего дяди. Прежде я сюда не заходила. Но, как я и предполагала,
дверные ручки и петли здесь щедро смазаны и поворачиваются бесшумно. Ковер с высоким ворсом,
густой — с каждым моим шагом слышен легкий шорох.
Гостиная дядина еще темнее и от этого кажется меньше моей. Стены завешаны драпировками и
заставлены книжными шкафами. Я на них даже не взглянула. Подхожу к его спальне, вслушиваюсь,
приложив ухо к двери. Поворачиваю ручку — сначала слегка, потом еще немного, потом до конца.
Стараюсь не дышать. Приоткрываю дверь. Вслушиваюсь. Ни звука. Сильнее толкаю дверь и снова
стою и вслушиваюсь. Если он шевельнется, я убегу. Но где же он? В первую минуту ничего не
разобрать. Но я все жду, все прислушиваюсь. Потом до меня доносится тихое ровное сопение.
Он тоже спит под балдахином, но ночник, как и я, держит на столике: странно, никогда бы не
подумала, что он боится темноты. Но даже с таким освещением все-таки легче. Не выходя из-за
двери, я могу оглядеться по сторонам, и наконец нахожу то, за чем я и пришла сюда. Вот оно, на
туалетном столике, рядом с кувшином: на цепочке, обернутый выцветшим бархатом, ключ от
библиотеки — и бритва.
Я быстро подхожу и хватаю все это — цепочка змейкой скользит мне в ладонь. Если бы она
соскользнула на пол!.. Но она не соскальзывает. Ключ от двери раскачивается как маятник. Бритва
оказывается куда увесистей, чем мне представлялось, лезвие раскрыто, торчит под углом. Я еще чуть
разгибаю его и подношу к свету: оно должно быть острым — потому что мне нужно острое. Как раз
подходит. Поднимаю голову. В зеркале над камином, среди теней, я вижу свое отражение, свои руки:
в одной ключ, в другой бритва. Ну чем не аллегория «Обманутое доверие»!
В занавесях над дядиной кроватью — щель. Тусклая полоска света — да и то сказать, какой свет,
один намек, — падает ему на лицо. Никогда еще я не видела его спящим. Он кажется маленьким, как
ребенок. Укутался в одеяло до подбородка. Дышит с открытым ртом, шлепает губами. Он видит сон
— черные буковки или красный сафьян, шагрень, бархат. А может, перебирает корешки. Очки его,
сложив дужки, как руки крест-накрест, покоятся на столике у изголовья. Под ресницами глаз блестит,
слезится. Бритва нагрелась в моей руке...
Но это не то, что мне надо. Пока, во всяком случае. Я стою над ним с минуту, потом
разворачиваюсь и ухожу. Возвращаюсь тем же путем — тихо, осторожно. Выхожу на лестницу, иду к
библиотеке, а войдя, запираю за собой дверь и зажигаю лампу. Сердце глухо стучит. Меня
подташнивает от страха и от сознания того, что мне предстоит сделать. Но время не ждет, и надо
действовать. Я подхожу к дядиным шкафам и открываю стеклянные дверцы. Начинаю с «Просвещения
Лауры» — первой книги, которую он дал мне прочесть. Я беру ее, открываю, швыряю на письменный
стол. Раскрываю бритву до упора. Лезвие жесткое, разве что кончик гнется. Но, видно, так надо,
чтобы лучше резать.
И все же трудно, почти невозможно — заносить острие над чистым, беззащитным бумажным
листом. Особенно в первый раз. Мне кажется, книга закричит — и меня остановят. Но она не кричит
— вздыхает, словно только и ждала, когда ее растерзают. И когда я слышу этот вздох, рука моя разит
смелее и увереннее.
Вернувшись к себе, застаю Сью у окна, она стоит, заламывая руки, извелась, ожидая. Пробило
полночь. Она думала, я не вернусь. Заблудилась. Но упрекать не упрекает — так рада, что я
объявилась.
— Вот ваш плащ, — говорит она. — Застегните скорее. Берите сумку. Не эту, она для вас тяжела. А
теперь пора идти.
Она думает, я нервничаю. Прикладывает палец к губам: молчите, мол. Говорит: «Держитесь».
Потом берет меня за руку и ведет за собой по коридорам.
Она ступает тихо, как вор. Подсказывает, куда идти. Ей и невдомек, что совсем недавно я стояла,
легкая как тень, над дядиной постелью. Мы спускаемся по черной лестнице, ступеньки здесь не
покрыты ковровой дорожкой — мне вся эта часть дома, с голым дощатым полом, совершенно
незнакома, и она держит меня за руку, пока мы не подходим к двери полуподвала. Тут она ставит на
пол свою сумку, смазывает жиром ключ и задвижки — чтобы легче открывались. Ловит мой взгляд и
подмигивает, как мальчишка. У меня сердце падает.
Потом дверь открывается, и она выводит меня в ночь, парк кажется мне незнакомым, да и сам дом
странный какой-то — потому что никогда прежде я не выходила в такой поздний час, видела ночной
парк лишь из окна гостиной. Интересно, если бы я сейчас там стояла, увидела бы я, как Сью тащит
меня через лужайку? Может, я тоже казалась бы плоской и бесцветной, как деревья, трава, как камни
на дорожке или как подрезанный плющ? На секунду замедлив шаг, я оборачиваюсь, чтобы посмотреть
на окно — уверенная, что вот-вот в нем мелькнет мое лицо. Потом смотрю на другие окна. Неужели
никто не проснется, не хватится, не позовет назад?
Никто не проснулся, не позвал. Сью тянет меня за руку, и я покорно иду за ней. У меня есть ключ
от калитки: когда мы выбираемся наконец наружу, я запираю за собой калитку, а ключ летит в
камыши. Небо над рекой чистое и ясное. Мы укрылись в тени, стоим и молчим — две Тисбы, ждущие
Пирама. От луны река наполовину серебристая и светлая, наполовину черная.
Он держится черной полосы. Лодка с низкой осадкой, темная, узкая, с задранным носом. Лодка из
моих сновидений. Я вижу, как она подплывает, чувствую, как рука Сью рванулась из моей, отхожу от
нее, подбираю брошенный с лодки канат и даю ему руку: он усаживает меня в лодку. Она садится
рядом, вид у нее растерянный. Он отталкивается от берега веслом, она хватается за борт, мы
разворачиваемся, и течение подхватывает нас.
Никто не промолвил ни слова. Сидим недвижно, один только Ричард машет веслом. Мы тихо
плывем по течению, каждый — к своему страшному будущему.
Что дальше? Помнится, плавание прошло гладко: мне в лодке понравилось, но пришлось сойти на
берег — там для меня была привязана лошадь. В другой раз я бы испугалась лошади, но сейчас
покорно сажусь на нее, и она меня везет, хотя, если бы сбросила, я бы приняла это с не меньшей
покорностью. Помню каменную церквушку, пучки лунника, белые перчатки — и свою обнаженную
руку, которую кто-то кому-то передавал, кольцо, которое еле налезло на палец. Должно быть, я что-то
говорила, по подсказке, — сейчас не вспомню. Помню священника в грязном стихаре. Лица его не
помню. Помню, как Ричард поцеловал меня. Помню книгу — как взяла перо, написала свое имя. Как
шли из церкви, не помню. Потом — комната, и Сью расстегивает на мне платье; жесткая подушка под
щекой, колючее одеяло — и слезы. Руки у меня голые, на пальце кольцо. Рука Сью выскальзывает из
моих пальцев.
— Вы теперь замужняя дама, — говорит она, и я отворачиваюсь от нее.
...Когда я снова поворачиваю голову, ее в комнате уже нет. Вместо нее — Ричард. Он стоит у двери,
смотрит на меня и тихо смеется, зажимая рот ладонью.
— Ох, Мод! — говорит он, качая головой. Оглаживает бородку и усы. — Наша первая брачная
ночь. — И снова смеется.
Я смотрю на него и молчу, одеяло натянуто до подбородка. Я спокойна. И спать совсем не хочется.
Когда он отсмеялся, стало так тихо — даже слышно, как потрескивают, распрямляясь, ступеньки, по
которым он ступал. Мышка шмыгнула по потолочной балке. Не те звуки. Мысль эта, видно,
отразилась на моем лице.
— Вам тут с непривычки все покажется странным, — говорит он, приближаясь ко мне. — Не
обращайте внимания. Скоро мы уедем в Лондон. Там больше жизни. Думайте об этом.
Я не отвечаю.
— Не хотите разговаривать? А, Мод? Да ладно, не надо чудить, во всяком случае со мной. Это же
наша первая брачная ночь, Мод!
Он подходит еще ближе. Хватается за спинку кровати над моей головой и трясет, пока ножки
кровати не начинают скрипеть — того и гляди, отвалятся.
Я закрываю глаза. Кровать трясется еще некоторое время. Он перестает трясти, но рук не
отпускает — следит за мной. Даже крепко зажмурившись, я чувствую, как он мрачной тенью нависает
надо мной. Он сильно изменился за последнее время. Мышь или птица снова пискнула под потолком.
Потом дом затихает.
Я чувствую на щеке его дыхание. Он дует мне в лицо. Я открываю глаза.
— Эй, — говорит он тихо. И как странно смотрит! — Не говорите, что испугались. — И отрывает
руку от спинки кровати.
Я вздрагиваю: вдруг ударит? Но нет, он разглядывает мое лицо, взгляд его приковывает ямочка на
шее. Он смотрит на нее как зачарованный.
— Как сердце-то стучит, — шепчет он. И подносит руку, словно хочет проверить, как бьется кровь.
— Дотроньтесь, — говорю я. — Дотроньтесь, и вы умрете. Во мне яд.
Рука его останавливается на полпути — я смотрю ему в глаза не мигая. Он встает. Кривит рот в
усмешке.
— Вы думали, я вас хочу? Правда подумали? — Он почти шипит, а не шепчет — конечно же, он не
может говорить громко, иначе Сью услышит.
Отходит от кровати, нервно разглаживая волосы. Сумка попадается ему на пути, он пинком
отшвыривает ее.
— Черт побери! — ругается.
Снимает сюртук, дергает запонку.
— Ну что вы так смотрите? — Он закатывает рукав. — Разве не говорил я вам, что вы в
безопасности? Если вы думаете, что я больше вас рад нашей женитьбе... — Подходит к кровати. Он
угрюм. — Но я должен изображать радость. А это входит в понятие радостей брака. Разве забыли?
Откидывает одеяло.
— Подвиньтесь, — командует он.
Я подчиняюсь. Он садится, неловко поворачивается. Лезет в карман брюк и что-то достает.
Перочинный нож.
Я тотчас вспоминаю о дядиной бритве. Но это было в прежней жизни, когда я кралась по спящему
дому, резала книги. А сейчас вижу, Ричард ногтем поддевает лезвие, раскрывает нож. Он заляпан
черным. Ричард с гадливостью смотрит на него, потом заносит над своей рукой. Но делает это
неуверенно, вздрагивает, когда металл касается кожи. Затем опускает руку с ножиком. Снова
ругается. Расправляет усы, оглаживает волосы. Перехватывает мой взгляд.
— Что смотреть без толку? Не найдется ли у вас крови, чтобы облегчить мне мучения? Как они
там у вас называются — регулы, ну, что у всех женщин бывает?
Я молчу. Он снова кривится.
— Вот такие вы. Если уж вам положено терять кровь, делали бы это хоть с какой-то пользой...
— Вы что, намерены меня оскорблять?
— Да успокойтесь, — говорит он. Разговариваем мы по-прежнему шепотом. — Это для нашей
обоюдной пользы. Не вижу, чтобы вы подставили руку под нож.
Я с готовностью протягиваю руку. Он отмахивается.
— Нет, нет, я сам, сейчас.
Вдохнув поглубже, он проводит кончиком ножа по руке, останавливается в том месте, где
начинается ладонь и нет волос, еще раз глубоко вздыхает и быстро делает надрез.
— О господи! — вырывается у него.
Он морщится. Из ранки сочится кровь — в темноте она кажется черной. Он переворачивает руку, и
капли падают на простыню. Их не так уж много. Тогда он зажимает большим пальцем кисть выше
пореза, надавливает, и капли капают чаще. Он не смотрит мне в глаза. Потом тихо спрашивает:
— Как думаете, этого хватит?
— А вы разве не знаете? — Я внимательно смотрю на его лицо.
— Нет, не знаю.
— Но...
— Наверное, вы имеете в виду Агнес. — Он щурится. — Не обольщайтесь, есть и другие способы
усмирить девственницу, не обязательно этот. Вам следовало бы знать.
Кровь все капает. Он сыплет проклятиями. Я думаю об Агнес, о ее красных распухших губах. Я
отворачиваюсь от него. Мне делается дурно.
— Ну же, Мод, — говорит он, — говорите скорее, пока я не упал в обморок. Вы же читали об этом.
У вашего дяди в его проклятом Указателе наверняка есть такой раздел, Мод?
Я снова смотрю на падающие капли и утвердительно киваю. Наконец он прижимает руку к
простыне и размазывает капли. Хмурясь, смотрит на порез. Лицо его белое, как бумажный лист. Он
морщится.
— Подумать только, даже от вида собственной крови мужчине становится дурно! Какие же вы,
женщины, чудовища, раз можете спокойно терпеть такое месяц за месяцем. Неудивительно, что потом
с ума сходите. Видите, какая рана? — Он протягивает мне руку.— Наверное, я слишком глубоко
резанул. Это все из-за вас, вы меня подбили. У вас есть бренди? Думаю, порция бренди мне сейчас не
повредит.
Он достает носовой платок, прижимает к ранке.
— У меня нет бренди, — отвечаю я.
— Нет бренди. А что вообще есть? Ну же, по лицу вижу, что-то есть. — Он оглядывается по
сторонам. — Где вы это прячете?
Я не знаю, сказать или нет. Но раз уж он напомнил, мне почему-то нестерпимо захотелось
снотворных капель.
— В кожаной сумке, — говорю я.
Он приносит мне пузырек, вынимает пробку, нюхает, кривится.
— Подайте стакан.
Он находит чашку, наливает в нее мутной воды.
— Это не по мне, — говорит он, глядя, как я пью лекарство. — Вам, может, и так поможет. А мне
надо, чтоб побыстрее зажило.
Забирает у меня пузырек, отнимает от ранки платок и капает прямо на порез. Он морщится.
Видно, щиплет.
Капля растекается, он слизывает ее языком. Вздыхает, прикрывает глаза, смотрит, как я допиваю
микстуру и, с чашкой в руках, откидываюсь на подушку. Наконец он улыбается.
— «Модная пара в первую брачную ночь», — смеется он. — Так написали бы о нас в лондонских
газетах.
Я дрожу, натягиваю одеяло, кровавого пятна уже не видно — его закрыла простыня. Я тянусь за
пузырьком. Он первый хватает его и дразнит, не дает.
— Нет-нет. А то не знаешь, чего от вас ждать. Сегодня пусть будет у меня. — И кладет пузырек в
карман, а у меня нет сил, чтобы отнимать.
Он стоит, позевывая, трет глаза.
— Как я устал! — говорит. — Знаете, что уже больше трех часов?
Я не отвечаю, и он пожимает плечами. Встает у изножья кровати, нерешительно смотрит на
постель, потом видит мое лицо и притворно вздрагивает.
— Я бы не удивился, — говорит он, — если бы проснулся и почувствовал на горле ваши пальцы.
Нет, не буду рисковать.
Он подходит к камину, тушит свечу, потом устраивается в кресле, накрывшись сюртуком. Клянет
на чем свет стоит свою уродскую постель, холод, торчащие ручки. Но засыпает даже раньше меня.
И когда он засыпает, я встаю, быстро подхожу к окну и отдергиваю занавеску. Луна еще светит
вовсю, а мне не хочется лежать в темноте, но и в лунном сиянии комната все равно выглядит
странно. Платье мое и белье убраны в шкаф. Сумки закрыты. Я высматриваю, есть ли здесь что-
нибудь мое, и вижу наконец под умывальным столиком туфли. Я подхожу к столику, наклоняюсь,
дотрагиваюсь до них. Потом выпрямляюсь и снова наклоняюсь, снова их трогаю.
Потом лежу в постели и жду знакомых звуков — боя часов, скрежета шестеренок. Но вокруг только
тихие, незнакомые шорохи — шебуршание мелких зверьков и жучков под полом да потрескивание
досок. Повернув голову, смотрю на стену, за которой спит Сью. Если бы она заворочалась в постели
или прошептала мое имя, я бы услышала. Любой звук, исходящий оттуда, я бы наверняка уловила.
Но там никаких звуков. Ричард пошевелился в кресле. Лунный свет крадется по половицам. Я
засыпаю. Я сплю и вижу во сне «Терновник». Но коридоры в доме незнакомые. Я опоздала в
библиотеку и заблудилась.
Она приходит ко мне каждое утро, чтобы помочь мне умыться, одеться, приносит еду (я к ней не
притрагиваюсь), потом уносит поднос обратно. Но, как во все последние дни в «Терновнике», избегает
смотреть мне в глаза. Комната у меня маленькая. Она садится рядом, но мы разговариваем очень
редко. Она шьет. Я играю в карты — двойка червей, с отметиной от моего каблучка, на ощупь кажется
шершавой, — я теперь без перчаток. Ричард днем не сидит дома. А по ночам бранится. Ругает
деревенские улицы, где грязь непролазная и пачкаются его башмаки. Ругает меня — за то, что молчу,
за то, что не такая, как все. Злится, что приходится так долго ждать. Но больше всего ругает свое
угловатое кресло.
— Вот посмотрите, — говорит, — на мое плечо. Видите? Уже почти вывихнуто, вон как торчит.
Еще неделя — и я стану калекой. А складки... — И сердито приглаживает брюки. — Лучше бы я взял с
собой Чарльза. А теперь — когда приеду в Лондон, на улице стыдно будет показаться!
«Лондон», — думаю я. Слово это пока что ничего для меня не значит.
Он что ни день бегает за новостями о моем дядюшке. Он много курит в последнее время — желтое
пятно на пальце совсем расплылось. Иногда он дает мне выпить капель, но пузырек из рук не
выпускает.
— Отлично, — говорит он, глядя, как я глотаю лекарство. — Осталось совсем немного. Вы теперь
худенькая, жалкая! А Сью стала такая гладкая, откормленная, прямо как свиноматка у матушки Крем.
Дайте ей завтра надеть свое самое красивое платье!
Я повинуюсь. Я на все готова, лишь бы поскорее закончилось затянувшееся ожидание. То
притворяюсь испуганной, нервной, а то и всплакну понарошку — пусть себе утешает (или ругает). Я
это делаю без оглядки на Сью. Мне до нее нет дела, и это не мне, а ей должно быть стыдно. Но ей,
похоже, все равно. Ее руки, гладившие, будоражившие, раскрывавшие меня, как бутон, теперь
безжизненны и бледны. Вместо лица — непроницаемая маска. Она тоже ждет — как и мы — приезда
врачей.
И так мы ждем — точно не могу сказать, как долго. Две, а может быть, три недели. «Завтра они
приезжают», — наконец говорит мне Ричард под вечер, а наутро: «Они прибудут сегодня. Вы не
забыли?»
Меня замучили ночные кошмары.
— Я не желаю с ними встречаться, — говорю. — Пусть едут обратно. Приедут в другой день...
— Не капризничайте, Мод.
Он встает, одевается, застегивает воротничок, повязывает галстук. Сюртук его расстелен на
кровати.
— Я не хочу их видеть! — кричу я.
— А надо, — отвечает он. — Потому что это последний штрих. Вам ведь здесь надоело. Пора
выбираться отсюда.
— Но я так волнуюсь.
Он не отвечает. Подносит к волосам щетку. Я наклоняюсь над кроватью и лезу в карман его
сюртука — за спасительным пузырьком, но он вовремя перехватывает мою руку и забирает лекарство.
— Нет-нет, — качает головой. — Так вы, пожалуй, будете носом клевать — или вообще уснете и
все дело испортите! Так не пойдет. Надо, чтобы вы были в ясном сознании.
И прячет пузырек в карман. Я тяну руку, он уворачивается.
— Ну хоть капельку, — молю я. — Ричард, сжальтесь. Одну каплю, не больше, я клянусь. — Губы у
меня трясутся.
Он качает головой, платочком разглаживает ворс на сюртуке — стирает следы моих пальцев.
— Пока не дам, — говорит твердо. — Заработать надо.
— Я не могу! Без капель я не успокоюсь.
— Попытайтесь, ради меня. Ради себя, Мод.
— Идите к черту!
— Ладно-ладно, к черту нас всех... — Он вздыхает, потом продолжает причесываться.
Я откидываюсь на подушки, гляжу на него.
— Ну разве нельзя на минутку оставить свои капризы? — Он говорит почти ласково. — Ну что,
успокоились? Вот и отлично. Когда они придут, вы знаете, что делать? Пусть Сью вас приберет, но
только слегка. Будьте скромнее. Поплачьте, если надо, но только чуть-чуть. Вы знаете, что говорить?
Знаю, потому что мы заранее расписали роли, и я свою затвердила назубок. Я с неохотой киваю.
— Конечно, — радуется он. Похлопывает по карману, где спрятан вожделенный пузырек. —
Думайте о Лондоне, — говорит он. — Там на каждом углу аптеки.
Рот мой кривится в усмешке.
— Считаете, в Лондоне мне понадобится лекарство?
Но слова звучат неубедительно. Он отворачивается, может быть, чтобы скрыть невольную улыбку.
Потом берет перочинный нож, встает у камина и принимается чистить ногти — я вижу, как
посверкивает лезвие в его руках.

[djjaz63]

Сначала он ведет их к Сью. Они, конечно же, уверены, что это его сумасшедшая женушка, которой
кажется, будто она служанка: говорит как служанка, ютится в каморке. Мне из комнаты слышно, как
скрипят половицы под тяжкими шагами. Слышно, как они переговариваются — тихо, монотонно, —
только слов не разобрать. Что отвечает Сью, не слышно. Я сижу на кровати, наконец они входят, я
поднимаюсь навстречу и делаю реверанс.
— Сьюзен, — говорит Ричард. — Служанка моей жены.
Они кивают. Я пока что помалкиваю. Но, наверное, взгляд мой их настораживает. Вижу, они ко
мне приглядываются. Ричард тоже пристально на меня смотрит. Потом подходит ближе.
— Верная служанка, — говорит он врачам. — Чего только не пришлось ей вытерпеть за последние
две недели!
Он подводит меня к креслу, поближе к свету.
— Сядьте здесь, — говорит он ласково, — в кресле госпожи. Не волнуйтесь. Эти джентльмены
всего лишь хотят задать вам несколько пустячных вопросов. Вы должны отвечать на них честно.
И стискивает мою руку. Наверное, хочет ободрить или предупредить о чем-то, но пальцы его
нащупывают кольцо — обручальное кольцо. Я забыла его снять. Он потихоньку снимает кольцо и
прячет в горсти.
— Отлично, — говорит один из врачей. Он, похоже, доволен.
Другой делает пометки в книжечке. Я вижу, как он перелистывает страницу, и мне вдруг
нестерпимо хочется сделать то же.
— Отлично. Мы уже виделись с вашей госпожой. Вы правильно делаете, что заботитесь о ее
здоровье, потому что как ни прискорбно, но я вынужден вам это сообщить — сдается мне, она
нездорова. Дело серьезное. Известно ли вам, что она называет себя вашим именем и выдает себя за
вас? Вы об этом знаете?
Ричард не сводит с меня глаз.
— Да, сэр, — шепчу я.
— А вас зовут Сьюзен Смит?
— Да, сэр.
— И вы были служанкой у миссис Риверс — в девичестве мисс Лилли — в доме ее дяди, в
«Терновнике»?
Я киваю.
— А до того — где вы служили? Не у господ Данрейвен, по адресу: Бамс-стрит, Мейфэр?
— Нет, сэр. Никогда о таких не слыхивала. Это все фантазии миссис Риверс.
Я говорю так, как должна, мне кажется, говорить служанка. И называю фамилию и адрес других
господ — каких-то дальних знакомых Ричарда, которые могут при случае подтвердить нашу сказку,
если врачи начнут докапываться. Только вряд ли это понадобится.
Врач снова кивает.
— Насчет миссис Риверс, — продолжает он расспросы, — и ее, как вы выразились, «фантазий».
Когда они начались?
У меня перехватывает дыхание. Но я говорю очень тихо:
— Миссис Риверс часто бывала странной. Слуги в «Терновнике» поговаривали, будто она малость
не в себе. Кажется, у нее мать была сумасшедшая, сэр.
— Ну-ну, — произносит Ричард миролюбиво. — Не стоит пересказывать врачам дворовые сплетни.
Говорите лучше, что сами знаете, остальное ни к чему.
— Хорошо, сэр, — отвечаю. Сижу, уставясь в пол. Половицы обшарпанные, в трещинах, словно в
заусенцах.
— А как насчет брака миссис Риверс? — говорит врач. — Как сказалось на ней замужество?
— Да уж сказалось, говорю я, — совсем как подменили. Раньше-то она вроде любила мистера
Риверса, и нам в «Терновнике» казалось, что уж так он за ней ухаживает! Думали, она счастлива
будет как не знаю кто. Да только после свадьбы она какая-то чудная стала...
Врач смотрит на своего компаньона.
— Заметили, — спрашивает, — как все это напоминает собственные слова миссис Риверс? Очень
интересно! Как будто, не в силах вынести бремя своей жизни, она переложила его на другие плечи,
более выносливые. А сама ушла в фантазии!
И снова обращается ко мне.
— Фантазии, — повторяет задумчиво. — А скажите-ка мне, мисс Смит: любит ваша хозяйка
читать? Книжки любит?
Я смотрю ему в глаза, но не могу ответить: в горле сухой ком.
Ричард приходит мне на выручку.
— Жена моя, — говорит он, — прирожденная книжница. Ее дядя, взявший на себя труд по ее
воспитанию, известен как ученый человек, он наставлял ее на этом пути все равно что собственного
сына. Миссис Риверс с детства любит книги.
— Так вот в чем дело! — говорит врач. — Не сомневаюсь, что ее дядя — замечательный человек.
Но загружать девиц литературой... Еще и колледжей им наоткрывали!.. — От волнения лоб его
покрылся испариной. — Мы теперь, видите ли, ратуем за женское образование. Болезнь вашей жены,
мистер Риверс, как это ни печально, — всего лишь часть общего помешательства. Если честно, то я в
последнее время все больше и больше опасаюсь за будущее нашей страны. Так вы говорите,
последний приступ помешательства пришелся на брачную ночь? Разве это, — тут он переглянулся с
врачом, который все это записывал, — не яснее ясного? Я заметил, как она дернулась, когда я взял ее
за руку пощупать пульс. И еще заметил, что на пальце у нее нет обручального кольца.
Ричард — вот что значит судьба помогает кому не надо — делает вид, что вынимает из кармана
кольцо.
— Вот оно, — говорит, вертя его на свету. — Сняла и швырнула на пол, да еще и ругалась. Потому
что теперь она говорит как простолюдинка. Ничего, кроме брани, от нее не услышишь. И где только
наслушалась! — Он закусил губу. — Можете себе представить, сэр, как я был потрясен — до глубины
души!
Он прикрывает рукавом глаза и устало садится на кровать. Потом, словно в ужасе, вскакивает.
— Эта постель! Наше брачное ложе! Подумать только — жена моя предпочла убогую каморку и
соломенный тюфяк!..
«Довольно, — думаю я, — хватит уже».
— Печальный случай, — говорит врач. — Но мы займемся вашей женой, будьте уверены, она у нас
забудет о своих противоестественных фантазиях...
— Как вы сказали, «противоестественных»? — вскидывается Ричард. И снова изображает скорбь.
Но в глазах его мелькает искра. — Ах, сэр, — говорит он со вздохом, — вы ведь всего не знаете. Есть
еще кое-что. Я надеялся утаить это от вас. Но теперь чувствую — нет, не могу.
— Правда? — оживляется врач.
Его коллега держит карандаш на изготовку.
Ричард облизывает губы. И я вдруг догадываюсь, что он собирается сказать, и быстро
поворачиваюсь к нему. Он замечает и выпаливает, прежде чем я успею вмешаться.
— Сьюзен, — говорит он, — вы имели полное право стыдиться поступков вашей госпожи. Однако
вашей вины в том нет. Вам не в чем себя упрекнуть. Вы не способствовали развитию той чрезмерной
привязанности, которую жена моя, забыв себя от болезни, стала питать к вам...
Он кусает пальцы. Врачи остолбенели.
— Мисс Смит, — спрашивает первый, — это правда?
Я думаю о Сью. Представляю, как она сидит в каморке за стеной, радуется, что предала меня и что
скоро вернется домой, к своим жуликам, в Лондон. И как совсем недавно тянулась ко мне, ласкала,
называла жемчужинкой...
— Что скажете, мисс Смит?
Я начинаю плакать.
— Право же, — говорит Ричард, подходя ко мне и кладя мне руку на плечо, — правда же, эти
слезы красноречивей всяких слов? Неужели так необходимо расспрашивать о порочной страсти?
Неужели мы будем заставлять мисс Смит подыскивать слова, чтобы описать те изощренные ласки, те
порочные знаки внимания, которые моя безумная жена оказывала предмету своей тайной страсти?
Мы же с вами джентльмены, господа!
— Конечно, конечно, — спохватился доктор. — Конечно. Мисс Смит, ваше чистосердечное
признание делает вам честь. Однако теперь вы можете чувствовать себя в безопасности. И за хозяйку
свою не переживайте. Мы о ней позаботимся, а вы успокойтесь. Мы заберем ее и вылечим от всех ее
болезней. Мистер Риверс, вы понимаете, тут такой случай... лечение может занять много времени.
Они встают. У них с собой куча бумаг, и теперь они ищут, где бы их разложить. Ричард
освобождает туалетный столик, и они раскладывают бумаги и ставят подписи на каждом листке. Я не
гляжу на них, я отворачиваюсь, но слышу, как скрипит перо. Потом они уходят, пожав друг другу
руки. Ветхая лестница сотрясается от их шагов. Я все сижу в кресле у окна. Ричард провожает их
карету, стоя на садовой дорожке.
Потом поднимается ко мне. Закрывает дверь. Подходит вплотную и швыряет кольцо мне на
колени. Потирает руки и чуть не пляшет от радости.
— Вы дьявол, не человек, — говорю я, утирая слезы.
Он фыркает. Встает позади меня, берет мою голову в ладони и оттягивает назад — взгляды наши
встречаются.
— Посмотрите на меня, — говорит он, — и скажите, только честно, разве вы мной не
восхищаетесь?
— Я вас ненавижу.
— Тогда вам надо ненавидеть и себя. Мы ведь с вами похожи. Больше, чем вы думаете. Думаете,
люди должны нас любить за то, что наши сердца не так устроены, как у них?! Они презирают нас. И
слава богу! От любви никакого проку. А из презрения можно выжать деньги — как из грязной тряпки
выжимают воду. Вы сами знаете, что это правда. Вы такая же, как я. Так что повторяю: ненавидите
меня — обернитесь на себя.
Ладони у него горячие. Я зажмуриваюсь.
— Да, — отвечаю я.
Потом из каморки выходит Сью, стучится к нам. Он, не отнимая рук, кричит ей, чтобы входила.
— Полюбуйтесь, — говорит он ей бодрым голосом,— на свою госпожу. Правда, в глазах у нее
появился живой огонек?
На другой день мы отправляемся в приют для душевнобольных.
Она приходит, чтобы в последний раз одеть меня.
— Спасибо, Сью, — говорю я, как прежде, ласково, каждый раз, когда она застегивает или
затягивает что-нибудь на моей одежде.
На мне по-прежнему платье, в котором я бежала из «Терновника», с черной каймой речной тины
по подолу. На ней — мое шелковое платье, голубое, подчеркивающее белизну ее рук и шеи. Голубой
очень идет к ее каштановым волосам и карим глазам. Статная получилась красавица. Она ходит по
комнате, собирает мое белье, туфли, щетки и булавки, все это аккуратно складывает в сумки. У нас
две сумки: одна поедет в Лондон, другая — в приют. И первую она приберегает для себя, а вторую,
разумеется, для меня. Больно смотреть, как она мучается, куда что определить: морщит лоб, хватая
то чулки, то пару туфель, то сорочку. И что она при этом думает? Вот это сойдет для психов и
сиделок. А это надо взять на случай, если ночью будет холодно. А то и то — пузырек с каплями,
перчатки — она возьмет себе. (Когда она выходит из комнаты, я потихоньку вытаскиваю пузырек и
перчатки и перепрятываю в другую сумку.)
И туда же, на самое дно, кладу еще одну вещь, о которой она не знает: серебряный наперсток из
«Терновника».
Карета приехала даже раньше, чем я ожидала. «Ну слава богу», — говорит Ричард. Скрюченный этот
домишко для него слишком тесен: шагнув за порог, он с наслаждением потягивается. А я так долго
просидела в четырех стенах, что просто теряюсь в залитом светом пространстве. Я крепко держу Сью
под руку, и уже у самой дверцы кареты, когда я должна отпустить ее — и навсегда! — я не делаю
этого сразу.
— Ну-ну, — говорит Ричард, расцепляя нас. — Не время для сантиментов.
И мы трогаемся. Сначала я почувствовала мягкий толчок — потом услышала стук копыт и мерное
поскрипывание колес. Все как во время той первой поездки, когда миссис Стайлз доставляла меня из
сумасшедшего дома в «Терновник», только на сей раз в обратном порядке. Когда карета замедляет
ход, я, приникнув к окошку, почти уверена, что вновь увижу серое здание и своих мамушек-нянюшек.
Я их сразу узнаю, в этом нет сомнений. Но тот дом был большой, а этот меньше и светлее. И
принимают сюда только женщин. Перед тем домом была голая площадка. А перед этим — цветочная
клумба — длинные стебли и бутоны, как пики. Я откидываюсь назад. Ричард косится на меня.
— Не бойтесь, — говорит он.
И в этот момент врачи забирают ее. Он передает ее им с рук на руки и встает у распахнутой
дверцы кареты.
«Подождите, — доносится до меня ее голос, — что вы делаете?»
А потом почему-то: «Джентльмены! Джентльмены!»
Голоса врачей тихие, вкрадчивые, но она начинает ругаться, и голоса их становятся строже.
Ричард садится в карету. Пол кареты качнуло, и я вижу ее: двое мужчин крепко держат ее под руки,
няня обхватила за талию. Плащ съехал назад, шляпка набекрень, прическа растрепалась. Лицо в
красно-белых пятнах. Взгляд дикий.
Она пристально смотрит на меня. Я сижу как статуя, пока наконец Ричард пожатием руки не
напоминает мне, что надо делать.
— Говорите, — шепчет он, — черт побери, говорите что-нибудь!
И я лепечу, словно механическая кукла:
— Бедная госпожа!
Ее карие глаза — огромные, с черной крапинкой. Растрепанные волосы.
— О! У меня сердце разрывается!
Крик все еще звенит у меня в ушах, хотя Ричард уже захлопнул дверцу, а кучер, хлестнув кнутом,
развернул карету и погнал коня. Мы не произносим ни слова. За головой Ричарда — ромбовидное
окошко с матовым стеклом, и я опять на какой-то миг ее вижу: пытается вырваться, взмахнула
рукой... но тут дорога резко идет под уклон. Потом мелькают деревья. Я срываю с пальца обручальное
кольцо и швыряю на пол. Порывшись в сумке, достаю пару перчаток и надеваю их. Ричард косится на
мои дрожащие руки.
— Итак... — говорит он.
— Помолчите, — отвечаю, от злости мне трудно говорить. — Если вы еще хоть слово скажете — я
вас убью.
Он силится улыбнуться. Но лицо его, полускрытое черной бородой, становится белым как мел.
Сложив руки на груди, откидывается назад. Какое-то время сидит неподвижно, потом принимается
ерзать. В конце концов достает из кармана сигарету и спичку и делает попытку сдвинуть вниз
оконное стекло. Оно не поддается. Руки у него потные от волнения, пальцы соскальзывают по стеклу.
«Черт побери!» — кричит. Привстает, дубасит в потолок кареты — велит кучеру остановиться, потом
долго возится с ключом. Мы отъехали мили на две, не больше, но он спрыгивает наземь и ходит,
ходит как заведенный, кашляет в кулак. И все поправляет непослушную черную прядь.
— Как вам в роли мерзавца? — спрашиваю я, когда он возвращается на место.
— Как и вам — в роли дамы! — отвечает он с кривой усмешкой.
Потом отворачивается, прислоняется щекой к тряскому подголовнику и, прикрыв глаза, делает
вид, что спит.
Мои глаза открыты. Я смотрю через оконный ромбик на дорогу, по которой мы едем назад, —
извилистая дорога, красная от глины и припорошенная пылью — струйка крови из моего сердца.
Так мы ехали некоторое время, затем вышли из больничной кареты, чтобы сесть на поезд. До этого я
никогда в поездах не ездила. Мы ждем его на станции. Потом ждем в гостинице, потому что Ричард
все еще опасается, что дядя послал людей нас искать. Ричард распорядился, чтобы хозяин дома
поместил нас в отдельной комнате и принес мне чаю и хлеба с маслом. На еду мне даже смотреть не
хочется. Чай остывает, хлеб черствеет.
Ричард стоит у окна, сунув руку в карман, бренчит мелочью, потом взрывается:
— Да черт побери, что, вы думаете, я вас задарма кормить буду?
И сам съедает хлеб с маслом.
— Надеюсь, скоро я увижу свои деньги, — говорит он. — Один бог знает, как они мне сейчас
необходимы. Три месяца я провел с вами и с вашим дядюшкой, выполняя, как он выразился, истинно
джентльменскую работу за такую смехотворную плату, которой истинному джентльмену хватило бы
разве на запонки. И где этот чертов носильщик? Сколько можно ждать этих проклятых билетов?
В конце концов за нами приходит мальчик и берет наши вещи. Мы стоим на платформе и смотрим
на рельсы. Они сияют словно полированные. Потом начинают урчать и неприятно, как нерв в
раскачавшемся зубе, гудеть. Гул переходит в визг. И вот по рельсам мчится к нам поезд, выпуская
дым, в боках его многочисленные двери.
Лицо мое скрывает вуаль. Ричард дает проводнику монету со словами:
— Позаботьтесь, чтобы нас с женой до самого Лондона никто не беспокоил!
Проводник кивает, что, мол, позаботится, а Ричард, заняв место напротив меня, ворчит:
— До чего я дожил! Он решил, я развратник, раз заплатил, а я целомудренно сижу с законной
женой, да еще с девственницей! Нет, с этой минуты я завожу отдельный счет за эту поездку — и
вычту из вашей доли!
Я ничего не отвечаю. Поезд сотрясается, будто по нему бьют молотками, и катится вперед.
Чувствуя, что скорость все увеличивается, я вцепляюсь в свисающий кожаный ремень — так, что рука
моя немеет под перчаткой.
Так мы и едем. По-моему, мы очень далеко отъехали (ну, вы же понимаете, что у меня довольно
странные представления о пространстве и расстояниях). Мы останавливаемся у поселка, дома
которого сложены из красного кирпича, потом у другого, очень похожего на первый, потом у третьего
— домов тут побольше. На каждой станции мне кажется, что люди снаружи напирают, галдят, кричат,
хлопают дверьми. Я боюсь, что от их натиска поезд переполнится — а может, даже перевернется.
И я думаю: вот и хорошо, пусть и меня раздавят вместе с поездом, я это заслужила.
Но машина вновь мчит нас вперед, потом замедляет ход, и снова — улицы, церковные шпили —
так много улиц и церквей я никогда не видала, — еще дома, дома, а меж домами — вереницы
лошадей, экипажи, люди. «Лондон!» — и при этой мысли сердце у меня замирает. Но Ричард, заметив
мое волнение, криво усмехается:
— Родные ваши края!
Когда поезд останавливается на станции, я читаю название: «Мейденхед».
Так быстро ехали, а проехали не более двадцати миль, впереди — еще тридцать. Я сижу,
приникнув к окну, не выпуская из рук кожаного ремня. За стеклом много мужчин и женщин:
женщины стайками, мужчины по одному — я отодвигаюсь подальше от окна. Но тут поезд шипит,
набивает утробу и продолжает свой жуткий бег. Улицы Мейденхеда остаются далеко позади.
Мелькают деревья. За деревьями — ухоженные парковые лужайки и дома, такие, как дядин, или даже
больше. Попадаются и маленькие сельские домишки — обязательно рядом загон для свиней, огород с
частоколом гороховых реек да двор, завешанный полотнищами стираного белья. А где на веревках
места не осталось, там, глядишь, и на деревьях оно, и на окнах, и на стульях, и на оглоблях телеги —
везде одно стираное белье, пониклое и желтое.
Я, замерев, гляжу во все глаза. «Смотри, Мод, — говорю я себе. — Вот твое будущее. Вот твоя
свобода, она разворачивается перед тобой, как скатанное белье...»
И думаю: «Очень ли плохо теперь Сью? И куда они ее отвели, где она сейчас?»
Ричард пытается разглядеть мое лицо.
— Вы, часом, не плачете, а? — спрашивает. — Ну хватит переживать.
— Не смотрите на меня, — прошу я.
— Что, может, вернуться в «Терновник», к книжкам? Сами же знаете, что нет. Вы сами этого
хотели. А как добились — это вскоре позабудется. Поверьте мне, я кое-что понимаю в таких делах.
Наберитесь терпения. Нам обоим нужно набраться терпения. Придется провести бок о бок еще много
недель — пока не получим наследство. Извините, что был резок с вами. Ну же, Мод... Скоро приедем
в Лондон. А там все пойдет совсем по-другому, уверяю вас...
Я не отвечаю. Наконец, выругавшись, он отстает от меня. Вечереет — а может, это просто небо чем
ближе к Лондону, тем темнее. Оконное стекло теперь в прожилках копоти. Пейзажи какие-то унылые,
жалкие. Вместо каменных домиков — деревянные постройки, в некоторых окнах нет стекол, доски
выломаны. Вместо садов — пустоши с сорняками, потом сорняки уступили место канавам, канавы —
грязным каналам, разбитым дорогам, кучам гравия, земли или угля. «Пусть даже уголь, — продолжаю
я твердить про себя, — все равно это часть твоей свободы», — и чувствую, что начинаю волноваться.
Но волнение перерастает в беспокойство. Мне всегда казалось, что Лондон — как дом в парке,
огражденный стенами. Я представляла, что его здания вырастут передо мной — высокие, ровные,
крепкие. И совершенно не ожидала, что он так неаккуратно раскинулся по окраинам, начиная с почти
деревенских домишек. Я-то думала, он цельный, а теперь вижу проплешины пустырей, раны канав,
недостроенные дома и церкви, без окон, без крыши, — торчат одни балки, как обглоданные кости.
На стекле хлопья сажи — как сетка на моей вуали. Поезд начинает подниматься. Ощущение не из
приятных. Мы проезжаем через улицы — серые, черные, — столько похожих улиц, ни за что не
отличила бы одну от другой! Какая мешанина из окон, дверей, крыш и труб, лошадей и экипажей,
мужчин и женщин! Пестреют деревянные щиты с объявлениями и аляповатые вывески: «Испанские
жалюзи», «Свинцовые гробы», «Ветошь». Слова, слова, везде слова. Высотой в шесть футов. Кричащие,
визжащие, ревущие: «Кожа и сапожные принадлежности», «Сдается», «Брумы — изящные кареты»,
«Изготовитель обоев», «Поставщики», «Сдается!», «Сдается!», «По подписке»...
Слова, слова — сплошь по лику Лондона. Гляжу на них и зажмуриваюсь. Когда я снова открываю
глаза, мы нырнули вниз: кирпичные стены в густой копоти вздыбились над поездом, и в вагоне стало
сумрачно. Потом на нас надвигается матово-стеклянная громада сводчатой крыши, исчерканной
нитями пара. Поезд с пугающим скрежетом останавливается. Визг каких-то железок, хлопанье дверей,
мощная топочущая лавина — так мне кажется — тысяч и тысяч людей.
— Паддингтонский вокзал, — произносит Ричард. — Выходим.
Он оживился — и говорит, и движется быстрее. Он изменился. На меня не глядит — а мне почему-
то хочется, чтобы посмотрел. Находит носильщика — отнести наши вещи. Мы встаем в один ряд с
другими людьми — я знаю, это называется «очередь» — и ждем наемную карету, я читала о таких в
дядиных книгах. В наемной карете можно целоваться, можно позволить себе всякие вольности с
любовником, приказав кучеру ездить по Риджентс-парку. Я знаю Лондон. Лондон — это город, где
исполняются все заветные желания. Но этого места, где такой шум и толкотня, этого места я не знаю.
Все здесь устремлены куда-то, а куда — мне не понять. Здесь по стенам слова, слова, а я не могу их
прочесть. Размеренность, бесконечная повторяемость всего: кирпичной кладки, домов, улиц, людей —
одежды, лиц, выражений, — все это поражает и утомляет меня. Я стою рядом с Ричардом, держу его
под руку. Только бы он не ушел никуда!.. Свисток — и мужчины в черных костюмах, нормальные
мужчины, джентльмены, устремились куда-то мимо нас — они бежали!
Наконец мы занимаем места в карете и вырываемся из здания вокзала на запруженные экипажами
грязные улицы. Ричард замечает, что мне не по себе.
— Вас пугают улицы? — спрашивает он. — Боюсь, мы увидим и похуже. А чего вы ожидали? Это
город, где солидные господа живут бок о бок со всяким сбродом. Не обращайте внимания. Просто не
думайте об этом. Скоро мы приедем в ваш новый дом.
— В наш новый дом, — говорю я. А сама думаю: «Там, за закрытыми дверями и задернутыми
шторами, я успокоюсь. Вымоюсь, отдохну, высплюсь».
— В наш дом, — поправляется он. И задерживает на мне взгляд чуть дольше, чем следовало бы,
потом тянет руку через мое плечо. — Вот, если вид из окна вам мешает... — И опускает шторку.
И снова мы сидим, покачиваясь в такт движению кареты, в душном полумраке. Но теперь звуки
Лондона слышны еще отчетливее. Я не вижу города: ни парка, по которому мы едем, ни улиц, на
которые сворачиваем. Не вижу, куда везет нас карета: и даже если бы могла глядеть по сторонам, все
равно не поняла бы ничего, хотя долго изучала карты Лондона и знаю каждый изгиб Темзы. И когда
наконец карета остановилась, я не могла бы сказать, как долго нас везли — я вся ушла в свои
ощущения и переживания. «Не раскисай, — твержу я себе. — Черт тебя побери, Мод! Ты ведь к этому
стремилась. Ты предала Сью, ты все бросила ради этого. Не раскисай!»
Ричард, расплатившись с кучером, возвращается за багажом.
— Дальше пойдем пешком, — говорит он.
Я сама, без посторонней помощи, вылезаю из кареты и зажмуриваюсь от уличного света, хотя
здесь он совсем не яркий: солнца не видно, и небо затянуто облаками — грязно-коричневыми, как
свалявшаяся овечья шерсть. Я-то думала, нас подвезут прямо к двери его дома, но вокруг вообще нет
домов: тянется лишь какая-то невероятно грязная, убогая улица — по одну сторону высокая глухая
стена, по другую — кое-как заляпанные побелкой арки моста. Ричард устремляется вдоль по улице. Я
хватаюсь за его руку.
— Мы правильно идем? — спрашиваю.
— Абсолютно, — бросает он на ходу. — Нечего пугаться. Шиковать нам рано. Да и пробраться в
дом лучше тайком, вот и все.
— Вы все еще опасаетесь, что дядины люди могут нас выследить?
— Идемте. Дома поговорим. Здесь не место. Сюда, пожалуйста. Подберите юбки.
Он ускоряет шаг, мне трудно за ним угнаться. Заметив, что я отстаю, он подхватывает обе сумки
одной рукой, а другую протягивает мне.
— Тут недалеко, — успокаивает он, но руку мою сжимает, как клещами.
Мы сворачиваем с улицы на другую, отходящую вбок, там начинается фасад огромного дома,
вернее, так мне показалось поначалу, а потом я поняла, что это жмущиеся друг к другу узенькие и
высокие домики, стены их лепятся вплотную. В воздухе — запах речной воды, гнили. Люди с
любопытством оглядывают нас. Я прибавляю шаг. Вскоре мы снова свернули — теперь уже в
переулок, под ногами захрустел шлак. Кучка ребятишек поодаль смотрят на ковыляющую по земле
птицу. Крылья ее связаны бечевкой.
Завидев нас, кидаются нам навстречу. Просят денег, хватают за рукав, за полы плаща, за вуаль.
Ричард отогнал их. Они отбежали с бранью, потом вновь занялись птицей. Мы сворачиваем в
следующий переулок, еще грязнее; с каждым поворотом Ричард держит меня все крепче, шагает все
быстрее и быстрее — дорога ему знакома.
— Мы почти пришли, — говорит он. — Ничего, что грязь, не обращайте внимания. В Лондоне
везде так грязно. Ну, еще чуть-чуть, честное слово. И тогда отдохнете.

[djjaz63]

И наконец замедляет шаг. Мы стоим во внутреннем дворике, настила нет, голая земля поросла
крапивой. Высоко вверх уходят стены. Дальше дороги нет — впереди лишь два или три узких крытых
прохода. В один из них Ричард сейчас и тянет меня, но там так темно и гадко, что я вдруг упираюсь и
пытаюсь вырваться.
— Ну же, идемте, — говорит он, оборачиваясь ко мне. Он больше не улыбается.
— Куда идти-то? — спрашиваю я.
— Туда, где начнется новая жизнь. Она вас ждет. Заждалась. Там наш дом. Экономка ждет нас.
Идемте же скорей! Или вы хотите, чтобы я вас тут бросил?
Он волнуется. Я оглядываюсь; там, за моей спиной, веером расходятся проулки, но где же тот, с
раскисшей дорожкой, по которому я шла сюда? Как будто мокрые стены расступились перед нами, а
потом сомкнулись, поймав меня в ловушку.
Что же делать? Я не могу вернуться назад, одна, к мальчишкам, в лабиринт проулков, улиц — в
город. Не могу вернуться к Сью. Да и не собиралась. Что-то всю жизнь толкало меня к этой минуте, к
этому черному провалу. Либо я пойду вперед — либо меня больше не будет. И я снова пытаюсь
представить себе комнату, которая только и ждет, когда я войду: как повернется в замочной скважине
ключ, как я брошусь на кровать и буду спать, спать, спать...
Еще самую малость поколебавшись, я уступаю — и он утягивает меня в черноту. Проход
неожиданно оказался коротким, в конце его — небольшая пологая лестница, ведущая вниз, а сразу же
за ней — дверь, в которую он и стучит. За дверью залаяла собака, потом слышатся легкие быстрые
шаги, скрипит засов. Собака замолкает. Дверь открывает белобрысый мальчишка — наверное, сын
экономки. Увидев Ричарда, кивает.
— Порядок? — спрашивает он.
— Порядок, — отвечает Ричард. — Тетушка дома? К ней тут барышня заехала — погостить.
Мальчик внимательно смотрит на меня — надеется разглядеть лицо под вуалью. Улыбнувшись,
снова кивает, отворяет перед нами дверь и снова закрывает ее за нами.
Мы оказались в кухне — наверное, кухня для слуг, решила я, потому что помещение очень
маленькое, без окон, тут темно, душно и нестерпимо жарко: в камине вовсю пылает огонь, на столе
чадят две лампы, а еще — нет, скорее это кухня для конюхов, думаю я, потому что в дальнем углу
вижу жаровню, а рядом с ней — инструменты. У жаровни сидит бледный человек в фартуке — увидев
нас, он откладывает в сторону какую-то вилку или, может, пилку, вытирает руки и принимается
бесцеремонно меня разглядывать. У камина сидят парень и девушка: девушка рыжеволоса,
круглолица и тоже смотрит на меня в упор. Парнишка хмур и неприветлив, он сосредоточенно жует
кусок вяленого мяса, а сам он одет в такую чудную шубу — из разных кусочков меха. Он держит,
зажав коленями, извивающегося пса, рукой придерживает ему челюсти, чтобы тот не лаял. Смотрит
на Ричарда, потом на меня. Разглядывает мою одежду: плащ, перчатки, капор. Потом говорит,
присвистнув:
— Небось, и стоят эти шмотки!
И пригибается, увертываясь, потому что седовласая женщина, сидящая в соседнем кресле — в
кресле-качалке, что покачивается и скрипит, — попыталась дотянуться до него и ударить. Мне
показалось, что это и есть экономка. Она смотрит на меня пристальнее и внимательнее, чем все
остальные. В руках у нее сверток, теперь она откладывает его в сторону и пытается выбраться из
кресла, а сверток тем временем начинает извиваться. Это поразило меня даже больше, чем горящая
жаровня или даже шуба, — оказалось, это спящий головастый младенец, завернутый в одеяльце.
Я перевожу взгляд на Ричарда. Может, он скажет что-нибудь или поведет меня дальше. Но он
отпустил меня и стоит, скрестив руки на груди, очень спокойно. Он улыбается, но улыбается как-то
странно. Все молчат. Никто не шевелится, кроме седовласой женщины. На ней платье из тафты,
материя шуршит при каждом движении. Лицо у нее румяное и так и лоснится. Она подходит ко мне
почти вплотную, склонив голову, пытается разглядеть мое лицо. Облизывает губы. Взгляд ее
пристален, она будто ждет чего-то. Она протягивает ко мне короткопалые красные руки, и я
отшатываюсь.
— Ричард! — восклицаю я.
Но он словно не слышит, а взгляд женщины, такой загадочный, разом сковал меня. У меня нет сил
сопротивляться, а она тянется к моей вуали. Откидывает ее. И вдруг видит мое лицо. Осторожно
дотрагивается до моей щеки, словно боится, что она растает под ее пальцами.
Не сводит с меня глаз, но обращается почему-то к Ричарду. Голос ее дрожит от старческих слез, от
переполняющего ее чувства.
— Молодец парень, — говорит она.

[djjaz63]

Глава двенадцатая
И тут все смешалось.
Собака лает и кидается, спеленатый младенец вопит, другой младенец, которого я сразу не
заметила — он лежит в жестяном ящике под столом, — тоже начинает плакать. Ричард снимает
сюртук и шляпу, ставит на пол наши сумки и потягивается. Неприветливый юноша сидит, разинув
рот, выставив на всеобщее обозрение недожеванный кусок мяса.
— Это не Сью, — говорит он.
— Мисс Лилли, — тихо произносит стоящая передо мной женщина. — Какая красавица... Вы не
устали с дороги, милочка? Подумать только — такой путь проделать...
— Это не Сью, — снова говорит мальчик, на сей раз громче.
— План поменялся. — Ричард не глядит мне в глаза. — Она осталась там, доделать кое-что...
Мистер Иббз, как поживаете, сэр?
— Прекрасно, сынок, — отвечает ему бледный мужчина.
Он снял фартук и теперь успокаивает собаку. Мальчик, открывавший нам дверь, ушел куда-то.
Жаровня остывает, потрескивая, затягиваясь серым. Рыжая девушка, вооружившись бутылочкой и
ложкой, склоняется над вопящими младенцами, но при этом продолжает искоса поглядывать на
меня. Хмурый парнишка хмыкает:
— Как это план поменялся? Не понимаю.
— Потом поймешь, — отвечает Ричард. — Если только...— Прижав палец к губам, подмигивает.
Женщина тем временем никак не отойдет от меня, вглядывается в каждую черточку на моем лице,
словно бусы перебирает.
— Глаза карие, — говорит она и вздыхает, от дыхания ее веет чем-то сладким, как сахар. —
Розовые губы, пухленькие. Зубки белые, как фарфор. Щечки — мягкие небось, нежные. Ой!
Я стою не шевелясь, как в трансе, — а она причитает, бормочет что-то, но теперь она, кажется,
хочет ощупать мое лицо, и я отшатываюсь.
— Как вы смеете?! — восклицаю я. — Как вы смеете говорить со мной? Как смеете вы вообще
смотреть на меня, вы все? А вы!.. — Я подхожу к Ричарду и хватаю его за жилет. — Что все это
значит? Куда вы меня завезли? И что они знают о Сью?
— Тише, тише, — мирно произносит мужчина с бледным лицом.
Парнишка смеется. Женщина опечалилась.
— Какой у нее голос! — говорит девушка.
— Как острый нож, — подхватывает мужчина. — Такой же чистый.
— Ну что я могу сказать? — Он пожимает плечами. — Я же подлец.
— Хватит кривляться, черт побери! Говорите, что все это значит. Чей это дом? Ваш?
— Ну да, его! — Мальчишка дико хохочет и чуть не давится куском мяса.
— Спокойнее, Джон, выпорю! — произносит женщина. — Не обращайте на него внимания, мисс
Лилли, очень вас прошу, не стоит он того!
Я на нее не смотрю. Я не свожу глаз с Ричарда.
— Говорите же чей, — настаиваю.
— Не мой, — отвечает он наконец.
— Не наш? — (Он качает головой.) — Тогда чей же? И где мы вообще находимся?
Он трет правый глаз. Он устал.
— Это их дом, — отвечает он, кивнув на женщину и на мужчину. — Их это дом, и находится он в
Боро.
Боро... Я уже пару раз слышала от него это название. С минуту я стою в смятении, обдумываю
услышанное, потом сердце у меня сжимается.
— Дом Сью! Где живут воры!
— Честные воры, — добавляет женщина, придвигаясь ко мне ближе, — для тех, кто нас знает!
Я думаю: «Это ее тетушка!» Когда-то мне было ее жалко. Теперь же я готова плюнуть ей в лицо.
— Да отойдете вы от меня или нет, старая карга!
И вдруг наступила тишина. Кажется, стало темнее и даже как-то теснее. Я все еще держусь за
жилет Ричарда. Когда он пытается вырваться, я вцепляюсь сильнее. Мысли мои скачут, как зайцы. «Он
женился на мне, привез сюда, чтобы от меня избавиться. Он хочет прикарманить мои деньги. Он
пообещал, что поделится с ними — за то, что они убьют меня и Сью». И когда я так подумала, путаясь
в страшных догадках, сердце мое вдруг снова сжалось: «А Сью они освободят. Сью все это знала
наперед».
— Вы этого не сделаете! — чуть не кричу я. — Уверены, я не догадываюсь, что вы затеяли? Все вы?
Какое грязное дело?
— Ничего вы не знаете, Мод, — отвечает он. Пытается отцепить меня от жилетки. Я не отпускаю.
Мне кажется, если он это сделает, они меня точно убьют. Мы молча боремся секунду-другую. Потом
он говорит: — Шов лопнет, Мод!
Отцепляет наконец мои пальцы. Я, недолго думая, сразу же хватаюсь за его руку.
— Отвезите меня назад, — требую я, а про себя твержу: «Только не подавай виду, что тебе
страшно!» Но голос мой вдруг становится тонким да к тому же дрожит. — Отведите меня сейчас же
назад, на улицы, к каретам.
Он качает головой, отводит взгляд:
— Я не могу этого сделать.
— Заберите меня отсюда. Или я сама уйду. Я найду дорогу — я запомнила! Я смотрела по
сторонам и все запоминала! И я... я найду... полицейского!
Парень, бледный мужчина, женщина и девушка от этих слов вздрагивают. Пес принимается лаять.
— Тише, тише, — говорит мужчина, поглаживая усы. — Поосторожнее в выражениях, дорогая, раз
уж вы попали в такой дом.
— Это, наоборот, вы поосторожнее! Чего вы таким образом хотите добиться? Денег? Нет-нет. Это
вы остерегайтесь. Вы все! И вы, Ричард, — вы больше всех, потому что, как только я найду
полицейского и расскажу ему...
Но Ричард только смотрит на меня и ничего не говорит.
— Вы меня слышите? — кричу я.
Мужчина с бледным лицом закрывает ладонями уши, как будто оглох.
— Да уж, голосок точно острый нож, — повторяет он, вроде бы ни к кому не обращаясь. —
Правда?
— Идите к черту! — говорю.
Дико озираюсь, потом хватаю свою сумку. Однако Ричард опережает меня: словно играя, пинает ее
своей длинной ногой — и сумка отлетает прочь в дальний конец кухни. Парнишка подхватывает ее и
ставит себе на колени. Достает нож и начинает ковыряться в замке. Поблескивает лезвие.
Ричард складывает руки на груди.
— Теперь вы видите, Мод, что уйти вам никак не возможно. — Он невозмутим. — Не уйдете же вы
с пустыми руками?
Он подходит к наружной двери и загораживает ее собой. Рядом есть и другие двери, куда они
ведут? Может, на улицу, а может, уводят еще дальше в дом. Нужную мне ни за что не найти.
— Прошу извинить, — говорит он.
Вспыхивает лезвие ножа. «Теперь, — думаю, — они меня убьют». Мысль эта пронзает, как лезвие
ножа. Но разве я не молила в «Терновнике», чтобы у меня забрали эту жизнь? Разве не чувствовала,
как она спадает с меня, и только радовалась? А сейчас мне так страшно — я даже представить не
могла, что человеку может быть так страшно.
«Дура», — ругаю я себя. А вслух — им всем — говорю:
— Вы не посмеете. Не посмеете! — И опрометью бросаюсь бежать куда-то, сначала в одну сторону,
потом в другую и вдруг натыкаюсь на визжащего круглоголового младенца. Хватаю его за шею.
— Вы не посмеете! — кричу я опять. — Черт побери, неужели вы думаете, я за этим сюда шла? —
Я смотрю на женщину в упор. — Раньше я убью вашего ребенка! — Наверное, я и правда была к этому
готова. — Глядите, я задушу его!
Мужчина, девушка и парень заинтересовались. Женщина смотрит грустными глазами.
— Милая моя, — говорит она, — у меня сейчас семеро детишек обретается. Пусть уж будет
шестеро, раз вам так хочется. Пусть уж, раз вам неймется, — кивок под стол, где стоит жестяное
корыто, — пусть даже будет пять. Мне все равно. Все равно я скоро закрою эту лавочку.
Существо в моих руках дрыгает ногой. Я чувствую под рукой быстрое биение его крохотного
сердечка, вижу, как пульсирует маковка на пухлой голове. Женщина все смотрит. Ричард роется в
карманах, ищет сигарету. Найдя, произносит:
— Положите чертова ребенка на место, Мод.
Он говорит это очень дружелюбно, и я наконец прихожу в себя, понимаю, что руки мои у малыша
на горле. Осторожно кладу ребенка на стол, меж тарелок и фарфоровых чашек. И сразу же парень
вытаскивает нож из замка моей сумки и начинает размахивать им над головой.
— Ага! — кричит он. — Дамочка не смогла! Джон Врум за нее это сделает — мокрое место
останется!
Девушка визжит, как от щекотки. Женщина строго цыкает:
— Хватит. Иначе всех моих малюток перепугаете до смерти. Хороша я тогда буду. Неженка,
пригляди-ка за малышом Сидни, а то лопнет с натуги, будь добра. Мисс Лилли думает, она попала к
разбойникам. Мисс Лилли, я вижу, вы можете за себя постоять. Ничего другого я и не ожидала. Но уж
не думаете ли вы, что мы желаем вам зла?
Она снова подходит ко мне. Похоже, ей трудно удержаться, чтобы не потрогать меня — вот и
теперь она поглаживает мой рукав.
— А вот представьте себе, вас здесь так ждали, как самого дорогого гостя...
Я взвинчена до предела.
— Не могу поверить, — отвечаю я, высвобождая рукав из ее пухлых рук, — что вы желаете мне
добра, раз удерживаете меня здесь, хотя я ясно сказала, что хочу уйти.
Она откидывает голову назад.
— Слышите, как складно выражается, мистер Иббз? — говорит она.
Мужчина отвечает, что да, слышит. Она снова пытается меня погладить.
— Сядьте, моя дорогая. Видите это кресло? Оно из очень шикарного дома, может быть, только вас
и ждало. Не желаете снять плащ и шляпку? Не то запаритесь совсем, у нас в кухне всегда жарко.
Может, снимете хотя бы перчатки? Ну как хотите.
Я сжала руки. Ричард перехватывает удивленный взгляд женщины.
— Мисс Лилли, — тихо поясняет он, — особенно бережет свои пальчики. С детства ей
приходилось ходить в перчатках. — Эти слова он произнес чуть тише, а конец фразы и вовсе
шепотом: — По настоянию своего дяди.
Женщина понимающе кивает.
— Ваш дядя, — повторяет она. — Я все о нем знаю. Заставил вас прочесть гору грязных
французских книжонок. Он, случайно, не трогал вас, где не пристало? Но ладно, забудем об этом. Вы
здесь, и все позади. Вот я всегда говорю: лучше уж родной дядя, чем невесть кто. Но ах, охальник-то
какой!
Я присела, чтобы незаметно было, как дрожат у меня колени, но ее от себя оттолкнула. Кресло мое
стоит близко к камину, и правду она говорит, тут жарко, нестерпимо жарко, щеки мои огнем горят.
Но я не должна двигаться, я должна подумать. Парень все еще ковыряется в замке.
— Французские книжки, — ухмыляется он.
Рыжая девушка подносит ручку младенца к своим губам и задумчиво облизывает ему пальчики.
Мужчина подходит ближе. Женщина так и стоит рядом со мной. Огонь камина ярко освещает ее лицо.
— Ричард, — зову я.
Он не отвечает.
— Ричард!
Женщина тянется ко мне, развязывает ленты шляпки, снимает ее. Гладит меня по голове, потом
берет одну прядь и перебирает пальцами.
— Светлые какие. — Она вроде как удивляется. — Чисто золото.
— Продать собираетесь? — говорю. — Что ж, берите! — И выдергиваю локон, который она
подцепила. — Вот видите, больше, чем я сама себе навредить могу, никто мне не навредит. А теперь
отпустите меня.
Она качает головой:
— Не сходите с ума, дорогая моя, и не портьте прическу. Разве я не сказала? Мы не желаем вам
зла. Вот Джон Врум, поглядите-ка; и Делия Уоррен, мы зовем ее Неженкой — надеюсь, со временем
они будут вам как родные. А вот мистер Хамфри Иббз: он вас ждал — правда, мистер Иббз? И еще я.
Боже мой, как же я вас ждала!
Она вздыхает. Парнишка глядит на нее и ухмыляется.
— Вот не пойму, хоть убей, — восклицает он, — куда ветер дует! — Он кивает в мою сторону. —
Разве она, — обхватив себя руками за плечи, он высовывает язык и дико вращает глазами, — разве
она не из буйных?
Женщина поднимает руку, он мигом перестает дурачиться.
— И нечего тут рожи корчить, — прикрикнула она на него.
А потом, взглянув на меня, говорит с нежностью:
— Мисс Лилли соединит свою судьбу с нашей. Мисс Лилли еще не совсем освоилась тут у нас.
Мисс Лилли, вы, верно, давно крошки хлеба не видели, столько часов в дороге! Что бы такое вам
предложить? — Она потирает ладони. — Не желаете ли баранью отбивную? Или, может, кусочек
голландского сыру? Или рыбки на ужин? У нас тут на углу есть лавочка — там рыба какая угодно,
только скажите, как называется, и Неженка сбегает принесет, поджарит — глазом моргнуть не
успеете. Так чего вы желаете? У нас есть фарфоровые блюда, посмотрите, король и то не побрезговал
бы. Есть серебряные вилки — мистер Иббз, передайте мне вилочку. Смотрите, дорогая. Ручка чуть
шероховата, но не обращайте внимания, милая. Тут герб был, мы его стерли. Чувствуете, какая
тяжелая? А колет-то как! Это от господина, что в парламенте заседает. Ну что, дорогая, рыбку
выбираем? Или отбивную?
Она встает, склоняется надо мной, подносит вилку к самому моему лицу. Я отталкиваю ее.
— Не думаете ли вы, что я сяду и буду с вами ужинать? Хоть с кем-то из вас?! Да я бы слугами и
то постыдилась вас называть! Соединить с вами свою судьбу? Я скорее по миру пойду. Я скорее умру!
Мгновение тишины, а затем...
— Совсем сбесилась, — сказал парнишка. — Слыхали?
Но женщина качает головой и смотрит на меня чуть ли не с умилением.
— Это Неженка может сбеситься, — отвечает она задумчиво. — Я, например, тоже могу. Всякая
обыкновенная девушка может. А у благородных дам это по-другому называется. Как это называется, а,
Джентльмен?
Она смотрит на Ричарда, тот устало склонился к слюнявой собаке и теребит ее за уши.
— Hauteur, — отвечает он, не глядя.
— Hauteur, — повторяет она.
— Мерси, — говорит парнишка и ухмыляется.— Жаль, а то я подумал, она плохо воспитана, и
хотел надавать ей тумаков.
И вновь принимается ковыряться в замке моей сумки. Мужчина смотрит на него и морщится.
— Ишь, до сих пор не научился обращаться с замками! Не надо ломать, не надо портить затворы!
Это чудный механизм. А ты чуть его не испортил.
Мальчишка в последний раз ковырнул ножом, лицо его омрачилось.
— Вот бля! — говорит он.
В первый раз я слышу, как это слово произносят в сердцах, как простое ругательство. Он вынимает
нож из замка и, прежде чем я успеваю вскрикнуть и остановить его, вспарывает кожу под замком —
одним быстрым движением лезвия.
— Иначе не мог, — говорит мужчина снисходительно.
Он достал трубку и теперь зажигает ее. Парнишка тянет руки к разрезу в сумке. И хотя щеки мои
горят от жара, я вдруг вся похолодела. То, что он взрезал сумку, лишило меня последних сил.
— Пожалуйста, — умоляю я. — Пожалуйста, отдайте мне мои вещи. Я забуду про полицейского,
только отдайте мне мое и отпустите.
Думаю, в голосе моем появились новые, жалобные нотки, потому что они все как один повернули
ко мне лица и пристально смотрят на меня, и женщина опять подходит ко мне и опять принимается
гладить меня но голове.
— Никак испугалась? — говорит она удивленно. — Испугалась Джона Врума? Так это он шалит
просто. Джон, как ты посмел? Убери нож и передай мне сумку мисс Лилли. Ну вот. Вам жаль ее,
милая моя? Но ведь она старая, потертая, выглядит так, словно ее полвека под кроватью держали. Мы
достанем вам хорошую, лучше этой. Правда же!
Парнишка возмутился поначалу, но, поворчав, все же отдает сумку, и когда женщина вручает ее
мне, я выхватываю ее и крепко-крепко прижимаю к груди. Слезы комом подступают к горлу.
— Нюни распустила, — презрительно говорит мальчишка, видя, как я глотаю слезы. И
ухмыляется: — Злючкой ты мне больше нравилась.
От этой ухмылки я смутилась и вся как-то сжалась. Смотрю на Ричарда.
— Ричард, ради бога, — прошу, — хватит меня мучить. Как вы можете стоять спокойно, когда они
меня мучают?
Он смотрит мне в глаза, теребит бородку. Потом говорит женщине:
— Нет ли у вас места поспокойнее, чтобы она там посидела?
— Поспокойнее? — отвечает она. — Ну конечно, я уж и комнату подготовила. Я только думала,
мисс Лилли сначала захочет погреться с нами у очага... Не желаете ли подняться со мной, милая?
Пригладить волосы, ополоснуть ручки?
— Я хочу, чтобы меня проводили на улицу — я сама найму карету, — отвечаю я. — Больше
ничего.
— Ну так наверху окошко есть, оттуда улицу хорошо видно. Пойдемте, милая. Позвольте мне
взять вашу сумку... Сами хотите нести? Ну что ж. Сразу видно, крепкая хватка! Джентльмен, пойдемте
с нами? Вы по-прежнему остановитесь в комнате на самом верху?
— Да, если позволите. Ненадолго.
Они переглянулись. Она кладет руки мне на плечи, я пытаюсь увернуться, приподнимаюсь с
кресла. Ричард подходит ко мне и встает рядом. Его соседство меня тоже не радует, и так, обступив
меня с обеих сторон — так собаки возвращают заблудшую овцу в загон, — они выводят меня из кухни
на лестницу. За дверью прохладно и темно, тянет сквозняком — может, от входной двери? — я
замедляю шаг. Но я не забыла, что говорила женщина про уличное окно: там я смогу позвать на
помощь, вылезть наружу — а то и выпрыгнуть, если они начнут мучить. Деревянная лестница
узенькая, без ковра, кое-где на ступеньках стоят оббитые фаянсовые чашки с водой — в них плавают
горящие фитили, отбрасывая слабые тени.
— Подберите юбки, дорогая, не спалите, — говорит женщина и первой начинает взбираться по
лестнице.
Ричард идет следом за мной, почти вплотную. На площадке — двери, все они закрыты. Женщина
отворяет первую и ведет меня в крошечную квадратную каморку: кровать, умывальный столик,
сундук, комод, экран из конских волос — и окно, к нему-то я и кидаюсь в первую очередь. Оно
узенькое, завешено выцветшей полоской кисеи. Задвижка давным-давно сломалась, рамы скреплены
гвоздями. За окном — грязная узкая улица, здание с бурыми крашеными ставнями — посреди каждой
дырка в виде сердца, — кирпичная стена, на которой желтым мелком выведены круги и спирали.
Я стою и смотрю на все это, судорожно прижав к груди сумку, но постепенно руки мои слабеют. Я
слышу, как Ричард, постояв на пороге, поднимается на следующий этаж, потом начинает шагать по
комнате прямо у меня над головой. Женщина идет к умывальнику, берет кувшин, наливает воды в
тазик. Теперь мне ясна моя ошибка: зря я подошла к окну, она перекрыла мне путь к двери. Она
женщина дородная, с сильными руками. Может, мне как-нибудь удастся отпихнуть ее, если, конечно,
действовать неожиданно.
Наверное, она подумала то же самое. Хлопочет над умывальником, голову опустила, а сама краем
глаза следит за мной — но по-прежнему как-то странно, то ли с удивлением, то ли с восхищением.
— Вот тут душистое мыло, — говорит она. — А это гребень. Вот щетка для волос.
Я молчу.
— Вот полотенце для лица. Одеколон. — Она вынимает пробочку из флакона, плещет на руку.
Подходит ко мне — она отвернула рукав, пухлое ее запястье залито тошнотворными духами. — Вам
нравится запах лаванды?
Я пячусь назад, поглядываю на дверь. Из кухни отчетливо слышен голос паренька: «Ах ты шлюха!»
— Не нравится, — говорю я, отступая еще на шаг, — когда меня обманывают.
Она внезапно останавливается.
— О каком обмане речь, милая моя?!
— Неужели вы думаете, я стремилась попасть сюда? Неужели думаете, что я хочу у вас остаться?
— Я думаю, вы просто перепугались. Думаю, вы сейчас не в себе.
— Не в себе? Да как вы смеете судить? Откуда вам знать, какая я должна быть? Мы с вами не
знакомы!
При этих словах она потупилась. Опускает манжету, возвращается к умывальнику и снова
принимается перебирать вещи: мыло, гребешок, щетку, полотенце. Внизу под нами кто-то волочет
кресло по полу, что-то падает, лает собака. Над нами Ричард меряет шагами комнату, покашливает,
бормочет что-то. Если бежать — то только сейчас. Но куда? Вниз, конечно, вниз, той же дорогой,
какой я шла сюда. Но где та дверь на улицу — вторая или первая? Не знаю. «Не важно, — говорю я
себе. — Беги, и все!» Но не двигаюсь с места. Женщина поднимает голову, смотрит мне прямо в глаза,
я в нерешительности. И в этот момент Ричард, тяжко ступая, начинает спускаться по лестнице.
Входит в нашу комнату. За ухом у него сигарета. Рукава закатаны до локтя, борода мокро блестит.
Он запирает за собой дверь.
— Снимите плащ, Мод, — говорит он.
«Сейчас он меня задушит».
Крепко сжав застежку плаща, я подаюсь назад, медленно, медленно отступаю назад, подальше от
него и от женщины, поближе к окну. Если что — выбью стекло локтем. Буду кричать, звать на помощь
— на улице услышат. Ричард следит за мной, вздыхает, делает большие глаза.
— Нечего шарахаться, — говорит он, — как заяц от волка. Думаете, я с таким трудом доставил вас
сюда, только чтобы убить?
— А вы думаете, — отвечаю я, — я вам поверю? Вы же сами говорили, в «Терновнике» на все
способны ради денег. Я плохо вас слушала! Только не говорите мне, что не хотите отобрать у меня
состояние. И что Сью вам в этом не поможет. Наверное, вы потом заберете ее — чуть погодя. Ее
вылечат, надеюсь. — Сердце мое больно сжалось. — Умница Сью. Молодец.
— Помолчите, Мод!
— Почему бы это? Чтобы вы убили меня без шума? Так действуйте! И это черное дело будет у вас
на совести. А она у вас есть?
— Не такая, — отвечает он с улыбкой, — которую озаботит ваше убийство, уверяю вас. — Он трет
пальцами глаза. — Однако миссис Саксби этого не одобрила бы.
— Она?! — удивляюсь я, мельком глянув на женщину. Та смотрит на мыло, на щетку и ничего не
говорит. — Вы что, все делаете по ее указке?
— В данном случае — все, — отвечает он многозначительно, но я не понимаю, и он продолжает:
— Послушайте меня, Мод. Это был ее план, от начала и до конца. Это она все придумала. Я, конечно,
злодей, но не настолько хитер, чтобы ее обмануть.
Похоже, он говорит искренне — но ведь мне так казалось и прежде.
— Вы лжете, — говорю я.
— Нет. Это чистая правда.
— Как это — ее план? — не понимаю я. — Она что, послала вас в «Терновник», к дяде? А еще
раньше — в Париж? К мистеру Хотри?
— Она послала меня к вам. Не важно, какими окольными путями я до вас добрался. Может, я и
сам проделал бы тот же путь, не подозревая, что за всем этим стоит. Я мог бы и мимо вас пройти и не
заметить! И многие мужчины могли бы. Но у них не было бы направляющей руки миссис Саксби.
Я смотрю мимо них.
— Значит, она знала о моем богатстве, — говорю я, чуть подумав. — Так и другие знали, я
полагаю. Кого она знает-то — дядю? Или кого-то из слуг?
— Она вас знает, Мод. Прежде всего вас.
Женщина поднимает голову и смотрит на меня — и кивает.
— Я знала вашу мать, — говорит она.
Мою мать! Рука моя тянется к горлу — странно, но материнский портрет лежит в моих вещах,
рядом с драгоценностями, ленточка вся истерлась, я не надевала его столько лет... Моя мать! Я
приехала в Лондон, чтобы наконец избавиться от нее. А теперь вдруг мне вспомнилась ее могила в
дальнем конце парка — никто за ней не ухаживает, не подстригает траву, по белой плите
расползается плесень.
Женщина не сводит с меня глаз. Рука моя безвольно падает.
— Я вам не верю, — говорю я. — Моя мать, говорите? Как ее звали? Ну, отвечайте же!
Она отводит глаза.
— Я знаю, — произносит она, — но пока не скажу. Могу лишь сказать, на какую букву начинается
ее имя. Это «М» — ваше имя тоже с этой буквы начинается. И вторую букву скажу: это «А». И в вашем
имени она тоже есть! Правда, в следующей букве будет отличие. Это «Р»...
Она знает, точно — знает! Но откуда? Я внимательно смотрю на ее лицо — какие у нее глаза,
какие губы. Что-то в ее лице кажется мне знакомым. Но что? И кто она?
— Санитарка, — говорю я. — Вы были санитаркой...
Но она только качает головой, она улыбается:
— Ну нет, разве это возможно?
— Тогда вы не все знаете! — говорю я. — Вы не знаете, что я родилась в сумасшедшем доме!
— Разве? — прерывает она меня. — С чего вы взяли?
— Думаете, я не помню, где выросла?
— Возможно, вы запомнили дом, где жили совсем крошкой. Каждый из нас помнит. Но это не
значит, что именно там вы и появились на свет.
— А я уверена, — отвечаю я.
— Вам так внушили, полагаю.
— Все слуги в дядином доме знали об этом!
— Им, наверное, тоже так сказали. Но это не значит, что все это правда. Может, и правда. А может,

[djjaz63]

и нет.
Говоря так, она переходит от умывальника к кровати, медленно и грузно садится. Смотрит на
Ричарда. Трогает красной рукой мочку уха. Потом говорит как бы между прочим:
— Как вам ваша комната, Джентльмен? — Я наконец понимаю, что это его кличка среди воров. —
Все в порядке?
Он кивает. Она снова обращается ко мне.
— Мы держим эту комнату, — продолжает она тем же новым, непринужденным, пугающе
дружелюбным тоном, — на тот случай, если Джентльмен заглянет погостить. Наверху — особая
комната, и чего только она не повидала! Многих приютила. Люди приходят сюда тайком, — она
изображает притворное удивление,— ну впрямь как вы! — чтобы отсидеться денек-другой, потом
живут неделю, две недели, а может, и дольше — и никто ни о чем не пронюхает! Все шито-крыто!
Вот, например, полицейские хотят поговорить с каким-то парнем — ищут, а найти не могут.
Понимаете почему? А потому, что он здесь. Приходят к нам парни, девушки, ребятишки, дамы...
На последнем слове она внезапно умолкает. Похлопывает по одеялу.
— Не желаете ли присесть, милая? Нет? Хм... Может, потом...
На кровати стеганое одеяло из разноцветных квадратиков, грубой вязки, стачанных через край.
Она в волнении теребит шов.
— Так о чем я говорила? — спрашивает она, глядя на меня.
— О дамах, — подсказывает Ричард.
Она поднимает вверх указательный палец.
— Верно, — говорит она. — О дамах. Конечно, настоящие благородные дамы сюда редко
заглядывают, и на это у них свои резоны. Но одну из них я хорошо запомнила, она пришла к нам...
как давно это было? Шестнадцать лет назад? Семнадцать? Или восемнадцать?.. — Она все
разглядывает мое лицо. — Вам может показаться, это большой срок — целая жизнь... Но поживите с
мое, милая девушка, скажу я вам. Годы бегут, не углядеть. Как слезы.
Она вскидывает голову, тяжко вздыхает. Молчит, выжидает. Но я стою, боясь шелохнуться, молчу
и жду, что будет дальше. И она продолжает.
— Так вот, та самая благородная дама, — говорит она, — была не намного старше вас. Но она так
влипла! Она узнала обо мне от одной женщины в Боро — та помогала девушкам в затруднительном
положении. Вы понимаете, о чем я, милая? Она помогала девушкам, чья честь оказывалась под
угрозой. Возвращала им честь, так сказать. — Она брезгливо морщится, машет рукой. — Я этим
никогда не промышляла. Я так думаю: если появление его на свет не угрожает твоей жизни, то рожай,
потом можно продать, или, еще лучше, отдать мне, я потом сама продам! Тем, кому нужны
ребятишки: слуги там или подмастерья, а может, и просто усыновить хотят. Знаете ли вы, милая
девушка, сколько таких людей? И таких, как я, кто предлагает им этих детишек? Не знали?
Я по-прежнему молчу. Она опять теребит покрывало.
— Ну вот, должно быть, та дама, о которой я рассказываю, тоже об этом не знала, пока не пришла
ко мне. Бедняжка. Та женщина из Боро пыталась помочь ей, но было слишком поздно, ей только хуже
стало. «Где ваш муж? — спросила я первым делом. — И где ваша мама? Где все ваши? Они не придут
за вами?» Она отвечала, что не придут. Мужа у нее не было — в том-то вся и беда, разумеется. Мать
ее умерла. Она сбежала из большого богатого дома, в сорока милях от Лондона — на реке, сказала...
Она кивает, по-прежнему буравит меня взглядом. Я вся похолодела.
— Отец и брат ее пустились за ней в погоню и, вероятно, убили бы на месте, но в Боро им ни за
что ее не найти, в этом она мне поклялась. А что до джентльмена, из-за которого случились все эти
неприятности, ну, когда он говорил, что любит ее, — так вот, у него была жена и собственный
ребятенок, так что он бросил ее в беде и умыл руки. Ну, от джентльмена другого и не ждешь. А мне
это только на руку! — Она лукаво улыбнулась. — Дама-то была при деньгах. Я впустила ее, отвела
наверх. Может, и напрасно я это сделала. Мистер Иббз вот отговаривал. Потому что у меня в те поры
уж пять или шесть малюток в доме кормилось, и замученная я была ужас как, тем более что своего
ребеночка родила незадолго до того — он умер...— При этих словах она изменилась в лице и
прикрыла глаза ладонью. — Нет, хватит, не буду об этом.
Помолчав минуту-другую, она обводит комнату взглядом, словно пытается вспомнить, на чем
остановилась. Кажется, вспомнила. Поборов смущение, она продолжает свой рассказ. Заглядывает
мне в глаза, показывает рукой куда-то вверх. Я поднимаю глаза и смотрю, куда она указывает. Это
всего лишь потолок, грязно-желтый, в серых пятнах копоти от ламп.
— Там мы ее и положили, — говорит она, — в комнате Джентльмена. И целыми днями я сидела у
ее постели и держала ее за руку, а ночью слышала, как она ворочается в постели и плачет. Прямо
сердце разрывалось. Она была невинней овечки. Я подумала: верно, не выживет. Мистер Иббз тоже
так говорил. Да и она, похоже, тоже так думала, потому что ей оставалось еще два месяца, и по всему
было видно, что и полсрока она не протянет. Но, может быть, ребеночек тоже это почувствовал — они
порой лучше нас все понимают. Потому что и недели не прошло, как пошли воды, и началось.
Длилось это один день и одну ночь. Хотел родиться — и все тут. Подумать, такая козявка, но наша
дама и без того слабенькая — чуть концы не отдала. Потом услышала детский плач, оторвала голову
от подушки. «Что это, миссис Саксби?» — спрашивает. «Это ваш ребеночек, дорогая», — говорю я ей.
«Мой ребенок? — удивляется. — А кто это: мальчик или девочка?» — «Девочка», — отвечаю. Услышав
это, она как закричит: «Да поможет ей Господь! Ибо мир жесток к девочкам. Лучше бы она умерла, и я
вместе с ней!»
Она качает головой, поднимает руки, снова роняет их на колени. Ричард стоит, привалившись
плечом к дверному косяку. К двери прибит крючок, на нем висит шелковый халат: взяв конец пояска,
он от нечего делать водит им по губам. Смотрит на меня, прищурясь. Из кухни доносятся смех и
захлебывающийся визг. Женщина прислушивается, горестно вздыхает.
— Опять Неженка ревет... — говорит она, закатывая глаза. — Но я, должно быть, заговорилась,
правда ведь, мисс Лилли? Я еще вам не надоела? Ну да, кому интересны эти старые сказки...
— Продолжайте, — требую я. Во рту у меня пересохло, слова застревают. — Дальше, про ту
женщину.
— Про даму, у которой родилась девочка? Такая малюточка: волосики светлые, глазки синенькие
— ну да у них у всех сначала синенькие, это потом они карие...
И со значением смотрит в мои карие глаза. Я краснею. Но голос мой не дрогнул.
— Продолжайте, — говорю я снова. — Я догадалась, к чему вы клоните. Лучше сразу расскажите.
Женщина пожелала своей дочери смерти. Что потом?
— Смерти? — Она качает головой. — Ну да, так она сказала. Ну бывает, женщины так говорят.
Иногда. Иногда они и впрямь так думают. Но она — нет. Этот ребенок был для нее все, и когда я
сказала: лучше отдайте девочку мне, она аж взвилась. «Ну и как вы ее думаете растить? — спросила
я. — Вы ведь благородная дама и без мужа?» Она сказала, что скажется вдовой — уедет за границу,
где никто ее не знает, и будет работать — хоть бы белошвейкой. «Пусть моя дочь выйдет за бедняка,
только бы не узнала о моем позоре,— так она сказала. — С прежней жизнью покончено». Только об
этом и думала, бедняжка, и, как я ее ни уговаривала, все не отступалась: что скорее хочет видеть дочь
бедной, но честной, чем вернет ее в мир богатых. Она хотела отправиться во Францию, вот только
наберется сил — но, скажу вам откровенно, мне-то казалось, что все это чушь и чепуха, хотя за нее я
бы в лепешку расшиблась, такая она была кроткая и беззащитная.
Она вздыхает.
— Но кроткие и беззащитные всегда страдают в этом мире — скажете, не так? Она слабела с
каждым днем. Все твердила про Францию, ни о чем другом и не думала, как вдруг однажды поздним
вечером, я как раз укладывала ее спать, в дверь постучали. Это была та самая женщина из Боро,
которая прежде направила ее ко мне. Я как увидела ее лицо, так сразу и поняла, что стряслось. Чего
ж тут можно было ожидать? Папаша этой дамы с братцем выследили ее в конце концов. «Они идут
сюда, — сказала та женщина. — Господь свидетель, я не хотела им говорить, где она, но у брата
трость, он побил меня». И показывает мне спину — вся черная. «Теперь они пошли искать извозчика,
— говорит она, — и крепкого мужика себе в помощники. Думаю, у вас есть только час, не больше.
Уводите ее скорее, если она хочет скрыться. Если же вы ее спрячете, они весь дом кверху дном
перевернут!»
Ну да! А дама-то наша сошла вниз вслед за мной и все слышала своими ушами, и ну причитать.
«Все, мне конец! — сказала. — О, если бы я только могла убежать во Францию!» А сама даже по
лестнице спустилась с трудом, такая слабенькая. «Они заберут мою дочку! — сказала она. — Заберут
у меня и возьмут к себе! Запрут ее в своем доме — все равно что в могиле! Отнимут ее у меня и будут
настраивать против меня — о, а я даже не успела придумать ей имя!» Только это и твердила. «Я не
дала ей имя!» — «Так дайте сейчас! — говорю я, чтобы хоть как-то успокоить. — Думайте скорее, пока
еще есть время». «Да, да! — говорит она. — Но какое имя ей дать?» «Ну, — говорю я, — в конце
концов, она же из благородных, этого уж не отнимешь. Дайте такое имя, которое бы ей подошло. Как,
кстати, вас-то зовут? Назовите ее так же». Она стала мрачнее тучи. «Ненавижу свое имя, скорее я
прокляну ее, чем услышу, что кто-то зовет ее Марианной».
Взглянув на меня, женщина вдруг умолкает. Видимо, я сильно переменилась в лице: пока она все
это мне рассказывала, я стояла, слушая свое прерывистое дыхание, и в конце концов мне стало дурно.
Я делаю глубокий вдох.
— Это неправда, — говорю я. — Чтобы моя мать пришла сюда, без мужа? Мать моя была
сумасшедшая. А отец — военный. У меня есть его кольцо. Вот оно, гляньте!
И направилась к сумке, нагнулась к ее рваному боку, порылась и нашарила крохотный тряпичный
узелок, в котором лежали мои драгоценности. Это кольцо дали мне в сумасшедшем доме — его-то я и
показала. Рука моя дрожит. Миссис Саксби вертит его в руках и пожимает плечами.
— Кольцо можно достать, — заявляет она, — где угодно.
— Это его, — говорю я.
— Или чье-нибудь еще — мало ли. Я вам с десяток таких раздобуду — хоть с надписью «Victoria
Regina». И не обязательно при этом, что они от королевы.
Я ничего ей не могу ответить. Потому что, на самом деле, откуда мне знать, кто делает эти кольца
и что за буквы на них гравируют? Я повторяю уже не так уверенно:
— Моя мать пришла сюда одна, без мужа. Больная. А мой отец... И мой дядя... — Я поднимаю
глаза.— Дядя. Зачем ему лгать?
— А зачем ему говорить правду? — замечает Ричард, отлепившись от двери. — Готов поклясться,
что его сестра до этого ужасного случая была девушкой честной, только очень несчастной, но
несчастье это такого свойства... в общем, мужчинам не пристало об этом распространяться...
Я снова смотрю на кольцо. На нем царапина, маленькой девочкой я очень любила ее разглядывать
— думала, она от удара вражеским штыком. Теперь же золото кажется мне легким, будто его
продырявили и стала дутая пустышка.
— Моя мать, — продолжаю твердить я, — сошла с ума. И родила меня на столе — ее крепко
связали. Нет!.. — Я закрываю ладонями глаза. — Ладно, возможно, я это сама придумала, но как же
все остальное? Мать моя была безумной — ее держали под замком в доме для умалишенных, мне все
всегда говорили об этом, чтобы я, не дай бог, не пошла по ее стопам.
— Конечно, она такой и была, раз ее упрятали под замок, — говорит Ричард, — порой девушек
прячут, как мы знаем, для удовольствия джентльменов. Но нет, лучше пока помолчу. — Это миссис
Саксби метнула в него суровый взгляд. — А вас, Мод, держали в постоянном страхе, пугали, что
будете такой же. И что же с вами стало в результате? Вы стали забитой, робкой, о себе не думали
нисколько — дяде вашему как раз это и надо было. Разве я не говорил вам, какой он мерзавец?
— Вы ошибаетесь, — говорю я.
— Нет, не ошибается, — отвечает за него миссис Саксби.
— Возможно, даже сейчас вы лжете. Оба лжете!
— Могли бы... — Она постукивает пальцем по губам. — Но нет, милая девочка, мы правду
говорим.
— Но мой дядя, — опять начинаю я, — и дядины слуги. Мистер Пей, миссис Стайлз...
Но вспоминаю вдруг плечо мистера Пея, на котором он нес меня к леднику, и его слова: «Строите
из себя благородную даму, да?» А потом, потом — жесткая хватка миссис Стайлз, когда она дышит
мне в лицо: «Почему ваша мать, при всем ее богатстве, оказалась дрянью!..»
Я поняла, все поняла. Кольцо все еще у меня в руках. И с плачем я швыряю его на пол — как когда-
то в детстве с досады швыряла чашки и блюдца.
— Будь он проклят! — кричу я. Вспоминаю, как стояла возле дядиной кровати с бритвой в руке.
«Обманутое доверие». — Проклят!
Ричард кивает. Я оборачиваюсь к нему:
— И вы будьте прокляты, вместе с ним! Все это время вы — вы знали! Что ж не сказали мне тогда,
в «Терновнике»? Думали, так я вернее соглашусь бежать с вами? Зачем было так долго ждать и
тащить меня сюда — в эту дыру! — чтобы поразить этой новостью?
— Поразить новостью? — отвечает Ричард со странной усмешкой. — Мод, милая моя Мод, вы
опережаете события.
Я не понимаю, о чем он. Да и не пытаюсь понять. Я думаю о дяде, о матери — как она, больная и
несчастная, забрела сюда...
Ричард приглаживает усы.
— Миссис Саксби, — спрашивает он, — не найдется ли у вас чего-нибудь выпить? У меня что-то в
горле пересохло. Это у меня предчувствие такое. Как в казино, когда раскручивают рулетку, или в
театре, перед тем как выпустят фей.
Миссис Саксби, помедлив, направляется к полке, открывает ящик, достает оттуда бутылку. И еще
три стакана с золотым ободком. Протирает их слегка, поводив по юбке.
— Надеюсь, мисс Лилли, вы не думаете, что это херес, — говорит она, наливая. В спертом воздухе
тесной каморки сразу запахло чем-то терпким. — Хереса в спальне дамы я не потерплю, но вот
рюмочку хорошего бренди — только для поднятия духа, — что в этом плохого, одна только польза.
— Плохого — ничего, — кивает Ричард.
Протягивает мне стакан, я так плохо соображаю от волнения и злости, что без раздумий беру у
него стакан и залпом выпиваю, словно это вино.
— Видна сноровка, — говорит миссис Саксби одобрительно.
— Особенно если на бутылке надпись: «Лекарство». Да, Мод?
Я не отвечаю ему. Бренди обжигает. Я сажусь на край кровати и развязываю тесемки плаща. В
комнате стало почти темно: скоро ночь. Каминный экран из конского волоса кажется совсем черным,
на полу от него густая тень. Стены — они оклеены бумажными обоями, где в цветочек, а где в ромбик
— потемнели и словно надвинулись грозно. Рисунок кисейного шарфа проступает на фоне окна: за
ним жужжит и бьется о стекло муха.
Я сижу, уронив голову на руки. Разум мой, как и все в этой комнате, окутывает тьма, мысли текут,
но все они довольно бессвязные. Я не задаю вопросов — хотя непременно задала бы, если бы речь
шла о какой-нибудь другой девочке, — не спрашиваю, зачем они заманили меня сюда, что
собираются со мной сделать, зачем им понадобилось одурачивать меня и запутывать. И дядя мой —
каков злодей! «Моя мать, доведенная до отчаяния, пришла сюда и лежала, истекая кровью, в этом
разбойничьем логове. И не безумная, нет, не безумная...»
Наверное, выражение лица у меня странное. Ричард говорит:
— Мод, взгляните на меня. Забудьте о дяде и о дядином доме. Забудьте о той женщине, о
Марианне.
— Я буду думать о ней, — отвечаю, — я буду думать о ней, как всегда думала: как о дуре! Но мой
отец — вы сказали, он из благородных? И я у них была сиротой столько лет... А отец мой жив?
Неужели он ни разу...
— Мод, Мод, — говорит он, вздыхая и возвращаясь на прежнее место, к двери. — Оглянитесь
вокруг. Вспомните, как вы оказались здесь. Думаете, я выманил вас из «Терновника», только чтобы
поведать семейные тайны — и все?
— Не знаю я! Откуда мне знать? Если бы мне дали время подумать. Если бы...
Но миссис Саксби подходит ко мне и легонько касается моей руки.
— Подождите, милая девочка, — говорит она ласково. Подносит палец к губам, подмигивает. —
Наберитесь терпения и выслушайте. Вы не всю мою историю выслушали. Главное еще впереди.
Помните, там была молодая дама, вся такая несчастная. Потом отец ее, и брат, и здоровенный мужик.
Через час должны были пожаловать. И еще малышка, и я спрашиваю: «Как назовем ее? Как насчет
вашего имени, Марианна?» — и дама говорит, что скорее проклянет ее, чем так назовет. Вспомнили?
«Вы говорите, она дочь настоящей леди, — продолжает бедняжка, — но скажите, разве это не зарок
того, что она будет несчастлива? Пусть у нее будет самое простое имя, — говорит она, — как у
простолюдинки. Я хочу назвать ее просто».— «Ну так и назовите», — говорю я, чтобы как-то ее
подбодрить. «Сейчас, — говорит она. — Сейчас. Была у меня одна служанка — она была очень добра
ко мне, не то что отец с братом. Назову в ее честь. Назову ее...»
— Мод, — говорю я обреченно. И сижу, потупившись. Но когда миссис Саксби умолкает, я
поднимаю глаза. Как загадочно она смотрит! И молчит загадочно. Тихо качает головой. Вздыхает,
потом произносит:
— Сьюзен.
Ричард зажимает ладонью рот. Комнату и весь дом окутывает тишина. Мысли мои, и без того
путавшиеся, совсем смешались. Сьюзен. Сьюзен. Главное — не подавать виду, как глубоко потрясло
меня прозвучавшее только что имя. Сьюзен. Ничего не говорить. Не шевелиться — не то дрожь выдаст
меня с головой. Только смотреть, не отрываясь, в лицо миссис Саксби. Она, сделав еще один большой
глоток бренди, отерла губы. Подходит ко мне и усаживается рядом на кровать.
— Сьюзен, — говорит она снова. — Так назвала ее та дама. Какой стыд — назвать девочку именем
служанки, правда ведь? Но что я могла на это сказать? Бедняжка, она и впрямь рассудком-то
помутилась: слезами обливается и кричит: мол, сейчас отец нагрянет, и отнимет девочку, и станет
настраивать против родной матери. «О, как мне спасти ее? — говорит. — Кому угодно готова ее
отдать, только бы не им с братом. Что мне делать? О, миссис Саксби, лучше бы они взяли ребенка
какой-нибудь другой бедной женщины, не моего!»
Щеки ее пылают. В уголке глаза, на правом веке, бьется, пульсирует жилка. Она прижимает ее
рукой, потом снова пьет из стакана и снова утирает рот.
— Именно так она и сказала, — говорит она, но уже спокойнее. — Именно так и сказала. И как
только она это сказала, детки в моем доме словно услышали ее слова — все разом как заплачут! Все
они плачут одинаково, если, конечно, вы им не мать. Ну, для нее так и было, в общем. Я помогла ей
подняться наверх, к той самой двери. — Она кивком указывает наверх.
Ричард, подпиравший дверь плечом, шевельнулся — дверь скрипнула.
— ... И у самой двери остановилась. Смотрит на меня, я понимаю, что у нее на уме, и сердце мое
холодеет. «Нет, нельзя!» — говорю я. «Почему же? — отвечает она. — Вы же сами сказали, дочь мою
воспитают как истинную леди. Почему бы не отдать вместо нее какую-нибудь бедную сиротку —
бедняжка, конечно, тоже хлебнет горя! Но клянусь, что за это я отдам ей половину своего состояния,
а Сьюзен получит другую половину. Она ее получит, если вы сейчас возьмете ее у меня и воспитаете
честной и порядочной, и не станете рассказывать ей о наследстве, чтобы она росла в бедности и
могла почувствовать, чего оно стоит! Разве у вас нет, — спрашивает, — какой-нибудь сиротки,
которую мы могли бы отдать моему отцу вместо Сьюзен? Разве нет? Разве нет?! Ради всего святого,
скажите, что есть! У меня в кармане платья пятьдесят фунтов. Я их вам отдам! Я вам еще больше
пришлю, если только вы поможете мне и никто, ни одна живая душа, об этом не узнает!»
Если за окном и в комнате под нами кто-нибудь ходил, стучал, шумел, я бы все равно не услышала
в тот момент. Взгляд мой прикован к лицу миссис Саксби.
— Да уж, просьба была та еще, — продолжает она, — та еще просьба. Что вы на это скажете,
дорогая моя? Было над чем подумать. Дело нешуточное, к тому же времени в обрез. И я решилась и
вот что ей сказала: «Оставьте деньги при себе. Оставьте себе свои пятьдесят фунтов. Мне они не
нужны. А нужно мне вот что: папаша ваш — джентльмен, а джентльмены — хитрые бестии. Я
пригляжу за вашей дочуркой, но вы напишете мне бумагу, в которой расскажете все, что намерены
сделать, подпишете ее и запечатаете. И тогда бумага будет иметь законную силу». «Конечно, конечно!
— говорит она не раздумывая. — Сейчас и напишу!» И мы спускаемся сюда, я приношу бумагу и
чернила, и она записывает все как есть — все, о чем я вам уже говорила: что Сьюзен Лилли ее родная
дочь, хоть ее и отдали мне, и что наследство нужно поделить, ну и так далее, — потом складывает
записку, снимает с руки кольцо с печаткой — запечатать письмо — и сверху приписывает, что, мол,
не вскрывать вплоть до того дня, когда ее дочери исполнится восемнадцать. Она хотела написать
«двадцать один», но я быстро сообразила, и упредила ее, и сказала, что пусть будет восемнадцать:
чтобы девочки узнали обо всем раньше, чем выйдут замуж. — Она улыбается. — Ей это понравилось.
Она меня даже поблагодарила.
И не успела она запечатать письмо, как в тот же миг мистер Иббз снизу крикнул: карета
подъехала, прямо у лавки остановилась, и в ней двое господ — старый и молодой, — выходят, а с
ними здоровенный мужик с дубинкой. Ну, началось! Леди с криком скрывается в своей комнате, а
мне остается только стоять и рвать на себе волосы. Иду к колыбелькам, беру на руки одного
ребеночка — девочку, она почти такая же, как и дочка дамы, и, кажется, будет тоже светленькая, —
несу его наверх и говорю: «Вот! Берите скорей и берегите ее! Ее зовут Мод — чем не имя для леди!
Помните о своем обещании». «А вы — о своем!» — кричит мне бедняжка в ответ и целует свое родное
дитя, и я забираю его и несу сюда, вниз, и укладываю в пустую колыбельку...
Она качает головой.
— Всего и делов-то! — говорит. — Минута — и все было сделано. Все было сделано, пока
молотили в наружную дверь. «Где она? — кричат. — Мы знаем, что вы ее прячете!» Их было не
остановить. Мистер Иббз открыл им, они ворвались в дом как бешеные псы, увидели меня и сбили с
ног, я падаю, потом вижу: папаша волочит нашу даму вниз по лестнице, платье развевается, туфли на
босу ногу, поперек щеки — след от удара, братец-то ее ходил с тросточкой, и на руках у нее — вы,
милая девочка. Никто и не задумался, а ее ли это дочь. С чего бы? Вот и все. Она только и успела
быстро переглянуться со мной, пока отец тащил ее вниз, и больше ничего, хотя, я думаю, смотрела на
меня из кареты. Но вот жалела ли она о том, что сделала, этого я вам сказать не могу. Наверное, она
часто думала о Сью, но не чаще... в общем, не чаще, чем положено.
Она, моргнув, отворачивается. Стакан с бренди поставила на кровать рядом со мной. Руки крепко
стиснуты, нога в тапке выбивает дробь.
Я закрываю глаза руками. Все молчат. Молчание затягивается. Миссис Саксби придвигается ко
мне.
— Милая девочка, — воркует она, — что ж вы не скажете нам ничего? — Дотрагивается до моих
волос. Но я по-прежнему молчу и не двигаюсь. Рука ее безвольно падает. — Боюсь, вы приняли все
это слишком близко к сердцу, — говорит она. Может, при этом она сделала какой-то знак Ричарду,
потому что он подходит и садится передо мной на корточки.
— Понимаете ли вы, Мод. — Он пытается заглянуть мне в глаза, — о чем миссис Саксби вам
рассказала? Одна девочка стала другой. Ваша мать вовсе не была вашей матерью, а дядя не был вам
дядей. И жили вы не так, как полагалось вам от рождения, вы жили жизнью Сью, а Сью — вашей...
Говорят, перед мысленным взором умирающих с невероятной быстротой проносится вдруг вся
жизнь. И пока Ричард говорит, я вижу: сумасшедший дом, свою деревянную палочку, тесные платья,
что носила в «Терновнике», тяжелые бусы в шелковой оплетке, глаза дяди за очками и книги, книги...
Видение вспыхнуло и погасло, словно и не бывало, бесполезное, никчемное, как отблеск монетки в
мутной воде. Я вздрагиваю, и Ричард вздыхает. Миссис Саксби качает головой. Но когда я отняла
руки от лица, оба отшатнулись. Я не плачу, нет, хотя они надеялись увидеть слезы. Я смеюсь — меня
разбирает дикий смех, — и вид мой, должно быть, ужасен.
— О, ну тогда, — кажется, говорю я им, — тогда все замечательно! Как раз об этом я мечтала! Что
вы так смотрите? Чему удивляетесь? Думаете, перед вами сидит юная девушка? Нет, ее нет! Она
утонула! Она теперь глубоко на дне. Думаете, у нее есть руки и ноги, с кожей и плотью, как у людей?
И волосы, думаете, есть у нее? Нет, есть лишь кости, белые обглоданные кости! Белые, как лист
бумаги! Она страница, с которой стерли все буквы и строчки...
Я пытаюсь перевести дух, но рот у меня словно полон воды, я втягиваю ртом воздух, а он не идет.
Я открываю рот, как рыба, снова пытаюсь глотнуть воздуха. Ричард стоит и смотрит.
— Не надо нам припадков, Мод, — говорит он, скривившись. — Вспомните: на это у вас теперь нет
никакого права.
— Нет, есть! У меня есть право на все, что угодно!
— Дорогая моя! — Миссис Саксби подхватила свой стакан со спиртным и теперь сует его мне под
нос. — Милая девочка...
Но меня всю трясет от смеха — жуткого смеха, — я дергаюсь, как рыба, попавшаяся на крючок.
Слышу, как Ричард ругается. Потом вижу, как он подходит к моей сумке и роется в ней, достает
пузырек с лекарством — накапывает три капли в стакан с бренди, потом обхватывает мою голову и
прижимает стакан к моим губам. Я пробую жидкость, залпом глотаю и, закашлявшись, зажимаю
руками рот. Во рту у меня все онемело. Я снова закрываю глаза. Не знаю, сколько времени я так сижу,
только вдруг чувствую, под щекой у меня колючее покрывало. Я, должно быть, упала на кровать. Я
лежу, все еще изредка подергиваясь, словно бы от смеха, и опять Ричард с миссис Саксби стоят в
отдалении и молча наблюдают за мной.
Наконец они подходят ближе.
— Ну как, — интересуется миссис Саксби, — вам получше, деточка?
Я не отвечаю ей.
Она спрашивает Ричарда:
— Может, нам лучше уйти, пусть поспит?
— Еще чего — поспит! — отвечает он. — Небось, она все еще думает, что мы привели ее сюда
отдыхать и радоваться жизни. — Он подходит ближе и похлопывает меня по щеке. — Ну-ка откройте
глаза, — говорит.
Я отвечаю:
— У меня нет глаз. Откуда? Вы отняли их у меня.
Он щиплет меня за веко.
— Да разлепите вы глаза, черт побери! — говорит. — Так-то лучше. Ну а теперь вам еще кое-что
предстоит узнать — самую малость, а потом спите себе спокойно. Слушайте меня. Слушайте! Не
спрашивайте чем — я отрежу ваши чертовы уши, только задайте такой вопрос. Так. Теперь я вижу,
что вы слушаете. А чувствовать способны? — И бьет меня наотмашь. — Очень хорошо.
Но удар его не так силен, каким мог бы быть: миссис Саксби успела перехватить его руку.
— Джентльмен! — говорит она, и лицо ее делается суровым. — Это лишнее. Никто вас не просил.
Успокойтесь, ладно? Вы, небось, ушибли ее. О, моя милая...
Она дотрагивается до моего лица.
Ричард кривится.
— Пусть скажет спасибо, что я целых три месяца сдерживался. — Он выпрямляется и откидывает
со лба волосы. — А мог бы и не так ударить. И пусть знает, что, если понадобится, я ей еще врежу!
Слышите меня, Мод? Вы помните, в «Терновнике» я был джентльменом. А теперь могу и отдохнуть,

[djjaz63]

здесь галантность не требуется. Поняли?
Я прижимаю ладонь к щеке, смотрю ему в глаза и молчу. Миссис Саксби заламывает руки. Он
вынимает из-за уха сигарету, сует в рот, ищет спичку.
— Продолжайте, миссис Саксби, — говорит он. — Расскажите ей все остальное. А что касается вас,
Мод, — слушайте внимательно, и вы поймете наконец, зачем вы жили так, как жили.
— Я не жила, — шепчу я в ответ. — Вы же сами сказали, что я вымысел, сказка.
— Ну, — он нашел спичку и чиркает, зажигает, — у всякой сказки есть конец. Послушайте, чем
кончается ваша.
— Она уже кончилась, — отвечаю я.
Но его слова меня насторожили. Голова у меня плохо соображает от бренди, от лекарства, к тому
же пережитое потрясение сказывается, но все же хоть и с трудом, но я понимаю, что сейчас могу
услышать нечто страшное — про то, зачем они меня сюда затащили и что намерены со мной делать...
Миссис Саксби видит, что я заинтересовалась, и кивает.
— Теперь начинаете понимать, — говорит она. — Теперь видите, что к чему. Я сберегла дочку той
дамы, но что еще лучше — дама дала мне слово. В этом-то все и дело, разумеется. Уговор дороже
денег, верно? — Она улыбается, утирает нос. Потом наклоняется ко мне. — Хотите посмотреть? —
говорит, но уже другим голосом. — Хотите поглядеть на ее письмо?
Она ждет. Я не отвечаю, но она, опять улыбнувшись, отходит от меня, глядит на Ричарда, потом
поворачивается к нему спиной и быстро расстегивает пуговицы на своем платье. Похрустывает тафта.
Наполовину расстегнув корсаж, она запускает руку — мне кажется, в самое нутро, в самое сердце — и
вытаскивает оттуда сложенную в несколько раз бумажку.
— У самого сердца хранила, — говорит она, протягивая мне письмо. — Столько лет! Дороже
золота оно мне было. Вот, прочтите-ка.
На сложенном в виде письма листке надпись: «Открыть в осьмнадцатый день рождения моей
дочери, Сьюзен Лилли». При виде этого имени я вздрагиваю и тяну руку к письму, но она ревниво
оберегает его и, совсем как мой дядя — хотя нет, какой он мне дядя! — показывавший мне старинную
книгу, не отдает мне в руки, однако потрогать разрешает. Бумага еще теплая — нагрелась за пазухой.
Чернила коричневые, на сгибах бумага потерлась, буквы выцвели. Печать цела, не сломана. Это
инициалы моей матери — то есть матери Сью, а не моей — «М. Л.».
— Видите, дитя мое? — говорит миссис Саксби.
Бумага дрожит в ее руке. Она, словно скупой сокровище, подносит письмо к глазам, любуется,
целует и возвращает на прежнее место, под корсаж. Застегнувшись, снова глядит на Ричарда. Он
внимательно следил за происходящим, но отмалчивается.
Вместо него говорю я.
— Она это написала. — Голос у меня сиплый, я как в полусне.— Она это написала. И ее забрали.
Что дальше?
Миссис Саксби поворачивается ко мне. Платье ее снова застегнуто, оно идеально гладкое, но рука
лежит у корсажа, как будто придерживает письмо.
— С кем, с дамой? — переспрашивает она рассеянно.— Дама умерла, милочка. — И, шмыгнув
носом, продолжает: — Она протянула еще месяц. Кто бы мог подумать? Этот месяц все нам испортил.
Потому что папаша с братцем заставили ее переписать завещание. Ну, можно представить, в каком
духе. Ни пенни не достанется дочери — то есть вам, милая девочка, — до тex пор, пока она не выйдет
замуж. Вот они, благородные-то господа, видите какие? Она прислала мне весточку, с сестрой-
сиделкой. К тому времени ее упекли в сумасшедший дом, ну и вас заодно — ну, в общем, это ее и
доконало вскорости. Теперь остается только гадать, как все может обернуться, писала мне она, но она
верит в мою порядочность. Бедная девочка! — Похоже, она и вправду жалеет ту женщину. — Это была
ее ошибка.
Ричард усмехается. Миссис Саксби облизывает губы, глядит с хитрецой.
— А что до меня, — говорит она, — ну так я с самого начала знала, что тут и гадать нечего: надо
прибрать к рукам все ее состояние, а не половинку. Вот тогда я скажу, что не зря восемнадцать лет
голову ломала, все прикидывала. Я так часто о вас думала...
— Я не просила думать. И теперь не прошу.
— Вы неблагодарны, Мод! — замечает Ричард.— Миссис Саксби так ради вас старалась. Другая бы
девица на вашем месте — ведь девицы только и желают быть героинями романов, — другая бы только
радовалась.
— Я часто о вас думала, — продолжает миссис Саксби,— все представляла, как вы там. Надеялась,
что станете красавицей. А вы и стали, милая моя! — Она хмыкает. — У меня было только два
опасения. Первое: я боялась, что вы умрете, и второе — что дедушка с дядей увезут вас из Англии и
выдадут замуж прежде, чем откроется наша тайна. Потом я прочла в газете, что дедушка ваш умер; и
еще рассказали, что дядя живет затворником у себя в имении и вы при нем. Вот тогда мои опасения и
кончились! Однако, — сказала она, и ресницы ее дрогнули, — однако у меня осталась Сью. Вы сами
видели, милая, как старательно я держалась данного слова. — Она похлопала по лифу платья. —
Потому что без Сью что значил бы наш уговор? Вот я и воспитывала Сью, как обещала. Представьте,
как я ее холила. Как оберегала. Подумайте, какой пронырой может стать девчонка в таком-то доме,
как наш, на нашей-то улице, и представьте, каково было нам с мистером Иббзом растить ее под
колпаком. Представьте, как я ломала голову: знала ведь, что в конце концов она мне пригодится, вот
только не знала как. А потом все стало на свои места, как только появился Джентльмен. Я-то все
боялась услышать, что вас выдали замуж, и вдруг — какая радость: нашелся парень, которого нужно
тайно с вами обвенчать... И стоило мне посмотреть на Сью — сразу стало ясно, что делать с ней. —
Она пожимает плечами. — Ну, мы так и порешили. Сью — это теперь вы, дорогая моя. А привезли мы
вас сюда затем...
— Послушайте, Мод! — говорит Ричард, потому что к этому моменту я отвернулась и закрыла
глаза.
Миссис Саксби подходит ко мне и принимается гладить меня по голове.
— А привезли мы вас затем, — продолжает она совсем ласково, — чтобы вы заменили Сью. Только
для этого, милая, только для этого!
Я открываю глаза и, должно быть, выгляжу идиоткой.
— Понимаете? — говорит Ричард. — В доме для умалишенных мы выдали Сью за мою жену, а
после открытия материнского завещания ее доля наследства — доля Мод, хочу я сказать, — перейдет
ко мне. Мне в нем дорог каждый цент, но раз весь план придумала миссис Саксби, то половина
полагается ей.
И он отвешивает ей поклон.
— Это справедливо, правда ведь? — говорит миссис Саксби, продолжая гладить меня по голове.
— Но другую часть, — продолжает Ричард, — ту, что полагается Сью на самом деле, — тоже
должна получить миссис Саксби. Потому что в записке она значится как опекунша Сью, а опекуны,
боюсь, часто небрежно относятся к деньгам своих подопечных... Но все это, разумеется, не важно,
если Сью исчезла. Но ведь это Мод Лилли — настоящая Мод Лилли, — он подмигивает мне, — под
которой я, конечно, подразумеваю подложную Мод Лилли, — это она исчезла. Разве не этого вам
хотелось? Исчезнуть? Минуту назад вы говорили, что теперь у вас есть право на все, что угодно. Вам
же не трудно будет выдать себя за Сью и обогатить миссис Саксби?
— Обеих нас обогатить, дорогая моя, — быстро поправляет его миссис Саксби. — Я ведь не
бессердечная какая, чтобы забрать себе все, а вас обделить! Вы ведь у нас дама, не правда ли, и
притом красавица! Ну, и мне такая понадобится, чтобы научила меня, что к чему, когда я стану
богатой. Я о нас обеих подумала, дорогая моя, и как подумала! — Она закатывает глаза.
Я делаю над собой усилие и пытаюсь встать, чтобы только она до меня не дотрагивалась, но в
голове у меня туман, и встать мне не удается.
— Вы с ума сошли, — говорю я им обоим. — Оба сошли с ума. Я... сделать из меня Сью?
— А почему бы нет? — отвечает Ричард. — Надо только убедить адвоката. Думаю, у нас
получится.
— Как же вы будете его убеждать?
— Как? Ну, у нас есть миссис Саксби и мистер Иббз — они были вам вместо родителей и
наверняка знают вас лучше, чем кто-либо другой. Еще есть Джон и Неженка — они за деньги в чем
угодно поклянутся, можете быть спокойны. И есть я — видел вас в «Терновнике», когда вы служили у
мисс Мод Лилли, впоследствии ставшей моей женой. Вы же знаете, я надеюсь, что значит слово
джентльмена? — Он делает вид, будто его осенило. — Ну конечно, знаете! Ведь в загородном доме
для умалишенных есть пара врачей — они вас вспомнят, я думаю. Потому что только вчера вы
подавали им руку, и кланялись, и стояли перед ними при ярком дневном свете целых двадцать
минут, и отвечали на вопросы, откликаясь на имя Сьюзен.
Он дает мне время подумать. Потом говорит:
— Все, что от вас требуется, это, когда придет пора, еще раз устроить такое же представление
перед адвокатом. Что вы теряете? Дорогая Мод, вам нечего терять: у вас нет ни друзей в Лондоне, ни
денег — даже такой малости, как имя, и то нет.
— А что, если я этого не сделаю? Представьте, приходит ваш адвокат, а я ему говорю...
— Что же? Что обманули невинную девушку? Равнодушно смотрели, как врачи накачивают ее
лекарством и уводят? А? Что, как вы думаете, он на это скажет?
— Неужели вы действительно такой злодей? — шепчу я.
Он пожимает плечами.
— А вы, — спрашиваю я миссис Саксби, — вы тоже такая? Я имею в виду Сью... Вы такая же
бессердечная?
Она машет рукой перед лицом и ничего не говорит.
Ричард фыркает.
— «Злодей», — повторяет он, — «бессердечная»... Что за понятия! Это из области литературы.
Неужели вы думаете, что если женщины подменяют детей, то делают они это — как в опереттах, —
только чтобы позабавить публику? Оглянитесь вокруг, Мод. Подойдите к окну, гляньте на улицу. Это
реальная жизнь, не выдумка. Она жестока и неприглядна. И была бы вашей, если бы миссис Саксби по
доброте своей не отгородила вас от нее. Боже мой! — Он отходит от двери, поднимает руки над
головой и потягивается. — Как же я устал! Ну и денек выдался сегодня — сколько всего успел, а?
Одну девицу упек в сумасшедший дом, другую... Ну ладно. — Смотрит на меня выжидающе. —
Возражений нет? Никто не шумит? Ну, тогда, наверное, все это ждет нас потом. Впрочем, не важно.
День рождения Сью в начале августа. У нас есть целых три месяца, чтобы подготовить вас к этому
делу. Думаю, трех дней — я имею в виду трех дней жизни в Боро — нам хватит.
Я смотрю на него, широко раскрыв глаза, и не могу вымолвить ни слова. Я все еще думаю о Сью.
— Только не говорите, что мы так быстро сломили вашу волю, Мод. Мне было бы жаль, если бы
такое случилось.— И, помолчав, добавляет: — Вашей матери тоже было бы жаль.
— Моей матери... — начинаю я, думая о Марианне с безумным взором.
И вдруг у меня дыхание перехватывает. До сих пор я как-то об этом не задумывалась. Ричард
смотрит на меня с хитрой улыбкой. Поправляет воротник, дергает шеей и покашливает —
осторожненько так, с намеком.
— Ну, Джентльмен, — забеспокоилась миссис Саксби,— не смейтесь над ней.
— А кто смеется? — отвечает он. Он все еще дергает за воротник, словно тот его душит. — У меня
просто в горле пересохло от разговоров.
— Потому что слишком много наговорили, — отвечает она. — Мисс Лилли, можно, я буду вас так
называть, дорогая моя? Это ведь так естественно, правда же? Мисс Лилли, не обижайтесь на него. У
нас еще будет время поговорить об этом.
— Вы хотите сказать: о моей матери. О моей настоящей матери, которую вы приписали Сью.
Которая подавилась — видите, и я кое-что знаю! — подавилась булавкой.
— Булавкой! — Ричард не может удержаться от смеха. — Сью прямо так и сказала?
Миссис Саксби кусает губы. Я поочередно смотрю то на него, то на нее.
— Кто же она? — спрашиваю я устало. — Скажите же мне, ради бога! Думаете, я еще способна
удивляться? Думаете, мне не все равно? Так кем она была? Воровкой, как все вы? Что ж, после
сумасшедшей воровка, наверное, все же лучше...
Ричард снова покашливает. Миссис Саксби отворачивается от меня и все теребит свои пальцы.
Потом говорит, и голос ее тих и торжествен.
— Джентльмен, — говорит она, — больше ничего не говорите мисс Лилли. Я сама ей скажу кое-
что. То, что дамы обычно говорят девочкам наедине.
Он кивает.
— Понял.— И складывает руки на груди. — И очень хотел бы послушать!
Он ждет, не уходит. Она снова садится рядом со мной на кровать, и снова я делаю попытку
отодвинуться.
— Дорогая моя, — начинает она. — Дело в том, что говорить об этом горько и неприятно, — а уж
кому знать, как не мне! — потому что однажды я уже рассказывала об этом Сью. Ваша мать...
Она облизывает губы, оглядывается на Ричарда.
— Скажите ей, — говорит он. — Не то я сам скажу.
И она продолжает торопливо:
— Вашу мать осудили, но не за воровство, а за убийство, и — о, дорогая моя, — ее за это
повесили!
— Повесили?
— Как убийцу, Мод, — говорит Ричард с явным удовольствием. — Вы можете посмотреть на место
ее казни из окна моей комнаты...
— Джентльмен, я серьезно!
Он умолкает. Я опять повторяю:
— Повесили!
— Повесили, — говорит миссис Саксби, как будто слова эти, что бы за ними ни стояло, помогут
мне легче перенести новость. И вглядывается в мое лицо. — Дорогая моя, не думайте об этом, —
говорит она. — Какое это теперь имеет значение? Вы же благородная дама! Кому придет в голову
спросить вас о вашем происхождении? Ну же, оглянитесь вокруг!
Она встает и зажигает лампу; из темноты выступают безвкусные вещи, каких полно в этой
комнате: блестящий халат, спинка кровати из тусклой меди, фарфоровые безделушки на каминной
полке. Она снова идет к умывальнику и говорит:
— Вот мыло. Что за мыло! Из одной лавочки в западной части города. Год назад принесли — я
увидела и подумала: «Ну, уж мисс Лилли оно понравится!» Все это время держали его в бумажке, не
разворачивали. А вот полотенце — посмотрите-ка — пушистое, как персик. И духи! Если не нравится
запах лаванды, мы достанем вам розовое масло. Вы не смотрите, дорогая? — Она переходит к
комоду, открывает нижний ящик. — Ну, что у нас тут?!
Ричард наклоняется, хочет заглянуть. Я тоже заглядываю, с ужасом и удивлением одновременно.
— Нижние юбки, чулки и корсеты! Боже мой, тут даже шпильки для дамских волос. Румяна для
дамских щечек! А вот хрустальные сережки — пара синих и пара красных. Это потому, что я не знала,
дорогая моя, к каким глазам подбирать... Ладно, Неженка пусть берет синие...
Она держит безвкусные вещицы за проволочки, хрустальные бусины дрожат и расплываются у
меня перед глазами. Кажется, я заплакала — от бессилия.
Словно в слезах — спасение.
Миссис Саксби видит это и цокает языком.
— Ну вот, — причитает она, — как не стыдно! Плачете? А такие красивые вещи! Джентльмен, вы
видели? Плачет, а из-за чего?
— Плачу, — отвечаю я дрожащим от злости голосом, — из-за того, что оказалась здесь, среди
всего этого! Плачу из-за того, что всю жизнь считала свою мать просто глупой! Плачу оттого, что вы
рядом, а вы мне отвратительны!
Она отступает на шаг.
— Милая девочка, — говорит она упавшим голосом, быстро переглянувшись с Ричардом, — так вы
меня презираете за то, что я отдала вас им?
— Я презираю вас за то, что забрали меня оттуда!
Она смотрит, не понимая, силится улыбнуться. Обводит рукой комнату.
— Не думаете ли вы, — она удивлена, — что я продержу вас всю жизнь на Лэнт-стрит?! Дорогая
моя, вас забрали отсюда для того, чтобы сделать из вас благородную даму. И какую даму — прелесть!
Не думаете же вы, что я позволю вам понапрасну расточать свое сияние в таком неподобающем
месте? Разве я не говорила? Я хочу, чтобы вы были со мной, когда я разбогатею. Разве леди не
заводят себе компаньонок? Подождите чуть-чуть, вот заберу я себе ваше наследство, и посмотрите —
у нас будет самый шикарный дом во всем Лондоне! Какие кареты у нас будут, какие лакеи! Какие
жемчуга, какие наряды!
Она снова тянет ко мне руки. Хочет поцеловать — или съесть. Я встаю и отталкиваю ее.
— Думаете, я останусь с вами, когда вы сделаете свое черное дело?
— А как же иначе? — говорит она. — Кто еще примет вас, кроме меня? Деньги выманили вас
отсюда, но я-то вас вернула обратно. Я думала над этим целых семнадцать лет. Ломала голову,
раскидывая так и сяк, каждую минуту, с тех пор как передала вас на руки той бедной даме. Я
смотрела на Сью...
Она на миг умолкает, а я плачу все сильнее.
— Сью! О, Сью...
— Ну-ну, о чем горевать? Разве я не делала для нее все, как хотела родная мать? Она была жива-
здорова, присмотрена, накормлена, росла как обычная девочка. Что я сделала — всего лишь вернула
ее на то место, которое вы занимали вместо нее!
— Вы ее убили!
— Как это — убила? Когда вокруг нее там одни врачи и все думают, что она дама! А это дорогого
стоит, уверяю вас!
— Конечно, — подхватывает Ричард. — Вы же платите за это, не забывайте. Я-то поместил бы ее в
лечебницу графства, мне все равно.
— Видите, милая моя? А вы говорите — убила! Небось, каждый божий день ее могли убить, но
чтобы я! Кто ее выхаживал, когда она заболевала? Кто отгонял от нее парней? Да ради ее спасения я
готова была руку, ногу, легкие отдать. Но думаете, я все это делала ради нее? Когда я разбогатею, что
пользы мне от обычной девчонки? Все это я делала ради вас! Не вспоминайте о ней. Она как вода, как
уголь, как пыль — в сравнении с тем, из чего сделаны вы.
Я смотрю на нее в изумлении.
— Боже мой! — говорю я. — Как вы могли? Как вы могли?
И снова она озадачена.
— А почему бы и нет?
— Обмануть ее, оставить ее — там!
Она поднимается, похлопывает меня по рукаву.
— Это из-за вас она к ним попала, — говорит. И вдруг выражение глаз ее меняется. Кажется, она
даже подмигивает.— О, дорогая моя, не кажется ли вам, что вы пошли в мать?
Из комнаты под нами снова доносятся крики и визг, удары и громкий хохот. Ричард стоит и
смотрит, скрестив руки на груди. Муха у окна все жужжит, все бьется о стекло. Потом жужжание
прекращается. Это словно знак мне — я оборачиваюсь и вырываюсь из раскрытых объятий миссис
Саксби. Упав на колени перед кроватью, утыкаюсь лицом в швы одеяла. Я была смелой и
решительной. Я задавила в себе гнев, безумие, мечты, любовь — все это ради свободы. А теперь,
когда свободу у меня отняли окончательно, я понимаю, что это — полное поражение.
Я проваливаюсь в черноту и хочу лишь одного: чтобы никогда не пришлось поднимать лицо к
свету.

[djjaz63]

Глава тринадцатая
Следующую ночь я помню лишь урывками. Сижу, скорчившись, у кровати, уткнувшись лицом в
покрывало, и отказываюсь идти вниз на кухню, несмотря на уговоры миссис Саксби. Ричард подходит
ко мне и пинает меня, но я никак не реагирую, и он смеется, потом выходит из комнаты. Кто-то
приносит мне тарелку с супом, я к ней не притрагиваюсь. Потом уносят лампу, и комната
погружается во мрак. Приходится все же подняться, чтобы сходить в туалет, и рыжая девушка с
пухлым лицом — Неженка — провожает меня до будки, а сама караулит у двери, чтобы я не сбежала
в темноте. Меня опять сотрясают рыдания и кто-то протягивает мне рюмку бренди пополам с
лекарством. Потом меня раздевают и дают чужую ночную сорочку. Я засыпаю, на час, не больше:
будит меня шорох тафты — я с ужасом смотрю, как миссис Саксби, распустив волосы, стягивает с
себя платье, открывая дебелое тело и грязное белье, задувает свечу, а потом забирается на кровать и
укладывается рядом со мной. Помню, как она лежит и, думая, что я сплю, осторожно дотрагивается
до меня, берет прядь моих волос и бережно подносит к губам — так скупой берет золотую монету.
Еще помню, что от нее исходит жар, незнакомый тяжелый кисловатый запах. Она быстро засыпает
и спит крепко, всхрапывая во сне, а я все пытаюсь заснуть, но лишь задремываю ненадолго. В ту ночь
время тянется медленно: мне кажется, что не одна ночь проходит, а множество ночей — годы ночей!
— и я, как сквозь слоистый туман, пробираюсь сквозь них, а утро никак не наступит. Когда я
открываю глаза, мне кажется, что я то в «Терновнике», в своей спальне, то в каморке у миссис Крем,
то в сумасшедшем доме, на одной кровати с нянечкой. Сотни раз, наверное, я просыпалась. Я
просыпаюсь и снова хочу заснуть, но каждый раз в конце концов с ужасом вспоминаю, где я нахожусь,
как я сюда попала и кто я такая теперь.
Наконец я открываю глаза, спать больше не хочется. В комнате стало чуть светлее. За окном всю
ночь горел уличный фонарь, высвечивая белесую сеточку тюля на узком окне. Теперь он погас. Свет
за окном стал грязно-розовым, потом ядовито-желтым, начиная с подоконника, он залил понемногу
всю комнату. А вместе с ним пришли звуки: поначалу слабые, еле слышные, нарастающие в
сбивчивом крещендо — кукареканье петухов, свистки и звон колоколов, собачий лай, детский плач,
сердитые окрики, покашливание, покряхтывание, топот ног, бесконечный стук копыт и скрип колес.
Все выше, выше поднимались они из самой утробы Лондона. Сейчас шесть или семь часов. Миссис
Саксби спит рядом со мной, но я окончательно проснулась, мне плохо, тошно. Я встаю с постели и,
хотя на дворе май и здесь теплее, чем в «Терновнике», дрожу от холода. На руках у меня перчатки, но
одежду, обувь и кожаную сумку миссис Саксби заперла в сундук: «На тот случай, дорогая, если вы
проснетесь ночью, по забывчивости подумаете, что вы у себя дома, оденетесь, выйдете на улицу и
заблудитесь». Мне вспомнились эти ее слова сейчас, хотя голова моя как в дурмане и меня мутит от
слабости. Куда она положила ключи? Где ключ от комнаты? Меня опять пробирает дрожь, тошнота
подступает к горлу, но мысли мои предельно ясны. Я должна выбраться отсюда. Я должна бежать!
Должна бежать из Лондона — куда угодно, хоть в «Терновник» . Я должна раздобыть денег. Я должна
— и это самая ясная и главная мысль, — я должна выручить Сью! Миссис Саксби ровно и тяжко
дышит во сне. Куда она могла положить ключи? Ее платье висит на ширме. Я тихонько
подкрадываюсь к нему и ощупываю карманы юбки. Пусто. Оглядываю полки, смотрю на комоде, над
камином — ключей нет, но, наверное, есть много мест, куда она могла их спрятать.
Она шевельнулась — не проснулась, нет, только голову чуть повернула, и мне кажется, я
догадалась — кажется, я начинаю вспоминать... Ключи у нее под подушкой: я помню, как она
воровато сунула туда руку, как приглушенно звякнул металл. Я делаю шаг. Рот у нее приоткрыт,
седые космы волос разметались по лицу. Я делаю еще один шаг — скрипит половица. Я уже совсем
рядом, но чего-то жду, собираюсь с силами, потом быстро запускаю руку под подушку и медленно,
осторожно пытаюсь нащупать ключи.
Она открывает глаза. Хватает меня за руку и улыбается. Закашлялась.
— Дорогая моя, как мне это нравится! — говорит она, вытирая губы. — Не родилась еще та
девчонка, которая могла бы тайком стащить у меня что-нибудь, особенно если я этого не хочу.
Она держит меня крепко, но бережно, поглаживает запястье. Меня бьет дрожь.
— Ой, да вы замерзли! — говорит она. — Ну-ка, деточка, давайте укутаемся. — И, стянув с
кровати лоскутное одеяло, накидывает его мне на плечи. — Ну что, теплее стало?
Спутанные нечесаные волосы падают мне на лицо. Я смотрю на нее как сквозь забрало шлема.
— Лучше бы я умерла, — говорю я.
— Ну вот еще, — отвечает она, поднимаясь. — Что вы такое говорите?
— Тогда — чтобы вы.
Она, все еще улыбаясь, качает головой.
— Разве можно говорить такое, деточка! — Она принюхивается. Из кухни запахло какой-то
гадостью.— Чувствуете? Это мистер Иббз, он готовит нам завтрак. Посмотрим, захочется ли девочке
помирать, когда перед ней поставят тарелку с копченой селедочкой!
Она снова потирает руки. Пальцы у нее красные, но выше запястья руки гладкие, молочно-белые,
как слоновая кость. Она так и спала прямо в сорочке и в нижней юбке и теперь застегивает корсет,
влезает в свое шуршащее платье, потом смачивает гребешок и расчесывает волосы, что-то напевая
дрожащим со сна голосом. Я наблюдаю за ней из-под спутанных волос. Босые ноги ее в трещинах,
пальцы распухшие. Икры ног гладкие, почти без волос. Когда она наклоняется подвязать чулки, у нее
вырывается стон. Ляжки у нее толстые, на них рубцы от подвязок.
— Ну вот, — говорит она, одевшись.
Внизу заплакал младенец.
— Теперь остальных перебудит, — сокрушается она. — Пойдемте вниз, милая, я пока дам им
кашки.
— Вниз? — говорю я. Если я хочу бежать, я должна спуститься вниз. Но я оглядываю себя. — В
таком виде? Может, мне сначала вернут платье и ботинки?
Должно быть, я слишком резко это сказала или во взгляде моем она почуяла неладное.
Подумав, она отвечает:
— То старое пыльное платьишко? И грязные башмаки? Ну, в этом только на улицу ходить. А вот
гляньте-ка на эту шелковую накидочку. — Она снимает с крючка на двери халат. — Дамы ходят в
этом дома по утрам. А вот к нему и шелковые домашние туфли. И как вам пойдет-то! Надевайте,
дорогая девочка, и ступайте к столу. Можете не стесняться. Джон Врум никогда не встает раньше
полудня, будем только я и Джентльмен — а он небось видал вас и не в таком виде,— да еще мистер
Иббз. А его, милая девочка, вы можете считать все равно как... ну, скажем, дядей. Ну что?
Я отворачиваюсь. До чего же ненавистна мне эта комната! Но не пойду я неодетой в эту их кухню.
Она упрашивает и так и сяк, потом, видя, что меня не переубедить, уходит. Ключ поворачивается в
замке.
Я тотчас же бросаюсь к сундуку, где лежит моя одежда, пытаюсь открыть его. Ничего не
получается: сундук заперт, крышку мне не поднять.
Перехожу к окну, толкаю раму вверх. Она поднимается на пару дюймов, не больше, и кажется,
если сильнее надавить, окно откроется — гвозди ржавые, как-нибудь отвалятся. Но тут другое:
окошко узкое, а высота большая, к тому же я все еще не одета. Но хуже всего то, что на улице люди, и
если поначалу я хотела позвать их на помощь — разбить стекло, крикнуть или завизжать, — потом я
пригляделась к ним получше, и порыв мой угас: я увидела их лица, их пыльную одежду, свертки,
которые они тащили, детишек и собак, которые ковыляли с ними рядом... «Такая жизнь,— сказал
Ричард двенадцать часов назад. — Она жестока и неприглядна. И была бы вашей, если бы не миссис
Саксби...»
У двери дома, где ставни с прорезными сердечками, сидит девушка, обвязанная грязным бинтом,
и кормит младенца грудью. Она поднимает голову, встречается со мной глазами — и грозит мне
кулаком.
Я отшатываюсь от окна и прячу лицо в ладони.
Однако, когда миссис Саксби возвращается в комнату, я уже готова.
— Послушайте меня. — Я направляюсь к ней.— Вы знаете, что Ричард увез меня из дома моего
дяди? Вы знаете, что дядя мой богатый человек и будет меня искать?
— Ваш дядя? — удивляется она. Она принесла мне поднос с завтраком, но не отходит от двери,
пока я не отступаю назад.
— Мистер Лилли, — уточняю я. — По крайней мере, он до сих пор считает меня своей
племянницей. Не кажется ли вам, что он пошлет кого-нибудь, чтобы найти меня? Думаете, он вас
поблагодарит, когда узнает, в каких условиях вы меня тут держите?
— Ну, поблагодарит, наверное, если вы ему так дороги... Разве вам у нас неуютно, милочка?
— Вы сами знаете, что нет. Вы держите меня здесь против воли. Ради бога, отдайте мне мое
платье, отдайте!
— Все в порядке, миссис Саксби?
Это мистер Иббз. Я сильно повысила голос, и вот он вышел из кухни и остановился у лестницы.
Ричард тоже, я слышу, встал с кровати, прошагал через всю комнату к двери, распахнул дверь,
прислушивается.
— В порядке! — отвечает миссис Саксби весело. — Давайте-ка, — говорит она мне. — Вот завтрак
стынет.
Она ставит поднос на кровать. Дверь за спиной ее открыта, но я знаю, что мистер Иббз под
лестницей и что Ричард притаился наверху и слушает.
— Давайте-ка, — повторяет она.
На подносе тарелка, вилка и еще — льняная салфетка. На тарелке — три янтарного цвета рыбины,
залитые маслом. У рыб плавники и головы с глазами. Салфетка продета в блестящее, до блеска
начищенное кольцо, оно очень похоже на то, что было у меня в «Терновнике», только без
монограммы.
— Отпустите меня, пожалуйста.
Миссис Саксби качает головой.
— Дорогая моя, — говорит она, — куда вы пойдете-то?
Она ждет ответа, но я молчу, и она уходит. Ричард прикрывает дверь и снова ложится в постель.
Слышу, как он напевает.
Мне очень хочется запустить тарелкой в потолок, в окно или в стену. Но я говорю себе: «Ты
должна быть сильной. Ты должна быть готова к побегу». И я сажусь на кровать и ем — медленно, с
неохотой, тщательно выбирая колючие кости. Перчатки мои промокли и перепачкались, а заменить
их нечем — других у меня нет.
Через час миссис Саксби возвращается забрать пустую тарелку. Еще через час приносит мне кофе.
Пока ее нет, я стою то у окна, то у двери, прислушиваюсь. Хожу по комнате, сажусь, снова встаю и
принимаюсь шагать. Ярость сменяется отчаянием, покорностью обреченного. Но тут входит Ричард.
— Ну что, Мод? — Вот и все, что он успел сказать.
При одном взгляде на него меня охватывает слепая ярость. Я кидаюсь к нему, норовя ударить по
лицу, но он отражает удар и сбивает меня с ног, но я все равно продолжаю бить его — ногами...
Потом они снова дают мне выпить лекарство с бренди, и день или два я провожу в забытьи.
...Когда я пробуждаюсь, опять раннее утро. В комнате откуда-то появился плетеный стульчик,
покрашенный золотой краской, с красной подушечкой на сиденье. Я пододвигаю его к окну и сижу
там, укрывшись халатом, пока миссис Саксби не просыпается и не принимается тереть глаза и зевать.
— Все хорошо, милая? — говорит она, как говорит теперь каждое утро, и от нелепости этого
вопроса — ведь все вовсе не хорошо, а, напротив, все так плохо, что хуже не бывает, — я начинаю
скрипеть зубами, рвать на себе волосы и смотрю на нее с ненавистью.
— Хорошая девочка, — говорит она, а потом добавляет: — Нравится вам стульчик? Я так и
думала, что понравится. — Она снова зевает и глядит по сторонам. — Где горшочек? — спрашивает.
Я всегда от стеснения уношу горшок за ширму. — Будьте добры, передайте мне его, милочка. Я
сейчас прямо лопну.
Я не двигаюсь. Она встает и идет за горшком сама. Это белая фарфоровая штуковина, внутри
которой темнеет нечто, в утреннем полумраке я сперва приняла это за клочки волос, а потом
разглядела, что это рисунок — огромный глаз с ресницами, а сверху и снизу, полукружьями, такая
надпись черными буквами:
Посиди, дружок, подумай, а потом помой меня —
И тогда, что я увидел, будем знать лишь ты да я.
Привет из Уэльса.
Глаз меня всегда смущает, но миссис Саксби, поставив горшок на пол, как ни в чем не бывало
задирает юбку, наклоняется. Заметив, что меня передернуло, она делает гримасу, передразнивая
меня, и спрашивает:
— Некрасиво, да? Ну ничего. Когда у нас будет большой дом, у вас будет клозет.
Она встает, просовывает нижнюю юбку между ног. Потом потирает руки.
— Ну-ка, ну-ка, — говорит она. Оглядывает меня с головы до ног, и в глазах ее загорается огонек.
— Что вы на это скажете? Если мы приоденем вас сегодня, чтобы вы стали покрасивее? Ваше платье в
сундуке. Но оно ведь заношенное, надоело небось? Притом чудное и старомодное. А мы примерим
кое-что получше. Я тут припасла вам платьица — завернула в серебряную бумагу, — такие красивые,
вы не поверите! Давайте позовем Неженку — пусть подгонит по фигуре. Она мастерица шить, хотя на
вид грубовата, да? Это она только с виду такая. Но сердце у нее доброе.
Теперь она меня заинтересовала. «Платья», — думаю я. Если меня оденут, я смогу бежать.
Она видит, что я повеселела, и тоже радуется. Опять приносит мне на завтрак рыбу, я все съедаю.
Приносит кофе, приторный, как сироп, сердце от него начинает сильно биться. Потом приходит с
ведерком горячей воды. Мочит полотенце и хочет меня вымыть. Я не позволяю ей этого, сама беру
полотенце, протираю лицо, под мышками, между ног. Впервые в жизни я сама вымылась.
После этого она уходит, не забыв запереть за собой дверь, а возвращается уже не одна, а вместе с
Неженкой. Вдвоем они втаскивают в комнату картонные коробки. Ставят их на кровать, развязывают
бечевки и вынимают оттуда платья. Неженка визжит от восторга: платья все из чистого шелка: одно
лиловое, отделанное желтой лентой, другое зеленое, в тонкую серебристую полоску, а третье
пунцовое. Неженка приподнимает его за край и осторожно проводит рукой по гладкой ткани.
— Понже? — спрашивает, словно не верит своим глазам.
— Понже, а рюш — фуль-яровый, — отвечает миссис Саксби, с трудом выговаривая иноземные
слова, как будто у нее полон рот камней.
Она приподнимает пунцовую юбку, красный шелк бросает отсветы на ее лицо, так что кажется,
теперь оно все заляпано кармином.
Заглядывает мне в глаза:
— Что скажете, милочка?
Я и не подозревала, что такие краски, такие материи, такие платья есть на свете. Но чтобы
показаться в них на столичной улице? Представив себе такую картину, я говорю:
— Они отвратительны, отвратительны!
Она явно опешила, но быстро приходит в себя.
— Это сейчас вы так говорите. Потому что вас долго держали взаперти и никуда не вывозили. Вот
вы и не знаете, что нынче модно. Когда вы наконец выйдете в свет, дорогая моя, у вас будет столько
ярких платьев, что вы вспомните об этих и обхохочетесь: неужели, скажете, я считала их яркими? —
Она потирает руки, довольная. — Ну а теперь признайтесь, какое вам больше глянулось? Ярко-
зеленое в полосочку?
— Нет ли у вас серого, — говорю я, — или коричневого, или черного?
Неженка смотрит на меня с презрением.
— Серое, коричневое или черное? — переспрашивает миссис Саксби. — И это когда есть
серебристое и лиловое?!
— Тогда пусть будет лиловое, — говорю я.
Мне кажется, от полосок будет рябить в глазах, от пунцового меня стошнит — впрочем, мне и без
того тошно.
Миссис Саксби идет к комоду и выдвигает ящики. Достает чулки, корсет и цветные нижние юбки.
Юбки меня поразили: я всегда думала, что белье бывает только белым — точно так же в детстве мне
казалось, что все черные книги непременно должны быть Библиями.
Но у меня нет выбора: либо стать разноцветной, либо ходить голой. Они одевают меня, как две
девочки, наряжающие куклу.
— Может, тут чуть прихватить? — говорит миссис Саксби, окидывая взглядом платье. — Стойте,
не шевелитесь, милочка, Неженка сейчас вас измерит. Боже, вы только посмотрите на ее талию!
Стойте смирно! Нельзя дергаться, пока у Неженки в руке булавки, я знаю, что говорю. Так-то лучше.
Великовато, да? Ну так размер мы не могли предугадать — ха-ха! — учитывая, как они нам
достались.
Они забирают у меня перчатки, но взамен дают новые. На ноги надевают белые шелковые туфли.
— А ботинки нельзя? — говорю я, и миссис Саксби отвечает:
— Ботинки? Дорогая моя, ботинки для прогулок. Где вы тут собрались гулять-то?
Она открыла большой деревянный сундук и достала из него мою кожаную дорожную сумку.
Теперь, пока Неженка занята шитьем, она идет вместе с сумкой к окну и, взгромоздившись на
скрипучий плетеный стульчик, начинает перебирать содержимое сумки. Я вижу, как она достает и
кладет на место туфельки, колоду карт, гребенки. На самом деле ей нужны мои драгоценности. Через
некоторое время находит тряпичный сверточек, разворачивает его и высыпает содержимое себе на
колени.
— Ну-ка, что у нас здесь? Колечко. Браслет... Женское личико.
Смотрит оценивающим взглядом, вдруг выражение ее глаз меняется. Я знаю, чье лицо она увидела
— прежде я сама пыталась отыскать в нем сходство с собой. Она быстро откладывает медальон в
сторону.
— Браслет с изумрудами, — говорит она затем, — был в моде во времена короля Георга, но
камушки красивые. Можно запросить за них кругленькую сумму. Жемчужный кулон. Рубиновое
ожерелье — слишком тяжеловесное для такой хрупкой девушки. Я дам вам другое, тоже хорошенькое,
из бусинок — стеклянных, конечно, но как блестят! — чисто сапфиры, оно вам больше пойдет. А это
— ой, что это? Какая прелесть! Глянь-ка, Неженка, глянь-ка на эти огромаднейшие камни!
Неженка глядит.
— С ума сойти! — охает она.
Это брошь с бриллиантами, когда-то мне казалось, что Сью она больше всех нравится. А теперь
миссис Саксби подносит ее к свету, придирчиво разглядывает, щурится. Брошь сверкает всеми
цветами радуги. Даже здесь сверкает.
— Я знаю, куда ее пристроить, — говорит она. — Милочка, вы ведь не будете против?
Она расстегивает брошь и прицепляет себе на грудь. Неженка роняет иголку с ниткой — и смотрит
восхищенно.
— О, миссис Саксби! — восторгается она. — Вы теперь как придворная дама.
Сердце мое гулко стучит в груди.
— Бубновая дама, — говорю я.
Она вопросительно смотрит на меня — не понимает, что это: комплимент или насмешка. Да я и
сама не знаю.
Некоторое время мы проводим в молчании. Неженка все ушила как надо, потом расчесала мне
волосы и скрутила их в пучок, пришпилила. Они просят меня встать, чтобы посмотреть, что
получилось. Ходят вокруг, придирчиво, склонив голову набок, оглядывают. Лица у них не радостные.
Неженка чешет нос. Миссис Саксби постукивает пальцами по губам и хмурится.
Над камином есть маленькое квадратное зеркальце в обрамлении из гипсовых сердечек — я
поворачиваюсь к нему и пытаюсь разглядеть хоть какую-то часть себя. И не сразу узнаю. Губы мои
бескровны. Глаза покраснели и припухли, щеки более всего напоминают линялую фланель. Давно не
мытые волосы лоснятся упорней. Платье на мне с глубоким вырезом, и видно, что ключицы торчат.
— Может, милочка, лиловый и впрямь не ваш цвет, — говорит миссис Саксби. — Слишком
подчеркивает тени под глазами — похоже на синяки. Ну а щеки — если пощипать их как следует,
будет румянец. Не хотите? Ну так Неженка пощиплет. Уж она щипнет так щипнет, руку набила.
Неженка подходит и хватает меня за щеку, я вскрикиваю и вырываюсь.
— Ну как знаете! — говорит она и топает ногой. — И ходите с зеленым лицом!
— Эй, эй! — одергивает ее миссис Саксби. — Мисс Лилли — дама! Я хочу, чтобы к ней
обращались уважительно. Попридержи язык.
Неженка надула губы.
— Так-то лучше. Мисс Лилли, может, снимем это платье и попробуем зеленое в полосочку?
Мышьяку в зеленом не так уж и много — вам от этого вреда не будет, главное, не потеть.
Но я не хочу, чтобы они опять меня хватали своими руками, и не разрешаю расстегивать лиловое
платье.
— Так вам оно понравилось, милочка? — спрашивает она умильно. — Вот и славно! Я знала, что
наряды в конце концов приведут вас в чувство. Ну что, давайте сойдем вниз и удивим мужчин? Мисс
Лилли? Неженка, пойдешь первая. Лестница у нас старая, мисс Лилли может ненароком оступиться.
Она отпирает дверь. Неженка проскальзывает вперед, я выхожу следом за ней. Конечно, лучше бы
на мне были ботинки, шляпка и плащ, но если надо, я убегу и с непокрытой головой, в шелковых
туфлях. И буду бежать без оглядки до самого «Терновника». Но какая из дверей под лестницей ведет
на улицу? Этого я не знаю. Отсюда не видно. Неженка спускается передо мной, а миссис Саксби
следует за мной по пятам.
— Осторожнее, деточка, смотрите под ноги, — говорит она.
Я не отвечаю. Потому что из соседней комнаты доносится вдруг странный звук — так кричит
самка павлина. Звук поднимается, дрожит, переливаясь, потом постепенно затихает. Я вздрагиваю,
оглядываюсь. Миссис Саксби тоже оглянулась.
— Ну погоди, старая клуша! — ругается она, потрясая кулаком. А потом, обернувшись ко мне,
говорит уже ласково: — Не испугались, дорогая? Это всего лишь престарелая сестра мистера Иббза,
она не встает с постели, бедняжка, и ей все что-нибудь мерещится.
Она улыбается. Крик повторяется, я торопливо сбегаю вниз по темной лестнице — ноги у меня
подкашиваются, я запыхалась. Неженка поджидает меня внизу. Прихожая маленькая, негде
развернуться.
— Сюда теперь, — говорит она. И открывает дверь в кухню.
За ней, как мне кажется, будет уличная дверь, с засовами. Я замедляю шаг. Но в этот момент
миссис Саксби трогает меня за плечо.
— Правильно, милочка. Сюда. Я чуть не падаю.
В кухне теплее, чем мне запомнилось, и темнее. Ричард и парнишка по имени Джон Врум сидят за
столом и играют в кости. При моем появлении они поднимают на меня глаза и дружно хохочут.
Джон говорит:
— Нет, вы только гляньте на это лицо! Кто глаз-то подбил, а? Неженка, признайся, что это ты, и я
тебя расцелую!
— Я сама тебе глаз подобью, дай только добраться, — грозит миссис Саксби. — Мисс Лилли
просто устала. Слезай со стула, бездельник, уступи ей место.
Она говорит это, запирая за собой дверь, потом кладет ключ в карман, идет на другой конец кухни
и дергает две другие двери — хочет убедиться, что они заперты.
— Чтобы не просквозило, — объясняет она, поймав мой взгляд.
Джон, прежде чем встать, еще раз мечет кости и подводит счет. Ричард похлопывает по
опустевшему стулу.
— Идите, Мод, — говорит он. — Садитесь рядом со мной. И если вы обещаете не бросаться на
меня с кулаками, как это было в минувшую среду, тогда, клянусь жизнью Джонни, я тоже вас бить не
буду.
Джон ухмыляется.
— Не слишком-то распоряжайтесь моей жизнью, — говорит он, — не то я вашей так распоряжусь
— слышите?
Ричард не отвечает. Он смотрит мне прямо в глаза и улыбается.
— Ну что, будем опять друзьями?
Он протягивает мне руку, я не пожимаю ее. В запертой кухне жарко и нестерпимо душно, от этого
во мне вскипает злость, и я выпаливаю:
— Какой вы мне друг?! И никто здесь мне не друг. Я с вами только потому, что миссис Саксби так
решила, а у меня уже нет сил ей возражать. А вы, остальные, запомните: я всех вас ненавижу.
И сажусь, но не на пустой стул рядом с ним, а в большое плетеное кресло-качалку во главе стола.
Кресло скрипит подо мной. Джон и Неженка переглядываются с миссис Саксби, которая смотрит на
меня и, кажется, ничего не понимает.
— А почему бы нет? — говорит она с вымученным смешком. — Устраивайтесь поудобнее, дорогая.
Я сяду сюда, на этот жесткий старый стул, мне все равно. — Она садится и вытирает губы. — А где
наш мистер Иббз?
— Ушел по делам, — говорит Джон. — Взял с собой Чарли Хвоста.
Она кивает.
— А детки мои спят?
— Джентльмен попоил их полчаса назад.
— Молодец. Теперь будет тихо. — Она смотрит на меня. — Ну что, мисс Лилли? Чашечку чаю? —
Я не отвечаю, только медленно покачиваюсь в кресле. — Или, может, кофейку? — Облизывает губы.
— Ну, значит, кофейку. Неженка, вскипяти воды. Не желаете ли пирожного, дитя мое, с кофейком-то?
Я пошлю Джона, он принесет. Вы любите пирожные?
— Что бы вы мне ни предложили, — говорю я медленно, с расстановкой, — все будет для меня как
пепел.
Она качает головой:
— Какие слова, прямо поэзия! Так как же насчет пирожных?..
Я отворачиваюсь от нее.
Неженка хлопочет, варит кофе. Аляповатые часы тикают, отбивают час. Ричард сворачивает
сигарету. Но табачный дым, чад от горящих ламп и свечей и без того висит пеленой, волнами плавает
от стены к стене. Стены в кухне коричневые и тускло блестят, будто их залили подливкой, всюду
развешаны цветные картинки — ангелочки, розочки, девицы на качелях — и еще покоробившиеся от
времени, с закрученными краями, вырезки из газет с изображениями спортсменов, лошадей, собак и
воров. Над жаровней мистера Иббза целых три портрета, подписи под которыми гласят, что это «м-р

[djjaz63]

Чабб, м-р Йейл и м-р Брама», — приклеенные к пробковому щитку, со следами от дротиков.
«Вот бы мне дротик, — мечтаю я, — я бы заставила миссис Саксби отдать ключи. Или не дротик, а
бутылку с отбитым дном. Или нож».
Ричард зажигает сигарету, щурится от дыма и изучающе смотрит на меня.
— Симпатичное платьице, — говорит. — Как раз ваш цвет. — Тянется потрогать желтую ленту, но
я хлопаю его по руке. — Ну-ну, характер, боюсь, не исправился. А мы надеялись, что он от сидения
взаперти будет поприятней. Яблоки ведь вылеживаются в ящиках? Да и у телят в загоне мясо помягче
становится.
— Идите к черту, — говорю я.
Он улыбается. Миссис Саксби краснеет, потом смеется.
— Нет, вы слышали? Когда такое говорит простая девчонка, это звучит грубо. А когда говорит
леди — даже приятно, будто щебечет. И все же, милочка... — Она наклоняется над столом и
продолжает, понизив голос: — Я не желаю, чтобы вы так выражались.
Я смотрю на нее в упор.
— Вы думаете, — отвечаю я хладнокровно, — ваши желания для меня что-нибудь значат?
Она моргает и еще гуще краснеет, веки ее дрожат, она отворачивается.
Я молча допиваю кофе. Миссис Саксби сидит, нахмурив брови, барабанит пальцами по столу. Джон и
Ричард опять кидают кости, препираются из-за очков. Неженка полощет пеленки в тазу с грязной
водой, потом вывешивает их у камина сушиться, от них идет пар и вонь. Я закрываю глаза. Желудок
сводит острая боль. «Если бы у меня был нож, — думаю я снова. — Или топор...»
Но в комнате удушающая жара, и я так измучена и устала, что голова моя тяжелеет и я засыпаю.
Когда я открываю глаза, на часах пять пополудни. Кости уже убрали. Вернулся мистер Иббз. Миссис
Саксби кормит младенцев, Неженка готовит ужин. Бекон, капуста, картошка и хлеб: мне придвигают
тарелку, и я покорно принимаюсь за еду, тщательно отделяя и отодвигая на край тарелки прослойки
жира и хлебные корки, как недавно за завтраком выбирала рыбные кости. Потом приносят стаканы.
— Хотите выпить, мисс Лилли? — спрашивает миссис Саксби. — Портеру, хересу?
— Джину? — добавляет Ричард, лукаво поглядывая на меня.
Я выбираю джин. Он горчит, но звук от помешивания, когда серебряная ложка стучит о стекло,
мне приятен и действует на меня умиротворяюще.
Так проходит этот день. Так проходят и все остальные дни, следующие за ним. Я рано ложусь —
миссис Саксби меня раздевает, платье мое и нижние юбки уносит и запирает, потом запирает меня. Я
сплю плохо и каждое утро просыпаюсь разбитая, с одной тревожной мыслью: мне страшно. Сажусь на
золоченый стульчик, перебираю мысленно все подробности моего заточения, думаю, как лучше
сбежать. Потому что я должна бежать. Я сбегу. Сбегу и найду Сью. Как звали тех, кто ее забрал? Не
могу вспомнить. Где тот дом? Я не знаю. Не важно, не важно, все равно я его найду. Хотя сначала
доберусь до «Терновника», попрошу у дяди денег — он же по-прежнему уверен, что я ему родня, — а
если не даст, тогда буду просить у слуг! Попрошу у миссис Стайлз! Или украду! Стащу книгу из
библиотеки, самую ценную, и продам!..
Или нет, не так. Потому что при мысли о «Терновнике» я до сих пор содрогаюсь, и однажды мне
приходит в голову, что, в конце концов, и в Лондоне у меня есть знакомые. Мистер Хасс и мистер
Хотри. Мистер Хасс, ну, он еще любил смотреть, как я поднимаюсь по лестнице. Смогу ли я
довериться ему? Думаю, что смогу, потому что дошла до предела... Мистер Хотри, однако, добрей и
приглашал меня к себе, в магазин на Холиуэлл-стрит. Думаю, он мне поможет. Уверена, что поможет.
Наверное, эта улица где-нибудь поблизости. Хотя не знаю, карты у меня нет. Но я как-нибудь
доберусь. И тогда мистер Хотри мне поможет. Мистер Хотри поможет мне отыскать Сью...
Так размышляю я, а в это время за окном расплывается мутный рассвет, мистер Иббз жарит
селедку, сестра его воет, Джентльмен кашляет наверху, а миссис Саксби всхрапывает, ворочается в
постели и вздыхает.
Если бы они хоть на минутку забыли обо мне! «Однажды, — говорю я себе каждый раз, когда за
моей спиной запирают дверь, — однажды они забудут ее запереть. И тогда я сбегу. Им надоест все
время меня сторожить». Но нет, они не забывают. Я жалуюсь на духоту, на спертый воздух. Жалуюсь
на усиливающуюся жару. Чаще, чем надо, прошусь в туалет: потому что он находится в дальнем
конце темного и грязного прохода, на задворках дома, там я изредка вижу небо над головой. Я знаю,
что для меня это единственный путь выбраться на свободу, только бы случай удобный подвернулся,
но пока все никак не получается: каждый раз Неженка доводит меня до места и ждет снаружи.
Однажды я делаю попытку сбежать, но она быстро догоняет меня и приводит обратно, миссис Саксби
бьет ее за то, что чуть меня не упустила.
Ричард ведет меня наверх и тоже бьет.
— Прошу прощения, — говорит он при этом. — Но вы же знаете, сколько сил мы на это положили.
От вас требуется одно: дождаться адвоката. Вы ведь терпеливая, сами говорили. Так послушайте, что
вам говорят, и потерпите.
От удара у меня на теле синяк. С каждым днем он понемногу светлеет, я смотрю на него и думаю:
«Прежде чем этот синяк исчезнет, я убегу!»
Я размышляю так часами. Сижу на кухне, в тени абажура, и думаю: «Может быть, они обо мне
забудут».
Порой и правда кажется, что забыли: дом живет своей обычной жизнью, Неженка и Джон целуются
или ругаются, детишки пищат, мужчины играют в карты или в кости. Время от времени заглядывают
посторонние мужчины — или мальчишки, или, что бывает редко, женщины и девочки, — приносят
краденое мистеру Иббзу, чтобы тот перепродал. Они притаскивают какие-то удивительные вещи —
аляповатые, безвкусные, — по мне, все это нищенский улов: шляпки, платочки, грошовые украшения,
куски кружев, раз даже притащили пук светлых волос, перевитый ленточкой. Бурный поток вещиц: не
такой, как в «Терновнике», где все утягивалось на дно тихого омута; не такой, как в известных мне
книгах, где всякая вещь имела свое предназначение — стулья, подушки, кровати, портьеры, веревки,
трости...
Здесь совсем нет книг. Только жизнь во всем ее диком хаосе. И единственным предназначением
всех этих вещей было только одно: на них делали деньги.
И самой главной вещью, на которой можно было сделать очень большие деньги, была я.
— Не озябли, милочка? — спрашивает, бывало, миссис Саксби. — Не проголодались? Ой, какой
лоб горячий! Не заболели, часом? Вам нельзя болеть.
Я молчу. Все это я слышу уже не в первый раз. Пускай укутывает меня своими пледами, пускай
сидит и растирает мне руки и щеки.
— Что приуныли? — сетует она. — Только посмотрите на эти губки. Право же, они красивей,
когда улыбаются. Не улыбнетесь? Даже, — она словно запнулась, — даже мне? Вы только взгляните,
милая, на этот календарь. — Она перечеркивает черным каждый прошедший день. — Вот и месяц
почти прошел, всего только два осталось. А уж что будет потом! Не так уж и долго ждать осталось,
правда?
Голос ее звучит почти заискивающе, но я отвечаю ей неумолимым взором — пусть знает, что не то
что день, даже час, минута, секунда рядом с ней будет для меня вечностью.
— Ну-ну, — и хватает меня за руку, затем выпускает. — Вам неуютно у нас, да, милочка? Ну да
ладно, обвыкнетесь. Но я уж прямо не знаю, как вас повеселить-то. Может, принести чего? Букетик
цветочков? Или бантик красивенький — прическу украсить? Или шкатулочку для побрякушек? Или
птичку в клетке? — Приняв мой непроизвольный жест за знак согласия, она продолжает, просияв: —
Ага! Где Джон? Джон, на тебе шиллинг — фальшивый, конечно, так что расплачивайся поскорее, —
сбегай и принеси для мисс Лилли птичку в клетке... Вам желтенькую, милочка, или синенькую?.. Ну,
все равно, Джон, главное — покрасивее...
Она подмигивает. Джон уходит и через полчаса приносит зяблика в плетеной клетке. Начинается
возня вокруг птички. Клетку подвешивают к потолочной балке и встряхивают, чтобы птичка
запорхала. Пес по имени Чарли Хвост вертится волчком под клеткой, скачет и скулит. Однако зяблик
так и не запел — слишком уж темно в кухне, — только хлопает крылышками да клюет прутья клетки.
В конце концов про него забывают. Джон сыплет в кормушку синие спичечные головки — говорит,
что потом когда-нибудь он скормит ему целую спичку и подожжет.
О Сью по-прежнему никто не заговаривает. Однажды Неженка, накрывая на стол перед ужином,
задумчиво скребет за ухом.
— Странно, — говорит она, — что Сью все не возвращается.
Миссис Саксби переглядывается с Ричардом, смотрит на мистера Иббза, потом на меня.
— Знаешь ли что, Неженка, — говорит она наконец. — Не хотелось мне говорить об этом, но раз
уж ты спросила, не буду от тебя скрывать. Дело в том, что Сью не вернется. В том дельце, что поручил
ей Джентльмен, оказались замешаны деньги. Больше, чем обещанная ей доля. Ну вот она и смылась,
вместе с денежками-то. Так-то вот.
У Неженки аж челюсть отвисла.
— Не может быть! Сью Триндер? Которая была вам как дочь родная? Джонни! — Джонни как раз в
эту минуту пришел в кухню поужинать. — Джонни, ты не поверишь! Сью прикарманила все деньги
миссис Саксби — вот потому ее и нет! Смылась! Можно сказать, разбила сердце миссис Саксби! Ну
попадись она нам теперь — убьем на месте.
— Смылась? Сью Триндер? — Он фыркает. — Да у нее кишка тонка!
— Да говорят тебе, смылась.
— Это так, — признает миссис Саксби, покосившись на меня, — и прошу в моем доме больше не
произносить это имя. И закончим на этом.
— Сью Триндер оказалась пронырой! — не унимается Джон.
— Вот что значит дурная кровь, — замечает Ричард. Он тоже глядит на меня. — Взыграет там, где
не ждешь.
— Так, забыли, что я сказала?! — шипит миссис Саксби. — Слышать о ней больше не желаю.
Она предупреждающе подняла руку, и Джон замолчал. Но хоть и молчит, а все равно головой
качает в недоумении и даже присвистнул. Потом вдруг как рассмеется.
— А нам зато больше мяса достанется! — говорит он, накладывая себе еды на тарелку. — Или
досталось бы, — и покосился на меня, — если б не эта леди.
Миссис Саксби, заметив это, тянется через стол и бьет его по голове.
После этого всех, кто приходит к нам и спрашивает про Сью, отводят в уголок и рассказывают им то
же, что Джону с Неженкой: что Сью сбежала, подло обманув миссис Саксби и разбив ее сердце. И все
отвечают примерно одно и то же: «Как?! Сью Триндер? Кто бы мог подумать?! Сказалась-таки
материнская закваска...» И сочувственно качают головой. Но, кажется, они о ней довольно быстро
забывают. Даже Джон и Неженка забывают. В этом доме у всех короткая память. Много раз в ночи я
просыпаюсь от звука шагов, от скрипа колес — постоянно кто-то сбегает, в одиночку или целыми
семьями, смываются потихоньку под покровом ночи. Женщина с повязкой на глазу, кормившая
ребенка на крыльце дома напротив, где в ставнях прорези в виде сердечек, тоже куда-то пропала,
вместо нее сидит теперь другая — а ее, в свою очередь, сменяет третья, которая все время
прихлебывает из бутыли. Какое им дело до Сью?
А мне какое дело? Я боюсь вспомнить прикосновение ее губ, касание ее ладони. Но и забыть тоже
боюсь. Все мечтаю увидеть ее во сне. Но она мне не снится. Иногда я достаю портрет женщины,
которую когда-то принимала за свою мать, и внимательно рассматриваю его: те же глаза, тот же
острый подбородок. Миссис Саксби застает меня за этим занятием. Смотрит неприязненно. В конце
концов отнимает у меня портрет.
— Это чтобы вы не думали, — говорит она, — о том, что прошло и не воротишь. Не надо об этом,
милочка. Думайте лучше о том, что впереди.
Она полагает, я думаю о прошлом. А я вся в будущем. Все присматриваюсь к замкам да ключам, вот
ключ повернулся — когда-нибудь же его забудут, я уверена. Присматриваюсь к Неженке, Джону,
мистеру Иббзу — они ко мне привыкли. Скоро они ослабят свой надзор, забудут обо мне... «Скоро.
Скоро, Мод».
Так я внушала себе, и наконец это случилось!
Ричард каждый день теперь уходит из дому, куда — не говорит. У него денег нет и не будет, пока
он не привезет адвоката: мне кажется, он просто целыми днями слоняется по пыльным улицам или
отсиживается в парке; видно, так же, как и я, задыхается в тесной и душной кухне в Боро. И вот в
один прекрасный день он уходит, как обычно, но через час возвращается. В доме на сей раз тихо:
мистера Иббза и Джона нет, а Неженка дремлет, сидя на стуле. Миссис Саксби впускает его в кухню,
он снимает шляпу и целует ее в щечку. Лицо его пылает, глаза горят.
— Ну, что бы вы думали? — говорит он.
— Дорогой мой, я прямо не знаю! Неужели все ваши лошади выиграли?
— Лучше, — говорит он. И, обернувшись ко мне: — Мод? А вы как думаете? Ну-ка, идите сюда, на
свет. И нечего дуться — вы сейчас такое услышите! Это ведь в первую очередь касается вас.
Схватив мое кресло, он пытается придвинуть его ближе к столу. Я упираюсь.
— Касается меня, говорите? Интересно, как?! — Я сердита, потому что думала о своей несчастной
судьбе, а он меня отвлек.
— Сейчас узнаете. Вот послушайте.
Он сует пальцы в карман жилетки и что-то вынимает. Бумажка. Помахивает ею.
— Акция? — спрашивает миссис Саксби, придвигаясь к нему поближе.
— Письмо, — говорит он, — от... догадайтесь, от кого? Может, вы, Мод, догадались?
Я молчу. Он не отстает:
— Не хотите поиграть? Я могу вам подсказать... Это кто-то, кого вы хорошо знаете. Даже очень
хорошо...
Сердце у меня сжалось.
— Сью! — вырывается у меня.
Но он качает головой и усмехается:
— Нет, не она. Думаете, им выдают бумагу — в том месте, где она находится? — Косится на
Неженку — та было проснулась, открыла глаза, но теперь снова заснула. — Не она, — продолжает он
уже тише. — Я имею в виду другого вашего знакомого. Ну, догадались?
Я рывком поворачиваюсь к нему:
— Почему я должна гадать? Почему бы просто не сказать, и все?
Он выжидает с минуту, потом...
— Мистер Лилли, — произносит он. — Ваш дядюшка — вот кто это! — Я вздрогнула. — Ага,
заинтересовались!
— Дайте посмотреть, — говорю я.
Может, дядя и в самом деле меня разыскивает.
— Погодите, погодите. — Он поднимает руку с письмом как можно выше. — Оно адресовано мне,
а не вам.
— Дайте посмотреть!
Я встаю, тяну его за руку, вижу строчку, написанную чернилами, и отталкиваю его.
— Это не дядя писал. — Мне досадно, так и хочется ему врезать!
— А я этого и не говорил, — заявляет Ричард. — Письмо от него, но отправлял не он, а
управляющий, мистер Пей.
— Мистер Пей?
— Все интересней и интересней, правда? Но вы все поймете, когда прочтете. Вот. — Он
раскрывает письмо и вручает мне. — Сначала прочтите с этой стороны. Это постскриптум. И
объясняет, по крайней мере, то, что мне все время казалось странным, — почему до сих пор не было
никаких вестей из «Терновника»...
Почерк неровный. Чернила размыты. Подношу письмо к свету, пытаюсь разобрать почерк.
Уважаемый сэр.
Разбирая сегодня личные бумаги своего хозяина, я нашел это письмо и полагаю, что он
намеревался его отправить, однако вскоре после того, как письмо это было написано, сэр, его
сразил тяжкий недуг, каковой недуг не отпускает его и по сей день. Мы с миссис Стайлз
подумали сперва, что причиной тому стал дерзкий и скандальный побег его племянницы,
хотя теперь осмеливаемся предположить, сэр, что письмо его указывает скорее на то, что он
был не слишком потрясен этим ее поступком — осмеливаюсь опять же предположить, не
более, чем все мы. Со всем уважением посылаем Вам это письмо и надеемся, что оно застанет
Вас в добром здравии и веселом расположении духа.
Мистер Мартин Пей, управляющий имением «Терновник».
Я поднимаю глаза, но ничего не говорю. Ричард видит выражение моего лица и смеется.
— Читайте теперь остальное.
Я переворачиваю листок. Письмо короткое и датировано третьим мая — с тех пор прошло больше
двух месяцев. Вот что там написано.
Мистеру Ричарду Риверсу от Кристофера Лилли, эсквайра.
Сэр, я полагаю, Вы увезли мою племянницу, Мод Лилли. Желаю Вам позабавиться. Мать
ее была блудницей, а она унаследовала все инстинкты матери, хотя по внешности этого не
скажешь. Серьезная задержка в работе моей неизбежна, но, думая об этой потере, я нахожу
утешение лишь в одном: сдается мне, что Вы, сэр, такой человек, который умеет обращаться
со шлюхами.
К. Л.
Я читаю это один раз, и два, и три, потом снова перечитываю, письмо выпадает у меня из рук. Миссис
Саксби тотчас же кидается его поднимать и читает сама. И по мере того как до нее доходит смысл
слов, щеки ее наливаются краской.
Добравшись до конца, она вскрикивает:
— Каков негодяй, а?!
От крика ее просыпается Неженка.
— Кто, миссис Саксби? Кто? — лепечет она.
— Да нехороший человек один. От вредности своей и заболел, так ему и надо. Ты его все равно не
знаешь. Спи. — И, обращаясь теперь ко мне: — О, моя дорогая...
— Оставьте меня в покое, — говорю.
Письмо подействовало на меня сильнее, чем я могла ожидать. Не знаю, что расстроило меня
больше: сами ли жестокие слова или то, что они, очевидно, окончательно доказывают правоту миссис
Саксби. Но я не могла допустить, чтобы она или Ричард видели меня в расстроенных чувствах. Я
отхожу от них как можно дальше, хотя в тесной кухне дальше угла не спрячешься, — сделав пару
шагов, утыкаюсь в бурую стену, постояв там, перехожу к другой стене, потом — к двери и,
схватившись за ручку, дергаю ее что было сил.
— Выпустите меня отсюда, — говорю им.
Миссис Саксби идет ко мне. Тянется рукой — но не к двери, а к моему лицу. Оттолкнув ее, я
кидаюсь к другой двери, потом к третьей.
— Пустите меня! Пустите!
Она идет за мной, приговаривая:
— Милая моя, не стоит так убиваться из-за старого злыдня. Право же, не стоит он ваших слез!
— Выпустите вы меня или нет?
— Выпустить — но куда же вы пойдете? Разве вы здесь не на всем готовеньком? И если пока не
хватает чего, так все ж скоро будет! Вспомните про камушки, про наряды...
Она снова надвигается на меня. И снова я ее отталкиваю. Отступаю к окрашенной в подливочный
цвет стене, бью по ней кулаком, еще и еще. Потом поднимаю глаза. Прямо передо мной — настенный
календарь, весь исчерканный черными крестиками. Я хватаю его и срываю с гвоздя.
— Дорогая моя, — опять говорит миссис Саксби.
Я поворачиваюсь к ней и кидаю в нее календарем.
Но после этого я принимаюсь плакать, а когда слезы высохли, я понимаю, что стала другим
человеком. Вся моя решимость разом пропала. Это письмо так подействовало. Календарь
возвращается на гвоздик, и мне все равно — пусть себе висит. По мере того как приближается
решающий день, листок его становится все черней. Лето в разгаре. Июнь выдался теплым, и с каждым
днем становится все жарче. В дом откуда-то налетело множество мух. Ричард от них просто бесится:
гоняется за ними с туфлей, раскрасневшийся и потный. «Подумать только, благородный человек, а
чем занимается! — скажет он мне бывало. — Ну можно ли в это поверить, если посмотреть на меня
сейчас? Вы бы поверили?»
Я не отвечаю. Мне тоже, как и ему, не терпится дождаться дня рождения Сью, а будет он в августе.
Я все скажу, что они мне велят, адвокату или кого они там приведут. Дни мои теперь проходят
словно в тревожном, но беспробудном сне, а по ночам — от жары невозможно уснуть, — по ночам я
стою у окна-щелки в комнате миссис Саксби и без надежды гляжу на улицу.
— Отойдите оттуда, милочка, — пробормочет, бывало, миссис Саксби, если вдруг проснется среди
ночи и застанет меня у окна. Говорят, в Боро свирепствует холера. — А то, не дай бог, холеру ветром
нанесет.
Можно ли заболеть, подышав зараженным воздухом? Я ложусь рядом с ней на кровать и жду,
когда она заснет, потом снова встаю и подхожу к окну — прижавшись лицом к щелке, вдыхаю теплый
уличный воздух.
Я почти и думать забыла, что собиралась бежать. Может, они тоже чувствуют это. Потому что
однажды — наверное, в первых числах июля — они уходят, оставив со мной только Неженку.
— Приглядывай за ней, — наказывает ей миссис Саксби, надевая перчатки. — Если с ней что
случится — убью!
Меня же целует:
— Хорошо, деточка? Я вернусь через часок. Принесу вам подарочек.
Я не отвечаю. Неженка запирает за ней дверь, ключ кладет в карман. Садится за стол, придвигает
поближе лампу и принимается за работу. На этот раз не пеленки стирать (детишек теперь поменьше,
миссис Саксби уже многих пристроила, и с каждым днем в доме все меньше криков), а спарывать
шелковую вышивку с ворованных носовых платков — или, как они их называют, утиральников. Она
делает это с явной неохотой.
— Скукотища, — жалуется она мне. — Раньше это делала Сью. Хотите попробовать?
Я качаю головой, закрываю глаза и вдруг слышу зевок. Неженка зевнула, и сон мой как рукой
сняло. Если она заснет, думаю я, я попытаюсь открыть двери — стащу ключ у нее из кармана! Она
снова зевает. Меня прошибает холодный пот. Часы тикают, я считаю минуты — пятнадцать, двадцать,
двадцать пять. Полчаса. На мне лиловое платье и белые шелковые туфельки. У меня нет шляпки, нет
денег — но это не важно, не важно. Мистер Хотри даст мне денег.
Спи, Неженка, спи. Спи, спи... Да засыпай же, черт бы тебя побрал!
Но она лишь позевывает да клюет носом. Скоро почти час.
— Неженка, — зову я.
Она вздрагивает.
— Что такое?
— Мне кажется... мне кажется, мне надо в туалет.
Она откладывает работу, недовольно морщится.
— Надо? Прямо сейчас, сию минуту?
— Да. — Я прижимаю руку к животу. — Кажется, меня тошнит.
Она закатывает глаза:
— Вот почему-то никого так не тошнит, как вас. Это что, у всех благородных дам такое? «Хрупкая
конституция» — так, кажется, называется?
— Наверное. Извините меня, но не могли бы вы открыть дверь?
— Тогда я пойду с вами.
— Не обязательно. Можете оставаться здесь и шить, если вам так хочется.
— Миссис Саксби говорит, я всегда должна ходить с вами, а то мне попадет. Ладно.
Она вздыхает, потягивается. Шелковое платье у нее потемнело под мышками, по краям пятна
белеет каемка. Она достает ключ, отпирает дверь, выводит меня в коридор.
Я иду медленно, смотрю ей в спину. Вспоминаю, как пыталась убежать от нее и как она меня
поймала: я знаю, что, даже если сейчас отпихну ее, она вскочит и погонится за мной. Если ударить ее
головой о кирпичную стену... Но как только я это представила, руки мои стали как ватные, думаю, я
не смогу.
— Идите, — говорит она, заметив, что я останавливаюсь.— Ну, что случилось?
— Ничего. — Я хватаюсь за дверь нужника и медленно, очень медленно тяну на себя. — Можете не
ждать.
— Нет уж, я подожду. — Она прислоняется к стене.— Заодно подышу воздухом.
Воздух теплый и зловонный. В туалете еще теплее, и вонь тут ужасная. Но я вхожу и закрываю
дверь на задвижку, потом оглядываю помещение. Здесь есть окошко, такое маленькое — голова и то
не пролезет, разбитое стекло заткнуто тряпицей. Полно пауков и мух. Сиденье растрескавшееся,
грязное. С минуту я стою в раздумье.
— Все в порядке? — кричит мне Неженка.
Я не отвечаю. Пол земляной, утоптанный. Стены беленые. На проволочном крючке висят газетные
лоскутки. «Мужская и женская ношеная одежда, в хорошем и относительно хорошем состоянии»,
«Требуются...», «Телятина и свежие яйца из Уэльса»...
Думай скорее, Мод.
Я поворачиваюсь к двери, прижимаюсь губами к щели.
— Неженка, — зову я тихонько.
— Что еще?
— Неженка, мне плохо. Вы должны принести мне кое-что.
— Что такое? — Она дергает дверь. — Выходите скорей, мисс.
— Не могу. Правда не могу, Неженка, вы должны принести мне одну вещь, она в ящике комода, в
моей комнате. Принесете? Она там лежит. Сходите, а? О, только поскорей! О, как хлещет! А то
мужчины вернутся, и...
— Ой! — говорит она: наконец-то до нее дошло. Спрашивает, понизив голос: — Началось, да?
— Так вы принесете?
— Но, мисс, я не должна вас тут оставлять!
— Тогда я буду сидеть здесь, пока миссис Саксби не вернется! Но что, если Джон или мистер Иббз
придут раньше? Или я в обморок упаду? А дверь заперта! Что тогда скажет миссис Саксби, а?

[djjaz63]

— О господи! — бормочет она. А потом: — Так вы говорите, в комоде?
— В самом верхнем ящике, справа. Только поскорей! Если бы только я могла помыться и
полежать. У меня это всегда так ужасно...
— Ладно.
— Побыстрей!
— Ладно.
Голос ее смолкает вдали. Прижавшись ухом к щелке, я слышу удаляющийся топот ее башмаков,
слышу, как открывается и захлопывается дверь черного хода. Тогда я отодвигаю задвижку и бегу со
всех ног. Бегу по проходу во двор — я узнала его, я помню эту крапиву, эту кирпичную кладку. Куда
теперь? Повсюду одни высокие кирпичные стены. Но я бегу дальше, и стены расступаются передо
мной. Вот пыльная тропинка — когда я шла по ней сюда, она была грязной и скользкой, но я все
равно узнала ее! — она ведет в переулок, который, в свою очередь, вливается в другой, а дальше —
улица, которая ведет... Куда же она ведет? К какой-то дороге, там еще был арочный мост. Мост я
узнаю сразу, но тогда он был словно ниже и ближе к дороге. И еще там, кажется, была высокая глухая
стена. А тут никакой стены нет.
Не важно. Главное — вперед. Развернись так, чтобы тот дом все время был позади, и беги. Теперь
выбирай дороги пошире, в темных кривых переулках опасно: закрутят — не выберешься. И беги, беги.
Не важно, что небо над головой пугает своей бездонностью. Не важно, что от лондонского гула
закладывает уши. Не важно, что здесь много народу, не важно, что на тебя смотрят, не важно, что все
они в затрапезных платьях, а твое такое яркое, что все в шляпах, а ты с непокрытой головой. Не
важно, что у тебя шелковые туфельки, и каждый камушек, на который ты наступаешь, причиняет
боль...
Так я подгоняю себя и бегу, бегу... И только уличное движение ненадолго останавливает меня, эти
мчащиеся лошади, эти несущиеся во весь опор экипажи. Добежав до очередного перекрестка, я
останавливаюсь, потом опрометью бросаюсь в самую гущу экипажей и телег, и, наверное, только из-за
того, что я делаю это быстро и решительно — а может, из-за того, что платье на мне такое заметное,
— кучера удерживают лошадей и меня не давят. Вперед, только вперед! Помнится, какая-то собака
залаяла на меня, вцепилась в юбку. Встречные мальчишки — их двое или трое — улюлюкают, потому
что меня к тому времени уже шатает. «Эй, — кричу я им, держась рукой за бок, — скажите, где
Холиуэлл-стрит? Как пройти к Холиуэлл-стрит?» — но, заслышав мой голос, они пускаются наутек.
Теперь я иду медленней. Перехожу оживленную улицу. Дома на ней роскошней и выше, но
почему-то в глубине, через два проулка, домишки опять облезлые. Куда же теперь? Надо бы спросить,
но не сейчас, потом, потом, а сейчас я должна идти, чтобы как можно больше улиц отделяло меня от
миссис Саксби, от Ричарда, от мистера Иббза. Какая разница, если я потеряюсь? Я уже и так
потерялась...
Потом я прохожу мимо уходящего вверх проулка, вымощенного желтым кирпичом, и вижу на
дальнем его конце, поверх полуразрушенных крыш, темный купол и сияющий золоченый крест —
собор Святого Павла. Я столько раз видела его на гравюрах — должно быть, и Холиуэлл-стрит где-
нибудь рядом. Подобрав юбки, я устремляюсь к нему. В проулке ужасный запах, зато собор так
близко! Так близко!.. Нога оскальзывается на кирпичах, они тут покрыты какой-то зеленой дрянью, и
вонь с каждым шагом усиливается. Я карабкаюсь все выше — и вдруг чуть не падаю вниз, передо
мной открытое пространство, я замираю и стою как вкопанная. Я думала, дальше будет улица или
площадь. Но оказалось, я стою на верхней ступеньке каменной лестницы: закручиваясь, она уходит
вниз, прямо в стоячую грязную воду. Я вышла на берег реки. Купол Святого Павла рядом, это верно,
да только его от меня отделяет река — Темза.
Я стою и смотрю на нее, не то в ужасе, не то в восхищении. Помню, как гуляла раньше по берегу
Темзы. В «Терновнике». Помню, как перекатывались ее струи, нетерпеливо бились о берег, тогда мне
казалось, что река — так же, как и я, — только и ждет, чтобы вырваться из тесного русла на свободу и
понестись... Я даже представить не могла, что она превратится в такое. Тягучее, как отрава. На
поверхности болтается какая-то дребедень: клочья сена, деревяшки, водоросли, бумажки, тряпки,
куски пробки и пустые бутылки. И не течет, как река, а как море — вздымает волны. А там, где гладь
ее перережет вдруг корпус лодки или встанет стеной крутой берег — у каменных лестниц и стен и у
деревянных пирсов, что торчат из воды, — она пенится, как скисшее молоко.
Смешение воды и сора; но и тут находятся люди — проворные, как крысы, они налегают на весла,
напрягают паруса. То тут, то там по колено в воде, среди колышущегося мусора, бредут вдоль берега
босоногие, согбенные женщины, девчонки и мальчишки, как селяне, подбирающие колоски.
Они не смотрят наверх и потому не замечают меня, хотя я минуты две стою и наблюдаю за ними.
Однако вдоль всего этого берега тянутся склады, там трудятся мужчины, и как только я их заметила,
они тоже увидели меня — вернее, мое платье: сначала просто смотрят, потом начинают махать мне и
кричать. Я словно вдруг очнулась от спячки. Поворачиваюсь — и сбегаю по желтому кирпичному
спуску назад, на улицу. Иду по ней. Я заметила мост, по которому можно добраться до собора
Святого Павла, но мне все кажется, что я слишком уж низко спустилась, и не знаю, какая дорога ведет
вверх, к берегу: улицы, по которым я теперь иду, узкие, немощеные, в лужицах стоялой воды. И тут
тоже мужчины — такие же, как в лодках и возле складов, так же точно они пытаются привлечь мое
внимание, свистят, иногда окликают, но и не трогают. Я прикрываю лицо рукой, стараюсь идти
быстрей. Наконец замечаю мальчика, одетого как прислуга. «В какой стороне мост на другой берег?»
— спрашиваю его. Он показывает рукой на лестницу и смотрит, как я по ней взбираюсь.
Все на меня глядят — мужчины, женщины, дети, — даже здесь, где опять людно и дорога
запружена экипажами, даже здесь они смотрят. Я уж подумываю о том, чтобы оторвать кусок подола
и прикрыть им голову. Или милостыню попросить. Если бы только знать, сколько надо просить —
сколько тут стоит шляпка и где ее можно купить, — я бы так и сделала. Но я ничего не знаю, ничего и
потому продолжаю шагать вперед. Подошвы моих домашних туфель, похоже, вот-вот оторвутся. «Не
думай об этом, Мод. Если ты начнешь об этом думать, ты заплачешь». Потом дорога впереди забирает
вверх, и я снова вижу маслянистый блеск воды.
Вот и мост наконец! Я прибавляю шаг. Но от быстрой ходьбы туфли скорее рвутся, и вскоре я
вынуждена остановиться. Здесь, в стенном проеме у самого начала моста, есть низкая скамейка, к ней
привязан пробковый пояс — его надо бросить, как предупреждает табличка, тем, кто внизу на реке
нуждается в помощи.
Я присаживаюсь. Мост выше, чем мне представлялось. Я никогда не забиралась так высоко! От
этой мысли у меня кружится голова. Я ощупываю порванную туфлю. Имеет ли право женщина,
находясь в людном месте, на мосту, щупать свою ногу? Ответа я не знаю. Экипажи несутся мимо меня
сплошной массой, быстро и непрерывно, как ревущий поток. Что, если сейчас появится Ричард? Я
снова прикрываю лицо рукой. Еще минуточку — и надо идти. А как солнце печет! Еще минуточку
посижу, отдышусь. Закрываю глаза. Пусть смотрят теперь — я все равно их не вижу.
Потом кто-то подходит и встает передо мной:
— Похоже, вам нездоровится.
Открываю глаза. Мужчина, довольно пожилой. Мне он не знаком. Я отнимаю руку от лица.
— Не бойтесь, — говорит он. Может, я и впрямь кажусь испуганной. — Я не хотел вас испугать.
Он касается шляпы, изображает что-то вроде поклона. Похож на друзей моего дяди. Говорит он
как джентльмен, и воротничок у него белый. Он улыбается, потом присматривается ко мне
внимательней. У него доброе лицо.
— Вам правда нехорошо?
— А вы мне поможете? — спрашиваю я.
Когда он слышит мой голос, выражение лица у него меняется.
— Конечно, — говорит он. — Что с вами? Болит что-нибудь?
— Не болит, — отвечаю я. — Но меня ужасно измучили... Я... — Я бросаю взгляд на экипажи и
телеги, проезжающие по мосту. — Я боюсь кое-кого. Они... Так вы мне поможете? О, если бы только
вы согласились мне помочь!
— Я уже сказал, что помогу. Но все это так странно! И вы, леди... Поедемте со мной?! Вы должны
мне все рассказать, я все хочу знать. Ничего не говорите пока, не надо. Вы можете встать? Боюсь, вы
повредили ногу. Боже, боже! Сейчас я найду извозчика.
Он подает мне руку, я опираюсь на нее и встаю. Я испытываю облегчение — и от этого слабость.
— Слава богу! — говорю я. — Слава богу! Но послушайте, — тут я вцепляюсь в его рукав, — у
меня ничего нет, мне нечем расплатиться...
— Вы о деньгах? — Он накрывает мою ладонь своей. — Я бы все равно их у вас не взял. Даже не
думайте!
— ...Но у меня есть знакомый, который, надеюсь, мне поможет. Отвезете меня к нему?
— Конечно, конечно. Как же иначе? Идемте, смотрите, вот то, что нам нужно.
Он делает шаг к дороге, поднимает руку — извозчик выныривает из потока экипажей и
останавливается прямо перед нами. Джентльмен хватается за дверь, открывает ее. Экипаж крытый,
внутри темно.
— Осторожней, — говорит он. — Вам помочь? Осторожно, ступенька довольно высоко.
— Слава богу! — снова говорю я, поднимая ногу и ставя ее на подножку. Он тем временем
подходит и становится позади.
— Ну и славно, — говорит он. А потом: — Как изящно вы это делаете!
Я так и застыла, одной ногой на ступеньке. Он кладет руку мне на талию.
— Ну же, — говорит он и пытается подтолкнуть меня, чтобы я села в карету.
Я отскакиваю назад.
— В конце концов, — говорю я, — наверное, я могу и сама дойти. Вы только подскажите мне, как
добраться.
— Жарко сейчас для прогулок. Вы устали. Садитесь лучше.
А у него твердая рука. Он словно вцепился в меня. Я уворачиваюсь, он не отпускает; минута
недолгой борьбы...
— Ну что такое! — говорит он с улыбкой.
— Я передумала.
— Поедемте.
— Пустите меня.
— Что вы так расшумелись? Послушайте меня лучше. Я знаю один дом...
— Дом? Разве я не сказала вам, что мне нужно повидать одного знакомого?
— Ну, думаю, он вам больше обрадуется, если вы сначала умоетесь, перемените чулки и выпьете
чаю. Или же — почем знать? — если вы все это проделаете, вы и меня оцените по достоинству. Ну
как?
Лицо у него по-прежнему доброе, и говорит он все это с прежней улыбкой, но только при этом
берет меня за руку, поглаживает и снова пытается посадить в карету. Теперь борьба развернулась не
на шутку. Никто не вмешивается, не пытается нас разнять. Наверное, с дороги, из других экипажей,
нас не видать. А мужчины и женщины, идущие по мосту мимо, лишь взглянут и тотчас отвернутся.
Но есть же извозчик! Я кричу ему:
— Вы что, не видите? Тут какая-то ошибка. Этот человек пристает ко мне.
Тогда мужчина отпускает меня. Я прошу извозчика:
— Подвезите меня! Вы не подвезете меня — одну? Я потом заплачу вам, честное слово, когда
доедем.
Извозчик спокойно выслушивает меня. Услышав, что у меня нет денег, отворачивается и
сплевывает.
— Не платите — не едете, — бурчит он.
А мужчина снова подбирается ко мне.
— Поедемте, — говорит он, только на сей раз без улыбки. — Не надо притворяться. Что вы тут
комедию ломаете? Ясно, что вы влипли в историю. Чем вам не понравились чулочки, чай?
Но я все уговариваю извозчика.
— Тогда подскажите мне, — говорю, — куда мне идти? Мне надо на Холиуэлл-стрит. Как мне туда
добраться?
Услышав название улицы, он фыркает; презрительно или насмешливо — я не поняла. Но все же
указывает кнутом:
— Вон туда идите. — Он указывает куда-то за мост. — А потом на запад, по Флит-стрит.
— Спасибо, — благодарю я его и устремляюсь вперед.
Мужчина нагоняет меня.
— Не трогайте меня! — говорю ему.
— Не ломайтесь.
— Да отстаньте же! — визжу я.
Он останавливается.
— Ну и ступайте! Ломака чертова.
Я иду быстро, насколько хватает сил. Почти бегу. Но потом, некоторое время спустя, извозчик
догоняет меня и пытается ехать со мной вровень. Мужчина выглядывает из кареты. У него другое
выражение лица.
— Прошу прощения, — говорит он. — Садитесь. Прошу прощения. Пожалуйста, садитесь. Я отведу
вас к вашему знакомому, клянусь. — Он показывает мне монету. — Я дам вам это. Садитесь. Не надо
вам на Холиуэлл-стрит, там плохие люди, не то что я. Садитесь скорей, я же знаю, что вы леди.
Садитесь, я буду любезен с вами...
Так он уговаривает меня чуть не до середины моста, но к этому времени за экипажем
выстраивается длинная очередь, и извозчик кричит, что ему надо двигаться, и мужчина откидывается
на сиденье и со стуком закрывает окно. Извозчик прибавляет ходу, карета скрывается из виду. Я
перевожу дух. Меня всю трясет. Надо бы остановиться, отдохнуть, но нет, сейчас не время. Вот и мост
позади, тут дорога выводит на другую улицу, еще более оживленную, чем на южном берегу, но меня
тут никто не узнает, хоть на том спасибо. Правда, толпа тут — это что-то невероятное. Но все равно,
все равно надо идти вперед, и я протискиваюсь сквозь толпу. Вперед. На запад, как подсказал
извозчик.
Улица опять изменила облик. Вдоль нее выстроились здания с выступающими вперед окнами —
должно быть, лавки, соображаю я наконец, потому что в них выставлены всякие товары, к ним
прикреплены таблички с ценами. Тут хлеб, там лекарства. А вот перчатки. А там туфли и шляпки.
Мне бы немножко денег! Я вспоминаю монетку, которой помахивал передо мной мужчина,
высовываясь из окна кареты, — надо бы мне тогда схватить ее и убежать! Но что толку теперь
вспоминать. Не важно. Иди, не останавливайся. Вот церковь, она разделяет улицу надвое — так устой
моста разделяет русло реки на два рукава. Куда дальше — по правому или по левому? Мимо
проходит женщина, голова у нее, как и у меня, непокрыта — хватаю ее за рукав и спрашиваю дорогу.
Она тычет пальцем и, как все остальные, к кому я обращалась, долго потом стоит и смотрит мне
вслед.
Но вот наконец и Холиуэлл-стрит! Но теперь я почему-то сбавляю шаг, меня охватывает сомнение.
Разве такой я себе ее представляла? Скорее всего, другой — не такой узкой, не такой кривой и
темной. Лондонский день еще в самом разгаре, солнце еще высоко, однако, свернув на Холиуэлл-
стрит, я словно шагнула в полумрак. Но, в конце концов, это мне только на руку: не буду выделяться
из толпы. Иду дальше. Улица становится все уже. Теперь под ногами лишь пыль, грязь и рытвины. По
обеим сторонам от меня — освещенные лавки: перед одной вывешено рядами какое-то рванье, перед
соседними навалены кучей сломанные стулья, рамы без картин или витражные стекла, однако чаще
всего попадаются книжные лавки. Когда я вижу одну такую, я опять замираю в нерешительности. Я не
держала в руках ни одной книги с тех самых пор, как бежала из «Терновника», и вот теперь, вновь
увидев их, да еще в таком количестве (они то разложены ровными рядами, титулом вверх, как
буханки на подносе, то навалены грудой, рваные, в пятнах, с выцветшими корешками, — с надписью:
«2 пенса», «3 пенса», «Этот ящик — 1 шиллинг»), я почему-то разволновалась. Я останавливаюсь и
смотрю, как мужчина роется в ящике с книгами без переплетов и достает одну. «Любовная ловушка».
Я знаю ее, я столько раз читала ее своему дяде, что выучила чуть не наизусть!
Тут мужчина поднимает голову и замечает, что я за ним наблюдаю, тогда я иду дальше. Дальше —
опять магазины, опять книги, опять мужчины и наконец витрина — чуть поярче других. В ней
выставлены гравюры — они подвешены на крючках. На стекле — имя мистера Хотри, выведенное
осыпающимися золочеными буквами. Я вижу его, и меня пробирает такая дрожь, что я едва не падаю.
Внутри магазин маленький и тесный. Это для меня неожиданность. По стенам сплошь книги и
гравюры, правда, есть еще книжные шкафы. Трое или четверо мужчин стоят возле них, быстро и
деловито листают кто альбом, кто книжку; на звук открывающейся двери никто не обернулся, но, как
только я шагнула и послышался шорох юбки, все как один повернули ко мне головы да так и застыли.
Но я уже привыкла к тому, что на меня все оглядываются. В глубине магазинчика — конторка, за ней
восседает юнец в жилете и в нарукавниках. Он тоже изумленно смотрит на меня, как и все, — потом,
когда я подхожу ближе, встает.
— Чего бы вы хотели? — спрашивает.
Я не сразу отвечаю. В горле у меня вдруг пересохло.
— Мне хотелось бы видеть мистера Хотри. Мне надо поговорить с мистером Хотри.
При звуке моего голоса он моргает. Покупатели не сводят с меня глаз.
— Мистер Хотри, — отвечает юнец, но уже другим тоном, — мистер Хотри не работает в магазине.
Вам не следовало заходить в магазин. Вы договаривались о встрече?
— Мистер Хотри — мой знакомый, — говорю я. — Со мной не обязательно договариваться о
встрече.
Он обводит взглядом покупателей. Потом спрашивает:
— А какое у вас к нему дело?
— Личное, — отвечаю я. — Вы проводите меня к нему? Или приведете его сюда?
Должно быть, что-то было такое в моем взгляде — или в голосе. Он встает из-за конторки.
— Я вообще-то не уверен, что он здесь. Право же, вам не следовало приходить в магазин. Магазин
для того, чтобы продавать книги и гравюры — понимаете какого содержания? Комнаты мистера
Хотри наверху.
За его спиной — дверь.
— Я могу подняться к нему? — спрашиваю.
Он качает головой:
— Вы можете послать ему визитную карточку или что-нибудь в этом роде...
— У меня нет карточки. Но если вы дадите мне листок бумаги, я напишу ему свое имя. Он придет,
как только прочтет. Вы дадите мне листок?
Он не двигается. Снова говорит:
— Кажется, его все-таки нет наверху.
— Ну, раз так, я подожду.
— Нет, здесь вам нельзя оставаться!
— Тогда, я полагаю, у вас есть какой-нибудь кабинет, комната, где я могла бы его подождать?
Он смотрит на покупателей; берет карандаш и снова кладет на место.
— Так вы позволите? — настаиваю я.
Он, с мученическим выражением на лице, все же достает откуда-то листок бумаги и ручку и
подает мне.
— Но если окажется, что его нет на месте, — говорит он поспешно, — то не советовал бы ждать
его здесь. — Я киваю. — Напишите свое имя.
Я сажусь писать. Потом вспоминаю, что Ричард мне как-то рассказывал, что говорили обо мне
лондонские книгопродавцы. И я боюсь написать: «Мод Лилли». Боюсь, юноша за конторкой увидит.
Наконец, вспомнив кое-что еще, пишу: «Галатея».
Складываю записку и протягиваю ему. Он открывает дверь, свистит кому-то в коридоре.
Прислушивается, снова свистит. Раздается звук шагов. Нагнувшись, он бормочет что-то, указывая на
меня рукой. Я жду.
И в это время один из покупателей закрывает альбом и встречается со мной взглядом.
— Не обращайте на него внимания, — тихо говорит он, имея в виду юнца. — Он принял вас за
женщину легкого поведения, только и всего. Хотя по всему видно, что вы дама... — Он оглядывает
меня с головы до ног, потом кивает на книжные полки. — Вам это нравится? — спрашивает он уже
совсем другим тоном. — Конечно же нравится. Я почти уверен.
Я ничего не отвечаю ему. Юнец тем временем отошел от двери.
— Сейчас выясним, здесь он или нет.
Над головой его пришпилены к стене картины, обернутые папиросной бумагой: девица на качелях,
показывает голые ноги; девица в челноке, среди бурных волн; девчонка, падающая с дерева, — под
ней обломился сук... Я зажмуриваюсь. Юнец обращается к кому-то из мужчин в лавке: «Желаете
купить эту книгу, сэр?..»
Однако в этот миг послышались шаги, и дверь распахнулась.
Это вошел мистер Хотри.
Сейчас он почему-то показался мне маленьким и щуплым. Брюки на нем мятые, сюртук
нечищеный. Он стоит в дверях, смотрит встревоженно и не заходит в зал, встречается со мной
взглядом, но не улыбается — оглядывает меня, словно желая убедиться, что я без провожатых, потом
подзывает меня. Юнец, посторонившись, пропускает меня к двери.
— Мистер Хотри, — говорю я.
Но он качает головой. Только когда дверь за мной закрылась, начинает говорить. И вот что он
говорит — пронзительным, свистящим шепотом:
— Боже мой! Это вы? Неужели вы действительно пришли сюда, ко мне?
Я ничего не отвечаю, только стою и смотрю на него в упор. Он в растерянности хватается за
голову. Потом берет меня за руку.
— Сюда. — Он подводит меня к лестнице. Ступеньки заставлены коробками. — Осторожней,
осторожней, — приговаривает, поднимаясь вместе со мной. И наконец, добравшись до верха: — Вот
мы и пришли.
Наверху три комнаты, оборудованные для печатания книг и для переплетных работ. В одной из
них трудятся двое: склонившись над наборными кассами, набирают литеры, в другой комнате, скорее
всего, кабинет самого мистера Хотри. Третья же комнатка совсем маленькая, в ней сильно пахнет
клеем. Туда-то он меня и ведет. Столы здесь завалены кипами бумаг — нескрепленные листы с
бахромчатыми краями: это будущие книги. Пол дощатый, пыльный. В одной стене — в той, что
примыкает к комнате наборщиков, — оконце из матового стекла. Отсюда видно, как, склонившись
над досками, трудятся работники мастерской.
В комнате лишь один стул, но он не приглашает меня сесть. Закрывает за собой дверь. Вынимает
из кармана платок, утирает лоб. Лицо у него изжелта-бледное.
— Боже правый! — говорит он снова. А потом: — Простите меня. Простите. Это просто от
неожиданности.
— Простите. — Голос мой дрожит. — Я, кажется, сейчас заплачу. Но пришла сюда не затем, чтобы
плакать.
— Можете поплакать, что ж! — говорит он, поглядывая через мутное окошко.
Но я не плачу, нет. Молча борюсь со слезами. Он видит это, качает головой.
— Моя дорогая, — произносит он наконец. — Что вы наделали?
— Не спрашивайте.
— Вы сбежали.
— От дяди — да.
— Думаю, от мужа.
— От мужа? — удивляюсь я. — Значит, вы знаете?
Он пожимает плечами, краснеет, отводит глаза.
Я говорю:
— Вы плохо обо мне думаете. Вы не представляете, через что я прошла! Не беспокойтесь, —
потому что он снова глянул в окошко, — не беспокойтесь, я не буду устраивать истерик. Можете
думать обо мне как угодно, мне все равно. Но вы должны мне помочь. Поможете?
— Моя дорогая...
— Поможете. Должны помочь. У меня ничего нет. Мне нужны деньги, нужен дом, где я могла бы
остановиться. Вы ведь всегда говорили, что с радостью примете меня...
Я непроизвольно повышаю голос.
— Спокойнее, — говорит он и делает жест, словно хочет меня успокоить, но не отходит от двери.
— Спокойнее. Вы представляете, как дико все это выглядит со стороны? Представляете? Что
подумают мои работники? Приходит девушка, срочно требует меня, подписывается загадочным
именем... — Он невесело усмехается. — Что сказали бы на это мои дочери, моя жена?
— Я прошу прощения.
И снова он утирает лицо платком. Вздыхает.
— А теперь я хотел бы услышать от вас, зачем вы пришли сюда, ко мне. Не думаете же вы, что я
буду защищать вас перед дядей. Я, конечно же, никогда не одобрял его манеры обращения с вами, но
он не должен знать, что вы у меня были. И не надейтесь — а вы ведь надеялись, как я понимаю, —
что я буду уговаривать его простить вас. Знаете ли, он отказался от вас. Кроме того, он болен —
серьезно болен, — и все из-за вашей выходки. Вы об этом знали?
Я качаю головой:
— Он мне не дядя теперь, чужой.
— Но поймите, мне-то он не чужой. Если он узнает, что вы заходили...
— Он не узнает.
— Хорошо. — Вздыхает. Потом лицо его вновь принимает озабоченное выражение. — Но прийти
ко мне! Сюда! — Оглядывает меня, видит платье — кричащее, и перчатки — грязные, и волосы —
наверняка растрепанные, и лицо — наверняка чумазое, неухоженное, бледное. — Я вас едва узнал, —
говорит он, все еще хмурясь, — вы так изменились. Где ваш плащ, где шляпка?
— У меня не было времени...
— И вы вот так пришли? — ужасается он, косится на подол моего платья, потом видит, во что я
обута, и морщится. — Посмотрите-ка на свои туфли! Да у вас ноги в крови! Вы что, так и шли, без
ботинок?
— Пришлось. У меня же ничего нет!
— Даже обуви?
— И обуви. Кроме этой.
— Риверс не дает вам ботинок?
Он мне не верит!
— Если бы вы только знали... — говорю я.
Но он не слушает. Озирается по сторонам, словно в первый раз видит столы, груды бумаги.
Вынимает несколько чистых листов, торопливо укрывает свежие оттиски.
— Вам не следовало сюда приходить, — повторяет.— Посмотрите-ка на это! Посмотрите!

[djjaz63]

Я бросаю взгляд на печатную строчку: «...Вы получите все сполна, предупреждаю вас, и я вас буду
хлестать, хлестать...»
— От кого вы это прячете, — усмехаюсь я, — от меня? В «Терновнике» я видала и не такое. Вы,
наверное, забыли?
— Здесь не «Терновник». Вы не понимаете. Как вы могли? Там вы были среди джентльменов. Это
Риверс во всем виноват. Ему следовало — раз уж забрал — приглядывать за вами получше. Он же
видел, какая вы.
— Вы не знаете... Вы не знаете, для чего я ему была нужна!
— И знать не желаю! Это не мое дело! Не говорите больше ничего. О нет, взгляните только на
себя! Что о вас люди могут подумать? Здесь же город! Удивительно, как вас никто не остановил по
дороге?
Я опустила глаза на подол, на туфельки.
— Был один человек на мосту. Я думала, он хочет мне помочь. Но он хотел только... — Голос мой
начинает дрожать.
— Вот видите! Видите? А если бы вас препроводил ко мне полицейский? Что стало бы со мной,
если бы сюда вломились полицейские? А ведь могли! Боже мой, что у вас с ногами! Они же в крови.
Он усаживает меня на стул, потом оглядывается.
— Здесь у нас есть умывальник, — говорит он, — в соседней комнате. Посидите пока там, ладно?
И уходит в помещение, где работают наборщики. Я вижу, как при его появлении они поднимают
головы, слышу, как он им что-то говорит. Что — не разобрать. Но это и не важно. Только теперь,
присев, я понимаю, как я устала, и в ступнях, которые при ходьбе, казалось, онемели, теперь
саднящая боль. В комнате нет наружного окна, нет и камина, витает густой запах клея. Я двигаю стул
поближе к столу и, склонившись над ним, принимаюсь разглядывать лежащие на нем листы —
несфальцованные, несшитые, необрезанные страницы, кое-как прикрытые от посторонних глаз
мистером Хотри. «...я вас буду хлестать, хлестать, хлестать по попе, пока кровь не заструится по
ногам...» Оттиск свежий, черная краска еще не высохла, но бумага плохая, буквы расплывчатые. Как
называется этот шрифт? Я знала, но — странно — почему-то сейчас не удается вспомнить.
«...вот вам, вот, вот, вам же нравится, когда вас бьют розгами?»
Мистер Хотри возвращается. Он принес полотенце и тазик с водой и еще — стакан с питьевой
водой.
— Это вам, — говорит он, ставя передо мной тазик. Макает в него полотенце, протягивает мне и
отводит глаза. — Сами справитесь? Это чтобы стереть кровь...
Вода холодная. Вытерев ноги, я снова смачиваю полотенце и замираю на миг, прижавшись лицом
к прохладной ткани. Мистер Хотри, обернувшись, застает меня в этой позе.
— Может, у вас жар? — спрашивает. — Вы не больны?
— Мне просто душно, — отвечаю.
Он кивает, забирает у меня тазик. Потом протягивает стакан воды, я делаю глоток.
— Вот и хорошо, — говорит он.
Я снова смотрю на листы с типографскими оттисками, но названия шрифта по-прежнему не могу
припомнить. Мистер Хотри смотрит на часы. Хмурится.
— Вы так добры ко мне, — произношу я, — и очень мне помогли. Я думаю, другой бы на вашем
месте осудил бы меня.
— Нет, нет. Разве я не говорил? Я считаю, это Риверс во всем виноват. Но не важно. Теперь
расскажите мне все. Будьте со мной откровенны. Сколько у вас сейчас денег?
— Нисколько.
— Вообще нет денег?
— У меня есть только это платье. Но его можно продать, я полагаю? Я бы с удовольствием надела
другое, поскромнее.
— Продать платье? — Он еще сильнее насупил брови. — Не говорите глупостей. Когда вы
вернетесь...
— Вернусь? В «Терновник»?
— Почему в «Терновник»? Я хотел сказать — к вашему супругу.
— К нему? — Моему изумлению нет предела. — Я не могу к нему вернуться! Два месяца я только
и думала, как бы от него сбежать!
Он качает головой.
— Миссис Риверс... — говорит он.
Меня передергивает.
— Не называйте меня так, умоляю.
— Однако это странно! Как же мне вас еще называть?
— Зовите меня Мод. Вы вот спросили, что у меня есть — своего, не чужого. У меня есть это имя —
и все, а больше ничего.
Он неопределенно машет рукой:
— Не говорите глупостей. Послушайте меня. Я вам сочувствую. Вы поссорились, не так ли?..
Я лишь рассмеялась в ответ — он вздрогнул от неожиданности, а печатники в соседней комнате
подняли головы. Он посмотрел на них и снова обратился ко мне.
— Будете вести себя разумно? — говорит он тоном, не предвещающим ничего хорошего.
Но разве это возможно?..
— Поссорились!.. — говорю я. — Вы думаете, это ссора? Думаете, я бежала сюда, раздирая в кровь
ноги, через весь Лондон, из-за какой-то ссоры? Вы ничего не знаете. Вы даже не догадываетесь, из
какого кошмара я выбралась, из какого ада!.. Но я не могу рассказать вам. Тут такое...
— Что такое?
— Тайна. Хитрый план. Не могу рассказать. Не могу... О!
Взгляд мой снова падает на печатную страницу, «...вам же нравится, когда вас бьют розгами?»
— Что это за шрифт? — интересуюсь я. — Вы не напомните?
Он отвечает не сразу.
— Шрифт? — переспрашивает он.
— Да, этот вот набор.
Помолчав немного, тихо говорит:
— Кларендон.
Кларендон. Кларендон. Ну да, как же я забыла! Я все смотрю на оттиск — и даже, наверное,
трогаю пальцем страницу, — наконец мистер Хотри подходит и кладет поверх нее чистый лист
бумаги, точно так же он закрывал другие оттиски.
— Не надо это читать. И смотреть не надо! Да что с вами такое? Вы, должно быть, больны?
— Нет, не больна, — отвечаю. — Я просто устала. — Закрываю глаза. — Можно, я останусь здесь,
посплю?..
— Хотите остаться здесь? Здесь, в лавке? Вы что, с ума сошли?!
Услышав это слово, я открываю глаза и смотрю на него — пристально, в упор. Он краснеет,
поспешно отводит взгляд. Я повторяю, на сей раз уверенней:
— Я просто устала.
Но он не отвечает. Покусывает большой палец. А сам искоса, внимательно, напряженно смотрит
на меня.
— Мистер Хотри... — говорю я.
— Я хочу, — неожиданно говорит он, — я просто хочу, чтобы вы рассказали мне, что намерены
делать дальше. Как мне вывести вас из лавки? Я должен нанять извозчика, подогнать карету к
заднему крыльцу...
— Вы это сделаете?
— Вам есть куда пойти — где вы можете поспать, поесть?
— Нет!
— Тогда езжайте домой.
— Не могу. У меня нет дома! Мне нужно только немного денег, немного времени. Я должна найти
кое-кого, спасти...
— Спасти?
— Найти. Найти. И как только я ее найду, тогда мне снова может понадобиться помощь. Но это
уже проще. Меня обманули, мистер Хотри. Подло со мной поступили. Полагаю, если найти адвоката
— только честного... Вам известно, что я богата — или должна быть богата... — И снова он косится на
меня, но ничего не говорит. Я продолжаю: — Так вот, я богата. Если бы вы могли мне помочь. Если
бы я могла остаться у вас...
— У меня? Да понимаете ли вы, о чем говорите?! Где я помещу вас?
— А в вашем доме нельзя?
— В моем доме?
— Я думала...
— В моем доме! Где жена и дочери? Нет, нет. — Он принимается ходить по комнате.
— Но в «Терновнике» вы говорили, и не раз...
— Разве я не сказал вам? Здесь не «Терновник». Мир не похож на «Терновник». Пора бы это понять.
Сколько вам лет? Вы же еще совсем дитя. Вам нельзя уходить от мужа, как ушли от дяди. В Лондоне
нельзя без денег. Ну на что вы собираетесь жить?
— Не знаю. Я полагала... — «Я полагала, вы дадите мне денег», — думаю я. Оглядываюсь вокруг.
Потом меня вдруг осеняет идея. — Нельзя ли, — говорю я, — работать у вас?
Он замирает.
— У меня?
— Можно, я буду работать здесь? Брошюровать книги? Или переписывать их для вас? Я умею. Вы
сами увидите, как хорошо я умею это делать! Вы можете платить мне жалованье. Я сниму комнату —
мне нужна всего одна комната, одна тихая комнатка! Я буду тихо жить в ней, Ричард и не узнает, вы
ведь ему не расскажете... Я буду работать, скоплю денег — совсем немного, чтобы разыскать свою
знакомую и найти честного адвоката, и тогда... Что такое?
Он слушал все это спокойно, но взгляд его теперь настораживает.
— Ничего, — говорит он, снова принимаясь ходить.— Я... Ничего. Попейте воды.
Наверное, я раскраснелась: говорила быстро, торопливо. Я пью прохладную воду — она пронзает
мне грудь, как обоюдоострый меч. Он подходит к столу, опирается на него, на меня не глядит и
думает, думает, думает. Я ставлю стакан — он поворачивается ко мне. Но не глядит на меня.
— Послушайте меня, — говорит он спокойно. — Вам нельзя здесь оставаться, вы и сами это
знаете. Я должен послать за извозчиком, вас отвезут. И еще... еще надо позвать одну женщину. Я
заплачу ей, и она вас проводит.
— Куда проводит?
— В какой-нибудь... в какую-нибудь гостиницу. — Повернувшись ко мне спиной, он берет перо —
заглядывает в книгу, пишет адрес на клочке бумаги. — В какой-нибудь дом, — говорит он, продолжая
писать,— где вы сможете отдохнуть и поужинать.
— Отдохнуть? — говорю я. Мне сейчас не до отдыха, но комната, комната! — А вы поедете со
мной? — Он не отвечает. — Мистер Хотри?
— Сегодня — нет, — говорит он, а сам все пишет. — Сегодня никак не могу.
— Тогда завтра.
Он помахивает листком, чтобы просохли чернила, потом складывает письмо.
— Завтра, — говорит, — если получится.
— Вы должны!
— Да, да.
— А работа — я же хотела работать у вас! Вы подумаете об этом? Обещайте, что подумаете!
— Тише. Да, я подумаю. Да.
— Ну слава богу!
Я закрываю глаза ладонью.
— Оставайтесь здесь, — говорит он, — ладно? Никуда не уходите.
Я слышу, как он идет в соседнюю комнату, потом, выглянув в оконце, вижу, как что-то тихо он
говорит одному из наборщиков — вижу, как тот надевает куртку и выходит. Мистер Хотри
возвращается. Кивком указывает на мои ноги.
— Наденьте-ка туфельки, — говорит он и отворачивается. — Мы должны быть готовы к отъезду.
— Вы так добры, мистер Хотри, — говорю я, наклоняясь и натягивая порванные шелковые туфли.
— Видит бог, никто не был так добр ко мне, с тех пор как... — Договорить мне не удается,
перехватило горло.
— Ну-ну, — отвечает он рассеянно. — Не думайте об этом, не надо сейчас...
Потом я сижу молча. Он ждет, вынимает карманные часы, то и дело выходит на лестницу — стоит
там, прислушивается. Наконец возвращается бодрым шагом.
— Они здесь, — говорит. — Ну как, готовы? Сюда, пожалуйста.
Он ведет меня вниз по лестнице, проводит через ряд помещений, доверху заставленных ящиками
и коробками, потом через что-то вроде кладовой — к двери. За дверью пыльный крытый дворик,
ступеньки ведут в переулок. Там уже поджидает карета, рядом с ней стоит женщина. Увидев нас, она
кивает.
— Вы знаете, что делать? — говорит ей мистер Хотри.
Та снова кивает.
Он передает ей деньги, обернутые листком бумаги — я узнаю в нем письмо, которое он писал при
мне.
— Вот эта дама. Ее зовут миссис Риверс. Позаботьтесь о ней. У вас есть какая-нибудь шаль?
У нее есть вязаная шерстяная накидка, она укутывает меня в нее с головой — раз нет шляпки.
Щекам сразу становится жарко. На дворе тепло, хотя уже почти вечер. Солнце зашло. Уже три часа
прошло с тех пор, как я сбежала с Лэнт-стрит.
Уже стоя у дверцы кареты, я оборачиваюсь. Протягиваю мистеру Хотри руку.
— Так вы приедете завтра?
— Конечно.
— И вы никому не расскажете? И будете помнить, что я в опасности?
Он кивает.
— Езжайте, — говорит он тихо. — Эта женщина позаботится о вас лучше, чем я.
— Спасибо вам, мистер Хотри!
Он подсаживает меня в карету — и, помедлив, подносит мои пальцы к губам. Потом садится
женщина. Он закрывает за ней дверцу и отходит в сторону. Карета трогается: приникнув к окну, я
вижу, как он достает платок, вытирает лицо и шею, потом мы поворачиваем, выезжаем из проулка, и
его фигура скрывается из виду. Мы покидаем Холиуэлл-стрит — едем на север, по крайней мере мне
так кажется, потому что я знаю — почти уверена, — что по мосту через реку мы ни разу не проехали.
Однако едем мы как-то неровно. Дорога запружена транспортом. Сначала я сижу, не отрываясь от
окна смотрю на прохожих, на витрины лавок. Потом в голову мне ударяет мысль: а что, если я увижу
Ричарда? — и я откидываюсь на спинку кожаного сиденья, так тоже видно улицу, но хуже.
И только через некоторое время обращаю внимание на свою провожатую. Она сидит, сложив руки
на коленях: перчаток нет и руки у нее грубые. Она замечает, что я ее разглядываю.
— Все в порядке, дорогуша? — спрашивает, но не улыбается. Голос у нее грубый, под стать рукам.
Может быть, тогда-то я и забеспокоилась? Точно сказать не могу. Я думаю: в конце концов, у
мистера Хотри не было времени подыскать женщину поприятнее. Не все ли равно, вежливая она или
нет, лишь бы честная! Присматриваюсь к ней повнимательнее. Юбка черная. Ботинки цветом и
выделкой напоминают кусок ростбифа. Она сидит спокойно, помалкивает, покачиваясь в такт
движению экипажа.
— Ехать далеко? — спрашиваю я наконец.
— Не очень, дорогуша.
Она произносит это все тем же грубым голосом, лицо ее словно застывшая маска.
— Не называйте меня так, — капризно говорю я. — Мне неприятно.
Она пожимает плечами, словно ей все равно. И тут мне становится не по себе. Я снова припадаю к
окну глотнуть свежего воздуха. Но напрасно: свежестью там и не пахнет. Интересно, далеко ли
отсюда до Холиуэлл-стрит?
— Мне тут не нравится, — говорю я, оборачиваясь к женщине. — Нельзя ли дойти пешком?
— Пешком, в таких тапках? — Она фыркает. Выглядывает в окошко. — Вот Кэмден-Таун, —
говорит она. — Еще ехать и ехать. Так что сидите спокойно и будьте умницей.
— Почему вы так со мной говорите? — возмущаюсь я. — Я не ребенок!
И снова она пожимает плечами. Мы едем дальше, но теперь уже без остановок. Так проходит,
наверное, полчаса, дорога все время идет в гору. Уже стемнело. Я начинаю волноваться. Уличные
огни и витрины лавок остались позади, теперь по сторонам дороги одни глухие стены домов. Мы
сворачиваем за угол — на этой улице дома еще более неказистые. Подъезжаем к большому серому
дому. У крыльца фонарь. Девушка в рваном переднике тянется со свечой, пытается его зажечь.
Поперек стекла трещина. Улица пустынна и безмолвна.
— Что это? — спрашиваю я у женщины, когда карета останавливается и ясно, что дальше не
поедет.
— Это ваш дом,— отвечает она.
— Гостиница?
— Гостиница? — улыбнувшись, переспрашивает она. — Ну, можно и так назвать. — Тянется к
дверной щеколде.
Я хватаю ее за руку.
— Погодите, — говорю. Теперь я по-настоящему испугалась. — Что вы задумали? Куда мистер
Хотри велел вам ехать?
— Как куда — сюда!
— А здесь — что?
— Дом, что же еще? Какая вам разница какой? Тут вам и ужин будет... Да отпустите же меня
наконец!
— Не отпущу, пока вы не скажете, где я.
Она пытается вырвать руку, но я не отпускаю. Наконец отвечает сквозь зубы:
— Это дом для благородных дам, таких, как вы.
— Как я?
— Как вы. Для бедных, для вдовых — да, небось, и для нехороших. Ну же!
Я отбрасываю ее руку.
— Я вам не верю. Мне надо было в гостиницу. Мистер Хотри заплатил вам...
— Заплатил, чтобы я довезла вас сюда и здесь оставила. Именно так. Но ежели вам не нравится...
— Она лезет в карман. — Вот, сам написал.
Она извлекает из кармана листок бумаги. В него мистер Хотри завернул монетку. С надписью...
«Приют, — так там написано, — для неимущих благородных дам».
Я смотрю на эти слова и не верю своим глазам: как будто от того, что я буду смотреть на них,
слова изменятся, изменится их значение или буквы сложатся во что-то иное. Потом перевожу взгляд
на женщину.
— Это ошибка, — говорю я. — Он не это имел в виду. Он ошибся — или вы... Отвезите меня
назад...
— Мне велено было привезти вас сюда и оставить, именно так, — упрямо повторяет она. —
«Бедная девушка, повредилась в уме, надо доставить в богоугодное заведение». Ну вот вам и
богоугодное заведение, разве не так?
И кивает на дом. Я не отвечаю. Припоминаю, как вел себя мистер Хотри — его слова, этот
странный тон... «Надо вернуться! Надо вернуться на Холиуэлл-стрит!» И только я так подумала, как
сразу же с содроганием представила, что я там увижу: лавку, мужчин, юнца за конторкой, а мистера
Хотри нет, он вернулся к себе домой — в дом, который может быть где угодно, город большой... И к
тому же на улице темно. Что я буду делать? Как я проведу эту ночь в Лондоне, совсем одна?
— Что же мне делать? — говорю.
— Как что — вылезать. — Женщина снова кивает на дом.
Девушка со свечой ушла с крыльца, фонарь едва светит. Окна закрыты ставнями, стекла за ними
черным-черны, как будто по дому разлита темнота. Парадная дверь высокая, двустворчатая, как в
«Терновнике». Я с ужасом смотрю на нее.
— Не могу! — говорю. — Не могу!
— Уж лучше здесь, чем на дороге, — ворчит женщина. — Вот и выбирайте. Мне заплатили, чтобы
я вас довезла и оставила — только и всего. Вылезайте теперь, мне домой пора.
— Не могу я, — повторяю я снова. Хватаю ее за рукав. — Вы должны отвезти меня куда-нибудь
еще.
— Разве? — Она смеется, но не отталкивает меня, уже хорошо. Потом взгляд ее смягчается. — Ну
ладно, отвезу, но за отдельную плату.
— За плату? Но мне нечем платить!
Она опять смеется.
— Нет денег? — говорит. — А откуда такое платье?
И смотрит на мою пышную юбку.
— Боже мой, — говорю я, в отчаянии хватаясь за платье. — Да если бы можно было, я бы с
радостью вам его отдала!
— Правда?
— Возьмите шаль!
— Шаль — моя! — Она фыркает. Но все поглядывает на мою юбку. — А что у вас, — говорит уже
тише, — под низом?
Меня передергивает. Потом я медленно, нехотя, приподнимаю подол, показываю нижние юбки —
их две, одна белая, другая пунцовая. Увидев их, она кивает.
— Сойдет. Шелковые, небось? Подойдут.
— Как обе? — спрашиваю. — Вы заберете обе? Извозчику ведь тоже надо заплатить, — отвечает
она. — Одна пойдет в уплату мне, другая — ему.
Я сперва не решаюсь, но что делать? Задрав юбку повыше, нащупываю тесемки на талии,
развязываю их, потом, стараясь, насколько возможно, соблюдать приличия, стягиваю с себя нижние
юбки. Она даже не отвернулась. Забирает их у меня и быстро прячет за пазухой.
— А джентльмен не знает ничего!.. — говорит она, усмехаясь, как будто мы с ней теперь два
заговорщика. Потирает руки. — Ну, куда ехать, а? Что сказать извозчику?
Она открывает окно, чтобы позвать его. Я сижу, обхватив себя за плечи руками, ткань платья
липнет к голым ногам. Наверное, я бы покраснела и заплакала, если бы еще оставались силы
чувствовать.
— Так куда же? — спрашивает она снова.
За окном совсем темно. Лишь высоко в небе месяц — красноватый тонкий серпик.
Я сижу понурив голову. После такого ужасного крушения всех моих надежд осталось лишь одно
место на свете, куда я могу еще вернуться. Я называю адрес, она кричит его извозчику, и карета
трогается с места. Она поудобней устраивается на сиденье, расправляет плащ. Смотрит на меня.
— Ну как, дорогуша? — Я не отвечаю, она смеется.— Теперь-то не скажет, что не туда едем, —
говорит она, словно сама с собой. — Теперь не скажет.
Когда мы подъезжаем к Лэнт-стрит, на улице темно. Я знаю, у какого дома остановиться, потому что
помню дом напротив — у него ставни с сердечками, я так часто смотрела на них из окна. На стук
дверь идет открывать Джон. Лицо у него белое как мел. Увидев меня, он таращит глаза. «Черт», —
говорит он. Я прохожу мимо него. Сразу за дверью, должно быть, мастерская мистера Иббза, а дальше
по коридору — кухня. Я иду прямо туда. Весь народ в сборе, только Ричарда нет. Ушел меня искать.
Неженка вся зареванная: на скуле у нее синяк, раньше такого не было, губа рассечена и кровоточит.
Мистер Иббз расхаживает взад-вперед, в одной рубашке, половицы под его ногами шатаются и
потрескивают. Миссис Саксби стоит, уставившись в пустоту, лицо у нее белое как мел, как и у Джона.
Она стоит неподвижно. Но, увидев меня, вдруг дергается, как от удара — чуть не пополам сгибается,
хватается за сердце.
— Девочка моя! — говорит она.
Не помню, что они делают потом. Неженка визжит, наверное. Я прохожу мимо них, не глядя. Иду
наверх, в комнату миссис Саксби — в мою, в нашу комнату, вероятно, так ее теперь надо называть, —
сажусь на кровать, лицом к окну. Сижу, не поднимая головы, руки на коленях. Смотрю на свои
пальцы: грязные. Из ранок на ногах опять течет кровь.
Она входит не сразу, дает мне минутку на раздумье. Входит тихо. Закрывает дверь, поворачивает
ключ в замке — очень осторожно, будто думает, что я сплю, и не хочет меня будить. Потом подходит
ко мне. Не пытается дотронуться. Однако я знаю, что она дрожит.
— Милая моя девочка, — бормочет она. — А мы уж думали, вы совсем пропали. Думали: утонула
она или убили ее...
Голос ее дрожит. Она ждет, что я отвечу, но я ничего не говорю.
— Встаньте, милая, — просит она.
Я встаю. Она снимает с меня платье и корсет. Она не спрашивает, куда девались нижние юбки. Не
поднимает крик из-за разодранных туфель и стертых ног — только морщится, снимая чулки. Кладет
меня, раздетую, на постель, укрывает одеялом до самого подбородка, потом садится рядом. И
принимается за мою прическу — вынимает шпильки, разбирает спутанные пряди. Я не
сопротивляюсь, голова моя — как у тряпичной куклы.
— Ну вот и хорошо, — говорит она снова, и я вздрагиваю, потому что голос у нее совсем как у
Сью.
Голос как у Сью, зато лицо... Однако в комнате темно, свечу она с собой не принесла. Она садится
спиной к окну. Но я чувствую на себе ее взгляд, ее дыхание. Закрываю глаза.
— Мы уж думали, вы потерялись... — снова бормочет она. — А вы вернулись. Милая девочка, я
ведь знала, что вы вернетесь!
— У меня никого больше нет, — медленно и устало говорю я. — Никого и ничего. Я думала, что
знаю это. Но оказалось, что узнала только теперь. Ничего нет. Ни дома...
— Ваш дом здесь!
— Ни друзей...
— Ваши друзья здесь!
— Меня никто не любит.
Она замирает, потом почти шепчет:
— Дорогая моя, разве вы не знаете? Разве я не повторяла вам сотни раз...
— Зачем вы так говорите? — кричу я ей сквозь слезы. — Зачем? Разве вам мало, что заперли меня
здесь? Вы хотите еще любить меня? Зачем вы меня мучите?!
Я пытаюсь встать, но от слез я совсем обессилела и снова падаю на постель. Она молчит. Смотрит.

[djjaz63]

Ждет, когда успокоюсь. Потом отворачивается, вскидывает голову. Мне кажется, хотя я почти не вижу
ее лица, что она улыбается.
— Как тихо в доме, — произносит она, — когда детишек нет. Правда? — Снова обращает ко мне
лицо. — Я вам не рассказывала, милая, — вполголоса продолжает она, — что однажды я родила
своего ребеночка, который умер? Примерно в то время это было, когда к нам зашла та богатая дама,
ну, матушка нашей Сью. Она кивает. — Так я говорила. То же самое всякий вам скажет, если
спросите. Детки ведь, случается, умирают. Ничего удивительного...
Что-то есть такое в ее голосе, от чего я начинаю дрожать. Она чувствует это и снова гладит меня
по спутанным волосам.
— Ну вот. Тише, тише. Никто теперь вас не обидит...— Она берет прядь моих волос. Опять
улыбается.— Странное дело, — говорит она каким-то другим, новым голосом, — какие у вас волосы.
Глаза, я знала, карие будут, кожа белая, талия тонкая, ладошка тоже, я думала, будет узкая. Только
вот волосы оказались светлее, чем я представляла...
Слова падают, как капли, и растворяются в ночи. Она отворачивается от меня к окну, и свет из
окна — свет фонаря и сияние месяца — высвечивает вдруг ее всю, и я вдруг вижу ее лицо — карие
глаза, бледные щеки и губы, все еще пухлые, а когда-то, наверное, были еще полнее... Она облизывает
их.
— Девочка моя... Милая моя, дорогая моя девочка...
И, секунду поколебавшись, она рассказывает мне все.

[djjaz63]

Глава четырнадцатая
Я кричала, визжала. Я дралась, как зверь. Но чем больше я сопротивлялась, тем крепче меня держали.
Я видела, как Джентльмен откинулся на сиденье и карета тронулась с места и начала
разворачиваться. Видела лицо Мод, прижатое к мутному окошку. При виде ее глаз я заголосила.
— Вон она! — кричала я и пыталась высвободить руку — показать им, чтобы и они увидели. —
Вон она! Ловите ее! Не отпускайте ее, черт вас возьми!
Но карета катила дальше, разметая песок и гравий, лошади припустили, и чем дальше она
отъезжала, тем яростнее, кажется, я боролась и рвалась. Но подошел другой доктор, помочь доктору
Кристи. И еще тетка в переднике. Они тянули меня к дому. Я упиралась. Карета быстро удалялась,
уменьшаясь на глазах. «Они удирают!» — кричала я. Тетка подошла ко мне сзади и обхватила за
талию. Хватка у нее была как у мужика. Подхватила меня, словно я не человек, а мешок, набитый
перьями, и понесла перед собой к крыльцу.
— Ага! — говорила она, неся меня к дому. — Лягаться надумали... Докторов не слушать...
Голос ее гремел у меня над ухом, лица ее я не видела, она лишь дышала мне в затылок — в тот
момент я не сознавала, что делаю. Одна только мысль была: меня тут держат, а Джентльмен с Мод
тем временем удирают. И тогда я что было сил дернула головой назад и, видно, попала ей в лицо.
— Ой! — заорала она и чуть ослабила хватку.— Ой, ой!
— Она в состоянии аффекта, — сказал доктор Кристи.
Я решила, что это он о ней говорит. Потом поняла, что он имел в виду меня. Он вынул из кармана
свисток, пронзительно свистнул.
— Ради бога, — воскликнула я, — выслушайте меня! Они обманули меня, обманули!
Женщина снова схватила меня — на этот раз за шею — и, когда я попыталась вывернуться, больно
ткнула меня пальцем под дых. Наверное, сделала она это тайком, так, чтобы врачи не заметили. Я
дернулась, и у меня перехватило дыхание. Она ткнула еще раз.
— Припадок, — сказала она.
— Руки берегите! — скомандовал доктор Грейвз. — Укусить может.
Они тем временем втащили меня в холл, и на свист прибежали еще двое, на ходу натягивая поверх
рукавов коричневые бумажные манжеты раструбом. Вряд ли это были врачи. Они подскочили и
схватили меня за лодыжки.
— Крепко держите, — сказал доктор Грейвз. — У нее конвульсии. Может брыкнуть.
Я не могла объяснить им, что никакой у меня не припадок, что просто голова закружилась от
боли, когда тетка ткнула меня в живот, что никакая я не сумасшедшая и соображаю не хуже других.
Но ничего этого я сказать не могла, потому что воздуху не хватало. Вместо слов из горла вырывался
лишь хрип. Мужчины тем временем вытянули мне ноги, отчего юбки задрались до колеи. Я стала
опасаться, как бы еще выше не оголили, и, наверное, дернулась.
— Крепче держите, — велел доктор Кристи.
Он достал что-то вроде большой плоской ложки, сделанной из кости. Подошел ко мне и,
придержав мою голову, сунул мне ложку в рот, меж зубов. Она была гладкой, но он надавил, стало
больно. Я подумала: сейчас задохнусь — и стала кусать ее, выталкивать, чтобы не задохнуться.
Отвратительный, мерзкий привкус. До сих пор вздрагиваю, как подумаю, во скольких ртах она перед
тем побывала.
Он увидел, что я сжала челюсти.
— Закусила! — сказал. — Отлично. Держите крепче. — И посмотрел на доктора Грейвза. — В
«тихую»? Да, надо бы. Сестра Спиллер?
Это тетка, державшая меня за горло. Я увидела, как она кивнула ему, потом — мужикам в
нарукавниках, и они повернулись, чтобы нести меня дальше, в дом. Я поняла это и опять принялась
брыкаться. Но на сей раз я не думала ни о Джентльмене, ни о Мод. Думала лишь о себе. Мне стало
страшно. Живот свело, ложка во рту как кляп. Затащат в комнату — и убьют, подумала я вдруг.
— Бьется, да? — спросил один из мужчин в нарукавниках и поудобнее перехватил меня за
щиколотку.
— Тяжелый случай, — сказал доктор Кристи. И глянул на мое лицо. — Хорошо хоть конвульсии
проходят. — И сказал уже громче: — Не бойтесь, миссис Риверс! Мы все о вас знаем. Мы хотим вам
только хорошего. Мы привели вас сюда, чтобы вы поправились...
Я попыталась заговорить. «Помогите! Помогите!» — хотела я сказать. Но из-за проклятой ложки
лишь кулдыкала, как индюк. Рот наполнился слюной — и, видно, капля брызнула на щеку доктора
Кристи. А он, наверное, решил, что я нарочно плюнула. Так или нет, не знаю, но он быстро отошел от
меня подальше и нахмурился. Вынул носовой платок.
— Ну хорошо, — сказал мужчинам и медсестре, вытирая щеку — Ладно. Теперь можно уносить.
И они понесли — по коридору, мимо дверей, в комнату, за ней — лестница, другой коридор, другая
комната; я старалась запомнить дорогу, но, поскольку они держали меня лицом вверх, видела только
серый потолок да стены. Через минуту я поняла, что нахожусь в самой глубине дома и назад мне
дороги не найти. Кричать я не могла. Сестра крепко держала меня за горло, и во рту все еще торчала
ложка. Потом меня стали спускать по лестнице, говоря: «Теперь вы, мистер Бейтс» и «Заноси правей,
тут узко!» — так, будто я была уже не мешок с перьями, а сундук или пианино. Ни разу никто не
взглянул мне в лицо. Наконец один из мужчин принялся насвистывать какой-то мотивчик, отбивая
такт пальцами по моей ноге.
Потом мы оказались в другой комнате, потолок тут был чуть посветлее, здесь они остановились.
— Теперь осторожней, — сказали.
Мужчины поставили меня на пол. Женщина отцепилась наконец от моего горла и подтолкнула
меня. Мне же достаточно было лишь слабого толчка — так они меня замотали, — я не удержалась на
ногах и упала. Упала я на руки. Ложка выпала из раскрытого рта. Один из мужчин быстро нагнулся и
поднял ее. Стряхнул с нее слюну.
— Прошу вас, — взмолилась я.
— Теперь можете просить, не запрещается, — сказала женщина. И обернулась к мужчинам: — А
как меня головой саданула, на лестнице-то! Вот, полюбуйтесь. Синяк есть?
— Будет, наверное.
— Чертовка! И пнула меня.
— Что, думаете, вам тут позволено синяки наставлять? Так, миледи? Миссис... как вас там?
Миссис Уотерс или Риверс? Так, что ли, получается?
— Прошу вас, — проговорила я снова. — Я не миссис Риверс.
— Она не миссис Риверс? Вы слыхали, мистер Бейтс? А я тогда, выходит, не сестра Спиллер. И
мистер Хеджес тоже не он. Знамо дело.
Склонившись надо мной, приподнимает меня за талию, потом вдруг отпускает. Нельзя сказать,
что она швырнула меня оземь — просто подняла достаточно высоко и отпустила, но я так ослабела и
в голове моей такой туман, что я упала.
— Это вам, чтоб не дрались. Вон у меня аж лицо горит, — сказала она. — Скажите спасибо, что мы
не на лестнице и не на крыше. В другой раз только попробуйте стукнуть — увидите, что будет...
Оправив свой холщовый передник, она наклоняется и хватает меня за воротник.
— Теперь снимаем платье. И нечего волком смотреть. Меня не проймешь. Ой, какие маленькие
крючочки! У меня тяжелая рука, знаете ли. Вы небось к нежностям привыкли? Должно быть, так, до
нас ведь дошло кое-что. — Она усмехнулась. — Ну, тут для вас служанок нет. Есть только мистер
Хеджес и мистер Бейтс. — Те стоят у двери и смотрят. — Позвать их на подмогу?
Мне подумалось, она хочет раздеть меня догола, но нет, я ей этого не позволю, скорее умру. Я
встаю на колени и пытаюсь вывернуться из ее рук.
— Зовите кого хотите, сука, — сказала я, задыхаясь. — Но платья моего не троньте.
Лицо у нее сделалось землисто-серым.
— Ах, так, значит, я сука? — сказала она в ответ. — Ну это мы еще поглядим.
И бьет меня наотмашь кулаком...
Я выросла в Боро, среди воров и мошенников, но миссис Саксби была при мне все равно как
родная мать, и меня никто ни разу не ударил. От этого удара я едва могла опомниться. Я закрыла
руками лицо, скорчилась на полу, но она все равно ухитрилась содрать с меня платье — думаю, ей
часто приходилось раздевать психов, руку набила. Потом принялась за корсет и тоже сняла. За ним
последовали подвязки, ботинки, чулки, и наконец она вынула из волос шпильки.
Потом поднялась, вся потная и злая.
— Ну вот! — сказала, оглядывая дело рук своих: из одежды на мне остались лишь сорочка и
нижняя юбка. — Никаких вам больше ленточек и кружавчиков. Теперь, если вздумаете удавиться, мы
тут ни при чем. Слышите меня? Миссис не-Риверс? Посидите ночку на соломке, подумайте.
Посмотрим, как вам это понравится. Судороги, говорят? А по-моему, вредность. Там можете
брыкаться сколько влезет. Машите руками-ногами, кусайте язык. Все равно утихомиритесь. Чем они
тише, тем нам спокойнее.
С этими словами она собрала мою одежду, связала ее в узел, закинула за плечо и ушла. Мужчины
тоже ушли, снимая на ходу шуршащие нарукавники. Они видели, что она бьет меня, но не
вмешались. Смотрели, как она уносит мои чулки и корсет. Один из них опять принялся что-то
насвистывать. Сестра Спиллер прикрыла за собой дверь и заперла ее, и свист стал еле слышен.
Когда же он совсем затих, я встала на ноги. И снова упала. Ноги и руки дрожали, голова болела и
кружилась. Чувство было такое, без преувеличения говорю, будто меня выпотрошили. Так, на
коленях, я подползла к двери — посмотреть на замочную скважину. Ручки на двери не было. Сама же
дверь была обита грязной холстиной, подбитой соломой, и стены тоже были такие же, с соломенной
набивкой.
На полу — клеенка. И одно-единственное одеяло, рваное и все в пятнах. Еще там было жестяное
ведерко — чтобы справлять нужду. Высоко, под самым потолком, окно, забранное решеткой. За
железными прутьями — ветки плюща, отчего свет из окна сочился темно-зеленый, сумрачный, как
вода в пруду.
Я стояла и смотрела на все это, как в полусне — едва осознавая, что это я стою холодными ногами
на клеенчатом полу, что это мое опухшее лицо, мои гудящие от боли руки заливает сейчас этот
зеленый струящийся свет. Потом снова вернулась к двери и еще раз потрогала замочную скважину,
холстину, нащупала щель меж дверью и косяком — потянула дверь на себя, попыталась открыть. Но
нет, она оказалась тугой, как створки моллюска, и, что хуже, пока я стояла так, поддевала и
царапала, я заметила, что грязная холстина по краям протерлась, а может, даже процарапана, и тут
же поняла, что это, должно быть, рвались наружу и царапались другие сумасшедшие, то есть
настоящие сумасшедшие, сидевшие здесь до меня. И сама мысль о том, что я повторяю то же, что
делали они, пронзила меня, как нож острый. Я отошла от двери, голова прояснилась, зато теперь
меня обуял страх. Я снова кинулась на дверь, принялась что есть мочи колотить по ней кулаками.
При каждом ударе взметалась туча пыли.
— Помогите! Помогите! — кричала я. Но голос мой звучал странно. — О, помогите же кто-нибудь!
Меня заперли тут, они думают, я сумасшедшая! Позовите Ричарда Риверса! — Я закашлялась. —
Помогите! Доктор! Помогите! Вы меня слышите? — Я опять закашлялась. — Помогите! Вы слышите?
Ну и так далее. Я кричала, звала, кашляла и колотила кулаками в дверь — и лишь время от
времени останавливалась и прислушивалась, приложив ухо к двери: не идет ли кто, — и так прошло
не знаю сколько времени, но никто не пришел. Наверное, обивка была слишком толстая, а может, те,
кто мог меня слышать, привыкли к крикам безумцев и уже не обращают на них внимания. Потом я
перешла к стенам. Они тоже были плотно подбиты и гасили удары, и я в конце концов перестала
колотить и кричать. Взяла одеяло, ведерко, сложила все в одну кучу под окном, а сама встала сверху
и попыталась дотянуться до стекла, но ведро промялось, одеяло соскользнуло, и я свалилась на пол.
В конце концов я села на клеенчатый пол и заплакала. Я плакала, и слезы мои обжигали.
Потрогала щеку, ощупала распухшее лицо. Потрогала волосы. Тетка вынула из них шпильки, теперь
они разметались по плечам, и, когда я потянула за прядь, чтобы пригладить, в руке у меня остался
клок волос. От этого я еще сильнее расплакалась. Не то чтобы я считала себя красавицей, но
вспомнила одну девчонку, она работала в мастерской, и у нее волосы затянуло в колесо — так они
потом и не отросли. А вдруг я стану лысой? Я стала ощупывать голову, вытягивая оторванные волосы,
недоумевая, что с ними теперь делать: оставить ли на парик? Но в конце концов не так уж их и много
набралось. Я смотала их и бросила в угол.
И тут я увидела кое-что на полу. Похоже на сморщенную белую руку, и я аж вздрогнула вначале,
но потом разглядела. Она выпала у меня из лифа, когда с меня срывали платье, и ее отбросило в
угол, где ее никто не заметил. На ней виднелся след от подошвы, одну пуговицу раздавили.
Это была перчатка Мод, которую я вынула в то утро из ее вещей и собиралась хранить как память
о ней.
Я подобрала перчатку и стала вертеть в руках. Если минуту назад я чувствовала себя так, словно
меня ударили ножом, так это пустяки по сравнению с тем, что я испытала теперь, глядя на эту
перчатку и думая о Мод, о том, какую подлую шутку она сыграла со мной, на парочку с
Джентльменом. Зарывшись лицом в ладони, я сгорала от стыда и унижения. Ходила от стены к стене
и обратно; стоило мне остановиться, как словно сотни иголок впивались в меня и жалили — я
вздрагивала, вскрикивала, меня прошибал пот. Я вспоминала, как жила в «Терновнике», думая, что я
хитрая и ловкая, а оказалось — дура набитая. Думала о том, как эти негодяи, наверное,
переглядывались — и улыбались. «Лучше оставьте ее в покое», — говорила я ему, жалея бедняжку. А
ей: «Не обижайтесь на него, мисс. Он вас любит, мисс. Выходите за него. Он вас любит».
«Он будет это делать так...»
О, какой ужас! Даже сейчас при мысли об этом меня пронзает боль. А тогда я чуть с ума не сошла.
Я ходила из угла в угол, и босые ноги мои шлепали — шлеп-шлеп — по клеенчатому полу, я
прижимала к губам перчатку, кусала ее. От него можно было ожидать чего угодно. Но от нее — вот
сволочь, вот змея, вот сука... А я-то считала ее глупышкой. Подумать только — посмеивалась над ней.
Любила и думала, что и она любит меня! И целовала ее — ради Джентльмена, правда. Прикасалась к
ней! И еще... кто бы мог подумать...
Подумать только, что в день ее свадьбы я лежала, закрывшись подушкой, чтобы не слышать, как
она плачет. Боялась, что, если прислушаюсь, услышу — и правда, услышала бы? — как она вздыхает.
Это было невыносимо. На какой-то миг я даже забыла, что, обманув меня, она всего-навсего
обернула против меня мою же злую шутку. Я шагала от стены к стене, выла, причитала и кляла ее на
чем свет стоит. И все теребила, рвала зубами перчатку, пока свет за окошком не померк и в комнате
моей не стало темно. Никто не зашел проведать меня. Никто не принес мне ни еды, ни платья, ни
чулок. И хотя поначалу, от безостановочной ходьбы, я разгорячилась, потом, упав от усталости прямо
на пол, на рваное одеяло, я начала мерзнуть и с тех пор все никак не могла согреться.
Но лежала без сна. Откуда-то из дальних закоулков дома до меня доносились странные звуки —
крики, топот ног, однажды доктор засвистел в свисток. Потом среди ночи за окном пошел дождь,
капли воды забарабанили по стеклу. В саду громко залаяла собака; услышав лай, я подумала — не о
Мод, я вспомнила Чарли Хвоста, мистера Иббза и миссис Саксби — представила, как миссис Саксби
лежит сейчас в своей постели, а рядом с ней пустое место — мое место, а меня нет. Сколько еще ей
ждать?
Когда еще Джентльмен к ней попадет? И что он скажет? Может, скажет, что я умерла. Но нет,
тогда она спросит, где мое тело — захочет похоронить. И я представила, как меня хоронят и кто
будет громче всех плакать. Или он может соврать, что я утонула или увязла в болоте. Тогда она
попросит у него бумажных свидетельств. Возможно ли подделать такие бумаги? Или он скажет, что я
забрала свою долю и смылась.
Так он и скажет, я поняла. Но миссис Саксби ему не поверит. Она видит его насквозь, он для нее
все равно что стеклянный. Она будет меня искать. Не зря же она растила меня целых семнадцать лет,
чтобы так вот взять и потерять! Она обшарит каждый лондонский дом, каждый закоулок, пока не
найдет меня!
Так я подумала и постепенно успокоилась. Подумала, что стоит только мне побеседовать с
врачами, и они сами увидят свою ошибку и отпустят меня, или все равно миссис Саксби придет, и я
выйду отсюда.
И когда я выйду отсюда, то пойду прямо к Мод Лилли, где бы она ни пряталась, и — есть же, в
конце концов, во мне что-то от матери? — убью ее.
Сами видите, как мало я имела понятия о том, куда я в действительности попала.
...На другое утро та же самая тетка, что вчера набросилась на меня, пришла за мной. На сей раз с ней
были не мужчины — мистер Бейтс и мистер Хеджес, а еще одна женщина — их тут называют «сестры
милосердия», но они такие же сестры, как я, а получили эту работу только потому, что здоровенные и
ручищи у них что отжимной каток. Они вошли в комнату, встали и принялись меня разглядывать.
Сестра Спиллер сказала:
— Вот она.
Другая, чернявая, ответила:
— Такая молоденькая — и псих?
— Послушайте! — Я старалась быть сдержанной и выбирать слова. Я подготовилась. Услышав, что
сюда идут, встала, оправила нижнюю юбку, пригладила волосы. — Послушайте меня. Вы думаете, я
сошла с ума. Но это не так. Я совсем не та дама, за которую вы и врачи меня принимаете. Та дама и
муж ее — Ричард Риверс — они обманщики, они и вас обманули, и меня, и всех, и нужно сказать об
этом врачам, тогда они меня отпустят, а тех обманщиков схватят. Я...
— Прямо в лицо, — сказала сестра Спиллер, не обращая внимания на мои слова. — Вот, прямо в
лицо.
И показала место на щеке, у самого носа — там действительно было крошечное красное
пятнышко. Мое же лицо распухло, как пудинг, и наверняка под глазами черно. Но я все так же
спокойно произнесла:
— Простите, что попала вам по лицу. Меня просто так потрясло, что меня посадили сюда как
сумасшедшую, тогда как надо было другую леди, мисс Лилли, то есть миссис Риверс...
И снова они придирчиво стали меня разглядывать.
— Если хотите нам что-то сказать, обращайтесь к нам так: «сестра», — заметила чернявая. — Но
честно говоря — только это между нами, милочка, — еще лучше, чтобы вы к нам никак не
обращались. Мы уже наслышались всякой чуши. Что ж, пойдемте. Вас надо искупать, потом доктор
Кристи вас осмотрит. И надо дать вам платье. Какая все-таки маленькая! Вам, верно, лет
шестнадцать, не больше?
Она подошла ближе и попыталась взять меня за руку. Я отступила назад.
— Так будете вы меня слушать или нет? — настаивала я.
— Слушать? Вас? Ха, если бы я слушала всю чушь, что говорится в этом доме, я бы сама давно
свихнулась. Ну же, пойдемте.
Голос ее, поначалу ласковый, теперь стал резким. Она взяла меня за руку. От ее прикосновения я
вздрогнула.
— Следите за ней, — предупредила сестра Спиллер, видя, что я дернулась.
— Не прикасайтесь ко мне — и я пойду с вами куда скажете, — сказала я.
— Ха! — усмехнулась чернявая. — Какое воспитание. Пойдете с нами? Как это мило!
Она потянула меня к себе, и, когда я стала упираться, сестра Спиллер подскочила помочь ей. Они
подхватили меня под мышки и понесли — или, вернее сказать, поволокли — из комнаты. Когда я
принялась брыкаться и звать на помощь — от неожиданности скорей, — сестра Спиллер пребольно
надавила под мышкой, а пальцы у нее как каменные. В этом месте синяков ведь не видно, она
прекрасно об этом знала.
— Ну вот, началось! — сказала она, когда я закричала от боли.
— Теперь у меня целый день в голове звенеть будет, — сказала другая, еще сильнее сжимая мне
плечо.
И я утихомирилась. Я боялась, что меня снова побьют. Но между тем внимательно следила, куда
мы идем — замечала двери, окна. В некоторых дверях были врезаны замки. И на всех окнах —
решетки. Окна выходили во двор. Мы находились в задней части дома — в «Терновнике» здесь были
бы комнаты для прислуги. А в этом доме — помещение для сестер милосердия. По пути мы
встретили двух-трех таких сестер. Они были в передниках и несли корзинки, бутылки или простыни.
— Доброе утро, — кивали они при встрече.
— Доброе утро, — отвечали мои спутницы.
— Новенькая? — спросила одна из встречных, кивнув на меня. — Из «тихой» ведете? Что, плоха?
— Заехала Нэнси по лицу.
Та присвистнула.
— Надо было связать. А такая молоденькая...
— Ей шестнадцать, не меньше.
— Мне семнадцать, — сказала я.
Новая сестра посмотрела на меня оценивающе.
— Тип лица — угловатый, — выдала она через минуту.
— Да уж.
— А что с ней такое? Какая-то мания?
— И все остальное, — сказала чернявая. И добавила, понизив голос: — Она из этих — знаете?
Новая сестра заинтересовалась.
— Разве? А с виду такая хрупкая...
— Ну, они разные бывают...
Я не понимала, о чем они говорят. Но они выставили меня напоказ, а сами шушукаются и
улыбаются — мне стало стыдно, и я умолкла. Женщина пошла дальше, а мои сестры снова
подхватили меня под руки и поволокли по коридору в тесную комнатушку. Когда-то здесь, наверное,
был чулан — такой, как у миссис Стайлз в «Терновнике», — потому что по стенам стояли шкафы,
запертые на замок, и еще — кресло и умывальник. Сестра Спиллер, тяжко вздохнув, опустилась в
кресло. Другая сестра налила в умывальник воды. Показала мне на кусок желтого мыла и на
несвежую фланелевую тряпку.
— Это вам, — сказала она. И потом, увидев, что я не двинулась с места: — Давайте же. У вас руки
есть? Посмотрим, как вы умеете умываться.
Вода была холодная. Я сполоснула лицо и руки, потом хотела вымыть ноги.
— Сойдет и так, — сказала она, заметив мое движение. — Думаете, доктору Кристи есть дело до
ваших грязных ног? Хватит, хватит. Давайте посмотрим бельишко. — Она схватилась за край моей
рубашки и обернулась к сестре Спиллер, та кивнула. — Хорошая вещь. Слишком хорошая для такого
заведения. После стирки изотрется, а жаль. — Она потянула за ткань. — Придется это снять, милочка.
Мы прибережем ее до того дня, когда вы отсюда выйдете. Ну, чего стесняетесь?
— Стесняется? — сказала сестра Спиллер, зевая.— Не задерживайте нас. А еще замужняя дама...
— Я не замужем, — ответила я. — И прошу вас: держите руки подальше от моего белья. Я хочу,
чтобы мне вернули платье, чулки и туфли. Стоит мне только поговорить с доктором Кристи, и вы
будете у меня просить прощения.
Они посмотрели на меня и расхохотались.
— Фу-ты, ну-ты! — вскричала чернявая, вытирая слезы. — О господи! Ну ладно. Зря обижаетесь.
Мы обязаны забрать у вас белье, хотя ни мне, ни сестре Спиллер оно не нужно, — так здесь положено.
Вот вам новое, взамен, и платье — вот, поглядите, — и башмаки.
Она направилась к одному из шкафов и достала оттуда комплект сероватого нижнего белья,
шерстяное платье и ботинки. Подошла ко мне с этим ворохом, сестра Спиллер — за ней, и, как я ни
ругалась, как ни брыкалась, они схватили меня и раздели догола. Когда снимали нижнюю юбку,
выпала перчатка Мод. Она была у меня за поясом. Я нагнулась и подняла ее.
— Что это? — разом спросили они.
Потом увидели, что это всего-навсего перчатка. Прочитали надпись, вышитую изнутри у самого
верха.
— Здесь ваше имя — Мод, — сказали. — Миленькая вещица.
— Я ее не отдам! — закричала я и вырвала ее у них. Да, у меня забрали одежду и туфли; но я всю
ночь ходила, и рвала, и кусала эту перчатку — это все, что оставалось у меня, чтобы хоть как-то
держаться. И мне казалось, что, если у меня ее заберут, я буду как Самсон, когда его остригли.
Может быть, они заметили в моих глазах что-то такое.
— Ну, непарная перчатка все равно никому не нужна, — спокойно сказала чернявая сестре
Спиллер.— Вспомните мисс Тейлор, у которой были пуговки на ниточке, и она называла их своими
детками. Так она даже потрогать их не давала!
И они мне ее оставили, а потом я все же уступила и позволила им себя одеть, хоть и боялась, что
они передумают. Одежда была вся форменная, специально сшитая для здешних пациентов. На
корсете вместо лент были крючки, он был мне велик. «Ничего, — сказали они, посмеиваясь. У каждой
из них грудь была огромная, как лодка. — Есть куда расти». Платье когда-то было клетчатым, но к
этому времени успело почти полностью вылинять. Чулки были коротковаты — такие обычно
мальчишки носят. А башмаки — резиновые.
— Туфельки для Золушки, — сказала чернявая, надевая их на меня. И добавила: — Будете скакать
в них, как мячик!
И снова они засмеялись. Потом сделали следующее. Усадили меня в кресло, расчесали волосы и
заплели их в косы, после взяли иголку с ниткой и пришили косы к моей голове.
— Или так, или отрежем, — сказала чернявая, когда я начала сопротивляться. — Мне-то все равно.
— Дайте я сделаю, — сказала сестра Спиллер. Она и докончила работу — и пару раз, будто
случайно, царапнула меня иголкой по коже. Ведь голова — тоже такое место, где царапины и ссадины
не видны.
Итак, они вдвоем обрядили меня и привели в порядок, а потом отвели в комнату, которая отныне
будет считаться моей.
— Теперь ведите себя как следует, — говорили они мне по дороге. — Еще раз начнете
выкобениваться — снова посадим в «тихую», а то и намочим.
— Так нечестно! — сказала я. — Нечестно!
Они тряхнули меня и ничего не ответили. Я замолкла и снова стала запоминать путь, по которому
меня тащат. И начала волноваться. Я представляла себе — может, на картине какой-нибудь видела
или в театре, — как устроен сумасшедший дом, этот же дом был устроен по-другому. Я думала:
«Сначала меня привели туда, где живут врачи и сестры, а теперь тащат в отделение безумцев». Мне
казалось, это что-то вроде темницы. Но мы пока что шли по серым коридорам, мимо таких же серых
дверей, и я начала оглядываться и кое-что примечать: например, лампы хоть и простые медные, но
забраны прочной проволочной сеткой, на дверях изящные щеколды, зато замки грубые, на стенах то
тут, то там попадались такие ручки, знаете, если их повернуть — зазвонит колокольчик. И наконец до
меня дошло: это действительно сумасшедший дом, только когда-то он был обычным дворянским
домом, по стенам когда-то были развешаны картины и зеркала, на полу лежали ковры, а теперь его

[djjaz63]

превратили в дом для безумных женщин — дом был словно умный и красивый человек, сошедший с
ума.
Я не могу объяснить, но почему-то эта мысль испугала меня гораздо больше, чем если бы здесь и
впрямь оказалась темница.
Я поежилась и пошла медленней, потом споткнулась и чуть не упала. Резиновые башмаки
оказались тяжелыми и неудобными.
— Идемте же, — подталкивала меня сестра Спиллер.
— Какая нам нужна? — спросила другая сестра, поглядывая на двери.
— Четырнадцатая. Пришли.
На каждой двери была привинчена табличка. Мы остановились под одной из них, и сестра
Спиллер постучала, потом сунула ключ в замок и повернула. Ключ был простейший и блестел от
частого употребления. Она носила его на цепи, притороченной к карману.
Комната, в которую она завела нас, не была комнатой в полном смысле этого слова — она была
выгорожена из большей с помощью деревянной перегородки. Я ведь уже говорила, что весь дом был
покореженный и ненормальный. В деревянной перегородке на самом верху было окно, через которое
сюда проникал свет из соседней комнаты, но своего окна на улицу не было. Воздух был спертый.
Здесь стояли четыре кровати, а также кушетка для сестры милосердия. На трех кроватях сидели
женщины, они одевались. На четвертой не было никого.
— Ваша будет, — проговорила сестра Спиллер, подводя меня к ней. Кровать стояла рядом с
кушеткой. — Сюда мы помещаем подозрительных дам. Попробуйте только что-нибудь выкинуть,
сестра Бекон сразу заметит. Правда, сестра Бекон?
Это была сестра, поставленная присматривать за этой палатой.
— Да, да, — закивала она, потирая руки.
У нее была, видимо, какая-то болезнь: пальцы у нее были толстые и розовые, как колбаски —
прибавьте к этому ее фамилию, — и она их все время терла. Сестра Бекон посмотрела на меня так же
равнодушно, как и все прочие сестры, и сказала то же, что и они:
— Молоденькая какая. Сколько ей?
— Шестнадцать, — ответила чернявая.
— Семнадцать, — поправила я.
— Шестнадцать? Мы бы могли звать вас нашей дочкой, если бы не Бетти. Посмотрите-ка, Бетти!
Вот юная девица, новенькая, вам почти ровесница. Наверное, она умеет быстро бегать по лестнице. И
наверное, знает хорошие манеры. А, Бетти?
Женщина, к которой она обращалась, стояла рядом с кроватью напротив меня и через голову
натягивала платье, которое с трудом налезало на ее толстый живот. Сперва я приняла ее за девочку,
но, когда она повернулась и я увидела ее лицо, я поняла, что она взрослая, только дурочка. Она
испуганно посмотрела на меня, и сестры засмеялись. Позже я поняла, что они обращались с ней
почти как со служанкой: она у них была на побегушках, хотя — и в это трудно поверить —
происходила из знатного и богатого рода.
Пока сестры хохотали, она стояла, втянув голову в плечи, и поглядывала на мои ноги, словно
желая убедиться, что я умею бегать не хуже ее.
Наконец другая женщина, сидевшая на соседней кровати, тихо произнесла:
— Не обращайте внимания, Бетти. Они дразнятся.
— А вас кто спрашивал? — вскинулась сестра Спиллер.
Женщина пожевала губами. Она была старая, худая и очень бледная. Заметив, что я на нее
смотрю, отвернулась, словно ей стало стыдно.
Она казалась вполне безобидной, но, когда я лучше рассмотрела ее, и Бетти, и еще одну, что
стояла, глядя в пустоту, и прядь за прядью начесывала на лоб длинные волосы, я подумала, что, судя
по всему, все они тут маньячки, а мне теперь жить среди них, спать с ними в одной комнате. И
сказала сестрам:
— Я здесь не останусь. Вы меня не можете заставить.
— Не можем? — удивилась сестра Спиллер. — Думаю, просто обязаны. Вас же приняли под
расписку...
— Но это какая-то ошибка!
Сестра Бекон зевнула и закатила глаза. Чернявая сестра вздохнула.
— Ладно, Мод. Хватит уже.
— Я вам не Мод, — огрызнулась я. — Сколько раз вам повторять? Я не Мод Риверс!
Они с сестрой Бекон переглянулись.
— Слышали? Она это говорит часами.
Сестра Бекон поднесла пальцы к губам и потерла их.
— Не умеет разговаривать как следует? — сказала она. — Ай-ай-ай, как стыдно. Тогда, может, она
захочет побыть сестрой? Посмотрим, как ей это понравится. Хотя от этого белые ручки попортятся,
это да.
Потирая руки о юбку, она уставилась на мои руки. Я тоже на них посмотрела. Пальцы у меня
стали как у Мод. Я поспешно спрятала руки за спину. И сказала:
— У меня такие белые руки, потому что я прислуживала одной даме. Она меня и обманула. Я...
— Прислуживала! — Сестры снова прыснули.— Здорово! У нас некоторые себя герцогинями
воображают. А вот служанкой герцогини пока что никто себя не называл. Это что-то новенькое. Тогда
мы лучше отведем вас в кухню и дадим порошок и тряпку.
Я топнула ногой.
— Да идите вы все!.. — закричала я.
Они вдруг перестали смеяться. Схватили и стали трясти, а сестра Спиллер опять ударила по лицу
— по тому же самому месту, что и раньше, — только не так сильно. Думаю, она надеялась, что
старый синяк поможет скрыть новый. Бледная пожилая женщина увидела это и закричала. Дурочка
Бетти застонала.
— Какой переполох устроили! — воскликнула сестра Спиллер. — А мы врачей ждем с минуты на
минуту.
И снова меня затрясла, потом отпустила, чтобы поправить передник. Врачи для них были все
равно что короли. Сестра Бекон пошла успокаивать Бетти. Чернявая подскочила к пожилой даме.
— Ну что за глупое созданье, перестаньте застегивать пуговицы, вам говорю! — И замахала
руками. — А вы, миссис Прайс, выньте волосы изо рта сейчас же. Сто раз вам говорила: проглотите
клок и задохнетесь! Не знаю, зачем я вас предупреждаю, может, нам-то от этого только лучше...
Я посмотрела на дверь. Сестра Спиллер оставила дверь открытой, и мне подумалось: что, если
сейчас убежать? Но тут в соседней комнате, а потом и во всех комнатах дальше по коридору, мимо
которых мы проходили недавно, раздалось звяканье ключей, скрип открываемых дверей, недовольное
бормотание сестер и взвизги. Где-то зазвенел звонок — сигнал, что врачи идут.
И в конце концов я решила: чем бежать навстречу доктору в неуклюжих башмаках, лучше
поговорить с ним здесь, тихо и спокойно. Я подошла к кровати, оперлась на нее коленом, чтобы нога
не дрожала, провела рукой по волосам, думала пригладить — и только теперь вспомнила, что их
пришили накрепко. Чернявая сестра выбежала за дверь. Остальные сидели молча, прислушиваясь к
шагам в коридоре. Сестра Спиллер погрозила мне пальцем.
— Попридержите язык, негодница, — сказала она.
Так прошло минут десять, потом в коридоре послышался шум, и в комнату быстрым шагом вошли
доктор Кристи и доктор Грейвз, оба при этом глядели не на нас, не под ноги, а в тетрадь доктора
Грейвза.
— Доброе утро, милые дамы, — сказал доктор Кристи, оторвав взгляд от записей.
И первым делом направился к Бетти.
— Ну, как поживаете, Бетти?.. Умница. Вы, конечно же, хотите лекарства.
Он сунул руку в карман и достал кусочек сахара. Она приняла его и сделала реверанс.
— Умница, — сказал он снова. Потом шагнул дальше. — Миссис Прайс. Сестры сообщали мне, что
вы опять плачете. Это нехорошо. Что подумает ваш супруг? Разве приятно ему слышать, что вы в
печали? А? А дети ваши? Что они подумают?
— Не знаю, сэр, — ответила она шепотом.
— Что?
Он взял ее за руку, а сам тихонько нашептывал что-то доктору Грейвзу, который в конце концов
сделал пометку в тетради. Потом они обратились к бледной пожилой даме.
— Мисс Уилсон, на что сегодня жалуетесь? — спросил ее доктор Кристи.
— Как обычно, — отвечала она.
— Ну, это мы уже слышали много раз. Не стоит повторять.
— Мне нужен свежий воздух, — быстро проговорила она.
— Да-да. — Он заглянул в тетрадь доктора Грейвза.
— И здоровая пища.
— Вы увидите, пища вполне здоровая, надо только попробовать ее.
— А вода жесткая.
— Зато укрепляет расшатанные нервы. Вы сами это знаете, мисс Уилсон.
Она шевелит губами и начинает едва заметно покачиваться. Потом неожиданно выкрикивает:
— Воры!
Я так и подпрыгнула. Доктор Кристи внимательно посмотрел на нее.
— Достаточно, — сказал он. — Помните про язык? Что у вас на языке?
— Воры! Дьяволы!
— На вашем языке, мисс Уилсон! Что мы с вами надели на него? А?
Пожевав губами, она отвечает:
— Цепочку от уздечки.
— Правильно. Цепочку. Очень хорошо. Так придержите его. Сестра Спиллер...
Обернувшись, подзывает к себе сестру и что-то тихо ей говорит. Мисс Уилсон подносит руку ко
рту, будто хочет пощупать, вправду ли там цепочка, и снова, перехватив мой взгляд, смущенно
отворачивается, руки ее дрожат.
Наверное, в другой раз я бы ее пожалела, но сейчас... Даже если бы кто положил сейчас на пол ее
и других подобных ей дам и сказал мне: беги по их спинам — и спасешься, я бы пробежала не
задумываясь. Дождавшись момента, когда доктор Кристи закончил давать наставления сестре, я
облизнула губы и сказала:
— Доктор Кристи, сэр!
Он повернулся ко мне и подошел ближе.
— Миссис Риверс. — Он взял меня за запястье, но не улыбнулся. — Как поживаете?
— Сэр, — сказала я. — Сэр, я...
— Пульс довольно частый, — тихо сообщил он доктору Грейвзу (доктор Грейвз сделал пометку в
тетради). Снова повернулся ко мне. — Я вижу, вы ударились щекой, как жаль.
Но прежде чем я успела ответить, сестра Спиллер сказала:
— Билась головой об пол, доктор Кристи. Во время припадка.
— Ясно. Видите, миссис Риверс, в каком тяжелом состоянии вы прибыли сюда. Надеюсь, вы
поспали?
— Спала? Нет, я...
— Ну, так нельзя. Я велю сестрам дать вам капель. Не будете спать — никогда не поправитесь.
И кивнул сестре Бекон. Та кивнула в ответ.
— Доктор Кристи, — сказала я уже громче.
— Пульс участился, — пробормотал он.
Я отдернула руку.
— Да выслушаете вы меня?.. Я попала сюда по ошибке.
— Правда? — Он прищурился и стал глядеть мне в рот. — Зубы здоровые, кажется. Правда, десны
могут испортиться. Вы должны нам сказать, если они начнут вас беспокоить.
— Я здесь не останусь, — сказала я.
— Не останетесь, миссис Риверс?
— Опять миссис Риверс? Да ради бога, разве я на нее похожа? Я стояла рядом, когда их венчали.
Вы пришли ко мне и послушали меня... Я...
— Да, я вас выслушал, — медленно проговорил он. — И вы сообщили мне, что опасаетесь за
здоровье своей госпожи, что вам бы хотелось, чтобы она попала в тихое и спокойное место, где она
будет в полной безопасности. Иногда проще — не правда ли? — просить помощи для других, нежели
для себя. Мы очень хорошо вас понимаем, миссис Риверс.
— Я не Мод Риверс!
Он поднял указательный палец вверх — он чуть не улыбался:
— Вы не готовы признать, что вы Мод Риверс. Так? Ну, это меняет дело. Значит, как только вы
признаете это, наша работа будет завершена. А до тех пор...
— Вы не имеете права держать меня здесь. Не имеете права! Вы держите меня тут, а эти
мошенники и негодяи...
Он скрестил руки на груди:
— Какие еще негодяи, миссис Риверс?
— Я не Мод Риверс! Меня зовут Сьюзен...
— Да?
И тут, в первый раз за все это время, я запнулась.
— Сьюзен Смит, — выдавила я наконец.
— Сьюзен Смит. И проживаете в доме... как там, доктор Грейвз? На Бамс-стрит, район Мейфэр?
Я не ответила.
— Продолжайте же, — настаивал он. — Все это вы придумали, разве не так?
— Это не я, это Джентльмен придумал, — сказала я в замешательстве. — Этот негодяй...
— Какой джентльмен, миссис Риверс?
— Ричард Риверс, — ответила я.
— Ваш супруг.
— Ее супруг.
— Ага.
— Ее супруг, говорю же вам! Я видела, как их венчали. Вы можете у священника того спросить.
Или у миссис Крем!
— Миссис Крем — та дама, у которой вы останавливались? Мы с ней долго беседовали. Она
рассказала нам, с большим сожалением, о том, какая глубокая грусть напала на вас, как только вы
поселились в ее доме.
— Она Мод имела в виду.
— Разумеется.
— Она о Мод говорила, не обо мне. Приведите ее сюда. Покажите ей меня — что она тогда
скажет? Привезите любого, кто знал мисс Мод Лилли и меня. Миссис Стайлз, например, экономку из
«Терновника». Или старика — мистера Лилли!
Он покачал головой:
— Не кажется ли вам, что супруг ваш должен вас знать не хуже дяди? А служанка ваша? Она
стояла передо мной и плакала, рассказывая о вас! — Он понизил голос: — Что вы такое с ней
сделали, что заставили ее так убиваться?
— О! — воскликнула я, заламывая руки.
— Смотрите, доктор Грейвз, как изменился цвет лица, — тихо заметил он.
— ...Она плакала, чтобы вас обмануть. Она всего лишь актриса!
— Актриса? Ваша служанка?
— Мод Лилли! Да вы что, не слышите? Мод Лилли и Ричард Риверс. Они упекли меня сюда —
заманили и обманули, заставили вас думать, что я — это она, а она — это я!
Он снова покачал головой, сдвинул брови, потом опять словно чему-то обрадовался. И спросил,
медленно и с расстановкой:
— Но, дорогая моя миссис Риверс, как вам кажется, для чего они все это затеяли?
Я открыла было рот. Потом закрыла. Потому что в самом деле что я могла на это ответить? До сих
пор мне казалось, что, если рассказать ему правду, он поверит. Но правда заключалась в том, что я
задумала отнять у девушки приданое, притворялась служанкой, когда на самом деле была воровкой.
Если бы не страх и не усталость, если бы не ночь, проведенная без сна на скользком полу, я бы
придумала что-нибудь правдоподобное. Но сейчас ни одна спасительная мысль не приходила мне в
голову. Сестра Бекон зевнула, потирая руки. Доктор Кристи не сводил с меня глаз, всем своим видом
изображая добродушие.
— Итак, миссис Риверс? — сказал он.
— Не знаю, — ответила я наконец.
— Ага.
Он кивнул доктору Грейвзу — они уходят!
— Подождите! Не уходите! — закричала я.
Сестра Спиллер надвинулась на меня.
— Хватит вам! Только отнимаете время у врачей.
Я на нее даже не взглянула. Видела, как доктор Грейвз поворачивается ко мне спиной, а за ним
маячит лицо бледной пожилой леди, она все еще водит пальцами по губам, и рядом дама с грустным
лицом и свисающими на лицо волосами, и Бетти, дурочка, с липкими от сахара губами, — и тут я
сорвалась. Я решила: «Пусть меня посадят в тюрьму, все равно! Лучше тюрьма с ворами и убийцами,
чем сумасшедший дом!» И сказала:
— Доктор Кристи, сэр! Доктор Грейвз! Выслушайте меня!
— Хватит на сегодня, — повторила сестра Спиллер. — Разве не знаете, сколько у доктора дел?
Думаете, им больше делать нечего, как выслушивать ваши бредни? Назад!
Она сказала так потому, что я кинулась к доктору Кристи и схватила его за рукав.
— Пожалуйста, сэр! Выслушайте меня. Я была с вами не совсем откровенна. Дело в том, что меня
зовут не Сьюзен Смит.
Он уже был возле двери, но после этих слов остановился и обернулся ко мне.
— Миссис Риверс, — начал он.
— Сьюзен Триндер, сэр, Сью Триндер с...
Я чуть было не сказала: «с Лэнт-стрит», но вдруг поняла, что не могу — нельзя, иначе наведу
полицию на мастерскую мистера Иббза. Закрыв глаза, замотала головой. Голова моя пылала.
— Не надо хватать меня за одежду, — строго сказал доктор Кристи, высвобождая рукав.
Но я снова вцепилась в него.
— О, выслушайте меня, умоляю! Если бы вы только знали, в какое черное дело меня втянул
Ричард Риверс. Он хитрый как черт! Он посмеялся над вами, сэр! Он всех нас обманул! Он украл
наследство. У него пятнадцать тысяч фунтов!
Я крепко держала его за рукав. Голос мой звенел, срываясь на лай, — я сама себя почти не
узнавала.
Сестра Спиллер схватила меня за шею, и доктор Кристи наконец разжал и отцепил мои пальцы.
Доктор Грейвз подошел помочь ему. Я завизжала. Наверное, в этот момент я и впрямь была похожа на
безумную, но это потому, что дико — говорить чистую правду и видеть, что ее принимают за бред. Я
завизжала, и доктор Кристи поднес к губам свисток. Зазвонил колокольчик. Прибежали мистер Бейтс
и мистер Хеджес в нарукавниках. Бетти мычала что-то нечленораздельное.
Меня опять упрятали в «тихую» палату. Платье и ботинки, однако, отбирать не стали и принесли
мне чашку с чаем — глубокую, без ручки.
— Когда я выйду отсюда, вы еще пожалеете! — сказала я, когда закрывали дверь. — У меня в
Лондоне есть мама. Она разыщет меня хоть на краю земли!
Сестра Спиллер кивнула.
— Неужели? — сказала она. — Ну, все наши дамы так говорят. — И рассмеялась.
...Наверное, в чай — он сильно горчил — подмешали снотворного. Я проспала весь день, а может, и
два дня, и, когда наконец очнулась, в голове моей была пустота, я отупела. Спотыкаясь, вслед за
сестрами прошлепала в комнату, где стояли кровати. Доктор Кристи совершал свой обход. Потрогал
мое запястье.
— Сегодня вы поспокойнее, миссис Риверс, — сказал он.
Со сна и от лекарства мне очень хотелось пить, и язык мой словно присох к небу, но я с трудом
разлепила губы и произнесла:
— Я не миссис Риверс!
Но прежде чем я договорила, он ушел.
Постепенно в голове у меня прояснялось. Я лежала на постели и пыталась сосредоточиться. По
утрам нас не выпускали из спален, надо было сидеть тихо — можно почитать что-нибудь, если
захочется, — а сестра Бекон приглядывала за нами. Наверное, эти дамы уже перечитали тут все
книги, потому что они, так же как я, валялись на кроватях и бездельничали, и только сестра Бекон
сидела, положив ноги на табурет, листала журнальчик, слюнявя свои толстые красные пальцы, чтобы
перевернуть очередную страницу, и время от времени хмыкала.
Потом, в полдень, она отложила журнал, широко зевнула и повела нас на первый этаж, на обед. Ей
помогала другая сестра.
— Шевелитесь, шевелитесь! — подгоняла она. — Нечего зевать.
Мы шли цепочкой друг за другом. Шедшая за мной пожилая дама, мисс Уилсон, вдруг подошла
вплотную ко мне.
— Не бойтесь, — сказала она, — что... Только не оборачивайтесь! Тише! Ш-ш-ш! — И задышала
мне в затылок. — Не бойтесь, — повторила она, — супа.
Я прибавила шагу, чтобы быть поближе к сестре Бекон.
Нас привели в столовую. Там вовсю заливался колокольчик, и когда мы вошли, к нашей группе
присоединились и другие сестры со своими подопечными. Дам было человек шестьдесят — мне,
посидевшей в одиночестве на соломе, показалось, что это огромная и жуткая толпа. Одеты они были
как и я — я хочу сказать, плохо, во что попало, — и от этого, а также оттого, что одни были коротко
стрижены, другие беззубые — или им зубы вырвали? — одни в синяках и ссадинах, руки других
упрятаны в холстинные нарукавники, они показались мне страннее, чуднее, чем, вероятно, были на
самом деле. Конечно, они все были безумны, каждая по-своему, так они и выглядели. Некоторые, как
Бетти, просто со слабой головой, одна дама все время бранилась. Другая истерично кричала. На
прочих же было жалко смотреть: они ходили семенящими шажками, не поднимая головы, или
сидели, сложив руки на коленях, невнятно бормоча себе под нос и поминутно вздыхая.
Я села вместе с ними за стол и стала есть то, что подали на обед. Это был суп, как и
предупреждала мисс Уилсон. Краем глаза я заметила, что она на меня смотрит и кивает, но, стоило
мне взглянуть на нее, она, как и прежде, смущенно отвернулась. Все здесь, похоже, боялись смотреть
друг на друга. Прежде мне казалось, что я отупела от лекарства, теперь же меня охватил страх —
панический страх, — до пота, до дрожи. Я огляделась по сторонам: какие окна, какие двери, — в
надежде, что, если увижу застекленное окно, непременно выпрыгну. Но и здесь все окна были
зарешечены. А что, если пожар случится? Как выбираться — прямо и не знаю. На дверях обычные
замки, и думаю, если правильно подобрать инструмент, я бы могла их расковырять. Но инструмента у
меня нет — нет даже булавки, и сделать не из чего. Ложки, которыми мы ели суп, были оловянные и
такие мягкие, прямо как каучук. Даже в носу такой не поковыряешь.
Обед длился полчаса. Все это время за нами наблюдали сестры и несколько крупных мужчин:
мистер Бейтс с мистером Хеджесом и с ними еще другие. Они стояли в сторонке и время от времени
прохаживались между столов. Когда один из них приблизился ко мне, я подняла руку и обратилась к
нему:
— Прошу вас, сэр, скажите, где доктора? Сэр? Могу я видеть доктора Кристи, сэр?
— Доктор Кристи сейчас занят, — ответил он. — Успокойтесь.
И пошел дальше.
Сидевшая рядом дама уточнила:
— Они приходят только по утрам. Докторов сейчас нет. Разве вы не знаете?
— Она новенькая, — сказала другая.
— Откуда вы? — спросила первая.
— Из Лондона, — ответила я, провожая взглядом мужчину. — Хотя они думают, что я из другого
места.
— Из Лондона! — воскликнула женщина.
Некоторые дамы тоже оживились, послышались вздохи: «Из Лондона!», «Ах, Лондон! Как я по нему
скучаю!»
— А светский сезон только начинается. Как вам, должно быть, тяжело. И такая юная! Вы
выезжаете?
— Выезжаю? — не поняла я.
— Кто ваши родители?
— Что такое? — Плотный мужчина развернулся и теперь направлялся к нам.
Я снова подняла руку и помахала ему.
— Скажите, пожалуйста, — спросила я, — где я могу найти доктора Кристи? Сэр? Будьте добры,
сэр.
— Тише, — сказал он, как прежде, и пошел дальше, даже не остановившись.
Дама, сидевшая рядом со мной, дотронулась до моей руки.
— Должно быть, вы хорошо знаете Кенсингтон.[14]
— Что? — сказала я. — Нет.
— Наверное, деревья там стоят все зеленые.
— Не знаю. Я не знаю. Я никогда их не видела.
— Кто же ваши родные?
Здоровяк дошел до окна, развернулся и встал, скрестив руки на груди.
Я снова вытянула вверх руку, потом вдруг опустила.
— Воры — мои родные, — сказала я упавшим голосом.
— Фи! — скривились дамы. — Странная какая девушка...
Однако женщина, сидевшая рядом, склонилась ко мне.
— Забрали имущество? — спросила шепотом. — У меня тоже. Но посмотрите сюда. — Она
показала мне кольцо, висевшее у нее на шее на цепочке. Оно было позолоченное, и в нем не хватало
камней. — Вот мой капитал, — сказала она. — Мой неприкосновенный запас. — И, сунув кольцо
обратно за воротник, кивнула. — Все остальное сестры забрали. Но этого они не получат! Никогда!
Больше я ни с кем не заговаривала. Когда обед подошел к концу, сестры вывели нас в сад, и мы
походили там примерно час. Сад был со всех сторон огорожен стеной, в ней были ворота, запертые,
конечно, но сквозь решетку видна другая часть парка, примыкавшая к дому. Там множество деревьев,
некоторые росли почти у самой парковой ограды. Я приметила это. По деревьям лазить я не умела —

[djjaz63]

не довелось, но, может, это не так уж сложно? Если забраться на очень высокую ветку и спрыгнуть
вниз, рискуя переломать ноги, что ж, если это поможет убежать, я готова.
Если только миссис Саксби не заберет меня раньше.
Но, подумала я, можно все-таки договориться с доктором Кристи. Надо показать ему, что я в
здравом уме. Когда истек час нашей прогулки, зазвонил колокольчик, нас завели обратно в дом, и
там мы сидели, дожидаясь чая, в большой серой зале, где слабо пахло газом, — это у них была
«гостиная». А после этого нас развели по спальням и заперли. Я покорно шла — по-прежнему дрожа и
покрываясь потом — и молчала. Я делала то же, что и другие дамы — грустная миссис Прайс,
бледная мисс Уилсон и Бетти: подойдя к умывальнику, ополоснула лицо и руки, после того, как все
это сделали, почистила зубы, глядя, что все чистят, потом аккуратно сложила свое противное
клетчатое платье и надела ночную сорочку, сказала «аминь», когда сестра Бекон закончила молитву.
Но, когда сестра Спиллер появилась в дверях с бидоном чая и протянула мне плошку, я взяла, но пить
не стала. И, убедившись сперва, что на меня никто не смотрит, выплеснула чай на пол. Поднялось
облачко пара, потом чай просочился сквозь щели. Я наступила на это место ногой. И тут заметила,
что Бетти смотрит на меня во все глаза.
— Намусорила, — громко произнесла она. Голос у нее был почти мужской. — Плохая девочка.
— Плохая девочка? — переспросила сестра Бекон, оборачиваясь. — А! Я догадываюсь, кто это. А
теперь — по постелям. Живей, живей! Все в кровать. Боже правый, ну и жизнь!
Она ворчала без устали, как заведенная. Все сестры тут ворчали. Нам же велено было сидеть тихо.
Если мы не слушались, они щипали или били нас.
— Вы, Мод, — сказала сестра Бекон в ту первую ночь, когда я ворочалась и дрожала в постели. —
Хватит возиться!
Она уселась читать, свет от настольной лампы бил мне в глаза. Потянулись долгие часы, потом
она наконец отложила журнал, сняла передник и платье и улеглась в постель, не загасив лампы,
чтобы видно было, кто спит, а кто ворочается. Скоро послышался храп: заснула. Она храпела так,
словно по железу возили ножовкой, и от этого мне стало тоскливо и очень захотелось домой.
Цепочку с ключами она, перед тем как лечь спать, повесила себе на шею.
Я лежала, зажав в кулаке белую перчатку Мод, и время от времени подносила ее ко рту и
покусывала, потом представила, что под ней — мягкая ручка Мод, и сильнее впилась зубами в
мягкую лайку.
Но в конце концов я заснула, и когда наутро врачи, в сопровождении сестры Спиллер, начали свой
обход, я была наготове.
— Миссис Риверс, как вы себя чувствуете? — спросил доктор Кристи, наделив Бетти кусочком
сахара и коротко побеседовав с миссис Прайс и мисс Уилсон.
— Голова совсем ясная, — ответила я.
Он поглядел на часы.
— Отлично!
— Доктор Кристи, умоляю вас...
Я, заглядывая ему в глаза, вновь рассказала все — и что я не Мод Риверс, и что попала в ее дом по
злому умыслу, и как мистер Риверс устроил меня служанкой к Мод Лилли, чтобы я помогла ему
окрутить ее и после женитьбы выдать ее за сумасшедшую. И о том, как он обманул меня и забрал ее
деньги.
— Они меня обмишулили, — сказала я. — И вас обмишулили! Они посмеялись над вами! Вы мне
не верите? Приведите кого-нибудь из «Терновника». Приведите священника из той церкви, где они
венчались. Загляните в приходскую книгу — вы увидите там их имена, а рядом — моя подпись!
Он потер переносицу.
— И вы подписались, — сказал он, — Сьюзен... как там дальше? Триндер?
— Сьюзен... Нет! — сказала я. — Не в той книге. Там записано «Сьюзен Смит».
— Опять Сьюзен Смит!
— Только в той книге. Они меня заставили. Он показал мне, как это пишется. Ну как вы не
понимаете?!
Я с трудом сдерживала слезы. Доктор Кристи нахмурился.
— Вы долго говорили, я вас выслушал, — сказал он. — Вы возбуждаетесь. Этого нельзя допускать.
Нам нужно, чтобы вы успокоились, успокоились. А эти ваши фантазии...
— Какие фантазии? Боже мой, это же чистая правда!
— Фантазии, миссис Риверс. Если бы вы послушали себя со стороны! Какой обман? Какие злодеи?
Украденные сокровища и девицы, которых выдают за безумных? Только в дешевых книжках такое
бывает. Мы знаем, как называется ваша болезнь. Мы называем ее «эстетический шок». Ваше увлечение
литературой губительно сказалось на нервной системе, и ваше воспаленное воображение творит
фантазии.
— Какое еще воображение? Какая литература?
— Вы слишком много читали.
Я смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова.
— Боже правый, — выдавила я наконец, когда он повернулся, чтобы уйти. — Да я и двух слов
прочесть не могу! А уж писать — дайте мне карандаш, и я напишу свое имя, но больше ничего не
напишу, хоть год просите!
Он направился к двери, доктор Грейвз следом за ним. Голос мой дрогнул, потому что сестра
Спиллер тянула меня к себе, чтобы я не увязалась за врачами.
— Да как вы смеете, — сказала она, — кричать докторам вслед! И не вырывайтесь! По-моему, вам
опять пора на солому. Доктор Кристи?
Но доктор Кристи, уже дойдя до двери, услышал мои последние слова, обернулся и посмотрел на
меня по-новому, поглаживая бородку. Переглянулся с доктором Грейвзом. Потом тихо заметил:
— В конце концов, мы увидим, до какой степени бреда дошло ее сознание, и, может быть, это
поможет нам вывести ее из этого состояния. Что скажете? Так, дайте мне листок, вырвите из тетради.
Сестра Спиллер, отпустите миссис Риверс. Миссис Риверс...
Он подошел ко мне и протянул клочок бумаги, вырванный из тетради доктора Грейвза. Потом
сунул руку в карман, достал карандаш и вручил его мне.
— Следите за ней, сэр! — предупредила сестра Спиллер, глядя на кончик карандаша. — Она
хитрющая!
— Хорошо, хорошо, я слежу, — ответил он. — Но не думаю, что у нее плохое на уме. Не так ли,
миссис Риверс?
— Да, сэр, — сказала я.
Я взяла в руку карандаш. Рука дрожала. Он внимательно следил за мной.
— Наверное, нужно держать покрепче, — сказал он.
Я покрутила карандаш в пальцах, он упал. Я подняла его.
— Смотрите, смотрите! — напомнила сестра Спиллер, стоя на изготовку, чтобы, в случае чего,
наброситься на меня.
— Я не привыкла к карандашам, — извинилась я.
Доктор Кристи кивнул.
— Думаю, как раз наоборот. Давайте, напишите мне несколько слов на этой бумажке.
— Я не умею, — сказала я.
— Да нет же, умеете. Садитесь на кровать, устраивайтесь поудобнее, положите бумажку на колени.
Так все делают, когда садятся писать письма, разве нет? Да вы и сами знаете. Ну а теперь —
напишите свое имя. Это вы, конечно же, умеете. Вы сами говорили только что. Пишите.
Я посидела, подумала, потом написала. Кончик карандаша процарапал бумагу. Доктор Кристи
смотрел и, когда я закончила, взял у меня листок и показал доктору Грейвзу. Тот наморщил лоб.
— Вы написали «Сьюзен», — сказал доктор Кристи. — Почему?
— Так меня зовут.
— Вы плохо написали. Вы специально так сделали? Держите. — Он вернул мне листок. — Теперь
напишите несколько слов, как я просил.
— Я не могу. Я не умею!
— Нет, умеете. Ладно, тогда одно слово. Вот что вы мне напишете: «солнце».
Я замотала головой.
— Ну же, давайте, — сказал он. — Это довольно простое слово. И первую букву вы знаете, вы ее
только что написали.
И снова я задумалась. А потом — оттого ли, что он смотрел на меня и ждал, или оттого, что
доктор Грейвз с сестрой Спиллер и сестрой Бекон и даже миссис Прайс и мисс Уилсон вытянули шеи,
чтобы посмотреть, что у меня получится, — я написала букву «С». Попыталась изобразить и другие
буквы. Слово получилось длинным и все не кончалось и не кончалось.
— Вы слишком сильно нажимаете, — сказал доктор Кристи.
— Разве?
— Сами знаете. И буквы у вас корявые, налезают друг на дружку. Какая это буква? Думаю, это
тоже плод вашего воображения. Ну и как, скажите, поверить, что дядя ваш — он ведь ученый? — мог
доверить работу такой неумелой помощнице?
Вот он, тот самый спасительный случай! Я вся затрепетала. Потом, глядя доктору Кристи прямо в
глаза, сказала, как мне казалось, спокойно и убедительно:
— У меня нет дяди. Вы имеете в виду старого мистера Лилли. Смею заверить вас, что его
племянница Мод прекрасно пишет, но, видите ли, я — не она.
Он поскреб подбородок.
— Потому что вы, — сказал он, — вы — Сьюзен Смит, или Триндер.
Я снова затрепетала.
— Да, сэр, именно!
Он помолчал. Я подумала: «Наконец-то!» — и чуть не лишилась чувств от радости. Но он
повернулся к доктору Грейвзу и покачал головой.
— Пример в чистом виде, — сказал он. — Не правда ли? Никогда не думал, что попадется такой
безукоризненно чистый случай. Бред затронул даже моторику. И здесь-то мы ее и подловим. Надо
понаблюдать как следует и затем выбрать курс лечения. Миссис Риверс, верните, пожалуйста, мой
карандаш. Дорогие дамы, всего вам хорошего.
Он забрал у меня карандаш, повернулся к двери и вышел из комнаты. Доктор Грейвз и сестра
Спиллер последовали за ним, и сестра Бекон закрыла за ними дверь. Я увидела, как в замке
повернулся ключ — меня словно ударили: я, рыдая, упала на кровать. Она неодобрительно зацокала
языком, но в этом доме привыкли к слезам, здесь никто не удивится, глядя, как женщина роняет
слезы в суп или идет по саду, рыдая. Сестра стала позевывать, потом отвернулась от меня. Уселась в
кресло, потирая руки, и поморщилась.
— Вам кажется, что вам плохо, — сказала она, неизвестно к кому обращаясь, может, ко мне, а
может, сразу ко всем. — Вам бы такие руки, хоть на час этакую напасть. Вот мука так мука, словно
горчицей намазали! Ишь печет как, мочи нет! Ой-ой-ой! Ну-ка, Бетти, сделай доброе дело, принеси
своей бедной нянечке мазь.
Цепочка с ключами была при ней. Я глянула на ключи и еще сильней зарыдала. Она вынула один
ключик, и Бетти пошла с ним к шкафу, отперла дверцу и достала банку с мазью. Мазь была белая и
плотная, как топленый жир. Бетти села и принялась натирать распухшие пальцы сестры Бекон. Та
снова поморщилась. Потом вздохнула, и морщины на ее лице расправились.
— Вот хорошо-то! — сказала она, а Бетти захихикала.
Я уткнулась в подушку и закрыла глаза. Если бы здесь был ад, сестра Бекон — дьявол, а Бетти —
его подручный, я бы не так убивалась. Я плакала и плакала, пока не выплакала все слезы.
Потом у кровати моей послышалось какое-то шевеление, и меня кто-то позвал, очень нежно и
ласково:
— Успокойтесь, дорогая, не стоит плакать.
Это бледная пожилая дама, мисс Уилсон, протягивала мне руку. Я вздрогнула.
— Ах! — сказала она. — Вы меня боитесь. Ничего удивительного. Я не совсем в своем уме. Но вы
привыкнете, дорогая. Это такое место... Ш-ш-ш! Ни слова. Сестра Бекон смотрит. Ш-ш-ш!
Она вынула из рукава платочек и знаками показала, что мне надо промокнуть лицо. Платочек
пожелтел от старости, но оказался необыкновенно мягким на ощупь, и от прикосновения мягкой
ткани и еще оттого, что смотрела она на меня добрыми глазами — а ведь никто в этом доме ни разу
не сказал мне ласкового слова, — я снова расплакалась.
Сестра Бекон подняла голову.
— Я ведь слежу за вами. Не забывайте.
И снова откинулась в своем кресле. Бетти все втирала ей мазь.
Я тихо сказала:
— Не думайте, что я плакса. Дома я не плачу.
— Понимаю, — ответила мисс Уилсон.
— Я просто боюсь, что они навсегда меня тут оставят. Со мной подло поступили. А они решили,
что я сошла с ума.
— Держитесь, не падайте духом. Этот дом еще получше других. Но, конечно, не все тут хорошо.
Воздух, например, в нашей комнате спертый, как в конюшне. И еда. Они называют нас «дамы», а
кормят как? Всякой дрянью! Я бы такое и слугам не стала предлагать, а если бы предложила —
покраснела бы со стыда.
Последние слова она произнесла во весь голос.
Сестра Бекон снова подняла голову и скривила губы.
— Хотела бы я посмотреть, как вы покраснеете, ходите как привидение!
Мисс Уилсон смутилась.
— Намекает, — сказала мне, — на мою бледность. Поверите ли, если я вам открою, что в воде
здесь присутствует некое вещество, напоминающее мел? Но — тс-с! Ни слова больше!
И помахала рукой. «Вот кто безумный!» — мелькнула мысль, и сердце мое сжалось от ужаса.
— А вы тут давно? — спросила я, когда она перестала махать.
— Наверное... дайте подумать... что мы здесь знаем о времени?.. Я бы сказала так: много лет.
— Двадцать два года, — встряла сестра Бекон, она прислушивалась к нашему разговору. —
Потому что, когда я пришла сюда, еще совсем молоденькой, вы уже были тут старожилом. А тому уж
будет четырнадцать лет, этой осенью как раз. Ай, вот тут потрите, Бетти. Умница.
Она поморщилась, поглубже вздохнула, закрыла глаза. Меня обуял ужас. «Двадцать два года!» И
видимо, эта мысль отразилась на моем лице, потому что мисс Уилсон сказала:
— Не надо думать, что вы на столько же задержитесь. Миссис Прайс приводят каждый год, но муж
забирает ее домой, как только самый тяжелый период пройдет. Вас ведь муж сюда поместил, я
полагаю? А меня — брат. Но если без сестры мужчина может обойтись, то жены всегда нужны. — Ее
рука снова поднялась. — Я бы выразилась более прямо, если бы могла. Но мой язык... Вы понимаете.
— Мужчина, — сказала я, — который упек меня сюда, ужасный негодяй, он только притворяется,
что муж.
— Плохо. — Мисс Уилсон покачала головой и вздохнула. — Это хуже всего.
Я тронула ее за руку. Сердце мое гулко билось в груди — так больно, что трудно дышать.
— Вы мне поверили, — сказала я.
Сестра Бекон слышала мои слова и снова открыла глаза.
— Ну и что. — Она хмыкнула. — Мисс Уилсон вообще всему верит, что ни скажи. Вот вы спросите
у нее, кто живет на Луне.
— Чертовка! — крикнула мисс Уилсон. — Я же просила вас никому не рассказывать! Вот видите,
миссис Риверс, как они пытаются меня принизить. Разве мой брат платит вам по гинее в неделю за
то, чтобы вы меня оскорбляли? Воры! Жулики!
Сестра Бекон сделала вид, что приподнимается в кресле, и сжала кулаки. Мисс Уилсон снова
затихла.
После недолгого молчания я сказала:
— Про Луну вы можете думать что угодно, мисс Уилсон. Кто запрещает? Но когда я говорю вам,
что меня упекли сюда жулики и я в здравом уме, я говорю чистую правду. Доктор Кристи со
временем в этом убедится.
— Надеюсь, — ответила она. — Уверена, что так и будет. Но знаете, чтобы вас отсюда выпустили,
ваш муж должен подписать бумагу.
Я уставилась на нее. Потом посмотрела на сестру Бекон.
— Это правда? — спросила я.
Сестра Бекон кивнула.
Я снова заплакала.
— Тогда, видит бог, я пропала! — кричала я. — Потому что этот подлец никогда, никогда этого не
сделает!
Мисс Уилсон покачала головой:
— Ужасно! Ужасно! Но, может быть, он придет вас навестить — и передумает? Знаете ли, нам тут
разрешают принимать посетителей, в правилах записано.
Я утерла слезы.
— Он не придет. Потому что знает: если он придет, я его убью!
Она оглянулась, словно испугавшись чего-то.
— Здесь нельзя говорить такое. Надо вести себя хорошо. Разве вы не знаете, что они могут с вами
сделать? Могут связать... Или водой...
— Водой... — пробормотала миссис Прайс, и ее передернуло.
— Хватит! — сказала сестра Бекон. — А вы, малютка мисс Бумби,[15]— она имела в виду меня, —
перестаньте теребить наших дам.
И снова погрозила кулаком.
Мы все замолчали. Бетти еще минуту-другую втирала мазь, потом отнесла банку на место и,
вернувшись, села на кровать. Мисс Уилсон отошла от меня, глаза у нее стали грустные. Миссис
Прайс, закрыв лицо волосами, то бормотала, то тихо постанывала. За стеной кто-то громко взвизгнул.
Я подумала о сестре мистера Иббза. Вспомнила свой дом, всех своих домочадцев. И снова меня
прошиб пот. Я вдруг почувствовала то же, что, наверное, чувствует муха, угодившая в паутину. Я
встала и принялась ходить по комнате от стены к стене и обратно.
— Ах, если бы здесь было окно! — сказала я.— Если бы только можно было глянуть наружу! — А
потом: — Лучше бы я тогда осталась в Боро!
— Да сядете вы наконец? — крикнула сестра Бекон.
И выругалась. В дверь постучали — она встала и пошла открывать. Это была другая сестра, с
какой-то бумагой. Дождавшись, когда она высунется за дверь, я обернулась к мисс Уилсон и
зашептала. Страх подгонял меня.
— Послушайте, — сказала я ей еле слышно. — Мне надо выбраться отсюда как можно скорее. У
меня в Лондоне родственники, с деньгами. У меня есть мать. Вы здесь так долго живете, вы должны
знать способ. Ну что? Я заплачу вам, клянусь.
Она посмотрела на меня и отодвинулась.
— Надеюсь, — произнесла она громко, — надеюсь, вы не думаете, что я так дурно воспитана, что
позволю себе шептаться?
Сестра Бекон обернулась к нам.
— Мод, что это вы делаете, а?
— Шепчется, — ответила Бетти басом.
— Шепчется? Я ей пошепчусь! Идите на место и оставьте мисс Уилсон в покое. Ни на минуту
нельзя отойти, сразу начинаете к дамам приставать!
Наверное, она догадалась, что я ищу способ сбежать. Я вернулась на свою кровать. Сестра Бекон,
стоя у двери, что-то шепотом сказала другой сестре. Та наморщила нос. Потом обе посмотрели на
меня, как мне показалось, с неприязнью.
Но тогда я еще не понимала, что означает этот враждебный взгляд. И слава богу, что не понимала,
потому что очень скоро мне предстояло это узнать.

[djjaz63]

Глава пятнадцатая
До сих пор я как-то об этом не задумывалась, потому что мне все казалось, я найду способ удрать. И
даже когда прошла неделя, а за ней другая, я все еще в это верила. Но теперь стало ясно, что доктор
Кристи мне не поможет — потому что, если он с первого раза поверил в мое безумие, все мои
последующие слова и поступки лишь укрепляли его в этом мнении. Более того, он вбил себе в голову,
что меня можно вылечить, что я снова войду в разум, едва начну писать.
— Вы слишком много времени уделяли литературному труду, — сказал он как-то раз во время
обхода, — и в этом причина вашего недомогания. Но мы, врачи, иногда действуем от обратного. Я
полагаю, если вы снова займетесь литературным трудом, вы поправитесь. Вот, поглядите. — Он
показал мне что-то, завернутое в бумагу. Это была грифельная доска и мел. — Сядете, возьмете
дощечку, — сказал он, — подумаете и до вечера напишете мне — только аккуратно, прошу! — свое
имя. Настоящее имя. А завтра начнете писать мне историю своей жизни, с самого начала, каждый
день добавляя к ней понемножку. И сами убедитесь: способность мыслить здраво вернется к вам
сразу же, как только вернется способность писать.
По его приказанию сестра Бекон заставляла меня часами сидеть с мелом в руке; я, конечно, не
писала, мелок крошился и рассыпался мелкой пудрой — или, наоборот, так и норовил выскользнуть
из запотевших от натуги пальцев. Потом заглядывал доктор, смотрел на пустую доску, хмурился и
качал головой. С ним иногда приходила сестра Спиллер.
— Опять ни слова? — говорила она. — А доктор так старается, чтобы вы поправились.
Неблагодарная вы, вот что я скажу.
Когда он уходил, она трясла меня за плечи. Я плакала и ругалась — тогда она трясла сильнее. Так
трясла — казалось, зубы вывалятся, а в животе мутилось.
— Эк ее прихватило, — кивала она другим сестрам и подмигивала, те смеялись в ответ.
Они ненавидели дам, к которым были приставлены. И меня ненавидели. Я говорила с ними так,
как привыкла разговаривать с людьми, а им казалось, я над ними издеваюсь. Они думали, что доктор
Кристи предписал мне особый уход и что я притворяюсь простолюдинкой. И дамы из-за этого меня
тоже не любили. Только безумная мисс Уилсон обращалась со мной ласково. Однажды, увидев, как я
сижу над грифельной доской и глотаю слезы, она дождалась, когда сестра Бекон отвернется,
подбежала и написала мое имя — то есть имя Мод. Она хотела помочь, но, как выяснилось, лучше бы
она этого не делала, потому что, когда доктор Кристи вошел и увидел надпись, он просиял и
воскликнул:
— Прекрасно, миссис Риверс! Полдела сделано! Мы на верном пути!
А когда на другой день я снова не смогла ничего изобразить, он, конечно, решил, что я его
разыгрываю.
— Сестра Бекон, — сказал он строго, — оставьте ее без обеда, пока еще раз не напишет.
И я стала писать: «Сьюзен», «Сьюзен», — и так раз пятьдесят. Сестра Бекон меня ударила. И сестра
Спиллер тоже. Доктор Кристи покачал головой. Он сказал, что случай мой сложнее, чем он
предполагал, и требуется иное лечение. Он дал мне выпить креозота — так, по крайней мере, сказали
сестры, когда он вливал снадобье мне в рот. Рассуждал, что надо пригласить лекаря с пиявками,
чтобы откачать кровь от головы. Потом в доме появилась новая дама, она говорила на каком-то
заковыристом языке — на змеином, уверяла она, — и он тотчас же переключился на нее и проводил
все время с ней: тыкал ее иголками, хлопал у нее над ухом туго надутыми бумажными кульками,
шпарил кипятком — хотел как следует напугать ее, чтобы вспомнила родной английский.
По мне, так пусть бы с ней и возился до конца своих дней. Я давилась креозотом. Боялась пиявок. А
раз он пока оставил меня в покое, я уж лучше посижу, подумаю, как отсюда выбраться. Потому что ни
о чем другом я думать не могла. Пришел июнь. Сюда я попала где-то в мае. И все это время меня не
оставляла надежда найти выход: я изучала расположение комнат, внимательно осматривала окна и
двери, надеясь найти такие, которые плохо запираются, и каждый раз, когда сестра Бекон доставала
из кармана связку ключей, я смотрела и примечала, какой ключ от какой двери. И заметила, что все
двери спален, а также коридорные можно открыть всего одним ключом. Вот бы выкрасть его — тогда
можно бежать. Но ключи висели на толстой цепи, и сестры все время держали их при себе, ну а сестра
Бекон — ее предупредили, что за мной нужен глаз да глаз, — стерегла свои ключи пуще всех. Только
Бетти могла она доверить связку, когда требовалось достать что-нибудь из шкафа, а потом сразу же
отбирала и прятала в карман.
Меня же при этом душила злость и обида. Ну почему, почему я, именно я, должна прозябать тут в
полной безвестности, в то время как весь родной и знакомый мне мир отделен от меня одним-
единственным ключом — и ладно бы хитрым каким, так нет, самым обыкновенным, с четырьмя
выемками на бородке: будь у меня под рукой болванка и напильник, я бы в два счета такой
подделала. Я думала об этом по сто раз на дню. И когда умывалась, и когда сидела за общим столом
на обеде, и когда шла по дорожкам сада или томилась в гостиной, под немолчное бормотанье и
всхлипы безумных узниц. Думала, лежа в постели, щурясь от света ночной лампы, бьющего прямо в
лицо. Если бы это были не мысли, а молотки и отмычки, я бы уже тысячу раз освободилась. Но мысли
мои были скорее как ядовитое зелье. И так его много скопилось во мне, что мне стало дурно.
И это не та дурнота, не та внезапная паника, от которой бросало в пот, — так было лишь в самые
первые дни. Теперь дурнота подступала исподволь и была как медленная пытка, мучившая
неотступно, и я с ней в конце концов свыклась, как свыклась со всем, что окружало меня в этом доме:
с блеклым цветом стен, с запахами из столовой, с женскими слезами и воплями, — и в последнее
время я ее даже как-то не ощущала. Я по-прежнему сообщала всем, кто готов был слушать, что я в
здравом уме, что я попала сюда по ошибке, что я не Мод Риверс и что меня нужно немедленно
выпустить. Но я так часто повторяла эти слова, что они обесценились — затерлись, как монетки,
слишком долго бывшие в обращении. И вот в один прекрасный день, прогуливаясь с одной дамой по
саду, я снова завела об этом речь, и спутница моя посмотрела на меня с жалостью.
— Я тоже когда-то так думала, — сказала она с ласковой улыбкой. — Но, видите ли, раз вы
находитесь здесь, то, боюсь, скорее всего, вы безумны. Все мы здесь со странностями, если
приглядеться. Посмотрите вокруг — посмотрите на себя...
И улыбнулась — но, как и прежде, улыбка ее получилась какая-то жалостливая и робкая, потом
зашагала по тропинке дальше. Я же остановилась. Действительно, я почему-то давно уже не
задумывалась о том, как выгляжу в глазах окружающих. В заведении доктора Кристи не было зеркал:
он опасался, что их разобьют, и, кажется, в последний раз я смотрелась в зеркало у миссис Крем —
неужели у миссис Крем? — когда Мод заставила меня надеть это ее синее шелковое платье — синее?
или все-таки серое? — и подала мне зеркальце с ручкой. Я закрыла лицо руками. Платье было
голубое, теперь я уверена. Ну да, я же была в нем, когда меня привезли в сумасшедший дом! Потом
его у меня забрали — и сумку, принадлежавшую матери Мод, тоже, вместе со всем, что в ней было: а
были там гребешки, щетки, белье, красные прюнелевые туфельки, — больше я ничего этого не
видела. И вот что дали взамен — я глянула на себя, на клетчатое платье и резиновые башмаки. Я уже
стала к этим вещам привыкать. Но теперь вдруг будто впервые увидела — и подумала: надо бы
получше рассмотреть. Сестра, которой поручено было приглядывать за нами, сидела на скамейке,
закрыв глаза, и грелась на солнышке, а слева от нее было окно гостиной, выходившее в сад. В черных
стеклах, как в зеркале, отражался длинный хоровод гуляющих по дорожкам дам. Одна из них
остановилась и поднесла руку к лицу. Я моргнула — и она моргнула. Это была я.
Я подошла к ней ближе и, вглядевшись попристальней, ужаснулась.
Как и сказала дама, вид у меня был как у безумной. Волосы, когда-то крепко прошитые, со
временем отросли, выбились из-под ниток и торчали теперь в разные стороны дикими пучками. Лицо
бледное, но все в синяках и ссадинах. Веки припухли — должно быть, от бессонницы — и покраснели.
Лицо заострилось, шея стала тонкая, как палка. Линялое платье висело на мне мешком. Из-под
воротника торчали грязно-белые пальцы старой перчатки Мод, я ее все носила за пазухой. Тонкая
лайка, даже со стороны видно, вся обкусана.
Я смотрела на свое отражение. Смотрела и вспоминала, как когда-то, когда я была еще девочкой,
миссис Саксби мыла, расчесывала и натирала мне волосы, и они блестели. И как она грела постель,
прежде чем меня уложить: не дай бог простужусь. И как откладывала для меня, нарезая мясо, самые
лакомые кусочки, и как ухаживала за мной, когда у меня резались зубы, и как оглаживала меня по
рукам и ногам, чтобы убедиться, не кривится ли где. Как же привольно мне тогда жилось! А потом я
отправилась в «Терновник» — чтобы заполучить наследство и поделиться с ней. Но наследство
уплыло у меня из рук. Мод Лилли выкрала его у меня, а мне всучила то, что было уготовано ей. Это
она должна здесь сидеть. Она посадила меня на свое место, а сама упорхнула, и теперь, в какое
зеркало ни глянет — в модной лавке ли, в театре ли, в бальном ли зале, — везде она видит себя
такой, какой мне не быть: красивой, веселой, довольной и — свободной.
Ярость вскипела во мне, я поймала в зеркале свой взгляд и сама себя испугалась. Так я стояла, не
помня себя, пока дежурная сестра не пробудилась. Она подошла ко мне.
— Так-так, милочка. Любуемся на себя, значит, — сказала она, зевая. — Лучше бы, право, на
башмаки свои посмотрели. Стоит того.
И подтолкнула меня к веренице гуляющих. Я влилась в их поток и смотрела теперь лишь на подол
своего платья, на свои ботинки да на ботинки впереди идущей дамы и больше не поднимала головы
— чтобы не видеть своего отражения в черном стекле гостиной, не видеть больше своих безумных
глаз.
Это случилось, вероятно, в конце июня. А может, и раньше. О времени трудно было судить. Сколько
точно дней прошло, не помню — время отсчитывалось неделями, потому что иногда по утрам нас не
держали до завтрака в постели, а собирали в гостиной, где надо было стоять и слушать, как доктор
Кристи читает молитвы, и по одному этому мы могли судить, что день воскресный. Может, стоило
отмечать зарубками, как делают заключенные, сколько прошло воскресений, но, конечно же, я долгое
время этого не делала — не видела смысла, потому что каждый раз мне казалось, что уж на этой-то
неделе я точно убегу. Потом все смешалось в моей голове. То мне казалось, что в неделе по два-три
воскресных дня. А в другой раз — что ни одного. Точно мы знали только одно: что весна сменилась
летом, потому что дни стали длиннее, солнце палило вовсю, и в помещении стало жарко, как в печке.
Больше всего мне запомнилась духота и жара. Одуряющая жара. Воздух в спальнях вдруг стал
горячий и густой. Кажется, две дамы и вправду умерли, надышавшись этим воздухом, хотя, конечно,
врачи, доктор Грейвз и доктор Кристи, назвали причиной смерти апоплексический удар. Я слышала,
как сестры об этом шептались. С каждым днем они становились все нетерпимей, все злей.
Жаловались на жару, на головную боль, на то, что обливаются потом. Жаловались на одежду.
— И чего ради сижу я тут с вами, вся в шерстяном,— говорила какая-нибудь из них, — а пошла бы
в Тенбриджскую лечебницу — ходила бы сейчас в поплине! У них все сестры в поплине!
Но на самом деле, и все это прекрасно понимали, ни в какую другую лечебницу наших сестер не
взяли бы, да и сами бы они не пошли. Так что все это говорилось не всерьез. Они постоянно
жаловались, какие беспокойные и хитрющие у них дамы, демонстрировали синяки; но вы же
понимаете, какая может быть у опоенных и затравленных дам хитрость — опасность представляли
сами сестры, когда им хотелось развлечься. Работа у них не сказать чтобы тяжелая: в семь вечера они
загоняли нас в постель, давали нам лекарство — скорее всего, снотворное, — а сами до полуночи
читали газеты или книжки, пили какао, вышивали, насвистывали, громко переговаривались, высунув
голову в коридор, или, если очень надо было, ходили друг к другу в гости, заперев подопечных на
ключ.
А утром, как только доктор Кристи сделает обход, снимали чепцы, распускали волосы, скатывали
чулки, задирали юбки — и мы должны были стоять с газетой вроде веера и обмахивать их толстые
белые ноги.
Во всяком случае, сестра Бекон так делала. Она жаловалась на жару чаще других из-за больных
рук. Бетти раз десять на дню втирала ей мазь. Та стонала от боли. А когда жара еще усилилась,
поставила у кровати две фарфоровые плошки и спала, опустив руки в воду. От этого ей снились сны.
— Он скользкий! — закричала она как-то ночью. А потом, еле слышно: — А!.. Его больше нет...
Я тоже видела сны. Каждый раз, стоило лишь закрыть глаза. Я видела во сне, как вы уже
догадались, Лэнт-стрит, Боро, родной дом. Видела мистера Иббза и миссис Саксби. И до чего же это
были тревожные сны!.. Я порой просыпалась вся в слезах. А иногда мне снился сон про сумасшедший
дом: как я просыпаюсь и начинается обычный мой день. И когда открывала глаза, предстоящий день
становился как бы продолжением сна, так все было похоже, словно это второй сон, а может, первый
был явью? Я уже ничего не понимала.
Однако хуже всех были другие сны — они начались много позже, когда ночная жара стала
невыносимой и в голове у меня помутилось. Это были сны про «Терновник» и про Мод.
Потому что я никогда не видела ее во сне такой, какой она на самом деле была, — обманщицей,
воровкой. Ни разу не видела во сне Джентльмена. А видела лишь, что мы опять в старом
дядюшкином доме и я — ее горничная. Видела, как мы идем к могиле ее матери или сидим у реки.
Видела во сне, как одеваю ее и причесываю. И еще видела — а что же делать, если снится? — что я
люблю ее. Но ведь я знала, что ненавижу ее. И что хочу убить. Но порой проснусь ночью — и уже не
уверена... Очнувшись, я оглядывалась вокруг; в комнате нашей такая жара, что спокойно никому не
спится, все ворочаются, вот Бетти высунула из-под простыни толстую белую ногу, вот потное лицо
сестры Бекон, вот тонкая рука мисс Уилсон. Миссис Прайс, когда ложится спать, откидывает наверх
свои длинные волосы — совсем как Мод, — я смотрю на нее в полусне и словно забываю, сколько
времени прошло с конца апреля. Я забываю про побег из «Терновника», забываю про венчание в
черной каменной церкви и про то, как жила у миссис Крем, как ехала в сумасшедший дом, про
подлый обман; забываю, что хотела бежать и что собиралась сделать, когда убегу. Я думаю только —
и сердце заходится от страха: «Где она? Где она?» — а потом, вздохнув с облегчением: «Вот она...» Я
снова закрываю глаза — и я уже не в своей постели, а в ее. Полог опущен, она рядом. Я слышу ее
дыхание.
«Какая душная ночь! — говорит она певучим своим голосом, а потом: — Мне страшно! Мне
страшно!..»
«Не бойтесь, — отвечаю я, как всегда. — Не надо бояться».
И в этот миг сон обрывается, и я просыпаюсь.
Я просыпаюсь в ужасе, вдруг, как и сестра Бекон, я говорила во сне — или вздыхала, или дрожала.
И лежу, охваченная чувством жгучего стыда. Потому что ведь я ее ненавижу, ненавижу! — и все же
знаю, что втайне желала бы досмотреть этот сон до конца.
Я стала бояться, что начну ходить во сне. Что, если я попытаюсь поцеловать миссис Прайс или
Бетти? Но когда я гнала от себя сон, в голову лезла всякая чушь. Мне представлялись всякие жуткие
сцены. Странные это были ночи. Хотя от жары все отупели, у некоторых дам — даже у самых тихих и
послушных — случались припадки. Лежа в постели, вы слышали душераздирающий визг, звон
колокольчиков, топанье ног по коридору. Эти звуки вспарывали ночную тишь, как порыв ураганного
ветра, и хоть вы и знали прекрасно, в чем дело, тем не менее звуки настораживали. Иногда какая-
нибудь дама своим визгом вспугивала другую, и тогда я лежала и гадала, кто будет следующей —
может, я сама? — и чувствовала, как волна безумия поднимается изнутри, накатывает, меня бросает
то в жар, то в холод — о, это были жуткие ночи! Бетти стонала. Миссис Прайс плакала. Сестра Бекон
вставала.
— Тише! Тише! — говорила она.
Открывала дверь, высовывалась в коридор и прислушивалась. Визг прекращался, шаги стихали в
отдалении.
— Ну вот и скрутили, — говорила она, бывало. — Интересно, куда ее теперь — в «тихую» или на
водные процедуры?
И это слово, «процедуры», подхватывала Бетти, мыча, и тогда миссис Прайс и даже старая мисс
Уилсон вздрагивали и утыкались в подушку.
Я не знала тогда, почему так. Слово было чудное, и значения его мне не объясняли: мне казалось,
что есть там какой-то черный шланг, и им, как воду насосом, выкачивают дурь из человека. И мысль
эта была столь пугающей, что, стоило сестре Бекон произнести его, я тоже начинала дрожать.
— Я не понимаю, чего вы все боитесь, — злобно говорила она, укладываясь обратно в постель. —
Не у вас же припадок?
Но однажды это случилось и у нас. Нас разбудил странный звук, будто кто-то давится, — открыв
глаза, мы увидели, что печальная миссис Прайс сидит на полу у своей постели и кусает пальцы, да
так сильно, до крови. Сестра Бекон пошла звонить в колокольчик, и тут же примчались со всех ног
санитары и доктор Кристи. Они связали миссис Прайс и потащили вниз, на первый этаж, а когда
через час привели обратно, платье ее и волосы были мокрые, хоть выжимай, а лицо — как у
утопленницы, которую еле удалось откачать. Тогда-то я поняла, что такое водные процедуры: это
когда окунают в ванну. От сердца у меня отлегло, все-таки ванна — это не так страшно, как
чавкающий насос...
Я все еще ничего не знала, ничего-ничего не знала.
А потом случилось вот что. Настал день — думаю, это был самый душный день в то невыносимо
жаркое лето, — когда сестра Бекон отмечала свой день рождения, и вечером к нам стали заходить,
потихоньку и втайне от врачей, ее товарки, чтобы поздравить ее, а заодно и угоститься. Так у них
было заведено, наверное, я об этом уже говорила. Вообще-то собираться в открытую им не
разрешалось, а от их гомона трудно было заснуть, но пожаловаться врачу мы не смели, потому что
тогда сестры скажут, что мы бредили, а потом еще и побьют нас. В такие ночи нам велено было
лежать и помалкивать, а сами они садились играть в карты или в домино, прихлебывая лимонад или,
реже, пиво.
В ту ночь они пили пиво — сестра Бекон угощала по случаю дня рождения, а поскольку жара
стояла несусветная, выпили они изрядно и в конце концов захмелели. Я накрыла лицо простыней, но
глаз не закрывала. Я боялась заснуть в их присутствии: а вдруг мне опять приснится Мод? В общем, у
меня было то, что знающие люди называют — и доктор Кристи бы уж точно назвал — навязчивой
идеей: я боялась выдать себя. А потом я решила, что не буду спать, а дождусь, когда они напьются до
бесчувствия, и выкраду ключи...
Но до бесчувствия они не напились, а, напротив, становились все шумнее, все оживленнее, лица у
них раскраснелись, и в комнате стало не продохнуть. Наверное, потом я все-таки стала задремывать,
потому что голоса их звучали гулко, как бывает во сне, и словно бы издалека. Кто-то из них время от
времени вскрикивал или фыркал, давясь от смеха, остальные шикали, а потом фыркали сами — и я
просыпалась, как от грубого толчка. Наконец я посмотрела на их потные красные лица, на лягушечьи
открытые рты и подумала: вот бы мне ружье, всех бы перебила. Сначала они хвастались, кого из
подопечных и как им удалось наказать. Потом стали мериться, у кого хватка сильнее. Приложив руки
ладонь в ладонь, смотрели, у кого больше. Потом одна подняла вверх кулак.
— Покажи-ка свою руку, Белинда! — вскричала другая. Белиндой звали сестру Бекон. У всех у них
были такие нежные имена. Так и представляешь, как мамаши смотрят на них, маленьких, и мечтают,
что вырастут из них балерины. — Давай показывай.
Сестра Бекон сделала вид, что смущается, потом засучила рукав. Ручища у нее была как у шахтера,
разве что белая. Когда она согнула ее, мышцы раздулись, как шар.
— Вот что такое ирландский мускул,— сказала она, — это у меня от прабабки.
Другие потрогали и только присвистнули. Потом одна из них сказала:
— Да, почти как у сестры Флю.
Сестра Флю присматривала за комнатой как раз под нами, один глаз у нее косил. О ней говорили,
что она когда-то работала в тюрьме.
От этих слов сестра Бекон вспыхнула.
— Почти? — вскричала она. — Это надо еще проверить. Сравним — тогда и посмотрим. Почти!..
От ее рыка проснулись Бетти и миссис Прайс. Заметив шевеление на кроватях, сестра
скомандовала:
— Живо спать.
Меня она не видела, не видела, как смотрю на нее из-под полуприкрытых век и желаю ей умереть
на месте. Она снова продемонстрировала руку, напрягая могучую мышцу.
— Почти... — буркнула она и кивнула одной из сестер: — Сходи за сестрой Флю, пусть придет
сюда. И тогда сравним. А ты, Маргаретта, принесешь веревку.
Сестры встали, пошатываясь и хихикая, и вышли. Первая вернулась через минуту вместе с
сестрами Флю, Спиллер и еще одной черноволосой, которая помогала раздевать меня в самый первый
день, когда меня сюда посадили. Они вместе пили в комнате под нами. Сестра Спиллер оглядела
комнату, уперла руки в боки и произнесла:
— Ага, видел бы вас доктор Кристи! — И рыгнула. — Так что там насчет рук?
И засучила рукав. Сестра Флю и чернявая последовали ее примеру. Вторая, посланная за
поручением, вернулась с линейкой и ленточкой, и они принялись обмерять мускулы. Я смотрела на
них и глазам своим не верила — так человек, оказавшись в ночном лесу, смотрел бы на гоблинов. А
они, встав в круг, подносили светильник по очереди то к одной руке, то к другой, лампа странно
полыхала и отбрасывала зловещие тени, и от пива, от жары и от возбуждения их пошатывало, и
казалось, они скачут как бесы.
«Пятнадцать!» — кричали они, радуясь. А потом: «Шестнадцать!», «Семнадцать!», «Восемнадцать с
половиной!», «Девятнадцать!», «Сестра Флю победила!»
Потом круг распался, они поставили светильник на место и начали ругаться — на сей раз не как
гоблины, а как матросы. Только татуировки не хватало. Сестра Бекон стала мрачная как туча. Она
просипела:
— Ну ладно, по рукам. Пусть сестра Флю будет первой, хотя я считаю, что жир и мускулы — не
одно и то же. — И потерла ладонями о живот. — Ну а как насчет веса? — И оглядела всех победно. —
Есть тут кто тяжелее меня?
И сразу двое-трое из присутствующих выступили вперед и заявили, что они тяжелей. Стали их
приподнимать, чтобы проверить. Одну уронили.
— Так не пойдет, — сказал тогда кто-то из них. — Вы крутитесь, и нам не понять. Надо по-
другому. Лучше давайте встаньте на стул и прыгайте. А мы послушаем, под кем пол сильней
затрещит.
— А еще лучше, — сказала чернявая, осклабившись, — если вы прыгнете на Бетти! Посмотрим,
под кем она затрещит!
— Да, посмотрим, под кем заверещит!
И все посмотрели на кровать Бетти. Бетти, когда назвали ее имя, открыла глаза — и сразу же
закрыла их, от страха.
Сестра Спиллер фыркнула:
— Да она все сделает ради Белинды! Ее нельзя, это будет нечестно. Лучше старушку мисс Уилсон.
— Она-то заверещит — не остановишь!
— Или миссис Прайс.
— Она заплачет. А плач не считается...
— Тогда Мод!
Кто из них это сказал, не знаю, но, хотя до того все дружно смеялись, после этих слов смех
внезапно оборвался. Наверное, они переглянулись.
Потом заговорила сестра Спиллер.
— Подвиньте мне стул, — услышала я ее голос, — я залезу...
— Подожди, подожди! — закричала другая сестра. — О чем ты только думаешь! Прыгать на нее
нельзя — раздавишь. — И, помолчав, добавила: — Лучше ляг на нее.
Тут уж я откинула с лица простыню и уставилась на них широко открытыми глазами. Может, как
раз этого и не следовало делать. Может, они просто придуривались. Но я откинула простыню, и они
увидели, что я на них смотрю, — и тут же все опять расхохотались и со смехом кинулись к моей
кровати. Сорвали с меня простыню, выдернули из-под головы подушку. Двое навалились мне на ноги,
еще двое схватили за руки. Все произошло очень быстро. Как будто огромный, разгоряченный и
потный зверь о пятидесяти головах, дышащих жаром, накинулся на меня и ухватил сотней рук. Когда
я пыталась вывернуться, меня больно щипали.
— Не троньте меня!
— Заткнитесь! Ничего с вами не случится. Мы только хотим посмотреть, кто тяжелее: сестра
Бекон, сестра Спиллер или сестра Флю. Мы только посмотрим, кто из них заставит вас громче
пищать. Приготовились?
— Пустите меня! Пустите! Я все скажу доктору Кристи!
Кто-то ударил меня по лицу. Кто-то дернул за ногу.
— А мешать не надо. Ну, кто первый на нее?
— Я, — раздался голос сестры Флю, и другие расступились, пропуская ее вперед. Она огладила
платье. — Держите крепко? — спросила.
— Держим, держим, не беспокойся.
— Ну ладно. Крепче держите.
И они растянули меня, как будто я — мокрая простыня, которую им предстоит выкручивать.
Мысли свои в тот момент не берусь описать. Я была уверена, что они меня разорвут — оторвут руки и
ноги. Я закричала, меня ударили по лицу и стали дергать во все стороны, и я наконец замолкла.
Тогда сестра Флю подошла к кровати и, подобрав юбку и раздвинув ноги, стала на коленях надо
мной. Кровать заскрипела. Она, потирая руки, уставила в меня косящий глаз.
— А вот и я! — сказала, собираясь обрушиться на меня.
Но не обрушилась, хоть я заранее отвернула лицо и старалась не дышать.
Сестра Бекон ее остановила.
— Только не с размаху, — сказала она. — С размаху нечестно. Надо опускаться медленно — а то
не годится.
И сестра Флю подалась назад, потом вперед и медленно опустилась, выпрямляя руки и ноги, пока
наконец не улеглась на меня всем телом. Мне не хватало воздуха, хотелось вздохнуть. Думаю, если
бы подо мной была не кровать, а твердый пол, она бы меня раздавила. Из глаз, из носа, изо рта у
меня потекло.
— Пожалуйста! — взмолилась я.
— Она просит пощады! — сказала чернявая. — Пять очков сестре Флю!
Тогда они ослабили хватку. Сестра Флю чмокнула меня в щеку и поднялась, встала посреди
комнаты, потрясая над головой руками, как боксер на ринге. Я со свистом втянула в себя воздух,
закашлялась, брызгая слюной. Потом они меня снова растянули — настал черед сестры Спиллер. Это
было хуже, чем с сестрой Флю — хотя та была тяжелей; когда она легла на меня, острые колени и
локти больно впечатались в тело, на ней был жесткий корсет, его края пропилили меня как пилой. От
ее волос, обильно смазанных маслом, несло кислятиной, она шумно дышала мне в ухо.
— Ну что, сучка, — сказала она мне, — давай запевай!
Но я не закричала: гордость не позволяла. Я, стиснув зубы, молчала, хотя она давила и так и сяк, и
наконец остальные сестры закричали:

[djjaz63]

— Стыдно, стыдно! Ни одного очка сестре Спиллер!
Она в последний раз двинула меня острым коленом, выругалась и встала. Я оторвала голову от
матраса. Из-за слез, лившихся потоком, я почти ничего не видела, но все же за кучкой сестер
разглядела фигуры Бетти, мисс Уилсон и миссис Прайс: они лежали и притворялись, что спят, а сами
подглядывали за нами и дрожали от страха. Боялись, что настанет их черед. Я их не виню. Я уронила
голову на матрас и снова крепко сжала челюсти. Следующей шла сестра Бекон. Щеки ее все еще
пылали, а раздутые кисти, по контрасту с белыми локтями, были такими ярко-красными, словно она
надела перчатки.
Она нависла надо мной, как сестра Флю, и стала разминать пальцы.
— Ну, Мод, — сказала она. Потянула за край ночной сорочки, расправила поаккуратнее.
Похлопала меня по ноге. — Ну, мисс Бумби... Кто у меня умничка?
И обрушилась на меня. Она буквально рухнула — другие сестры опускались медленно и
постепенно, — меня в одну секунду словно каменной плитой придавило. Я закричала, и сестры
захлопали в ладоши:
— Десять очков!
Сестра Бекон рассмеялась, довольная. Грузное тело ее заколыхалось, и по мне словно катком
прокатили, у меня глаза чуть не вылезли из орбит — закричала еще громче. И тогда она еще раз
дернулась, на этот раз нарочно. Сестры заулюлюкали. А потом она сделала вот что. Приподнялась на
локтях, так что голова ее оказалась прямо над моим лицом, а грудь, ноги и живот по-прежнему
давили на меня, и задвигала бедрами. Задвигала определенным образом. Заметив мой изумленный
взгляд, подмигнула.
— Нравится, да? — спросила, не переставая двигаться.— Нет? А нам говорили, нравится.
Раздались взрывы хохота. Они хохотали, и во взглядах, которые они бросали на меня, я уловила
неприязнь, которую и раньше замечала, но не понимала отчего. Теперь наконец поняла, и сразу же
мелькнула догадка: не иначе как Мод нажаловалась доктору Кристи, когда мы еще жили у миссис
Крем. Мысль о том, что она рассказала ему про это — в присутствии Джентльмена, — чтобы вернее
выдать меня за ненормальную, поразила меня словно удар в сердце. Сколько уже я перенесла
подобных ударов, с тех пор как покинула «Терновник», но этот, по крайней мере тогда, был для меня
хуже всех. Я чувствовала себя так, словно меня набили порохом и вот поднесли спичку. Я стала
вырываться и визжать.
— Слезь с меня! — визжала я. — Слезь! Слезь!
Сестра Бекон, когда я задергалась под ней, смеяться перестала. И сильнее надавила бедрами. Я
увидела над собой ее потное разгоряченное лицо и боднула его головой. Нос ее хрустнул. Она
закричала. Мне на щеку закапала кровь.
Потом точно не знаю, что происходило. Думаю, сестры отпустили меня, но, видимо, я продолжала
дергаться и кричать, будто меня все еще удерживали. Сестра Бекон скатилась с кровати, помню, кто-
то — наверное, сестра Спиллер — ударил меня, но я все не унималась. Кажется, Бетти принялась
завывать — другие дамы, в соседних палатах, тоже начали кричать и визжать. Сестры забегали.
— Хватайте бутылки и чашки! — кричала одна, протискиваясь к двери вслед за остальными.
Потом, должно быть, кто-то с перепугу дернул за ручку в холле, зазвонил колокол. От звона
проснулись санитары, а вслед за ними к нам в комнату вбежал доктор Кристи, на ходу натягивая
халат. Увидел меня, бьющуюся в истерике, на лице — кровь сестры Бекон.
— У нее припадок! — закричал он. — Очень сильный. Боже мой, что же ее так напугало?
Сестра Бекон промолчала. Она стояла, закрыв нос ладонью, и не сводила с меня глаз.
— Что это было? — повторил вопрос доктор Кристи.— Что-то приснилось?
— Приснилось, — ответила сестра Бекон. И вдруг оживилась. — Ох, доктор Кристи, — сказала
она. — Она повторяла имя какой-то дамы и этак двигалась во сне!
Тут я опять закричала.
Доктор Кристи сказал:
— Ладно. Припадки лечить мы умеем. Санитары, и вы, сестра Спиллер. Водные процедуры.
Тридцать минут.
Санитары схватили меня под мышки и подняли с постели. Сестры меня так приплюснули, что
теперь, когда я встала вертикально, мне казалось, я лечу. А на самом деле меня волокли под руки: на
следующий день я обнаружила ссадины и царапины на пальцах ног. Но как меня тащили с нашего
этажа вниз, в полуподвал, — этого я уже не помню. И как миновали «тихую» комнату, и дальше — по
темному коридору — туда, где была ванна, не помню. Помню шум воды, бьющей из кранов, холод
плит под ногами, по все это смутно. Но что я хорошо запомнила, так это деревянную раму, к которой
меня привязали за руки и за ноги, а потом с помощью лебедки стали раскачивать над водой; я
судорожно вцепилась в ремни, пытаясь высвободиться.
Еще помню, как падала, когда отпустили колесо, и как дернулась, когда его остановили, как
ледяная вода сомкнулась над моим лицом, а потом хлынула в нос и в горло, едва я попыталась
вздохнуть, и как выдавливала ее из себя, кашляя и задыхаясь.
Мне казалось, меня повесили.
Мне казалось, я умерла. А меня подняли из воды и снова окунули. Минута над водой, минута в
воде. И так пятнадцать раз. Пятнадцать мучительных содроганий. И столько же раз я прощалась с
жизнью.
А больше я ничего не помню.
...Наверное, я умерла. Я лежала в кромешной тьме. Я не видела снов. Я не думала. Нельзя сказать, что
это была я, потому что я была — никто. Может, после того, что случилось, я была уже не совсем я.
Потому что, когда я проснулась, все вокруг изменилось. Меня одели в прежнее платье и в прежние
ботинки и отвели в прежнюю мою комнату — я шла за ними послушно, как овечка. Тело мое все было
покрыто синяками, горело огнем, но я этого словно не замечала. Я не плакала. Я села и, как прочие
дамы, уставилась в пустоту. Поговаривали о том, чтобы надеть на меня холстинные наручники на
случай, если будет новый припадок, но я лежала так тихо, что они отказались от этой мысли. Сестра
Бекон поговорила обо мне с доктором Кристи. Глаз ее был подбит, и я предположила, что, оставшись
со мной наедине, она изобьет меня — но, думаю, я бы стойко выдержала побои. Но, кажется, и она
изменилась, как и все вокруг. Она глядела на меня как-то странно, и когда в ту ночь я лежала,
уставясь перед собой, тогда как другие дамы зажмурились, она подошла ко мне.
— Ну как, все в порядке? — спросила она ласково. Глянула на соседние кровати, потом снова на
меня. — Все ничего, а, Мод? Позабавились, да? Всем нам тут время от времени нужно встряхнуться,
не то с ума сойдем ...
Я отвернулась к стене. Думаю, она еще следила за мной. Но мне было все равно. Все мне теперь
стало безразлично. Прежде я была постоянно на взводе. Только и думала что о побеге, и вот где
оказалась в результате. Теперь же миссис Саксби с мистером Иббзом, Джентльмен и даже Мод
казались мне далекими и расплывчатыми, словно в тумане. Словно мысли мои окутало дымом или
кто-то задернул перед ними тяжелую штору. Когда я мысленно попыталась вновь пробежаться по
улицам Боро, я поняла, что не знаю дороги. Никто здесь, кроме меня, не знал этих улиц. Если
заходила речь о Лондоне, дамы вспоминали места, где проходила их светская юность, но это был
какой-то другой город, о нем я понятия не имела, для меня он был все равно что Бомбей. Никто здесь
не называл меня настоящим именем. Я стала откликаться на «Мод» или «миссис Риверс», порой мне
казалось, что я и впрямь Мод, раз все они так считают. А иногда мне снились сны — не мои сны, а ее,
а еще я вспоминала «Терновник» и то, что говорила и делала она, но так, словно это были мои
собственные слова и поступки.
Сестры — все, кроме сестры Бекон, — стали со мной после ночи в ванной еще строже. Но я
привыкла к тычкам и затрещинам. Привыкла видеть, как бьют других дам. Ко всему привыкла. И к
постели, и к ярко горящей керосиновой лампе, к мисс Уилсон и миссис Прайс, к Бетти, к доктору
Кристи. И пиявки его меня уже не так пугали. Но мне их почему-то не ставили. Он сказал, что, раз я
называю себя Мод, это доказывает не то, что я иду на поправку, а что болезнь моя перешла в другую
стадию и может возобновиться. Но пока не возобновилась, меня решили не лечить, так что на время
меня оставили в покое. Однако поговаривали, что он теперь вообще остерегается кого-либо лечить,
поскольку даму, изъяснявшуюся по-змеиному, он так прекрасно вылечил, что мать забрала ее домой,
а еще две дамы скончались, а от этого денежное содержание заметно сократилось. Теперь каждое
утро он щупал мой пульс, заглядывал в рот и отходил. В спальнях он теперь не задерживался,
поскольку воздух там стал спертый, не продохнуть. Мы же, разумеется, проводили в них большую
часть времени, я и к этому постепенно привыкла.
Одному богу известно, к чему бы еще я привыкла там. Одному богу известно, сколько бы еще меня
там продержали — может быть, годы и годы. Может, столько же, сколько бедную мисс Уилсон,
потому что — кто знает? — вдруг и она была не безумней меня, когда брат поместил ее сюда. Может,
я и сейчас сидела бы там. При одной мысли об этом у меня мурашки бегут по коже. Я ведь могла
навсегда там остаться, а миссис Саксби, мистер Иббз и Джентльмен и даже Мод — где бы они были
сейчас?
И об этом я тоже задумываюсь.
Но я все-таки выбралась. Фортуна улыбнулась мне. Фортуна слепа, и невозможно предугадать, куда
она повернет. Фортуна привела Елену Троянскую к грекам — так, кажется? — а принца — к Спящей
Красавице. По ее велению я чуть не все лето протомилась у доктора Кристи, и вот послушайте, кого
она мне послала.
С тех пор как меня окунали, прошло, думается, недель пять-шесть — на дворе еще стоял июль.
Представляете, до чего я в ту пору отупела? Лето выдалось жаркое, и среди бела дня всех клонило ко
сну, мы спали. Спали утром, пока колокольчик не созывал нас к обеду, а после этого дамы сидели в
гостиной, клевали носом, дремали, свесив голову на грудь и пуская слюни на застиранные
воротнички. Больше делать было нечего. Незачем было открывать глаза. А во сне время шло
незаметно. Я тоже спала, как и все. Так много спала, что, когда сестра Спиллер однажды поутру
зашла к нам в комнату и сказала: «Мод Риверс, пойдемте со мной, к вам посетитель», — им пришлось
меня растолкать и снова повторить то же самое, и, когда до меня дошел смысл ее слов, я не поняла,
кто бы это мог быть.
— Посетитель? — переспросила я.
Сестра Спиллер скрестила руки на груди.
— Не ожидали? Так, может, отправить его домой?
И посмотрела на сестру Бекон; та, как обычно, потирала руки и моргала.
— Плохо? — спросила участливо.
— Жалит, как скорпион, сестра Спиллер.
Та поцокала языком.
Я снова спросила:
— Посетитель? Ко мне?
Она зевнула:
— К миссис Риверс вообще-то. Вы сегодня она или как?
Я и сама не знала. Но встала, чувствуя, как предательски дрожат ноги и кровь бешено стучит в
висках, потому что если посетитель — мужчина, тогда, будь я Мод, или Сью, или вообще кто угодно,
он, конечно же, Джентльмен. Весь мир вокруг сжался в один этот образ, я знала лишь, что меня
погубили, и виноват в этом именно он. Я посмотрела на мисс Уилсон. И вспомнила, как месяца три
назад говорила ей, что, если он придет, я его убью. И я не шутила тогда. Теперь же при мысли о том,
что я взгляну ему в глаза, мне вдруг стало дурно.
Сестра Спиллер заметила мою нерешительность.
— Идемте же, — сказала она, — пошевеливайтесь. Не обращайте внимания на прическу. — Я
провела рукой по волосам. — Уверена, чем более безумной вы ему покажетесь, тем лучше. Не
разочаруется, верно? — И посмотрела на сестру Бекон. А потом повторила: — Идем! — И я,
очнувшись, заковыляла вслед за ней по коридору, а потом вниз по лестнице.
Была среда — мое счастье, хотя я тогда об этом не знала, потому что по средам доктор Кристи и
доктор Грейвз садились в карету и уезжали подбирать новых сумасшедших дам и в доме было тихо.
Кучка сестер и с ними двое санитаров стояли в холле перед открытой дверью, дышали свежим
воздухом, у одного из мужчин была сигарета, и при появлении сестры Спиллер он спрятал ее за
спину. На меня они даже не взглянули, да и я их не особо рассматривала. Я думала о том, что сейчас
произойдет, и с каждой секундой волнение мое усиливалось.
— Сюда, — проговорила сестра Спиллер, кивая на дверь гостиной. Потом взяла меня под руку и
потянула к себе. — И забудьте про эти ваши выходки. «Тихая» комната наготове — в такой день там
только и сидеть. И не занята к тому же. А слово мое — закон, пока врачи в отъезде. Вы меня
слышите?
И тряхнула меня. А потом втолкнула в зал.
— Вот она, — объявила, обращаясь к кому-то, но уже другим тоном.
Я ожидала увидеть Джентльмена. Но это был не он. Это был светловолосый голубоглазый мальчик
в синей курточке, и в первую секунду, как только я его увидела, меня охватило смешанное чувство
радости и разочарования, причем такое острое, что я едва не упала в обморок, потому что сперва я
его не узнала и подумала, что произошла какая-то ошибка, что он к кому-то другому пришел. Потом
увидела, как он удивленно вглядывается в мои черты, и тут наконец — словно имя его и облик
постепенно всплыли со дна моей памяти, проступили сквозь мутную взвесь, — наконец я узнала его,
хоть он и был одет не как слуга. Это был Чарльз, мальчик-слуга из «Терновника». Он рассматривал
меня с удивлением, как я уже говорила, потом поднял голову и поглядел куда-то поверх меня, мимо
сестры Спиллер, словно ожидая, что Мод войдет следом. И снова посмотрел на меня и округлил
глаза.
И это меня спасло. За все время, прошедшее с тех пор, как я распрощалась с миссис Крем, это был
первый человек, увидевший во мне не Мод, а Сью. Он вернул мне мое прошлое — и будущее тоже,
потому что в тот миг, когда я стояла в дверях, смотрела ему в глаза и видела одно лишь недоумение,
оторопь мою как рукой сняло, и в голове у меня сложился план. Весь как есть, до последней детали.
План был отчаянный.
— Чарльз! — сказала я. Я отвыкла разговаривать, и мой голос скорее походил на карканье. —
Чарльз, меня трудно узнать. Наверное... наверное, я сильно переменилась. Но как же мило с твоей
стороны, что ты решил проведать свою бывшую госпожу!
И, подойдя к нему, я взяла его за руку, по-прежнему пристально глядя ему в глаза, а потом
притянула его к себе и прошептала, едва сдерживая слезы:
— Скажи, что я — это она, иначе я погибла! Я дам тебе все, что захочешь! Скажи, что я — это она.
О, пожалуйста, скажи так!
Я сильнее сжала его руку, он отступил на шаг. От фуражки, которую он обычно носил, на лбу
отпечатался красный рубец. В один миг все лицо его приобрело такой же цвет. Он открыл рот. И
произнес:
— Мисс, я... Мисс...
Конечно же, так он должен был обращаться ко мне раньше, в «Терновнике». И слава богу, что он
так сказал! Сестра Спиллер услышала его слова и произнесла с мрачным удовлетворением:
— Ну разве не чудо, как в голове-то прояснилось, стоило встретить знакомое лицо? Вот доктор
Кристи порадуется!
Я обернулась к ней. Довольной ее трудно было назвать.
— Не будем заставлять молодого человека стоять тут навытяжку. Он сюда долго добирался. Да,
садитесь. Только не близко, юный сэр. Неизвестно, что через минуту придет им на ум — начнутся
опять истерики, с самыми тихими и то бывает. Так-то лучше. Ну а я пока тут постою, у двери, и если
заметите неладное, дайте мне знать, договорились?
Мы уселись на жесткие стулья у самого окна. Чарльз все еще в замешательстве, он моргает и явно
испуган. Сестра Спиллер встала перед открытой дверью. Там попрохладнее. Сложив руки на груди,
она следит за нами, но время от времени отворачивается и кивает сестрам в холле, о чем-то с ними
вполголоса переговаривается.
Рука Чарльза все еще в моих ладонях. Я не могу его отпустить. Склонившись к нему, дрожа от
волнения, я зашептала:
— Чарльз, я... Чарльз, я никому так не радовалась, как тебе, ни разу в жизни! Ты... Ты должен
помочь мне.
— Но вы ведь мисс Смит? — спросил он, тоже шепотом.
— Тише! Тише! Да. О да! — На глаза навернулись слезы. — Но здесь нельзя об этом говорить. Ты
должен называть меня... — Я на всякий случай глянула на сестру Спиллер, потом продолжала, еще
тише: — Ты должен называть меня «мисс Лилли». Не спрашивай почему.
О чем я в тот миг подумала? Быть может, о той даме, что говорила по-змеиному, или о двух
старых дамах, скончавшихся недавно. И о том, что сказал доктор Кристи: будто болезнь моя перешла
в другую стадию, но очень скоро может возобновиться. Я подумала, что, если он услышит, что Чарльз
назвал меня не Мод, а Сью, врач опять примется меня лечить хуже прежнего — может, даже свяжет,
посадит в «тихую», велит окунать в ванну, да и Чарльза со мной заодно. Иными словами, от страха у
меня разум помутился. Но план я тем не менее придумала. И с каждой секундой я видела его все
ясней.
— Не спрашивай почему, — повторила я. — Но какую же злую шутку со мной сыграли! Они
придумали, что я безумна, Чарльз.
Он огляделся по сторонам.
— Это дом для умалишенных? — сказал он. — Я думал, это богатая гостиница. Думал найти там
мисс Лилли. И... мистера Риверса.
— Мистер Риверс! — вздохнула я. — О, дьявол! Он обманул меня, Чарльз, и укатил в Лондон с
деньгами, которые должны были стать моими. Вместе с Мод Лилли укатил! Ох, ну и парочка! А сами
бросили меня здесь — умирать!..
Голос мой зазвенел от гнева, я не могла сдержаться, словно кто-то и впрямь безумный заговорил
вдруг моими устами. Я сжала руку Чарльза. Так крепко стиснула, что чуть не вывернула ему пальцы.
А сама с опаской поглядела на сестру Спиллер. Та как раз отвернулась — прислонясь к косяку,
беседовала с другими сестрами и с санитарами, все дружно чему-то смеялись. Я снова посмотрела на
Чарльза и хотела продолжить разговор. Но в лице его я заметила перемену, и это меня остановило.
Лоб и щеки его из пунцовых стали белыми, и он прошептал:
— Как? Мистер Риверс уехал в Лондон?
— В Лондон, — кивнула я, — или еще куда. Хоть к черту на кулички, с него станется!
Он открыл было рот, дернулся. Потом вырвал руку и закрыл ладонями лицо.
— Ох! — проговорил он сипло, почти как я прежде. — Ох, тогда я пропал!
И, к моему великому изумлению, заплакал.
И, давясь слезами, поведал мне свою историю. Оказалось, что — как я и предполагала несколько
месяцев назад — жизнь в «Терновнике» после отъезда Джентльмена показалась Чарльзу невыносимо
скучной. Он начал хандрить. И так долго хандрил, что мистер Пей решил его высечь.
— Он сказал, что шкуру с меня сдерет, — пожаловался Чарльз, — да так и сделал. Боже мой, как
же я орал! Но это бы еще ничего — я хочу сказать, мисс, мне бы и сотня порок нипочем, — если бы не
сердечные муки.
Он так об этом сказал, что я поверила: он действительно страдал. Потом он замолк, словно
представлял, что я стукну его или усмехнусь, он был готов снести любой удар. Но я ответила лишь —
с горечью, конечно:
— Я тебе верю. Мистер Риверс умеет помучить.
Я в тот момент подумала про Мод. Чарльз, похоже, не заметил.
— Да! Что за джентльмен! О, разве я не прав?
Он утер нос. Потом опять принялся плакать. Сестра Спиллер поглядела на него и скривилась — и
только. Может, посетители здесь всегда плачут.
Когда она снова отвернулась к собеседницам в холле, я посмотрела на Чарльза. При виде его горя
у меня у самой прояснился разум. Я подождала, пока он выплачется, а потом пригляделась к нему
получше. Я заметила то, что с первого раза не разглядела: шея его грязна, волосы всклокочены, как у
цыпленка, местами слиплись, словно он приглаживал их, послюнив ладошку. К рукаву пристала
соломинка. Брюки в пыли.
Он отер слезы и, увидев, что я изучаю его, засмущался и покраснел пуще прежнего.
Я тихо сказала:
— Расскажи мне правду, как хороший мальчик. Ты сбежал из «Терновника», да?
Он закусил губу, потом кивнул.
— И все из-за мистера Риверса? — спросила я.
Он снова кивнул. Потом вздохнул.
— Мистер Риверс все говорил мне, мисс, что с радостью взял бы меня к себе в услужение, если бы
у него были деньги на нормальное жалованье. Я и подумал, уж лучше работать у него, пусть даже без
денег, чем оставаться в «Терновнике». Но как отыскать его в Лондоне? Потом — вся эта заварушка с
побегом. Как мисс Мод удрала, все в доме стало вверх дном. Мы решили, она к нему убежала, но
наверняка никто не знал. Все охали: какой скандал! Половина девушек уволилась. Миссис Кекс тоже
взяла расчет — и теперь кухаркой у других господ. Маргарет встала у плиты. Мистер Лилли в уме
повредился. Мистер Пей кормит его с ложечки!
— Миссис Кекс, — повторила я, нахмурив брови. — Мистер Пей. — Эти имена были для меня как
яркие огонечки: едва зажигался один, в голове тотчас становилось светлей. — Маргарет. Мистер
Лилли. — А потом: — С ложечки! И все из-за... И все из-за того, что Мод сбежала с мистером
Риверсом?
— Не знаю, мисс. — Он покачал головой. — Говорят, его лишь через неделю проняло, потому что
поначалу он был вроде спокоен, пока не обнаружил, что кто-то повредил его книги — или что-то
вроде того. Как был в библиотеке, так и упал замертво. И вот теперь даже перо в руку взять не может,
а слова все забыл. Мистер Пей велел мне возить его в кресле на колесах, а я пройду десяток шагов —
и в слезы! Вообще ничего делать не могу. В конце концов меня услали к тетушке, ходить за
черномордыми свиньями. Говорят, — он снова шмыгнул носом, — говорят, уход за свиньями лечит от
меланхолии. Хотя мне вот не помогло...
Я на миг отвлеклась от его рассказа. В голове у меня блеснул маячок — ярче остальных. Я снова
взяла его за руку.
— Черномордые свиньи, говоришь? — Я впилась в него взглядом.
Он кивнул.
Тетушкой его была миссис Крем.
В деревне всегда так. Я ведь никогда не интересовалась, какая у него фамилия. Он спал в той же
комнате, что и я, на том же соломенном матрасе, полном мелких жучков. Когда его тетушка
принялась рассказывать про джентльмена с дамой, что приехали к ней и тайно обвенчались, он сразу
догадался, кто они, но, не веря до конца своему счастью, счел за лучшее промолчать. Он узнал, что
они вместе выехали в карете, а двоюродный брат, старший сын миссис Крем, который беседовал с
кучером, сказал ему, как называется дом доктора Кристи и где он находится.
— Я думал, это шикарная гостиница, — повторил он, опасливо глядя по сторонам: на голые серые
стены, на лампы, забранные сеткой, на оконные решетки.
Он убежал от миссис Крем три дня, вернее, три ночи назад — спал в придорожной канаве да под
кустом.
— Было слишком поздно возвращаться, — сказал он, — когда я пришел сюда. У ворот я спросил
мистера Риверса. Они проверили по книге и сказали: должно быть, я имею в виду его жену. Тогда я
вспомнил, какой хорошей и доброй была мисс Мод, и уж если кто и может упросить мистера Риверса
взять меня в услужение, так это она. И вот!
Губы его снова задрожали. Да уж, прав был мистер Пей: негоже такому большому мальчику реветь,
и в другое время в другом месте я бы сама дала ему подзатыльник. Но теперь я смотрела на его
слезы, и для моих измученных глаз они были как россыпи отмычек и спасительных ключиков.
— Чарльз, — сказала я, изо всех сил пытаясь казаться спокойной. — Тебе нельзя возвращаться в
«Терновник».
— Еще бы, мисс, — ответил он. — Конечно нельзя! Как я вернусь? Мистер Пей с меня шкуру
сдерет!
— Смею предположить, что и тетушка не очень тебе обрадуется.
Он кивнул:
— Ну да, начнет обзывать дураком.
— Тебе нужен мистер Риверс.
Он закусил губу и кивнул, не переставая плакать.
— Тогда послушай меня, — сказала я, на этот раз тихо-тихо, едва выдыхая слова, из боязни, что
сестра Спиллер услышит. — Послушай меня. Я могу отвести тебя к нему. Я знаю, где его найти. Даже
дом знаю. Я тебя туда отведу. Но прежде ты должен мне помочь отсюда выбраться.
Если я и слукавила, говоря, что знаю, где искать Джентльмена, то это была не совсем ложь,
потому как я знала почти наверняка, что, стоит мне добраться до Лондона и заручиться помощью
миссис Саксби, я быстро его отыщу. Но тогда я готова была и солгать. Думаю, и вы бы так поступили
на моем месте. Чарльз уставился на меня и отер слезы рукавом.
— Помочь вам выбраться? Но как? — спросил он. — Почему вы сами не можете выйти, когда вам
захочется?
Я не сразу ответила.
— Они считают меня сумасшедшей, Чарльз. Есть бумага с подписью — не важно чьей, — которая
удерживает меня здесь. Таков закон. Видишь вон ту сестру? Какие у нее руки? У них тут двадцать
таких же, и ручищи у них дай боже, они знают, как пустить их в ход. А теперь посмотри мне в глаза.
Разве я безумна?
Он посмотрел, поморгал.
— Ну...
— Конечно же нет. Но здесь есть такие искусные безумцы, которые выдают себя за нормальных, и
врачи и сестры не видят разницы между ними и мной.
И снова он огляделся по сторонам. Потом посмотрел на меня — точно так же, как за минуту до
того я сама на него смотрела: как будто увидел меня впервые. Посмотрел на мои волосы, на платье,
на грубые резиновые ботинки. Я поспешно спрятала ноги под платье.
— Я... я не знаю, — сказал он.
— Не знаешь — чего? В чем сомневаешься? Хочешь назад к тетушке, в свинарник? Или хочешь
служить у мистера Риверса, в Лондоне... В Лондоне, заметь! Вспомни про слонов, на которых можно
покататься за шиллинг. Трудно сделать выбор?
Он потупил взор. Я глянула на сестру Спиллер. Та зевнула и достала из кармана часы.
— Свиньи? — быстро проговорила я. — Или слоны? Выбирай. Ради бога, выбирай скорей.
Он пожевал губами.
— Слоны, — сказал он, помолчав немного.
— Молодец. Молодец. Слава богу. А теперь слушай. Сколько у тебя денег?

[djjaz63]

Он помялся.
— Пять шиллингов и шесть пенсов, — ответил он.
— Хорошо. Вот что ты должен сделать. Дойти до любого городка и найти слесарную мастерскую, а
когда найдешь, то попросишь у них... — Я закрыла ладонью глаза. Мне показалось, что мутная вода
вновь поднимается, разум затягивает пелена. Я чуть не вскрикнула от испуга. Потом пелена спала. —
Попросишь у них болванку для ключа — обычного ключа, в один дюйм. Скажешь, хозяин просил.
Если откажутся продавать, тогда своруешь. Не смотри на меня так! Мы им другую вернем, как только
доберемся до Лондона. Когда получишь болванку, держи крепче, не потеряй. Пойдешь с ней к
кузнецу. Достанешь напильник — видишь мои пальцы? — вот такой ширины. Покажи мне, какой
ширины... Умница, понял. И напильник тоже храни как зеницу ока. Потом принесешь все это сюда, на
следующей неделе — в следующую среду, только в среду! Ты меня слышишь? — и передашь мне.
Понял меня? Чарльз?
Он уставился на меня. Я снова начала злиться. Но тут он кивнул. Потом увидел что-то за моей
спиной и дернулся. Сестра Спиллер покинула наблюдательный пост у двери и теперь направлялась к
нам.
— Время вышло, — сказала она.
Мы поднялись. Я оперлась о спинку стула, чтобы не упасть. Посмотрела на Чарльза — словно
собиралась прожечь его взглядом. И снова схватила его за руку.
— Запомнил, что я сказала?
Он кивнул испуганно. Потупил взор. Стал высвобождать руку и отступил на шаг. Потом случилась
странная вещь. Я почувствовала, как пальцы его скользнули по моей ладони, и поняла, что не могу
его отпустить.
— Не уходи! — Слова вырывались из меня сами, помимо моей воли. — Не оставляй меня здесь,
умоляю!
Он подскочил как ужаленный.
— Ну хватит, — сказала сестра Спиллер. — Времени нет. Пойдемте.
И попыталась отцепить меня. Ей это не сразу удалось. Высвободив руку, Чарльз сразу же прижал
кулак к губам.
— Печально, не правда ли? — сказала ему сестра Спиллер, придерживая меня. Плечи мои
вздрагивали.— Не обращайте внимания. Они все так. Мы говорим, лучше вовсе не приходить, чем
так. Лучше не напоминать им о доме. Они от этого возбуждаются.
И крепче обхватила меня. Чарльз побрел к выходу.
— И непременно расскажите домашним, в каком плачевном виде вы ее застали, обещаете?
Он посмотрел на нее, потом на меня и кивнул.
Я сказала:
— Чарльз, прости меня. — Зубы мои стучали, трудно было говорить. — Не обращай внимания. Это
ничего. Ничего страшного.
Но я же видела, как он смотрит на меня: думает небось, что я и впрямь сумасшедшая, а раз он так
думает, тогда я пропала, так навсегда и останусь у доктора Кристи и никогда не увижу миссис
Саксби, и никогда не смогу отомстить Мод. И благодаря этой мысли я пересилила страх. Взяла себя в
руки, и сестра Спиллер меня наконец отпустила. Подошла другая сестра — проводить Чарльза до
дверей. Мне разрешили посмотреть, как он уходит, и — о! — это все, что мне оставалось делать, а так
ведь хотелось броситься следом за ним! Он обернулся, споткнулся на пороге и встретился со мной
глазами. Вид у него был ошарашенный.
Я попыталась изобразить улыбку, но, наверное, у меня это плохо получилось.
— Помни! — крикнула я ему неожиданно для себя самой звонким и пронзительным голосом. —
Помни про слонов!
Сестры так и покатились со смеху. Одна пихнула меня в бок. Силы мои иссякли, и от несильного
тычка я свалилась как подкошенная. Лежала, скорчившись, на полу, а они стояли надо мной и
хохотали: «Слоны, вот умора!» — и утирали слезы.
Неделя прошла ужасно. Разум ко мне вернулся, и в доме стало совсем невыносимо, и я подумала, до
чего же я дошла, раз к такому притерпелась. Что, если за следующие семь дней снова привыкну? А
может, я отупела? Что, если Чарльз вернется, а я с перепугу его не узнаю? Эта мысль меня едва не
доконала. И я решила делать все возможное, чтобы опять не скатиться в прежнее полуобморочное
состояние. Я щипала себя за руки, пока они не почернели от синяков. Кусала язык. Каждое утро я
просыпалась с ужасным ощущением, что время уходит, а я его не замечаю. «Какой сегодня день
недели?» — спрашивала я у мисс Уилсон и миссис Прайс. Они, разумеется, не знали. Мисс Уилсон
всегда казалось, что Страстная пятница. Тогда я обращалась к сестре Бекон.
— Какой сегодня день недели, сестра Бекон?
— День наказания, — всегда отвечала та, потирая больные руки.
И еще я боялась, что Чарльз не придет больше — что я напугала его своим безумным видом или
что с ним что-нибудь случится. Я представляла себе всякие, даже вовсе невероятные причины, по
которым он не сможет прийти сюда: например, его поймают цыгане или воры, затопчут быки или
попадутся порядочные люди и уговорят вернуться домой. Однажды всю ночь лил дождь, и я
представила, как он там спит в канаве: что, если канаву зальет водой и он утонет? Потом сверкнула
молния, прогрохотал гром, и я представила, как он прячется под деревом, а в руке — напильник...
Так прошла неделя. Настала среда. Доктор Грейвз и доктор Кристи укатили в карете, а чуть позже
сестра Спиллер заглянула к нам и сказала, глядя на меня:
— Вот чаровница наша! Опять к вам давешний паренек, с новым визитом. Пора объявлять о
помолвке, раз такое дело...
И повела меня вниз. В холле легонько ткнула меня в бок.
— Только без проказ, — предупредила она.
Чарльз на этот раз выглядел совсем запуганным.
Мы сели, как и раньше, на стулья у окна, и опять сестра Спиллер стояла в дверях и болтала с
товарками в холле. Некоторое время мы сидели молча. Щеки у него были белы как мел. Я спросила
шепотом:
— Чарльз, ты сделал, что я велела?
Он кивнул.
— Болванка?
Он снова кивнул.
— И напильник?
Снова кивок. Я закрыла лицо ладонями.
— Но на болванку, — сказал он жалобным тоном,— ушли почти все деньги. Слесарь сказал, что
есть болванки, которые болванистее других. Вы меня не предупредили. Я взял самую болванистую.
Я раздвинула пальцы и встретилась с ним глазами.
— Сколько вы ему дали? — спросила я.
— Три шиллинга, мисс.
Три шиллинга за шестипенсовую болванку! Я снова прикрыла рукой глаза. Потом выпалила:
— Не важно, не важно. Все равно молодец.
И рассказала ему, что делать дальше. Он должен быть вечером у стены парка. Должен отыскать
место, где растет самое высокое дерево, и ждать меня там. Может быть, всю ночь придется ждать,
потому что я не могу сказать наверняка, сколько времени займет у меня побег. От него требуется
только, чтобы он ждал и был готов бежать в любую минуту. А если я не приду, значит, что-то мне
помешало, и в этом случае он должен прийти туда же на следующую ночь и опять меня ждать — и так
три ночи подряд.
— А если вас и тогда не будет? — спросил он, округлив глаза.
— Если меня и тогда не будет, — сказала я, — ты вот что сделай: отправляйся в Лондон, найдешь
там улицу, которая называется Лэнт-стрит, там живет одна дама по имени миссис Саксби,
расскажешь ей, где я и что со мной. Боже мой, Чарльз, как же она меня любит! И тебя полюбит, раз ты
мой друг. Она придумает, что делать.
Я отвернулась. Глаза мои наполнились слезами.
— Сделаешь? — спросила я наконец. — Поклянись!
Он поклялся.
— Дай руку, — сказала я потом и, заметив, как она дрожит, не решилась доверить ему тайную
передачу болванки и напильника, боялась, что уронит.
Вещи лежали у него в кармане, и я вытянула их незаметно, перед тем как мы расстались, — пока
сестра Бекон смотрела на нас и умилялась, как он целует меня в щеку и краснеет. Напильник
перекочевал ко мне в рукав. Болванку я зажала в руке и, когда поднималась по лестнице,
наклонилась, будто бы подтянуть чулок, и незаметно сунула в ботинок.
Потом я легла на кровать. Подумала о взломщиках, известных мне лично или понаслышке,
припомнила, как они похвалялись. Я теперь как они. У меня есть напильник, у меня есть болванка. И
дружок по другую сторону ограды сумасшедшего дома. Теперь остается только раздобыть ключ — и
за короткое время выпилить копию.
И вот как я это сделала.
В тот вечер, когда сестра Бекон уселась на стул тереть пальцы, я сказала:
— Сестра Бекон, можно, сегодня я поухаживаю за вами? Вместо Бетти. Бетти это не нравится. Она
говорит, что мазь воняет, как котлета.
Бетти только рот разинула.
— У-у! У-у! — заскулила она.
— О господи! — сказала сестра Бекон. — Как будто мало нам жары. Успокойтесь, Бетти! Котлетой
воняет, говорите? И это плата за всю мою доброту?
— Да нет же! Не говорила я!
— Говорила. Как котлета на сковородке, — сказала я. — Позвольте, я это сделаю. Смотрите, какие
у меня ловкие и нежные руки.
Сестра Бекон поглядела, но не на руки мои, а на лицо. Потом закатила глаза.
— Бетти, заткнись! — сказала она. — Какой шум, а у меня пальцы огнем горят. Мне-то все равно,
кто это сделает, но лучше уж спокойная девочка, а не шумная. Вот они. — С этими словами она
сунула было большой палец в карман, но тут же выдернула, морщась от боли. — Выньте их, —
попросила меня.
Она имела в виду ключи. Я, помедлив немного, вытащила их. В кармане они нагрелись. Она
следила за мной.
— Вот этот малюсенький, — сказала она.
Я схватила его, остальные звякнули, провиснув на цепи. Я подошла к шкафу и сняла с полки банку
с мазью. Бетти месила воздух ногами и рыдала в подушку. Сестра Бекон откинулась на спину,
засучила рукава. Я села рядом и стала втирать мазь в раздутые пальцы — я сотни раз видела, как это
делается, и просто повторяла движения. Так я натирала ее примерно с полчаса. Иногда она
морщилась, вскрикивала. Потом веки ее опустились, но она продолжала следить за мной из-под
полуопущенных ресниц. Вид у нее стал мечтательный и, я бы даже сказала, счастливый.
— Не так уж и трудно, да? — пробормотала она. — Как, по-вашему?
Я промолчала. В этот момент я думала не о ней, а о том, через что мне предстоит пройти
сегодняшней ночью. И если она и заметила, что лицо у меня разгоряченное, то наверняка приписала
это стыдливости. Если я и казалась сегодня не такой, как всегда, то что ей до этого? Все мы здесь
чудные... Наконец она зевнула, отняла руки, потянулась и во мне будто что-то оборвалось. Она этого
не заметила. Я пошла относить банку обратно в шкаф. Сердце замирало в груди. На все про все у
меня была лишь секунда. Ключ от шкафа торчал в дверце, на нем висела вся связка — тот, что был
нужен мне, дверной, был как раз в самом низу. Красть его я не собиралась — она бы заметила. Но на
Лэнт-стрит частенько заглядывали всякие типы — кто с куском мыла или воска, кто с комом
замазки... Я схватила ключ и быстро, но очень осторожно сунула его в банку и придавила.
На поверхности отпечатались все щербинки бородки — лучшего и желать не надо. Я только
глянула — и быстро завинтила крышку, а потом поставила банку на полку. Дверь шкафа я прикрыла,
но только сделала вид, что запираю. Ключ я протерла об рукав. Отнесла его сестре Бекон, та снова,
как прежде, оттопырила большим пальцем карман.
— Сюда, сюда, — сказала она, когда я опускала связку в карман. — На са-амое дно. Вот так.
Я не могла смотреть ей в глаза. Пошла к своей кровати, оставив ее сидеть и дремать, как она
всегда делала, пока сестра Спиллер не придет давать нам лекарства. Я в последнее время выпивала
свою порцию заодно со всеми, но сегодня выплеснула — на этот раз на матрас — и вернула пустую
кружку. Потом стала ждать, что сестра Бекон будет делать дальше. Если бы она пошла к шкафу —
скажем, за газетой, за печеньем или за своим вязаньем или еще за чем, если бы она пошла к шкафу и,
обнаружив, что он открыт, заперла бы его, тем самым испортив мой план, я даже не знаю, что
сделала бы. Убила бы ее, наверное. Но, слава богу, этого не случилось. Она просто сидела на стуле и
спала. Она спала так долго, что я уж стала беспокоиться: а вдруг она вообще никогда не проснется?
Тогда я покашляла, потом бросила об пол башмак, еще поерзала на кровати — так, чтобы железные
ножки заскрежетали, — она все не просыпалась. Неожиданно проснулась сама: привиделось ей что-то
во сне. Встала, переоделась в ночную сорочку. Я, прикрыв рукой лицо, следила за ее действиями
сквозь пальцы: видела, как она стоит, почесывая живот, как озирается, вглядываясь в лица спящих,
потом замечает меня, и словно ее осеняет какая-то мысль...
Но, похоже, она от этой мысли отказалась. Может быть, из-за жары. Она снова зевнула, повесила
цепочку с ключами себе на шею, улеглась в постель и вскоре захрапела.
Я стала считать храпы. Досчитав до двадцати, встала. Как привидение, пошла к шкафу и достала
банку с мазью.
И принялась вытачивать ключ. Не могу сказать, сколько времени на это ушло. Знаю только, что не
один час — потому что, конечно же, хотя напильник был тонкий и я работала, накрывшись с головой
простыней и покрывалом, чтобы не слышно было, все же скрежет железа казался мне чересчур
громким, и я пилила, лишь когда сестра Бекон в очередной раз всхрапывала. Но даже и тогда я не
могла пилить быстрей, потому что приходилось все время прикладывать болванку к отпечатку и
сравнивать, что получилось, а еще пальцы сводило от боли и надо было их разминать, они стали
потными, и болванка все норовила выскользнуть из рук. Тяжко пришлось, но нечего делать...
Казалось, я чувствую, как ночь истекает, уходит, словно песок сквозь пальцы, а когда сестра Бекон не
храпела, я делала передышку и ненадолго приходила в себя — переводила взгляд с одной кровати на
другую, смотрела на лица спящих дам, и в комнате было так тихо, что, казалось, время остановилось
и я в нем застыла навеки. В ту ночь обошлось без кошмаров, никто не кричал, не звал на помощь,
колокол не звонил, всех сморил глубокий сон. И лишь одна бессонная душа была во всем доме, а
может, и в целом мире, да только я знала, что и Чарльз сейчас тоже не спит — стоит по другую
сторону каменной ограды, ждет меня, а за ним — где-то далеко-далеко — миссис Саксби тоже ждет:
может, вздыхает обо мне, лежа в постели, или ходит взад-вперед, заламывая руки, зовет меня по
имени... И от этой мысли я с удвоенной силой накидывалась на работу, и рука, державшая
напильник, двигалась еще быстрее и увереннее...
Наконец настал миг, когда, поднеся болванку к банке, я увидела, что выемки совпадают. Ключ был
готов. Я сжимала его, словно в полусне. Пальцы мои запачкались в железной пыли, липкой от пота, и
онемели от напряжения. Надо бы перевязать платком, но я не стала. Очень осторожно встала с
кровати, надела клетчатое платье, сунула ноги в резиновые башмаки. И еще прихватила гребешок
сестры Бекон. Вот и все. Когда я брала его с ночного столика, она повернула голову. Я затаила
дыхание, но она не проснулась. Я постояла немного, глядя ей в лицо. И внезапно почувствовала
угрызения совести. И подумала: «Как она, должно быть, огорчится, когда узнает, как я ее провела!» Я
вспомнила, как она обрадовалась, когда я предложила помазать ей руки.
Странная мысль, и в такой неподходящий момент! Я посмотрела на нее еще некоторое время,
потом направилась к двери. Медленно, очень медленно вложила ключ в замочную скважину.
Медленно, очень медленно стала поворачивать. «Боже, помоги, — прошептала я, когда ключ
повернулся.— Дорогой Господь, клянусь, я буду хорошей, буду честной до конца своих дней, обещаю
тебе...» Ключ заело, и он застрял. «Черт побери!» — ругнулась я. Наверное, я все-таки плохо
сработала, и теперь он не проворачивался ни вправо, ни влево. «Черт! Вот дрянь какая!» Я схватилась
покрепче, нажала — опять ничего — и наконец оставила попытки. Вернулась к своей кровати, взяла
банку с мазью, густо смазала замочную скважину снаружи, потом вдула в нее мазь. Потом, не помня
себя от страха, снова взялась за ключ, и на этот раз — на этот раз он провернулся.
После этого мне предстояло открыть еще три двери. С каждой из них было так же: сначала замок
заедало, и его приходилось смазывать, — и каждый раз я с ужасом прислушивалась к скрежету
металла и спешила побыстрее повернуть ключ. Но никто не проснулся. В коридорах было жарко и
тихо, на лестнице и в холле не было слышно ничьих шагов. Входная дверь была на засовах, так что ее
можно было открыть и без ключа. Я оставила ее открытой. Все оказалось так просто, как тогда, когда
мы с Мод убегали из «Терновника», и только на аллее перед домом мне вдруг сделалось страшно,
потому что, ступив на гравий, я услышала шаги, а потом голос. Кто-то тихонько позвал: «Эй!» — и я
чуть не умерла на месте. Я думала, меня окликают. Потом послышался женский смех, и я увидела две
мужские фигуры: это были мистер Бейтс с напарником и еще с ними была сестра Флю с косящим
глазом. «Какие у вас...» — начал было мужской голос, но окончания фразы я не услышала. Они
прошли за кустами, ближе к дому. Сестра Флю опять хохотнула. Потом смех оборвался, и снова все
стихло.
Я не стала дожидаться, чем все это кончится. Я побежала — сначала осторожно, на цыпочках,
через гравийную дорожку, потом — быстро и не таясь — по зеленому газону. На дом я даже не
оглянулась. Я не думала о дамах, оставшихся там. Наверное, надо было на бегу бросить ключ на
дорожку в огороженном садике, чтобы кто-нибудь из гуляющих его подобрал. Но я этого не сделала.
Я спасала только себя. Мне было слишком страшно. Отыскала самое высокое дерево, еще полчаса
ушло на то, чтобы взобраться по узловатому стволу, — я срывалась, падала, снова карабкалась, и в
другой раз упала, и в третий, и в четвертый, но в конце концов как-то ухитрилась забраться на
нижний сук, а с него уже перелезла на следующий, над ним, и так, хватаясь за трескучие
колышущиеся ветви, добралась до стены... Как мне это удалось, один бог ведает. Но знаю лишь одно:
мне это удалось.
— Чарльз! Чарльз! — тихонько окликнула я, перегнувшись через кирпичную стену.
Ответа не было. Но ждать я не стала. Прыгнула. Ударилась о землю и вдруг услышала вопль. Это
был он. Он так долго ждал, что в конце концов заснул. Свалившись, я чудом его не задела.
От его крика залаяла собака, за ней — другая. Чарльз испуганно зажал рукой рот.
— Бежим! — сказала я.
И схватила его за руку. И мы побежали прочь.
Мы бежали по траве, ломились сквозь живые изгороди. Ночь была темной, дороги не разобрать, и я со
страху решила идти напролом. Чарльз то и дело спотыкался или хватался за бок, чтобы перевести
дух, и тогда я останавливалась и прислушивалась, но ничего не было слышно, разве что птичка
защелкает да ветер подует или мышь прошуршит в траве. Вскоре начало светать — мы увидели
светло-серую полосу дороги.
— Куда дальше? — спросил Чарльз.
Я не знала.
Когда мне в последний раз привелось выбирать дорогу? Не помню, должно быть, очень давно. Я
огляделась по сторонам, и земля под светлеющим небом показалась мне пугающе широкой и
необозримой. Потом я заметила, что Чарльз смотрит на меня и ждет. Я подумала о Лондоне.
— Туда, — сказала я и уверенно зашагала вперед, и страх как ветром сдуло.
Так потом и было всю дорогу: стоило нам оказаться на перекрестке двух или трех дорог, я
останавливалась и мысленно представляла себе Лондон, и, словно Дика Уиттингтона,[16]меня вдруг
осеняло, в какую сторону идти. Когда небо стало совсем бледным, послышался топот копыт и скрип
колес. Конечно, лучше, если бы нас кто-нибудь подвез, но каждый раз, завидев телегу или экипаж, я
опасалась: а вдруг это за нами погоня, из сумасшедшего дома? И лишь когда мы увидели пожилого
фермера, выезжавшего из ворот в тележке, запряженной осликом, я подумала: уж он-то точно не из
людей доктора Кристи. И мы кинулись ему наперерез, он придержал ослика, мы сели к нему и ехали
так примерно час. Я расплела косы, вычесала из волос нитки, и после этого волосы у меня встали
дыбом, а покрыть их было нечем, так что я взяла у Чарльза платок и повязала его на голову. Я
сказала, что мы брат с сестрой, что гостили у тетушки и теперь возвращаемся обратно в Лондон.
— В Лондон, говоришь? — удивился фермер. — Сказывали, там можно сорок лет прожить и ни
разу не встретить соседа. Верно это?
Он ссадил нас на обочине на подъезде к городку и показал, куда идти дальше. Мы проехали около
девяти или десяти миль. Оставалось еще сорок. Было раннее утро. Мы нашли пекарню и купили
хлеба, но женщина в лавке так подозрительно поглядывала на мои волосы, одежду и резиновые
ботинки, что я подумала: зря мы сюда зашли, лучше уж остаться голодными. Мы уселись на траве на
погосте у церкви, меж двух покосившихся надгробий. С колокольни донесся звон, и мы оба
вздрогнули.
— Семь часов, — сказала я. У меня вдруг испортилось настроение. Я покрутила гребешок сестры
Бекон. — Сейчас они, наверное, проснутся и увидят, что меня в постели нет. Если раньше не увидели.
— Мистер Пей начищает ботинки, — произнес Чарльз, и губы его дрогнули.
— Подумай лучше о ботинках мистера Риверса, — быстро перебила я его. — Наверняка их нужно
почистить. В Лондоне с ботинками просто ужас что делается.
— Правда?
Он сразу повеселел. Мы доели хлеб, встали, отряхнулись. Мимо прошел человек с лопатой. Он
посмотрел на нас примерно так же, как женщина в хлебной лавке.
— Думает, мы лудильщики, — сказал Чарльз, глядя ему вслед.
Но я представила, как люди из сумасшедшего дома рыщут по округе, спрашивают, не видел ли кто
девчонку в клетчатом платье и в резиновых башмаках.
— Идем. — Я решительно встала, и мы снова свернули с дороги и пошли по тропинке, через поле.
Мы старались держаться как можно ближе к живой изгороди, хотя трава там была выше и идти
было труднее.
Солнечные лучи нагрели воздух. Появились бабочки и пчелы. Я то и дело останавливалась,
снимала с головы платок и вытирала потное лицо. Я никогда в жизни не ходила так далеко и таким
быстрым шагом, а в последние три месяца и вовсе топталась на пятачке за каменной стеной. На
пятках у меня вскочили волдыри размером с шиллинг. Я подумала: «Нет, не видать мне Лондона!»
Но каждый раз, когда я так себе говорила, я вспоминала о миссис Саксби — интересно, какое у нее
будет лицо, когда я шагну за порог нашего домика на Лэнт-стрит. И еще вспомнила о Мод — где бы
она сейчас ни была. Какое у нее лицо.
Хотя лицо ее мне виделось сейчас довольно смутно. И это было странно.
Я сказала:
— Скажи-ка, Чарльз, какие у мисс Лилли глаза? Карие или голубые?
Он посмотрел на меня ошарашенно:
— По-моему, карие, мисс.
— А ты уверен?
— Мне так кажется, мисс.
— Ну, наверное, ты прав.
Но все-таки полной уверенности не было. Я прибавила шагу. Чарльз бежал рядом, тяжело дыша.
Ближе к полудню мы увидели впереди ряд сельских домиков, за ними начиналась деревенская улица.
Я велела Чарльзу остановиться, и мы притаились у изгороди, за кустами, чтобы получше рассмотреть
окна и двери. Из одного окошка высунулась девушка — она вытряхивала тряпки, но через минуту
скрылась, и окно захлопнулось. В другом окне мелькнула женщина с ведерком и тоже вскоре
скрылась. Окна следующего дома были наглухо закрыты и темны, но я предположила, что за ними
есть что-нибудь, что можно стащить: подойти, например, к дому и постучаться, и, если никто не
выглянет, можно попытаться отодвинуть щеколду. Но пока я раздумывала, собираясь с духом, в
крайнем доме послышались голоса. Мы посмотрели туда: у калитки стояла женщина, а рядом с ней
двое детишек. Женщина надевала чепец и целовала детей на прощанье.
— А ты, Дженет, — говорила она старшей девочке, — приглядывай пока за малышом. Я вернусь и
дам тебе яичко. Можешь пока подшить платочек, только осторожней, не уколись иглой.
— Хорошо, мама, — ответила девочка.
Она подставила щеку для поцелуя, потом залезла на перекладину калитки и стала на ней
качаться. Мамаша пошла прочь, мимо нас с Чарльзом, но нас не заметила — мы спрятались за
кустами.
Я проводила ее взглядом. Потом посмотрела на девочку — она теперь слезла с калитки и, держа
за ручку братика, направлялась к дому. Дверь дома распахнута.
Я поглядела на Чарльза и сказала:
— Чарльз, судьба нам наконец улыбнулась. Дайка мне шестипенсовик, а?
Он пошарил в кармане.
— Нет, этот не годится. А получше у тебя нет?
Я выбрала самую блестящую монетку и для пущего блеска потерла о рукав.
— Что вы задумали, мисс? — спросил он.
— Не важно. Стой здесь. И если кто пойдет, свистни.
Я разгладила юбку, потом вышла из-за укрытия и шагнула за калитку, словно только что с дороги.
Девочка оглянулась и увидела меня.
— Ну как, все в порядке? — спросила я. — Ты ведь Дженет, верно? Я только что встретила твою
маму. Смотри, что она мне дала. Монетку. Правда, красивая? Она сказала: «Передайте, пожалуйста,
эту монетку моей малышке Дженет и еще, что я прошу ее сбегать в лавку и купить муки». Сказала,
что забыла и только что вспомнила. Ты ведь знаешь, что такое мука? Ну и умница. И знаешь, что еще
твоя мама сказала? Она сказала: «Моя дочка Дженет такая умница, скажите ей, пусть сдачу оставит
себе — на конфеты». Ты ведь любишь конфеты? Я тоже. Вкусные, да? Только их грызть трудно. Но
ничего. Вижу, у тебя еще не все зубки выросли. А как блестят, прямо жемчужинки! Скорей беги, пока
остальные не выросли! А я подожду тебя здесь и пригляжу за домом. Как монетка-то сверкает, а?! А
братик твой — хочешь взять его с собой? Молодец, умница...
Это была гнусная уловка, и мне самой было противно — но что я могла поделать! Меня ведь точно
так же провели. А пока я все это говорила, я украдкой поглядывала на окна соседних домов и на
дорогу, но никого вокруг не было. Девочка положила монету в карман передника, подхватила на руки
братца и заковыляла прочь. Проводив ее взглядом, я стрелой метнулась к дому. Жили тут бедно, но
наверху в сундуке я нашла пару черных туфель более или менее мне по ноге и ситцевое платье,
завернутое в бумагу. Я подумала, что это платье, должно быть, женщина надевала на свадьбу, и —
видит бог! — чуть было не отложила его, но в конце концов все-таки взяла.
И еще взяла черную соломенную шляпку, шаль, пару шерстяных чулок и пирог из кладовки и
прихватила нож.
И — бегом к Чарльзу, прятавшемуся за изгородью.

[djjaz63]

— Отвернись, — сказала я ему, а сама переоделась. — Теперь повернись! Ну, чего испугался, как
девчонка какая! Будь она проклята, проклята!
Я, конечно же, имела в виду Мод. И думала о малышке Дженет, как она возвращается домой с
мешочком муки и с кульком конфет. Подумала о ее матери, как, придя домой под вечер, она
обнаружит, что платья-то свадебного и нет!
— Будь она проклята!
Я схватила перчатку Мод и терзала ее зубами, пока швы не лопнули. Потом швырнула ее на
дорогу и стала топтать ногами. Чарльз смотрел на все это, и в глазах его застыл ужас.
— Не смотри на меня так, молокосос! — сказала я. — О-о-о!
Но потом я испугалась, что нас заметят. Подняла перчатку и сунула обратно за ворот, завязала
ленты шляпки. Платье, которое мне выдали в сумасшедшем доме, и резиновые башмаки я выбросила
в ближайшую канаву. Чулки оказались плотные, а туфли удобные, разношенные. Платье было в
мелкую розочку, шляпка отделана по краю маргаритками. Я представила, как выгляжу со стороны —
ну просто молочница с картинки из бакалеи.
Но в сельской местности как раз то, что надо, решила я. Мы выбрались из укрытия и вышли на
проселочную дорогу, и через некоторое время нам встретился еще один старый фермер, несколько
миль мы проехали с ним, потом снова пошли пешком.
Мы по-прежнему спешили, выбиваясь из сил. Чарльз всю дорогу молчал. Наконец он проговорил:
— Вы взяли эти туфли и это платье без спросу.
— И пирог тоже, не забывай, — ответила я. — И спорим, ты его съешь.
Я сказала, что, как будем в Лондоне, пошлем женщине ее платье и купим ей новый пирог, с пылу с
жару. Чарльз посмотрел недоверчиво. Мы устроились на ночь в амбаре на сеновале, он повернулся
спиной ко мне, и я заметила, что плечи его подрагивают. «Может, ему взбредет в голову удрать от
меня, пока я сплю», — подумала я, и потому, дождавшись, когда он заснул, связала шнурок его
ботинка со своим шнурком, чтобы уж точно проснуться, если он вздумает бежать. Да, с ним было
хлопотно, но уж лучше с ним, чем без него, тем более что люди доктора Кристи ищут одну
сбежавшую девушку, а не девушку с братом. В крайнем случае удеру от него, как только доберусь до
Лондона.
Но до Лондона еще так далеко! Воздух был чистым и свежим. В какой-то момент я проснулась и
увидела сплошные коровьи морды. Коровы обступили нас со всех сторон и разглядывали, и одна из
них при этом кашляла, как человек. Только не говорите мне, что это нормально. Я разбудила Чарльза,
он испугался не меньше моего. Вскочил, хотел бежать — и, конечно же, упал и чуть не выдернул мне
ногу. Я развязала шнурки. Мы, пятясь, выбрались из амбара, потом побежали, потом пошли шагом. И
увидели, как из-за холма встает солнце.
— Значит, там восток, — сказал Чарльз.
Ночь была холодная, почти как зимой, но холм оказался крутой, так что мы успели согреться, пока
взбирались. Когда влезли на вершину, солнце уже поднялось над горизонтом и стало светлее. Я
подумала: «Разливается заря» — и представила себе, как утро — такое огромное яйцо — разбивается,
а желток разливается по всей округе. Перед нами как на ладони лежала вся наша зеленая страна — с
реками, дорогами, с живыми изгородями, церквами, печными трубами, из которых тонкими
струйками поднимался дымок. И если смотреть вдаль — там все выше вздымались трубы, все шире
становились дороги и реки, все толще и плотнее столбики дыма, и, наконец, в самой дальней дали
все это сливалось в одно темное расплывчатое пятно, серое, как уголь в камине, лишь кое-где
прорезанное яркими вспышками света, — это солнечный луч взблескивал на глади стекла или
выхватывал из черноты позолоченный шпиль собора.
— Лондон, — сказала я. — Там Лондон!

[djjaz63]

Глава шестнадцатая
Но добрались мы до него только под вечер того дня. Конечно, можно было найти железнодорожную
станцию и сесть на поезд, но я решила поберечь оставшиеся денежки — на еду пригодятся. Поэтому
мы поначалу прошлись вместе с мальчишкой, который нес на спине большущую корзину с луком: он
проводил нас до места, куда приходят фуры за овощами для городских рынков. Но мы опоздали:
основная развозка была с раннего утра, и в конце концов мы попросились в фургон, запряженный
старой клячей, — хозяин ее вез в Хаммерсмит[17]фасоль на продажу. Он сказал, что Чарльз похож на
его сынишку, так что я усадила Чарльза вперед, а сама села позади, там, где была фасоль.
Прислонилась щекой к ящику и стала смотреть вперед, на дорогу — когда мы поднимались на горку,
Лондон словно становился ближе. Наверное, можно было поспать, но я все смотрела и смотрела. На
дороге тем временем становилось все больше повозок, живые изгороди постепенно уступали место
частоколам, потом обочь дороги появились каменные стены, вместо листвы сплошь пошел кирпич,
вместо травы — шлак и пыль, вместо канав — каменные бордюры. Когда телега наша проезжала
мимо какой-то стены, сплошь уклеенной трепещущими на ветру бумажками, я протянула руку и
оторвала кусочек — подержала в руках и пустила по ветру. На ней была нарисована рука, сжимающая
пистолет. На пальцах остался грязный след. И тогда я поняла, что я дома.
Из Хаммерсмита мы пошли пешком. Эта часть Лондона была мне незнакома, но я все равно каким-
то тайным чутьем угадывала, куда идти, — точно так же это было со мной на развилках проселочных
дорог. Чарльз шел рядом, щурился и то и дело хватал меня за рукав, в конце концов я взяла его за
руку, чтобы перевести через улицу, да так и не отпускала. Я видела наши отражения в широких
стеклах витрин: я в капоре, он в простой курточке — ну точно придурки какие.
Наконец мы добрались до Вестминстера, где открывался хороший вид на реку, и тут я была
вынуждена остановиться.
— Погоди, Чарльз, — сказала я.
Отвернулась и схватилась за сердце. Я не хотела, чтобы он видел, как я взволнована. Но потом,
когда волнение чуть улеглось, я принялась размышлять.
— Нам сейчас не стоит переходить на тот берег, — сказала я, когда мы продолжили путь.
Я испугалась: а вдруг мы на кого-нибудь наткнемся? Что, если на Джентльмена? Или, скажем, он
на нас? Конечно, он не станет марать об меня руки, но пятнадцать тысяч фунтов — это же целая куча
денег, так что он вполне может нанять головорезов, чтобы сделали это черное дело за него. До сих
пор подобная мысль не приходила мне в голову. Я думала только о том, как поскорее добраться до
Лондона. А теперь я стала беспокойно озираться по сторонам. Чарльз это заметил.
— Что такое, мисс? — спросил он.
— Ничего, — ответила я. — Я только вот думаю, тут тоже могут быть люди от доктора Кристи.
Давай лучше свернем.
И потянула за собой в тенистый и узкий проулок. И вдруг мне подумалось, что как раз на темной
и тесной улице нас вернее всего схватят. И вместо этого — а мы как раз были у Чаринг-Кросс[18]—
свернула на Стрэнд.[19]Через некоторое время мы вышли в начало какой-то улицы, где находились
всего две-три лавчонки с подержанной одеждой. Я пошла к первой попавшейся и купила Чарльзу
шерстяной шарф. А себе купила вуаль.
Продавец ухмыльнулся.
— А может, шляпку лучше? — спросил он. — Грех прятать такое личико.
Я протянула руку за сдачей.
— Личико обойдется, — ответила я. — И задница тоже.
Чарльз поморщился. Но мне не было до него дела. Я надела вуаль и почувствовала себя
уверенней. С капором и ситцевым платьем она смотрелась ужасно, но пусть лучше думают, что я
прячу шрамы или еще какое уродство. Я заставила Чарльза замотать шарф вокруг подбородка и
надвинула ему кепку по самые брови. Когда он стал жаловаться, что ему жарко, я сказала:
— А если шпионы доктора Кристи схватят меня раньше, чем я приведу тебя к мистеру Риверсу,
будет еще жарче!
Он посмотрел вдаль, на запруженную лошадьми и экипажами улицу на Лудгейт-Хилл. Было шесть
часов вечера, в это время все куда-то едут.
— Так когда же вы меня к нему приведете? — спросил он. — И далеко ли отсюда он живет?
— Совсем недалеко. Но надо быть осторожными. Дай подумать. Найдем какое-нибудь укромное
место...
Мы дошли до собора Святого Павла. Вошли внутрь. Я села на скамью, а Чарльз ходил туда-сюда и
смотрел на статуи. Я подумала: «Надо только добраться до Лэнт-стрит, и тогда я спасена», но меня
тревожила мысль: что наплел обо мне Ричард нашим знакомым в Боро? Что, если он настроил против
меня племянников мистера Иббза? Что, если встречу Джона Врума прежде, чем увижусь с миссис
Саксби? Его и настраивать не надо, к тому же он сразу узнает меня, даже под вуалью. Надо быть
осторожной. Надо сперва понять обстановку в доме — и ни в коем случае не соваться наобум. Это
будет трудно — осторожничать и сдерживаться, но я вспомнила о своей матери, которая не
осторожничала — и что с ней в результате стало.
Я поежилась. В соборе было холодно, несмотря на июльскую жару. Краски на стеклах собора
померкли — скоро и вовсе стемнеет. У доктора Кристи нас повели бы сейчас в столовую, ужинать.
Дали бы хлеб с маслом и чай... Чарльз подошел и сел рядом. Вздохнул. Кепку он снял и держал в
руке, и его светлые волосы блестели. Губы у Чарльза были ярко-розовые. Появились три мальчика в
белых одеяниях, они стали зажигать лампы и свечи, я взглянула на него и подумала: его бы так
нарядить — и неплохо бы среди них смотрелся.
Потом бросила взгляд на его курточку. Она была добротная, хотя и пыльная.
— Сколько у нас денег, Чарльз? — спросила я.
Оставалось всего полтора пенни. Я повела его в ломбард на Уотлинг-стрит, и мы выменяли его
куртку на два шиллинга.
Он плакал, отдавая ее.
— Ну вот, — говорил он, — как я теперь покажусь на глаза мистеру Риверсу? Он не захочет брать
мальчишку в одной рубашке!
Я сказала, что через день-другой мы заберем куртку. Купила ему креветок и кусок хлеба с маслом
и еще чашку чая.
— Лондонские креветки, — сказала я. — Вкусные, правда?
Он не ответил. Когда мы снова пустились в путь, он чуть приотстал — шел, обхватив руками
плечи, и глядел под ноги, на дорогу. Глаза у него покраснели — от слез, а может, песчинка попала.
По мосту Блэкфрайарз мы перешли на другой берег реки, а там, хоть и прежде я двигалась с
опаской, приходилось все время быть начеку. Мы старались держаться подальше от темных
переулков, поближе к людным дорогам, и в сумерках — в неверном обманчивом свете, что так на
руку всяким мошенникам, лучше даже, чем ночная тьма, — нам легче было прятаться. Каждый шаг
тем не менее приближал нас к цели: я начала узнавать дома и даже кое-кого из встречных, и у меня
стеснило дыхание и мысли смешались — это было невыносимо. Потом мы вышли на Грэвел-лейн и на
Саутуорк-Бридж-роуд, свернули к западной части Лэнт-стрит — отсюда хорошо просматривалась вся
улица. Сердце мое так быстро забилось, в голове зашумело, я думала, в обморок упаду. Схватилась за
кирпичный выступ в стене, возле которой мы стояли, привалилась к ней щекой и подождала, пока
сердце не успокоится. Потом заговорила хриплым от волнения голосом:
— Видишь ту черную дверь, Чарльз, — в ней еще окошко? Это дверь моего дома. Там живет леди,
она мне все равно что мать. Больше всего на свете мне хочется сейчас броситься к этой двери, но я не
могу. Это небезопасно.
— Небезопасно? — переспросил он и огляделся по сторонам. Я думаю, эти улицы, такие милые
моему сердцу, что я готова была броситься наземь и целовать пыль под ногами, в его глазах являли
собой довольно жалкое зрелище.
— Небезопасно, — повторила я, — пока за нами гонятся люди доктора Кристи.
Но я посмотрела на дверь мистера Иббза, потом на окно на втором этаже. Это было окно комнаты,
где я жила вместе с миссис Саксби, и искушение подойти ближе оказалось сильней меня. Я схватила
Чарльза за плечи и подтолкнула вперед, так мы и пошли, а дойдя до дома с эркерами, притаились в
тени меж ними. Мимо пробежала стайка детишек — они хихикали, тыча пальцами в мою вуаль. Я
знала, чьи это дети: матери их жили по соседству с нами, и я опять испугалась, что меня узнают.
Напрасно я подошла так близко, подумала я, а потом мелькнула мысль: «А может, просто кинуться к
двери и позвать миссис Саксби?» Может, я бы так и поступила, не знаю. Потому что в этот момент я
отвернулась, чтобы поправить капор, и, пока я раздумывала, Чарльз вскрикнул: «Ой!» — и зажал
рукой рот.
Стайка детей, потешавшихся над моей вуалью, бросилась врассыпную, пропуская мужчину. Это
был Джентльмен. На нем — старая шляпа с обвисшими полями, на шее намотан красный шарф.
Волосы, с тех пор как я его видела в последний раз, заметно отросли, усы тоже. Мы смотрели, как он
приближается. Кажется, он шел и насвистывал. У двери мастерской мистера Иббза он остановился.
Сунул руку в карман и вынул ключ. Постучал о ступеньку ногой — сначала правой, потом левой,
чтобы отряхнуть пыль, — вставил ключ в замок, оглянулся по сторонам и вошел внутрь. Все это он
проделал легко и непринужденно, как будто так и надо.
Я, как завидела его, так вся и затряслась. Но нельзя точно описать, что я почувствовала. «Дьявол!»
— выругалась я. Я готова была его убить, застрелить, вмазать изо всей силы по лицу. Но, завидев его,
испугалась — и почему-то гораздо сильней, чем думала, — так, словно я все еще была у доктора
Кристи и в любой момент меня могли поймать, связать и сунуть головой в воду. Мне стало трудно
дышать. Наверное, Чарльз этого не заметил. Он все переживал, что на нем нет куртки. Он все
вздыхал, как мученик, и с сожалением разглядывал свои ногти и грязные манжеты.
Я схватила его за руку. Хотела бежать — назад, туда, откуда мы пришли. Больше всего мне сейчас
хотелось убежать, и я бы непременно убежала...
— Пошли, — сказала я. — Пошли быстрее.
Потом еще раз взглянула на дверь мистера Иббза, ведь там, за этой дверью, — миссис Саксби, но
рядом с ней Джентльмен, стоит и ухмыляется. Дьявол, из-за него я теперь боюсь собственного дома!
— Нет уж, меня не прогонишь! — решила я. — Мы останемся здесь, только спрячемся. Иди за
мной.
Еще крепче схватив Чарльза, я стала подталкивать его — но не назад, а дальше по Лэнт-стрит. Тут
почти все дома с меблированными комнатами. Сейчас как раз мы и стояли у одного такого.
— Есть где переночевать? — спросила я у девушки, сидящей на пороге.
— Полкровати, — ответила та.
Полкровати нам было мало. Мы пошли к следующему дому, от него к другому. Все они были
переполнены. Наконец дошли до дома как раз напротив мастерской мистера Иббза. На ступеньке
сидела женщина с ребеночком. Незнакомая. И это было хорошо.
— Комната есть? — спросила я быстро.
— Может, и есть, — ответила она, вглядываясь в мое лицо под вуалью.
— С окном на улицу? — Я подняла голову и показала пальцем. — Вот эта?
— Эта выйдет дороже.
— Нам на неделю. Я сразу дам вам шиллинг, а остальное — завтра.
Она скривилась, но ей хотелось джину, я это сразу поняла.
И она согласилась.
Встала, положила ребенка на ступеньку и повела нас по скользкой лестнице наверх. На площадке
лежал в стельку пьяный мужик. В комнате, куда она нас привела, на двери не было замка — только
камень, чтобы припирать ее изнутри. Помещение было маленькое и темное, из мебели всего две
кровати и стул. Окно, выходящее на улицу, наглухо закрыто ставнями, рядом на стене висела палка с
крючком — чтобы открывать ставни.
— Это делается так, — сказала женщина и сделала шаг к окну, но я остановила ее. Я сказала, что у
меня слабые глаза и солнечный свет для них вреден.
Но я сразу приметила в ставнях маленькие дырочки — для того, что я задумала, они были как раз
кстати, и, когда женщина, получив шиллинг, ушла, оставив нас одних, я закрыла за ней дверь, сняла
вуаль и капор, потом кинулась к стеклу и выглянула на улицу.
Смотреть, правда, было не на что. Дверь мастерской мистера Иббза была по-прежнему закрыта, а в
окне миссис Саксби темно. Заглядевшись, я чуть не забыла о Чарльзе. Он стоял, глядя на меня в упор,
и мял в руках кепку.
— Сядь, — скомандовала я.
И снова прижалась лбом к окну.
— Я хочу забрать свою куртку, — сказал он.
— Сейчас нельзя. Магазин закрыт. Завтра заберем.
— Я вам не верю. Вы ведь неправду сказали этой женщине, что плохо видите. И взяли без спросу
платье и туфли и еще пирог. От пирога меня тошнило. Привели меня в какой-то притон.
— Я привела тебя в Лондон. Ты же сам этого хотел?
— Я думал, Лондон не такой.
— Есть в нем места получше, просто ты их еще не видел. Ложись спать. Завтра с утра мы заберем
твою куртку. Тогда ты будешь как совсем другой человек.
— Как же мы ее заберем? Вы же отдали наш шиллинг той даме.
— Завтра я раздобуду другой шиллинг.
— А как?
— Не задавай лишних вопросов. Иди спать. Разве ты не устал?
— Кровать вся в черных волосах.
— Ляг тогда на другую.
— На другой рыжие волосы.
— Они же не кусаются.
Я слышала, как он садится и трет лицо. Никак, опять плакать надумал. Но через минуту он
заговорил уже другим голосом.
— А вам не кажется, что усы у мистера Риверса слишком длинные стали? — спросил он.
— Кажется, — ответила я, по-прежнему глядя сквозь ставень. — И еще мне кажется, что ему нужен
мальчик, который бы их подстриг.
— Нет, правда?!
Он опять вздохнул и лег на постель, прикрыл кепкой глаза. А я все не отрывалась от окна.
Сторожила, как кошка у мышиной норки, — не обращая внимания на время, не думая ни о чем, кроме
того, на что смотрят мои глаза. Стемнело, и улица, которая в погожий летний день была весьма
оживленной, опустела, дети разбежались по домам, легли в свои кроватки, взрослые вернулись из
пивной, собаки заснули. За стеной ходили люди, двигали стульями, плакал чей-то ребенок. Девушка
— наверное, пьяная — хохотала и все не могла остановиться. А я все смотрела и смотрела в окно.
Где-то били часы. В то время я не могла слушать боя часов без содрогания, каждый очередной удар
отдавался во мне болью, наконец пробило двенадцать, потом полпервого, и я прислушивалась еще с
четверть часа — не отрывая глаз от щелки, все смотрела и ждала чего-то и сама уж начала
удивляться: а чего же я жду-то? Как вдруг это случилось.
В комнате миссис Саксби вспыхнул огонек, мелькнула тень, потом силуэт — да это же сама миссис
Саксби! Сердце мое чуть не разорвалось на мелкие кусочки. В ее волосах появилась седина, на ней
было старое черное платье из тафты. Она стояла, держа в руке лампу, отвернувшись от окна, но мне
показалось, она говорит что-то, обращаясь к кому-то еще, кто был в комнате, потом этот кто-то
приблизился к окну, а она ушла в глубь комнаты. Девушка. Девушка с очень тонкой талией... Я
увидела ее — и меня затрясло. Она подошла к окну, пока миссис Саксби ходила по комнате за ее
спиной, снимая брошки и кольца. Девушка стояла совсем близко к стеклу. Облокотилась на оконную
раму, уронила голову на руку, да так и застыла. Только пальцы ее шевелились, перебирая край
тюлевой занавески. Рука была без перчатки. Волосы кудрявились. Я подумала: «Это не она».
Тут миссис Саксби снова заговорила с ней, девушка подняла голову, свет уличного фонаря
высветил ее лицо — и я закричала.
Может быть, она меня услышала, хотя не думаю, потому что она повернула голову и, возможно,
заметила меня, почувствовала мой взгляд даже через чернильную уличную темноту, — так мы
смотрели друг на друга примерно с минуту. Я, кажется, даже ни разу не моргнула за все это время. И
она тоже, глаза ее были широко открыты — я увидела их и вспомнила наконец, какого они цвета.
Потом она отвернулась от окна, шагнула в глубину комнаты, взяла лампу. И пока она прикручивала
фитиль, миссис Саксби подошла к ней и принялась расстегивать застежки на ее воротнике.
Потом свет загасили.
Я отошла от окна. Мое собственное лицо, белое как мел, отражалось в черном стекле, свет уличного
фонаря, пробивавшийся через резной ставень, рисовал на нем подобие сердца. Я отвернулась от
отражения. От моего крика проснулся Чарльз, и, думаю, вид у меня был дикий.
— Мисс, что с вами? — спросил он шепотом.
Я зажала рот ладонью.
— Ох, Чарльз! — Я сделала шаг к нему и чуть не упала — так дрожали ноги. — Чарльз, посмотри
на меня! Скажи мне, кто я?
— Кто, мисс?
— Да никакая не «мисс», не называй меня «мисс»! Никогда я не была мисс, хотя они и пытались
меня сделать такой. О! Она все отняла у меня, Чарльз, все. Отняла все и присвоила себе назло. Теперь
миссис Саксби ее любит — она ее заставила, как когда-то... О, я убью ее, сегодня же убью!
Я лихорадочно заметалась по комнате — кинулась к окну посмотреть на дом напротив. Сказала:
— Смогу я долезть до окна? Выверну задвижку, влезу и зарежу ее, пока она спит! Где нож?
Побежала, схватила нож, потрогала пальцем лезвие.
— Недостаточно острый.
Огляделась по сторонам, потом подняла с полу камень, которым припирали дверь, и стала возить
по нему лезвием.
— Ну как? — спросила у Чарльза. — Теперь хорош? Как лучше точить? Ну же, шевели мозгами. Ты
ведь на кухне работал, ножи точил.
Он смотрел на меня с ужасом, потом подошел ко мне, дрожащими пальцами перехватил нож и
показал, как надо. Я стала скрести лезвием по камню.
— Хорошо, — сказала я. — Острым концом — прямо в сердце. — Потом что-то меня остановило.
— Да, но не кажется ли тебе, что смерть от ножа — слишком легкая? Может, есть способ помучить ее
подольше?
Можно задушить, подумала я, или забить дубинкой.
— У нас есть дубинка, Чарльз? Так будет дольше, и — о! — я бы хотела, чтобы она меня узнала,
когда будет умирать. Ты пойдешь со мной, Чарльз. Ты мне поможешь... В чем дело?
Он вжался в стену и весь дрожал с головы до ног.
— Вы не та... — сказал он, — вы не та дама... В «Терновнике» вы были другой.
— На себя посмотри. Ты сам не тот парень. Тот парень был смелый.
— Мне нужен мистер Риверс!
Я засмеялась, как смеются сумасшедшие.
— А хочешь, скажу кое-что? Мистер Риверс вовсе не тот джентльмен, за какого ты его принимал.
Мистер Риверс — дьявол и негодяй.
Он шагнул ко мне:
— Неправда!
— Да-да, я не вру. Он убежал с мисс Мод, сказал всем, что я — это она, и упрятал меня в
сумасшедший дом. Кто же еще, по-твоему, мог написать расписку?
— Если он написал, значит, это правда!
— Он злодей.
— Он достойный человек! Благородный! Все в «Терновнике» так считают.
— Они не знали его так близко, как я. Он порочный и гнилой до мозга костей.
Чарльз сжал кулаки.
— А мне все равно! — крикнул он.
— Ты хочешь прислуживать дьяволу?
— Лучше так, чем... О! — Он сел на пол и закрыл руками лицо. — Какой же я несчастный... Я вас
ненавижу!
— А я тебя, слюнтяй чертов.
В руке у меня все еще был камень. Я швырнула в него камнем.
Камень пролетел мимо в футе от его головы, но звук, когда он ударился о стену, а потом упал на
пол, был ужасен. Меня била дрожь, Чарльза тоже. Я глянула на нож в руке, потом отложила в
сторону. Дотронулась до своего лица. Щеки и лоб покрылись холодным потом. Я подошла к Чарльзу
и опустилась на колени рядом с ним. Он попытался меня оттолкнуть.
— Не троньте меня! — кричал он. — Или лучше убейте! Убейте сразу! Мне все равно!
— Чарльз, послушай меня. — Я старалась, чтобы голос мой не дрожал. — Я правда хорошо к тебе
отношусь. И ты не должен думать обо мне плохо. Кроме меня, у тебя ничего нет. Ты потерял место в
«Терновнике», и тете своей ты не нужен. Ты не можешь теперь вернуться в деревню. К тому же ты
попал в Саутуорк,[20]и без моей помощи тебе отсюда не выбраться. Ты только сильнее заблудишься, а
в Лондоне полно жутких типов, они такое делают с потерявшимися светловолосыми мальчиками!
Заманят на корабль — и очутишься где-нибудь на Ямайке. Тебе этого хочется? Не плачь, ради бога, не
плачь! — Он начал рыдать. — Думаешь, мне не хочется плакать? Меня подло обманули, и человек,
который это сделал, лежит теперь в моей кровати, и моя же собственная мать обнимает ее! Тебе этого
не понять. Тут вопрос жизни и смерти. Глупо было говорить, что убью ее сегодня. Но дай мне день
или два, и я что-нибудь придумаю. Там, в доме, деньги, и — клянусь тебе, Чарльз! — там есть люди,
если им рассказать, как со мной обошлись, они с радостью отвалят кучу денег тому мальчику,
который помог мне к ним вернуться...
Он затряс головой и продолжал плакать. Наконец и я тоже заплакала. Обняла его, он склонил
голову мне на плечо — так мы сидели и выли в два голоса, пока кто-то из соседей не начал
барабанить в стену и кричать, чтобы мы замолкли.
— Ну ладно, — сказала я, утирая нос. — Ты уже не боишься, правда? Будешь теперь спать, как
хороший мальчик?
Он сказал, что попробует, только если я буду рядом, и мы с ним легли на кровать, ту, что в рыжих
волосах, и он заснул, его розовые губы во сне чуть приоткрылись, и дыхание стало ровным.
Я же всю ночь не могла сомкнуть глаз. Представляла себе Мод, как она спит в доме напротив,
рядом с миссис Саксби, и рот ее тоже полуоткрыт, как у Чарльза, и похож на цветок, а шея у нее
тонкая, белая и беззащитная.
...Когда настало утро, я уже наполовину продумала план. Постояв у окна, я понаблюдала какое-то
время за дверью мистера Иббза, но, убедившись, что никто не зашевелился, бросила это дело.
Спешить некуда. Сейчас мне нужно было другое: деньги. И я знала, как их достать. Я велела Чарльзу
причесаться, сделала ему ровный пробор и вывела из дома с черного хода. Я повела его в
Уайтчепел[21]— там, как мне представлялось, вдали от Боро, я могу ходить неузнанной даже без
вуали. Нашла подходящее местечко на главной улице.
— Стой здесь, — велела ему.
Он послушался.
— А теперь вспомни, как ты плакал ночью? Давай попробуй поплакать так же.
— Что? — не понял он.
Я взяла его за руку и ущипнула как следует. Он заверещал, потом зашмыгал носом. Я положила
ему руку на плечо и быстро огляделась по сторонам. Несколько прохожих с любопытством на нас
посмотрели. Я сделала жалобное лицо.
— Прошу вас, сэр, прошу вас, леди, — сказала я. — Я только что встретила этого мальчика, он
утром приехал из деревни и потерял своего хозяина. Не дадите ли пару фартингов, чтобы он смог
вернуться домой? Он тут один-одинешенек и никого вокруг не знает, заблудится еще. Курточка его
осталась в хозяйской телеге. Благослови вас Бог, сэр. Не плачь, паренек! Смотри, этот джентльмен
дает тебе два пенса. А вот и еще! А говорят, что в Лондоне добрых людей не сыщешь — это в деревне
так говорят... Ошибаются...
Конечно же, увидев, что джентльмен дает ему деньги, Чарльз еще сильнее расплакался. Но слезы
его были словно магнит. В тот первый день мы насобирали три шиллинга — и заплатили за комнату,
а когда и на следующий день вышли попрошайничать, правда на другой улице, нам дали целых
четыре. И мы купили еды. Оставшиеся деньги вместе с распиской за куртку Чарльза я спрятала в
туфле. Я даже спала теперь в туфлях.
— Хочу куртку, — канючил Чарльз поминутно, и я каждый раз отвечала ему:
— Завтра. Обещаю. Клянусь. Еще один день...
А потом до самого вечера я стояла перед ставнями, глядя в сердцевидный глазок. Следила за
домом, прикидывала, что там делается. Изучала его, как взломщик. Я видела, как приходят воры,
приносят краденое мистеру Иббзу, видела, как он поворачивает ключ в замке, опускает шторку. Когда
мелькали его руки, его честное, открытое лицо, я готова была разрыдаться. Думала: «Может, побежать
к нему?» А потом, чуть погодя, я увидела Джентльмена, и опять меня сковал страх. Потом появилась
Мод у окна. Она часто стояла там, прижавшись лбом к оконной переборке, — как будто знала, что я
на нее смотрю, и насмехалась надо мной в открытую! Я видела и Неженку, которая заходила по утрам
помочь ей одеться, укладывала волосы в прическу. И еще я видела миссис Саксби — по вечерам она
эту прическу расплетала. Как-то раз я увидела, как она поднесла прядь волос к губам и поцеловала.
Я же могла только бодать лбом стекло, слушая скрип потревоженной рамы. А ночью, когда в доме
напротив гасли огни, я брала свечу и ходила по комнате, туда-сюда, туда-сюда, от стены к стене и
обратно.
— Они их всех прибрали к рукам, — бормотала я. — И Неженку, и мистера Иббза, и миссис
Саксби, и даже, наверное, Джона с Филом. Как паучищи какие, оплели своими сетями. Нам надо быть
осторожными, Чарльз. Да-да! Что, если они уже знают, что я сбежала от доктора Кристи? Теперь-то
уж точно знают! Они выжидают, Чарльз. Поджидают меня. Вот она и не выходит из дома — еще бы,
боится, небось, оставить миссис Саксби без надзора. Хотя он — он выходит. Я его видела, и не раз. Я
тоже выжидаю. Хотя они об этом не подозревают. Он-то выходит. В следующий раз, как только он
уйдет, мы и приступим. Я — муха, за которой они охотятся. Они меня не заловят. Мы пошлем к ним
тебя. Об этом-то они и не подумали! Ну как, Чарльз?
Чарльз ничего не отвечал мне на это. Я так долго держала его в темной комнате, он маялся без
дела, лицо его стало землисто-бледным, и глаза стали стеклянные, как у куклы.
— Хочу куртку, — твердил он, но как-то вяло, и думаю, он уже забыл, для чего она ему нужна.
Потому что в конце концов настал момент, когда он сказал так, а я на это ответила:
— Хорошо. Сегодня ты ее получишь. Мы и так достаточно долго ждали. Сегодня — наш день.
Но вместо того чтобы радоваться, он испуганно вытаращился.

[djjaz63]

Может, ему показалось, что в глазах моих блеснул безумный огонек. Не знаю. Я же была уверена,
что действую как настоящий прожженный шулер, и это впервые в жизни. Я повела его на Уотлинг-
стрит и выручила из заклада его курточку. Но ему не дала. Потом посадила его на омнибус.
— Это тебе награда за мучения, — сказала я. — Поглядишь из окошка на витрины.
Я выбрала места рядом с женщиной с младенцем на руках. Курточку я положила себе на колени.
Потом посмотрела на малыша. Женщина заметила, что я на него смотрю, и я улыбнулась.
— Какой милый мальчик, — сказала она. — Правда? Только вот никак не хочет спать, как мама
его ни просит. Вот и вожу его на омнибусах, укачивает — и он засыпает. Мы ездили из Фулема в Боу,
а теперь обратно.
— Славный, — сказала я. Наклонилась и погладила его по щечке. — Вон у нас какие реснички!
Сердцеед будет, это точно!
— Да уж!..
Потом я откинулась на спинку сиденья. Когда объявили следующую остановку, я сказала Чарльзу,
что мы выходим. Женщина попрощалась с нами и, когда омнибус тронулся, помахала нам рукой из
окна. Но я не помахала в ответ. Потому что, прикрываясь курткой Чарльза, я ощупала ее корсаж и
отцепила часы.
Это были изящные дамские часики, как раз то, что нужно. Я показала их Чарльзу. Он посмотрел на
них так, словно это ядовитая змея и вот-вот его укусит.
— Где вы это взяли? спросил он.
— Один человек подарил.
— Я вам не верю. Верните мне куртку.
— Сейчас.
— Дайте мне куртку!
Мы как раз шли по Лондонскому мосту.
— Заткнись, — зашипела я, — или я брошу ее вон туда... Так-то лучше. А теперь скажи мне: ты
писать умеешь?
Он не отвечал, тогда я подошла к ограждению моста и помахала курточкой над водой, он снова
стал плакать, но признался, что умеет.
— Молодец, — сказала я.
Пришлось еще походить, пока не нашли разносчика, продававшего с лотка бумагу и чернила. Я
купила белый чистый листок и карандаш, потом отвела Чарльза в нашу комнату, усадила его и
велела писать письмо. Я стояла, держа его одной рукой за шею, и смотрела, как он пишет.
— Пиши: «Миссис Саксби», — велела я.
— Как это пишется? — спросил он.
— А сам не знаешь?
Он нахмурился, потом написал. Я осталась довольна.
— Ну а теперь пиши вот что. Пиши: «Меня посадили в сумасшедший дом этот мерзавец и ваш
знакомый, так называемый Джентльмен...»
— Не так быстро, — попросил он, скребя карандашом, и повел плечом, — «...мерзавец и ваш
знакомый, так называемый...»
— «...так называемый Джентльмен, и эта сука мисс Мод Лилли». И подчеркни эти слова.
Карандаш двигался, потом вдруг замер. Он покраснел.
— Не буду писать это слово, — сказал он.
— Какое слово?
— На букву «с».
— Какое такое?
— Которое идет прежде «мисс Лилли».
Я ущипнула его за шею.
— Пиши, пиши. Слышишь, что сказала? А потом пиши вот что — большими буквами и покрасивее:
«ОНА ЕЩЕ ПОЧИЩЕ ЕГО!»
Он помедлил, потом закусил губу и написал.
— Вот и хорошо. А теперь дальше. Пиши: «Миссис Саксби, я сбежала и сейчас нахожусь
поблизости. Подайте мне знак с этим мальчиком, его зовут Чарльз. Доверьтесь ему и верьте мне...» —
о, если она не поверит, я умру! — «...как прежде, послушной и верной, как собственной дочери». А
дальше оставь место.
Он так и сделал. Я забрала у него листок и написала внизу свое имя.
— Не смотри на меня! — прикрикнула я, когда писала, потом поцеловала место, где была
подпись, и сложила письмо.
— А дальше вот что ты должен сделать, — сказала я. — Сегодня вечером, когда Джентльмен —
мистер Риверс — выйдет из дома, ты пойдешь туда, постучишься и спросишь мистера Иббза. Скажи,
тебе велели продать ему кое-что. Ты его сразу узнаешь: он такой высокий, усы аккуратно
подстрижены. Он спросит, нет ли чего за тобой, и если он так спросит, отвечай, что ты чист. Потом он
спросит, кто прислал тебя к нему. Скажи, что знаешь Фила. Если спросит, откуда знаешь, скажи: «От
одного парня по имени Джордж». Если он спросит, о каком Джордже речь, ты должен сказать:
«Джордж Джослин из «Колльера».
— Джордж Джослин из... О, мисс! Нельзя ли обойтись без этого?
— Ну, тогда тебе остаются свирепые охотники за мальчиками, не скажу, что они с ними делают, и
Ямайка!
Он поперхнулся.
— Джордж Джослин из «Колльера», — отчеканил он.
— Молодчина. Потом передашь ему эти часики. Он назначит цену, но какую бы цену ни дал —
сотню фунтов или там тыщу, не знаю, — скажи, что этого мало. Скажи, что часы дорогие, с
женевским механизмом. Скажи, что твой отец делает часы и ты в них тоже разбираешься. Пусть
подумает. А еще лучше, если отойдет в сторону — тогда ты сможешь оглядеться. И вот кто тебе
нужен — там будет дама, довольно пожилая, с седыми волосами, она обычно сидит в кресле-качалке,
может, на коленях у нее будет ребеночек. Это миссис Саксби, она меня вырастила. Она для меня что
угодно сделает. Попытайся как-нибудь к ней подобраться и передай ей это письмо. Если у тебя
получится, Чарльз, тогда мы спасены. Но послушай внимательно. Если увидишь там смуглого такого
парня со злым лицом, держись от него подальше, он против нас. То же касается его рыжей подружки.
А если эта гадина мисс Мод окажется поблизости, отвернись. Ты меня понял? Если она тебя увидит
— это еще хуже, чем злой парень, — тогда мы пропали.
Он снова судорожно глотнул. Положил записку на кровать, сел и с ужасом уставился на нее. Стал
заучивать свою роль. Я стояла у окна, смотрела на улицу и ждала. Сначала спустились сумерки,
потом стало темно, а когда стемнело, появился Джентльмен, выскользнул потихоньку из-за двери
мистера Иббза — шляпа набекрень, на шее намотан красный шарф. Я смотрела, как он уходит,
выждала еще полчасика, для верности, потом посмотрела на Чарльза.
— Надевай куртку, — сказала я. — Пора.
Он побледнел. Я передала ему кепку и шарф, подняла воротник.
— Письмо у тебя? Отлично. Держись. И без выкрутасов. Я слежу за тобой, не забывай.
Он не проронил ни слова. Вышел за дверь, а через минуту я увидела, как он переходит улицу и
останавливается перед мастерской мистера Иббза. Он шел словно на виселицу. Подтянул шарф
повыше к носу, оглянулся — посмотрел на окно, за ставнем которого пряталась я. «Да не оглядывайся
ты, дурень!» — подумала я. Снова схватился за шарф и наконец постучался. Мне показалось, что еще
миг — и он убежит. Похоже, так он и собирался сделать. Но не успел — Неженка отворила дверь. Они
поговорили, и она оставила его стоять на пороге, а сама пошла звать мистера Иббза, потом
вернулась. Поглядела в один конец улицы, потом в другой. Он, как дурак, посмотрел вместе с ней,
словно надеялся там тоже что-то увидеть. Неженка кивнула и отступила назад, пропуская его. Он
вошел, и дверь за ним закрылась. Я представила, как она поворачивает ключ своей белой пухлой
ручкой.
И стала ждать.
Прошло, верно, минут пять. А может, и десять. Что я ожидала увидеть? Может, что дверь
откроется и выскочит миссис Саксби, а следом — мистер Иббз или же так: что она поднимется к себе
в комнату, зажжет лампу, подаст мне знак — не знаю. Но в доме все было тихо, и, когда наконец
открылась дверь, на пороге появился опять лишь один Чарльз, а за его спиной — Неженка, и, как
прежде, дверь снова захлопнулась. Чарльз стоял и дрожал. Я привыкла к этой его привычке дрожать и
теперь по его виду поняла — дело плохо. Я заметила, как он косится на мое окно, и решила, он
подумывает о том, чтобы убежать. «Не убегай, не убегай, болван!» — сказала я и в сердцах стукнула
по стеклу. Может, он услышал звук, потому что в тот же миг опустил голову и пошел через улицу к
нашему дому, потом стал подниматься по лестнице. Когда он вошел в комнату, лицо его было
пунцовым и мокрым от слез и соплей.
— Видит бог, не хотел я этого делать! — закричал он с порога. — Видит бог, она сама раскусила
меня и заставила!
— Заставила? — переспросила я. — Что произошло? Что случилось, идиот?
Я схватила его и принялась вытрясать новости. Он закрыл лицо руками.
— Она отняла у меня письмо и прочла! — признался он.
— Кто?
— Мисс Мод! Мисс Мод!
Я посмотрела на него в ужасе.
— Она увидела меня и узнала. Я сделал все, как вы сказали. Отдал часы, и высокий дядька взял их
и открыл крышку. Он заметил мой шарф и спросил, может, у меня зубы болят. Я сказал: да, болят. Он
показал мне клещи, ими хорошо зубы выдирать. Шутил, наверное. Там был еще тот смуглый, вы
предупреждали, он жег бумагу. Он назвал меня... простофилей. Рыжая девчонка даже не посмотрела в
мою сторону. Но дама, ваша мамаша, спала, и я сунулся было к ней, но мисс Мод увидела у меня в
руке письмо. Потом посмотрела на меня и узнала. Она сказала: «Подойди ко мне, мальчик, что это у
тебя с рукой?» — и выхватила его у меня, никто и не заметил. Перед ней на столе лежали карты, так
она под столом его прочла. Она мне чуть руку не вывернула...
Он говорил и плакал, и слова его вскоре потонули в слезах, растворяясь в них, как соль.
— Да перестань ты скулить! — сказала я. — Хоть раз в жизни перестань плакать, не то я тебя чем-
нибудь ударю! Скажи мне, что она сделала?
Он перевел дух, сунул руку в карман и вытащил оттуда что-то.
— Да ничего не сделала. Только отдала мне вот это. Взяла со стола, за которым сидела. Сунула
тайком, словно это секрет, а потом высокий дядька закрыл часы, и она оттолкнула меня. Он дал мне
фунт, я взял, и рыжая девчонка вывела меня за порог. Мисс Мод, когда я уходил, так и прожигала
меня глазами, но не сказала ни слова. Только дала вот это, я так полагаю, это для вас, и... о, мисс,
можете назвать меня дураком, но я ума не приложу, что бы это значило!
И протянул мне очень маленький сверток. И лишь когда я развернула его, стало понятно, что это
такое. Я перевернула предмет, потом перевернула еще раз, потом тупо уставилась на него.
— Только и всего? — спросила я.
Чарльз кивнул.
Это была игральная карта. Из «Терновника», из старинной французской колоды. Двойка червей.
Грязная, потертая на сгибах, но на одном уголке все еще виден был след от ее каблука.
Я держала ее и вспоминала, как мы с ней сидели в гостиной и раскладывали карты, чтобы
предсказать ее судьбу. На ней было синее платье. Она прикрыла рот ладонью. «Вы меня пугаете!» —
сказала она тогда.
Как она потом, должно быть, над этим смеялась!
— Она шутит надо мной, — сказала я, и голос мой дрожал. — Посылает мне это — ты уверен, что
на ней нет никакого знака, никакой приписки? — посылает мне это, только чтобы подразнить. Для
чего же еще?
—Мисс, я не знаю. Она взяла ее со стола. Быстро схватила и... да, и глаза у нее сделались такие...
дикие.
— Что значит дикие?
—Не могу сказать. Она словно сама не своя стала. Перчаток не надевает. Волосы у нее какие-то
крученые, странно прямо. И еще рядом с ней рюмка — не хотел говорить, но, наверно, там джин.
— Джин?
Мы уставились друг на друга.
— Что же нам делать? — спросил он.
Я и сама не знала.
—Я должна подумать, — сказала я, принимаясь ходить по комнате. — Я должна подумать, что она
сделает. Расскажет все Джентльмену — что же еще от нее ждать? — и покажет ему наше письмо.
Тогда он попытается нас разыскать. Они не видели, в какую сторону ты пошел? Ну, кто-нибудь еще
видел. Мы ведь точно не знаем. Пока что удача была на нашей стороне, теперь, похоже, она от нас
отвернулась. О, если бы я не брала того свадебного платья! Знала ведь, что это не к добру. Удача как
прилив: повернет назад, и ее уже не остановить.
— Не говорите так! — вскричал Чарльз, заламывая руки. — Скорей отошлите той женщине платье.
— Судьбу так просто не обманешь. Надо действовать ей наперекор.
— Как это — наперекор?
Я снова подошла к окну и глянула на дом напротив.
— Миссис Саксби сейчас там, — сказала я. — Может, ей достаточно будет одного моего слова?
Когда это я боялась Джона Врума? Неженка, я полагаю, мне ничего не сделает, мистер Иббз тоже. А
Мод, похоже, налакалась джину. Чарльз, дура я была, что так долго ждала. Дай нож. Мы идем.
Он застыл, раскрыв рот, и не двигался с места. Я сама взяла нож, потом схватила его за руку и
вывела из комнаты, мы спустились по скользким ступенькам. Внизу какой-то мужчина и девушка
стояли и переругивались, но голоса их смолкли, едва они увидели нас. Может, заметили нож. Мне
некуда было его спрятать. По улице ветер носил клубами пыль и обрывки бумаги, ночь была душной.
Я вышла без шляпки, с непокрытой головой. Теперь каждому встречному будет ясно, что я — Сьюзен
Триндер, но поздно думать об этом. Мы с Чарльзом добежали до двери мистера Иббза, постучали,
потом он остался стоять у порога, а я отошла чуть в сторону и прижалась спиной к стене. Через
минуту дверь приоткрылась — на дюйм, не больше.
— Ты опоздал. — Это был голос Неженки. — Мистер Иббз говорит... Ой! Это опять ты? Что еще?
Передумал?
Дверь открылась пошире. Чарльз стоял, облизывал губы и пялился на Неженку. Глянул на меня,
она это заметила, высунула голову за дверь и тоже посмотрела. А потом пронзительно завизжала.
— Миссис Саксби! — крикнула я и бросилась к двери.
Неженка убежала в дом. Я схватила Чарльза за руку и втащила в мастерскую.
— Миссис Саксби! — снова крикнула я.
Подбежала к суконной занавеске и откинула ее. В коридоре было темно, я споткнулась, Чарльз
тоже. Добежав до двери в конце коридора, я рывком распахнула ее. За ней было жарко, накурено,
светло от ламп, и я заморгала. Сначала я увидела мистера Иббза. Он услышал крики и направлялся к
двери. Увидев меня, остановился и всплеснул руками. За ним стоял Джон в своей собачьей шубейке, а
за Джоном Врумом — я увидела ее и чуть не разревелась, как маленькая, — потому что это была
миссис Саксби. А за столом, в большом кресле миссис Саксби, сидела Мод.
Под креслом растянулся Чарли Хвост. Он залаял, когда поднялся весь сыр-бор, и теперь, увидав
меня, стал лаять еще громче и бить по полу хвостом, а потом подошел ко мне и встал передо мной на
задние лапы — поздоровался. Шум поднялся ужасный. Мистер Иббз схватил пса за ошейник и осадил
назад. Так осадил, что Чарли чуть не задохнулся. Я отступила на шаг и подняла руки. Все взгляды
были устремлены на меня. Если они раньше не заметили ножа, то теперь-то наверняка увидели.
Миссис Саксби открыла рот. Она сказала:
— Сью, я... Сью...
Потом прибежала Неженка.
— Где она? — кричала она, сжимая кулаки. Отпихнула Чарльза, увидела меня и топнула ногой. —
Да как ты посмела прийти сюда! Ты, дрянь! Ты чуть не разбила сердце миссис Саксби!
— Отойди от меня, — пригрозила я, поднимая нож.
Она так и отпрянула. Лучше бы она этого не делала, потому что было в этом что-то ужасное.
Потому что это была всего лишь Неженка. Нож в руке моей задрожал.
— Миссис Саксби, — сказала я, оборачиваясь.— Они вам наврали. Я никогда... Они меня... он и
она... засадили в сумасшедший дом! И все это время, все это время — с мая! — я пыталась вернуться
к вам.
Миссис Саксби схватилась за сердце. Может, решила, я на нее замахнулась? Она посмотрела на
мистера Иббза, потом на Мод. И, кажется, начала приходить в себя. Сделала два-три быстрых шажка
по кухне — и крепко-крепко обняла меня.
— Дорогая моя, — сказала она.
И прижала мою голову к своей груди. Щека моя уперлась во что-то твердое. Это была
бриллиантовая брошь Мод.
— О! — вскричала я и попыталась вырваться.— Она отняла вас у меня, подкупила
драгоценностями! Подкупом и ложью отняла!
— Дорогая, — опять сказала миссис Саксби.
Но я смотрела на Мод. Она не вздрогнула, не вскочила при виде меня, как сделали остальные, а
только — как миссис Саксби — поднесла руку к груди. Одета она была как все девчонки в Боро, но
сидела в тени, глаз не видно — этакая гордая красавица. Хотя рука ее дрожала.
— Ага! — сказала я, заметив это. — Дрожишь!
Она дернулась, будто ей трудно говорить.
— Напрасно ты пришла сюда, Сью, — произнесла она. — Надо было держаться отсюда подальше.
— Да как ты смеешь! — воскликнула я.
Голос ее был чист и нежен. Я вспомнила, когда в последний раз слышала его — во сне, в
сумасшедшем доме.
— Да как ты смеешь так говорить, обманщица, змея, гадина!
— Сейчас подерутся, — обрадовался Джон и захлопал в ладоши.
— Эй! Эй! — крикнул мистер Иббз.
Он вынул платок и утер лоб. Посмотрел на миссис Саксби. Та все еще крепко держала меня, и я не
видела ее лица. Только почувствовала, что хватка ее ослабла, потому что в этот момент она
попыталась вынуть из моей руки нож.
— Какой острый, правда? — произнесла она с нервным смешком.
И осторожно положила нож на стол. Я протянула руку и снова его схватила.
— Не оставляйте так, — сказала я, — не то она схватит! О, миссис Саксби, вы даже не
представляете, какая это дьяволица!
— Сью, послушай меня, — начала Мод.
— Дорогая моя, — снова сказала миссис Саксби одновременно с Мод. — Как все это странно... Все
это так... Ну только посмотри на себя — на кого ты похожа? Настоящий — ха-ха! — солдат. — Она
вытерла губы. — Может, лучше присесть, садись-садись, успокойся... А мисс Лилли мы отправим
наверх, если она тебя раздражает. А? Ну а Джона с Неженкой... — она кивнула на них, — давай
попросим их, давай попросим... тоже пойти наверх.
— Не отпускайте их! — закричала я, едва Неженка пошевелилась. — Ни ее, ни его! — Я замахала
ножом. — Сиди здесь, Джон Врум, — сказала я. Потом, обращаясь к миссис Саксби и мистеру Иббзу:
— Они побегут за Джентльменом! Нельзя им доверять!
— Совсем с ума спятила. — Джон поднялся со стула.
Я ухватила его за рукав:
— Сиди здесь, сказала!
Он поглядел на миссис Саксби. Та — на мистера Иббза.
— Сядь, сынок, — тихо произнес мистер Иббз.
Джон сел.
Я кивнула Чарльзу:
— Чарльз, встань за мной, у двери. Следи, чтобы не сбежали через мастерскую.
Он снял кепку и стоял, покусывая ободок. Потом послушно направился к двери, лицо его в тени
казалось мертвенно-бледным, как у призрака.
Джон глянул на него и рассмеялся.
— Оставь его в покое, — сказала я. — Он был мне другом, не то что ты. Миссис Саксби, я бы
никогда к вам не вернулась, если бы не он. Я бы никогда не выбралась из... из сумасшедшего дома.
Она поднесла руку к лицу.
— Вон как? Даже оттуда?.. — сказала, глядя на Чарльза. И улыбнулась. — Ну, тогда он хороший
мальчик, мы ему непременно заплатим. Правда, мистер Иббз?
Мистер Иббз промолчал. Мод встала с кресла.
— Уходи, Чарльз, — сказала она тихо, но отчетливо. — Уходи как можно скорее. — И посмотрела
на меня, как-то очень странно посмотрела. — Вам обоим нужно уйти, пока не вернулся Джентльмен.
Я выпятила губу.
— «Джентльмен», — повторила я, — «Джентльмен». Быстро ты усвоила наши привычки.
Она вспыхнула.
— Я стала другая, — пробормотала она. — Я теперь не та, что была когда-то.
— Не та, вижу.
Мод потупилась. Посмотрела на руки. И вдруг, словно спохватившись, что они без перчаток,
торопливо сложила их — как будто таким образом можно было скрыть их наготу! Что-то тихонько
звякнуло: на запястье у нее были два или три серебряных браслета — такие я сама носила когда-то.
Она придержала их, чтобы не звякали, потом подняла голову и пристально посмотрела на меня.
Я сказала сурово:
— Мало тебе быть благородной дамой, теперь ты и наше все забрать решила?
Она не ответила.
— Ну, что молчишь? — продолжала я.
Она сделала попытку снять браслеты.
— Возьми их, — сказала она. — Не надо мне их!
— Думаешь, мне надо?
Миссис Саксби шагнула вперед, схватила Мод за руки.
— Не снимай! — закричала.
Голос ее сорвался, она хрипела. Посмотрела на меня, вымученно улыбнулась.
— Милая девочка, — сказала она, подходя ко мне, — что такое серебро в нашем-то доме? Какое
серебро, когда ты к нам вернулась!
Держась одной рукой за горло, оперлась о спинку стула — от тяжести ножки заскрежетали.
— Неженка, принеси-ка мне стаканчик бренди, — попросила она. — Мне от этой чехарды что-то
не по себе стало.
И точно так же, как мистер Иббз, она вынула платок и промокнула лицо. Неженка подала ей
стакан, она выпила и села на стул.
— Подойди ко мне, — позвала меня. — Положи этот старый нож, хорошо? — А когда я не
послушалась: — Что, боишься мисс Лилли? Но здесь я, и мистер Иббз, и твой верный друг Чарльз —
мы все за тебя. Ну, садись же.
Я снова посмотрела на Мод. Я-то считала ее гадиной, но, пока наливали бренди, лампу сдвинули,
и лицо ее вышло на свет, и только теперь я увидела, как она исхудала, какой стала бледной и
замученной. Когда миссис Саксби закричала, она вся замерла, и только руки ее все еще дрожали;
откинула голову на высокую спинку кресла, как будто держать ее прямо было ей не под силу. Лицо ее
было мокрым от пота. Несколько тонких прядок выбились из прически и прилипли к вискам. Глаза ее
были темнее обычного и, казалось, излучали сияние.
Я села, положив нож перед собой. Миссис Саксби взяла меня за руку.
— Со мной ужасно поступили, миссис Саксби.
Миссис Саксби покачала головой:
— Да, дорогая моя, теперь я начинаю понимать...
— Я не знаю, что они вам про меня наплели, но все это вранье! А правда то, что она была с ним
заодно с самого начала. Они между собой сговорились, чтобы поменять нас местами, чтобы меня — в
сумасшедший дом и чтобы все думали, что я — это она...
Джон присвистнул.
— Подмена! — сказал он. — Тонкая работа, но... — Он усмехнулся. — Простофиля ты!
Так я и знала, что он это скажет, хотя теперь какое мне дело? Миссис Саксби внимательно
посмотрела, но не на меня, а на наши с ней руки. Она держала мою ладонь и не выпускала. Похоже,
новость ее ошарашила.
— Нехорошо, — тихо сказала она.
— Хуже, гораздо хуже! — вскричала я. — Сумасшедший дом, миссис Саксби! Там сестры — они
били меня и морили голодом! Один раз так избили!.. А еще — топили! Топили в ванне!
Она отпустила мою руку.
— Ни слова больше, дорогая! Ни слова. Я не вынесу.
— Они тебя пытали? Щипцами? — спросил Джон. — Надевали смирительную рубашку?
— Нет, мне дали клетчатое платье и ботинки из...
— Из железа?
Я поглядела на Чарльза, потом ответила:
— Ботинки без шнурков. Потому что думали, если дать мне шнурки, я удавлюсь. А волосы...
— Отрезали? — спросила Неженка, наклоняясь вперед и прикрывая ладошкой рот. На щеке у нее
был пожелтевший синяк — видимо, Джон постарался. — Обрили наголо?
Я ответила не сразу:
— Пришили к голове нитками.
Глаза ее наполнились слезами.
— Ой, Сью! — сказала она. — Клянусь, я этого не знала, когда сгоряча назвала тебя дрянью!
— Ничего. Ты не могла все знать.
И снова повернулась к миссис Саксби и показала на свою ситцевую юбку.
— Это платье я украла. И ботинки тоже. И почти всю дорогу до Лондона я шла пешком. Думала
только об одном: как поскорее вернуться к вам. Потому что, как бы меня ни мучили в том доме, хуже
и мучительней всего была мысль о том, что наговорил вам про меня Джентльмен. Сначала я думала,
он скажет, что я умерла.
Неженка снова покачала головой:
— Возможно, он об этом подумывал.
— Но я же знала, что вы тогда спросите: а где же тело?
— Еще бы! Так бы я и сделала!

[djjaz63]

— Тогда я догадалась, что он скажет. Он скажет, что я забрала деньги и всех вас надула.
— Он так и сказал, — заявил Джон. — А я всегда говорил, что у тебя не хватит духу.
Я посмотрела в лицо миссис Саксби и продолжила.
— Но я знала: вы не поверите, что такое сделала ваша собственная дочь. — Она сильнее сжала
мою руку. — Я знала, вы будете искать меня, пока не отыщете.
— Милая девочка, я... О, я, разумеется, отыскала бы тебя — через месяц-другой... только, знаешь
ли, я вела поиски втайне от Джона и Неженки.
— Правда, миссис Саксби? — спросила Неженка.
— Да, дорогая. Я послала одного человека, тайно...
Она вытерла губы. Посмотрела на Мод. Но Мод не сводила глаз с меня. Я думаю, мое лицо теперь
тоже вышло из тени, потому что она вдруг сказала:
— У тебя больной вид, Сью.
В третий раз она назвала меня по имени. Я услышала свое имя и, сама того не желая, вспомнила о
других временах, когда она меня так же называла, и почувствовала, что краснею.
— У тебя и правда вид не очень, — сказала Неженка. — Как будто неделю не спала.
— Это верно, — призналась я.
— Тогда, может быть, — миссис Саксби приподнялась, — может, пойдешь наверх и приляжешь? А
завтра мы с Неженкой придем, наденем на тебя какое-нибудь твое старое платьице, причешем...
— Не оставайся здесь, Сью! — Мод, тоже приподнявшись с кресла, сделала предупреждающий
знак рукой. — Тут опасно.
Я снова схватилась за нож, она отдернула руку.
— Думаешь, я не знаю, что такое опасность? Думаешь, глядя на тебя, я не вижу, где опасность?
Опасно — твое лицо, фальшивое, как у актерки, и лживые и притворные губы, и глаза — карие глаза
предательницы!
Слова никак не хотели слетать с языка, они были ужасны, но я должна была их выкричать,
выплюнуть — не то задохнусь. Она все это время не сводила с меня глаз, в них была тревога, и уж
никак их нельзя было назвать предательскими. Я повернула нож. В наточенном лезвии отразился свет
лампы, и зайчик запрыгал по ее лицу.
— Я пришла сюда, чтобы убить тебя, — сказала я.
Миссис Саксби приподнялась на стуле. Мод все смотрела и смотрела на меня.
— Ты и в «Терновник» пришла за тем же.
Тогда я отвела взгляд, и нож выпал из моей руки.
Я вдруг поняла, что смертельно устала. Словно разом ощутила всю тяжесть пройденного пути, все
бессонные часы, проведенные в ожидании. Но все пошло не так, как я рассчитывала. Я повернулась к
миссис Саксби:
— Как можете вы вот так сидеть и слушать, как она надо мной издевается? Вы знаете, что она со
мной сотворила, и позволяете ей оставаться здесь? И вам не хочется ее придушить?
Я говорила искренне, но при всем при том слова мои звучали напыщенно. Я оглядела комнату.
— Мистер Иббз, а вам? — спросила я. — Неженка, неужели тебе не хочется разорвать ее на куски
— за меня?
— Хочется, конечно, — откликнулась Неженка. И, потрясая кулаком, повернулась к Мод: —
Обманула мою лучшую подругу! Заперла ее с сумасшедшими, пришила ей волосы!
Мод никак не отреагировала, только слегка повернула голову. Неженка снова потрясла кулачком,
потом опустила руку. Перехватила мой взгляд.
— Конечно, жуткое дело, Сью. Что мисс Лилли оказалась такой подлой и все такое. Но какая
храбрая, а? Я на той неделе прокалывала ей уши, так она даже не ойкнула. А потом стала спарывать с
платков нитки, будто всю жизнь этим и занималась...
— Довольно, Неженка, — быстро проговорила миссис Саксби.
Я снова посмотрела на Мод, на ее маленькие, аккуратные ушки — теперь с них свисали, на
золотых проволочках, две хрустальные капли, — на завитые светлые волосы и выщипанные темные
брови. А над ее креслом — раньше я почему-то не разглядела, но теперь ясно, это вещь из того же
ряда, что и браслеты, и серьги, и новые кудряшки, — над креслом, подвешенная к потолку, висела
маленькая клетка с желтой птичкой.
К горлу подступил горький ком.
— Ты у меня все забрала, — сказала я. — Забрала, и теперь это твое, только лучше.
— Я забрала это, — ответила она, — потому что это твое. Потому что так надо!
— Почему так надо?
Она собиралась ответить, но посмотрела на миссис Саксби, и лицо ее застыло.
— Для злых дел, — сказала она ровным голосом. — Потому что ты права: все во мне фальшивое —
и лицо, и губы, и глаза... Глаза... — Она отвернулась. Голос ее задрожал, но она взяла себя в руки. —
Ричард узнал, что денег придется ждать дольше, чем мы рассчитывали.
Она взяла обеими руками стакан и залпом выпила то, что в нем оставалось.
— Так ты без денег?
Она поставила стакан на стол.
— Пока да.
— Ну, это меняет дело. — Я оживилась. — Тогда я требую свою долю. Половину. Миссис Саксби,
вы слышите? Они отдадут мне половину наследства. Не эти вонючие три тысячи, а половину.
Подумать только, как мы с ними заживем!
Но мне не нужны были эти деньги, и, когда я говорила, сам звук моего голоса был мне противен.
Миссис Саксби ничего не ответила. А Мод выпалила:
— Бери себе сколько хочешь. Я отдам тебе все, все — только уходи скорей отсюда, пока Ричард не
вернулся.
— Уйти отсюда? Только потому, что ты мне велишь? Это мой дом! Миссис Саксби... Миссис
Саксби, скажите же ей!
Миссис Саксби снова провела рукой по губам.
— Знаешь, Сью, — медленно произнесла она, — мисс Лилли, наверное, права. Если речь идет о
деньгах, сама знаешь, в таких делах лучше Джентльмена не задевать. Дай сперва я сама поговорю с
ним. Он узнает, какой у меня характер!
Все это она произносила как-то странно, с вымученной улыбкой — как если бы Джентльмен надул
ее на три шиллинга за карточным столом. Я решила, что на самом деле она думает о состоянии Мод,
о том, как его лучше поделить. О, если бы она могла не думать о деньгах!
— Вы хотите, чтобы я ушла?
Я произнесла это еле слышно. И, отвернувшись от нее, оглядела кухню: посмотрела на старые
голландские часы на полке, на картинки, развешанные по стенам. На полу у двери на лестницу стоял
белый фарфоровый горшок, с черным глазом, он прежде стоял в моей комнате, теперь, видно, его
принесли ополоснуть, да так и забыли. Я бы не забыла. На столешнице под моей ладонью было
нацарапано сердечко: я сама его нацарапала прошлым летом. Каким я тогда была ребенком! Как
младенец несмышленый... И еще раз удивленно огляделась. Почему-то детского плача не слышно. В
кухне тихо. Все молчат и смотрят на меня.
— Так вы хотите, чтобы я ушла, снова спросила я, обращаясь к миссис Саксби, — а она осталась?
— Голос у меня сорвался. — И вы им верите, что они не нашлют на меня доктора Кристи? И вы
оставите ее у себя, будете подносить ей платья, вынимать шпильки из волос, целовать в щечку,
уложите на свою кровать, на мое бывшее место, а мне что — кровать в рыжих волосах?
— Почему обязательно на свою кровать? — быстро переспросила миссис Саксби. — Кто тебе
сказал?
— Какие еще рыжие волосы? — удивился Джон.
Мод подняла голову и прищурилась.
— Ты за нами подглядывала! — сказала она. А потом, подумав, добавила: — Из-за ставней!
— Я за тобой следила, — отвечала я, на этот раз уверенней. — Следила за тобой, паучиха! Как ты
забрала себе все мое. Для тебя это интереснее — черт тебя подери! — чем спать с собственным
мужем!
— Спать с... Ричардом? — Эта мысль ее, кажется, поразила. — Неужели ты думаешь?..
— Сьюзи, — сказала миссис Саксби, кладя мне руку на плечо.
— Сью, — одновременно с ней произнесла Мод, перегнувшись через стол и тоже протягивая ко
мне руку. — Неужели ты думаешь, что он что-то для меня значит? Неужели думаешь, что он мне
настоящий муж, не на бумаге? Разве ты не знаешь, что я его ненавижу? И в «Терновнике» так было,
разве ты не заметила?
— Выходит, — я пыталась выдержать презрительный тон, — ты не по своей воле все делала, это он
тебя заставил?
— Заставил. Но не в том смысле, в каком ты думаешь.
— Делаешь вид, что ты не гнусная обманщица?
— А ты?
И она снова посмотрела на меня в упор, и снова я пристыженно отвернулась. Потом, собравшись с
силами, сказала уже спокойнее:
— Мне все это было противно. Я не хихикала вместе с ним за твоей спиной.
— Думаешь, я хихикала?
— А то! Ты актерка. И сейчас притворяешься!
— Неужели?
Она сказала это, по-прежнему не сводя глаз с моего лица. Свет лампы окружал нас желтым
коконом, остальная часть кухни оставалась в темноте. Я посмотрела на ее пальцы. Они были грязны
— а может, сбиты от работы.
Я сказала:
— Если ты его так ненавидела, почему же подчинилась?
— Выхода не было, — с грустью ответила она. — Ты же знаешь, какая у меня была жизнь. Мне
нужна была ты — чтобы стать мной.
— Чтобы ты пришла сюда и стала мной!
Она не ответила, тогда я сказала:
— Мы могли бы обмануть его. Если бы ты мне все рассказала. Мы бы могли...
— Что?
— Все, что угодно. Что-нибудь бы придумали. Ну, не знаю...
Она покачала головой:
— И чем бы ты могла пожертвовать?
Взгляд ее карих глаз был строг, и вдруг я почувствовала, что миссис Саксби, и Джон, и Неженка, и
мистер Иббз — все они смотрят на меня с любопытством и думают: «О чем это она?» И в этот миг я
поняла, что трусливая душонка — это я, я ни от чего, ни от чего не отказалась бы ради нее. Но какое
она имеет право осуждать меня?!
Она снова протянула ко мне руку. Я схватила нож и полоснула ей по пальцам.
— Не трогай меня! — Я встала. — Не троньте меня, вы, все! Слышите? Я шла сюда и верила, что
здесь мой дом, а теперь вы меня гоните. Ненавижу! Лучше бы я осталась в деревне!
Я оглядела всех по очереди. Неженка плакала. Джон сидел, раскрыв рот от удивления. Мистер
Иббз держался за щеку. Мод схватилась за порезанную руку. Чарльза била дрожь.
Миссис Саксби сказала:
— Сью, положи нож. Кто тебя гонит? Что за мысль!
— Я...
И вдруг замолкла. Чарли Хвост поднял голову. Из мастерской донеслось звяканье ключа, слышно
было, как он проворачивается в замке. Потом — притоптывание. Потом — свист.
— Джентльмен! — сказала она.
И посмотрела на Мод, на мистера Иббза, на меня.
— Сью, — шепнула она. — Сьюзи, милая, поди наверх, а?..
Но я не отвечала, только крепче сжала рукоятку ножа. Чарли Хвост неуверенно тявкнул,
Джентльмен услышал и передразнил его. Потом снова засвистел — знакомая мелодия, медленный
вальс, — потом пару раз споткнулся в темном коридоре, потом распахнул дверь. Думаю, он был пьян.
Шляпа съехала, щеки раскраснелись, губы сложились в гузку. Он стоял покачиваясь и, пришурясь,
озирался. Свист оборвался. Он облизнул губы.
— Привет, — сказал он, приветствую тебя, Чарльз. — И подмигнул. Потом увидел меня, заметил
нож. — Привет, Сью. — Снял шляпу и принялся разматывать красное полотнище, обмотанное вокруг
шеи.— Я так и думал, что ты придешь. Подождала бы еще денек, я бы приготовился. Я как раз
сегодня получил письмо от этого дурня Кристи. Он явно не спешил сообщить мне о твоем побеге!
Наверное, надеялся поймать. Вредит репутации — когда пациентка сбегает.
Он положил красный шарф в шляпу и выпустил из рук — шляпа упала.
Вынул сигарету.
— Какое дьявольское спокойствие! — заметила я. Меня била дрожь. — А ведь миссис Саксби и
мистер Иббз все знают.
Он усмехнулся:
— Ясное дело, знают.
— Джентльмен! — сказала миссис Саксби. — Выслушайте меня. Сью рассказала нам жуткие вещи.
Я требую, чтобы вы ушли.
— Не отпускайте его! — крикнула я. — Он приведет доктора Кристи! — И замахнулась ножом. —
Чарльз, останови его!
Джентльмен зажег сигарету, но только и всего. Обернулся посмотреть на Чарльза — тот робко
шагнул навстречу ему. Погладил Чарльза по волосам:
— Так-то вот, Чарли.
— Пожалуйста, сэр... — начал Чарльз.
— Думаешь, я злодей.
Губы у Чарльза задрожали:
— Клянусь, мистер Риверс, у меня и в мыслях не было!
— Ладно, ладно. — Джентльмен потрепал Чарльза по щеке.
Мистер Иббз презрительно фыркнул. Джон вскочил на ноги и посмотрел вокруг, словно сам не
понял, чего вскочил. И покраснел.
— Сядь, Джон! — приказала миссис Саксби.
Он скрестил на груди руки.
— А я хочу постоять — имею право.
— Сядь, или прибью.
— Меня? — спросил он хрипло. — Этих двоих лучше прибейте. — И указал на Джентльмена с
Чарльзом.
Миссис Саксби быстро подошла к нему и влепила затрещину. Изо всей силы. Он закрыл руками
голову и злобно таращился на нее из-под локтей.
— Старая корова! — огрызнулся он. — С самого рождения житья мне не дает. Только попробуй
еще ударить — я тебе покажу!
Глаза его злобно сверкали, но, когда он договорил, в них стояли слезы, и он зашмыгал носом.
Отошел к стене и пнул ее ногой. Чарльз задрожал и тоже заплакал. Джентльмен смотрел то на
одного, то на другого, потом на Мод — и изобразил удивление.
— Неужели малыши из-за меня плачут?
— Да пошел ты, я не малыш! — сказал Джон.
— Успокойтесь! — произнесла Мод своим тихим, мелодичным голосом. — Чарльз, перестань.
Чарльз утер нос.
— Да, мисс.
Джентльмен курил, привалившись к дверному косяку.
— Итак, Сьюки, теперь ты все знаешь.
— Я знаю, что вы гнусный обманщик, — сказала я. — Но я и полгода назад это знала. Глупая была,
вот вам и доверяла.
— Милая моя, — перебила меня миссис Саксби, не отрывая глаз от Джентльмена, — милая моя,
нет, это мы с мистером Иббзом глупые, раз тебя отпустили.
Джентльмен вынул изо рта сигарету, чтобы подуть на кончик. Теперь же, услышав слова миссис
Саксби, замер, не донеся сигарету до рта. Потом рассмеялся — невесело так — и покачал головой.
— Боже мой! — тихо произнес он.
Я решила, что она его наконец пристыдила.
— Ну хорошо, — проговорила она. — Хорошо. — И подняла вверх руки. Она стояла, как
плотовщик на реке — словно, если сделает лишнее движение, пойдет ко дну. — Давайте не будем
ссориться. Джон, не дуйся. Сью, положи ножик, пожалуйста, очень тебя прошу. Никто никого не
обижает. Мистер Иббз. Мисс Лилли. Неженка. Чарльз, милый мальчик, сядь. Джентльмен.
Джентльмен!
— Миссис Саксби!
— Никто никого не обижает. Договорились?
Он глянул на меня.
— Скажите это Сью, — буркнул он. — Она смотрит так, словно хочет меня зарезать. В данных
обстоятельствах мне бы этого не хотелось.
— В каких таких обстоятельствах? — изумилась я. — То, что вы заперли меня в сумасшедшем
доме и бросили там умирать, — это вы называете обстоятельствами? Да я вам башку оторву!
Он сощурился, состроил презрительную мину.
— Знаете ли вы, — сказал он, — что в вашей речи иногда проскальзывают визгливые нотки? Вам
никто этого не говорил?
Я кинулась на него с ножом, но, видимо, я слишком устала и еле держалась на ногах — бросок
получился слабый и неуверенный. Он смотрел не мигая на кончик ножа, наставленный прямо в его
сердце. И тут я испугалась, что нож дрогнет и он это заметит. Я отложила нож. Я положила его на
стол — на самый край, там, куда не доставал желтый свет лампы.
— Ну вот и хорошо, — сказала миссис Саксби.
Джон осушил слезы, но лицо его было мрачным — на одной щеке расплывалось красное пятно. Он
смотрел на Джентльмена, но кивнул на меня и выпалил:
— Она только что бросалась на мисс Лилли. Сказала, что пришла ее убить.
Джентльмен посмотрел на Мод — порезанные пальцы она успела обмотать носовым платком.
— Жаль, я не видел.
— Еще она хочет половину ваших денег.
— Неуже-ели? — протянул Джентльмен.
— Джон, заткнись, — сказала миссис Саксби — Джентльмен, не слушайте его. Он все путает. Сью
сказала — половину, но это сгоряча. Она немного не в себе. Она... — И, прикрыв глаза рукой, еще раз
огляделась — посмотрела на меня, на Мод. Потерла глаза. — Если бы мне дали время... — вздохнула
она, — подумать...
— Думайте! — произнес Джентльмен нетерпеливо и злобно. — Сгораю от любопытства, что вы
такое придумаете.
— Я тоже, — сказал мистер Иббз.
Очень тихо сказал.
Джентльмен перехватил его взгляд и поднял бровь.
— Запутанное дело, не правда ли, сэр?
— Весьма запутанное, — подтвердил мистер Иббз.
— Вы так думаете?
Мистер Иббз кивнул.
Джентльмен спросил:
— Думаете, если я уйду, его легче будет распутать?
— Да вы с ума сошли?! — воскликнула я. — Вы что, не видите, что он на все готов ради денег?
Нельзя его отпускать! Он пойдет за доктором Кристи!
— Не отпускайте его, — сказала Мод, обращаясь к миссис Саксби.
— И не думайте уходить, — сказала миссис Саксби, обращаясь к Джентльмену.
Он передернул плечами, щеки его покраснели.
— Всего две минуты назад вы хотели, чтобы я ушел!
— Я передумала.
И посмотрела на мистера Иббза, тот отвернулся.
Джентльмен снял пальто.
— Черт меня побери! — Он криво усмехнулся.— Слишком жарко для подобных дел.
— Да, черт вас подери! — сказала я. — Негодяй чертов. Сделаете все, что скажет миссис Саксби.
Ясно?
— Вы тоже, — ответил он, вешая пальто на спинку стула. — Да. Он хмыкнул: — Бедная,
несчастная шавка.
— Ричард! — Мод встала и оперлась на край стола. — Послушайте меня. Вспомните обо всех
своих грязных делишках. Это будет позорнее всех, и вы ровно ничего не выгадаете.
— О чем речь? — полюбопытствовал Джон.
Но Джентльмен снова хмыкнул.
— Скажите, — обратился он к Мод, — с каких это пор вы стали такой доброй? Что вам за дело до
Сью? Ага, вот и покраснели! Часом, не то, о чем я подумал? А поглядите-ка па миссис Саксби! Может,
вас заботит, что она о вас подумает! Сомневаюсь. Вы такая же дрянь, как Сью. Вон как задрожали!
Мужайтесь, Мод! Вспомните о своей матери.
Она стояла и слушала его, держась за сердце. А при этих его словах вздрогнула, будто ее кто
ужалил. Он это заметил и, довольный, хохотнул. Потом посмотрел на миссис Саксби. Та тоже при его
словах дернулась. И она, как и Мод, держала руку у самого сердца — как раз под бриллиантовой
брошью. Заметив его взгляд, покосилась на Мод, и рука ее упала.
Смех Джентльмена оборвался. Он замер.
— Что? — спросил он.
— Что такое? — подхватил Джон.
— Ну хватит! — Миссис Саксби шагнула к нему. — Неженка...
— Ага! — ликовал Джентльмен. — Ага!
Он смотрел то на миссис Саксби, то на Мод, и лицо его наливалось кровью. Поправил рукой
волосы, откинул прядь назад.
— Теперь понимаю, — хмыкнул он. И засмеялся. — Теперь мне все ясно!
— Ничего вам не ясно, — сказала Мод, делая шаг к нему, но глядя почему-то на меня. — Ричард,
вы все неправильно поняли.
Он покачал головой:
— Какой я был дурак, что раньше не догадался! Это поразительно! И давно ты об этом узнала? Вот
почему ты брыкалась! Вот почему капризничала! А она тебе все спускала! Мне всегда это казалось
странным. Бедная Мод! — И он расхохотался. — И бедная миссис Саксби!
— Хватит! — отрезала миссис Саксби. — Прекратите! Я не хочу больше ничего слышать!
И тоже шагнула к нему.
— Бедная вы, бедная, — повторил он, все еще смеясь. — Мистер Иббз, сэр, а вы тоже об этом
знали?
Мистер Иббз не отвечал.
— О чем речь-то? — Джон прищурился — глаза его стали как бусинки. Посмотрел на меня. — О
чем это он?
— Не знаю, — ответила я.
— И нечего знать, — сказала Мод. — Нечего. Она по-прежнему надвигалась на него, и глаза ее —
теперь почти черные — угрожающе сверкали. Она все смотрела на Джентльмена. Я видела, как она
пошарила рукой по затененному краешку стола, словно искала что-то. Миссис Саксби тоже, наверное,
это видела. А может, заметила и кое-что еще. Потому что вздрогнула и быстро-быстро заговорила:
— Сьюзи, я прошу тебя уйти. Бери своего приятеля и иди.
— Никуда я не пойду.
— Нет, Сьюзи, останься. — Джентльмен повысил голос. — Не слушай миссис Саксби. Ты и так
слишком долго ее слушалась. Кто они тебе, в конце-то концов?!
— Ричард, — умоляюще произнесла Мод.
— Джентльмен, — обратилась к нему миссис Саксби, не сводя глаз с Мод. — Мальчик мой.
Помолчите, а? Я начинаю бояться.
— Бояться? — удивился он. — Вы? Да вы ни разу в жизни по-настоящему не боялись. Уверен, что и
сейчас ваше сердце бьется ровнехонько, как часы, под этой пышной кожаной грудью.
При этих словах лицо миссис Саксби исказила гримаса. Она подняла руку к корсажу платья.
— Тогда пощупайте! — сказала она и провела пальцами по черному муару. — Пощупайте, как
бьется, а потом говорите, что во мне нет страха!
— Пощупать? — переспросил он, глянув на ее грудь. — Не думаю, что мне это надо. Лучше
попросите свою дочь это сделать. Она это умеет.
Точно не могу сказать, что произошло потом. Знаю только, что, услышав эти его слова, я шагнула
к нему, хотела ударить или как-нибудь еще заставить замолчать. Но Мод и миссис Саксби опередили
меня. Не знаю, к кому бросилась миссис Саксби: к нему или — заметив метнувшуюся Мод — к ней.
Помню, сверкнуло что-то, помню шарканье ног, шелест тафты и шелка, сиплый и резкий звук,
похожий на вздох. Кажется, уронили стул. Помню, как закричал мистер Иббз.
— Грейс! Грейс! — кричал он, и даже среди всеобщей сумятицы я сообразила, что он что-то не то
кричит. Только потом я догадалась, что, наверное, так зовут миссис Саксби, но никто при мне не
называл ее по имени.
Так что, когда это произошло, я смотрела на мистера Иббза. Я не видела, когда Джентльмен
зашатался. Но услышала его стон. Слабый такой стон.
— Вы меня ударили? — спросил он. И я не узнала его голоса.
И тогда я оглянулась.
Он думал, что его ударили кулаком. Мне сперва тоже так показалось. Зажав руками живот, он
согнулся, словно баюкал больное место. Мод сначала стояла перед ним, потом шагнула в сторону, и
тогда я услышала, как что-то упало, хотя выпало ли это из ее руки, или из его, или из рук миссис
Саксби — этого я не поняла. Миссис Саксби была к нему ближе всех. Определенно ближе. Она
держала его за плечи и, когда ноги у него подкосились, поддержала его.
— Вы меня ударили? снова спросил он.
— Не знаю. — Она покачала головой.
Думаю, никто не знал. Одежда его была темной, и на миссис Саксби было черное платье, и, пока
они стояли в тени, вроде было незаметно. Но когда он наконец отнял руку от жилетки и поднес к