Сара Уотерс Тонкая работа

[djjaz63]

Подробнее...

Автор выражает признательность:
Ленни Гудингсу, Джули Гроу, Джудит Марри, Маркусу Хоффману, Бриджет Иббз, Кэролайн Хэллидей,
Лоре Гоуит, Кейт Тейлор, Джоанне Калогерас, Джудит Беннетт, Синтии Херрап, Хирьяни Химоне и
Веронике Раго.
Спасибо Дереку Джонсу и Линде Шонеси из «Аll Уатт», а также Мэри Маунт и Питеру Штраусу из
«Пикадора».
Особая благодарность Рите Исаакс и Эндрю Моушену.
И отдельное спасибо Джону Кемпу за песни, которые он вспомнил; Дэвиду Хиллу за то, что он все
читал и читал эту книгу, и Стивену Фостеру за то, что оставил книгу в покое.

[djjaz63]

Глава первая
Звали меня тогда Сьюзен Триндер, или просто Сью. Я точно знаю, в каком году родилась, но долгое
время понятия не имела, в какой день, и потому привыкла считать днем своего рождения Рождество.
Я сирота. Моя мать умерла. Я никогда не видела ее и совсем не помню. И если говорить о
родственных чувствах, то матерью мне скорее была миссис Саксби, а вместо отца — мистер Иббз,
державший слесарную мастерскую на Лэнт-стрит, в Боро,[1] недалеко от Темзы.
Помню день, когда я впервые всерьез задумалась о том, что за мир меня окружает и какое место в
нем отводится мне.
Была у нас девочка по имени Флора, она давала миссис Саксби пенни за то, чтобы я
попрошайничала вместе с ней на представлении. Меня вообще часто брали с собой попрошайничать
— в детстве у меня были очень светлые волосы, Флора и сама была белокурой, и я вполне могла
сойти за ее сестрицу. Театр, куда она меня повела в тот вечер, о котором идет речь, назывался «Цирк
Святого Георгия».[2] Шла пьеса «Оливер Твист». Вспоминаю о ней как о кошмарном сне. Как сейчас
вижу уступы галерки, обрывающиеся в пустоту. Пьяную тетку — она вдруг вцепилась сзади в тесемки
моего платья. Помню мерцание огней, сцену, залитую зловещим тусклым светом, и завывания
актеров, и визг публики. Был там один герой в рыжем парике и с рыжими усами, так я решила, что он
— переодетая обезьяна, до того он выделывался. Еще там была мерзкая рычащая псина с красными
глазами, но хуже их всех, вместе взятых, был хозяин псины — Билл Сайкc, сутенер. Когда он стукнул
бедняжку Нэнси дубинкой, все в нашем ряду повскакивали с мест. На сцену швырнули ботинок.
Какая-то женщина рядом со мной не выдержала и заорала:
— Ах ты, зверюга! Гад ползучий! Да ты и мизинца ее не стоишь, подлец!
Не знаю отчего: оттого ли, что все разом поднялись, рискуя обрушить галерку, или оттого, что
тетки подняли визг, а Нэнси, мертвенно-бледная, упала к ногам Билла Сайкса и больше не
шевелилась, только я вдруг почему-то жутко испугалась. Мне показалось, что всех нас теперь убьют. Я
зарыдала, и Флора никак не могла меня успокоить. А когда вопившая рядом женщина вдруг
повернулась ко мне и растянула рот в улыбке, я зашлась пуще прежнего. Тут и Флора заревела — ей
ведь было лет двенадцать-тринадцать, не больше. Она отвела меня домой, и миссис Саксби влепила
ей пощечину.
— Ну и к чему ты потащила ее на такое непотребство? — возмутилась она. — Усадила бы по-
тихому на лестнице. Не для того я отпускаю с вами моих деточек, чтобы потом их приводили ко мне
в таком виде, — глянь, аж вся посинела от крика, бедная. Тоже мне, игрушку нашла!
Она усадила меня к себе на колени, и я снова расплакалась.
— Ну хватит, хватит, птичка моя, — сказала она.
Флора стояла перед ней молча и все наматывала на палец длинную прядь волос, прикрывала
пунцовую щеку. Миссис Саксби была страшна в гневе. Она смотрела на Флору, топала по ковру ногой
в домашней туфле, покачиваясь в кресле-качалке — это было допотопное скрипучее деревянное
кресло, в которое никто не смел садиться, кроме нее, — и гладила меня по спине своей большой
грубой рукой. Меня же всю трясло от рыданий. И вдруг...
— Знаю я твои штучки, — тихо произнесла она. Она и впрямь про всех все знала. — Что там у
тебя? Пара утиралок, так? Пара утиралок и дамский кошелек?
Флора закусила прядь волос.
— Кошелек, — призналась она после короткой заминки. — И склянка духов.
— Покажи! — Миссис Саксби требовательно протянула ладонь.
Флора насупилась, но послушно сунула руку в прореху у пояса юбки и порылась там. Можете
представить мое удивление, когда прореха оказалась вовсе не прорехой — в этом месте к платью был
пришит потайной шелковый кармашек. Она вынула из него черный матерчатый кошелек и склянку с
пробкой на серебряной цепочке. В кошельке оказалось три пенса и еще половинка мускатного ореха.
Видать, все это Флора стащила у той подвыпившей тетки, что хватала меня за платье.
Когда откупорили склянку, запахло розами. Миссис Саксби понюхала.
— Не густо, — сказала она. — Разве это улов?
— Я бы еще нашарила, — Флора покосилась на меня, — если бы она не верещала.
Миссис Саксби качнулась вперед и влепила ей новую пощечину.
— Если бы я знала, что у тебя на уме, ты бы вообще осталась ни с чем. Так вот, послушай
внимательно: хочешь жулить — бери любого другого ребенка. Только не Сью. Поняла меня?
Флора набычилась, но кивнула: мол, поняла. Тогда миссис Саксби продолжала:
— Хорошо. А теперь бери и спрячь как следует, не то нажалуюсь твоей матери, что ты гуляла с
джентльменами.
Потом она уложила меня в свою постель — потерла ладонями простыню, чтобы согреть ее, подула
на мои пальцы, чтобы согреть меня. Из всех своих воспитанников только со мной она так возилась,
больше ни с кем.
— Ну как, Сью, теперь не боишься?
Но я боялась и честно в этом призналась. Сказала, что боюсь дядьки из спектакля, что он меня
отыщет и стукнет своей дубинкой. Она ответила, что знает этого дядьку: он только притворяется.
— Это был Билл Сайкс, да? Он же из Клеркенвелла,[3] — добавила она. — Он в Боро и носа не
кажет. Боится нашенских парней — еще накостыляют.
Я сказала на это:
— Но, миссис Саксби! Вы даже не представляете, что он сделал с бедняжкой Нэнси! Как стукнет
дубинкой — и убил!
— Убил? — удивилась она. — Кого? Нэнси? Да я час назад ее видела. У нее только синяк под
глазом. Она волосы зачесала на лицо, кудряшками прикрыла, со стороны можно подумать, он ее и
пальцем не тронул.
— А вдруг он опять ее побьет? — спросила я.
Она ответила на это, что Нэнси в конце концов одумалась и навсегда ушла от Билла Сайкса, что
она встретила симпатичного молодого человека из Уоппинга и тот устроил ее в лавочку торговать
табаком и леденцами на палочке.
Она отвела ото лба мои длинные волосы и расправила их по подушке. Как я уже говорила, волосы
у меня были тогда очень светлые (правда, когда я подросла, они потемнели до каштанового), и
миссис Саксби мыла их с уксусом и расчесывала до блеска. Теперь же она пригладила их и, взяв одну
прядь, поднесла к губам. И сказала:
— Если только Флора опять попытается сманить тебя на воровство — сразу говори мне,
обещаешь?
Я пообещала.
— Вот и умница, — сказала она.
И ушла. Она унесла с собой свечу, но в двери оставила щелку, а занавеска на окне была из тюля, и
в комнату проникал свет уличных фонарей. Так что было не очень темно, да и не сказать чтобы тихо.
Этажом выше находилось несколько комнат, где время от времени собирались какие-то парни и
девчонки: они смеялись и громко топали, бросали монеты, а то и вовсе плясали. В комнате рядом, за
стенкой, жила сестра мистера Иббза. Она не вставала. Ей часто снились кошмары, и тогда она
просыпалась и начинала пронзительно визжать. А по всему дому, уложенные в колыбельки валетом,
как шпроты, лежали младенцы миссис Саксби. По ночам они в любую минуту могли поднять крик от
малейшего шума. Тогда миссис Саксби обходила их с бутылкой джина и вливала каждому в ротик по
капле, слышно было, как серебряная ложечка позвякивает о стекло.
Но в эту ночь комнаты наверху, похоже, были пусты, да и сестра мистера Иббза не вскрикивала, и,
вероятно, оттого, что в доме было так тихо, младенцы спали спокойно. Привыкшая засыпать под шум
и гвалт, теперь я никак не могла заснуть. Все представляла злющего Билла Сайкса и мертвую Нэнси,
лежащую у его ног. Откуда-то из соседнего дома донеслась грубая мужицкая брань. Потом церковные
часы отмерили час — и таким странным казался их перезвон, заглушаемый порывами ветра. Я
вспомнила о Флоре: интересно, болит у нее щека или уже прошла? Потом подумала: а где находится
этот Клеркенвелл, близко или далеко отсюда, и как скоро может добраться до нас дядька с дубинкой?
У меня всегда было богатое воображение, даже тогда. Когда на Лэнт-стрит послышались шаги,
смолкшие прямо под моим окном, а вслед за этим заскулила собака, заскребла когтями, а потом
дверное кольцо в мастерской стало тихонько поворачиваться, я подскочила как ужаленная, хотела
закричать и непременно бы закричала, если бы собака не залаяла. Лай был знакомый, не как у того
красноглазого чудища из театра: это подал голос наш пес Джек. Он был отличный сторож. Потом я
услышала свист. Билл Сайкс не мог так нежно свистеть. Это свистел мистер Иббз. Он выходил за
горячим мясным пудингом, чтобы поужинать с миссис Саксби.
— Все в порядке? — услышала я его голос. — Понюхай, какая подливка...
Что он сказал еще, я не расслышала и вновь улеглась. Должно быть, мне было тогда лет пять-
шесть. Но я все это почему-то очень хорошо запомнила. Как лежала в постели, прислушиваясь к
звукам из кухни: вот позвякивают вилки и ложки, вот брякает об стол тарелка, вот миссис Саксби
вздыхает, снова и снова раскачивая скрипящее кресло да постукивая об пол ногой. И кажется, именно
тогда я вдруг поняла — прежде мне это и в голову не приходило, — как устроен мир: что есть в нем
злые Биллы Сайксы и добрые мистеры Иббзы, а также девушки Нэнси, которые могут оказаться с кем-
то из них рядом. Как хорошо, подумалось мне, что я с теми, к кому в конце концов прибилась Нэнси.
То есть на правильной стороне — там, где леденцы на палочке.
И только годы спустя, посмотрев «Оливера Твиста» еще раз, я поняла, что, конечно же, Нэнси
погибла. Но к тому времени Флора уже стала заправской карманницей, цирк в Сарри был для нее
тесен, она работала теперь в театрах и мюзик-холлах Вест-Энда и была в своем деле весьма проворна.
Правда, меня она с собой больше не брала. Побаивалась миссис Саксби, как, впрочем, и все
остальные.
В конце концов она, бедняжка, попалась на попытке украсть дамский браслет, и ее отправили на
каторгу как воровку.
Все мы в той или иной степени были воры. Только не такие воры, которые крадут, а такие, которые
помогают обстряпывать всякие темные делишки. Если в первый раз я тупо таращилась, когда Флора
извлекала из прорези в юбке кошелек и духи, то в последующие разы я этому уже не удивлялась, так
как не припомню дня, чтобы кто-нибудь не заглядывал в мастерскую мистера Иббза со свертком или
кульком — за пазухой, под шляпой, в рукаве или в чулке.
— Ну как, мистер Иббз? — бывало, спрашивал посетитель прямо с порога.
— Да так, сынок, — отвечал на это мистер Иббз (он слегка гнусавил). — Ну что, какие вести?
— Да нет вестей.
— Есть для меня что-нибудь?
Посетитель подмигивал:
— Есть, мистер Иббз, с пылу с жару, вас должно заинтересовать.
Разговор всегда начинался так или примерно так. Мистер Иббз кивал, потом опускал жалюзи на
двери мастерской и поворачивал ключ в замке — он был предусмотрительным и никогда не
рассматривал краденое перед окном. За его прилавком была занавесь из зеленого сукна, а за нею —
коридорчик, ведущий прямо в кухню. Если вор был из знакомых, мистер Иббз подводил его к столу.
— Ну давай, сынок, выкладывай, — говорил он. — Я ведь не для всякого на такое иду. Но ты
старый знакомый, можно сказать, член семьи...
Ободряемый подобными словами, пришелец выкладывал свое добро на обеденный стол рядом с
чашками и чайными ложками.
Случалось, что все это происходило в присутствии миссис Саксби, которая кормила младенца
протертой кашицей. При виде ее вор снимал шляпу.
— Как дела, миссис Саксби?
— Ничего, дорогой.
— Как дела, Сью? А ты подросла!
Все эти люди для меня были словно волшебники — куда там, даже больше чем волшебники!
Потому что из-под полы куртки или из рукава у них вдруг выпархивали изящные бумажники,
шелковые носовые платки, часы или украшения, а иногда на свет божий появлялись серебряные
блюда, медные подсвечники, нижние юбки — порой даже целый ворох одежды.
— Добротные вещички, — говорили они, выкладывая добычу на стол для всеобщего обозрения.
Мистер Иббз потирал руки, всем видом своим выражая нетерпение. Но потом, рассмотрев вещи
повнимательней, делал вдруг печальное лицо. А оно у него было очень приятное, такое честное-
пречестное, щеки гладко выбритые, усики аккуратные. И когда такое лицо омрачалось, больно было
видеть, просто сердце разрывалось.
— Ветошь, — заключал он и качал головой, щупая бумагу. — Очень трудно будет сбыть.
Или:
— Опять подсвечники. Как раз на прошлой неделе мне приносили дюжину превосходных
подсвечников, после одной кражи в Уайтхолле. Ничего не смог с ними сделать. Никто не хотел брать.
И так стоял, понурясь, словно знает цену, но не решается назвать, чтобы не обидеть гостя. После
некоторых колебаний все-таки называл — и вор вспыхивал от негодования.
— Но, мистер Иббз! — восклицал он. — Да к вам от Лондонского моста и то дороже было
добраться. Давайте по-честному.
Но мистер Иббз в это время уже стоял у кассы и отсчитывал шиллинги, выкладывая их на стол:
один, два, три... И бывало, замирал с четвертым в руке. Вор замечал блеск серебра: у мистера Иббза
все монеты были всегда надраены, как раз на такой случай — и это было все равно что показать
гончей зайца.
— А пять никак нельзя, мистер Иббз?
Мистер Иббз поднимал на него свои честные глаза и пожимал плечами:
— Я бы с радостью, сынок. С превеликой радостью. Если б ты и впрямь принес что-нибудь из ряда
вон, я бы в долгу не остался. Но это, — и он указывал на россыпи шелка, ассигнаций или блестящей
меди, — это все одна мишура. Этак я сам себя обворую. Или ты хочешь, чтобы я вырвал кусок хлеба у
малюток миссис Саксби?
С этими словами он вручал вору его шиллинги, тот прятал их в карман, застегивал жилет и
кашлял — или утирал нос.
И тогда мистер Иббз, похоже, менял гнев на милость. Он вновь подходил к кассе:
— Ты не голоден, сынок? Небось сегодня ничего еще не ел? — спрашивал он по-отечески.
Вор, как правило, отвечал:
— С самого утра ни крошки.
Тогда мистер Иббз вручал ему шестипенсовик и строго-настрого наказывал потратить его на
завтрак, а не ставить на лошадь, и вор отвечал что-нибудь вроде:
— Золотой вы человек, мистер Иббз, просто золотой.
Имея дело с такими людьми, мистер Иббз выручал по десять-двенадцать шиллингов чистой
прибыли, и все из-за того, что казался честным и справедливым. Потому что, разумеется, все, что он
говорил о тряпках или о подсвечниках, была чистая чепуха: на такие вещи у него глаз наметан,
можете быть спокойны. Когда дверь за спиной вора закрывалась, мистер Иббз подмигивал мне.
Потирал руки и вообще заметно оживлялся.
— А теперь, Сью, — говорил он, — не могла бы ты почистить все это, чтоб блестело? И еще можно
тебя попросить — если, конечно, у тебя есть свободная минутка и если миссис Саксби не потребуется
твоя помощь, — не могла бы ты взять эти утиралки и поработать над вышивкой? Только тихонечко,
очень осторожно, маленькими ножничками или булавочкой: это ведь батист, видишь? Если сильно
дернуть, будет дырка...
Думаю, так я и выучила весь алфавит: не записывая буквы, а спарывая их. Как выглядит мое
собственное имя, я узнала, когда мне в руки попался платок с вышивкой «Сьюзен». Но что касается
чтения, то у нас в обиходе этого не было. Миссис Саксби смогла бы прочесть что-нибудь в случае
крайней необходимости, мистер Иббз умел читать и даже писать, но остальные обитатели нашего
дома... Для нас это было все равно что... ну, скажем, говорить на иврите или делать сальто-мортале:
может, это и нужно кому, например евреям или циркачам — они этим живут, а нам-то зачем?
Так мне тогда казалось. Хотя цифры я тоже выучила. Выучила, считая монеты. Хорошие монеты
мы, разумеется, оставляли себе. Фальшивые слишком блестят, и их требуется натереть ваксой и
жиром, прежде чем пускать дальше. Этому я тоже научилась. Шелк и лен нужно было умело
постирать и погладить, чтобы вещи выглядели как новые. Драгоценности я оттирала до блеска
обычным уксусом. На серебряной посуде мы ели, но лишь один-единственный раз, потому что на ней
были вензеля и клейма, и после такого ужина мистер Иббз всегда собирал кубки и чаши и
переплавлял их в слитки. То же он проделывал и с золотыми и оловянными вещами. Он не рисковал,
в этом и было главное его достоинство. Вещи, попадавшие в нашу кухню в одном обличье, покидали
ее преображенными до неузнаваемости. И хотя поступали они с парадного хода, со стороны Лэнт-
стрит, — уходили от нас совсем другим путем: с черного хода. Улицы там никакой не было. Был
лишь узкий крытый проход и тесный темный дворик. Когда попадаешь туда, кажется, что ты в
западне. Однако выход был, надо только знать, где искать. Оттуда можно было выбраться в тесный
проулок, а затем — на извилистую мрачную улочку на задворках, за которой виднелись арки
железной дороги. Под одной из этих арок — сейчас уж не помню под какой — начиналась еще одна
темная улочка, по ней, если вам нужно незаметно смыться, можно в два счета пробраться к реке.
Несколько наших знакомых держали там лодки. На этих кривых улочках вообще жили сплошь свои
люди — скажем, племянники мистера Иббза, которых я называла кузенами. С ними мы и сплавляли
дальше по всему Лондону покражу, попадавшую к нам в кухню. Мы вообще могли сплавить что
угодно, причем вы и глазом бы не успели моргнуть, честно. Могли даже лед перепродать в
августовскую теплынь — он бы и подтаять не успел. Даже солнечный свет в погожий день с легкостью
бы перепродали — у мистера Иббза и на него нашлись бы покупатели.
Короче говоря, почти все, попадая в наш дом, выносилось с черного хода, причем молниеносно. И
только одно застряло надолго, не примешавшись к общему потоку уплывающих с черного хода вещей,
— то, чему мистер Иббз и миссис Саксби, похоже, не хотели давать цену.
Я говорю, разумеется, о себе.
И за это надо бы поблагодарить мою мать. С ней связана трагическая история. Она явилась на
Лэнт-стрит под вечер, было это в 1844 году. Пришла она «тяжелая тобой, милая девочка», как
говаривала миссис Саксби, — поначалу я это понимала так, будто моя мать принесла меня к ним то
ли завернутую в тряпицу, то ли в потайном кармане под широкими юбками, то ли зашитую в
подкладке пальто. Потому что я знала: она была воровка. «И какая воровка! — закатывала, бывало,
глаза миссис Саксби. — Отчаянная! И притом красавица!»
«Правда, миссис Саксби? Блондинка?»
«Светлее тебя, худенькая, совсем как ты, лицо такое тонкое и бледное, как бумажка. Мы отвели ее
наверх. Никто, кроме меня и мистера Иббза, не знал, что она здесь: так она сама хотела. Сказала, что
за ней охотятся полицейские, аж четыре отряда, и если найдут, то повесят. За что? За воровство. Но я
думаю, дело обстояло гораздо хуже. Она была тверда как кремень, потому что когда рожала тебя, то
ни разу даже не пикнула, ни слезинки не выдавила. Только глянула на тебя, поцеловала в маковку, а
потом дала мне шесть фунтов за то, чтобы я подержала тебя здесь, — все монетки золотые, и ни одна
не фальшивая. Сказала, что ей нужно доделать одно дело — и тогда, мол, она разбогатеет.
Собиралась вернуться за тобой, как только заметет следы...»
Так преподносила мою историю миссис Саксби, и каждый раз в конце рассказа голос ее
становился глухим и в нем появлялись дрожащие нотки, а на глаза наворачивались слезы. Потому
что она ждала мою мать, а та все не приходила. Зато вскоре кто-то принес плохую весть. Дело,
сулившее матери обогащение, обернулось против нее. Какой-то мужчина, пытавшийся спасти свои
ценности, был заколот. Ножом моей матери. Ее дружок донес на нее. И полиция ее поймала. Месяц
мать просидела в тюрьме. А потом ее повесили.
Повесили как убийцу, на крыше городской тюрьмы. Миссис Саксби смотрела на казнь из окна той
комнаты, где я появилась на свет.
Отсюда очень красивый вид — говорят, самый красивый во всем южном Лондоне. Люди даже
платили нам, только чтобы поглядеть из этого оконца в день казни. Все другие девчонки визжали,
когда дверца люка с треском падала, я же — никогда. Ни разу даже не вздрогнула и не зажмурилась.
— Это Сьюзен Триндер, — шептали, бывало, кивая на меня. — У нее мать повесили за убийство.
Видите, какая храбрая!
Мне нравилось, когда так говорили. Кому бы не понравилось? Но дело в том — и теперь мне не
стыдно в этом признаться, — что храброй я не была. Потому что храбрый человек в подобном случае
должен побороть в себе скорбь. А как я могла скорбеть о ком-то, кого совсем не знала? Конечно, жаль,
что моя мать кончила дни на виселице, но раз уж ей пришлось быть повешенной, то я была рада по
крайней мере, что за такое стоящее дело, как убийство скряги, дрожащего над серебром, а не за что-
то мерзкое, вроде задушенного младенца. А еще я думала: жаль, конечно, что она оставила меня
сиротой, но ведь у многих девочек, с которыми я зналась, были матери пьяницы или полоумные:
дочери с ними не ладили и говорили о них с ненавистью. По мне, лучше уж мертвая мать, чем такая!
По мне, лучше уж миссис Саксби! Гораздо лучше. Ей заплатили за то, чтобы я пожила у нее месяц,
а она продержала меня аж семнадцать лет! Если это не любовь, то тогда уж и не знаю... Она ведь
могла сплавить меня в приют. Могла оставить орать в колыбельке до посинения. Но ничего этого она
не сделала, а, напротив, так мною дорожила, что не пускала на воровство — чтобы полицейские не
сцапали. И спать укладывала в свою собственную постель. И мыла мне волосы уксусом. Обращалась
со мной, словно я сокровище какое, ну, там, бриллианты.
А я вовсе не была ни бриллиантом, ни даже жемчужиной. Волосы мои в конце концов стали
обычные, как у всех. Лицо тоже — ничего особенного. Я умела открыть нехитрый замок, выточить к
нему ключ. Могла, бросив монетку, определить по звуку, настоящая она или нет. Но это каждый
сумеет, если научить. Рядом со мной были и другие дети — они появлялись, какое-то время жили в
нашем доме, потом за кем-то из них приходили родные мамаши, кому-то подыскивали новых
родителей, а некоторые просто умирали. Разумеется, за мной никто не пришел, я не умерла, вместо
этого все росла и наконец выросла и могла сама ходить между колыбельками с бутылкой джина и
серебряной ложечкой. Мистер Иббз, я заметила, стал посматривать на меня как-то по-новому, с
интересом (будто оценил наконец, что я за товар такой, и диву давался, как это я так надолго у них
задержалась и кому бы теперь меня повыгоднее продать). Но когда кто-нибудь вдруг заводил
разговор о дурной крови, что, мол, кровь людская не водица, миссис Саксби хмурилась.
— Иди ко мне, моя девочка, — говорила она тогда. — Дай-ка на тебя поглядеть.
И принималась гладить меня по головке, разворачивала к себе мое лицо и смотрела долгим
задумчивым взглядом.
— Вылитая покойница, ну как живая, — принималась она вспоминать. — Вот такими же глазами
смотрела она на меня в ту ночь. Думала, вернется за тобой — и будет тебе богатство. Но кто же знал,
кто же знал?.. Так она и не вернулась, горемычная... Но богатство твое все еще ждет тебя... Твое
богатство, Сью, ну и наше заодно...
Так говорила она, и не раз. Когда была не в духе и тяжко вздыхала, когда вставала от колыбельки,
со стоном потирая поясницу, она находила взглядом меня, и морщины забот исчезали с ее лица, как
будто мое присутствие служило ей утешением.
«Зато у нас есть Сью, — словно бы говорил ее взгляд. — Пусть нам сейчас нелегко. Но вот — Сью.
Она-то нас и выручит».
Что ж, пусть себе думает что хочет, хотя у меня на этот счет были другие соображения. Я краем
уха слышала, что у нее когда-то давным-давно был свой ребеночек — девочка, она родилась мертвой.
И мне казалось, что именно это личико, личико умершей девочки, она видит, когда глядит на меня
этим своим отрешенным взглядом. При мысли об этом мне порой становилось не по себе, потому что,
согласитесь, довольно неприятно, что в тебе любят на самом деле не тебя, а кого-то совсем чужого,
незнакомого...
Тогда мне казалось, я знаю о том, что такое любовь. И вообще про все на свете знаю. Если бы меня
спросили, как я думаю жить дальше, я бы ответила, что хочу выхаживать детишек. Что, вероятно,
выйду замуж — за вора или перекупщика. Когда мне было лет пятнадцать, один мальчишка подарил
мне украденную пряжку и сказал, что мечтает меня поцеловать. Другой, чуть позже, повадился стоять
перед дверью и насвистывать «Дочь лудильщика»,[4]чем сильно меня смущал. Миссис Саксби быстро
отвадила обоих. Она берегла меня пуще глаза, и в этом смысле тоже.
— И для кого, интересно, вы ее держите? — кричали мальчишки. — Для принца Эдди, что ли?
Думаю, люди, заглядывавшие на Лэнт-стрит, считали меня туповатой. В смысле не ушлой. Может,
так оно и было, если мерить мерками, принятыми в Боро. Но мне самой казалось, что я достаточно
пронырливая. Ведь невозможно вырасти в доме, где творятся такие дела, и не получить ни малейшего
представления о том, что чего стоит — или может стоить со временем.
Вы меня понимаете?
Вы все ждете, когда же наконец начнется моя история. Да и я ждала — тогда. Но история моя уже
началась — а я, как и вы, этого даже и не заметила.
Вот когда, кажется, она началась на самом деле.
Зимняя ночь. Несколько недель после Рождества, когда я отметила свой очередной день рождения.
Мне семнадцать. Ночь выдалась темная, промозглая, с густым туманом и противной моросью — не то
дождь, не то снег. Как раз для воров и перекупщиков: темными зимними ночами дела обделывать
лучше всего, потому что простые люди сидят по домам, столичные щеголи отчаливают в загородные
имения, а большие дома в Лондоне стоят запертые на замок, пустые, только и ждут грабителей. В
такие ночи к нам всегда притекало много добра, а выручка мистера Иббза была больше обычного.
Холод делал воров сговорчивее.
Нам же на Лэнт-стрит холод был не страшен, потому что помимо кухонного очага была у нас еще
и жаровня мистера Иббза, он исправно поддерживал в ней огонь: в любой момент она могла
понадобиться — что-нибудь перековать или вовсе расплавить. В ту ночь возле нее возились трое или
четверо парнишек — они вытапливали золото из соверенов. Чуть поодаль восседала на своем кресле
миссис Саксби, покачивая колыбель с парой малюток, и еще там были парень и девушка, жившие в
нашем доме, — Джон Врум и Неженка Уоррен.
Джон был чернявый и худосочный парнишка лет четырнадцати. Он постоянно что-нибудь жевал.
Думаю, это из-за глистов. В тот вечер он грыз арахис, разбрасывая по полу шелуху.
Миссис Саксби сделала ему замечание.
— Веди себя как полагается, — сказала она. — Мусоришь тут, а Сью убирать за тобой.
На что Джон ответил:
— Бедняга Сью, прямо сердце кровью обливается.
На самом деле ему плевать было на меня. Это он из ревности. Он, как и я, был сирота, мать его
умерла, и к нам он попал еще младенцем. Но был таким страшненьким, что никто не захотел взять
его к себе. Миссис Саксби нянчила его лет до четырех-пяти, а потом отдала в приход — но уже тогда
он был сущий сорванец и все норовил сбежать из работного дома. В конце концов она упросила
одного капитана взять его на корабль, он сплавал аж до Китая и вернулся в Боро при деньгах, чем и
похвалялся. Денег хватило лишь на месяц. Теперь он жил на Лэнт-стрит и выполнял поручения
мистера Иббза, а кроме того, обделывал кой-какие свои делишки, а Неженка ему помогала.
Это была рослая рыжая девица двадцати трех лет, довольно простоватая на вид. Руки у нее были
гладкие, белые, а как она шила — любо-дорого глядеть! Джон задал ей работу — нашивать собачьи
шкурки на ворованных собак, чтобы они казались попородистей.
Он был в деле с собачьим вором. Тот держал пару сук; когда у них начиналась течка, выводил на
улицу, и породистые псы, забыв о своем хозяине, увязывались за ним. Потом делец возвращал собак
хозяевам за десятифунтовую мзду. С охотничьими — это получается лучше всего, ну и с дамскими
болонками тоже можно сговориться. Хотя попадаются такие хозяева, которые ни за что не заплатят —
даже если отрежете собаке хвост и пошлете им его по почте, все равно не получите ни гроша, такие
жестокосердые, — ну и вот, тех собак, которые остались невостребованными, этот Джонов приятель
душил и продавал ему за бесценок. Что Джон делал с мясом, не знаю, — наверно, продавал как
крольчатину или съедал сам, — но шкуры, как я уже сказала, он оставлял себе, и Неженка нашивала
мех на обычных дворняжек — их он потом продавал как породистых на Уайтчепелском рынке.[5]
Из меховых обрезков она шила ему шубу. В тот вечер она как раз этим и занималась. Верх почти
закончила: ворот и плечи были готовы и даже рукава, и шубейка уже получалась из сорока псин. Все
это ее рукоделие издавало жуткий запах — она сидела у огня,— и наш домашний пес (не сторожевой,
Джек, а другой, каштановый, которого назвали Чарли Хвост, как того вора в стишке[6]) весь извелся.
Время от времени Неженка показывала нам свою работу, чтобы мы оценили, как ладно у нее
получается.
— Джон, правда, повезло Неженке, что ты не каланча? — заметила я, когда она в очередной раз
продемонстрировала нам шубейку.
— Это тебе повезло, что ты еще не труп, — ответил Джон. Он был коротышкой и стеснялся этого.
— Как это мы недоглядели? Надо нашить кусок твоей кожи на рукава, а еще лучше на манжеты,
чтобы нос вытирать. Там тебе самое место, рядом с бульдогом или боксером.
Он достал нож, который всегда носил при себе, и провел пальцем по лезвию.
— Я вот все думаю, — проговорил он, — может, прокрасться к тебе ночью да и срезать кусок твоей
шкуры, пока ты спишь? Как, Неженка, пришьешь такой кусочек?
Неженка, закрывшись ладошкой, пронзительно заверещала. На руке у нее было кольцо, правда
великоватое, и, чтобы оно не спадало, она намотала на палец нитку — нитка вся почернела от грязи.
— Ну и шуточки у тебя! — сказала она.
Джон ухмыльнулся и стал постукивать кончиком ножа о сломанный зуб. Миссис Саксби сказала:
— Хватит, или получишь по башке. Я не позволю тебе пугать нашу Сью.
Я вскинулась: да если бы я пугалась всякой малявки вроде Джона Врума, я бы давно перерезала
себе горло. Джон ответил, что с удовольствием поможет мне в этом. Тогда миссис Саксби качнулась
вперед вместе с креслом и влепила ему затрещину — точно так же она ударила когда-то бедняжку
Флору, а случалось, бивала и других — и все из-за меня.
Джон на миг застыл — мы подумали, даст ей сдачи, но нет, он повернулся ко мне — верно, в
отместку хотел стукнуть меня. А тут как раз Неженка вскочила со стула, так что он ударил ее.
— Ума не приложу, — оторопел он, — почему это все против меня.
Неженка расплакалась.
— Не обращай на них внимания, Джон, — сказала она, закрываясь рукавом, — они ругаются, но я-
то всегда с тобой...
— Ты-то со мной, это верно. Как дерьмо с лопатой. — Он оттолкнул ее руку, и она снова села в
углу — горбиться над собачьей шубейкой и поливать швы слезами.
— Ну-ну, Неженка, перестань, — сказала миссис Саксби. — Работу испортишь.
Неженка еще с минуту поплакала. Один из мальчишек, что возились у жаровни, обжегся горячей
монеткой и выругался. Джон закинул в пасть очередной орех и выплюнул скорлупу на пол.
После этого все сидели тихо, и так продолжалось примерно с четверть часа. Чарли Хвост лежал у
огня и подергивался, наверно, гонялся во сне за пролетками. Хвост у него был сломан — однажды
угодил в колесо кеба, прямо между спиц. Я достала карты и стала раскладывать пасьянс. Неженка
шила. Миссис Саксби дремала. Джон сидел и с виду бездельничал, но время от времени поглядывал
на мои карты и давал советы, куда какую положить.
— Вальта пик на сучку червей, — подсказывал он. Или: — Ты что делаешь? Ты что, совсем тупая?
— А ты не лезь! — огрызнулась я, продолжая раскладывать карты по-своему.

[djjaz63]

Колода была старая, карты замусоленные. Прежний владелец мухлевал с этой колодой, за что и
был убит в драке. Я сделала раскладку в последний раз и чуть подвинула стул, чтобы Джону было не
видно, как они легли.
В конце концов один из младенцев вдруг проснулся и запищал, а Чарли Хвост вскочил и залаял.
От внезапного порыва ветра пламя в очаге взметнулось ввысь, а дождь ливанул по углям, и они
зашипели.
Миссис Саксби открыла глаза.
— Что это? — спросила она.
— Что «что это»? — переспросил Джон.
И тут мы все это услышали: невнятный глухой стук где-то на заднем дворе. Потом отчетливо
послышались шаги. У кухонной двери шаги стихли, с минуту была тишина, а потом в дверь
постучали: сильно, требовательно, уверенно.
Бух-бух-бух. Вот так примерно. Как в театре, когда является призрак мертвеца. Вор так не стал бы
колотить, вор стучится легонько, чуть слышно. Мы всегда могли по стуку определить, по какому делу
к нам пожаловали. Но тут было что-то непонятное — думай что угодно. И даже самое нехорошее.
Мы переглянулись, и миссис Саксби вынула дитя из колыбели и прижала к груди, чтобы не
слышно было плача. А Джон схватил Чарли Хвоста за пасть и крепко сжал. Ребята у жаровни сидели
тихо, как мышки.
Мистер Иббз шепотом сказал:
— Мы кого-нибудь ждем? Мальчики, спрячьте это добро. Ничего, что обожжете пальцы. Если это
«синие»,[7]мы пропали.
Они принялись собирать соверены и золотишко, какое удалось вытопить, и складывать все в
носовые платки, а платки засовывали под шляпы и в карманы брюк. Один из мальчишек, Фил, самый
старший из племянников мистера Иббза, быстро подошел к двери и встал за дверью, у косяка. Руку он
держал за пазухой. Он два срока отсидел в тюрьме и божился, что третьего раза не будет.
Стук повторился.
Мистер Иббз сказал:
— Все чисто? А теперь спокойно, мальчики, спокойно. Сью, дорогая, как ты смотришь на то, что я
попрошу тебя открыть дверь?
Я глянула на миссис Саксби и, когда та кивнула, подошла к двери и отодвинула засов. Дверь резко
распахнулась мне навстречу, словно снаружи на нее навалились всем телом, — Фил так и подумал,
потому что я заметила, как он, еще сильней вжавшись в стену, достает из-за пазухи нож. Но всему
виной был ветер — ворвавшись в кухню, он задул половину свечей, взъерошил пламя в жаровне,
разметал по полу карты. А в дверях стоял человек, весь в черном, мокрый с головы до пят, у ног его
— кожаная дорожная сумка. В темноте трудно было его разглядеть — черная тень от полей шляпы
падала на глаза, так что видны были лишь бледные впалые щеки да усы. И если бы он не заговорил, я
бы ни за что его не узнала.
А сказал он следующее:
— Сью! Никак это Сью? Боже мой! Я сорок миль преодолел, только чтобы увидеть тебя. Может, не
будешь держать меня на пороге? Промерз до костей.
И лишь после этих слов я его и узнала, хотя не видела больше года. Ни один из мужчин,
появлявшихся на Лэнт-стрит, не говорил так, как он. Его звали Ричард Риверс, или Дик Риверс, а
иногда Ричард Уэллс. Однако мы зовем его по-своему, и это домашнее имя я сейчас и произнесла,
когда миссис Саксби, видя, что я стою и хлопаю глазами, вопросила:
— Кто же это, наконец?
— Это Джентльмен, — ответила я.
Конечно, произнесла я не совсем так, как сейчас говорю: не как богатые произносят, четко
выговаривая все звуки, а так, как будто слово это было рыбкой, а мы ее разрезали: Дженмен.
— Это Джентльмен, — сказала я, и Фил тут же убрал нож, сплюнул и пошел назад к жаровне.
Миссис Саксби встрепенулась, при этом младенец отвернул красное личико от ее груди и снова
открыл рот.
— Джентльмен! — вскричала она.
Младенец заверещал, а Чарли Хвост, которого Джон отпустил, с лаем метнулся к Джентльмену и
стал наскакивать на него, пачкая лапами пальто.
— Ну ты нас и напугал! Неженка, зажги свечки-то. И поставь воду греть для чая.
— А мы решили, что вы — «синий», — сказала я, когда Джентльмен вошел в кухню.
— Я и правда чуть не посинел, — отвечал он.
Он поставил на пол свою сумку, передернул плечами, снял шляпу и перчатки, потом снял
промокшее пальто — от ткани сразу повалил пар. Потом потер руки и пригладил волосы. Он носил
длинные волосы и длинные усы, и теперь, побывав под дождем, они развились и казались еще
длиннее, темнее и глаже. На пальцах его блестели кольца, а в кармане жилета — часы с драгоценным
камнем, на длинной цепочке. Я могла и не приглядываясь сказать, что часы и кольца не из чистого
золота, а камень — стекляшка, но, хоть и подделка, все равно это была очень тонкая работа.
После того как Неженка зажгла свечи, в комнате стало светлее, Джентльмен огляделся по
сторонам, потирая ладони и одобрительно кивая.
— Добрый вечер, мистер Иббз, как поживаете? — произнес он весело. — Как дела, мальчики?
Мистер Иббз ответил:
— Спасибо, хорошо, золотой мой.
Мальчики ничего не ответили.
Только Фил сказал, обращаясь в пустоту:
— Он ведь вошел с заднего хода?
И другой парнишка ответил ему смешком. Эти мальчишки всегда думают, что мужчины вроде
Джентльмена — педики.
Джон тоже засмеялся, громче остальных.
Джентльмен посмотрел на него:
— Привет, блоха. Что, потерял свою мартышку?
Лицо у Джона было такое смуглое, что все принимали его за итальянца. Теперь же, после слов
Джентльмена, он скорчил рожу.
— Поцелуй меня в зад, — сказал он.
— Разрешаешь? — улыбнулся в ответ Джентльмен.
Потом подмигнул Неженке:
— Привет, красавица!
И она потупилась.
Наклонился к Чарли Хвосту и потянул его за уши.
— Привет, Хвостяра. Где полиция? А? Где полиция? Ну-ка проводи их! — Чарли так и взвился.—
Хороший мальчик. — Джентльмен погладил пса. — Хороший мальчик. Молодец.
Потом подошел к креслу миссис Саксби. Сказал:
— Приветствую вас, миссис С.
Младенец, проглотивший порцию джина, затих. Миссис Саксби подала гостю руку. Джентльмен
взял ее руку и поцеловал — сначала суставы, потом самые кончики пальцев.
Миссис Саксби попросила Джона встать со стула:
— Пусть Джентльмен сядет.
Джон насупился, но встал и пересел на место Неженки. Джентльмен сел и вытянул ноги к огню.
Он был высокий, и ноги у него были длинные. Рядом с ним Джон казался просто малявкой.
Миссис Саксби не сводила с него глаз, а он, зевая, все потирал руки. Поймав ее взгляд, улыбнулся.
— Ну вот и славно, — сказал он. — Как идут дела?
— Да помаленьку, — отвечала она.
Младенец лежал тихо, а она поглаживала его, как когда-то меня.
Джентльмен кивнул.
— А этот малютка, он приемыш или свой?
— Приемыш, разумеется, — отвечала она.
— Это он или она?
— Он, слава те господи! Еще один бедный сиротка, которого мне приходится собственноручно
выхаживать.
Джентльмен наклонился к ней ближе.
— Хорошо ему! — сказал он и подмигнул.
— Ох! — воскликнула миссис Саксби и зарделась, как роза. — Не шутите так!
Да, педик не педик, а вогнать женщину в краску он умел.
...Мы называли его Джентльменом, потому что он был действительно из благородных — с его
слов, когда-то ходил в настоящую школу для благородных, и у него были отец, и мать, и сестра, чье
сердце он, можно сказать, разбил. У него когда-то водились деньги, но он все проиграл, и папаша его
заявил, что больше он от семьи не получит ни цента, поэтому ему пришлось добывать деньги старым
проверенным способом — воровством и мошенничеством. И этот образ жизни так к нему пристал, что
мы думали, должно быть, у них в роду — ну, когда-нибудь давным-давно — была дурная кровь, вот
ее-то он и унаследовал.
Он умел рисовать и даже одно время подделывал картины, когда жил в Париже. Потом это дело
накрылось, и он, кажется, целый год переводил французские книги с французского на английский —
или английские на французский, не имеет значения, и при этом каждый раз слегка их переделывал и
придумывал для них разные названия, так что из одной и той же истории получалось у него до двух
десятков новых. Но вообще-то по большей части он занимался чистым мошенничеством, был
шулером в больших игорных домах, потому что все-таки был вхож в высшее общество и производил
впечатление честного человека. Дамы — те просто были без ума от него. Три раза он чуть не женился
на богатой наследнице, но каждый раз отец чуял неладное, и дело проваливалось. Многих людей он
разорил, продавая им акции несуществующих банков. Он был красавчик, и миссис Саксби его просто
обожала. Он появлялся на Лэнт-стрит примерно раз в год, приносил мистеру Иббзу товар, забирал
фальшивые монеты, выслушивал советы и предостережения.
Я подумала, что и на этот раз он принес краденое, так же, кажется, решила и миссис Саксби,
потому что, погревшись у огня и выпив принесенную Неженкой чашку чая с ромом, она уложила
спящего младенца в колыбель, разгладила на коленях юбку и сказала:
— Ну что же, Джентльмен, я очень вам рада. Мы не видели вас месяц или даже два. Есть у вас что-
нибудь, на что мистеру Иббзу стоит посмотреть?
Джентльмен покачал головой:
— Боюсь, для мистера Иббза у меня ничего нет.
— Как же так — ничего нет? Вы слышали, мистер Иббз?
— Очень жаль, — отозвался мистер Иббз, сидевший у жаровни.
— Тогда, может, для меня? — осторожно спросила миссис Саксби.
Но Джентльмен опять покачал головой.
— Не для вас, миссис С., — сказал он. — Не для вас, и не для этого Гарибальди (он имел в виду
Джона), и не для Неженки, и не для Фила и мальчиков, и даже не для Чарли Хвоста.
Говоря так, он обводил взглядом всех поочередно, остановился на мне и замолчал. Я успела
собрать разбросанные карты и теперь раскладывала их по мастям. Почувствовав, что на меня смотрят
— и не только он, еще и Джон с Неженкой, и раскрасневшаяся миссис Саксби, — я отложила карты.
Он быстро схватил их и принялся тасовать. Таким людям всегда нужно чем-нибудь занять руки.
— Итак, Сью, — сказал он, по-прежнему не сводя с меня глаз. Глаза у него были голубые, ясные.
— Что «итак»? — переспросила я.
— Итак, что ты на это скажешь? Я ведь за тобой пришел.
— За ней! — фыркнул Джон.
Джентльмен кивнул.
— У меня есть кое-что для тебя. Предложение.
— Предложение! — ахнул Фил. Он подслушивал. — Глянь-ка, Сью, он хочет на тебе жениться!
Неженка взвизгнула, мальчишки захихикали. Джентльмен скривился, отвел наконец от меня
взгляд и обратился к миссис Саксби:
— Попросите наших друзей у жаровни удалиться, хорошо? А Джон с Неженкой пусть останутся:
мне понадобится их помощь.
Миссис Саксби помедлила, глянула на мистера Иббза, и тот сказал:
— Ладно, ребятки, эти кругляши хорошо пропотели, королевы почти не видать. Еще немного — и
нас обвинят в измене. — Он взял ведро и одну за другой стал бросать горячие монеты в воду. —
Слышите, как желтые ребятки шикают! — заметил он. — Золото все знает. Так что же золото знает?
— Ладно, дядя Хамфри, — сказал Фил.
Он надел пальто и поднял воротник. Остальные сделали то же самое.
— Пока! — И они кивнули по очереди мне, Джону, Неженке и миссис Саксби. С Джентльменом
они прощаться не стали.
Он проводил их взглядом.
— Берегите спины, парни! — крикнул он, когда за ними закрывали дверь.
Слышно было, как Фил сплюнул в сердцах.
Мистер Иббз повернул ключ в замке. Потом пошел и налил себе чашку чаю, плеснув в него рома,
как сделала только что Неженка, когда подавала чай Джентльмену. Запах рома, витавший над
чашкой, смешивался с запахом горящих углей, топленого золота, собачьих шкур и непросохшего
пальто. Капли дождя тихонько стучали по каминной решетке. Джон жевал арахис, сплевывая шелуху
в кулак. Мистер Иббз переставил лампы. Высветилась поверхность стола, наши руки и лица,
остальная часть кухни погрузилась во тьму.
С минуту все молчали. Джентльмен все тасовал карты, а мы сидели и смотрели на него. Мистер
Иббз смотрел пристальнее всех, даже глаз сощурил — словно целился из ружья.
— Так в чем дело, сынок? — спросил он. — О чем речь?
Джентльмен поднял глаза от карт.
— О чем речь... — повторил он. — Речь вот о чем. — Он вынул из колоды одну карту и открыл ее.
Это был бубновый король. Представьте себе, живет на свете такой человечек, — проговорил он,
выкладывая карту на стол, — этакий старичок, так сказать, мудрый старец или, говоря по-нашему,
ученый джентльмен, что правильнее. Но со странностями. Он живет в некоем заброшенном доме
возле некой заброшенной деревни, в нескольких милях от Лондона — сейчас не важно, где именно. У
него есть огромная зала, доверху набитая книгами и гравюрами, и ни о чем он не думает, кроме как
об этих книгах и о своем труде, который он пишет, — назовем его для простоты словарем. Это
словарь всех его книг. Но и картинками он тоже не брезгует — и вот ему пришло в голову собрать их
в красивые альбомы и переплести. Но сам он сделать это не в состоянии. Он помещает в газете
объявление, что ему требуются услуги... — С этими словами он вынул другую карту и положил ее
рядом с первой. Это был валет пик. — Смышленого молодого человека, который бы помог ему
оформить коллекцию. И один такой смышленый молодой человек, к тому времени хорошо известный
в лондонских игорных домах и подумывающий о легком и необременительном заработке, с питанием
и проживанием, откликнулся на это объявление, с ним побеседовали и сочли годным.
— И этот молодой человек — вы, — сказал мистер Иббз.
— Смышленый молодой человек — это я. Угадали!
— А деревенская халупа, — оживился вдруг Джон, который все это время сидел надувшись, —
небось, битком набита сокровищами. Надо только забраться туда и пошарить как следует. И вы
пришли одолжить у мистера Иббза клещи и ушлую девчонку. А у Сью глаза как у невинной овечки,
старого перца ей провести ништяк.
Джентльмен покачал указательным пальцем.
— Холодно! — сказал он. — Эта деревенская халупа, того и гляди, развалится, ей лет двести, не
меньше, к тому же мрачная, сырая и заложена-перезаложена от подвала до крыши, которая, кстати,
протекает. Ни ковров, ни ваз, ни серебра — ничего такого, боюсь, там не найдется. Старичок ест на
обычном фарфоре, как мы.
— Вот козел! — сказал Джон. — Небось, такие скупердяи хранят свои денежки в банке? И вы
уговорили его написать бумагу, где он вам все завещает, и теперь вам нужна бутылочка яда...
Джентльмен покачал головой.
— Ни унции яда? — спросил Джон, не терявший надежду.
— Ни унции. Ни капли. И никаких денег в банке — по крайней мере, у старика. Он живет
анахоретом, и такой чудак, что вряд ли знает, для чего нужны деньги. Но он живет там не один. И вот
кого он держит у себя за компанию...
На стол легла дама червей.
— Э-хе, — сказал Джон, улыбнувшись лукаво. — Жену, кого же еще.
Но Джентльмен снова покачал головой.
— Ну, дочь...
— Не жену и не дочь, — отвечал Джентльмен, прижимая пальцами карту и вглядываясь в
печальное лицо дамы.— Племянницу. Возраста... — Он посмотрел на меня. — Примерно как Сью.
Внешне довольно симпатичную. И по характеру она, — он улыбнулся, — святая простота.
— А-а, дурочка! — воскликнул Джон. — Так, может, хоть она богата?
— Да, она богата, — кивнул Джентльмен. — Так же, как гусеница богата крыльями, а клевер —
медом. Она наследница, Джонни: наследство ее велико, и дядя не вправе к нему прикасаться, но
достанется оно ей на определенных условиях. Она не увидит ни пенни, пока не выйдет замуж. Если
она умрет старой девой, деньги перейдут к ее двоюродному брату. Если выйдет замуж, — он
погладил карту белым холеным пальцем, — то будет богата, как королева.
— Насколько богата? — поинтересовался мистер Иббз, который все это время молчал.
Джентльмен посмотрел ему прямо в глаза.
— Десять тысяч наличными, — тихо сказал он. — Пять тысяч в ценных бумагах.
В камине щелкнул уголек: п-пух! Джон присвистнул, Чарли Хвост тявкнул. Я посмотрела на
миссис Саксби, но та сидела, опустив голову, и не радовалась. Мистер Иббз задумчиво поднес чашку
ко рту.
— Готов поспорить, старик ее ни на шаг от себя не отпускает, — промолвил он, сделав глоток.
— Вы близки к истине, — кивнул Джентльмен и откинулся на стуле. — Все это время она была
при нем чем-то вроде секретаря: читает ему вслух часами. Думаю, он и не догадывается, что она
подросла и превратилась в настоящую леди. — Он хитро улыбнулся. — Хотя, мне кажется, сама она
догадалась. Не успел я начать работу над рисунками, как в ней обнаружилась страсть к живописи.
Она пожелала брать уроки — у меня. Ну, уж в этом-то деле я умею пустить пыль в глаза. А она,
невинное дитя, не отличит пастели от коростеля. Но видели бы вы, как старательно она выполняет
задания! С неделю мы учились проводить линии, потом растушевывать тени. Пошла вторая неделя:
переходим к композиции. Третья неделя: пишем акварелью. Следующая — смешиваем масляные
краски. На пятой неделе...
— На пятой вы ее дрючите! — не вытерпел Джон.
Джентльмен выдержал паузу.
— На пятой неделе уроки отменяются, — сказал он. — Или ты думаешь, что такой девушке
позволят долго оставаться наедине с преподавателем? Все это время с нами сидела ее горничная,
ирландка, — то и дело покашливала, едва руки мои оказывались слишком близко от ручек ее
госпожи или когда я слишком низко нагибался к ее ушку, чтобы объяснить правило. «Вот ханжа!» —
думал я. Но случилось так, что она заболела скарлатиной — и сейчас умирает, бедняжка. Так что в
настоящее время у моей дамы нет другой компаньонки, если не считать экономки — а у экономки и
без того забот хватает, чтобы еще и на уроках сидеть. По этой причине уроки отменены, краски на
палитре сохнут. Я теперь встречаюсь с госпожой лишь за ужином, но она всегда сидит рядом с дядей.
А когда случайно прохожу мимо ее комнаты, слышу за дверью тяжкие вздохи...
— Сдается мне, — сказал мистер Иббз, — она думает о вас и тоскует.
— Именно так, — сказал Джентльмен, — именно так.
— Бедная леди! — сказала Неженка. В глазах ее блеснули слезы. Она вообще пускала слезу по
любому поводу. — Так вы говорите, она хорошенькая? На фигуру и на лицо?
Джентльмен пожал плечами:
— Заметная. С мужской точки зрения.
Джон засмеялся:
— Вот бы она меня заметила!
— Давай лучше я замечу, — сказал Джентльмен и прищурился. — И по шее накостыляю.
Джон, весь пунцовый, вскочил со стула:
— Да я вам сам!..
Мистер Иббз замахал руками:
— Мальчики! Мальчики! Довольно! Перестаньте. Я этого в своем доме не потерплю, тут женщины,
дети. Джон, сядь и угомонись. Джентльмен, вы обещали рассказать нам что-то интересное. Пока что
мы выслушали лишь присказку. Где же суть? И, возвращаясь с небес на землю, где в вашей истории
место для нашей Сью?
Джон лягнул стул, но все-таки сел. Джентльмен достал коробку сигарет. Мы подождали, пока он
зажжет спичку. Огоньки серного пламени заплясали в его зрачках. Потом он снова склонился над
столом, где лежали три карты, и принялся разглаживать их углы.
— Где суть, хотите знать? — сказал он. — Ну хорошо, сейчас узнаете. — Он постучал по даме
червей. — Я намерен жениться на этой девушке и забрать ее деньги. Намерен выкрасть ее, — он
отодвинул карту в сторону, — из-под носа у дяди. И я уже был на верном пути, как вы могли
догадаться, но она со странностями, и полностью полагаться на нее нельзя: вдруг наймет в служанки
женщину сурового нрава — тогда я пропал. Я отпросился в Лондон за переплетным материалом для
альбомов. И хочу, чтобы Сью оказалась там раньше меня. Чтобы устроилась горничной к юной особе
и помогала мне в моих ухаживаниях, чтобы я мог медленно, но верно подвести дело к побегу.
Он посмотрел на меня. Бледные пальцы его все еще поглаживали карты.
— И есть еще одно дельце, — сказал он, понизив голос, — в котором мне понадобится помощь
Сью. Женившись на этой девице, я не хотел бы вечно держать ее при себе. Я знаю одного человека,
который заберет ее у меня. У него есть дом, там мы ее и поселим. Сумасшедший дом. Место
надежное. Может, даже...
Не договорив, он перевернул карту вниз лицом и хлопнул по ней кончиками пальцев.
— Мне нужно лишь жениться на ней, — сказал он, — пользуясь выражением Джонни, отдрючить
ради денег. Потом я беру ее, ничего не подозревающую, под белы ручки и подвожу прямо к воротам
психушки. Что в этом плохого? Я уже говорил вам, что она странная. Но я должен действовать
наверняка. Вот мне и нужна Сью, она подыграет мне и поможет до самого конца держать дамочку в
блаженном неведении.
Он снова потянулся за сигаретой, а все, как и прежде, посмотрели на меня. Все, кроме миссис
Саксби. Та слушала Джентльмена молча, не проронив ни слова. Пока Джентльмен рассказывал, я
видела, как она наливает чай из чашки в блюдце, слегка покачивает блюдце, остужая, подносит к
губам. Она не пила горячий чай, говорила, от него черствеют губы. И действительно, я не встречала
ни одной женщины, у которой были бы такие мягкие и нежные губы.
И вот, все так же молча, она поставила чашку и блюдце на стол, достала носовой платок и отерла
рот. Потом посмотрела на Джентльмена и наконец заговорила:
— Почему именно Сью? Что, во всей Англии не нашлось другой девушки?
— Потому что она — ваша, миссис С. Потому что ей я доверяю. Потому что она приличная
девушка, то есть я хочу сказать — порочная девушка, которая не привыкла держаться буквы закона.
Миссис Саксби кивнула.
— А каков ее интерес?
И снова он посмотрел на меня, но ответ его предназначался не мне, а ей.
— Она получит две тысячи фунтов, — сказал он, приглаживая усы, — и пусть возьмет себе любой
из нарядов юной дамы, а также драгоценности, какие ей приглянутся.
Вот что это было за дело.
Мы все задумались.
— Что скажешь? — спросил Джентльмен, обращаясь на этот раз ко мне и больше ни к кому.
Я ничего не ответила, и, подождав немного, он продолжил:
— Прости, что взваливаю все это на тебя, но, видишь ли, у меня мало времени. Дело не терпит
отлагательств. Я должен как можно скорее найти служанку. Мне бы хотелось, чтобы это была ты, Сью.
Именно ты. Но если это невозможно, тогда ответь мне скорее, ладно? Тогда я попытаюсь найти
другую.
— Неженку возьмите, — встрепенулся Джон, услыхав последнюю фразу. — Она ведь у нас служила
горничной, правда, Неженка? У одной дамы в Пекхэме.
— Помнится мне, — сказал мистер Иббз, прихлебывая из чашки, — что Неженка потеряла это
место из-за того, что ткнула госпожу в руку шляпной булавкой.
— Она сама виновата, — пискнула Неженка. — Нечего было обзываться. Вот я и завелась. А ваша
девушка, похоже, не из таких. Она недотепа, вы же сами сказали. С такой-то я управлюсь.
— Между прочим, не тебя спрашивали, а Сью, — тихо сказала миссис Саксби. — А мы еще не
слышали ее ответа.
Тогда все снова уставились на меня, и от этих взглядов мне стало не по себе. Я потупилась.
— Не знаю, — сказала я. — Непривычно как-то. Какая из меня горничная? Ведь я же ничего не
умею!
— Мы тебя научим, — сказал Джентльмен. — Неженка научит, у нее есть опыт. Наука нехитрая.
Сиди себе, улыбайся и держи наготове флакончик с нюхательной солью.
— А если леди не захочет брать меня в горничные? С какой стати ей меня брать?
Но он и это обдумал. Он все заранее обдумал, все предусмотрел. Я буду не я, а племянница его
старой няни, так он меня представит. Как тихую порядочную девушку, оказавшуюся в стесненных
обстоятельствах. Леди непременно меня возьмет, если он за меня попросит.
— Мы напишем тебе рекомендательное письмо, — сказал он, — и подпишемся: «Леди Попа с Зад-
стрит» или что-нибудь вроде того. Она все равно не станет наводить справки. Она никогда не бывала
в свете, Лондона от Иерусалима и то не отличит. Ей и спросить-то не у кого.
— Не знаю, — повторила я. — Но вдруг окажется, что она к вам не так трепетно относится, как вы
предполагаете?
Он притворно потупился, такой скромник.
— Верно, — сказал он. — Но, может, мне самому позволено будет судить о глубине сердечных
чувств юной девы?
— Но если предположить, — сказала миссис Саксби, — что она недостаточно вас любит?
Представьте, что она окажется новой мисс Бамбер или мисс Финч?
Мисс Бамбер и мисс Финч — так звали двух других наследниц, которых он неудачно обхаживал.
Услышав эти имена, он лишь фыркнул:
— Она совсем не такая — в чем в чем, а в этом я уверен. У тех девиц были отцы — честолюбцы,
обвешанные адвокатами. А дядя этой девицы не видит дальше книжного корешка. Ну а что касается
того, что, как вы говорите, девчонка недостаточно меня любит, — на это я могу вам сказать одно:
полюбит, куда денется.
— Настолько, чтобы бежать с вами из родного дома?
— Это очень скучный дом, — отвечал он, — для девушки ее возраста.
— Но ее возраст как раз против вас, — заметил мистер Иббз (при нашем образе жизни просто
необходимо досконально знать все тонкости закона). — До совершеннолетия она не имеет права
поступить против воли дяди. Вы ее тайно увозите, а он приходит и требует ее назад. И то, что вы
будете ее мужем, ровно ничего не значит.
— Но то, что она будет моей женой, значит многое. Вы меня понимаете. — И хитро улыбнулся.
У Неженки в глазах мелькнуло недоумение. И Джон радостно пояснил:
— Я же говорил — отдрючит.
— Тогда на ней можно ставить крест, — сказала миссис Саксби. — После этого ни один
приличный человек на нее не позарится.
Неженка охнула.
— Это не наше дело, — отрезал мистер Иббз и продолжал, обращаясь к Джентльмену: — Трудно.
Весьма трудно осуществить.
— Не спорю. Но надо рискнуть. Что мы теряем? По крайней мере, Сью отдохнет на природе.
Джон хохотнул:
— Отдохнет она, как же, в четырех стенах. И хрен знает сколько еще отдыхать придется, если вас
поймают.
Я прикусила губу. Он был прав. Но не рискованность будущего предприятия пугала меня. Вор не
может все время думать об опасности, иначе сойдешь с ума. Я просто не знала, хочется ли мне так
отдыхать. Жизни вне Боро я себе не представляла. Однажды мы вместе с миссис Саксби ездили
погостить к ее кузине в Бромли, так я вернулась домой вся красная от крапивницы. Жизнь на природе
показалась мне однообразной и нелепой, да и живут там, похоже, одни придурки да цыгане.
И что я буду делать рядом с придурочной? Она ведь не Неженка, которая только слегка чокнутая и
лишь иногда ни с того ни с сего свирепеет. Может, эта девица совсем психованная. Может, она
попытается меня задушить. Я буду звать на помощь, и никто не услышит — ведь вокруг на много
миль ни живой души. Цыгане не в счет, им ни до кого, кроме себя, дела нет. У нас каждый знает, если
на тебе платье загорится, цыган даже плюнуть на пламя и то поленится.
Я спросила:
— А эта девушка — какая она? Вы говорили, она не в своем уме.
— Не совсем так, — ответил Джентльмен. — Странная она. Наивная такая, дикая. Ее всю жизнь
держали вдали от общества. Она сирота, как и ты, но тебя воспитывала миссис Саксби, а ее никто не
воспитывал.
Неженка снова уставилась на него во все глаза. Мать ее была пьянчужкой и утонула в реке. Отец
бил дочку нещадно. Сестру ее забил аж до смерти.
Неженка прошептала:
— Не кажется ли вам, Джентльмен, что это грех — то, что вы собираетесь сделать?
Похоже, до сих пор никому из нас подобная мысль просто не приходила в голову. Но теперь, после
того как Неженка произнесла это вслух, я огляделась вокруг — все прятали глаза. И тогда
Джентльмен рассмеялся.
— Грех? — повторил он. — Конечно, милая Неженка, конечно грех! Но грех этот стоит пятнадцати
тысяч фунтов, и эта цена меня устраивает, что бы ты ни говорила. И опять же, если посмотреть, как
были нажиты эти денежки? Думаешь, честным трудом? Конечно же нет. Это богатство добыто
слезами и потом бедняков — за каждый шиллинг два десятка смердов спины горбатили. Слышала,
небось, о Робине Гуде?
— Еще бы! — сказала она.
— Так вот, мы будем как он: отберем золото у богачей и раздадим тем, кому оно принадлежит по
праву.
Джон скривил губы:
— Ты, барчук! Робин Гуд был герой, и гнев его был праведный. Раздашь деньги народу? Да какой у
тебя народ! Хочешь ограбить леди — иди и грабь свою мамашу.
— Мою мамашу? — Джентльмен покраснел.— При чем тут моя мать? К черту мою мать!

[djjaz63]

Но, уловив взгляд миссис Саксби, обернулся ко мне.
— Ох, Сью, — сказал он, — прошу прощения.
— Ничего-ничего, — быстро ответила я. И опустила голову, и все вокруг притихли. Подумали,
наверно, как всегда в дни казни: «Какая она храбрая!» То есть мне хотелось, чтобы они так думали. А
потом почему-то захотелось, чтобы не думали: потому что, как я уже говорила, храбростью я никогда
не отличалась, но за семнадцать лет смирилась с тем, что окружающие так про меня думают. А
теперь явился Джентльмен, и ему нужна храбрая девчонка — он ведь долгий путь проделал, сорок
миль по холоду и слякоти, только чтобы найти меня.
Я посмотрела ему в глаза.
— Две тысячи фунтов, Сью, — тихо сказал он.
— Звучит заманчиво, — сказал мистер Иббз.
— И вдобавок всякие платья и драгоценности! — вздохнула Неженка. — О, Сью! Ты в них будешь
красавица!
— Вылитая леди, — добавила миссис Саксби.
Я обернулась к ней: она опять смотрела на меня странным таким взглядом, словно видела во мне
мою мать. «...Богатство твое все еще ждет тебя... Твое богатство, Сью, ну и наше заодно...»
В общем, она оказалась права. Вот оно наконец, мое богатство, свалившееся как снег на голову.
Что же делать? Я снова посмотрела на Джентльмена. Сердце у меня в груди стучало как бешеное. И я
сказала:
— Ладно. Я согласна. Но за три тысячи фунтов, не за две. И если юная леди меня не примет и
отправит восвояси, я все равно потребую свою сотню за труды.
Он помолчал, обдумывая. Конечно же, думать тут было нечего, и помолчал он так, для пущей
важности, потому что буквально через миг он просиял улыбкой и протянул мне руку. Я подала ему
свою. Он сжал мне пальцы и засмеялся.
Джон состроил рожу.
— Ставлю десять к одному, что через неделю она приползет обратно вся зареванная.
— Я вернусь в бархатном платье. И в перчатках вот посюда, — и показала на локоть, — и в шляпке
с вуалью, и с полной сумкой серебряных звонких монет. А ты будешь называть меня «мисс». Правда
ведь, миссис Саксби?
Он сплюнул на пол.
— Да я скорее отрежу себе язык, чем выговорю такое.
— Я раньше сама тебе его вырву! — ответила я.
Я вела себя как ребенок. Да я и была ребенком! Наверное, миссис Саксби тоже это почувствовала,
потому что ничего не сказала, а только молча смотрела на меня, прикрывая рукой мягкие пухлые
губы. Она улыбалась, но лицо у нее при этом было встревоженное. Я бы даже сказала, испуганное.
Может, так оно и было.
А может, мне только теперь так кажется, теперь, когда я знаю, какие страшные события за этим
последовали.

[djjaz63]

Глава вторая
Старичка-книгочея, как выяснилось, звали Кристофер Лилли. А племянницу звали Мод. Они жили к
западу от Лондона, за Мейденхедом, и дом их, что стоял у деревни под названием Марлоу, назывался
красивым именем «Терновник». План Джентльмена заключался в том, чтобы отправить меня туда
одну, на поезде, через два дня. Сам он задержится в Лондоне еще по крайней мере на неделю, ему
нужно выполнить поручение старика — повозиться с книжными переплетами.
Меня мало заботило то, как я доберусь до этого загородного дома, одна, без провожатых. Я
никогда не бывала нигде западнее Креморн-Гарденс — мы с племянниками мистера Иббза иногда
ходили туда по воскресеньям смотреть на танцы. Там я однажды видела, как француженка-акробатка
шла через речку по канату и чуть не упала, — это, доложу я вам, было нечто... Говорят, на ней были
чулки, но, по-моему, ноги у нее были голые. Помнится, пока она шла по веревке, я стояла на мосту
Баттерси и смотрела вдаль, за реку, — там, за Хаммерсмитом, бугрились леса, и ничегошеньки не
было видно: ни печной трубы, ни церковного шпиля — и знаете, прямо озноб пробирал, до чего это
было непривычно и странно. Если бы мне тогда сказали, что в один прекрасный день я выйду из дома
в Боро, где все мои друзья, и миссис Саксби, и мистер Иббз, и поеду куда-то одна-одинешенька
наниматься горничной в какой-то непонятный дом в этой чаще, за лесами, я бы только расхохоталась.
Но Джентльмен сказал, что надо поскорее собираться: как бы эта леди, мисс Лилли, все не
испортила, возьмет случайно в услужение другую девушку — и все. На следующий день после того,
как он заявился к нам на Лэнт-стрит, он сел писать ей письмо. В письме он выражал надежду, что она
простит ему такую вольность — писать ей лично, но, будучи в Лондоне, он навестил свою старую
нянюшку — когда он был ребенком, она, можно сказать, заменяла ему мать, — и нашел ее весьма
опечаленной, ибо она всерьез обеспокоена судьбой своей юной племянницы, оставшейся после
смерти матери сиротой. Разумеется, под сироткой-племянницей подразумевалась я. Далее он поведал
в письме, что я прежде была в услужении у некой дамы, которая вышла замуж и отбыла в Индию, так
что я осталась без места, и что я в настоящее время подыскиваю место горничной, однако жизнь
такова, что со всех сторон меня подстерегают искушения и я могу пойти по скользкой дорожке, если
только какая-нибудь сердобольная леди не даст мне возможность скрыться подальше от городских
соблазнов, ну и далее в том же духе.
Я сказала:
— Если она поверит такому наглому вранью, Джентльмен, значит, она еще глупее, чем вы
говорили.
Но он ответил, что между Стрэндом и Пиккадилли найдется не меньше сотни девиц, которые
прекрасно зарабатывают подобными историями, и что если уж им удается заставить раскошелиться
лондонских шишек, то что говорить о мисс Лилли, которая сидит себе одна-одинешенька и жизни
совсем не знает?
— Сами увидите, — сказал он. Потом запечатал письмо, надписал адрес и велел соседскому
мальчишке сбегать с этим письмом на почту.
Довольный тем, что все идет по плану, он заявил, что теперь из меня будут делать настоящую
горничную.
Для начала мне вымыли голову. В то время я причесывалась так, как и все девушки у нас в Боро:
волосы разделялись пробором на три части, на затылке гребень, а по бокам тугие локоны. Если
прогладить локоны горячим утюгом, сперва смочив их сахарной водой, они становились жесткие, как
не знаю что, и так держались с неделю или больше. Джентльмен, однако, сказал, что для сельской
местности это будет чересчур смело, и заставил меня смыть все с волос — в результате они стали
совсем прямыми и гладкими. Потом велел разделить их одним, только одним, пробором и скрутить
на затылке в тугой пучок, заколов шпилькой. Неженке он тоже велел вымыть голову, и когда я
наконец научилась делать пучок — сразу у меня не получилось, и я повторяла до тех пор, пока он не
кивнул одобрительно, — после этого он велел мне и ее причесать на такой же манер, как будто она —
леди, мисс Лилли. Он возился с нами как настоящая девчонка. Когда прически были готовы, мы с
Неженкой стали с виду такие скромницы — хоть сейчас в монастырь. Джон сказал, что если теперь
наши рожи зарисовать и повесить в молочной лавке, так все молоко сразу скиснет.
Услышав такие слова, Неженка вырвала из волос шпильки и швырнула в камин. Несколько
прилипших волосков, попав в огонь, с треском воспламенились.
— Ну что у тебя за девчонка такая, — сказал мистер Иббз Джону, — чуть что — сразу в слезы?
Джон рассмеялся.
— А мне-то что, пусть ревет, — ответил Джон. — Меньше потеть будет.
Он ведь был злой мальчишка, я уже говорила.
Но даже и его, помимо воли, план Джентльмена захватил необычайно. Нас всех захватил. В
первый раз при мне мистер Иббз опустил шторку на двери своей мастерской и притушил жаровню.
Когда снаружи стучались и просили выточить ключ, он отсылал посетителей прочь. Пару раз
заглядывали воры с добром, но он лишь качал головой:
— Никак не могу, сынок. Не сегодня. У нас тут, понимаешь, готовка...
Только Фила он впустил — рано утром. Усадил его и пробежался с ним по списку, который
накануне вечером составил Джентльмен. Фил надвинул на глаза кепку и вышел, а через два часа
принес мешок и обшитый полотном сундук — он взял его у одного своего знакомого, у которого был
склад на берегу.
Сундук мне предстояло взять с собой в дорогу. В мешке же оказалось коричневое платье, более
или менее моего размера, а также плащ, ботинки и черные шелковые чулки, и в довершение всего там
была куча настоящего дамского белья.
Мистер Иббз развязал мешок, глянул внутрь и увидел белье, после этого отошел и сел в дальнем
углу кухни, где у него лежал старый индийский замок, который он любил разбирать, чистить и
собирать на досуге. Джона он подозвал к себе и велел ему держать винты. Джентльмен же, напротив,
смело вынул из мешка одну вещицу, потом другую и все аккуратно разложил на столе. Придвинул
поближе кухонный стул.
— А теперь, Сью, — сказал он, — представим, что этот стул — мисс Лилли. Как ты ее будешь
одевать? Для начала — чулки и панталоны.
— Панталоны? — переспросила я. — Уж не хотите ли вы сказать, что она голая?
Неженка прыснула в ладошку. Она сидела у ног миссис Саксби, которая заново завивала ей
волосы.
— Голая? — промолвил Джентльмен. — Конечно. Как рыба. А чего ты хотела? Ведь она должна
снять с себя одежду, когда та станет несвежей или когда идет купаться. А твое дело — забирать у нее
грязное белье. А также подавать ей чистое.
Мне это раньше и в голову не приходило. И я представила, что вот я стою и протягиваю панталоны
какой-то незнакомой голой девушке. Одна такая голая девушка как-то пробегала по Лэнт-стрит,
визжа как резаная, а за ней — полицейский и сестра-сиделка. Что, если мисс Лилли так же
заверещит, и что мне тогда — ловить ее? Я покраснела, и Джентльмен это заметил.
— Да ладно, — сказал он, еле сдерживая улыбку,— неужто ты такая брезгливая?
Я покачала головой: нет-нет. Он взял со стола пару чулок и панталоны и повесил их на спинку
стула.
— Что теперь? — спросил он, обращаясь ко мне.
Я пожала плечами:
— Ну, наверно, рубаху.
— Не рубаху, а сорочку, — поправил он. — И не забудь, перед тем как подать, ее нужно сначала
согреть.
Он поднял сорочку и поднес к очагу. Потом аккуратно повесил на спинку стула поверх панталон
— как будто стул надел ее на себя.
— А теперь — корсет, — сказал он. — Она ждет, чтобы ты затянула на ней корсет. Давай
посмотрим, как у тебя получится.
Он обернул корсет вокруг сорочки, шнуровкой назад, и, надавив коленом, придерживал стул, пока
я стягивала шнурки и завязывала бантик. От натуги на пальцах у меня появились красные полосы —
точно ожгли хлыстом.
— Почему она не носит корсет с завязками спереди, как нормальные девушки? —
полюбопытствовала Неженка.
— Потому что тогда, — отвечал Джентльмен, — ей не понадобится горничная. А если ей не
понадобится горничная, как еще она узнает, что она леди? Ясно? — И подмигнул.
За корсетом последовал лиф, потом манишка. Потом кринолин из девяти обручей, потом нижние
юбки, на этот раз из шелка. Джентльмен и Неженка сбегали наверх за флакончиком духов, которые
берегла миссис Саксби, и он велел мне побрызгать духами там, где из оборок сорочки торчала
деревяшка стула, — там, сказал он, будет шея мисс Лилли.
И все это время я должна была говорить:
— Не соблаговолите ли вы поднять руки, мисс, я поправлю эту оборочку?
Или:
— Как вы желаете, мисс, распушить или оставить в складочку?
Или еще:
— Я начинаю, мисс? Как, потуже? Не желаете ли еще потуже? Ой, простите, пожалуйста, я вас,
кажется, случайно щипнула.
В конце концов после всей этой жуткой возни я вся взмокла. А перед нами сидела мисс Лилли, в
туго затянутом корсете, нижние юбки пышной волной ниспадали до пола, и пахла она что твоя роза,
только на шее и на плечах было пустовато.
Джон сказал:
— Неразговорчивая она у вас.
Все это время он украдкой поглядывал на нас из дальнего угла, пока мистер Иббз смазывал свой
хитроумный замок.
— Она истинная леди, — сказал Джентльмен, поглаживая бороду, — потому и застенчива. Но
ничего, мы с помощью Сью ее расшевелим. Правда, дорогая?
Он присел на корточки рядом со стулом и огладил пышные складки юбки, потом запустил руку
под шелк, подбираясь к нижним слоям. Рука его двигалась так ловко, что мне показалось, он
демонстрирует отработанный прием, и по мере того как рука его забирала все выше, лицо его
розовело, шелк сухо потрескивал, кринолин колыхался... стул слегка покачнулся, и ножки его
тихонько скрипнули. Потом наступила тишина.
— Ах ты, стервочка, — пропел он нежным голосом.
И вынул руку из-под вороха одежды — в пальцах его зажат был чулок. Добычу он протянул мне и
сказал, зевая:
— А теперь можно и на боковую.
Джон все так же молча поглядывал на нас, лишь время от времени щурился и покачивал ногой,
как будто его все происходящее нимало не интересовало. Неженка сонно потянулась, новая прическа
была почти готова, от свежезакрученных кудряшек приятно пахло леденцами.
Я развязала ленты на манишках, потом ослабила шнурки на корсете и сделала его посвободнее.
— Не соблаговолите ли поднять ножку, госпожа, чтобы я могла это с вас снять?.. Не могли бы вы
на минуточку задержать дыхание, госпожа? Тогда легче снимется.
...Он заставил меня работать еще час-полтора. Потом нагрел докрасна утюг и подошел с ним к
Неженке.
— Плюнь-ка на утюг, — попросил он.
Так она и сделала, плевок зашипел, и тогда он взял сигарету и зажег ее, прижав к раскаленному
металлу. Потом, пока он стоял и курил, миссис Саксби, которая когда-то давным-давно, еще до того
как начала выхаживать младенцев, работала в прачечной, показала мне, как правильно утюжить и
складывать дамское белье, ну и, само собой, на это ушел еще час.
Джентльмен послал меня наверх — примерить платье, которое раздобыл для меня Фил. Платье
было довольно простое, коричневое, почти под цвет моих волос, а надо сказать, стены у нас в кухне
тоже были коричневые, так что, когда я снова сошла вниз, меня было почти не видно на фоне стены
— хорошо замаскировалась. По мне, куда лучше бы синее платье или, на худой конец, фиолетовое, но
Джентльмен сказал, что в коричневом обычно ходят или шпионки, или служанки, а раз я еду в
«Терновник» попробовать себя сразу в обеих ролях, то, стало быть, это платье как раз для меня.
Мы посмеялись над этими его словами, а потом, после того как я походила по комнате, чтобы
привыкнуть к новой юбке (она была узкая), а также чтобы Неженка посмотрела, не нужно ли где
чуточку обузить или расставить, он стал учить меня делать реверанс. Это оказалось гораздо труднее,
чем я думала. Можно, конечно, много чего сказать о том образе жизни, что я вела прежде, но это
была жизнь без хозяев. Я никогда никому не делала реверансов. А теперь Джентльмен заставлял меня
приседать сто раз подряд — под конец меня аж замутило. Он сказал, что для горничной присесть в
реверансе — раз чихнуть, так что если я освою эту науку, то разучиться уже не смогу, и тут он, как ни
странно, оказался прав: я действительно не разучилась и даже сейчас могу сделать правильный
реверанс. Или могла бы, при желании.
Ну да ладно. Покончив с реверансами, он стал разучивать со мной мою роль. Потом, чтобы
проверить, хорошо ли я затвердила урок, он поставил меня перед собой и велел повторять все слово в
слово, как на катехизации.
— Итак, начнем, — сказал он. — Как тебя зовут?
— Сьюзен, — ответила я.
— Сьюзен — и все?
— Ну Сьюзен Триндер.
— Сьюзен Триндер, сэр. Запомни: в «Терновнике» я тебе больше не Джентльмен. Там я буду
мистер Ричард Риверс. И называй меня там «сэр». И мистера Лилли тоже называй «сэр», а юную
госпожу можешь звать мисс Лилли или мисс Мод — как она сама тебе прикажет. А мы все будем
звать тебя Сьюзен. — Он нахмурился. — Но нет, Сьюзен Триндер не годится. Это может навести их на
след, если вдруг не сложится. Надо подобрать тебе другую фамилию...
— Валентино, — выпалила я. Ну что вам на это сказать? Мне же было семнадцать лет. И я обожала
Валентинов день.
Джентльмен презрительно скривил губы.
— Лучше не придумаешь, — сказал он, — если собираешься на сцену.
— Но я знаю настоящих девушек с фамилией Валентино!
— Правда-правда, — сказала Неженка. — Флой Валентине и две ее сестрицы. Терпеть их не могу.
Неужели, Сью, ты хочешь быть как они?
Я задумалась.
— Вообще-то нет.
— Конечно же нет, — сказал Джентльмен. — Чересчур звучное имя может нам навредить. Риск
слишком велик, решается вопрос жизни и смерти. Нам нужно такое имя, которое бы ничем особым не
выделялось, самое незаметное. Такое... — подумал он, — незаметное, но в то же время
запоминающееся. Глинз? Под цвет твоего платья... Или нет: назовем тебя Смит. Сьюзен Смит.[8]— Он
улыбнулся. — Ведь ты у нас будешь кузнец своего счастья — и не только своего... Накуешь нам
денежек...
И он сложил пальцы так, как у нас в Боро делали, когда не хотели произносить вслух слово «вор»,
и все засмеялись.
Отсмеявшись, он кашлянул и промокнул глаза.
— Да, забавно, — сказал он. — Так на чем мы остановились? Ах да. Давай скажи еще раз. Как тебя
зовут?
Я сказала, не забыв добавить «сэр».
— Отлично. А где ты живешь?
— В Лондоне, сэр, — отвечала я. — Когда мама померла, я осталась жить у тетушки — то бишь у
леди, которая нянчила вас в детстве, сэр.
Он кивнул.
— Что касается фактов — все хорошо. Но по стилю — ужасно. Ну же, постарайся: я уверен,
воспитание миссис Саксби не могло пройти даром. Ты же не фиалки продаешь. Скажи еще раз.
Я хотела обидеться, но все-таки собралась и повторила, тщательно выговаривая каждое слово:
— Леди, которая нянчила вас, когда вы были ребенком, сэр.
— Так-так, уже лучше. А до того что с тобой было?
— Я жила у доброй госпожи, сэр, в Мейфэре;[9]не так давно она вышла замуж и собирается в
Индию, там у нее будет новая горничная, из местных, а я ей больше не нужна.
— Бедняжка. Твоей судьбе не позавидуешь, Сью.
— Вы правы, сэр.
— И ты благодарна мисс Лилли за то, что у тебя появилась возможность пожить в «Терновнике»?
— Конечно, сэр! Уж так благодарна — просто нет слов!
— Опять фиалки пошли! — Он замахал рукой. — Ну да ничего, и так сойдет. Но все-таки не надо в
упор на меня смотреть, ладно? Смотри лучше на мои сапоги. Вот так. А теперь отвечай, это очень
важно, каковы будут твои обязанности на службе у новой хозяйки?
— Я должна будить ее по утрам, — ответила я, — и наливать ей чаю. Потом умывать ее, одевать и
причесывать. Еще должна чистить ее украшения и не красть их. Гулять с ней, если ей захочется
погулять, или сидеть, если ей захочется посидеть. Должна носить с собой веер, на случай, если ей
станет жарко, потом накидку, на случай, если она закоченеет, одеколон, если у нее вдруг заболит
голова, и нюхательную соль, на случай, если ей станет дурно. Я должна неотлучно быть при ней на
уроках рисования и не замечать, когда она краснеет.
— Отлично! А что ты можешь сказать о себе?
— Я наивна и чиста как стеклышко.
— А чего ты добиваешься — но это только между нами?
— Чтобы она полюбила вас и бежала с вами от своего дяди. Чтобы вы, мистер Риверс, в результате
стали богачом, ну и меня чтоб не забыли.
Я прихватила юбки и присела перед ним в плавном реверансе, смиренно глядя при этом вниз, на
его сапог.
Неженка захлопала в ладоши.
Миссис Саксби потерла руки и сказала:
— Три тысячи фунтов, Сью. Ох ты мать честная! Неженка, подай мне ребенка, просто не могу, так
хочется кого-то обнять!
Джентльмен отступил на шаг и зажег сигарету.
— Неплохо, — сказал он, — совсем неплохо. Еще немного подшлифовать — и, думаю, можно
ставить точку. Но мы потом потренируемся.
— Как это потом? Сколько же можно меня испытывать? Если мисс Лилли возьмет меня к себе
только ради вас, то разве ей не все равно, как я справляюсь?
— Ей-то, может, и все равно, — отвечал Джентльмен. — Если бы мы думали только о ней, то
достаточно надеть передник на Чарли Хвоста — и вперед, пусть думает что хочет. Но мы ведь хотим
обмануть не только ее. Есть еще старик, дядя, и кроме него — вся домашняя прислуга.
— Прислуга? — воскликнула я. Мысль о том, что в доме будут и другие слуги, мне не приходила в
голову.
— Разумеется, — отвечал он. — Неужели ты думаешь, что такой большой дом может обходиться
без прислуги? Во-первых, там есть управляющий, мистер Пей...
— И зовут его небось Пей-до-дна! — воскликнул Джон.
— Нет, — отрезал Джентльмен и вновь обернулся ко мне. — Мистер Пей, — повторил он. — Не
думаю, что он может что-нибудь сделать тебе во вред. Но есть там и миссис Стайлз, экономка, — не
исключено, что она будет к тебе приглядываться, так что будь настороже. И еще там есть мальчик,
подручный мистера Пея Чарльз, и, полагаю, пара девушек для работы на кухне, и еще парочка
горничных при доме, потом конюхи и садовники — но ты их всех и не увидишь, так что в расчет их не
берем.
Я в ужасе посмотрела на него и сказала:
— Раньше вы ничего о них не говорили. Миссис Саксби, разве он о них говорил? Разве говорил,
что там будет до сотни слуг, перед которыми я должна притворяться горничной?
Миссис Саксби крутила и мяла в руках младенца, как будто это ком теста.
— Если честно, Джентльмен, — сказала она, не поднимая глаз, — вы ведь давеча темнили насчет
слуг-то.
Он пожал плечами.
— Ну, это все мелочи, — сказал он.
Ничего себе мелочь! Вот такой он был. Часть расскажет, часть утаит, а сделает вид, что рассказал
все.
Но взять свои слова назад и отказаться я уже не могла — слишком поздно. На следующий день
Джентльмен снова изводил меня ученьем, а еще через день он получил письмо от мисс Лилли.
Он забрал его на почте в Сити. Наши соседи переполошились бы, если бы нам принесли почту. Он
сам забрал его, принес в дом и при всех распечатал. Потом мы расселись вокруг, смолкли и стали
слушать, один лишь мистер Иббз барабанил пальцами по краю стола — я заметила, что он волнуется,
да я и сама волновалась.
Письмо оказалось коротким. Мисс Лилли сообщала, во-первых, как ей было приятно получить
весточку от мистера Риверса и какой же он чуткий и внимательный, что решил позаботиться о своей
старой няне. Если бы все джентльмены были такими чуткими и внимательными!
Дядя ее, в отсутствие помощника, совсем не справляется с делами, сообщала она далее. Да и сам
дом, похоже, изменился: теперь в нем тихо, скучно и уныло. Может быть, всему виной переменчивая
погода. А что касается горничной... (Джентльмен повернул письмо к свету, чтобы лучше читалось.)
Что касается горничной, бедняжки Агнес, то она рада сообщить ему, что Агнес теперь, скорее всего,
поправится, хотя находилась при смерти...
Мы выслушали эту новость затаив дыхание. Миссис Саксби закрыла глаза, и я заметила, как
мистер Иббз покосился на остывшую жаровню, прикидывая потери, понесенные за последние два дня.
Но Джентльмен, продолжая читать, улыбнулся. Горничная не при смерти, однако здоровье ее сильно
подорвано, она так плохо себя чувствует, что ее решено отправить назад в Корк.
— Слава богу, что на свете есть Ирландия! — выпалил мистер Иббз, отирая платком испарину со
лба.
Джентльмен продолжил чтение.
«Я буду рада увидеться с девушкой, о которой Вы говорили, — писала мисс Лилли. — Я буду рада,
если Вы сразу же пришлете ее ко мне. Для меня важнее всего, что меня не забывают. Я не избалована
чрезмерным вниманием, и ухода за мной особого не требуется. Если она окажется доброй и
исполнительной, то мне она наверняка понравится. При одной мысли о том, что она явится ко мне из
Лондона, где находитесь Вы, мистер Риверс, она уже делается мне дорога».
Он снова улыбнулся, поднес письмо к губам и сделал вид, что целует. Его поддельное кольцо
сверкнуло при свете ламп.
Все в конце концов случилось именно так, как этот хитрый змей и предсказывал.
В ту ночь — для меня это оказалась последняя ночь на Лэнт-стрит и первая из ночей, призванных
приблизить Джентльмена к сокровищам мисс Лилли, — в ту ночь мистер Иббз послал за жареным
мясом, а сам положил на жаровню железяки, чтобы приготовить праздничный флип.[10]
На ужин у нас была фаршированная свиная голова — мое любимое кушанье, заказанное к тому же
в мою честь. Мистер Иббз пошел с тесаком к задней двери, засучил рукава и, нагнувшись, стал точить
лезвие о каменную ступень. Одной рукой он опирался о дверной косяк, и я вдруг обратила внимание
на одну вещь (у меня слезы подступили к глазам): косяк был весь в зарубках — это, когда я была
маленькая, каждый год на Рождество он ставил меня у двери и отмечал, насколько я выросла с
прошлого года. Теперь же он возил лезвием взад-вперед по камню, пока металл не запел, после этого
вручил нож миссис Саксби, и она разрезала мясо на порции. Так было принято у нас в доме. Одно
свиное ухо досталось мистеру Иббзу, другое — Джентльмену, рыло — Джону и Неженке, а щеки, где
самое нежное мясо, — ей и мне.
Все это, как я уже говорила, было устроено в мою честь. Но я не знаю почему — может, оттого, что
увидела зарубки на двери, а может, оттого, что подумала о супе, который миссис Саксби будет
готовить из обглоданных свиных костей, а я уже его не попробую, или от самого вида свиной головы,
которая, как мне почудилось, корчит рожу — ресницы узких глазок и щетинки пятачка слиплись от
притворных запекшихся слез, — но, только когда все уселись за стол, мне вдруг сделалось грустно.
Джон и Неженка жадно накинулись на еду, то прыская со смеху, то препираясь, то взвиваясь вдруг на
ехидные замечания Джентльмена, который не переставал их поддразнивать. Мистер Иббз аккуратно
подчищал все, что было у него на тарелке, миссис Саксби последовала его примеру, и только я
смотрела на свой кусок свинины, и есть мне совсем не хотелось.
Я отдала половину своей порции Неженке. Она переложила ее на тарелку Джону. Тот взвыл, как
собака, вгрызаясь в мясо.
А потом, когда на тарелках ничего не осталось, мистер Иббз стал сбивать яйца с сахаром и ромом
— готовил флип. Потом наполнил семь стаканов, вынул из жаровни раскаленные железки, помахал
ими в воздухе, чтобы чуть-чуть остудить, и опустил каждую в стакан. Готовить флип так же
интересно, как поджигать бренди на сливовом пудинге, — такое идет приятное шипение.
Джон сказал:
— Можно, я сам себе сделаю, мистер Иббз?
Лицо его после обильного ужина раскраснелось и залоснилось — точь-в-точь мальчик с витрины
игрушечной лавки.
Так все болтали, ели, пили и посмеивались, представляя, как будет здорово, если Джентльмен
разбогатеет и я вернусь с тремя тысячами, только я одна почему-то сидела притихшая, и никто,
казалось, этого не замечал.
Наконец миссис Саксби похлопала себя по животу и сказала:
— Не сыграете ли нам, мистер Иббз, колыбельную?
Мистер Иббз умел свистеть что твой чайник — мог час свистеть не переставая. Он отодвинул
стакан, отер усы и засвистал «Брезентовую куртку». Миссис Саксби тихонько подпевала, но вскоре
глаза ее затуманились от слез и голос пресекся. У нее был муж-моряк, и он пропал в море. Пропал
для нее, хочу я сказать. А так-то он жив-здоров, осел на Бермудах.
— Как красиво, — сказала она, когда песня закончилась. — А давайте теперь другую, повеселее, а
то я что-то совсем раскисла. А молодые пусть попляшут.
И мистер Иббз засвистал плясовую, миссис Саксби хлопала в такт, а Джон с Неженкой тем
временем отодвинули стулья к стене.
— Не подержите мои сережки, миссис Саксби? — попросила Неженка.
И они стали танцевать польку, да так лихо, что фарфоровые фигурки на каминной доске
запрыгали, звеня, а пыль поднялась такая, что пола под ногами не было видно. Джентльмен стоял у
стенки и смотрел на них, покуривая сигарету и приговаривая: «Оп!» — или: «Давай, Джонни!» —
словно подзадоривал терьера в драке, где ни на кого не сделал ставку.
Когда они пригласили и меня потанцевать, я отказалась. От пыли я расчихалась, к тому же
железка, вскипятившая мой флип, оказалась слишком горячей, и яйцо свернулось. Миссис Иббз
приготовила стакан флипа и тарелку с остатками мяса для сестры мистера Иббза, и я вызвалась
отнести угощение наверх.
— Вот и хорошо, моя девочка, — сказала она, все еще прихлопывая в такт песне.
Я взяла тарелку, стакан и свечу и пошла наверх.
Уходить из кухни в зимние вечера — так мне всегда почему-то казалось — все равно что
спускаться с небес на землю. Но почему-то теперь, когда я оставила еду рядом с кроватью спящей
сестры мистера Иббза и успокоила пару младенцев, проснувшихся от топота и свиста, я не спешила
вернуться назад. Прошла чуть дальше по площадке — до комнаты, которая была нашей с миссис
Саксби спальней, а потом поднялась по ступенькам еще на один пролет — к чердачной каморке, где,
говорят, я появилась на свет.
Эта комната всегда была выстуженной. И сегодня в ней гулял ветер, окно не закрывалось, и
холодно здесь было неимоверно. Дощатый пол покрыт половиками. Стены голые, и лишь в одном
месте, за умывальником, чтобы не забрызгать стену, прибит кусок синей клеенки. В настоящий
момент на умывальном столике висели два предмета мужского туалета: жилет и рубашка. И то и
другое, а также лежащие поверх воротнички принадлежали Джентльмену. Он всегда, когда бывал у
нас, спал в этой комнате, хотя мог бы спать там же, где и мистер Иббз, — в кухне. Я-то знаю, какое
место я бы выбрала. В углу притулилась пара кожаных сапог, очищенных от грязи и натертых до
блеска. Рядом стояла сумка, под завязку, это было видно, набитая другим каким-то бельем. На стуле
валялись несколько монет, выпавших из кармана, пачка сигарет и палочка сургуча. Монеты были
легкими, а сургуч — хрупким, как жженый сахар.
Кровать была застелена кое-как. Покрывалом служила пунцовая бархатная портьера, с которой
срезали кольца. Ее вынесли из горящего дома, от нее до сих пор пахло паленым. Я подняла ее и
накинула на плечи, как плащ. Потом притушила свечу, подошла к окну и, дрожа от холода, обвела
взглядом знакомые крыши с печными трубами, а дальше за ними была тюрьма, где повесили мою
мать.
На оконном стекле распустился первый морозный цветок, и я, прижав к нему палец, вытопила
мутную каплю. Отсюда было хорошо слышно, как свистит мистер Иббз, как топает Неженка, но улицы
Боро подо мной лежали во тьме. Лишь кое-где в окошках теплился слабый свет, взблескивал фонарь
на проезжавшем экипаже да быстрой тенью проносился озябший пешеход. Я думала обо всех ворах,
живущих за этими стенами, и о детях этих воров, и обо всех прочих людях, обычных, живущих в
других домах, на других улицах, в других, не таких угрюмых районах Лондона. Я подумала о Мод
Лилли: каково ей там, в огромном загородном доме? Еще три дня назад она не знала моего имени, а
я не знала о ней. Она и не подозревает, что я стою здесь сейчас и готовлю ей ловушку, а Неженка
Уоррен и Джон Врум в это время отплясывают в кухне как ни в чем не бывало.
Как, интересно, она выглядит? Когда-то я знала девочку по имени Мод, у нее было только
полгубы. Она говорила всем, что другую половину оторвали в драке, но я точно знала, что это у нее с
рождения, а драться она совсем не умела. В конце концов она умерла — и не оттого, что подралась, а
просто съела протухшего мяса. Всего лишь один кусочек мяса — а убил ее. Так-то.
Но у нее были черные волосы. А Джентльмен сказал, что у другой Мод, у его Мод, волосы светлые
и она довольно симпатичная. Но как только я начала думать о ней, я уже не могла представить ее
иначе как черноволосой и поджарой, вроде как кухонный стул, на который я надевала корсет.
Я попыталась сделать реверанс. В бархатной портьере это оказалось неудобно. Я попыталась еще
раз. От внезапного страха меня прошиб пот.
Потом в кухне подо мной со скрипом открылась дверь, кто-то стал подниматься по лестнице, и я
услышала голос миссис Саксби — она звала меня. Я не откликалась. Было слышно, как она
заглядывает в спальни этажом ниже, ищет меня. Потом настала тишина, потом снова — ее шаги, на
этот раз вверх по лестнице, ведущей на чердак, и наконец мелькнул свет свечи. Ей тяжело давался
подъем, она запыхалась, но только слегка, потому что при всей своей полноте была она довольно
живой и проворной.
— Сью, ты здесь? — тихо окликнула она. — Сидишь тут одна, в темноте?
Она огляделась по сторонам и увидела все то, что раньше видела я: монетки, сургучную палочку,

[djjaz63]

сапоги Джентльмена и кожаную сумку. Потом подошла ко мне и коснулась своей теплой, сухой
ладонью моей щеки, и я сказала — так, словно она пощекотала или ущипнула меня, а я не могла
сдержаться и вскрикнула, — я сказала:
— А что, если я не гожусь для этого, а, миссис Саксби? Что, если у меня не получится? Если я
вдруг не выдержу и всех вас подведу? Может, лучше Неженку послать, в конце-то концов?
Она лишь покачала головой и улыбнулась.
— Ну перестань, — сказала она.
Потом взяла меня за руку и подвела к постели, мы с ней сели, она чуть не силком уложила мою
голову к себе на колени, потом отвела бархатный край портьеры от моего лица и стала гладить меня
по волосам.
— Ну-ну...
— А это далеко? — спросила я, заглядывая ей в глаза.
— Не очень, — ответила она.
— А вы будете вспоминать обо мне, пока я буду там?
Она принялась поправлять прядь моих волос, выбившуюся из прически.
— Каждую минуту, — тихо сказала она. — Ты же ведь моя девочка! Как же мне не волноваться? Но
рядом с тобой будет Джентльмен. С простым бы разбойником я бы тебя ни за что не отпустила.
По крайней мере, честно. Но все же сердце мое билось тревожно. Я снова подумала о Мод Лилли,
как она сидит в своей комнате одна и вздыхает, ждет, когда я приду и развяжу ее корсет и согрею у
огня ее ночную рубашку. «Бедная леди», — сказала о ней Неженка.
Я закусила губу. А потом спросила:
— Я обязательно должна это сделать, да, миссис Саксби? Разве это не подло, разве не гадко?
Она посмотрела мне в глаза, потом кивнула на пейзаж за окном. И сказала:
— Я знаю, что она бы пошла на это не задумываясь. И если бы она видела тебя сейчас, я скажу
тебе, что бы она чувствовала: страх и одновременно гордость, причем гордость была бы на первом
месте.
После этих слов я задумалась. Примерно с минуту мы сидели и молчали. А потом я спросила ее о
том, о чем никогда не спрашивала, — о том, о чем у нас на Лэнт-стрит, где были сплошь воры да
мошенники, никто и никогда не заговаривал. Я спросила шепотом:
— Миссис Саксби, как вы думаете, это очень больно, когда вешают?
Ее рука, которой она гладила меня по голове, замерла. Потом снова задвигалась, плавно и
успокаивающе.
— Мне кажется, ты чувствуешь только веревку на шее, а больше ничего. Это, должно быть,
щекотно, мне так кажется.
— Щекотно?
— Ну, покалывает.
Рука все так же скользила по моим волосам.
— Но когда открывают люк? — спросила я. — Что чувствуют тогда — вы знаете?
Она вздрогнула.
— Наверно, когда люк открывают, бывают судороги.
Я подумала о тех людях, которых повесили в нашей тюрьме и казнь которых я видела. Они и
вправду дергались. Лягались и брыкались, как деревянные мартышки на палочке.
— Но это происходит очень быстро, — продолжала она, — так что я даже думаю, что из-за
быстроты боли не чувствуешь. А если вешают леди — тогда, знаешь, Сью, они специально так
завязывают узел, чтобы все произошло как можно быстрее...
Я снова взглянула на нее. Она поставила свечу на пол, и свет, освещавший ее лицо снизу, изменил
его до неузнаваемости: щеки раздулись, глазницы провалились, как у старухи. Я невольно
вздрогнула, а она тронула меня за плечо и погладила — даже сквозь тяжелый бархат я почувствовала
властное тепло ее руки.
Потом она склонила голову.
— Там сестра мистера Иббза опять не в себе,— сказала она, — опять маму свою зовет. Пятнадцать
лет уж, бедняжка, мается. Я бы, Сью, не хотела дожить до такого. Что я хочу сказать: из всех
возможных какой конец быстрее, тот и лучше. Я так думаю.
Так она сказала и подмигнула. Так она сказала, и не похоже было, что она шутит. Я иногда думаю:
может, она так сказала, чтобы успокоить меня?
Но тогда я так не думала. Я встала, поцеловала ее и пригладила волосы там, где она теребила
прядь, а потом снова послышался стук кухонной двери, и снова шаги на лестнице, на этот раз
громкий топот, и — голос Неженки:
— Где ты, Сью? Ты не пойдешь танцевать? Мистер Иббз так раскочегарился, у нас там такое
веселье!
От громкого ее голоса добрая половина малюток проснулась и криком своим разбудила
остальных. Но миссис Саксби сказала, что приглядит за ними, и я сошла вниз и на этот раз
потанцевала — с Джентльменом на пару. Он вел меня в вальсе. Он был пьян и крепко сжимал меня.
Джон снова танцевал с Неженкой, и мы потолкались по кухне с полчаса, причем Джентльмен все
время покрикивал: «Давай, Джонни!» — или: «Так держать, мальчик!» — а мистер Иббз только один
раз сделал передышку и смазал маслом губы, чтобы легче было свистеть.
Ровно в полдень мне предстояло их покинуть. Я упаковала все свои пожитки в покрытый холстиной
сундук, надела простое коричневое платье, еще на мне будет плащ и шляпка. Я запомнила все, чему
за три дня дрессировки научил меня Джентльмен. Я крепко затвердила историю своей жизни и свое
новое имя — Сьюзен Смит. Нам оставалось сделать только одно, и когда я в последний раз села есть
в этой кухне — мне подали хлеб и вяленое мясо, пересушенное так, что зубы вязли, — только тогда
Джентльмен сделал это последнее дело. Он достал из своей сумки листок бумаги, перо и чернила и
написал мне рекомендательное письмо.
Он сочинил его в один момент. Конечно, ему не впервой подделывать документы. Дав чернилам
просохнуть, он вслух зачитал написанное.
И вот что там было сказано:
«Всем заинтересованным лицам. Леди Алиса Данрейвен, проживающая на Бамс-стрит, Мейфэр,
рекомендует мисс Сьюзен Смит...» — ну и далее в том же духе. Что там было дальше, я точно не
помню, но, по-моему, звучало вполне убедительно.
Дочитав до конца, он снова положил листок на стол и расписался кружевным женским росчерком.
Потом протянул письмо миссис Саксби.
— Что скажете, миссис О? — с улыбкой спросил он. — Это поможет Сью?
Но миссис Саксби сказала на это, что не берется судить.
— Тебе лучше знать, мальчик мой, — сказала она, отводя взгляд.
Конечно, если мы на Лэнт-стрит и допускали к работе посторонних, то скорее поверили бы не
рекомендации, а отсутствию всяческих рекомендаций. К нам приходила порой маленькая, похожая на
гномика, девушка — кипятить детские пеленки и мыть пол. Но то была воровка. Порядочных девушек
мы не принимали. Они бы тотчас смекнули, что за дела проворачиваются в нашем доме, и выдали бы
нас с головой. К чему нам неприятности?
Так что миссис Саксби отвела протянутое письмо, и Джентльмен прочел нам его по новой, потом
подмигнул мне, сложил, запечатал и упрятал в мой сундук. Я поспешно дожевала последний кусок
мяса, подобрала крошки и застегнула плащ. Прощаться предстояло с одной лишь миссис Саксби.
Джон Врум и Неженка никогда раньше часа не вставали. Мистер Иббз ушел вскрывать сейф где-то в
Боу; полчаса назад он поцеловал меня в щеку и вручил мне на прощание шиллинг. Я надела шляпку.
Она была тускло-коричневая, как и платье на мне. Миссис Саксби поправила ее. Потом взяла мое
лицо в ладони и улыбнулась.
— Благослови тебя Бог, Сью! — сказала она. — В тебе — все наше богатство!
Но улыбка у нее получилась какая-то кривая. Мы с ней раньше никогда не расставались надолго,
разве что на день. Она отвернулась, чтобы скрыть набежавшую слезу.
— Забирай ее скорее, — сказала она Джентльмену. — Забирай скорее, сил нет смотреть!
И, слегка приобняв меня за плечи, он повел меня прочь. За дверью он свистнул мальчишку — нести
за нами сундук. Мы пошли к стоянке кебов, нам нужно было попасть на Паддингтонский вокзал, где
он посадит меня на поезд.
День выдался пасмурный. Но не так уж часто я перебиралась на другой берег, и я сказала, что
хотела бы пройти пешком до Саутуоркского моста и поглядеть на реку. Я надеялась, что оттуда будет
виден весь Лондон как на ладони, но туман густел чуть не с каждым нашим шагом. А на мосту
оказалось и того хуже. Виднелся лишь черный купол собора Святого Павла да еще баржи на воде:
почему-то из всего городского пейзажа осталось на виду все только черное, а светлое — светлое
исчезло, растворилось в тумане.
— Странно, как подумаешь, что под ногами — вода, — произнес Джентльмен, глядя с моста вниз.
Он подошел к перилам, наклонился и сплюнул.
Туман застал нас врасплох. Уличное движение замедлилось, временами почти застопоривалось, и
даже если мы находили кеб, через двадцать минут приходилось расплачиваться с извозчиком и снова
идти пешком. Предполагалось, что я успею на поезд, который отходит ровно в час дня, однако теперь,
шагая по какой-то площади, мы услышали, как часы отбивают назначенный час, потом еще четверть
часа, потом полчаса — причем звон этот был таким зыбким и слабым, словно кто-то обернул
колокола фланелью.
— Может, вернемся назад и попытаемся завтра? — сказала я.
Но Джентльмен сказал, что к моему поезду в Марлоу вышлют двуколку с извозчиком и что ничего,
если я опоздаю, — все лучше, чем вовсе не приеду.
Но когда мы наконец добрались до Паддингтона, выяснилось, что все поезда в этот день
запаздывают, так же как и уличный транспорт, и нам пришлось ждать еще с полчаса, пока не дали
сигнал, что бристольский поезд — на этом поезде я должна была доехать до Мейденхеда, а там
пересесть на другой — наконец подан. Мы стояли под тикающими часами, переминались с ноги на
ногу и дули на окоченевшие пальцы. Над головой зажгли большие фонари, но туман проник и сюда
и, смешиваясь с паром, клубился под сводами вокзала, так что проку от фонарей было мало. Стены,
по смерти принца Альберта, были завешены черным, траурный креп засижен птицами. Мне вокзал
показался слишком уж мрачным — совсем не то я ожидала увидеть! Ну да ладно. Вокруг сплошное
мельтешение: кто-то кого-то ждал, кто-то встречал, люди чертыхались, проталкивались вперед — под
ноги нам то и дело кидались то малые детки, то собачки.
— Фу ты черт! — ругнулся Джентльмен: ему чуть не отдавило ногу кресло на колесиках.
Он наклонился, отер грязь с сапога, потом выпрямился и закурил сигарету. Закашлялся. Воротник
его был высоко поднят, поля шляпы низко свисали. Глаза у него сегодня были какие-то тусклые,
словно запачканы желтком. Да, сейчас он меньше всего походил на мужчину, от которого девицы
сходят с ума.
Он снова кашлянул.
— К черту дешевый табак, — сказал он, обирая с языка сухую былинку. Потом перехватил мой
взгляд и попытался улыбнуться: — К черту нищую жизнь во всех ее проявлениях — да, Сьюки? Для
нас с тобой она очень скоро кончится, правда?
Я отвернулась и ничего не ответила. Еще вчера я чуть не до утра вальсировала с ним в кухне,
теперь же, вдали от Лэнт-стрит, от миссис Саксби и мистера Иббза, среди этой гомонящей толпы,
этот человек вдруг показался мне совсем чужим, и мне стало неловко. Я подумала: «Вы мне —
никто». И вновь еле удержалась, чтобы не попроситься домой, но я понимала, что, если еще раз
заговорю об этом, он еще, чего доброго, разозлится, так что промолчала.
Он докурил одну сигарету и зажег другую. Потом пошел по нужде, и я чуть позже пошла тоже.
Подбирая юбки, я услышала свисток, и, когда вернулась, оказалось, что посадку уже объявили и
половина людей кинулись сломя голову к только что поданному поезду. Мы поспешили вместе с
толпой. Джентльмен подвел меня к вагону второго класса, потом передал мой сундук человеку,
размещавшему багаж на крыше вагона. Я села рядом с женщиной, на руках у нее был ребенок, и лицо
у нее было измученное, напротив нее сидели два коренастых фермера — сразу видно, деревенщина.
Мне показалось, она мне обрадовалась, ведь я была так одета, что по виду — ха-ха! — ни за что не
подумаешь, что это всего-навсего вороватая девчонка из Боро. Следом за мной вошли мальчишка и
его старичок родитель, они несли клетку с канарейкой. Мальчик сел рядом с деревенскими
мужиками. Папаша его сел рядом со мной. Вагон качнулся и заскрипел, и все мы, запрокинув голову,
смотрели, как с потолка, где ворочали тяжелые тюки и другой багаж, на нас сыплется пыль
вперемешку с ошметками лакировки.
В следующую минуту дверь рывком распахнули и захлопнули. За всей этой предотъездной суетой
я чуть не забыла про Джентльмена. Подсадив меня в вагон, он отвлекся, видать, и завязал беседу с
проводником. Теперь же подошел к открытому окну и сказал:
— Я боюсь, ты приедешь поздно, Сью. Но, думаю, кучер в Марлоу тебя дождется. Уверен, что
дождется. Надо надеяться.
Я сразу поняла, что нет, не дождется, и мне вдруг стало жаль себя и захотелось плакать. И
выпалила вдруг:
— Поедете со мной? Проводите меня до дома?
Но разве он мог? Он покачал головой и виновато скривился. Два мужичка, женщина, мальчик и
старичок папаша смотрели на нас — удивлялись, наверно, о каком доме идет речь и вообще, с чего
это мужчина в модной широкополой шляпе, да еще с таким голосом, завел разговор с такой
девушкой, как я.
Потом носильщик слез с крыши, раздался второй свисток, поезд жутко накренился и тронулся.
Джентльмен приподнял шляпу и, пока поезд набирал ход, шел за нами следом, потом отстал — я
видела, как он развернулся, надел шляпу, поднял воротник. Потом он исчез из виду. Вагон еще
сильнее заскрипел и стал покачиваться с боку на бок. Взрослые ухватились за кожаные ремни,
мальчик же прижался носом к стеклу. Канарейка просунула клюв меж прутьев клетки. Младенец
заплакал. И плакал примерно полчаса.
— У вас есть джин? — не выдержав, спросила я у женщины.
— Джин? — переспросила та, как будто речь шла о яде. Потом поджала губы и демонстративно
отвернулась — ишь, фитюлька какая, неприятно ей, видите ли, сидеть рядом со мной.
...Из-за нее, а также из-за младенца, и из-за птицы, не умолкавшей ни на минуту, и из-за пожилого
господина, который уснул и храпел всю дорогу, и из-за мальчика, который пулялся бумажными
шариками, и из-за деревенских увальней, которые всю дорогу дымили и бранились по пустякам, и из-
за тумана, который не давал поезду как следует разогнаться, и тот приехал в Мейденхед на два часа
позже расписания, так что я пропустила один поезд на Марлоу и вынуждена была дожидаться
следующего, — из-за всего этого поездку мою едва ли можно назвать приятной. Я не захватила с
собой еды, ведь предполагалось, что я прибуду в «Терновник» к тому времени, когда слуги пьют чай.
Я с самого утра ничего не ела — мне, правда, дали на завтрак ломоть хлеба с вяленым мясом, и я еще
досадовала, что оно застревает в зубах, но семь часов спустя, сидя в Мейденхеде, я вспоминала о нем,
и у меня слюнки текли. Вокзал здесь был совсем не похож на Паддингтон, где с лотков торговали
кофе, молоком и плюшками. Здесь на перроне стояла всего одна продовольственная будка, да и та
была наглухо закрыта. Я уселась на свой сундук. Глаза щипало — наверно, от тумана. Я
высморкалась, и платок почернел. Какой-то мужчина увидел меня за этим занятием.
— Не плачьте, — сказал он с улыбкой.
— А я и не плачу! — огрызнулась я.
Он подмигнул, а затем спросил, как меня зовут.
Да, одно дело, когда с тобой заигрывают в городе. Но я-то не в городе. И сделала вид, что ничего
не заметила. Когда пришел поезд на Марлоу, я села на заднее сиденье в конце вагона, а он уселся в
самом начале, лицом ко мне, и добрых полчаса буравил меня взглядом. Мне вспомнилось, как
Неженка рассказывала, что вот так же однажды села в поезд, а рядом сидел некий джентльмен, так он
расстегнул брюки, и показал ей петушка, и попросил потрогать. И она потрогала, а он дал ей за это
фунт. Я подумала: что же мне делать, если этот мужчина попросит меня потрогать петушка, —
закричать, отвернуться, потрогать или что?..
Но если подумать: к чему мне фунт, если вспомнить, куда я направляюсь!
И, опять-таки если подумать, такие шальные деньги непонятно куда девать. Неженка, к примеру,
так и не осмелилась потратить свое богатство, опасаясь, что отец, как только увидит денежку, сразу
догадается, что она наблудила. Она спрятала свой фунт в стене прачечной — там, где кирпич
выпадал и его при желании можно было вынуть и впихнуть обратно. Для памяти она пометила
кирпич особой меткой, но какой — никому не сказала. Она обещала открыть нам эту тайну на
смертном одре, чтобы мы могли на этот фунт похоронить ее по всем правилам.
Итак, мой попутчик буравил меня взглядом, но расстегивал ли он брюки, сказать не могу, не
видала. Наконец он попрощался со мной, приподняв шляпу, и сошел с поезда. После этого были еще
остановки, и на каждой кто-то сходил, но никто больше не подсаживался. Станции пошли какие-то
мелкие, одна неинтереснее другой, на последних уже ничего примечательного и не было, да и в окно
совсем не на что стало смотреть, одни деревья да кусты, а за ними — туман, серый туман, выше
которого лишь черное ночное небо. А когда деревья и кусты слились в одну сплошную полосу, а небо
стало черным-пречерным, я даже подумала: настоящее небо таким не бывает, тут поезд и встал.
Приехали в Марлоу.
Никто не сошел здесь, кроме меня. Я оказалась самым распоследним пассажиром. Проводник
прокричал остановку и подошел снять мой сундук.
Он сказал:
— Одна вы не донесете. Вас кто-нибудь встречает?
Я ответила, что вообще-то меня должна встречать двуколка из «Терновника».
Проводник сказал: уж не та ли это телега, что приезжает забирать почту? Она уж три часа как
уехала. И оглядел меня с ног до головы.
— Из Лондона прибыли? — поинтересовался он. Потом крикнул машинисту, который высунулся
из окна: — Она из Лондона, едет в «Терновник»! Я сказал ей, что двуколка оттуда была и ушла.
— Ага, конечно, была и ушла! — крикнул в ответ машинист. — Была и ушла, часа три тому.
Я поежилась. Здесь было холоднее, чем дома. Холоднее и темнее, и в воздухе пахло как-то
странно, да, и еще — говорила я или нет? — народ тут был до невозможности дремучий.
Я спросила:
— А кебмен не может меня отвезти?
— Кебмен? — удивился проводник. И, повернувшись к машинисту, крикнул: — Желает кебмена!
— Кебмена!
И они принялись ржать и под конец аж закашлялись. Проводник вытащил носовой платок и стал
утираться, бормоча:
— Вот смех-то, прости господи... Кебмена ей, это в Марлоу-то!
— Да заткнитесь вы, — сказала я. — Заткнитесь вы, оба.
Схватила сундук за ручку и поплелась с ним туда, где брезжили вдали два огонька, — я решила,
что это, наверное, огни деревни.
Проводник сказал:
— Ишь какая, язык распустила! Вот возьму и расскажу все мистеру Пею. Посмотришь, что он
сделает, — ишь нахваталась лондонских словечек!
Не знаю, на что я рассчитывала. Я понятия не имела, сколько шагать до «Терновника». Я даже не
знала, по какой дороге идти. Лондон был за сорок миль отсюда, а я жутко боялась коров и быков.
Но в конце концов, сельские дороги не то что городские. Их бывает всего четыре, и все они в конце
концов сходятся. Я прибавила шагу и прошагала примерно с минуту, как вдруг позади послышался
топот копыт и поскрипывание колес. А затем со мной поравнялась повозка, и сидевший на ней
мужчина потянул вожжи и поднял фонарь, чтобы лучше разглядеть мое лицо.
— Вы Сьюзен Смит? — спросил он. — Вы приехали из Лондона. Мисс Мод весь день из-за вас
места себе не находит, волнуется.
Человек он был пожилой, и звали его Уильям Инкер. Он служил конюхом у мистера Лилли. Он взял у
меня сундук, усадил меня рядом с собой и стал понукать лошадь. А когда понял, что я вся дрожу —
от встречного ветра, с непривычки к такой езде, — он вытащил откуда-то клетчатый плед и укутал
мне ноги.
До «Терновника» было шесть или семь миль, и весь этот долгий путь мы проделали как-то на
удивление легко и незаметно: он пустил лошадь рысью, а сам сидел и покуривал трубочку. Я
рассказала ему про туман — даже здесь кое-где висели его белесые клочья,— что это из-за него
поезда задержались.
Он ответил:
— Знамо дело, Лондон. Там, говорят, всегда туманы. Приходилось бывать за городом-то?
— Не часто, — ответила я.
— Прислуживали у городских господ? Хорошее было место — последнее-то?
— Хорошее, — кивнула я.
— Как чудно-то вы говорите, а еще горничная, — сказал он затем. — Во Франции бывали?
На секунду я помедлила с ответом, подтыкая плед с обеих сторон.
— Раза два, кажись, — ответила я.
— А правду говорят, они коротышки, французы-то? Я о ногах.
Вообще-то я знала только одного француза: он был взломщик, и звали его почему-то Джек Немец.
Он как раз был длинный, но, чтобы не огорчать Уильяма Инкера, я сказала:
— Коротышки? Наверное...
— Так я и думал, — сказал он.
Дорога была пустынной и темной, и в тишине над полями слышны были лишь цокот копыт,
лошадиное фырканье, скрип колес и наши с конюхом голоса. Потом где-то совсем близко зазвонил
колокол, звук был жалобный, унылый, не то что радостный лондонский трезвон. Я насчитала девять
ударов.
— Это в «Терновнике» часы бьют, — сказал Уильям Инкер.
После этого мы ехали молча и через некоторое время оказались возле высокой каменной стены и
поехали вдоль нее. Вскоре я увидела впереди огромную арку и за ней — крышу и стрельчатые окна
серого дома, сплошь увитого плющом. Я подумала, что лачуга, конечно, ничего себе, но не такая уж
величественная и мрачная, как выходило по словам Джентльмена. Но когда Уильям Инкер натянул
вожжи, а я отвернула плед и нагнулась за сундуком, то услышала:
— Погоди, деточка, нам еще полторы мили ехать!
А потом он крикнул человеку с фонарем, стоявшему на пороге дома:
— Добрый вечер, мистер Мак. Можете закрыть за нами ворота. Это вот мисс Смит — видите? —
живая и невредимая.
Здание, которое я приняла за господский дом, оказалось всего-навсего будкой привратника!
Я ничего не сказала, лишь смотрела во все глаза — и мы проехали мимо сторожки и дальше,
справа и слева мелькали темные стволы облетевших деревьев, их ряды повторяли каждый изгиб
дороги, пока не завели нас в какую-то низину, где даже воздух — на сельских просторах он, похоже,
совсем было очистился — снова стал густым и влажным. Таким густым и влажным, что я прямо
почувствовала его прикосновение — он словно облепил прохладной тканью мое лицо, ресницы, губы.
Я закрыла глаза. Потом это прошло. Я открыла глаза и посмотрела вперед. Дорога шла на подъем, мы
выбрались из древесного коридора на гравиевую поляну, и на ней, вздымаясь из густошерстяного
тумана, как скала, щербатясь черными закрытыми окнами, пугая черным неопрятным плющом,
пуская в небо хлипкие струйки сизого дыма из двух своих труб, стоял «Терновник» — лесной дворец,
в котором живет Мод Лилли и который отныне я должна буду называть своим домом.
Прямо к парадному крыльцу мы не поехали, а свернули на дорожку, уводившую куда-то за дом —
в какие-то темные и тесные дворы, беспорядочно застроенные пристройками с множеством крылечек
и переходов; кирпичные стены здесь были почти черны, окна наглухо закрыты, из глубины дворов
доносился собачий лай. На одном из строений, очень высоко, на закопченной стене белым пятном
маячили башенные часы с черными стрелками — это их звон слышала я далеко в полях. Как раз под
часами Уильям Инкер и остановил лошадь, потом помог мне сойти. В одной из пристроек дверь была
не заперта — там на крыльце, переминаясь с ноги на ногу от холода, стояла женщина и смотрела
прямо на нас.
— Это миссис Стайлз — услыхала, как мы подъехали,— сказал мне Уильям.
И мы пошли к ней через весь двор. Прямо над нами, в маленьком оконце, мелькнул слабый огонек
— вспыхнул, затрепетал, потом исчез.
За дверью был коридорчик, который выводил прямо в большую, светлую кухню — раз в пять
больше нашей на Лэнт-стрит: посуда расставлена ровными рядами вдоль побеленных стен, с
потолочных балок аккуратно свисали несколько кроличьих тушек. Сидевшие за большим струганым
столом мальчик, взрослая женщина и несколько девочек встретили меня настороженно. Этого и
следовало ожидать. Девочек сразу заинтересовали мой капор и покрой моего плаща. На них была
одежда прислуги — передники и все такое, потому я не стала к ним особенно присматриваться.
Миссис Стайлз сказала:
— Ну вы и припозднились. Еще немного — и вам пришлось бы ночевать в деревне. Мы здесь рано
ложимся.
Это была женщина лет пятидесяти, в белом чепце с оборками, у нее была привычка: когда она
разговаривала с вами, она никогда не смотрела вам в глаза, а всегда косила куда-то в сторону. У нее
на поясе, на цепочке, висели ключи от дома. Очень простые ключи, сейчас уж таких не делают, я бы
любой в два счета выточила.
Я присела перед ней в полупоклоне. И не сказала ей — хотя очень хотелось, — что пусть еще
скажет мне спасибо, что я не повернула назад с Паддингтонского вокзала, а ведь могла бы, и чего
ради было тащиться в такую даль, чтобы лишний раз убедиться, что зря это сделала и лучше бы мне
остаться в Лондоне, — конечно, я могла бы ей все это высказать, но сдержалась. Вместо этого сказала
другое:
— Ну да, я ужасно рада, что за мной вообще прислали лошадь.
Девчонки за столом захихикали. Женщина, сидевшая с ними рядом — кухарка, как выяснилось, —
поднялась и, взяв поднос, стала собирать мне ужин.
Уильям Инкер сказал:
— Мисс Смит жила в Лондоне в очень приличном доме, миссис Стайлз. И несколько раз бывала во
Франции.
— Неужели? — откликнулась миссис Стайлз.
— Всего пару раз, — поправила я. Ну вот, теперь все решат, что я хвастаюсь.
— Она говорит, у тамошних парней ноги коротки.
Миссис Стайлз кивнула. Девчонки снова захихикали, а одна из них произнесла вполголоса что-то
такое, отчего парнишка, сидевший рядом, покраснел. Тем временем мой поднос с ужином был готов,
и миссис Стайлз сказала:
— Маргарет, отнеси это ко мне в кладовую. Мисс Смит, хотите, я покажу вам, где можно умыться?
Я подумала, что она имеет в виду туалет, и согласно кивнула:
— Конечно, будьте так добры.
Она вручила мне свечу и вывела по другому недлинному коридорчику во двор, но не в тот, где мы
были раньше. Там стоял простой дощатый нужник с бумагой на гвоздике.
Потом она отвела меня к себе. Комнатушка у нее была крохотная, на каминной полке — белые
восковые цветы, картинка в рамке: портрет моряка. Наверное, это мистер Стайлз, ушедший в
плаванье, подумала я. Рядом другая картинка: фигура ангела, выложенная по контуру из черных
волос, — это мистер Стайлз, ушедший в мир иной, решила я. Она села и стала смотреть, как я ем. На
ужин была мелко порубленная баранина и хлеб с маслом. Можете себе представить, как быстро я с
этим управилась, с голодухи-то. Пока я ела, часы за окном прозвонили полдесятого — я узнала этот
протяжный звон. Я сказала:
— Часы что, всю ночь звонят?
Миссис Стайлз кивнула:
— Всю ночь, а также весь день, каждые полчаса. Мистер Лилли любит порядок, и день его
расписан по часам. Сами увидите.
— А мисс Лилли? — спросила я, вытирая уголки рта, чтобы не оставлять крошек. — А она что
любит?
Миссис Стайлз разгладила передник.
— Мисс Мод любит то же, что и ее дядя, — ответила она. Потом, пожевав губами, добавила: — Вы
сами увидите, мисс Смит, мисс Мод еще очень молода, хотя и считается хозяйкой такого большого
дома. Слуги ее не касаются, слуги — в моем ведении. Видите ли, я уже довольно долго служу
экономкой и кому, как не мне, знать, как подобрать порядочную горничную для моей госпожи, — но,
вы меня понимаете, даже экономке приходится делать то, что ей велят, и в этом вопросе мисс Мод со
мной считаться не стала. Не стала считаться. Думаю, не очень-то мудро с ее стороны, в ее-то
возрасте, но подождем, посмотрим, что из этого выйдет...
Я сказала, что уверена: как бы мисс Лилли ни поступила, все будет хорошо.
Она заметила:
— У меня огромный штат слуг, потому я и не сомневаюсь, что все будет хорошо. В этом доме
слуги знают свое дело, мисс Смит, и я надеюсь, вы будете справляться не хуже. Вот только к чему вы
привыкли на своем последнем месте? Я не знакома с обязанностями горничных в Лондоне. Я никогда
там не была... — «Как, ни разу не была в Лондоне?!» — пронеслось у меня в голове. — Так что не
берусь судить. Но если вы не будете забывать о других моих девушках, уверяю вас, и они будут к вам
относиться подобным же образом. Что касается слуг и дворовых, надеюсь, я не застану вас
беседующей с ними, разве что в случае крайней необходимости...
Наставления продолжались еще с четверть часа — и за все это время, как я уже обратила ваше
внимание, она ни разу не заглянула мне в глаза. Она рассказала, куда я могу ходить, а куда ходить
запрещено, где я должна есть, сколько сахара мне полагается, сколько пива, и если мне надо
постирать свое нижнее белье, куда мне его относить. Чай, который заваривается в чайнике мисс Мод,
сообщила она, по традиции, предыдущая горничная имела обыкновение передавать девочкам на
кухню. То же касательно огарков свечей мисс Мод: их следует отдавать мистеру Пею. Мистер Пей
знает, сколько примерно огарков останется, поскольку именно он выдает свечи. Пробки идут Чарльзу,
это мальчик при кухне. Кости и кожа — повару.
— Ну а те обмылки, что мисс Мод оставляет на умывальнике, — сказала она, — можете оставить
себе. Все равно они сухие и пены от них никакой.
Вот вам слуги: только и думают, где бы хоть чуточку да урвать свое. Больно мне нужны эти огарки
да обмылки. Если раньше я как-то не очень понимала, каково это — ждать, когда на тебя свалится
три тысячи фунтов, то теперь прониклась этим чувством в полной мере.
Потом она сказала, что, если я поужинала, она с удовольствием проводит меня в мою комнату. И
когда мы пойдем, она попросила бы меня не шуметь, потому что мистер Лилли любит, когда в доме
тихо, и, если его потревожить, может вспылить, а у мисс Мод тоже слабые нервы, поэтому ее нельзя
будить или сердить.
Так она сказала, а потом взяла свою лампу, а я — свечу, и она повела меня по коридору, а потом
наверх — по темной лестнице.
— Это черный ход, для слуг, — сказала она, когда мы поднимались по ступенькам, — им вы и
должны пользоваться, за исключением тех случаев, когда мисс Мод прикажет вам идти другим путем.

[djjaz63]

Чем дальше мы шли, тем тише становился ее голос, тем мягче и осторожнее шаги. Наконец, когда
мы поднялись на три пролета, она подвела меня к двери, за которой, как она пояснила шепотом,
находилась моя комната. Прижав палец к губам, она медленно повернула ручку.
У меня никогда не было собственной комнаты. Да не очень-то и хотелось. Но раз уж мне
положено, пусть будет. Комната оказалась маленькой и неуютной — на мой вкус, несколько
бумажных гирлянд, привешенных к потолку, явно бы не помешали, или там пара гипсовых собачек на
каминной полке. Сейчас там стояло лишь зеркало да внизу, у очага, лежал коврик.
Рядом с кроватью я увидела свой дорожный сундук — должно быть, Уильям Инкер принес его
сюда и оставил.
У изголовья кровати была еще одна дверь, плотно закрытая, но без ключа.
— Куда она ведет? — поинтересовалась я, и миссис Стайлз ответила:
— Это дверь в комнату мисс Мод.
— Мисс Мод спит за этой дверью? — переспросила я.
Может, я действительно произнесла эти слова слишком громко, потому что миссис Стайлз
вздрогнула — как если бы я вдруг завизжала или громыхнула чем-то тяжелым.
— У мисс Мод плохой сон, — тихо пояснила она. — Если она проснется среди ночи, от служанки
требуется посидеть с ней. Вас она не позовет, поскольку не знает о вашем приезде, так что сегодня
ночью Маргарет посидит на стуле у ее двери, она же утром принесет ей завтрак и поможет одеться.
После этого будьте готовы к тому, что вас позовут и проведут с вами беседу.
Она выразила надежду на то, что я понравлюсь мисс Мод. Я сказала, что тоже на это надеюсь.
После этого она удалилась. Она уходила очень тихо, а у двери вдруг замедлила шаг и потянулась
рукой к связке ключей на поясе. Заметив этот жест, я похолодела: ну точь-в-точь тюремная
надзирательница. И у меня невольно вырвалось:
— Вы меня здесь не запрете?
— Запру? — Она удивленно вскинула брови.— С какой стати?
Я ответила, что не знаю. Она оглядела меня с головы до ног, вздернула подбородок, закрыла за
собой дверь и оставила одну.
Я мысленно послала ее к черту.
Потом села на кровать. Жестко. Я подумала: интересно, меняли здесь постельное белье с тех пор,
как уехала последняя горничная, та, что заболела скарлатиной. Но было слишком темно, чтобы это
проверить. Миссис Стайлз унесла с собой лампу, а я, похоже, поставила свечу на сквозняке — пламя
ее трепыхалось, и вокруг колыхались гигантские черные тени. Я развязала плащ, но с плеч его не
снимала. От холода и от усталости я вся дрожала, а запоздалый ужин колом стоял в желудке, внутри
болело. Было десять часов вечера. Мы дома обычно смеялись над теми, кто ложился спать раньше
полуночи.
С тем же успехом меня могли посадить в темницу, подумала я. В тюрьме и то небось веселей.
Здесь же повсюду какая-то гнетущая, жуткая тишина: прислушиваешься — и ничего не слышно,
только зря слух напрягаешь. А если подойти к окну и посмотреть, что делается снаружи, — голова
закружится, до чего высоко, а внизу лишь темный двор и конюшня, и все тихо-претихо...
Я подумала: «А как же свеча, которая мелькнула за окном, когда мы с Уильямом Инкером только
приехали? Интересно, где эта комната, откуда шел свет?..»
Я открыла сундук — посмотреть на вещи, которые захватила с собой с Лэнт-стрит, — по правде
говоря, вещички-то были не мои, все эти нижние юбки и сорочки, которые Джентльмен заставил меня
взять. Сняла платье и минуты две тупо на него глядела. Платье тоже было не мое, но я нашла швы,
прошитые рукой Неженки, и понюхала ткань. Мне казалось, ее иголка должна оставить знакомый
запах, на худой конец запах псины от шубейки Джона Врума.
Я представила, как миссис Саксби сварит суп из свиных костей, оставшихся после прощального
пира, и это было так странно: я вдруг представила их всех, как они сидят, едят суп и вспоминают обо
мне, а может, о чем другом, не важно.
Если бы я была девицей плаксивой, я бы, конечно, разрыдалась от таких мыслей.
Но я сроду не была плаксой. Я переоделась в ночную сорочку, накинула на плечи плащ и, до конца
не разувшись и не сняв чулок, встала в раздумье посреди комнаты. Глянула на закрытую дверь у
изголовья кровати, на замочную скважину и подумала: может, мисс Мод заперлась с другой стороны
и повернула ключ? Интересно, если нагнуться и поглядеть одним глазком, видно будет хоть что-
нибудь? Ну а раз такое пришло в голову, трудно бывает удержаться... Но когда я подошла на
цыпочках, стараясь не шуметь, и нагнулась к замочной скважине, то увидела лишь сумрачный свет и
ничего более, ничего похожего на фигуру спящей — или не спящей — капризной девицы, — словом,
ничего интересного.
Тогда я подумала, что, может, хоть послушаю, как она дышит. Прижалась ухом к двери. Но
услышала лишь биение собственного сердца да шум крови в висках. И еще тихое-тихое
поскрипывание — это, наверное, какой-нибудь жучок или червячок точил в дереве ход.
И больше ничего, хотя я прислушивалась целую минуту, а может, и больше. Потом бросила это
дело. Сняла ботинки и подвязки и улеглась в постель. Простыни были холодные и сырые на ощупь,
как раскатанное тесто. Я накинула поверх одеяла плащ — для тепла, а также чтобы быстро схватить
его, если кто-нибудь набросится на меня среди ночи и придется спасаться бегством. Ничего ведь
нельзя знать наверняка. Свечу я гасить не стала. Если мистер Пей будет печалиться, что одним
огарком меньше, ему же хуже.
Даже у воров бывают свои слабости. Тени все еще плясали по стенам. Волглые простыни никак не
согревались. Большие часы пробили пол-одиннадцатого... одиннадцать... полдвенадцатого...
двенадцать. Я лежала под одеялом и дрожала от холода, и, знаете, больше всего на свете мне
хотелось быть сейчас рядом с миссис Саксби, на Лэнт-стрит, там, где мой дом.

[djjaz63]

Глава третья
Меня разбудили в шесть утра. А я думала, еще глубокая ночь, потому что свеча моя, конечно же,
успела догореть, а занавески на окне были тяжелые и плотные и совсем не пропускали света. Когда
Маргарет постучала в мою дверь, мне показалось, что я в своей прежней комнате на Лэнт-стрит. Я
почему-то решила, что это воровка, которая сбежала из тюрьмы и хочет, чтобы мистер Иббз помог ей
снять кандалы. Такое не часто, но случалось, иногда заглядывали добрые воры, даже наши знакомые,
но попадались и отъявленные злодеи. Один такой гад даже приставил нож к горлу мистера Иббза,
потому что тот сказал, что железо плохо пилится и по-быстрому не получится. Итак, теперь, когда
Маргарет постучалась, я вскочила с кровати и закричала: «Держи, держи!» — хотя кого надо было
держать и зачем, я понятия не имела, а Маргарет и подавно.
Она высунула из-за двери голову:
— Вы звали, мисс? — и протянула мне кувшин с водой для умывания.
Войдя в комнату, первым делом развела в камине огонь. Потом заглянула под кровать, достала
ночной горшок, опорожнила его в помойное ведро и насухо вытерла влажной тряпкой, один конец
которой был заткнут за пояс ее передника.
Я сама привыкла чистить горшки — дома. Теперь же, видя, как Маргарет выливает за мной ночной
горшок, я смутилась. Тем не менее сказала:
— Спасибо, Маргарет.
И тут же пожалела об этом. Потому что Маргарет после этих слов поджала губы: мол, кто ты такая,
чтобы благодарить меня? Что о себе возомнила? Прислуга. Она сказала, что завтрак мне подадут в
кладовке миссис Стайлз. Потом отвернулась и вышла, попутно, как я успела заметить, бросив взгляд
на мое платье, ботинки и на открытый сундук.
Я дождалась, когда огонь разгорится посильнее, потом встала с постели и оделась. Умываться не
хотелось: слишком холодно. Платье казалось липким. Отодвинув занавеску, при свете дня я увидела
то, чего накануне, при свете свечи, не заметила: что потолок весь в пятнах от сырости, на обшитых
деревом стенах — белесые разводы плесени.
Тем временем в соседней комнате послышались приглушенные голоса. Я различила голос
Маргарет:
— Да, мисс. — И скрипнула, закрываясь, дверь.
После этого все стихло. Я пошла вниз завтракать — с первого раза, правда, заплутала в
неосвещенных коридорах под черной лестницей и вышла во двор, где стояла туалетная будка. Будку,
как я могла теперь убедиться, окружали густые заросли крапивы, сквозь щели мощенного кирпичом
двора пробивалась сорная трава. С каменных стен свисали плети сухого плюща, в некоторых окнах не
хватало стекол. В конце концов, Джентльмен был прав, когда говорил, что взломщику в таком доме
делать нечего. И насчет слуг он тоже правду сказал. Когда я наконец добралась до кладовки миссис
Стайлз, там уже сидел пожилой дядька, в панталонах и шелковых чулках, с пудреным париком на
голове, — мистер Пей. Он уже сорок пять лет служит у мистера Лилли управляющим — так он сам
сказал. Да примерно так он и выглядел. Когда девушка принесла завтрак, его обслужили первым. На
завтрак давали окорок, яйцо и чашку пива. Они тут пили пиво с чем угодно, была даже специальная
комната, где его варили. А еще говорят, что в Лондоне алкаши!
Меня мистер Пей разговором почти не удостоил, зато с большим оживлением беседовал с миссис
Стайлз о хозяйстве. Поинтересовался лишь, у кого я прежде служила, и, когда я ответила: у
Данрейвенов, с Бамс-стрит, что в Мейфэре, — он понимающе кивнул, словно давая понять, что
знаком с их слугой. Сами видите, что это был за человек — хвастун.
В семь часов он ушел. И лишь после его ухода миссис Стайлз встала из-за стола. И тогда сказала:
— Сообщу вам приятную новость, мисс Смит: мисс Лилли почивала хорошо.
Я не знала, что ей на это ответить. А она тем временем продолжала:
— Мисс Мод рано встает. Она просила передать вам, чтобы вы к ней зашли. Не желаете ли вымыть
руки перед тем, как пойдете наверх? Мисс Мод, как и ее дядюшка, очень чистоплотна.
Мне казалось, руки у меня и так чистые, но я на всякий случай их вымыла — в маленькой
мраморной раковине, стоявшей в углу кладовки.
Выпитое пиво давало о себе знать. Лучше бы я его не пила, подумала я. И еще подумала, что зря я
не зашла в уборную, когда случайно наткнулась на нее во дворе. Мне казалось, что в другой раз я ее
не найду.
Я нервничала.
Меня повели наверх. Как и прежде, мы шли по черной лестнице, для слуг, но, поднявшись,
свернули в другой коридор, покрасивее, там было две двери. Мы подошли к одной из них и
постучали. Я не слышала, что ответили, но, думаю, моя провожатая услышала. Она вытянулась в
струнку, повернула железную ручку двери и впустила меня внутрь.
Эта комната, как и все здешние помещения, была полутемной. Стены обиты панелями черного
дерева, и пол, почти совсем голый, если не считать пары турецких ковров, затертых почти до дыр,
тоже был черный. Были там еще массивные столы и пара жестких диванов. Потом картина,
написанная маслом, изображающая какой-то бурый холм, и ваза с сухими листьями, и еще, под
стеклянным колпаком, — мертвая змея, держащая в зубах белоснежное яйцо. В окнах — серое небо да
мокрые ветви деревьев. Стекла, маленькие, в свинцовых переплетах, дрожали от ветра.
В чреве старинного громадного камина потрескивал огонь, а перед камином, глядя на слабо
разгоравшийся, зато изрядно чадивший огонь, вполоборота ко мне стояла мисс Мод Лилли, хозяйка
этого дома, та, на кого был нацелен наш заговор.
Вообще-то, наслушавшись рассказов Джентльмена, я ожидала увидеть перед собой красавицу. Но
не увидела — по крайней мере, глядя на нее тогда, я бы не назвала ее красивой, наоборот, я бы
сказала, что внешность у нее самая заурядная. Она была выше меня на дюйм или на два — то есть
роста среднего, поскольку я считалась маленькой. Светло-русые волосы, чуть светлее моих, глаза
карие, но какие-то прозрачные. Губы и щеки — пухлые и гладкие, тут она меня обскакала, признаю,
потому что у меня была привычка кусать губы и на щеках всегда веснушки, и вообще у меня, как
говорили, «острая мордочка». Я знала, что выгляжу моложе своего возраста, но если речь о ней —
интересно, что сказали бы эти люди, если бы увидели Мод Лилли! Потому что, если уж я кажусь им
юной, так она и вовсе дитя — цыпленок, едва вылупившийся из яйца, птенчик неоперившийся. Когда
я вошла, она вздрогнула, обернулась и пошла мне навстречу, бледные щеки ее зарделись. Потом
остановилась и аккуратно сложила руки перед собой, поверх пышной юбки. Юбка — девушки ее
возраста обычно таких не носят — была пышной и короткой, так что оставались открытыми лодыжки,
а вокруг талии, очень тонкой, обвивался шелковый пояс. Волосы убраны бархатной сеткой. На ногах
— туфли из красной прюнели. На руках — длинные белые перчатки, застегнутые на запястьях.
Она сказала:
— Мисс Смит. Вы ведь мисс Смит, не так ли? И вы прибыли из Лондона, чтобы служить у меня
горничной! Можно, я буду звать вас Сьюзен? Надеюсь, вам понравится в «Терновнике», Сьюзен.
Надеюсь, я вам тоже понравлюсь. На сильные эмоции и в том и в другом случае трудно рассчитывать.
Но думаю, это все же произойдет, и довольно скоро.
Голос у нее был нежный, приятный, говорила она, слегка запинаясь, покачивая головой в такт
словам, но смотрела мимо меня, и щеки ее все еще пылали.
Я сказала:
— Уверена, вы мне понравитесь, мисс.
Потом я вспомнила, чему меня учили на Лэнт-стрит, схватила обеими руками юбку и склонилась в
глубоком поклоне. А когда я встала, она улыбалась, затем подошла ко мне и взяла мои руки в свои.
И только потом обратилась к миссис Стайлз, все это время стоявшей у двери.
— Можете идти, миссис Стайлз, — вежливо попросила она. — Но вы ведь будете добры к мисс
Смит, я знаю.
И посмотрела мне в глаза.
— Вы слышали, наверное, что я тоже сирота, Сьюзен. Меня привезли в «Терновник» в раннем
детстве, я была еще очень мала, очень, и не было никого, кто бы позаботился обо мне. Не могу
выразить словами, как миссис Стайлз отнеслась ко мне, только благодаря ей я узнала, какова бывает
материнская любовь.
Она улыбнулась. Миссис Стайлз не смела поднять глаз, но краска залила ее лицо, а ресницы
дрогнули. Мне лично было бы трудно представить ее в роли матери, но случается, что слуги порой
питают нежные чувства к своим работодателям, собаки ведь привязываются к своим хозяевам. Это я
вам точно говорю.
В общем, она захлопала ресницами и сделала смущенное лицо, а потом покинула нас. Мод снова
улыбнулась и повела меня к одному из диванов, с высокой жесткой спинкой, стоявшему рядом с
камином. Села рядом со мной. Стала расспрашивать о том, как я добралась.
— Мы уж думали, вы заблудились! — сказала она.
И о комнате: понравилась ли мне постель, понравился ли завтрак. И потом:
— Неужели вы и впрямь приехали из Лондона?
С тех пор как я покинула Лэнт-стрит, все только и задают этот вопрос, как сговорились. Да откуда
еще я могла взяться! И теперь вот опять, только на этот раз знакомые слова прозвучали чуть по-
другому: не по-деревенски, с придыханием, а с жадным девичьим любопытством — как будто Лондон
был ей очень дорог и ей не терпелось о нем услышать.
Разумеется, я думала, что знаю причину такого любопытства.
Потом она рассказала мне, каковы будут мои обязанности в качестве горничной: главное, как я и
предполагала, — сидеть с ней и скрашивать ее одиночество, а также гулять с ней по парку и
заботиться о ее гардеробе.
Она потупилась:
— Вы скоро заметите, что мы здесь, в «Терновнике», мало следим за модой. Думаю, это не столь
важно, поскольку гости у нас редки. Мой дядя требует лишь, чтобы я была аккуратной. Но вы,
конечно, в Лондоне привыкли к роскоши.
Я вспомнила о кудряшках Неженки, о Джоновой собачьей шубейке.
— Как не привыкнуть, — сказала я.
— А ваша прежняя госпожа, — продолжала она, — она, наверное, была модной дамой? Думаю, ей
было бы смешно глядеть на меня!
При этих словах она покраснела пуще прежнего и снова отвела взгляд. И снова я подумала: «И
впрямь дитя!» Но сказала лишь, что леди Алиса — так звали хозяйку, которую мне придумал
Джентльмен, — была слишком добра, чтобы смеяться над кем бы то ни было, и, кроме того,
прекрасно знала, что роскошная одежда ровно ничего не значит, поскольку судят не по ней, а по
человеку, который ее носит. В общем и целом мне показалось, что я правильно сделала, что так
ответила, потому что она посмотрела на меня каким-то новым взглядом, перестала краснеть и снова
взяла меня за руку:
— Мне кажется, вы добрая девушка, Сьюзен.
— Леди Алиса тоже так говорила, мисс, — ответила я.
Тут я вспомнила про рекомендательное письмо, которое написал для меня Джентльмен, и решила,
что сейчас самое время его показать. Я достала письмо из кармана и вручила ей. Она сломала печать
и пошла к окну, где посветлее. Долго стояла, вчитываясь в витиеватый почерк, один раз искоса
посмотрела на меня, и сердце мое часто забилось: а вдруг она заметила какую-нибудь
несообразность? Но нет, все в порядке: рука ее, сжимавшая письмо, дрогнула — значит, в
рекомендательных письмах она разбирается не лучше меня и только обдумывает, что бы такое
сказать подобающее.
И вдруг я устыдилась собственных мыслей: она же сирота.
— Хорошо, — сказала она, складывая бумажку в несколько раз и засовывая себе в карман. — Леди
Алиса действительно весьма лестно о вас отзывается. Должно быть, вы жалеете, что пришлось
оставить такой дом....
— Очень жалею, мисс, — поспешила я заверить. — Но, понимаете ли, леди Алиса теперь в Индии.
И там слишком жаркое солнце, я бы сразу обгорела.
Улыбка тронула ее губы.
— Вы не любите солнца? К нам в «Терновник» оно почти не заглядывает. Дядя говорит, от яркого
света печать выцветает.
Она широко улыбнулась, показав ряд очень маленьких и удивительно белых зубов. Я тоже
улыбнулась из приличия, но рта не открывала — потому что зубы мои, теперь пожелтевшие, даже и в
то время белизной не отличались, и я ей тогда позавидовала черной завистью.
Она спросила:
— Вы знаете, Сьюзен, что дядя у меня — ученый?
— Я слышала, мисс, — ответила я.
— Он собрал большую библиотеку. В своем роде самую большую библиотеку в Англии. Надеюсь,
скоро вы сами ее увидите.
— Думаю, мисс, это будет потрясно.
Она снова улыбнулась:
— Вы, конечно, любите читать?
Я поперхнулась.
— Вы сказали «читать», мисс?
Она кивнула и стала ждать ответа.
— Очень даже, — выдавила я из себя наконец. — То есть я хочу сказать, очень даже любила бы,
если бы была приучена иметь дело с бумагами. То есть я хочу сказать, — я кашлянула, — если бы мне
показали как.
Она уставилась на меня во все глаза.
— Ну, то есть научили бы, — пояснила я.
Она все не сводила с меня изумленных глаз, а потом вдруг произнесла: «Ха!», будто не веря своим
ушам.
— Вы шутите, — сказала она. — Неужели вы и правда не умеете читать? Совсем не умеете? Ни
строчки, ни буковки? — И непонятно стало, то ли она смеется надо мной, то ли сердится. Рядом с ней
на маленьком столике лежала книга. Все с той же странной кривой улыбкой она взяла со стола книгу
и протянула мне.
— Ну же, — она почти умоляла, — мне кажется, вы стесняетесь. Прочтите вслух с любого места, не
важно, если будете запинаться.
Я молча взяла у нее книгу. Меня прошиб холодный пот. Открыла книгу и глянула на страницу:
сплошь черные буковки. Перелистнула. Еще того хуже. Почувствовала на себе испытующий взгляд
Мод — лицо мое пылало, словно на меня светили жарким фонарем. Повисло молчание. «Ну, будь что
будет», — подумала я.
« Отче наш, — начала я, — иже еси на небесех...»
А что дальше говорить, забыла.
Тогда я закрыла книгу и, закусив губу, уставилась в пол. Подумала с досадой: «Ну вот, теперь все
пропало. Ей не нужна горничная, которая не может почитать ей книгу или красивыми закорючками
написать письмо!»
Потом посмотрела ей прямо в глаза и сказала:
— Но я могу научиться, мисс. Я способная. Я научусь, и очень быстро — в два счета...
Но она покачала головой, и видели бы вы в тот момент ее лицо!
— Учиться читать? — повторила за мной она, подходя ко мне ближе и бережно забирая у меня
книгу. — О нет. Этого я не допущу. Только не читать! Ах, Сьюзен, если бы вы пожили тут с моим
дядей, вы бы поняли, что это такое. Тогда бы вы поняли!..
Она улыбнулась. И пока она смотрела на меня, улыбаясь, раздался бой часов — я насчитала
восемь ударов, — и улыбка исчезла.
— А сейчас, — сказала она, отворачиваясь, — мне надо идти к мистеру Лилли. Но когда пробьет
час дня, я буду свободна.
Она произнесла это так, будто она — девушка из сказки. Знаете, есть такие сказки, где у бедной
девушки дядя — колдун или там чудище какое, ну, вы понимаете.
— Зайдите за мной, Сьюзен, в дядину комнату, ровно в час.
— Зайду, мисс.
Она огляделась вокруг, скорее по привычке. Над камином было зеркало, она подошла к нему и
прижала руки в перчатках к щекам, потом тронула воротник. Нагнулась ближе. Короткое платье ее
приподнялось сзади, и я увидела ее икры.
Она перехватила в зеркале мой взгляд. Я сделала реверанс.
— Я могу идти, мисс? — спросила я.
Она отступила от зеркала на шаг.
— Останьтесь здесь, — сказала она и повела рукой, — и приберитесь пока в моих комнатах.
И направилась к выходу, но у самой двери остановилась.
— Надеюсь, вам здесь будет хорошо, Сьюзен.— И ее щеки, уже во второй раз, вспыхнули. Я же от
этих слов побледнела. — Я надеюсь, ваша тетушка в Лондоне не будет очень по вам скучать. Ведь это,
если не ошибаюсь, та тетушка, о которой говорил мистер Риверс? — Она опустила глаза. — Надеюсь,
мистер Риверс был в добром здравии, когда вы его в последний раз видели?
Она задала свой вопрос как бы между прочим — встречала я мошенников, которые проделывали
тот же фокус, подбрасывая один хороший шиллинг к куче фальшака, чтобы со стороны все монеты
казались настоящими. Очень мы были ей нужны с моей старой тетушкой!
— Он был в добром здравии, мисс, — подтвердила я. — И шлет вам приветы.
Она уже вышла в коридор и стояла теперь вполоборота ко мне, наполовину скрытая массивной
дверью.
— Правда? — спросила она.
— Так он сказал, мисс.
Она прижалась лбом к двери.
— У него доброе сердце, — тихо и мечтательно произнесла она.
Мне вспомнилось, как он сидел перед кухонным стулом, шарил рукой под ворохом кружев и
шипел: «Ах ты, стервочка...»
— Да, мисс, очень доброе, — подтвердила я.
Потом откуда-то из глубин дома послышалось нетерпеливое треньканье колокольчика.
Она глянула через плечо:
— Дядя!
И, подхватившись, убежала, не прикрыв за собой дверь.
Слышно было, как шлепают по скрипучим ступенькам ее туфельки.
Подождав немного, я подошла к двери и закрыла ее, как следует лягнув ногой. Потом пошла
погреть руки у камина. Казалось, я все никак не могу согреться с тех самых пор, как вышла из нашего
дома на Лэнт-стрит,— а как давно это было... Подняв голову, я заметила на полке зеркало, в которое
гляделась мисс Мод, выпрямилась во весь рост и посмотрела на свое отражение: лицо все в
веснушках, и зубы тоже не блеск. Сама себе показала язык. Потом, потирая руки, усмехалась: да, все
так, как и обещал Джентльмен: она влюблена в него по уши, и можно считать, три тысячи фунтов
почти что мои — я живо представила, как их отсчитывают, обертывают бумажкой и надписывают
сверху мое имя, а врач из сумасшедшего дома уже стоит наготове со смирительной рубашкой...
Так я тогда подумала, глядя на ее поведение.
Но подумала как-то отстраненно, и смешок, надо признать, получился какой-то вымученный. Сама
не знаю почему. Наверное, из-за тишины — ибо с ее уходом дом почему-то стал еще угрюмее и тише,
чем прежде. Лишь изредка щелкнет уголек в камине да звякнет оконное стекло. Я подошла к окну. От
него ужасно дуло! На подоконнике лежали красные мешочки с песком, чтобы ветер не задувал в
щели, но это не помогало, к тому же они все промокли и покрылись плесенью. Я дотронулась до
одного из них, и на пальце остался зеленый след. Меня передернуло. Я выглянула посмотреть, каков
вид из окна — если вообще слово «вид» тут уместно, потому что подо мной были одни деревья да
зеленая трава. По траве бродили черные птицы, клевали дождевых червей. «Интересно, в какой
стороне Лондон?» — подумалось мне.
Вот бы сейчас услышать, как верещит младенец или кричит сестра мистера Иббза. Я бы пять
фунтов выложила не глядя за сверток с покражей или за кучку фальшивых монет!
А потом я задумалась вот о чем. «Приберитесь пока в моих комнатах», — сказала Мод, а их тут
всего одна — что-то вроде гостиной, а значит, где-то есть еще и спальня, с кроватью. Стены в доме
обшиты черными панелями, не очень-то красиво, на мой взгляд, и к тому же сбивают с толку, потому
что двери так ловко подогнаны, что сразу их и не найдешь. Но я посмотрела внимательнее и почти
сразу же заметила в одной из стен зазор, а также дверную ручку. А потом и сама дверь обрисовалась
на фоне стены — четко и ясно.
Как я и предполагала, эта дверь вела в спальню и, конечно же, в спальне была еще одна дверь —
уже в мою собственную комнату, ту, в которой я провела сегодняшнюю ночь, прислушиваясь к
дыханию госпожи. И, как выяснилось, зря прислушивалась — это я поняла сразу, как только увидела,
что же находится по эту сторону закрытой двери. Потому что это была обычная девичья горница не
очень большая, но все же просторная, и пахло в ней довольно приятно, там стояла высокая кровать
под балдахином на четырех подпорках, с занавесями из потертой ткани. Если бы мне пришлось спать
на такой кровати, я бы, наверное, всю ночь чихала, подумалось мне: я представила, сколько там, в
этом балдахине, должно быть, набралось пыли, дохлых мух и пауков... Похоже, его не выколачивали
лет сто. Кровать была застелена, но поверх лежала ночная сорочка — я сложила ее и сунула под
подушку, а заметив на покрывале пару светлых волосинок, подобрала их и бросила в камин. А
больше убирать было нечего. На каминной полке стояло большое старинное зеркало, все в черно-
серебристых разводах. Рядом — низенький платяной шкаф, тоже старинной работы, щедро
изукрашенный резными цветами и виноградными гроздьями, покрытый черным лаком, местами
облупившимся. Наверное, его сколотили еще в те времена, когда дамы не носили ничего, кроме
фигового листа, потому что теперь в нем еле помещались шесть-семь платьев из легкой ткани —
полки аж трещали — и кринолин, так что дверца не закрывалась. При виде такого беспорядка я снова
подумала: сразу видно, что мисс Мод растет без матери — та бы мигом распорядилась выбросить
этакую рухлядь и подыскала бы для дочки что-нибудь более современное и элегантное.
В нашей жизни на Лэнт-стрит, помимо всего прочего, есть и еще одно преимущество: мы знаем,
как правильно обращаться с хорошими вещами. Я вынула платья из шкафа — все они были
немодные, короткие и какие-то не дамские, а девчачьи — и вытряхнула их, потом аккуратненько
сложила и убрала обратно на полку. Потом, придавив ногой кринолин, сплющила его — и дверцы
стали легко закрываться, как им и положено. Шкаф этот стоял в одном из альковов. В другом
находился туалетный столик. Он был буквально завален щеточками, скляночками и шпильками-
булавками (я их, конечно, тоже прибрала), а ниже были выдвижные ящички. Я стала их открывать. И
что же я там увидела? Одни перчатки. Куча перчаток — у перчаточника и то, небось, столько нет.
Белые перчатки — это в верхнем ящике, черные шелковые — в среднем и желтоватые кожаные — в
нижнем.
Каждая перчатка была помечена внутри у запястья красивыми пунцовыми стежками, должно быть
обозначавшими имя владелицы — Мод. У меня прямо руки зачесались: взять бы ножницы да булавку
— и за дело...
Но, разумеется, ничего такого я не сделала, а оставила перчатки лежать где лежали и принялась
ходить по комнате и трогать вещи — пока все не перещупала и не пересмотрела. Больше глядеть
было не на что. Правда, оставалась неизученной одна загадочная вещица — маленькая деревянная
шкатулка с инкрустацией из слоновой кости, она лежала на столике у хозяйской кровати.
Шкатулка была заперта, и, когда я взяла ее в руки, внутри у нее что-то тихо тренькнуло. Ключа
под рукой не оказалось: я решила, что хозяйка, наверное, носит его с собой на веревочке. Замок-то
был нехитрый, такому замку только покажи проволочку — и он сам откроется, это все равно что
плеснуть морской водой на устрицу. Я воспользовалась шпилькой.
Шкатулка изнутри оказалась обита плюшем. Петли были серебряные, хорошо смазанные, так что
открылась она беззвучно. Не знаю, что я надеялась там увидеть — может, письмо от Джентльмена
или что другое... Но внутри, прицепленный к выцветшей ленточке, лежал миниатюрный портрет в
золотой рамке, изображавший красивую белокурую даму с очень добрыми глазами. Одета она была
так, как одевались лет двадцать назад, да и сам медальон был старый. Внешне дама была не очень-то
похожа на Мод, но я готова была поспорить, что это и есть ее мать. Хотя, конечно, мне показалось
странным, что Мод держит портрет под замком, а не носит, например, на шее.
Размышляя над этим, я так долго вертела медальон в руках, выискивая надпись, поворачивая и так
и сяк, что металл — который поначалу, когда я только к нему прикоснулась, был холодным, как и все
в этом доме, — постепенно нагрелся. И внезапно где-то в дальних комнатах послышалось оживление,
и я подумала, что будет, если мисс Мод — или Маргарет, или миссис Стайлз — войдет в эту комнату
и застукает меня над открытой шкатулкой, с портретом в руке. Я быстро убрала вещицу на место и
захлопнула крышку.
Погнутую шпильку, которой я отпирала замок, я спрятала у себя в платье. А то мисс Мод
обнаружит ее и еще, чего доброго, решит, что я воровка.
Больше мне в спальне делать было нечего, и я пошла в гостиную глядеть в окно. В одиннадцать часов
вошла служанка с подносом.
— Мисс Мод здесь нет, — сказала я, увидев серебряный чайничек.
Но оказалось, чай принесли мне. Я пила маленькими глоточками, чтобы продлить удовольствие.
Потом взяла поднос и понесла вниз, чтобы служанке лишний раз не подниматься. Но когда я с
подносом в руках вошла в кухню, девицы аж рты пораскрывали от удивления, а кухарка сказала:
— Ну и ну! Если вам кажется, что Маргарет не слишком проворна, следует сообщить об этом
миссис Стайлз. Но хочу заметить, мисс Фи ни разу никого не назвала бездельником.
Мисс Фи — это горничная-ирландка, которая слегла со скарлатиной. Какая досада: меня сравнили
с ней и сочли зазнайкой, тогда как на самом деле я хотела оказать им любезность.
Но я в ответ промолчала. Я подумала: «Не хотите меня любить — ну и не надо, зато мисс Мод
любит!»
Потому что, кроме нее, никто здесь не сказал мне ласкового слова, и мне вдруг захотелось
вернуться на пару часов назад, когда она была рядом.
Надо отметить, что в «Терновнике» все всегда знали, который час. Вскоре пробило двенадцать,
потом половину первого, и я направилась к черной лестнице. Некоторое время я стояла в
нерешительности, не зная, куда идти дальше, но, по счастью, проходившая мимо служанка показала
мне, где библиотека. Это была такая комната на втором этаже — вход с галереи, нависавшей над
холлом и широкой парадной лестницей. Но и тут все было мрачное и ветхое, как и повсюду в доме:
даже с трудом верилось, что здесь живет большой ученый... У двери в библиотеку, на деревянном
щите, торчала голова какого-то зверя — глаз у чучела был всего один, да и тот стеклянный. Час еще
не пробило, и я, чтобы скоротать время, боязливо потрогала его мелкие белые зубки. Из-за двери
доносился голос Мод — тихий, но размеренный: наверное, она читала дяде вслух какую-нибудь
книгу.
Когда часы пробили назначенный час, я постучалась. Высокий мужской голос за дверью
прокричал: «Пусть войдет!»
Сначала я увидела Мод: она сидела за письменным столом, держа перед собой обеими руками
раскрытую книгу. Перчатки были сняты и лежали, аккуратно сложенные, рядом с книгой. В ярком
свете настольной лампы пальцы ее, прижимавшие желтые страницы, казались восковыми. Над
головой ее я заметила окно. Стекло закрашено желтым. А вдоль стен тянулись ряды полок, и на
каждой — книги, столько вы нигде не увидите, клянусь. Жуткое количество. Для одного человека это
уж слишком — ну сколько он может прочесть? Я посмотрела на книги и внутренне содрогнулась. Мод
закрыла книгу и встала из-за стола. Взяла белые перчатки и стала их натягивать.
Посмотрела направо, в дальний угол зала: мне, стоявшей рядом с приоткрытой дверью, не было
видно, что там.
Кто-то спросил ворчливо:
— Ну что такое?
Я посильнее толкнула дверь и увидела еще одно цветное окно, снова ряды полок, снова книги и
еще один большой письменный стол. Он был завален кипами бумаг, и на нем тоже стояла лампа с
абажуром. За столом сидел мистер Лилли, тот самый дядя Мод, и я сейчас опишу его так, как я его
тогда увидела, — и вы сами все поймете.
На нем была бархатная домашняя куртка, бархатная шапочка с огрызком красной нитки на том
месте, где, вероятно, когда-то висела кисточка, в руке он держал перо, и если рука Мод казалась
бледно-восковой, то эта была чуть ли не черной от туши — ну, как у обычных мужчин бывает от
табака. Волосы его, напротив, были белыми. Подбородок гладко выбрит. Губы, сжатые в гузку, были
тонкими и бесцветными, зато язык — длинный и острый, как мне удалось заметить, — был совсем
черный, из-за того, должно быть, что, переворачивая листы, он часто облизывал пальцы.
У него слезились глаза, и он носил очки с зелеными стеклами.
Увидев меня, он сказал:
— Это еще кто такой, черт побери?
Мод все пыталась застегнуть пуговицу на перчатке.
— Это, дядюшка, моя новая горничная, — сказала она спокойно, — мисс Смит.
Мистер Лилли скосил на меня глаз.
— Мисс Смит, — произнес он, обращаясь не ко мне, а к своей племяннице. — А она, часом, не
папистка, как прежняя?
— Не знаю, — отвечала Мод, — не спрашивала. Сьюзен, вы не папистка?
Я не знала, что это значит, но на всякий случай сказала:
— Нет, мисс, кажется, нет.
Мистер Лилли поднял руку и прикрыл ухо:
— Я не просил ее говорить. А она умеет молчать? Умеет вести себя тихо?
Мод улыбнулась:
— Умеет, дядюшка.
— Тогда почему она торчит здесь и мешает мне?
— Она за мной пришла.
— За вами? — удивился он. — А что, разве уже был звонок?
Он сунул руку в жилетный кармашек, достал старинные золотые часы с репетиром и, склонив
голову и приоткрыв рот, стал слушать, как они ходят. Я посмотрела на Мод: та все еще возилась с
пуговицей.
Я шагнула к ней, думая помочь. Но старик, заметив мое движение, вдруг как подскочит да как
заверещит, ну точно петрушка в балагане.
— Палец, девчонка! — завопил он, показывая черный язык. — Палец! Палец!
Он тыкал в меня указательным пальцем и потрясал пером, брызгая чернилами во все стороны
(позже я заметила, что ковер под письменным столом почти черный, из чего следовало, что он махал
пером довольно часто). Но в тот момент я была так ошарашена этими его воплями, что у меня душа
ушла в пятки. «Наверное, он припадочный», — подумала я. Но не остановилась и сделала еще шаг
вперед — он заорал громче, и наконец Мод подошла ко мне и взяла за рукав.
— Не бойтесь, — спокойно сказала она. — Он вот что имеет в виду. — И показала вниз.
И тут я увидела под ногами, между порогом и краем ковра, прибитую к полу медную дощечку в

[djjaz63]

виде руки с указующим перстом.
— Дядя не хочет, чтобы прислуга смотрела на его книги, — пояснила Мод, — а то они испортятся.
Дядя требует, чтобы никто из слуг, входящих в эту комнату, не заходил дальше этого знака.
И коснулась медной таблички носком туфельки. Лицо ее было бледно, как воск, а голос прозрачен,
как вода.
— Она видела? — спросил дядя.
— Да, — ответила Мод и убрала ногу с таблички. — Видела и хорошо запомнит. В следующий раз
будет знать — правда, Сью?
— Да, мисс, — ответила я, едва соображая, что и кому я должна отвечать и на кого смотреть,
потому что это было для меня новостью: оказывается, книги могут испортиться оттого, что на них
смотрят. Но я же в этом не разбиралась, откуда мне было знать? И кроме того, старик был такой
странный, он так меня напугал, что я теперь чему угодно готова была поверить.
— Да, мисс, — сказала я снова, а потом: — Да, сэр.
И сделала реверанс. Мистер Лилли фыркнул и покосился на меня из-за зеленых очков. Мод
наконец застегнула перчатку, и мы повернулись, чтобы уйти.
— Велите ей вести себя тихо, Мод, — сказал он, когда она уже закрывала дверь.
— Хорошо, дядюшка, — скороговоркой ответила она.
В коридоре стало почему-то еще сумрачней, чем прежде. Она провела меня по галерее второго
этажа, а потом повела на третий, где находились ее комнаты. Здесь нас уже поджидал завтрак, рядом
на подносе стоял серебряный кофейник с горячим кофе, но, увидев, что ей прислала кухарка, Мод
скривила губы.
— Яйца, — сказала она. — И опять всмятку. Что вы думаете о моем дядюшке, Сьюзен?
— Думаю, он очень умный человек, мисс.
— Да уж...
— И наверное, сочиняет большой толстый словарь?
Она задумалась на миг, потом кивнула:
— Ну да, словарь. Труд долгих лет жизни... Мы сейчас на букве Е.
И пристально посмотрела мне в глаза, словно желая увидеть, какое это произвело на меня
впечатление.
— Подумать только! — сказала я.
Она отвела глаза, потом взяла ложечку и срезала верхушку с первого яйца. Потом, заглянув внутрь
и увидев желто-белую жижу, снова скривилась и отодвинула яйцо.
— Съешьте это за меня, — велела она мне. — Все съешьте. А мне достаточно хлеба с маслом.
Всего там было три яйца. Уж не знаю, что она в них такого увидела, что ей так не понравилось.
Она придвинула яйца ко мне и, пока я ела, сидела и смотрела на меня, отщипывая от булки и
попивая кофе, как вдруг заметила маленькое пятнышко на перчатке:
— Это желток капнул, смотрите, прямо на палец. Какое мерзкое желтое пятно, и прямо на
беленьком!
Она надула губы, видно, расстроилась, и так до конца завтрака и просидела грустная. Когда же
пришла Маргарет забирать поднос, Мод встала и удалилась в спальню, а когда вернулась, перчатки
на ней снова были безупречно белые: она взяла из ящика новую пару. Старые я потом нашла, когда
подкладывала уголь в камин. Она засунула их за решетку, и от жара они съежились и стали совсем
маленькие, хоть на куклу надевай.
Вообще, по-моему, она была, что называется, девушка со странностями. Но вовсе не психованная и уж
тем более не тупица, что бы там ни говорил о ней Джентльмен. По крайней мере, я так считала. Мне
она показалась одинокой, немного занудной и жутко тоскующей без компании — и ничего
удивительного, в таком-то доме! Покончив с завтраком, мы подошли к окну. Небо было серым — к
дождю, но ей тем не менее захотелось погулять.
— Ну, что мне надеть? — спросила она, и мы подошли к шкафчику и стали перебирать ее плащи,
чепчики и ботинки. На это ушел, почитай, час. Думаю, она нарочно это затеяла — потянуть время.
Когда я, зашнуровывая ей ботинок, запуталась в петельках, она нагнулась и положила руку сверху
моей:
— Не спешите. Куда нам спешить? Нам ведь не к кому спешить, правда?
Она улыбнулась, но глаза ее при этом были печальными.
— Не к кому, мисс, — согласилась я.
В конце концов она надела светло-серый плащ, а поверх перчаток натянула митенки. С собой
взяла небольшую кожаную сумочку, в которой умещались: носовой платок, бутылочка с водой и
ножницы. Сумочку она вручила мне, не объяснив, для чего ей ножнички, и я подумала: наверно,
чтобы срезать цветы. И повела вниз по парадной лестнице, а мистер Пей, услыхав, что мы идем,
побежал вперед отпирать дверь.
— Добрый день, мисс Мод, — с низким поклоном приветствовал он ее, а потом добавил: —
Добрый день, мисс Смит.
В холле было темно. Когда мы вышли наружу, лучи бледного солнца хлестнули по глазам, и мы
замерли на пороге, щурясь и мигая.
Когда я в первый раз увидела дом, ночью да еще в тумане, он показался мне угрюмым и мрачным,
но, может, вы думаете, при дневном свете он стал веселее? Вовсе нет, днем он выглядел еще хуже.
Может, когда-то давным-давно это и был роскошный особняк, да только теперь печные трубы его
заваливались, как пьяные, крыша позеленела от мха, птицы свили на ней гнезда. Весь дом опутывали
засохшие плети дикого вьюнка, а там, где когда-то он полз и цеплялся за стену, расплывались бурые
пятна. И под каждой стеной, как щетина, торчали сухие стебли скошенного плюща. Дверь парадного
входа была большая, двустворчатая, но от дождей дерево разбухло, так что открывалась лишь одна из
двух половинок. Мод пришлось прижать рукой свой кринолин и бочком протискиваться, иначе бы ей
вообще не выйти.
Чудно
было
смотреть,
как
она
выбирается
из
застенка
—
точь-в-точь
жемчужина,
выскальзывающая из устричной раковины.
Но еще чуднее — видеть, как она туда забирается вновь: вот устричная створка раскрывается,
впуская ее, а потом вновь захлопывается.
А в парке особо смотреть было не на что. Была там одна аллея, ведущая к дому. Под ногами
поскрипывал гравий — он и вокруг дома был рассыпан. Еще там был участок, который почему-то
называли «уголком лекарственных трав», где произрастала в основном крапива, и еще лесок с
тропинками, заводящими в бурелом. У опушки стоял домишко без окон — Мод сказала, что это
ледник.
— Давайте подойдем поближе и заглянем внутрь, — предлагала она, бывало, и надолго замирала
перед дверью, глядя как зачарованная на исходящие паром куски льда, пока ее не начинала бить
дрожь. Далее за ледником начиналась тропинка, которая вела к запертой красной часовне, стоявшей
в окружении тисовых деревьев. Это было самое странное, самое тихое место на свете. Другого такого
я не встречала. Здесь даже птицы не осмеливались петь. Мне не очень-то нравилось туда ходить, но
Мод часто меня туда водила. Потому что рядом с часовней были могилы — там лежали все
упокоившиеся ныне члены семьи Лилли, и здесь, отмеченная простой каменной плитой, была могила
ее матери.
Она приходила туда и садилась — целый час могла просидеть, уставившись в одну точку.
Ножницы ей, как оказалось, были нужны не для того, чтобы срезать цветы, а чтобы подравнивать
траву вокруг плиты, а то место, где медными буквами было выложено имя ее матери, она дочиста
протирала носовым платком.
Она терла и терла, до дрожи в руках, до испарины. Она не разрешала мне помогать. В самый
первый день, когда я вызвалась помочь, она сказала:
— Это дочерний долг — следить за могилой матери. Прогуляйтесь пока и не смотрите за мной.
Ну что ж, я пошла бродить меж могил. Земля здесь была твердая, как железо, и звенела под
ботинком. Я шагала и думала о собственной матери. У нее-то могилы нет, убийцам могил не
положено. Их тела бросают в ров с негашеной известью.
Вы когда-нибудь сыпали солью на слизняка? Джон Врум так делал, и не раз, и давился от смеха,
глядя, как слизняк пузырится. Как-то он сказал мне:
— Твоя мать так же пузырилась, и десять человек умерли от вони.
Больше он так не говорил. Потому что я взяла в кухне ножницы и приставила к его горлу. И
сказала:
— Дурная кровь передается по наследству. Видишь?
У него стало такое лицо — вы бы видели!
Я подумала: какое лицо будет у Мод, если сказать ей, что за кровь течет в моих жилах?..
Но она не спросила. Только сидела, глядела на имя матери, высеченное в камне, а я тем временем
топталась меж могил. В конце концов она вздохнула, огляделась по сторонам, провела рукой по
глазам и надела капюшон.
— Какая здесь тоска! — сказала она. — Пойдемте-ка дальше.
И вывела меня из хоровода тисов — мы пошли назад, по дорожке, обсаженной кустарником, и,
миновав опушку и домик-ледник, дошли до конца парка.
Далее, если пройти по тропинке вдоль стены, вы упирались в калитку. У Мод был ключ от нее.
Выйдя за калитку, вы оказывались на берегу реки. Из дома реки не было видно. Здесь, у старой
полусгнившей пристани, лежала вверх дном плоскодонка, на ней можно было посидеть. Речка была
неширокая, вода мутная, течение едва заметно, зато рыба клевала превосходно. Весь берег покрывали
камышовые заросли, высокие и густые.
У их кромки Мод замедлила шаг и боязливо поглядела туда, где мрачные кущи смыкались с
водой. Наверное, опасалась змей. Потом вдруг вырвала из земли тростинку, сломала ее и села,
прижимая к пухлым губам трубочку.
Я присела рядом с ней. День был безветренный, но холодный, и такая стояла тишина — ушам
больно. Воздух был чист и прозрачен.
— Симпатичная речушка, — сказала я, просто так, из вежливости.
Мимо проплывала баржа. Мужчины, завидев нас, сняли шляпы. Я помахала им рукой.
— В Лондон идут, — заметила Мод, глядя им вслед.
— В Лондон?
Она кивнула.
Я тогда не знала — откуда мне знать? — что эта полоска воды и есть наша Темза. Я подумала, она
имела в виду, что эта речушка потом впадает в другую реку. И все же при мысли о том, что когда-
нибудь эта баржа окажется в городе — а может быть, даже проплывет под Лондонским мостом, — я
не удержалась от вздоха. И долго провожала ее взглядом, пока она не скрылась за излучиной реки и
не пропала из виду. Тарахтенье затихло, дым поднялся в серое небо и растаял. Воздух снова стал
прозрачен. Мод сидела, все так же прижимая к губам тростинку, и взгляд ее был задумчив. Я набрала
камушков и стала бросать их в воду. Она смотрела, как я это делаю, жмурясь при каждом всплеске.
Потом повела меня назад к дому.
Мы с ней вернулись в гостиную. Она достала рукоделие — какую-то бесцветную, бесформенную
тряпицу, уж не знаю, может, должна была выйти скатерка или еще что... Другого шитья в ее руках я
никогда не видела. Она работала в перчатках и очень неумело, швы получались кривые, так что
половину приходилось распарывать. Мука мученическая смотреть на такое. Мы уселись рядком у
камина, где мирно потрескивал огонь, и время от времени перебрасывались словами — о чем
говорили, не вспомню, — пока не стемнело. Служанка принесла свечи. Поднялся ветер, стекла в окне
мерзко задребезжали. Я про себя помолилась: «Господи, сделай так, чтобы Джентльмен поскорее
приехал! Еще неделю такой жизни — и я с тоски подохну». И зевнула во весь рот. Мод посмотрела на
меня и тоже зевнула, а я — за ней. В конце концов она отложила рукоделие, подобрала ноги и,
склонившись на ручку кресла, казалось, задремала.
Других дел у меня не было, и я так и просидела при ней, пока часы не пробили семь вечера.
Услышав звон, она зевнула, протерла глаза и поднялась. В семь часов ей положено было
переодеваться в другое платье — и перчатки тоже менять на шелковые, — чтобы поужинать вместе с
дядей.
Два часа она находилась при нем. Что там происходило, я не видела, потому что меня туда не
звали, я ела в кухне, со слугами. Они поведали мне, что после еды мистер Лилли любит сидеть в
гостиной и слушать, как племянница читает ему вслух. Такое вот было у него развлечение, потому
что гостей он, как мне сказали, редко принимает, а если и принимает, то таких же, как он, книгочеев
из Оксфорда или из Лондона, и тогда он опять же развлекает гостей тем, что просит Мод почитать им
вслух. Вот и все радости.
— И что же она, бедняжка, только и делает, что читает? — спросила я.
— Дядя ничего другого не разрешает, — ответила мне одна из горничных. — Так он о ней печется.
Ни на шаг от себя не отпускает — боится, как бы с ней чего не случилось. Это ведь он придумал,
чтобы она все время ходила в перчатках.
— Хватит! — прикрикнула миссис Стайлз. — А то мисс Мод услышит!..
И горничная больше ни слова не произнесла. А я сидела и представляла себе мистера Лилли, в
алой шапочке и зеленых очках, — вот он достает золотые часы, вот тычет в меня чернильным
пальцем и кажет черный язык, — потом стала думать про Мод, как она страдальчески смотрит на
вареное яйцо, как полирует материнское надгробие. Да, ничего себе, холит и лелеет девушку...
Мне казалось, я знаю о ней все. И разумеется, я ровно ничего о ней не знала. Я поела,
прислушиваясь к разговору слуг, сама же говорила мало, а когда миссис Стайлз спросила, не желаю
ли я угоститься пудингом — она приглашает к себе также и мистера Пея, — я подумала, что надо
соглашаться. И вот я сижу в ее каморке и гляжу на портрет, выложенный из волос. Мистер Пей читает
нам заметки из местной газеты, и после каждой истории — то у них бык повалил забор, то священник
прочел интересную проповедь, — после каждой такой истории миссис Стайлз качает головой,
приговаривая: «Ну надо же!» — а мистер Пей на это отвечает: «Вот видите, миссис Стайлз, мы по
новостям от лондонских не отстаем, да-да!»
Издалека доносятся приглушенные взрывы смеха — это в кухне веселятся кухарка, судомойки,
Уильям Инкер и мальчик Чарльз.
Потом начали бить большие часы и сразу же затрезвонил колокольчик: это означало, что мистер
Лилли зовет мистера Пея, чтобы тот отвел его спать, а мисс Мод зовет меня — чтобы я ее уложила.
Я снова чуть не заблудилась на черной лестнице, но, несмотря на это, Мод встретила меня
ласково:
— Это вы, Сьюзен? Вы куда расторопнее, чем Агнес! — И улыбнулась: — И красивее. Мне кажется,
рыжих красавиц не бывает. А как по-вашему? То же самое с блондинками. Мне так хочется, чтобы у
меня были черные волосы, Сьюзен!
За ужином она выпила вина, а я — пива. Думаю, обеим слегка ударило в голову. Она поставила
меня перед большим серебристым зеркалом, что висело над камином, и притянула мою голову к себе,
чтобы сравнить цвет волос.
— У вас темнее, — сказала она.
Потом мы отошли от камина — мне предстояло переодеть ее в ночную сорочку.
Это, доложу вам, вовсе не то же самое, что раздевать кухонный стул. Она стояла, дрожала мелкой
дрожью и покрикивала:
— Быстрее! Я замерзну! Боже мой, скорее!
Потому что в спальне гуляли сквозняки, как и во всем доме, и, когда я дотрагивалась до нее
холодными пальцами, она дергалась. Однако вскоре пальцы мои согрелись. Раздевать даму —
нелегкая работа. Корсет был высокий, со стальной прокладкой, талия у нее, как я уже говорила ранее,
была узкая: именно о таких девичьих талиях врачи говорят: «Свидетельствует о чрезмерной
болезненности...» Кринолин был сделан из пружин. В волосах, под сеткой, обнаружилось полдюжины
шпилек да вдобавок серебряный гребень. Нижние юбки и сорочка были миткалевые. Однако дальше,
под всей этой одежкой, она оказалась гладкой и мягкой, как масло. Даже, по-моему, чересчур мягкой.
Я представила, какие на такой коже могут быть синяки. Она была как омар без панциря. Пока я
ходила за ночной сорочкой, она стояла не шевелясь, в одних чулках, руки над головой, глаза
закрыты. В какой-то миг я обернулась и посмотрела на нее. Она меня совсем не стеснялась. Я увидела
грудь, живот, пушок и все остальное — пушок был коричневый, как у утки, — если не считать этого
пушка, вся она была белая, как статуя в парке. Казалось, вот-вот засияет.
Но опять же это была не обычная бледность, она настораживала, и я вздохнула с облегчением,
когда удалось наконец прикрыть ее наготу. Убрала платье в шкаф и плотно прижала створку. А она
сидела и ждала, позевывая, когда я начну расчесывать ей волосы.
Волосы у нее были роскошные и очень длинные. Я расчесывала их, перебирала и мысленно
прикидывала, сколько такие могут стоить.
— О чем вы думаете? — спросила она, глядя на меня в зеркало. — О своей прежней госпоже?
Какие у нее были волосы, красивее моих?
— Да нет, жидкие были, — отвечала я. А потом мне стало жаль бедную леди Алису, и я добавила:
— Зато она красиво ходила.
— А я красиво хожу?
— Да, мисс.
И это была правда. Ножка у нее была маленькая, лодыжки тонкие — как и талия. Она улыбнулась,
как прежде, когда сравнивала цвет волос, и теперь решила сравнить наши ноги — и велела мне
поставить ногу рядом.
— У вас почти такая же маленькая, — сказала она великодушно.
Потом улеглась в постель. Сказала, что не любит лежать в темноте. Рядом с подушкой у нее стояла
тусклая лампадка с жестяным абажуром, как у старого сквалыги, по ее просьбе я зажгла ее от своей
свечи, занавеси вокруг кровати она связывать не разрешила — велела лишь чуть-чуть задернуть их,
чтобы ей было видно комнату.
— Вы ведь не станете закрывать дверь, не станете? — сказала она. — Агнес никогда не закрывала.
Когда вас не было, Маргарет сидела тут на стуле, и мне это не понравилось. Я все боялась, что засну
и во сне начну ее звать. Маргарет, когда дотрагивается, то щиплется. У вас, Сьюзен, тоже сильные
руки, как у нее, только они у вас нежные.
Говоря так, она протянула руку и положила ее на мою — и я вздрогнула, почувствовав лайку на
своей коже: оказалось, она успела сменить шелковые перчатки на белые. Потом она убрала руки под
одеяло, я пригладила его сверху и спросила:
— Теперь все, мисс?
— Да, Сьюзен, — ответила она.
И повернула голову: ей не понравилось, что волосы попали под шею и щекочут ее: она откинула
их назад, и длинные, как веревки, пряди зазмеились по подушке.
Когда я уносила свечу, ее словно волной накрыла темнота. Тусклый ночник хоть и горел, но толку
от него было мало.
Дверь в свою комнату я оставила приоткрытой, и она подняла голову.
— Чуть пошире, — тихо попросила она, и я еще чуть-чуть приоткрыла дверь.
Потом провела ладонями по лицу. Итак, я в «Терновнике» всего лишь день, но каким же он
оказался долгим! Руки мои ныли от тугих шнурков. Даже закрыв глаза, я видела крючки и петли. И
сама разделась почти машинально — так намаялась с ее одежками.
В конце концов я села и задула свечу — и тут же услышала, как она шевельнулась. В доме стояла
мертвая тишина: слышно было, как она приподнимает голову над подушкой, как ворочается в
постели. Потом достает ключ, вставляет его в маленькую деревянную шкатулку. Когда щелкнул
замочек, я встала. Я подумала: «Ну ладно, ты не умеешь вести себя тихо, но я-то умею. Я могу быть
невидимкой, хотя ни ты, ни твой дядя об этом не подозревают». И, подкравшись к двери, заглянула в
соседнюю комнату. Она сидела на кровати, держа на ладони портрет прекрасной дамы — своей
матери. Мне было видно, как она подносит портрет к губам, целует и что-то тихо и печально
бормочет, обращаясь к умершей. Потом со вздохом кладет медальон на место. Ключ от шкатулки она
хранила в книге, что лежала на столике рядом с кроватью. Там-то я как раз и не догадалась поискать.
Она закрыла шкатулку и бережно поставила ее на стол, провела по ней рукой, потом еще раз —
потом юркнула за занавеси и затихла.
Я слишком умаялась за день, чтобы и дальше следить за ней. И пошла спать. В комнате моей
темно хоть глаз выколи. Я нашарила одеяло и простыню, кое-как натянула их на себя. И свернулась
калачиком, холодная как лягушка, на узком ложе, на каком и положено спать всякой горничной.
...Не знаю, долго ли я спала. Не знаю, что за звук разбудил меня, только был он ужасен. Минуты две я
сидела, тараща глаза, и все не могла понять, проснулась я или нет, до того было темно, и, только
посмотрев на дверь в спальню Мод, я заметила там слабый свет, из чего заключила, что это не сон и
что все это наяву. Мне казалось, что разбудил меня грохот или глухой стук, а потом крик. Но сейчас
было тихо. Я вытянула шею, прислушалась — сердце у меня тревожно забилось, — и вдруг крик
повторился. Это кричала Мод — тонким, испуганным голосом. Звала свою прежнюю горничную:
— Агнес! О, Агнес!
Что я ожидала увидеть, когда вошла к ней, не знаю, — может, разбитое окно и грабителя, который
схватил ее и норовит отрезать ей волосы. Но окно, хоть и дребезжало по-прежнему, было целехонько,
и рядом с ней никого не было, а она, натянув на себя все покрывала, просунулась меж занавесками
кровати, спутанные волосы упали на лицо. Какое бледное и страшное стало у нее лицо!
Округлившиеся глаза казались черными, как косточки у груши.
Она снова крикнула:
— Агнес!
— Это Сью, мисс, — ответила я.
Она сказала:
— Агнес, вы слышали, там что-то грохнуло? Дверь заперта?
— Дверь? — Я посмотрела: дверь была заперта. — Здесь кто-то есть?
— Мужчина? — сказала она.
— Мужчина? Грабитель?
— У двери? Не ходите туда, Агнес! Я боюсь, он вас схватит!
Она боится. Похоже, страх ее передался и мне.
— По-моему, никакого мужчины здесь нет, мисс, — сказала я бодрым голосом. — Дайте-ка я
свечку зажгу.
Вам приходилось когда-нибудь зажигать свечу от ночника под жестяным абажуром? У меня никак
не получалось уловить фитилек, а она все звала и звала свою Агнес. У меня так дрожали руки, что
даже свечку ровно держать не могла.
Я сказала:
— Не надо кричать, мисс. Нет здесь никого. А если и есть, я позову мистера Пея — он придет и
поймает его. — И взяла в руки ночник.
— Оставьте свет! — тотчас закричала она. — Умоляю, оставьте свет!
Я сказала, что только посвечу у двери — пусть сама убедится, что там никого нет, и, пока она
рыдала и цеплялась за покрывала, я с дрожащим фитильком в руке подошла к двери, ведущей из
спальни в гостиную, и — будто во сне — рывком отворила ее.
За дверью было темно. Гостиной не узнать: во всех углах громоздились какие-то смутные черные
груды — как корзины с разбойниками в арабской пьесе «Али-Баба». Неужели я приехала из Боро в
«Терновник» только затем, чтобы в конце концов меня зарезал какой-то вор?! А если вор попадется
знакомый — ну, скажем, один из племянников мистера Иббза? Бывают же совпадения.
Так я стояла в темной комнате, настороженно озиралась, готовая в любую минуту, как только
увижу вора, закричать: мол, не троньте меня, я своя! — но, конечно же, никого там не оказалось, в
гостиной было тихо, как в Божьем храме. Убедившись в этом, я быстро подошла к двери в коридор и
высунулась за дверь: в коридоре тоже тишина, слышно было лишь, как где-то в отдалении тикают
часы да подрагивают оконные стекла. Но, доложу я вам, не очень-то приятно вот так стоять, в одной
ночной рубашке, с чадящим фитилем в руке, посреди огромного спящего дома, где хотя и нет воров,
но привидения наверняка водятся. Я захлопнула дверь, прошла через гостиную в спальню Мод,
закрыла и эту дверь и, подойдя к кровати, поставила ночник у изголовья.
— Вы видели его? — спросила она. — Агнес, скажите честно, он там?
Я хотела было ответить, но осеклась. Потому что краем глаза заметила в углу, где стоял черный
шкаф, нечто — длинное, белое, оно слабо мерцало и колыхалось на фоне черной дверцы... Ну, я ведь
говорила вам, что у меня богатое воображение? Так вот, мне почудилось, что это мать Мод встала из
могилы и явилась сюда — попугать меня. Сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди, я завизжала, и
Мод завизжала тоже и схватилась за меня.
— Не смотрите на меня! — кричала она. А потом: — Не уходите! Не оставляйте меня одну!
А потом я разглядела, что это за белое пятно, и чуть не запрыгала от радости.
Потому что это был всего-навсего кринолин: я прижала его хозяйской туфлей, чтобы закрыть
шкаф, но пружина ночью расправилась, вышибла дверцу, та ударила о стену — этот грохот и
разбудил Мод. Теперь кринолин висел в шкафу на крючке и чуть заметно колыхался. От звука моих
шагов пружины зазвенели.
В общем, когда я все это увидела, то чуть не расхохоталась, но, поглядев на Мод, которая все
сидела, глядя дикими глазами, белая как мел, и судорожно цеплялась за меня, я подумала, что
жестоко с моей стороны смеяться, когда человеку так плохо. Я зажала рот ладонями, постаралась
успокоить дыхание и тут почувствовала, что зубы у меня выбивают дробь. Мне почему-то стало жутко
холодно.
Я сказала:
— Ничего страшного, мисс. Там ничего нет. Вам привиделось.
— Привиделось, Агнес?
Она положила голову мне на грудь и затряслась. Я отвела прядь волос от ее лица и прижимала ее
к себе, пока она не затихла.
— Ну вот, — сказала я. — Теперь вы сможете заснуть? Дайте-ка я подоткну вам одеяло вот так.
Я попыталась ее уложить, но она только сильнее вцепилась в меня.
— Не уходите, Агнес! — сказала она вновь.
— Меня зовут Сью, мисс, — поправила я. — У Агнес скарлатина, и ее отправили в Корк.
Вспомните! А теперь вам надо лечь, иначе вы простудитесь и тоже заболеете.
Тогда она посмотрела на меня, и глаза ее, по-прежнему черные, казалось, чуть потеплели.
— Не уходите, Сью! — прошептала она. — Мне страшно.
Она дышала как младенец, и руки у нее были теплые. Лицо гладкое, как слоновая кость или
алебастр. Еще пара-тройка недель — и, если наш план удастся, она будет лежать на другой кровати, в
сумасшедшем доме. Кто ее тогда пожалеет?
И я отстранилась от нее, но только на миг, а потом перелезла через нее и легла рядом под одеяло.
Обняла ее одной рукой, и она прижалась ко мне. Что мне оставалось делать? Я сильнее прижала ее к
себе. Она была такая нежная. Не как миссис Саксби. Совсем не как миссис Саксби. Скорее как
ребенок. Она все еще дрожала, а когда ее ресницы коснулись моего лица, мне стало щекотно, как
будто перышком провели. Потом дрожь прекратилась, и она заснула.
— Хорошая девочка, — сказала я очень тихо, чтобы не разбудить ее.
На следующее утро я проснулась за минуту до нее. Она открыла глаза, увидела меня, смутилась, но
попыталась это скрыть.
— Я просыпалась ночью? — спросила она, не глядя мне в глаза. — Я говорила глупости? Говорят,
я во сне иногда несу всякую чушь — другие храпят, а я вот... — Она покраснела и улыбнулась: — Но
как хорошо, что вы пришли и посидели со мной!
Я не стала рассказывать ей про кринолин. В восемь часов она отправилась к дядюшке, а в час я
пошла забирать ее — на этот раз помня об указующем персте. Потом мы погуляли по парку, побывали
у могил и у реки, потом она занималась рукоделием, потом дремала, потом ее позвали ужинать, а я
просидела у миссис Стайлз до половины десятого, когда пришла пора возвращаться и укладывать ее в
постель. И снова было все как в первый вечер.
Она сказала:
— Доброй ночи! — и положила голову на подушку, а я в своей комнате стояла и прислушивалась,
когда же щелкнет, открываясь, шкатулка, а потом, подкравшись к двери, смотрела, как она достает
портрет, целует его и кладет обратно.
Но не прошло и двух минут после того, как я задула свечу, и из-за двери послышалось:
— Сью!
Она сказала, что не может заснуть. Что ей холодно. Попросила обнять, как вчера, и крепко
держать, а то она снова чего-нибудь испугается во сне и проснется.
То же она говорила и на третий день, и на четвертый — и так каждую ночь.
— Вы не против? — спрашивала она.
Агнес никогда не была против, уверяла она меня.
— А вы разве никогда не спали вместе с леди Алисой, когда жили в Мейфэре?
Что я ей на это могла ответить? «Наверное, — думала я, — это естественно, чтобы хозяйка и
служанка спали в одной постели, как простые девчонки».
С Мод это и впрямь получалось естественно. Больше она не кричала во сне. Мы спали рядом, как
сестры. Да, совсем как сестры. Мне всегда хотелось, чтобы у меня была сестра.
И тут появился Джентльмен.

[djjaz63]

Глава четвертая
Он прибыл, наверное, недели через две после меня. Подумать только, всего две недели! — а время в
«Терновнике» текло неторопливо, дни, похожие друг на друга как две капли воды, были такие
размеренные и долгие, что один день там вполне мог считаться за два.
Однако я не скоро изучила особенности и привычки обитателей дома: понадобилось некоторое
время, чтобы привыкнуть к обществу других слуг, а им — привыкнуть ко мне. Поначалу я никак не
могла взять в толк, почему я им не нравлюсь. Я обычно спускалась в кухню и здоровалась со всеми,
кто там был. Например: «Добрый день, Маргарет. Привет, Чарльз!» (Это мальчик-слуга.) «Как
поживаете, миссис Кекс?» (Это наша кухарка, я не шучу, ее на самом деле так звали, и никто и не
думал над этим смеяться.) И Чарльз, бывало, глянет на меня испуганно, а миссис Кекс пробурчит в
ответ: «Очень хорошо поживаю, благодарю вас».
Мне казалось, они смотрят на меня как на столичную штучку, словно своим присутствием я
давала им понять, что есть такой город Лондон, где им никогда не побывать и ничего там не увидеть,
потому что сидят они в этом богом забытом медвежьем углу безвылазно.
И вот в один прекрасный день миссис Стайлз отвела меня в сторонку и сказала:
— Надеюсь, вы не будете в обиде, мисс Смит, если я дам вам один совет? Не знаю, как было
заведено у ваших прежних господ, но только здесь... — Любой разговор она начинала такими
словами, я к этому уже привыкла. — Не знаю, как там было заведено у вас в Лондоне, но только
здесь, в «Терновнике», мы блюдем различия...
Оказалось, миссис Кекс сочла себя оскорбленной до глубины души из-за того, что я здороваюсь со
служанкой, состоящей при кухне, и с мальчишкой раньше, чем с ней. А Чарльз решил, что я
насмехаюсь над ним, когда желаю доброго утра. Все это, конечно, чушь и выеденного яйца не стоит,
но для них это было жизненно важно, а что вы хотите, если в будущем у вас никакого просвета —
знай себе бегай с подносами да меси тесто. В общем, мне стало ясно: если я впредь хочу рассчитывать
на их расположение, надо держать ухо востро. Я отнесла мальчишке плитку шоколада, которую
захватила с собой еще из Боро, да так и не съела, Маргарет подарила кусок душистого мыла, а миссис
Кекс преподнесла пару модных черных чулок, что раздобыл мне по просьбе Джентльмена Фил.
Я сказала, что, надеюсь, они не в обиде на меня. И если в последующие дни я сталкивалась с
Чарльзом на лестнице, то демонстративно отворачивалась. С тех пор они ко мне стали относиться
теплее.
Вот таковы слуги. Слуга говорит: «Все для господина», а сам думает: «Все для меня». Подобного
лицемерия я на дух не выношу. В «Терновнике» слуги всяк по-своему плутовали, но ради таких
мелочей, что нормальный вор устыдился бы, — например, надо было ухитриться снять жир из
подливки мистера Лилли, чтобы потом продать по-тихому, через посыльного, в мясную лавку (так
делала миссис Кекс). Или оторвать жемчужные пуговицы от сорочки Мод, спрятать, а хозяйке сказать,
мол, сами оторвались и потерялись (так делала Маргарет). Распознать их уловки для меня не
составило труда — уже через три дня я обо всех все знала, и тут я проявила себя как истинная дочь
миссис Саксби. Взять, к примеру, мистера Пея: у него на носу была красная шишка — у нас в Боро это
называется «пивной бутончик». И как бы вы думали, отчего она выросла, при таком-то распорядке? У
него на цепочке висел ключ от погреба мистера Лилли. Так вот, этот ключ был отполирован до
зеркального блеска! А когда после ужина у миссис Стайлз он нагружал поднос, чтобы нести на кухню,
я своими глазами видела — а он-то полагал, что никто его в этот момент не замечает, — как он
сливает остатки пива из разных стаканов в одну большую чашку и быстренько выпивает.
Я все это видела, но, конечно же, никому ничего не сказала. Я ведь приехала не для того, чтобы
устраивать скандалы. Пусть хоть совсем сопьется — мне-то какое дело. К тому же большую часть
времени я проводила с Мод. Я даже к ней по-своему привязалась. И хотя она была девушка
капризная, но не чрезмерно, мне нетрудно было ей угодить. Мне всегда удавалась тонкая работа, и я
даже стала находить удовольствие в том, чтобы следить за ее гардеробом, чистить булавки, гребенки
и шкатулки. Дома я привыкла одевать детишек. И точно так же привыкла одевать хозяйку.
— Поднимите-ка руки, мисс, — бывало, говорила я. — А теперь ножку. Сюда наступите... А теперь
вот сюда.
— Спасибо, Сью, — отвечала она умильно и порой закрывала глаза. — Как хорошо вы меня знаете,
— говорила она. — Кажется, вам знакомы все складки моего тела.
Да, со временем мне все это стало знакомо. Я знала, что она любит, а чего терпеть не может.
Знала, что она будет есть, а от чего откажется, и когда кухарка, например, в очередной раз прислала
вареные яйца, я сходила к ней и велела приготовить суп.
— Бульон, — сказала я. — Как можно прозрачней. Договорились?
Кухарка скривилась.
— Миссис Стайлз это не понравится, — сказала она.
— Миссис Стайлз может его не есть, — отвечала я. — И миссис Стайлз не горничная мисс Мод. Я
горничная.
И она действительно прислала нам бульон. Мод съела все подчистую.
— Чему вы улыбаетесь? — спросила она, когда тарелка опустела.
Я ответила, что вовсе не улыбаюсь. Она отложила ложку и, как всегда, озабоченно стала
осматривать перчатки. Они опять забрызгались.
— Это всего лишь вода, — сказала я, увидев, что она расстроена. — Ничего страшного.
Она закусила губу. Посидела минуту, сложив руки на коленях, поглядывая на пальцы, и, казалось,
с каждой минутой беспокойство ее росло. Наконец произнесла:
— Мне кажется, в воде был жир...
Легче было сходить в ее спальню и принести пару новых перчаток, чем сидеть и смотреть, как она
убивается.
— Позвольте мне. — И я расстегнула пуговку на ее запястье.
Поначалу она не позволяла мне касаться ее обнаженных рук, со временем — после того как я
пообещала, что буду осторожной, — разрешила. Когда у нее отрастали ногти, я стригла их
специальными серебряными ножничками, сделанными в виде летящей птицы. Ногти у нее были
мягкие, чистые и очень быстро отрастали, как у маленьких детей. Когда я щелкала ножницами, она
вздрагивала. Кожа у нее на руках была гладкая, но, как и все остальное тело, слишком уж гладкая,
так что невольно думалось, как бы ненароком не поцарапать, не ушибить. Я с облегчением вздыхала,
когда она снова натягивала перчатки. Обрезки ногтей я собирала с подола и бросала в камин. Она
стояла и смотрела, как они сгорают. То же происходило с волосами, когда я обирала их со щеток и
гребешков, — она мрачно следила, как они, словно черви, извиваются на углях, потом вспыхивают и
превращаются в золу. Иногда я становилась рядом с ней, и мы вместе смотрели.
Потому что в «Терновнике», в отличие от дома на Лэнт-стрит, посмотреть особо было не на что.
Вот и приходилось наблюдать, как, например, поднимается дым из трубы или как плывут по небу
облака. Каждый день мы ходили к реке — узнать, прибыла ли вода или ушла.
— Осенью река разливается, — сказала мне Мод, — и все камыши уходят под воду. Но это ничего.
А еще по ночам над водой бывает белый туман, прямо к стенам дядюшкиного дома подбирается...
И зябко поежилась. Она всегда говорила «дядюшкин дом» и ни разу не сказала «мой». Земля
покрылась коркой инея и похрустывала при каждом шаге, и Мод ни с того ни с сего сказала однажды:
— Подумать только, какие хрупкие эти травинки! Река скоро станет. Наверное, уже сейчас
замерзает. Слышите, как она мучается? Ей хочется бежать дальше, но мороз не пускает, сковывает
льдом. Видите, Сью? Там, за камышами?
И, нахмурив брови, стала вглядываться в даль. Я следила за выражением ее лица. И точно так же,
как в случае с супом, сказала:
— Это всего лишь вода, мисс.
— Всего лишь вода?
— Бурая вода.
Она зажмурилась.
— Вы замерзнете, — сказала я. — Пойдемте домой. Мы уже долго гуляем.
И взяла ее под руку. Это вышло у меня машинально. Рука ее была как деревянная. Но на
следующий день — или, может, еще через день — она уже сама взяла меня под руку, и рука была
вполне живая. А потом уже мы стали запросто ходить под ручку... Или мне так показалось, не знаю...
И лишь много позже я задалась этим вопросом и попыталась вспомнить, как все произошло. Но точно
могу сказать лишь одно: что было время, когда мы ходили порознь, а потом настало время, когда
ходили парой.
В конце концов, она была всего лишь девчонка, хоть и называлась «леди». Всего лишь девчонка,
которая была лишена простых радостей жизни. Как-то, перебирая вещи в одном из ящиков стола, я
обнаружила колоду карт. Она сказала, что, должно быть, это карты ее мамы. Она различала масти, но
не более того — валетов, например, она называла кавалерами! — и я показала ей, как играть в самые
простые игры, мы в Боро частенько в них играли: в «козла» и в «пьяницу». Сперва мы играли на
спички и на щепочки, а когда в другом ящике обнаружили коробочку с фишками из перламутра в
виде рыбок, ромбиков и полумесяцев, то стали играть на них. Перламутр был гладкий и прохладный
на ощупь — то есть я хочу сказать, пощупать-то могла одна я, потому что Мод, конечно же, играла в
перчатках. А когда она выкладывала карту, то клала ее на нижнюю ровненько, уголок к уголку. Глядя
на нее, я и сама стала так делать.
За картами мы болтали. Ей нравились мои рассказы про Лондон.
— Он и правда такой большой? — удивлялась она. — И там есть театры? И эти... как их... модные
дома?
— И рестораны. И всевозможные магазины. И парки, мисс.
— Парки, как у моего дядюшки?
— Ну вроде того, — отвечала я. — Только, разумеется, там полно людей. Вы как, ходите или
пропускаете?
— Хожу. — И она выкладывала карту. — Так вы говорите, там полно людей?
— У меня больше. Вот. Так что у меня три рыбки — против ваших двух.
— Как вы хорошо играете!.. Так вы говорите, там полно народу?
— Конечно. Только там темно. Снимете?
— Темно? Правда? А мне говорили, Лондон весь в огнях. Там висят такие большие лампы —
газовые, кажется?
— Да, газовые, и горят как бриллианты! — говорила я. — В театрах и больших залах. Там танцы,
мисс, — танцуют ночи напролет...
— Танцуют, Сью?
— Танцуют, мисс. — Выражение ее лица изменилось. Я отложила колоду. — Вы, конечно, любите
танцевать?
— Я... — Она покраснела и потупилась. — Меня этому не учили. А как вы думаете, — сказала она,
заглядывая мне в глаза, — могу я, живя в Лондоне... то есть я хочу сказать, если бы я вдруг там
оказалась... как вам кажется, я могу быть лондонской дамой и при этом не танцевать?
— Наверно... Но вы можете научиться! Найдете учителя танцев, и...
— Правда? — Она просияла, но потом покачала головой: — Ну, не знаю...
Я догадалась, о чем она думает. Она подумала о Джентльмене, о том, что он скажет, если узнает,
что она не умеет танцевать. И обо всех тех девушках, которых он может встретить в Лондоне и
которые, в отличие от нее, прекрасно танцуют.
По всему было видно, что она переживает. Выждав минуту-другую, я сжалилась.
— Следите за мной, — сказала я и встала. — Это очень просто, смотрите...
И показала ей пару движений из разных танцев. Потом заставила ее подняться и повторить их
вместе со мной. Я держала ее за руки, а она стояла как истукан и испуганно смотрела под ноги.
Туфельки ее вязли в турецком ковре. Я отвернула край ковра, и дело пошло на лад, она стала
двигаться увереннее. Я показала ей жигу, а потом польку.
Я сказала:
— Ну вот, а теперь — полетели.
Она вцепилась в мое платье — я уж думала, порвется.
— Вот так, — поправляла я.—А теперь так. Я джентльмен, запомните. Конечно, с настоящим
мужчиной было бы лучше...
Она снова споткнулась, и мы разлетелись в разные стороны и плюхнулись на разные стулья. Она
схватилась за бок. Запыхалась, и щеки у нее разрумянились пуще прежнего. Лицо лоснилось от пота.
Юбка топорщилась, как у голландской девушки, каких изображают на тарелках.
Она перехватила мой взгляд и улыбнулась, но испуг в ее глазах все еще не прошел.
— Я буду танцевать! — сказала она. — В Лондоне. Правда, Сью?
— Правда, мисс, — поддакнула я. И в ту минуту я действительно в это верила.
Я протянула ей руку, и мы сделали еще один круг. И лишь потом, когда мы остановились и ей
стало холодно, когда она встала перед камином согреть замерзшие руки, — только тогда до меня
дошло, что, конечно же, никогда ей не танцевать в Лондоне.
Потому что — хоть я и знала, какая участь ее ждет, знала почти наверняка и даже сама
расставляла ей сети, — я смотрела на нее скорее как на героиню какой-нибудь сказки или пьесы.
Мир, в котором она жила, был таким необычным, таким застывшим и замкнутым, что настоящий мир
— мир нормальных людей, где ведется двойная игра, где я сижу над фаршированной свиной головой
со стаканом флипа, а миссис Саксби и Джон Врум хохочут, пытаясь представить, что я буду делать со
своей долей богатств, украденных Джентльменом,— этот знакомый мир казался отсюда куда более
жестоким, но таким далеким, что жестокость эта уже не имела значения. Сначала я говорила себе:
«Вот приедет Джентльмен, и я сделаю так-то» — или: «Когда он упрячет ее в сумасшедший дом, я
сделаю то-то». Но, подумав так, я смотрела на нее, и мысли мои терялись, забывались, и все
кончалось тем, что я принималась расчесывать ей волосы или поправлять пояс ее платья. Не то чтобы
я ее жалела — во всяком случае, не тогда и не очень-то. Просто, наверное, мы с ней слишком много
времени провели вместе, так что теперь лучше вовсе не думать о том, что ее ждет, чем знать и
чувствовать себя при этом мерзавкой.
Конечно же, она ни о чем таком не подозревала... Она была вся в своих мечтах. Она любила
поговорить, но чаще молчала и думала о своем. Я видела, как меняется при этом ее лицо. По ночам я
лежала рядом с ней и прямо-таки чувствовала, как бродят в ее голове всякие мысли. Вот от нее идет
жар, она прямо горит — стало быть, мысли ее о Джентльмене, скоро ли он вернется и помнит ли о
ней. Я бы успокоила ее, что помнит, и еще как. Но она ни разу не заговаривала о нем, ни разу не
произнесла его имени. Только раз или два спросила, как бы невзначай, о моей старой тетушке,
которая якобы была его няней, но лучше бы не спрашивала, потому что, рассказывая о тетушке, я
представляла миссис Саксби и начинала тосковать по дому.
А потом настал день, когда мы узнали, что он возвращается. День как день, если не считать того, что
Мод, проснувшись, потерла щеку и жалобно поморщилась. Может, это было, что называется,
предчувствие. Но я поняла это намного позже. А тогда, увидев, как она хватается за щеку, я спросила:
— Что случилось?
— Зуб, — сказала она, — царапает изнутри.
— Дайте посмотрю.
Я подвела ее к окну, повернула лицо к свету и пальцем ощупала десну. Почти сразу нашла
прорезающийся зуб.
— Да уж, он острее... — начала я.
— Чем змеиный, Сью? — перебила она.
— Чем иголка, хотела я сказать, мисс.
Я подошла к шкатулке для рукоделия и взяла наперсток. Серебряный наперсток, в пару к
серебряным ножничкам.
Мод потрогала скулу.
— А вы знаете кого-нибудь, кого покусала змея? — спросила она.
Дурацкий вопрос. Но она часто перескакивала с одного на другое и говорила невпопад. Может,
сельское уединение так на нее повлияло. Я ответила, что не знаю. Она посмотрела на меня, потом
снова открыла рот, я надела на палец наперсток и потерла острый край зуба, чтобы он затупился. Я
много раз видела, как миссис Саксби проделывала это с младенцами. Конечно, младенцы пищат и
отбиваются. Мод же раскрыла рот, покорно откинув голову, и крепко зажмурилась, потом открыла
глаза — щеки у нее пылали. Рука моя намокла от ее влажного дыхания. Я потерла наперстком, потом
пощупала зуб большим пальцем. Она попыталась глотнуть. Ресницы ее дрогнули.
И в это самое время послышался стук в дверь. Мы обе вздрогнули. Я отступила на шаг. Это была
одна из горничных. В руках она держала поднос, на нем лежало письмо.
— Для мисс Мод, — сказала она, сделав реверанс.
Я сразу догадалась по почерку, что это, должно быть, от Джентльмена. Сердце у меня оборвалось.
Думаю, Мод почувствовала то же самое.
— Дайте мне, — попросила она. А потом: — И кстати, принесите шаль.
Краска схлынула с ее лица, хотя на одной щеке, там, где я сильно надавила, еще багровело пятно.
Накидывая ей на плечи шаль, я почувствовала, что она дрожит.
Потом, пока я ходила по комнатам, подбирала разбросанные книги и диванные подушки, убирала
на место наперсток и закрывала шкатулку для рукоделия, я все поглядывала на нее украдкой.
Видела, как она вертит письмо в руках и теребит — ясное дело, не может разорвать конверт, ведь на
руках перчатки. И вот, покосившись в мою сторону и стараясь казаться беззаботной — и тем самым
ясно давая понять, насколько это для нее важно, — она стянула одну перчатку, надломила печать,
вынула письмо из конверта и, держа его обнаженной рукой, стала читать.
Потом я услышала глубокий радостный вздох. Подобрала подушку и принялась выбивать из нее
пыль.
— Хорошие новости, мисс? — спросила я. Мне казалось, я просто обязана поинтересоваться.
Она не сразу ответила. Потом улыбнулась:
— Очень хорошие. — И поправилась: — Для дядюшки, конечно. Это от мистера Риверса, из
Лондона. И что же он пишет, как думаете? Он возвращается в «Терновник» завтра.
Улыбка на ее губах держалась весь день как приклеенная, а после часа, вернувшись от дядюшки, она
не села шить, не пошла на прогулку и даже в карты не стала играть, а все ходила взад-вперед по
комнате, то и дело останавливаясь перед зеркалом — то бровки пригладит, то губки потрогает, а со
мной ни слова, будто меня и нет.
Я достала карты и села играть одна. Вспоминала Джентльмена, как он раскладывал королей и дам
в кухне на Лэнт-стрит. Потом подумала о Неженке. Ее мать — она утонула — умела по картам
предсказывать будущее. Я много раз видела, как она это делает.
Мод все еще в задумчивости стояла перед зеркалом, и я предложила:
— Не желаете ли узнать свое будущее, мисс? Я вам карты разложу.
При этих словах она оторвалась наконец от созерцания своего лица и произнесла:
— А мне казалось, только цыганки гадать умеют.
— Моя бабушка была цыганской баронессой, — сказала я. — Вы только не говорите Маргарет и
миссис Стайлз.
В конце концов, может, и правда моя бабуля была цыганской баронессой, кто знает? Я собрала
карты в колоду и протянула ей. Поколебавшись немного, она села рядом со мной, расправила на
коленях свою громоздкую юбку-колокол и спросила:
— Что я должна делать?
Я сказала: закрыть глаза и посидеть так минутку, думая о самых дорогих ее сердцу предметах, что
она с готовностью и исполнила. Потом велела ей взять колоду и, отсчитав первые семь карт,
положить их рубашкой вверх — кажется, мать Неженки именно так и делала, а может, надо было
взять девять карт, я точно не запомнила.
Пристально посмотрев ей в глаза, я произнесла сурово:
— Итак, вы действительно хотите знать свою судьбу?
— Сью, вы меня пугаете! — отвечала она.
Я повторила:
— Так вы действительно хотите знать свою судьбу? Что карты скажут, то и надо исполнять. Горе
тому, кто попросит карты указать ему путь, а сам сделает по-своему. Обещаете ли вы покориться
судьбе, которую они предскажут?
— Обещаю, — тихо сказала она.
— Хорошо. Вот она, ваша жизнь, вся как на ладони. Давайте посмотрим, что было прежде. Эти
карты показывают ваше прошлое.
Я открыла первые две карты. Это была дама червей и тройка пик. Я их, конечно же, узнала, потому
что, пока она сидела зажмурившись, я быстро перебрала колоду — так бы всякий поступил на моем
месте.
Я посмотрела на карты долгим взглядом и сказала, нахмурившись:
— Хм-хм-м... Карты говорят о печали. Вот у нас добрая и красивая леди — видите? — а вот
разлука и первые страдания.
Она прижала руку к сердцу.
— Продолжайте, — сказала она, а у самой лицо белое как мел.
— Давайте посмотрим, — продолжала я, — на следующие три карты. Они показывают ваше
настоящее.
И быстренько их раскрыла.
— Бубновый король! — воскликнула я. — Строгий пожилой джентльмен. Пятерка треф: рот на
замке. Кавалер пик...
Но продолжать не спешила. Она склонилась ко мне.
— Что это значит? — спросила тихо. — Этот кавалер?
Я сказала, что это благородный юноша с добрым сердцем, и она с таким наивным удивлением
посмотрела на меня, что я ее чуть не пожалела.
— Мне страшно! Не переворачивайте больше, не надо!
— Но, мисс, я обязана продолжать. Иначе счастье отвернется от вас. Смотрите, эти карты
показывают ваше будущее.
И открыла первую. Шестерка пик.
— Дальняя дорога! — воскликнула я. — Может быть, путешествие с мистером Лилли? Или
свадебное путешествие...
Она ничего не сказала на это, только сидела и смотрела на карты, которые я ей открыла.
— Покажите последнюю, — попросила она шепотом.
Я показала. Она первая увидела.
— Дама бубен, — пролепетала она и нахмурилась. — Что это?
Я и сама не знала. Я рассчитывала открыть двойку червей — влюбленные сердца, но, должно быть,
напутала, и карта осталась в колоде.
— Бубновая дама, — сказала я наконец. — Несметные богатства, наверное.
— Несметные богатства?
Она отодвинулась от меня и посмотрела вокруг — на выцветший ковер, на черные стены. Я
собрала карты и перемешала колоду. Она пригладила юбку и поднялась из-за стола.
— Что-то не верится, — сказала она, — что ваша бабушка была цыганкой. Слишком светлое у вас
лицо. Нет, не верю. И мне не понравилось предсказание. Забава для слуг.
Отошла от меня и снова встала перед зеркалом. Я думала, что она скажет мне что-нибудь более
приятное, но напрасно надеялась. А на полу под стулом я заметила двойку червей. Карта упала на
пол — и она наступила на нее каблуком, отчего край карты замялся.
С тех пор я всегда узнавала эту карту, когда мы с ней в последующие дни садились играть. В тот
день, однако, она велела мне отложить карты: мол, от одного вида их ее тошнит, и вообще ей все
надоело. Она легла в постель и попросила принести ей чашку воды. А раздеваясь, я заметила, как она
достала какой-то флакончик и накапала в чашку три капли. Это была какая-то микстура для сна.
Раньше я не замечала, чтобы она принимала микстуру. После этого она стала зевать. А когда я на
следующий день проснулась, она не спала, лежала, зажав губами прядь волос, и рассматривала
фигуры на балдахине.
— Посильнее расчешите мне волосы, — попросила она, когда я начала ее одевать. — Изо всех сил,
так, чтобы блестели. Ой, какие бледные у меня щеки! Не могли бы вы их пощипать, Сью? Ничего,
если будут синяки. Лучше ходить с синими щеками, чем с бледными, как у мертвеца!
Глаза ее потемнели — должно быть, от снотворных капель. Она озабоченно морщила лоб. Мне не
понравилось, что она заговорила о синяках. Я сказала:
— Стойте смирно, мисс, а то я вообще не смогу вас одеть. Вот так-то лучше. Итак, какое платье
желаете надеть?
— Серое?
— Серое — не нарядно. Лучше голубое...
Голубое очень шло к ее светлым волосам. Она стояла перед зеркалом и смотрела, как я его
застегиваю. И с каждой новой застегнутой пуговицей лицо ее становилось все довольнее. И когда я
застегнула самую верхнюю, она посмотрела на меня. На мое коричневое шерстяное платье.
— Ваше платье, Сью, какое-то затрапезное, не правда ли? Мне кажется, вам пора переменить его.
— Переменить? Но другого у меня нет, — ответила я.
— Как это — другого нет? Ужас какой. А мне оно уже надоело. Что вы носили, когда служили у
доброй леди Алисы? Разве вам не досталось от нее каких-нибудь платьев?
Я почувствовала — и, полагаю, тут я была абсолютно права, — что Джентльмен недоглядел, дав
мне с собой всего лишь одно платье.
— Видите ли, дело в том, что леди Алиса, конечно, дама ангельской доброты, только вот
скуповата. Она забрала мои платья обратно — чтобы отдать новой служанке, в Индии.
Мод потупилась: видимо, ей стало неловко. Потом спросила:
— Что, в Лондоне все дамы так обращаются со своими горничными?
— Только скупые, мисс, — отвечала я.
Тогда она сказала:
— А мне из моих вещей ничего не жалко. Пойдите и возьмите себе другое платье, чтобы было в
чем показаться днем. И может быть, еще одно — чтобы переодеться, когда... ну, скажем, когда к нам
заглянет гость... — Она раскрыла шкаф и нырнула за створку. — Кажется, мы одного роста. Вот три
или четыре платья, гляньте, я их совсем не ношу и спокойно без них обойдусь. Вы любите длинные
юбки, я знаю. А мой дядюшка не разрешает мне ходить в длинных — он уверен, что они вредят
здоровью. Но к вам, понятное дело, это не относится. Нужно лишь немного отпустить подшивку.
Надеюсь, вы сумеете?
Еще бы! Я ведь привыкла дома распарывать швы, да и сама при желании могла прошить как по
линеечке.
Она показала мне платье. Странное оно было: из оранжевого бархата, с бахромой, а юбка
колоколом. Как будто, когда его сшивали, в мастерскую влетел ураган и раздул все детали.
— Примерьте его, Сьюзен, давайте! Я вам помогу. — Она подошла ближе и стала раздевать меня.
— Видите, я тоже могу, не хуже вас. Теперь я — ваша горничная, а вы — госпожа!
И усмехнулась, и, пока расстегивала на мне платье, все как-то нервно посмеивалась.
— Ну-ка, посмотрим в зеркало, — сказала она наконец. — Точно сестры!
Она стянула с меня коричневое платье, надела через голову оранжевое и подтолкнула меня к
зеркалу, а сама стала возиться с крючками.
— Вдохните! — командовала она. — Поглубже вдохните! Платье довольно тесное, зато у вас будет
фигура, как у леди!
Что и говорить, у самой у нее талия была в рюмочку, и она была повыше меня. Да и волосы мои
потемнее. И похожи мы были не на родных сестер, а на пугала огородные. Юбка моя не закрывала
ног. Если бы сейчас какой-нибудь мальчишка из Боро увидел меня, я бы со стыда сгорела.
Но мальчишек из Боро поблизости не наблюдалось, да и девчонок тоже. Так что никто меня не
видел. А бархат был все-таки очень хороший. Я стояла, перебирая бахрому на юбке, а Мод в это время
сбегала к шкатулке с украшениями и выудила оттуда брошь, которую и приколола торжественно мне
на грудь, а потом, склонив голову, отступила на шаг — посмотреть, что получилось. И тут в дверь
гостиной постучали.
— Это Маргарет, — сказала она, покраснев до ушей. И крикнула: — Входите, Маргарет, я в
спальне!
Маргарет вошла, сделала реверанс и, обращаясь ко мне, сказала:
— Я пришла забрать поднос, ми... Ой! Мисс Смит! Это вы тут? А я приняла вас за госпожу... — И
покраснела, а Мод, укрывшись за пологом кровати, смеялась, закрыв рот ладошкой, совсем как
маленькая. Прямо покатывалась со смеху, и темные глаза ее сияли.
— Вы только представьте, что мистер Риверс тоже ошибется и перепутает нас? — сказала она мне,
когда за Маргарет закрылась дверь. — Что нам тогда делать?
И снова расхохоталась. Я глянула на себя в зеркало и улыбнулась.
Было же во мне что-то, из-за чего меня приняли за леди?
Лучшего моя мать и желать не могла.
В конце концов, я ведь намереваюсь прибрать к рукам все ее наряды и украшения? Ну, начала чуть
раньше. Только и всего. Когда она отправилась к дяде, я сняла оранжевое платье, села и отпорола
подпушку, а также чуть распустила лиф. Не стану же я себя калечить, даже ради осиной талии.
— ... Правда, мы теперь красивые? — спросила Мод, когда я зашла за ней в библиотеку.
Она оглядела меня с головы до пят, потом огладила на себе юбку.
— Ой, какая пыльная! — вскричала она. — Это с дядюшкиных полок насыпалось! Это все книги,
гадкие книги! — Казалось, она вот-вот заплачет.
Я стряхнула пыль, и мне вдруг захотелось сказать ей, что она зря переживает. Да появись она хоть
в рубище и с лицом как у трубочиста, для Джентльмена она всегда будет самой желанной, пока в
банке лежат пятнадцать тысяч с пометкой: «Мисс Мод Лилли».
Представьте, каково мне было — смотреть на нее, и знать все то, что я знала, и делать вид, что
ничего не знаю. Будь на ее месте другая какая девчонка, все это было бы даже забавно. Я бы сказала:
«Вам нездоровится, мисс? Принести вам что-нибудь? Хотите, я принесу вам зеркало, чтобы вы на себя
посмотрели?» А она бы ответила: «Нездоровится? С чего вы взяли? Я просто озябла и гуляю, чтобы
согреться». Или так: «Зеркало, Сью? К чему мне зеркало?» — «Мне кажется, вы смотритесь на свое
отражение чаще, чем положено». — «А почему, как вы думаете, я это делаю?» — «Не могу знать,
мисс».
Сказали, что его поезд прибывает в Марлоу в четыре часа дня и что Уильям Инкер отряжен
встретить его, так же как встречал меня. В три часа Мод решила сесть с шитьем у окна, потому что
там светлее. Конечно, к тому времени стало смеркаться — какой уж там свет! — но я промолчала.
Там, у дребезжащего окна с волглыми песчаными мешочками, стояла низкая скамеечка, накрытая
подушкой, во всей комнате места холоднее не сыщешь, но она просидела там чуть ли не полтора
часа, обернувшись шалью, стуча зубами от холода и то и дело поглядывая на подъездную аллею.
Я подумала: «Если это не любовь, тогда я — голландский матрос, а если такова любовь, тогда все
влюбленные — глупцы, и, слава богу, я не из их числа».
Наконец она прижала руку к груди и вскрикнула. За окном мелькнул огонек — фонарь на
двуколке Уильяма Инкера. Она вскочила, бросилась прочь от окна, подбежала к камину и замерла, в
волнении сжимая руки. Потом послышался цокот копыт по гравийной дорожке.

[djjaz63]

— Это мистер Риверс, мисс? — спросила я.
— Мистер Риверс? — переспросила она. — А что, уже так поздно? Да, наверное. Как же дядюшка
обрадуется!
Дядюшка вышел его встретить. Она засуетилась:
— Наверное, он позовет меня поприветствовать мистера Риверса. Как сидит на мне юбка? Может,
зря я не надела серое?
Но мистер Лилли ее не позвал. В комнатах под нами послышались мужские голоса, со скрипом
закрылась парадная дверь, но лишь через час горничная пришла с сообщением, что прибыл мистер
Риверс.
— Мистера Риверса устроили в его прежней комнате?
— Да, мисс.
— Мистер Риверс, должно быть, устал с дороги?
Мистер Риверс послал сказать, что он не очень устал с дороги и надеется увидеть мисс Лилли, а
также ее дядюшку за ужином. Прежде этого времени он не осмеливается тревожить мисс Лилли.
— Понимаю, — сказала она, услышав эти слова. И закусила губу. — Пожалуйста, передайте
мистеру Риверсу, что он не причинит госпоже никакого неудобства, если зайдет к ней в гостиную еще
до ужина...
И продолжала в том же духе, запинаясь и краснея. В конце концов горничная все поняла и вышла.
Она отсутствовала примерно четверть часа. Когда же вернулась, за ней следом шел Джентльмен.
Он шагнул в комнату и сначала вроде как не заметил меня. Взгляд его был устремлен на Мод.
Он сказал:
— Мисс Лилли, как великодушно с вашей стороны принять здесь усталого путника в пятнах
дорожной грязи... Как это на вас похоже!
Голос его был нежен. А что до пятен — лично я не заметила ни одного. Думаю, он успел сходить в
свою комнату и по-быстрому переодеться. Волосы его были приглажены, усы аккуратно расчесаны; и
на сей раз у него было лишь одно скромное колечко — на мизинце, сами же руки были чистые и
ухоженные.
Он казался тем, кем и хотел казаться: красивым порядочным джентльменом. Когда же он наконец
обратился ко мне, я от неожиданности сделала реверанс и чуть не покраснела.
— А это Сьюзен Смит! — произнес он, оглядывая мое бархатное платье и растягивая губы в
улыбке. — Но я чуть не принял ее за леди, клянусь вам!
Он шагнул ко мне, взял меня за руку, и Мод тоже подошла ко мне. Он сказал:
— Надеюсь, вам понравилось здесь, в «Терновнике», Сью. Надеюсь, на новом месте вы показали
себя как хорошая служанка.
Я ответила:
— Я тоже на это надеюсь, сэр.
— Она очень хорошая девушка, — сказала Мод. — Очень-очень хорошая.
Она произнесла это скороговоркой, словно ей приятно было, что он обратил на меня внимание:
так отвечают обычно, когда незнакомец на улице похвалит вдруг вашу собачку.
Джентльмен крепко сжал мне руку, потом выпустил — она безвольно упала. Он сказал:
— Конечно, она и должна быть хорошей, всякая девушка обязана быть хорошей, когда у нее перед
глазами такой пример для подражания, как вы, мисс Лилли.
Ее лицо, которое уже почти приобрело естественный цвет, снова запылало.
— Вы так добры, — сказала она.
Он покачал головой и закусил губу.
— Любой джентльмен просто обязан быть добрым, — проговорил он, понизив голос, — рядом с
вами.
Теперь и его щеки зарозовели — не хуже, чем у нее. Думаю, он для этого специально
поднатужился. Он не сводил с нее глаз, и в конце концов она улыбнулась ему. А потом рассмеялась.
И тогда я впервые подумала, что, должно быть, он прав. Она и правда была красивая, нежная такая
и хрупкая — я поняла это, когда увидела, как она стоит перед ним и смотрит ему в глаза.
Вот дурачки. Большие часы пробили положенный час, они вздрогнули и словно очнулись.
Джентльмен сказал, что отнял у нее много времени.
— Надеюсь, я увижу вас за ужином, вас и вашего дядюшку?
— Да, и моего дядюшку, — тихо сказала она.
Он отвесил ей низкий поклон и направился к двери, потом, уже шагнув за порог, кажется,
вспомнил о моем существовании и устроил что-то вроде пантомимы, хлопая по карманам в поисках
монет. Достал шиллинг и поманил меня, чтобы дать мне награду.
— Это вам, Сью, — сказал он. Взял мою ладонь и вложил в нее шиллинг. Монета была фальшивой.
— Все хорошо? — добавил он тихо, так, чтобы Мод не услышала.
Я ответила:
— О, благодарю вас, сэр. — При этом сделала реверанс и подмигнула.
Да уж, делать эти два дела одновременно оказалось труднее, чем я предполагала, так что никому
не посоветую: когда подмигиваешь, очень трудно сохранить равновесие в реверансе, а приседая,
подмигивания не заметно.
Но, похоже, Джентльмен мук моих не оценил. Он улыбнулся довольной улыбкой, еще раз
поклонился и вышел. Мод, взглянув на меня, молча прошла в свою комнату и закрыла за собой дверь
— уж не знаю, что она там делала. Я сидела и ждала, пока она не позовет, и она позвала спустя
полчаса — надо было помочь ей переодеться к ужину.
А пока я была в комнате одна, сидела и от нечего делать подбрасывала на ладони шиллинг. «Ну и
ладно, — подумала я, — фальшивые монеты блестят не хуже, чем настоящие».
Но подумала с неудовольствием, сама не знаю почему.
В тот вечер она час или два после ужина провела в гостиной в компании дядюшки и Джентльмена —
читала им вслух. В гостиную меня, конечно, не приглашали, а узнавала я, что она делает без меня, от
мистера Пея или от миссис Стайлз — они вскользь упоминали об этом за ужином. Вечера я обычно
проводила в кухне и потом в кладовке миссис Стайлз, какая же там была тоска! В тот вечер, однако,
все было иначе. Спустившись в кухню, я обнаружила там Маргарет, орудующую двумя вилками: она
поджаривала большой кусок окорока, а миссис Кекс поливала его медом. «Окорок в меду, —
пояснила Маргарет, причмокивая, — любимое кушанье мистера Риверса». «Готовить для мистера
Риверса, — сказала миссис Кекс, — одно удовольствие».
Вместо обычных шерстяных чулок на ней были черные шелковые, что я подарила. Горничные
надели новые чепцы, с рюшечками. А Чарльз, поваренок, причесался и даже сделал пробор, прямой и
ровный, как стрела. Он сидел на табурете перед очагом, начищал сапог Джентльмена и насвистывал.
Он был того же возраста, что и Джон Врум, но только не смуглый, а светленький.
Он сказал:
— Мистер Риверс говорит, что в Лондоне показывают слонов. Он говорит, их держат в
специальных загонах в тамошних парках, как овец, и любой мальчишка может заплатить шесть
пенсов и покататься на слоне. Что скажете, миссис Стайлз?
— Да неужели?! — воскликнула миссис Стайлз.
На ворот своего платья она приколола брошь. Это была траурная брошь, с черными волосами.
«Слоны!» — хмыкнула я. Я видела, что Джентльмен тут как петух в курятнике, и все они трепещут
перед ним. Они говорили, что он очень красив. Что не всякий герцог может похвастать таким же
обхождением, кто-кто, а он знает, как вести себя со слугами. Говорили, как повезло мисс Мод, что
такой умный молодой человек, как он, вновь решил посетить этот дом. Если бы я сейчас встала и
выложила им всю правду — что они все простофили, что мистер Риверс — исчадие ада, что он хочет
жениться на Мод, украсть ее денежки и до самой смерти держать ее под замком, — если бы я встала и
выложила им все это, они бы мне не поверили. Сказали бы, что я спятила.
Такие люди всегда готовы поверить благородным джентльменам, а не служанкам вроде меня.
И конечно же, ничего такого я им не рассказала, держала свои мысли при себе. За чаем миссис
Стайлз сидела на удивление тихо и только теребила брошь. Мистер Пей унес газету с собой в
уборную. Ему пришлось подать мистеру Лилли за ужином два сорта доброго вина, и, пожалуй, он
единственный не был рад приезду Джентльмена.
По крайней мере, мне казалось, что я рада. «Ты же рада, — говорила я себе, — просто этого не
осознаешь. Ты почувствуешь это, когда окажешься с ним один на один». Я надеялась, мы найдем
способ поговорить с глазу на глаз, ну, может, не сразу, а через день-другой. Однако прошло целых две
недели, прежде чем мы встретились. Ибо, конечно же, мне не положено было одной, без Мод,
появляться в парадных помещениях. Я никогда не видела его комнаты, а он не заглядывал в мою.
Кроме того, дни в «Терновнике» были расписаны по минутам, все делалось по раз и навсегда
заведенному порядку, как в часовом механизме, и никаких изменений не предполагалось. Мы
просыпались под бой часов, после этого все начинали перемещаться из комнаты в комнату, каждый
по своей дорожке, пока вечерний звон не зазывал нас обратно в постель — спать. Я представляла
себе, что в полу для каждого из нас проложен желобок, и мы скользим по нему, как фигурки в
заводной шкатулке. А где-нибудь сбоку дома приделана ручка, которую вращает какая-нибудь
гигантская невидимая рука. Порой, когда за окном сгущалась тьма или наплывал туман, я
представляла себе эту ручку, и мне казалось, я даже слышу, как она, вращаясь, скрипит. И мне
становилось страшно: что, если ее вдруг перестанут крутить?
Вот что делает с человеком сельское житье.
С приездом Джентльмена механизм словно сильно встряхнули. Рычаги заскрипели, фигурки
покачнулись, и прочертились новые желобки, а потом движение продолжилось, тихо и гладко, как
прежде, только добавилось новых сцен. Мод теперь не ходила к дядюшке читать ему вслух, пока он
занимался. Она оставалась в своих комнатах. Мы с ней шили, играли в карты или шли гулять к реке
или к тисовым деревьям — смотреть на могилы.
А что касается Джентльмена, то он вставал в семь и завтракал, лежа в постели. Еду ему приносил
Чарльз. В восемь он приступал к работе с гравюрами мистера Лилли. Мистер Лилли сам
присутствовал при этом и давал советы. Над своими картинками он трясся не меньше, чем над
книжками, и даже выделил Джентльмену особую комнату для занятий, правда, она оказалась еще
темнее и теснее, чем библиотека. Полагаю, гравюры были старые и жутко ценные. Я их ни разу не
видела. И никто не видел. У мистера Лилли и у Джентльмена были ключи, они запирались там, а
когда уходили, закрывали комнату на замок.
Работали они до часу дня, потом им приносили второй завтрак. Мы с Мод завтракали в
одиночестве. Молча. Она порой вообще не притрагивалась к пище, сидела и ждала чего-то. Потом, в
четверть второго, собирала рисовальные принадлежности — краски и карандаши, бумагу и картонки,
деревянный угольник — и складывала их в определенном порядке, чтобы держать наготове. Мне не
разрешалось помогать. Если кисть падала на пол и я поднимала ее, она снова все сгребала в кучу —
бумагу, карандаши, краски, угольник — и принималась раскладывать заново.
Я поняла, что мне к этим вещам лучше не прикасаться. Можно только смотреть. А потом, когда
часы били два пополудни, мы обе начинали прислушиваться. Ровно через минуту входил
Джентльмен, чтобы преподать ей очередной урок.
Вначале занятия проходили в гостиной. Он клал на стол яблоко, грушу, рядом ставил кувшин с
водой, а потом стоял и кивал, пока она зарисовывала все это на картонке. Кисточкой она махала так
же умело, как лопатой, но Джентльмен брал ее мазню и, держа на вытянутой руке, кивал или,
прищурившись, изрекал:
— Говорю во всеуслышание, мисс Лилли, у вас определенно выработался стиль!
Или:
— Прошел всего лишь месяц, а какой прогресс в линиях!
— Вы правда так считаете, мистер Риверс? — спрашивала она, заливаясь краской до самых ушей.
— А по-моему, груша слишком плоская. Может, мне еще поработать над перспективой?
— Перспектива, конечно, пока хромает, — отвечал он ей на это. — Но ваш талант, мисс Лилли,
важнее техники. Вы видите самую суть. Мне страшно рядом с вами стоять! Боюсь, от вашего взора не
укроется то, что я так долго и тщательно пытался скрывать.
Так или примерно так он говорил, сперва громко и уверенно, но постепенно голос его становился
все тише, все доверительнее, он даже начинал запинаться и придыхать, а она делалась похожей на
куклу из воска, которую поставили слишком близко от огня. И принималась с новым усердием
срисовывать фрукт, но вместо груши на сей раз получался банан. Тогда Джентльмен говорил, что
света маловато или что кисть никуда не годится.
— Если бы я мог свозить вас в Лондон, мисс Лилли, показать мою мастерскую!
Это уже была сказка, которую он сочинил про себя: богемная жизнь в Челси, в собственной
мастерской...
Он сказал, что знаком со многими интереснейшими художниками.
— И художницами? — спросила Мод.
— Конечно, — отвечал он. — Разумеется, не все обязаны разделять мое мнение, у людей ведь
разные вкусы. Посмотрите сюда: эту линию надо провести тверже, увереннее.
И он подходил к ней и клал свою руку поверх ее руки. Она оборачивалась к нему:
— Не скажете ли мне, что вы имеете в виду? Вы можете говорить откровенно. Я не ребенок,
мистер Риверс!
— Вы — нет, — отвечал он тихим голосом, глядя ей прямо в глаза. — В конце концов, —
продолжал он, — убеждения мои достаточно скромны. В том, что касается женского пола и основ
миропорядка. Но есть нечто, мисс Лилли, чем должен обладать только ваш пол.
Она насторожилась:
— Что же это, мистер Риверс?
— Это свобода, — ответил он тихо, — свобода.
Она застыла, потом качнулась. Стул под ней скрипнул, от этого звука она вздрогнула и отдернула
руку. Подняла глаза к зеркалу, заметила, что я смотрю на нее, и вспыхнула. Джентльмен тогда тоже
стал смотреть на нее в зеркало — она окончательно смутилась и потупилась. Он перевел взгляд с нее
на меня, потом опять на нее. Потом выпрямился и погладил усы.
Она тронула кисточкой натюрморт и вскрикнула: «Ой!» Капля краски стекала с груши, как слеза.
Джентльмен успокоил ее, что ничего страшного, что она и так сегодня изрядно потрудилась. Он
подошел к столу, взял настоящую грушу и протер ее. У Мод среди карандашей и кисточек лежал
маленький перочинный ножик, он взял его и разрезал грушу на три сочащиеся дольки. Одну отдал
ей, другую взял себе, а третью, стряхнув с нее капли, протянул мне.
— Кажется, почти совсем поспела, — сказал он и подмигнул мне.
Он куснул свою дольку. Капельки сока блестели в его бороде, как росинки. Он рассеянно облизнул
пальцы, я последовала его примеру. Мод рискнула запачкать свои перчатки и откусывала потихоньку,
задумчиво глядя в пустоту.
Каждый думал о своем: о тайне. О настоящей тайне, не о пустяках каких-нибудь. Слишком многое
было поставлено на карту. Когда я, оглядываясь назад, пытаюсь разобраться, кто что знал и чего не
знал тогда и кто кого обманывал, я вынуждена бросить это дело — потому что голова идет кругом.
В конце концов он сказал, что пора учиться писать с натуры. Я сразу смекнула, к чему он клонит, — к
тому, чтобы водить ее в парк, в самые глухие места, и там учить уму-разуму. Думаю, она тоже
догадалась.
— Как вам кажется, сегодня будет дождь? — спросила она озабоченно, стоя у окна и глядя на
тучки.
Был конец февраля, на дворе холод собачий. Но, помнится, я говорила, что с приездом мистера
Риверса в доме все оживилось, так что даже природа, казалось, сменила гнев на милость. Ветер стих,
и окна перестали дребезжать. Небо, прежде серое, прояснилось, засияло синевой, лужайки стали
зелеными, как бильярдное сукно.
По утрам, когда мы гуляли с Мод вдвоем, я шла рядом с ней. Сейчас, конечно же, с ней рядом шел
Джентльмен. Он иногда предлагал опереться на его руку, она хоть и не сразу, но соглашалась.
Думаю, после того как она походила под ручку со мной, ей было легче на это решиться. Правда,
шагала она как статуя, но он все-таки придумал способ приблизиться. Он все ниже и ниже склонял к
ней свою голову, так что уже почти касался ее лица. А то делал вид, что отряхивает пыль с ее
воротника. Сначала меж ними оставалось некое свободное пространство, но оно стремительно таяло,
почти совсем исчезая, когда они соприкасались рукавами или край ее юбки обметал его брючину. Я
все примечала, потому что шла за ними следом. Несла коробку с красками и кисточками, деревянный
угольник и табурет. Иногда они уходили далеко от меня и, кажется, вовсе обо мне забывали. Потом,
вспомнив о моем существовании, Мод оборачивалась ко мне:
— Как вы добры, Сью! Вы не устали? Мистер Риверс говорит, еще четверть мили — и все.
Мистер Риверс всегда так говорил. Он не спеша вел ее по парку, объясняя, что ищет уголок
поживописнее, а сам все увереннее прижимал ее к себе, все жарче нашептывал, — а я тащилась
следом со всем их барахлом.
Конечно, без меня они бы вообще никуда не выбрались. Предполагалось, что я слежу за тем, чтобы
Джентльмен вел себя как подобает.
Я и следила. А также следила за ней. Иногда она смотрела на него, но чаще — себе под ноги, и то
цветок какой приметит, то листик, то птичку — и радуется... И когда такое случалось, он оглядывался
на меня и улыбался мне хитрой улыбкой, но, когда она взглядывала на него, лицо его снова
становилось невозмутимым.
Глядя на них, всякий бы сказал, что он любит ее.
Глядя на них, всякий сказал бы, что она его любит.
Но еще сказал бы, что она боится — боится своего чувства. Поэтому он должен был соблюдать
осторожность, действовать не спеша. Он ни разу не дотронулся до нее, разве что подставлял локоток
на прогулке да направлял ее руку, когда она рисовала. Он склонялся над ней — посмотреть, как она
подбирает краски, его дыхание смешивалось с ее дыханием, и прядь его волос касалась ее теки... Но,
придвинься он ближе, она бы отдернулась.
Перчаток она не снимала.
Наконец он выбрал удачное место у реки, и она начала писать пейзаж, каждый день пририсовывая
все новые камышинки. По вечерам она спускалась в гостиную — почитать вслух ему и мистеру
Лилли. Перед сном капризничала, порой капала в чашку снотворные капли, порой вздрагивала во
сне.
Когда это случалось, я обнимала ее за плечи, и она замирала.
Я успокаивала ее — ради Джентльмена. Потом нужно будет поддерживать ее во взвинченном
состоянии, но пока что моя задача — успокаивать ее, красиво одевать, ухаживать за ней. Я мыла ей
волосы уксусом и расчесывала до блеска. Джентльмен входил в ее комнату, смотрел на нее, кланялся,
а потом говорил: «Мисс Лилли, с каждым днем вы все прекраснее!» — и я понимала, что это чистая
правда. Но понимала и то, что этот комплимент предназначался не столько ей — потому что она
ничего не сделала, — сколько мне, потому что я все это сотворила.
О подобных мелочах я сама догадывалась. Говорить в открытую он не мог, зато устраивал
настоящую пантомиму, поводя глазами, улыбаясь заговорщицки. Мы ждали, когда удастся
побеседовать с глазу на глаз, но случая все не представлялось, и я уже почти отчаялась, как вдруг
Мод, в своей невинности, сама нам эту встречу и устроила.
Просто как-то утром она увидела его в окно. Она стояла, прижавшись лбом к оконному стеклу,
глядела во двор и вдруг произнесла:
— Вон мистер Риверс гуляет по лужайке.
Я подошла к ней посмотреть — действительно, он расхаживал по травке и курил сигарету. Было
очень рано, солнце едва поднялось, и по лужайке тянулись длиннющие тени.
— Правда, он высокий? — спросила я, искоса поглядывая на Мод.
Та кивнула. От ее дыхания стекло запотело, и она протерла его перчаткой. Потом вскрикнула:
«Ой!», как будто с ним что случилось — упал, например.
— Ой! Кажется, у него сигарета погасла. Бедный мистер Риверс!
Он внимательно смотрел на черный кончик своей сигареты, даже подул на нее. Потом похлопал
по брючным карманам: искал спичку. Мод еще раз для верности протерла стекло.
— А теперь, — сказала она, — он не может зажечь ее! У него спичек нет? Не может быть! А ведь
уже било полчаса, минут двадцать назад. Ему скоро к дядюшке идти. Нет, у него нет спичек — в
карманах нет...
Она посмотрела на меня, заламывая руки, как будто у нее сердце разрывалось от горя. Я сказала:
— От этого не умирают, мисс.
— Но бедный мистер Риверс, — не унималась она. — О, Сью, если вы поторопитесь, вы можете
отнести ему спичку. Смотрите, он прячет сигарету. Как он, должно быть, страдает!
У нас спичек не водилось. Маргарет всегда носила их с собой в переднике. Когда я напомнила об
этом Мод, она сказала:
— Тогда возьмите свечу! Что угодно возьмите! Хоть уголек из камина. Ой, а можно побыстрее?
Только прошу, не говорите ему, что я вас послала!
И можете себе представить? Я послушалась. Сбежала вниз на два лестничных пролета, зажав в
руке каминные щипцы с горящей головешкой — для того лишь, чтобы кому-то было чем прикурить!
Можете себе представить, чтобы я это сделала? Ну да, ведь я теперь служанка, не имею права
отказываться. Джентльмен увидел, что я иду к нему по траве, разглядел, что я несу, и рассмеялся.
Я сказала:
— Все нормально. Она послала меня передать вам это, чтобы вы зажгли сигарету. Сделайте вид,
что вам приятно, она за вами наблюдает. Но если хотите, можете и о нас поговорить.
Он даже головы не повернул в мою сторону, только поднял глаза к ее окну.
— Хорошая девочка, — хмыкнул он.
— Слишком хорошая для вас, как я понимаю.
Он улыбнулся. Но так, как господа улыбаются слугам: снисходительно. Я представила, как Мод
глядит на нас сверху вниз, туманя взволнованным дыханием холодное стекло.
Он спокойно поинтересовался:
— Как наши дела, Сью?
— Неплохо, — ответила я.
— Думаешь, она любит меня?
— Думаю, да. Любит.
Он достал серебряный портсигар и вынул новую сигарету.
— Но сама она тебе об этом не говорила?
— Это и не обязательно.
И наклонился над головешкой.
— Она тебе вполне доверяет?
— Вынуждена. Больше у нее никого нет.
Он затянулся, выпустил дым. В холодном воздухе повисли синие пятна дыма.
— Она наша, — сказал он.
Отступив на шаг, он выразительно посмотрел на меня, и я поняла: выронила уголек на траву, и он
нагнулся, чтобы помочь мне его поднять.
— Что еще? — спросил он.
Быстрой скороговоркой я поведала ему про снотворные капли и про то, что она боится своих снов.
Он слушал с улыбкой, неловко хватал щипцами кусок угля, так что тот все время срывался, потом
наконец ухватил, поднял и передал щипцы мне, жестом показав, что нужно держать их крепче.
— Капли и сны — это здорово, — тихо сказал он. — Это нам потом пригодится, позже. А сейчас ты
знаешь, в чем твоя задача? Не спускать с нее глаз. Войти к ней в доверие. Она — наш маленький
драгоценный камушек, Сьюки. Скоро я вытащу ее из оправы и обменяю на деньги. А держать нужно
вот так. — Он вдруг заговорил громче: из парадного вышел мистер Пей — заметил, видно, открытую
дверь и выглянул посмотреть, что случилось. — Вот так, чтобы уголек не упал и, не дай бог, не
прожег ковер мисс Лилли...
Я сделала реверанс, и он пошел прочь, а потом, когда мистер Пей встал погреться на солнышке и,
сняв парик, поскреб макушку, шепнул мне на прощание:
— На тебя дома делали ставки. Миссис Саксби поставила пять фунтов на твой успех. Мне велено
поцеловать тебя — за нее.
Изобразив губами беззвучный поцелуй, он сунул в рот сигарету и опять принялся пускать синий
дым. Потом поклонился. Пряди волос упали на воротник. Поднял холеную белую руку, чтобы
заправить прядь за ухо.
Я заметила, что мистер Пей с крыльца пристально смотрит на него — еще пристальней, чем
смотрели мальчишки из Боро, — словно прикидывал, что лучше: посмеяться над ним или дать пинка.
Но Джентльмен притворился, что не замечает. Он подставил лицо солнышку и встал так, чтобы Мод
из своего укрытия могла его получше разглядеть.
...С тех пор каждое утро она вставала у окна и смотрела, как он прохаживается внизу и курит. Она
упиралась лбом в стекло, и, когда отходила, над бровью оставалась отметина — ярко-розовый кружок
на белой коже. Такие пятна бывают на щеках от лихорадки. И еще я заметила, что с каждым днем
пятно становится все краснее.
Теперь она следила за Джентльменом, а я за ними обоими, и все втроем ждали, когда же
лихорадка отступит.
Мне казалось, что это займет две недели, ну, может, три. Но две недели прошли, а мы все еще
топтались на месте. Потом еще две, но все оставалось по-прежнему. Она умела ждать, и дом
продолжал жить по-заведенному. Она лишь чуть сдвинула свою дорожку поближе к нему, а он чуть
подправил свою, поближе к ней, — но только и всего. И мы с ним ждали, когда представление
разладится.
Я должна была завоевать ее доверие, чтобы потом помочь ей бежать. Тысячу раз я закидывала
удочку — например, заговаривала о том, какой добрый джентльмен мистер Риверс, как он красив, и
какие изысканные у него манеры, и как он, похоже, нравится ее дядюшке, да и ей самой, и как она
сама, похоже, нравится ему, и если бы какая юная дама подумывала о замужестве, то мистер Риверс
— чем не пара? В общем, я тысячи раз обиняками пыталась вывести ее на откровенный разговор, но
она словно не слышала моих намеков и, похоже, не собиралась изливать передо мной душу. Природа
тем временем снова насупилась, а потом вдруг стало теплее. Наступил март. Его сменил апрель. К
маю все картинки мистера Лилли будут оправлены, и Джентльмену придется покинуть этот дом. А
она все еще не сказала своего слова, и он ослабил напор, чтобы не спугнуть неверным движением.
Я, честно говоря, утомилась ждать. И Джентльмен стал нервничать. Мы все были на взводе, как
караульные на часах: Мод все время ходила как неприкаянная и, когда били часы, вздрагивала, а
глядя на нее, и я вздрагивала. Когда в назначенное время за ней должен был зайти Джентльмен, я
своими глазами видела, как она начинала метаться, прислушиваясь к его шагам, — а заслышав стук в
дверь, бывало, вскочит или вскрикнет, как-то раз даже чашку уронила и разбила. А ночью лежала не
смыкая глаз, словно в оцепенении, или ворочалась и что-то бормотала во сне.
Любовь, ясное дело! Ничего подобного я отродясь не видела. В Боро подобные дела совсем иначе
делались. Я вспоминала, как обычно ведет себя девчонка, если ей нравится ее ухажер.
Я попыталась представить, как я бы сама себя повела, если бы на меня обратил внимание мужчина
вроде Джентльмена. И подумала, может, отвести ее в сторонку и поговорить как девчонка с
девчонкой, подсказать, что ли...
Но все же решила этого не делать, боясь показаться грубой и невоспитанной... Что выглядит
довольно странно, если учесть, что потом случилось.
...Но прежде должно было произойти еще кое-что. Гроза наконец разразилась. Куклы столкнулись, и
наше терпение было с лихвой вознаграждено.
Она позволила ему себя поцеловать.
Не в губы, а даже еще получше.
Я знаю об этом, потому что собственными глазами видела.
Это случилось у реки, в первый апрельский день. Он выдался на редкость теплым. Солнце сияло
вовсю, но небо хмурилось — ждали грозы.
Поверх платья она надела жакет и плащ, и ей было жарко. Она подозвала меня и велела снять с
нее плащ, а затем и жакет. Она сидела и срисовывала камыши, а Джентльмен стоял рядом и
снисходительно поглядывал на ее мазню. Солнце слепило глаза и мешало ей рисовать: она то и дело
прикрывала их ладонью и щурилась. Перчатки ее были все в краске, теперь и лицо запачкалось.
Воздух был густой, влажный и по-летнему теплый, но земля все еще не прогрелась, оставаясь по-
зимнему сырой и холодной. Нагретый камыш источал странный запах. Мы услышали необычный звук
— будто кто-то напильником водил по железу, — и Джентльмен сказал, что это лягушка такая.
Вокруг ползали длинноногие пауки и какие-то жуки. И еще там был куст с целой россыпью тугих,
набухших, пушистых бутончиков.
Я примостилась под кустом, в тени ограды, на перевернутой вверх дном лодке: Джентльмен
специально для меня перетащил ее на это место. Так что я оказалась довольно далеко от них —
дальше отсадить меня он не осмелился. Я занималась тем, что отгоняла пауков от корзинки с
печеньем. Такая была у меня работа, пока Мод рисовала, а Джентльмен помогал и направлял ее
неуверенную кисть своей крепкой рукой.
Так она рисовала себе и рисовала, а палящее солнце опускалось все ниже, на сером небосклоне
появилась алая рябь, и воздух, кажется, стал еще гуще. И я заснула. Я спала и видела во сне Лэнт-
стрит: вот мистер Иббз обжег руку о жаровню и закричал. От крика я проснулась. Вскочила с
деревянного сиденья и в первую секунду не поняла, где нахожусь. Потом огляделась. Мод и
Джентльмена нигде не было видно.
Вот ее табуретка, вот ее картинка с натуры. А вот кисти (одна валяется под мольбертом) и краски.
Я подошла и подобрала упавшую кисточку. Подумала, что, наверно, Джентльмен увел ее домой и мне
теперь придется одной надрываться — тащить на себе все рисовальные принадлежности. Но чтобы
она отважилась пойти с ним одна, без сопровождения, — в это верилось с трудом. Мне стало даже
немного боязно за нее. Да, почти как настоящая служанка, я стала беспокоиться о своей госпоже.
А потом услышала ее голос — она что-то говорила, но тихо, слов не разобрать. Я пошла на голос
— и увидела их.
Они были недалеко — только прошли чуть дальше вдоль реки, до поворота. Они меня не
заметили, даже головы не повернули. Должно быть, долго бродили рука об руку вдоль камышовых
зарослей. И должно быть, за это время он с ней объяснился наконец. Объяснился без меня, так что я
ничего не слышала, — интересно, какие такие слова он произнес, что она теперь так и льнет к нему?
Голову клонит ему на плечо. Юбка сзади задрана чуть не до колен. И при всем при том она на него не
смотрит. Руки висят, как у тряпичной куклы. Он, прижавшись губами к ее волосам, что-то горячо
нашептывает.
И пока я так стояла и смотрела, он взял ее безвольную руку и медленно-медленно стал
отворачивать край перчатки, а потом поцеловал в ладонь.
И по этому жесту я догадалась, что он овладел ею. Кажется, он вздохнул. И она, кажется, тоже
вздохнула — потом подалась к нему, вздрогнула, юбка задралась еще выше, так, что стали видны
чулки и белая плоть бедра.
Воздух стал густым, как патока. Платье у меня взмокло под мышками и в локтях. Чугунная чушка
и та бы вспотела, окажись она в таком пекле да еще во всем шерстяном. Каменные глазницы и те бы
повылезли из орбит, когда бы такое увидели. Я не в силах была отвернуться. От этой картины —

[djjaz63]

белая-белая рука, черная-черная борода, перчатка отвернута до половины, юбка топорщится — я
словно оцепенела. Громче прежнего квакали лягушки. Река лениво облизывала тростник. Я не
сводила с них глаз, а он склонил голову и снова нежно ее поцеловал.
Мне бы обрадоваться. Но я не обрадовалась. А почему-то сразу представила, как жесткие усы
корябают нежную кожу. У нее такие гладкие пальцы, такие мягкие белые ногти. Только сегодня утром
я их подстригала. Одевала ее, причесывала. Заботилась о ней, наряжала — и все ради этой вот
минуты. Все для него. Сейчас, рядом с ним, черноволосым, облаченным во все темное, она казалась
такой бледненькой, маленькой и нежной, что я испугалась: вот-вот хрупнет. Подумала: вдруг он ее
проглотит, как серый волк? Или зашибет?
Я отвернулась. Дневной жар, густой воздух, тяжкий запах камыша — все это показалось мне вдруг
невыносимым. Я повернулась и тихо побрела назад, к недописанному этюду. Через минуту
громыхнуло, а еще через минуту послышался шелест юбок, и из-за угла каменной ограды показались
Мод и Джентльмен: они шли под ручку быстрым шагом, перчатки на ней застегнуты как полагается,
глаза долу. Он клонит к ней голову и придерживает за ручку.
Джентльмен первым заметил меня:
— Сью! Мы не хотели вас будить. Решили прогуляться по берегу и загляделись на реку. Солнце
уже скрылось, и, кажется, дождь собирается. Есть у вас плащ для вашей госпожи?
Я не произнесла ни слова. Мод тоже молчала и упорно смотрела себе под ноги. Я накинула на нее
плащ, потом взяла холст и краски, табурет и корзинку и поплелась следом за ними к калитке, а
потом — к дому. Мистер Пей распахнул перед нами дверь. И только он ее закрыл, как грянул гром. И
на землю закапали темные, крупные дождевые капли.
— Как раз вовремя! — сказал Джентльмен, пристально глядя на Мод, с неохотой выпуская ее руку.
Руку, которую он целовал! Наверное, на ней еще оставался след его поцелуя — я заметила, как она
украдкой прижимает руку к груди, словно баюкает.

[djjaz63]

Глава пятая
Весь вечер лил дождь. Потоки мутной воды текли мимо дверей подвала, заливая кухню и кладовые.
Нам пришлось поторопиться с ужином, потому что мистер Пей и Чарльз собрались выносить мешки.
Я стояла рядом с миссис Стайлз на черной лестнице у окна и смотрела на струи дождя и на вспышки
молний.
Миссис Стайлз зябко повела плечами и сказала задумчиво:
— Плохо тем, кто сейчас в море!
Я раньше, чем обычно, поднялась в комнаты Мод и села, не зажигая света, так что когда она
вошла, то поначалу меня не заметила — встала посреди гостиной и закрыла руками лицо. А когда,
при очередной вспышке молнии, увидела меня, вздрогнула от неожиданности.
— Это вы? — спросила.
Глаза ее казались огромными. Она провела вечер в компании дядюшки и Джентльмена. «Ну сейчас
она мне все расскажет», — подумала я. Но она только посмотрела на меня испуганно, потом грянул
гром — и она убежала в спальню. Я пошла за ней следом. И пока я ее раздевала, она стояла
безвольно, как в объятиях Джентльмена, только руку со следами поцелуя держала на отлете —
берегла. Легла в постель и тихо лежала, лишь время от времени спрашивала:
—Вы слышите, как поливает? — И чуть погодя: — Кажется, гроза уходит...
Я представила себе подвал, залитый водой. Подумала о моряках в бескрайнем море. Подумала о
Боро. Под дождем кровли лондонских домов громыхают. Я представила себе, как миссис Саксби
лежит в постели, прислушиваясь к шуму дождя, и думает обо мне.
«Три тысячи фунтов! — сказала она. — Ох ты мать честная!»
Мод оторвала голову от подушки, видно, собиралась с духом. Я закрыла глаза. «Ну вот, сейчас
начнет»,— подумала я.
Но она так ничего и не сказала.
Когда я проснулась, дождь перестал и в доме было тихо. Мод лежала бледная как молоко: принесли
завтрак, но она не притронулась к еде. Говорила спокойно, причем обо всяких пустяках. Так
влюбленные себя не ведут. Впрочем, я надеялась, что вскоре она не выдержит и заговорит о своем
возлюбленном. Наверное, ее переполняют чувства.
Она смотрела, как Джентльмен прохаживается под окнами и курит, но так и раньше бывало, а
позже, когда он направился к мистеру Лилли, заявила, что пойдет на прогулку — одна, без него.
Солнце почти не проглядывало, небо снова заволокло тучами, и земля была в свинцовых лужицах.
Воздух был так пронзительно чист и свеж, что у меня голова закружилась. Но мы, как прежде,
направились к леднику, потом — к часовне с могилами. Она присела у материнской могилы. Серое
надгробие намокло и потемнело от воды. Траву вокруг прибило дождем. Рядом с нами без страха
похаживали большие черные птицы, клевали червяков, наверное. Я стала за ними наблюдать. И
видимо, тяжко вздохнула, потому что Мод, все еще хмурясь, посмотрела на меня и спросила
участливо:
— Вам грустно, Сью?
Я покачала головой.
— Не отпирайтесь, — настаивала она. — Я во всем виновата. Я водила вас сюда, в это тоскливое
место, и думала лишь о себе. Но вы знаете, каково это — узнать материнскую любовь и потом ее
потерять.
Я отвернулась.
— Ничего. Это не важно.
Она сказала:
— Какая вы сильная...
Я вспомнила о своей матери, умершей на эшафоте, и вдруг мне захотелось — никогда мне этого
не хотелось,— чтобы она была обычной женщиной и чтобы умерла, как обычно умирают.
Словно подслушав мои мысли, Мод вдруг тихо сказала:
— А как — ничего, что я спрашиваю? — как умерла ваша мать?
Я сразу и не нашлась. Потом сказала, что она проглотила булавку и задохнулась.
Я правда знала одну женщину, которая умерла таким образом. Мод, услышав мой ответ, охнула.
Потом глянула на материнскую могилу.
— А представьте себе, — тихо произнесла она, — что бы вы чувствовали, если бы сами дали ей эту
булавку?
Странный вопрос, но, разумеется, я к тому времени привыкла к ее странной манере вести беседу.
Я ответила, что очень бы мучилась.
— Правда? — оживилась она. — Видите ли, я не просто так поинтересовалась. Потому что я самим
своим рождением убила маму. Я так же виновата в ее смерти, как если бы зарезала ее собственной
рукой!
Она посмотрела на свои перчатки — кончики пальцев окрасились от глины.
— Чушь какая. Кто вам такое сказал? Ему должно быть стыдно.
— Никто не сказал. Я сама так думаю.
— Тем хуже, потому что вы умная и сами должны понимать. Разве можно нарочно не рождаться?!
— А я бы хотела — нарочно! — крикнула она.
Черная птица взлетела из-за могилы, громко захлопав крыльями, — звук был такой, словно
вытряхивают ковер, вывешенный из окна. Мы, разом повернув головы, стали смотреть, как она летит,
а когда я обернулась к мисс, в глазах у нее стояли слезы.
Я подумала: «Ну и чего ты плачешь? Ты любишь, ты любима». И попыталась напомнить ей.
— Мистер Риверс... — начала я.
Но при упоминании о нем она лишь повела плечами.
— Посмотрите на небо, — быстро проговорила она. Небо над нами стало темно-свинцовым. —
Кажется, опять будет гроза. А вот и дождь, смотрите!
И закрыла глаза, подставляя лицо под первые капли, и через пару минут уже не понять было,
дождь ли струится по ее щекам или слезы. Я шагнула к ней и взяла ее за руку:
— Накиньте плащ.
Дождь полил со страшной силой. Я подняла ей капюшон, застегнула, укутала, как маленькую, —
она стояла не шелохнувшись, и я подумала: если бы я не спохватилась, она бы так и сидела на
могилке и, наверное, промокла бы насквозь. Я довела ее до часовни. Дверь была заперта, на тяжелой
цепи — замок, но над входом был небольшой дощатый навес, по счастью не дырявый. Дождь тяжко
лупил по доскам, так, что они дрожали. Подолы наших платьев намокли и отяжелели. Мы стояли бок
о бок, прижавшись к двери, а дождь бил в землю своими прозрачными стрелами. Тысяча стрел — на
одно несчастное сердце.
— Мистер Риверс просил моей руки, Сью, — вдруг призналась она.
Сказала это самым обыденным тоном — так отвечают затверженный урок, и, хотя я так долго
ждала этих слов, ответ мой прозвучал довольно уныло:
— О, мисс Мод, я рада как не знаю кто!
Капля дождя прозвенела меж нами.
— Правда? — сказала она. Локоны ее прилипли к мокрым щекам. — Тогда, — грустно сказала
она, — мне очень жаль. Потому что я еще ему не ответила. Не могу же я... Дядюшка мой... Он просто
так меня не отпустит. Придется ждать целых четыре года, пока мне не исполнится двадцать один.
Ведь это жестоко — просить мистера Риверса так долго ждать?!
Конечно, мы предполагали, что она так подумает. И даже хотели, чтобы она так думала, потому
что так она скорее согласится убежать и тайно повенчаться. Я очень осторожно спросила:
— А вы точно знаете насчет дядюшки?
Она кивнула.
— Он не отпустит меня, пока у него есть книги, которые надо читать и изучать; а они-то никуда не
денутся! Кроме того, он гордый. Конечно, мистер Риверс джентльмен по рождению, но...
— Но ваш дядя считает его недостаточно шикарным?
Она прикусила губу.
— Знал бы он, что мистер Риверс просит моей руки, он бы отказал ему от дома. Но ведь рано или
поздно ему все равно придется уехать, когда работа будет окончена! Он уедет... — Голос ее задрожал.
— И я его больше не увижу! И смею ли я надеяться па его верность, если придется ждать столько
лет?!
Она утирала слезы, как маленькая. Плечи ее сотрясались от рыданий. В общем, жалкое зрелище,
да и только.
— Не плачьте, — сказала я, убирая с ее мокрой щеки прилипшую прядку. Правда, мисс, не надо
плакать. Неужели вы думаете, что мистер Риверс откажется от вас? Да разве он посмеет? Вы для него
— все. И дядя ваш, как только это увидит, сразу переменится.
— Счастье мое для него ровно ничего не значит. Он думает лишь о книгах! И я для него все равно
что книга. Ко мне нельзя прикасаться, меня нельзя любить. Меня надо держать здесь, в этой книжной
пыли, вечно!
Никогда еще я не слышала от нее таких гневных речей.
Я сказала:
— Дядюшка ваш любит вас, я уверена. А мистер Риверс... — Слова встали у меня поперек горла,
пришлось прокашляться. — Мистер Риверс тоже любит.
— Вы правда так считаете, Сью? А то вчера он был так резок, ну, у реки, когда вы спали. Он
рассказывал мне про Лондон — про свой дом, про свою мастерскую, — что ему очень хочется
привезти меня туда, но не как ученицу, а как жену. Он говорит, что только об этом и мечтает.
Говорит, что не выдержит долгого ожидания и умрет! Как думаете, Сью, он это всерьез?
Она ждала, что я отвечу. А я твердила себе: «Он не врет, не врет, он и вправду любит ее — из-за ее
денег. И наверное, если бы он потерял ее сейчас, он бы точно умер».
И сказала:
— Я уверена, он не шутит.
Она уставилась в пол:
— Но что же тогда ему делать?
— Поговорить с дядюшкой.
— Но это невозможно!
— Тогда, — проговорила я, изо всех сил сдерживая дыхание, — тогда надо найти другой выход.
Она ни слова не произнесла в ответ, лишь головой кивнула.
— Вы должны это сделать.
Опять молчок.
— Есть ли у вас, — продолжала я, — возможность найти другой выход?..
Она подняла на меня заплаканные глаза, смахнула последние слезинки. Быстро огляделась по
сторонам, придвинулась ко мне и зашептала:
— Вы никому не скажете, Сью?
— О чем, мисс?
Она помедлила.
— Пообещайте мне, что не скажете. Поклянитесь!
— Клянусь! — сказала я. — Клянусь! — А сама подумала: «Ну давай же наконец, выкладывай!» —
потому что жаль мне ее стало, бедняжку: так мучается, боясь выдать свой секрет, и не знает, что для
меня-то это уже давно не тайна.
И вот наконец она не выдержала.
— Мистер Риверс, — сказала она тихо и почти уже не волнуясь, — говорит, мы должны бежать под
покровом ночи.
— Бежать! — ахнула я.
— Говорит, мы должны тайно обвенчаться. Говорит, дядя может потребовать меня назад, но ему
это не удастся, раз я буду... замужем.
Говоря эти слова, она вдруг побледнела — кровь отхлынула от ее лица. И такая она стала серая —
прямо как плита с материнской могилы.
— Делайте, как сердце подскажет, мисс, — сказала я.
— А я вот не уверена. Да, до конца не уверена...
— Но подумайте, каково это будет: любить — и потерять любимого!
Она посмотрела на меня как-то странно.
Я спросила:
— Вы ведь его любите?
Она отвела взгляд, потом странно улыбнулась и не ответила. А чуть погодя сказала:
— Я не знаю.
— Не знаете? Как это — не знаете? Прислушайтесь к себе: разве сердце ваше не бьется как
сумасшедшее, едва вдалеке послышатся его шаги? И вас не бросает в дрожь от одного звука его
голоса? А когда он берет вас за руку, разве вы не готовы лишиться чувств? И разве не снится он вам
по ночам?
Она закусила губу.
— И что же? Из этого следует, что я его люблю?
— Ну разумеется! Что еще это может означать?
Она ничего не сказала. Закрыла глаза, сжала руки, и я заметила, как она украдкой трогает то
место у запястья, которого он вчера касался губами. И лишь теперь я поняла: она не поглаживает
место поцелуя, а изо всех сил оттирает след! Словно это не поцелуй, а ожог, зудящая рана, и она
пытается соскрести его след, забыть о нем.
Она его не любит, а боится!
У меня дыхание перехватило.
— Как же быть? — спросила я тихо, шепотом.
— Как быть? — Она поежилась. — Я нужна ему. Он попросил моей руки. Он хочет, чтобы я
принадлежала ему.
— Но вы можете сказать «нет».
Она округлила глаза, словно не веря, что я произнесла это. Я и сама такого от себя не ожидала.
— Сказать ему «нет»? — медленно повторила она. — «Нет»? И смотреть из окна, как он уезжает? А
может быть, я в этот момент буду в дядюшкиной библиотеке, а там окна закрашены, и тогда я вообще
не увижу, как он уезжает. Навеки. А потом, потом... О Сью, думаете, я не знаю, какая жизнь меня
здесь ожидает? И не глупо ли надеяться, что здесь появится еще кто-то, кому я буду так же нужна, как
ему? Разве у меня есть выбор?
И так она на меня посмотрела — в упор, что я вздрогнула. Не зная, что сказать, я отвела взгляд и
стала зачем-то рассматривать потрескавшуюся деревянную дверь часовни и ржавую цепь с навесным
замком. Навесные замки — самые простые. Хуже всего такие, в которых рабочие детали с
предохранителем. Вот их-то чертовски трудно взломать. Мистер Иббз показывал мне, как это
делается. Закрыв глаза, я стала представлять его лицо, а потом — лицо миссис Саксби. Три тысячи
фунтов!..
И, глубоко вздохнув, я сказала:
— Выходите за него, мисс. Не ждите, пока дядя разрешит. Мистер Риверс вас любит, и пусть себе
любит, кому от этого хуже? Со временем и вы его полюбите. А пока бегите с ним и делайте, как он
скажет.
В первый момент мне показалось, что ее разочаровал мой ответ — словно она надеялась услышать
от меня что-то другое, и в глазах ее мелькнул ужас, но это было мимолетное ощущение.
— Я так и сделаю, — сказала она. — Но я не могу бежать одна. Как я буду там — одна, без
прислуги? Вы должны поехать со мной. Нет, вы должны обещать. Обещайте, что поедете со мной в
Лондон!
Я сказала, что согласна. Она хихикнула и вот только что печалилась и чуть не плакала, а теперь —
нате вам, сияет от счастья! Она стала рассказывать про дом, о котором ей наплел Джентльмен, и о
лондонских модных нарядах (как я буду помогать ей их выбирать), и о том, какая у нее будет карета...
Сказала, что накупит мне красивых платьев. Сказала, что будет называть меня не служанкой, а
компаньонкой. Сказала, что у меня тогда будет собственная горничная.
— Потому что, знаете ли, я буду очень богата, — простодушно сказала она, — когда выйду замуж.
Еще раз передернув плечами, она широко улыбнулась, схватила меня за руку и притянула к себе.
Щека ее была прохладной и гладкой, как жемчуг. На волосах сверкали капли дождя. Я решила, что
она плачет. Но не посмела отстраниться, чтобы получше рассмотреть. Мне не хотелось, чтобы она
видела мое лицо. Думаю, взгляд мой в тот момент был страшен.
...В тот день после обеда она, как обычно, выложила краски и холсты, но кисти и краски так и
остались сухими. Джентльмен, войдя, быстрыми шагами подошел к ней и замер, словно хотел обнять,
но не осмеливался. Он назвал ее не «мисс Лилли», а просто: «Мод». Он произнес это тихо и страстно
— и она напряглась, застыла и чуть погодя кивнула. Тогда он схватил ее руку и рухнул перед ней на
колени — на мой взгляд, это было уже чересчур, да и она, казалось, глядит недоуменно.
— Нет, только не здесь! — воскликнула она и кивнула в мою сторону, а он, заметив ее взгляд,
произнес:
— Но перед Сью мы можем не таиться. Ты ведь ей рассказала? Она все знает?
И, сделав над собой видимое усилие, повернул ко мне голову, словно ему доставляло
невыносимые муки смотреть на что-либо, кроме нее...
— Ах, Сью, — сказал он, — если вы питаете добрые чувства к своей хозяйке, то покажите это
сейчас! Если вы способны благосклонно отнестись к влюбленной паре, то сделайте это для нас!
И многозначительно посмотрел мне в глаза. Я ответила ему точно таким же взглядом.
— Она обещала помочь нам, — пролепетала Мод. — Но, мистер Риверс...
— О, Мод! — перебил он. — Вы меня обижаете!
Она опустила голову.
— Ну Ричард, — поправилась она.
— Так-то лучше.
Он все еще стоял на коленях, заглядывая ей в лицо. Она коснулась его щеки. Он поцеловал ее
руку, она тотчас же руку отдернула.
— Сью будет помогать нам как может, — сказала она. — Но мы должны соблюдать осторожность,
Ричард.
Он с улыбкой покачал головой. Потом сказал:
— А я, по-вашему, сейчас не осторожен? — Поднявшись с колен, он отступил на шаг. — А знаете
ли вы, — продолжал он, — каким осторожным сделала меня любовь? Вот, видите мои руки? Меж
ними соткана тончайшая паутина. Из самых заветных желаний. А в самой середине — паучок, цвета
рубина. Этот паучок — вы. И вот я беру вас — нежно, осторожно, и никаких банок! — так что вы даже
ничего и не заметите.
Говоря эти слова, он сложил ладони чашей, а когда она заглянула в них, расправил пальцы и
засмеялся.
Я отвернулась. Когда же снова посмотрела на этих двоих, то увидела, как он, сжав ладонями ее
руки, нежно прижимает их к сердцу. Она, похоже, успокоилась. Они сели рядком и стали шептаться
— слов было не разобрать.
И я вспомнила все, что она говорила у надгробий, и как отчаянно терла руку... И я подумала: «Но
это было тогда. Теперь все другое. Как его не любить, такого красивого и ласкового?»
Я подумала: «Конечно, она любит его». Я видела, как он, нагнувшись, коснулся ее плечом — она
вся зарделась. «Такого трудно не полюбить», — подумала я.
Потом он поднял голову, и настал мой черед краснеть.
Он сказал:
— Вы знаете свои обязанности, Сью. От вашего взора ничто не укроется. Нам это будет весьма и
весьма кстати — со временем. Но сегодня — сегодня попытайтесь припомнить: нет ли у вас каких-
нибудь неотложных дел? Не нужно ли вам сходить куда-нибудь?
И показал глазами на дверь спальни Мод.
— Там для вас шиллинг, — сказал он, — если вы удалитесь.
Я чуть не послушалась его и не ушла. До того я была замучена ролью прислуги. И в этот момент я
увидела Мод. Краска схлынула с ее лица. Она сказала:
— Но что, если Маргарет или кто еще из девушек вдруг окажется у двери?
— С какой стати? — удивился Джентльмен. — Да если бы и так, что они услышат? Мы будем
вести себя тихо-тихо. И они уйдут. — Он улыбнулся мне. — Будьте милосердны, Сью, — произнес он
с напускной застенчивостью.— Сжальтесь над любящими сердцами. Был же у вас когда-нибудь
возлюбленный?
Я уже готова была уйти, если бы он этого не сказал. А тут вдруг подумала: за кого он меня
держит? Вольно ж ему строить из себя благородного господина, ему-то, мошеннику из мошенников! С
кольцом-медяшкой на пальце и с полными карманами фальшивых монет. Я знаю Мод, знаю много ее
секретов — гораздо больше, чем знает он. Я сплю рядом с ней на ее собственной постели. Благодаря
моим стараниям меня она любит как сестру, а его — боится. Я бы запросто настроила ее против него,
если бы только захотела! Хватит с него и того, что она согласилась за него выйти, в конце-то концов.
Хватит и того, что он целует ее, когда ему вздумается. Я не допущу, чтобы ею понукали и огорчали
понапрасну. Я подумала: «Иди ты к черту, я все равно получу свои три тысячи!»
И сказала:
— Боюсь, я не могу сейчас оставить мисс Лилли. Ее дядя не одобрил бы этого. А если дойдет до
ушей миссис Стайлз, тогда я и вовсе потеряю место.
Он глянул на меня исподлобья. Мод же и глазом не повела в мою сторону. Но я знала, что она
благодарна мне в душе.
— В конце концов, Ричард, — нежно проговорила она, — мы не можем требовать от Сью слишком
многого. У нас скоро будет время побыть наедине, не правда ли?
— Хотелось бы надеяться, — ответил он. И повел ее к камину, а я пошла и села у окна с
вышиванием, стараясь не смотреть в их сторону, — пусть себе любезничают без помех. До меня
доносился его сдавленный шепот, я слышала его прерывистое дыхание, его смешки. Но Мод, похоже,
молчала. А когда он, перед самым уходом, поднес ее руку к губам, чтобы поцеловать, ее сотрясала
такая сильная дрожь, что мне сразу пришли на память все подобные случаи, когда она вот так же
дрожала, и я подумала: «Нет, определенно это не любовь!» И как только дверь за ним затворилась,
она подскочила к зеркалу, как часто бывало, и стала внимательно вглядываться в свое отражение.
Постояв так с минуту, она вдруг резко отвернулась. Очень медленно и тихо она перешла от зеркала к
дивану, потом к креслу, а от кресла к окну — так перемещалась она по комнате, пока не оказалась
рядом со мной. Склонилась надо мной, чтобы посмотреть, как я вышиваю, и ее волосы, в бархатной
сетке, коснулись моей головы.
— У вас так ровно получается, — сказала, хотя именно сейчас было как раз наоборот. Я слишком
затягивала нить, и стежки выходили неровные.
Но она стояла и больше ничего не говорила. Только вздохнула пару раз. Наверное, хотела что-то
сказать мне, но не решилась. В конце концов она отошла.
И вот наша ловушка, о которой я так легкомысленно говорила и которую так усердно помогала
устанавливать, наконец готова. Оставалось лишь чуть-чуть подождать — и она захлопнется.
Джентльмен был нанят на должность секретаря мистера Лилли до конца апреля и намеревался
соблюсти оговоренный срок.
(«Чтобы старик не мог меня обвинить в том, что я самолично разорвал контракт, — со смехом
объяснял он мне, — когда выяснится, что я кое-что другое порвал».) Он заранее наметил день, когда
должен будет уехать, вечером в самый последний день месяца, но, вместо того чтобы сесть на поезд и
отбыть в Лондон, он, потянув время, вернется в дом, когда стемнеет, и заберет нас с Мод. Он должен
умыкнуть ее по-тихому, чтобы никто ничего не заметил, и потом быстро повенчаться с ней, пока
дядюшка не забил тревогу и не начал требовать ее назад. Он все продумал. Он не мог увезти ее в
пролетке, потому что его остановят у ворот. Он придумал подогнать лодку и спуститься с невестой
вниз по течению реки до какой-нибудь церквушки, где никто ее в глаза не видел и не узнает в ней
племянницу мистера Лилли.
В наше время, чтобы обвенчаться, необходимо прожить в приходе не менее пятнадцати дней, но он
и это уладил — у него все было схвачено. Спустя несколько дней после того, как Мод ответила ему
согласием, он под каким-то надуманным предлогом сел на лошадь и отправился в Мейденхед. Там он
получил специальное разрешение на брак — такое, по которому разрешалось заранее не объявлять о
помолвке, — и поехал присматривать подходящую церковь. И нашел наконец — в таком глухом углу,
что даже названия ему не было, во всяком случае так он нам сам сказал. Он сказал, что тамошний
приходской священник пьет по-черному. А рядом с церковью есть домик, его владелица, вдова,
разводит черномордых свиней. За два фунта она пообещала сдать ему комнату и поклясться кому
угодно, что он жил там целый месяц.
Женщины, подобные ей, для такого обходительного джентльмена в лепешку готовы расшибиться.
В тот вечер он вернулся в «Терновник», сияя, как начищенный пятак, и оттого казался еще красивее.
Он сразу прошествовал к Мод в гостиную, усадил нас рядом и шепотом рассказал обо всех своих
достижениях.
Когда он закончил, Мод стала белее полотна. Она в последнее время ничего не ела и заметно
осунулась. Под глазами — черные тени.
— Три недели! — воскликнула она.
Мне казалось, я поняла, о чем она: ей осталось еще три недели, чтобы заставить себя полюбить
его. Я почти видела, как она мысленно считает дни и думает.
Думает о том, что ждет ее на исходе этих дней.
Потому что она его так и не полюбила. Ей не нравились ни его поцелуи, ни касанья рук. Она каждый
раз дергалась от страха, но, смирившись, позволяла ему приближаться, позволяла дотрагиваться до
своего лица, до волос. Вначале я думала, он ее просто не понимает. А потом догадалась, что ему
нравится ее замедленная реакция. Сначала он был с ней обходителен, потом настойчив, а потом,
когда она чувствовала неловкость или смущение, он говорил:
— О, это жестоко! Вижу, вам доставляет удовольствие играть моими чувствами.
— Вовсе нет, — отвечала она. — Нет, с чего вы взяли?
— Думаю, вы не любите меня, как говорите.
— Не люблю вас?
— Не проявляете своих чувств. Может быть... — И тут он украдкой бросал на меня лукавый взгляд.
— Может быть, есть кто-то, кто вам больше дорог?
И тогда она позволяла ему поцеловать себя, словно в подтверждение того, что он ошибается. В эти
минуты она замирала и становилась как кукла. Чуть не плакала. И он принимался ее утешать.
Называл себя бесчувственным чурбаном, говорил, что он ее не заслуживает, что должен уступить ее
другому, более возвышенному человеку. После этих слов она снова разрешала себя поцеловать. Сидя
у холодного окна, я слышала, как сливаются в поцелуе их губы, как рука его шарит под шуршащим
бельем. Время от времени я поднимала глаза от вышивания — только чтобы удостовериться, что он
не запугал ее до смерти. Но теперь я и сама не знала, что хуже — видеть, как она, едва дыша,
прижимается губами к его бороде, или смотреть, как из ее широко открытых глаз катятся вниз по
щекам крупные слезы.
— Почему бы вам не оставить ее в покое? — спросила я его как-то раз, когда ее вызвали из комнаты
искать какую-то книжку для дяди. — Разве не ясно, что ей в тягость ваши приставания?
Он бросил на меня загадочный взгляд и удивленно поднял брови.
— В тягость, говоришь? Да она сама этого хочет.
— Она вас боится.
— Она сама себя боится. Эти девицы всегда так себя ведут. Хочет покочевряжиться — ну и пусть
себе, все равно один конец.
И ухмыльнулся. Наверное, ему показалось, что он удачно пошутил.
— Ей нужно от вас только одно: чтобы вы увезли ее из «Терновника», — сказала я строго. — А о
том, что будет дальше, она ровно ничего не знает.
— Все они так говорят, что ничего, мол, не знали, — сказал он, позевывая. — Хотя в глубине
души, в мечтах, все прекрасно понимают. Всосали с молоком матери. Ты разве не слышала, как она
ворочается и вздыхает в постели? Это она обо мне мечтает. Ты бы слушала повнимательней. Надо бы
нам как-нибудь послушать вместе. Давай, а? Давай я сегодня вечером спрячусь в твоей комнате?
Пусти меня — и вместе послушаем, как у нее сердчишко-то стучит. Отнесешь ей платье, а я погляжу
из-за двери.
Я поняла, что он шутит. Не станет он рисковать всем ради такого удовольствия. Но пока он
говорил, я живо представила всю картину: как он стоит, затаившись, у косяка, а я беру ее платье и
открываю дверь к ней в спальню. Я покраснела и отвернулась.
— Вы не найдете моей комнаты, заплутаете.
— Найду, найду, не беспокойся. У меня есть рисованный план всего дома, Чарли дал. Хороший
мальчик, разговорчивый.
Он недобро усмехнулся и по-хозяйски развалился на стуле.
— А что, затея интересная! Мы ничего плохого ей не сделаем. Я прокрадусь тихо, как мышка. Я
умею. Я только гляну одним глазком, и все. Да она, небось, только об этом и мечтает, чтобы открыть
глаза и увидеть меня рядом, как в известном стихотворении.[11]
Я вообще-то помнила много стихов. Все они были про воров, которых солдаты вырывают прямо из
жарких объятий подружек и уводят на эшафот, и еще одно — про кошку, которую бросили в колодец.
Я не поняла, какое стихотворение он имеет в виду, и это меня задело.
— Оставьте ее в покое, — сказала я.
Может, он почувствовал что-то такое в моем голосе, потому что после этих слов окинул меня
оценивающим взглядом, и тон его стал радушнее.
— О, Сьюки, — сказал он, — ну что ты прикидываешься? Вспомни, где и с кем ты росла, — ты и
мечтать не смела, что станешь прислугой у порядочной госпожи! И что ты из себя строишь?
Представь, что миссис Саксби — и Неженка, и Джонни! — увидели бы тебя сейчас, что бы они
сказали на твои ужимки?
— Сказали бы, что у меня жалостливое сердце, — ответила я, заводясь. — А что в этом плохого?
Теперь и он завелся:
— Черт побери! Жалостливое сердце у нее! На что оно такой девушке, как ты? Или как Неженка?
Ее-то уж оно точно свело бы в могилу. — Он кивнул на дверь, за которой скрылась Мод. — Ты что,
думаешь, — сказал он, — ей нужно твое сочувствие? Нет, ей нужны твои умелые руки — шнуровать
корсет, делать прическу, выносить горшок, наконец! Ради бога, посмотри на себя, кто ты такая!
Я отвернулась, взяла с кресла шаль и принялась складывать ее. Он вырвал ее у меня из рук.
— И когда только ты научилась быть такой тихой и кроткой? Ну подумай, чем ты ей обязана?
Послушай меня. Я знаю, какие люди ее окружают. Я сам один из них. Только не говори, что она
держит тебя в «Терновнике» из милости или что ты оказалась здесь по зову сердца! В конце концов,
так называемое сердце у тебя как и у нее, как и у меня, как и у всех прочих. Как счетчики, какие ты,
наверное, видела на газовых колонках: работают и стучат, только если бросишь монетку. Неужели
миссис Саксби тебя этому не научила?

[djjaz63]

— Миссис Саксби многому меня научила, — ответила я ему, — только не тому, о чем вы сейчас
говорите.
— Миссис Саксби слишком с тобой нянчилась, — заметил он. — И правильно ребята в Боро
называли тебя тупой. Жизни не знаешь. Пора переучивать.
И погрозил мне кулаком.
— Да пошел ты! — огрызнулась я.
Щеки его над ухоженными усами стали пунцовыми — я уж решила, сейчас он вскочит и ударит
меня. Но он, наклонившись вперед, ухватился за ручку моего кресла и тихо проговорил:
— Только покажи еще раз свой характер — и ты мигом вылетишь отсюда, Сьюки. Поняла меня? Я
достаточно далеко зашел и могу, в конце концов, обойтись без твоей помощи. Она сделает все, что я
ей скажу. Допустим, моя няня, что живет в Лондоне, внезапно заболеет и позовет племянницу назад
— ухаживать за ней. Что ты тогда будешь делать? Наденешь свое старое платье и вернешься на Лэнт-
стрит ни с чем?
— Я пожалуюсь мистеру Лилли!
— Думаешь, он тебя примет и станет выслушивать? Ха!
— Тогда я все расскажу мисс Мод!
— Давай. И не забудь рассказать, раз уж на то пошло, что у меня хвост, рога и копыта. Потому что
таким бы я был, если бы все это происходило на сцене. В реальной жизни таких людей не бывает. Она
тебе не поверит — не в ее интересах. Потому что она тоже далеко зашла и теперь ей ничего не
остается, как выйти за меня, — другого выхода нет. Она должна слушаться меня — иначе ей придется
сидеть здесь до конца дней. Как думаешь, ее это устраивает?
Что я могла на это ответить? Она ведь и сама, разоткровенничавшись, поведала мне, что не
устраивает.
Так что я смолчала. Но с той минуты, похоже, я возненавидела его. Он сидел, ухватившись за
подлокотник моего кресла, буравил меня взглядом — так, в молчании, прошло минуты две. Потом на
лестнице послышались шаги Мод — и через секунду она показалась в дверях. Конечно же, он сразу
отпрянул от меня и натянул маску джентльмена. Он встал, я тоже встала и неловко отвесила поклон.
Он подскочил к ней и повел к камину.
— Да вы замерзли, — сказал он.
Они пошли к камину, но я видела их лица в зеркале. Она смотрела на пылающие угли. Он же не
отрываясь смотрел на меня. Потом со вздохом сказал, укоризненно покачивая мерзкой своей головой:
— Ах, Сью, вы сегодня сама жестокость.
Мод подняла на меня глаза.
— Как это? — спросила.
Я чуть не задохнулась от возмущения и не нашлась что сказать.
А он продолжал:
— Бедняжка Сью устала от меня. Я ее все поддразнивал, пока вас не было.
— Поддразнивал? — переспросила Мод с вежливой улыбкой, и не понять было, радуется она или
сердится.
— Ну да, не давал ей шить, все говорил и говорил о вас — и только о вас! У нее, как она уверяет,
доброе сердце. А я говорю: нет у нее никакого сердца! Я сказал ей, что у меня резь в глазах от
постоянного желания смотреть на вас. А она мне: заверните их в тряпочку и пусть полежат в уголке. Я
говорю: в ушах моих звон от постоянного желания слышать ваш нежный голосок, а она мне:
попросите у Маргарет касторки и почистите их хорошенько. Я показываю ей эту чистую белую руку,
что нетерпеливо ждет вашего поцелуя. А она мне: да засуньте ее... — Он замолчал.
— Ну же? — потребовала продолжения Мод.
— Засуньте, говорит, в карман.
Он улыбнулся. Мод бросила на меня недоуменный взгляд.
— Бедная рука, — сказала она наконец.
Он протянул ладонь.
— Она ждет вашего поцелуя, — сказал он.
Она подумала немного, потом взяла его руку своими маленькими ручками и очень осторожно
коснулась губами тыльной стороны ладони.
— Не здесь, — торопливо сказал он, быстро переворачивая руку ладонью вверх. — Не здесь, а
здесь.
Она снова чуть поколебалась и снова наклонилась к его руке — пальцы его закрыли ей пол-лица.
Он перехватил мой взгляд и кивнул. Я отвернулась и больше на него не смотрела.
Потому что он оказался прав, черт бы его побрал. Не насчет Мод — ведь, что бы он там ни говорил
про газовые счетчики, она была сама нежность, сама кротость, сама доброта и очарование. Он был
прав насчет меня. Ну как могла я вернуться в Боро ни с чем? Предполагалось, что я принесу миссис
Саксби целое состояние. Разве могла я вернуться к ней и к мистеру Иббзу — и к Джону — и сказать: я
выбыла из игры, лишилась трех тысяч фунтов, и все из-за того, что...
А из-за чего, собственно? Из-за того, что я расчувствовалась неожиданно для себя? Они на это
скажут, что я просто струсила. И будут смеяться мне в лицо! Но ведь у меня есть определенная
репутация. Я дочь убийцы. На меня возлагались надежды. Проявления нежных чувств при этом не
предусматривалось. С какой стати?
И потом, скажем, я выхожу из игры — как это поможет спасти Мод? Скажем, я еду домой.
Джентльмен все равно женится на ней и сажает под замок. Или, скажем, я вывожу его на чистую воду.
Его тогда выпроваживают из «Терновника», и мистер Лилли еще крепче вцепляется в Мод — и это
будет все равно что сумасшедший дом. В любом случае, на мой взгляд, ее дальнейшей судьбе не
позавидуешь.
Но ее судьба была предопределена давным-давно. Она — былинка, уносимая бурным течением.
Она как молоко: слишком беленькая, слишком чистенькая и очень доверчивая. Она будто сама
напрашивается, чтобы ее испортили.
Кроме того, там, откуда я пришла, счастливого конца никто себе не загадывал. И раз уж ей не
ждать добра, то значит ли это, что и мне тоже?
Я так не думала. И хотя, как я уже говорила, мне было жаль ее, однако не настолько, чтобы
кинуться ей на помощь. По правде говоря, я всерьез ни разу не думала о том, чтобы выложить ей всю
правду, раскрыть ей глаза на злодейскую натуру Джентльмена — или сделать что-нибудь в этом роде,
что могло каким-то образом нарушить наши планы и лишить вожделенной награды. Пусть себе верит,
решила я, что он хороший и любит ее. Пусть себе считает его благородным. Она старалась полюбить
его, надеялась, что полюбит в конце концов, а я смотрела на нее и думала: «Увезет он ее, обманет,
изнасилует и запрет в четырех стенах». Я смотрела, как день ото дня она все больше худеет.
Смотрела, как бледнеет и словно уменьшается на глазах. Как сидит, уронив больную голову на руки,
и втайне мечтает о том, что она не она и дом этот не дядин, а чей-нибудь еще, а Джентльмен — пусть
будет кем угодно, но только не тем, за кого ей идти замуж. И так горько мне было на это смотреть,
что я отворачивалась. И говорила себе: «Ничем не могу помочь». Или: «Это их дело».
Но вот что странно: чем больше я старалась не думать о ней, чем чаще я говорила себе: «Она тебе
кто? Никто», чем яростней я старалась изгнать саму мысль о ней из своей бедной головы, тем сильнее
она туда впечатывалась. Весь день я сидела с ней или гуляла рука об руку и так остро чувствовала ее
обреченность, что боялась коснуться ее или встретиться взглядом, а ночью поворачивалась к ней
спиной и закрывала ухо одеялом, чтобы только не слышать, как она вздыхает. Но даже в те
промежуточные часы, когда она уходила к дяде, я чувствовала ее, чувствовала ее присутствие даже
сквозь старые толстые стены — ну ровно как те слепые чудики, про которых говорят, что они чуют
золото. Будто нас, помимо моей воли, вдруг связала некая нить. Она тянула меня к ней, где бы Мод
ни находилась. Это было так, будто...
Будто я любила ее.
Я тоже стала другой. Нервной и боязливой. Я думала: вдруг она взглянет на меня и все увидит,
или Джентльмен увидит, или миссис Стайлз. Я представляла, как молва об этом доходит до Лэнт-
стрит, и что скажет на это Джон — почему-то о Джоне думала в первую очередь, представляла, как он
посмотрит, как усмехнется. «Но что я сделала? — мысленно оправдывалась я. — Я же ничего не
сделала!» И я действительно ничего не сделала. Это, как я уже сказала, были только мысли, только
ощущения. Даже на ее одежду я теперь стала смотреть по-другому: и платье ее, и туфельки, и чулки
хранили ее тепло, ее запах, и я с грустью складывала теперь и приминала ее одежду, перед тем как
убрать в шкаф. И комнаты ее тоже, казалось, стали другими. Я ходила по комнате, как в день своего
приезда в «Терновник», смотрела на все эти вещи, которых касалась ее рука. Вот ее шкатулка, вот
портрет ее матери. Ее книги. Будут ли давать ей книги там, в сумасшедшем доме? Вот ее гребешок с
приставшими волосками. Будет ли кому ее там причесывать? Ее зеркало. Я вставала у камина, где
обычно вставала она, и вглядывалась в свое отражение, как гляделась она.
«Десять дней осталось, — говорила я сама себе. — Еще десять дней — и ты будешь богата!»
Но едва я произносила эти слова, слышался гулкий бой часов, и у меня холодок пробегал по спине
при мысли о том, что план наш еще на один час стал ближе к завершению, что стальные челюсти
капкана все сильнее смыкаются над ней и все труднее их разомкнуть.
Конечно, она тоже замечала, как идет время. Она вернулась к старым привычкам: гуляла, ела,
лежала в постели, — делала все как будто то же самое, только через силу, аккуратно и четко, как
заводная кукла. То ли из опасения выдать себя, то ли чтобы не казалось, что время бежит слишком
быстро. Я смотрела, как она пьет чай: поднимает чашку, отпивает глоток, ставит на стол, снова
поднимает и снова отпивает — как машина. Или еще — как она шьет: быстро, нервно летает игла, и
криво ложатся стежки. И я отворачивалась. Я вспоминала, как, свернув ковер, мы танцевали с ней
польку. Вспоминала день, когда стачивала ей сломанный зуб. Как держала ее за подбородок и
пальцем ощущала ее язык. Тогда это казалось обычным делом, теперь же даже подумать об этом было
странно...
Она снова начала видеть сны. Вскакивала по ночам — ей снились кошмары. Пару раз даже с
постели вставала, бродила по комнате.
— Вы не спите? — спрашивала она, заметив, что я шевельнулась.
Подходила и, дрожа, ложилась рядом, тянулась меня обнять, но тотчас убирала руки. Иногда
тихонько плакала. А иной раз задавала странные вопросы, вроде: «Это наяву? Вы видите меня? Это не
во сне?»
— Засыпайте скорей, — сказала я как-то ночью.
Это была одна из последних ночей в «Терновнике».
— Я боюсь, — ответила она. — Ох, Сью, мне так страшно...
Голос ее на этот раз был не тихим и вялым, а, напротив, чистым и звонким, но была в нем такая
печаль, что сон мой как рукой сняло, и я посмотрела ей в лицо. Но лица не увидела. Светильник,
который она всегда держала зажженным, не горел — должно быть, перевернулся или масло выгорело.
Занавеси, как всегда, задернуты. Думаю, было часа три или четыре ночи. Под балдахином темно, как
в сундуке. И только ее дыхание. У самого моего лица.
— Отчего страшно? спросила я.
— Мне снилось, что я замужем...
Я отвернулась. Она задышала мне в ухо. Слишком громко, как мне показалось в полной тишине. Я
сказала:
— Ну скоро вы и впрямь выйдете замуж.
— Правда?
— Вы не хуже меня знаете. А теперь засыпайте лучше.
Но она не заснула. Она лежала тихо, не шевелясь. И слышно было, как бьется ее сердце. Наконец
она позвала меня тихо, шепотом:
— Сью...
— Что еще, мисс?
Она облизнула губы.
— Как вы думаете, я хорошая? — спросила она.
Так мог бы спросить ребенок, но я почему-то разволновалась. Я снова повернулась и стала
вглядываться в темноту, силясь разглядеть ее лицо.
— Хорошая, мисс? — спросила я, щурясь.
— Значит, вы так думаете, — сказала она печально.
— Конечно!
— А я не хочу, чтобы вы так думали. Не хочу быть хорошей. Я хочу быть умной.
«А я хочу, чтобы ты наконец заснула», — подумала я. Но, конечно, я этого ей не сказала. А сказала
другое:
— Умной? Да вы и так умная! Вы же прочли все эти книги из дядиной библиотеки?
Она не ответила. И даже не шевельнулась. Только сердце ее учащенно забилось — я это
чувствовала. Она затаила дыхание. Потом заговорила.
— Сью, скажите мне...
«Скажите мне правду» — вот что готовилась я услышать. И сердце мое тоже вдруг гулко забилось.
Меня бросило в жар. «Она знает! Она догадалась!» — пронеслось у меня в голове. Слава богу!
Но я ошиблась. Нет, вовсе не это было у нее на уме. Она снова глубоко вздохнула, и снова я
почувствовала, что она хочет, но не решается задать какой-то страшный вопрос. Мне бы следовало
догадаться, что это за вопрос, потому что, думаю, она целый месяц мучилась над ним, не решаясь
спросить прямо. И вот у нее вырвалось.
— Я бы хотела знать... Скажите, — прошептала она, — что должна делать жена в первую брачную
ночь?
От этих слов я густо покраснела. Может, и она тоже — в темноте было не разобрать.
— А вы разве не знаете? — ответила я.
— Знаю: что-то там такое происходит.
— А что — вы не знаете?
— Откуда мне знать?
— Нет, правда, мисс, не знаете?
— Откуда? — взмолилась она и села в постели. — Разве вы не понимаете? Не понимаете? Я не
могу даже сказать, чего я не знаю! — Ее трясло, но я почувствовала, что она пытается совладать с
собой. — Я думаю, — сказала она нарочито безразличным голосом, — что он поцелует меня.
Поцелует?
И снова я ощутила на щеке ее дыхание. Слово «поцелует» словно обожгло мне щеку. И я опять
смутилась.
— Так поцелует? — настаивала она.
— Да, мисс.
Мне показалось, она кивнула.
— В щеку? — продолжала она. — Или в губы?
— В губы, наверное.
— В губы. Так-так... — Она поднесла руки к лицу: мелькнули во тьме белые перчатки, послышался
шорох — она провела пальцами по губам. Звук показался мне оглушительным, кровать — слишком
тесной, а тьма под пологом — густой и тягучей, как деготь. Жаль, что фитиль перегорел, подумалось
мне. И вдруг мне захотелось — и это в первый и последний раз! — услышать бой часов. Но вокруг
была только тишина да ее частое дыхание. Только тьма и во тьме — ее белые руки. Весь остальной
мир словно съежился или вовсе исчез.
— Что еще, — настаивала она, — он захочет сделать со мной?
«Отвечай короче. Чем короче, тем лучше. Коротко и откровенно». Но с ней трудно было говорить
откровенно.
— Он захочет, — сказала я, помедлив немного, — обнять вас.
Рука ее замерла.
— Вы хотите сказать, он встанет и прижмется ко мне?
Она произнесла это, а я сразу зримо представила, как Джентльмен стискивает ее в своих объятиях.
И мысленно увидела эту парочку — так же точно мужчины и девушки у нас в Боро обжимаются по
вечерам за дверьми или у стен. «Отвернись и не смотри!» Вот и сейчас я постаралась отвернуться, но,
конечно, не смогла, потому что не от чего было отворачиваться — вокруг одна темень. Это мое
воображение нарисовало на черном фигуры, живые и яркие, как в «Волшебном фонаре».
Я почувствовала, что она ждет. И сказала сердито:
— Он не захочет стоять. Когда стоя обнимают — это грубо. Стоя обнимают, когда не на что лечь
или когда надо по-быстрому. Истинный джентльмен обнимает свою супругу на диване или на
кровати. На кровати удобней.
— На какой кровати, — спросила она, — на такой, как эта?
— Может, и как эта. Хотя такие перья, думаю, трудно будет снова взбить, когда все кончится!
Я усмехнулась, но получилось слишком громко. Мод вздрогнула. И как мне показалось,
посерьезнела.
— Кончится... — пробормотала она, как будто озадаченная этим словом. Затем переспросила: —
Что кончится? Объятие?
— Это кончится. — Я замотала головой. «Как тут темно! Ночник бы зажечь!» — Закончится это. Ну
как вам объяснить?
— А вы попытайтесь, Сью. А то все говорите про кровати да перья. Что мне до них? А вы
расскажите об этом. Что это такое?
— Это происходит, — сказала я, — когда целуются и обнимаются, лежа в постели. Это такая
вещь... Это начинается после поцелуев. А потом на тебя накатывает — ну вроде как иногда желание
танцевать под музыку... Разве вы никогда?..
— Никогда что?
— Не важно, — сказала я. Я спешила. — Не стоит задумываться. Это просто. Это как танцевать.
— Но танцевать не просто, — не унималась она. — Этому учат. Вы меня научили. Ну, это другое.
— Почему?
— Танцевать можно по-разному. Есть много способов. А это можно сделать только одним
способом. Вы сразу научитесь, как только это начнется.
Я почувствовала, что она качает головой.
— Нет, нет, не думаю, — сказала она чуть не плача, — что я научусь. Не думаю, что у меня это
начнется от поцелуев. Когда мистер Риверс меня целовал, что-то я ничего такого не замечала. Может,
у меня в губах нет нужной мышцы или нервов?
— Ради бога, мисс, — взмолилась я. — Вы кто — девушка или коновал? Конечно, вы все
почувствуете! Вот смотрите! — Она меня достала. Я завелась, как волчок. Привстала с подушки. —
Где ваши губы? — спросила требовательно.
— Мои губы? — Она удивилась. — Вот они.
Я нашла ее губы и поцеловала.
Я знала, как правильно: Неженка показала мне как-то раз. Но целовать Мод — это совсем другое.
Это все равно что целовать темноту. Как будто темнота может быть живой, иметь форму, вкус, быть
теплой и гладкой. Сначала губы ее были сжаты. Потом я почувствовала, как они раскрылись
навстречу моим, потом...
Я сделала это, только чтобы показать ей, как это делается. А сама лежала и чувствовала, что
теперь во мне всколыхнулось все то, что, как я объясняла, должно было всколыхнуться в ней от
поцелуев Джентльмена. У меня кружилась голова. Я вся горела, как от выпитого вина. Словно
опьянела. Я отодвинулась. А потом ощутила на губах холодок ее дыхания. И шепнула:
— Чувствуете?
Странно прозвучал мой вопрос, как будто от поцелуя что-то случилось с моим языком. Она не
ответила. И даже не шевельнулась. Она дышала, но лежала так тихо, что я вдруг подумала: «Может, у
нее обморок? А вдруг она никогда не очнется? Что я тогда скажу ее дяде?..»
И в этот момент она чуть шевельнулась. А потом заговорила, заговорила новым, тоже
изменившимся голосом:
— Чувствую. Вы помогли мне почувствовать. Какая странная вещь — желание. Я никогда...
— Этого и ждет от вас мистер Риверс, — сказала я.
— Правда?
— Должно быть.
— Не знаю, не знаю.
Как печально она это сказала! Но потом снова пошевелилась и придвинулась ближе ко мне. Губы
ее оказались у самых моих губ. Похоже, она не сознавала, что делает, или сознавала, но не могла
удержаться.
— Мне страшно, — прошептала она.
— Не бойтесь, — сказала я.
Потому что знала, что этого нельзя допустить. Что, если она разревется от страха и откажется от
свадьбы?
Так я подумала. Я подумала: «Надо показать ей, как это делается, иначе ее страх порушит все
наши планы». И снова ее поцеловала. Потом дотронулась до нее. До лица. Начала с губ — с самых
уголков рта, потом провела рукой по щеке, по лбу, я и раньше ее трогала, когда мыла или
причесывала, но так — никогда. Какая гладкая кожа! И какая теплая. Как будто своим касанием я
вызывала из темноты ее тепло, ее гладкость и создавала, лепила заново — словно тьма, сгустившись,
мгновенно застывала под моей ладонью.
Она дрожала. Я решила, что она все еще боится. Потом и сама я начала дрожать. После этого я и
думать забыла о Джентльмене. Думала только о ней. Когда ее лицо стало мокрым от слез, я
поцеловала ее слезы.
— Жемчужина, — сказала я. Такая она была бледная! — Жемчужинка, жемчужинка, жемчужинка
моя...
Слово это само слетело с губ — в темноте это получилось естественно. Но наутро, проснувшись и
увидев серую полоску света, пробивающуюся из-за полога, я вспомнила, что натворила. Боже мой!
Мод еще не просыпалась, лежала рядом, сдвинув брови. Рот ее был полуоткрыт. Губы пересохли. Мои
пересохли тоже, я провела по ним пальцем. И тотчас отдернула руку.
На мне был ее запах. От этого запаха я содрогнулась. Это было слабое подобие того содрогания,
что оглушило нас — нас обеих, — когда я скользила по ней этой ночью. Это называется «довести» —
так говорили девчонки в Боро. «Он тебя довел?..» Они рассказывали, что это как будто чихаешь. Но
нет, это совсем другое...
Я снова поежилась, припоминая. И прижала кончик пальца к языку. Резкий вкус — как уксус, как
кровь...
Как деньги.
Мне стало страшно. Мод пошевелилась. Я встала, не глядя на нее. Прошла в свою комнату. Мне
сделалось плохо. Может, я и в самом деле опьянела. Может, это пиво, выпитое в обед, было плохо
сварено. А может, у меня лихорадка. Я умылась. От холодной воды кожу защипало. Я подмылась.
Потом оделась. Потом стала ждать. Я услышала, как Мод задвигалась. И медленно пошла к ней. Я
увидела ее из-за занавески. Она привстала с подушки и пыталась завязать ленты ночной сорочки. Это
я ночью развязала их.
Едва я увидела, как она это делает, внутри у меня вновь что-то содрогнулось. Но когда она
подняла на меня глаза, я отвернулась.
Я отвернулась! А она меня не окликнула. Вообще ничего не сказала. Смотрела, как я расхаживаю
по спальне, и ничего не говорила. Пришла Маргарет, принесла угли и воду, и, пока она, опустившись
на колени, разводила огонь, я стояла у шкафа, вынимала одежду, и лицо мое пылало. Мод оставалась
в постели. Наконец Маргарет вышла. Я выложила платье, нижние юбки, поставила рядом туфли.
Потом поставила тазик с водой.
— Не могли бы вы подойти ко мне, — попросила я, — чтобы я могла одеть вас?
Она подошла. Встала передо мной и медленно подняла руки, и я стянула с нее ночную сорочку.
Бедра ее розовели выше колен. Волоски между ног у нее были темные. На груди — красное пятно,
там, где я слишком крепко поцеловала.
Я прикрыла пятно. Она могла бы остановить меня. Могла бы удержать мои руки. Она ведь хозяйка,
в конце-то концов! Но ничего такого она не сделала. Я подвела ее к серебряному зеркалу, висевшему
над камином, и стала причесывать, но она не открывала глаз. Если она и почувствовала, как
вздрагивают мои пальцы, едва касаясь ее лица, то виду не подала. И лишь когда прическа была почти
готова, посмотрела на меня. Казалось, она подыскивает слова.
Она сказала:
— Как я крепко спала, да?
— Да, — ответила я, и голос мой дрогнул. — И не видели снов.
— И не видела снов, — повторила она за мной, — один только видела. Но это был хороший сон.
Мне кажется... мне кажется, это был сон и про вас, Сью...
Она испытующе посмотрела на меня, словно ждала, что я отвечу. Я видела, как пульсирует жилка
у нее на шее. У меня же сердце рвалось из груди, и мне показалось, что, если я сейчас обниму ее, она
меня поцелует. А если скажу: «Люблю», — услышу в ответ то же. И все тогда будет по-другому. Я
спасу ее. Я найду способ — уж не знаю какой — избавить ее от ее участи. Мы с ней перехитрим
Джентльмена. Убежим на Лэнт-стрит...
Но если я это сделаю, она увидит, какая я на самом деле злодейка. Я представила, как
рассказываю ей всю правду, и мне стало совсем худо. Нет, не могу я этого сделать. Она слишком
доверчивая. Слишком хорошая. Если бы у нее нашелся хоть один недостаток, хоть один душевный
изъян! Так нет же. Только это красное пятнышко на груди. От одного-единственного поцелуя. Таким
хорошим не место в Боро, им там не выжить!
И как сама-то я появлюсь в Боро — с ней?
Представила, как будет хихикать Джон. Подумала о миссис Саксби. Мод не сводила с меня глаз. Я
вколола последнюю шпильку, закрепила бархатную сетку.
И сказала:
— Сон, говорите? Не думаю, мисс. Не думаю, что про меня. Наверное, это был сон про... про
мистера Риверса. — И отошла к окну. — Гляньте, а вот и он! Его сигарета почти догорела. Идите
скорее, иначе вы его пропустите!
Весь этот день нам обеим было неловко. Мы гуляли вдвоем, но шли порознь. Она протягивала мне
руку, я отстранялась. А вечером, уложив ее в постель, перед тем как опустить полог, посмотрела на
пустующее место рядом с ней и сказала:
— Ночи сейчас такие теплые, мисс. Не кажется ли вам, что вам лучше спать одной?..
И ушла к себе и легла на свою узкую кровать, где простыни были сырыми, как тесто. И слышала,
как она всю ночь ворочается и вздыхает, — и сама я ворочалась и вздыхала. Я чувствовала, что нить,
соединившая нас, тянет, тянет меня за сердце — сил нет, и так мне больно было... Раз сто я готова
была встать с постели и кинуться к ней, раз сто я говорила себе: «Иди! Чего же ты медлишь! Иди к
ней!» Но каждый раз представляла, что будет, если я пойду. Я понимала, что не смогу, лежа рядом с
ней, не дотронуться до нее. Не смогу не поцеловать. А поцеловав, я неизбежно захочу ее спасти.
И я удержалась. Я удержалась и на другую ночь, и на следующую. А потом и ночей не осталось:
время, которое поначалу тянулось еле-еле, вдруг бешено помчалось вперед, наступил конец апреля. И
тогда уже поздно стало что-либо менять.

[djjaz63]

Глава шестая
Первым уехал Джентльмен. Мистер Лилли и Мод проводили его до парадного входа, а я смотрела на
его отъезд из окна. Она пожала ему руку, он отвесил ей поклон. Потом двуколка повезла его на
станцию в Марлоу. Он сидел, скрестив руки на груди, сдвинув шляпу на затылок, лицом к нам, и
посматривал то на нее, то на меня. «Вот дьявол», — подумала я. Он не вздыхал. Это и не требовалось.
Он обсудил с нами дальнейший план действий, и мы выучили все назубок. Он теперь сядет на поезд,
отъедет на три мили и выждет некоторое время. Мы посидим в доме до полуночи, а потом уйдем. Он
должен встретить нас на реке, когда пробьет полпервого ночи.
День прошел как обычно. Мод, естественно, ушла к дядюшке, а я медленно ходила по ее
комнатам, осматривала вещи — только на этот раз, разумеется, примечала, что еще взять с собой. За
завтраком мы встретились. Потом прошлись по парку, навестили могилы, сходили на реку. В
последний раз проходили мы по знакомым тропинкам, и все вокруг было как прежде. Только вот
сами мы стали другими. Мы шли молча. Порой юбки наши соприкасались, а один раз даже руки, но
мы отскакивали друг от друга как ужаленные — краснела ли она при этом, как я, сказать не могу,
потому что я старалась на нее не смотреть. Вернувшись в комнату, она застыла как изваяние и лишь
вздыхала иногда. Я уселась за столик, поставила перед собой шкатулку с драгоценностями —
кольцами, брошками, — налила в блюдце уксуса и принялась оттирать камушки. Надо же чем-то
заняться! Один раз она подошла посмотреть. И отошла, прижимая к глазам платок. Сказала, от уксуса
в глазах щиплет. У меня тоже защипало.
Потом незаметно подкрался вечер. Она спустилась ужинать, я тоже. Внизу в кухне царило уныние.
«Мистер Риверс уехал — и все теперь не то», — говорили слуги. Миссис Кекс ходила мрачнее тучи.
Когда Маргарет уронила ложку, она побила ее половником, та — в слезы. А едва начался обед,
малыш Чарльз разревелся прямо за столом и выбежал из кухни, размазывая сопли по лицу.
— Переживает, — заметила одна из горничных. — Он ведь собрался в Лондон — слугой к мистеру
Риверсу.
— А ну вернись! — рявкнул мистер Пей и вскочил из-за стола, облако пудры взметнулось над его
головой. — Этот малявка — и такой человек! Позор!
Но Чарльз не вернулся, хотя другие тоже его звали. Он ведь приносил мистеру Риверсу завтрак,
вощил до блеска ботинки, чистил платье. А теперь ему век торчать здесь — точить ножи и протирать
стаканы в этой богом забытой дыре!..
Он сидел на лестнице и бился лбом о перила. Мистер Пей пошел и задал ему трепку. Мы слышали
визг ремня и отчаянные крики.
За столом все притихли. Мы поужинали в молчании, а когда потом вернулся мистер Пей —
красный как рак, парик набекрень, — я не пошла вместе с ним и с миссис Стайлз чаевничать:
отговорилась головной болью. Это была почти правда. Миссис Стайлз окинула меня придирчивым
взглядом.
— Как вы, однако, плохо выглядите, мисс Смит, — заметила она. — Должно быть, здоровье свое
вы забыли в Лондоне.
Но мне было наплевать, что она там думает. Я ведь ее больше никогда не увижу — ни ее, ни
мистера Пея, ни Маргарет с миссис Кекс.
Я пожелала им спокойной ночи и пошла наверх. Мод, конечно, все еще сидит у дядюшки. Пока ее
не было, я сделала, как мы договорились: собрала все платья, туфли и прочие мелочи, которые мы
решили унести с собой. Все это были ее вещи. Свое коричневое шерстяное платье я оставила. Я не
надевала его больше месяца. Я положила его в свой сундук, на самое дно. Оно тоже останется здесь.
Мы возьмем с собой только сумки. Мод нашла пару сумок, принадлежавших еще ее матери: кожа у
них отсыревшая, с белесым налетом. Сумки были помечены медными буквами, такими четкими, что
даже я смогла прочитать: «М» и «Л» — инициалы ее матери, ее звали так же, как Мод.
Я выстелила их бумагой и стала складывать вещи. В одну, что потяжелее (ее придется тащить
мне), я положила начищенные драгоценности. Завернула их в тряпицу, чтобы не побились в пути.
Еще я положила туда одну из ее перчаток — белую лайковую перчатку с перламутровыми пуговками.
Она ее надевала когда-то, а потом не могла найти и считала пропавшей. Возьму себе на память.
Сердце мое, казалось, рвется на части.
Потом она вернулась от дяди. Вошла, заламывая руки.
— Боже мой, — сказала, — как болит голова! Я думала, он меня никогда не отпустит!
К этому я была готова и заранее принесла вина от мистера Пея — успокоить нервы. Я усадила ее и
дала хлебнуть вина, потом плеснула на носовой платочек и растерла ей виски. От вина платочек стал
розовым, а лоб ее, где я потерла платком, покраснел. Лицо ее, когда я коснулась пальцами, оказалось
прохладным. Веки дрожали. Когда она открыла глаза, я отступила на шаг.
— Спасибо, — произнесла она тихо, и взгляд ее был кроток.
Она выпила вино — хорошее вино, крепкое, — а то, что осталось на дне, я сама допила. Внутри
разлился огонь.
— А теперь, — сказала я, — вам надо переодеться.
Она была в вечернем платье, какое всегда надевала к ужину. Я вынула из шкафа дорожное платье.
— Кринолин придется оставить.
Для него не было места. А без кринолина ее короткое детское платье сразу стало длиннее, теперь
она и вовсе казалась худышкой. Я подала ей крепкие ботинки, помогла надеть. Потом показала ей
сумки. Она потрогала их, покачала головой.
— Вы обо всем позаботились, — сказала. — Я бы так не смогла. Без вас я бы ничего не смогла.
И посмотрела на меня с благодарностью, но как-то грустно. Бог знает, что изобразилось на моем
лице. Я отвернулась. Дом притих, лишь изредка в отдалении скрипнет половица — горничные уходят
спать. Потом снова раздался бой часов: полдесятого.
— Осталось три часа, — сказала она.
Сказала это так же медленно и глухо, как когда-то говорила: «Осталось три недели».
Мы оставили в гостиной зажженную лампу и подошли к окну. Реки отсюда было не видать, но мы
смотрели на стену, окружавшую парк, и представляли, что за ней — река, холодная, темная, и она
тоже ждет. Мы стояли так примерно с час и почти все время молчали. Иногда она вздрагивала.
— Вам холодно? — спрашивала я.
Но ей не было холодно. Под конец от долгого ожидания у меня начался мандраж. Мне стало
казаться, что я не все вещи сложила. Вдруг спохватывалась, что забыла то ее белье, то драгоценности,
то белую перчатку. Я ведь убирала эту перчатку, я это прекрасно помнила, но все равно дергалась —
как и она. Я пошла в ее спальню, открыла сумки — она осталась стоять у окна. Вынула все платья и
все белье и снова все уложила. Застегивая пряжку на сумке, сильно потянула—и порвала ремешок.
Кожа была старая и почти истлела. Я взяла иголку и крепко-накрепко пришила ремешок —
торопливо, грубыми стежками. Нагнулась перекусить нить — во рту остался солоноватый вкус.
Потом я услышала, как открывается дверь гостиной.
У меня сердце екнуло. Я задвинула сумки подальше в тень, за кровать, чтобы вошедшему не
бросились в глаза, и прислушалась. Ни звука. Приоткрыла дверь в гостиную и заглянула. Занавески
раздвинуты, комнату заливает лунный свет, а в гостиной и нет никого, Мод ушла.
Она оставила дверь нараспашку. Я на цыпочках подкралась к двери и выглянула в коридор. Мне
показалось, где-то в отдалении хлопнула дверь, но может, и послышалось: нечеткий звук слился с
обычными шорохами спящего дома.
— Мисс Мод! — позвала я шепотом, но даже шепот в этом доме казался громовым, и я замолчала,
вслушиваясь, вглядываясь в темноту. Потом сделала пару шагов по коридору, остановилась и снова
прислушалась. В отчаянии сжала руки — как я волновалась, не могу и передать, но, если честно, я и
рассердилась не на шутку — как это похоже на нее: пошла бродить по дому в такой поздний час, не
сказав ни слова и к тому же без всякого повода!
Когда часы пробили половину двенадцатого, я снова позвала и прошла еще чуть дальше по
коридору, но наступила на край ковра и едва не споткнулась. Ей-то что — может ходить здесь и без
свечи, ей дорога знакома, ну а мне — нет. Что, если я сверну куда-нибудь не туда и заблужусь в
темноте? Могу и вовсе не выбраться.
Мне ничего не оставалось, как ждать, считая минуты. Я вернулась в спальню и перетащила сумки.
Потом встала у окна. На небе сияла полная луна, ночь была ясной. Перед домом расстилалась
лужайка, в отдалении — стена, а за ней — река. Где-то на реке — Джентльмен, и, пока я стою тут, он
с каждой минутой все ближе. Долго ли он будет нас ждать?
Наконец, когда, казалось, терпению моему пришел конец, часы пробили полночь. При каждом
ударе колокола я вздрагивала. Когда затихло эхо последнего удара, мелькнула мысль: «Ну вот и все».
И как только я так подумала, услышала приглушенный звук шагов — она стала в дверях, бледное
лицо на фоне черного проема, дышала тихо и часто, как кошка.
— Простите меня, Сью! — сказала она. — Я была в дядюшкиной библиотеке. Хотела посмотреть на
нее в последний раз. Но не могла войти, пока не убедилась, что он спит.
Она дрожала. Я представила, как она стоит, бледненькая и тоненькая, одна среди мрачного сонма
книг.
— Ничего, — успокоила я ее. — Но нам надо поторопиться. Идемте скорей.
Я подала ей плащ, застегнула свою накидку. Она огляделась вокруг — всего этого у нее больше не
будет. Зубы ее стучали. Я дала ей легкую сумку, потом приложила палец к губам: рот на замок.
— Теперь держитесь! — сказала я.
Все мое волнение вдруг улетучилось, я сразу стала спокойной. Подумала о своей матери: сколько
темных домов она обошла тайком, пока ее не поймали. Дурная кровь вскипела во мне, как молодое
вино.
Мы уходили по лестнице для слуг. Накануне днем я несколько раз прошлась по ней туда-сюда,
примечая скрипучие ступеньки, и теперь осторожно, за руку, вела ее вниз, показывая, куда ставить
ногу, а где перешагивать. В начале коридора были две двери — в кухню и в кладовку миссис Стайлз.
Мы остановились, прислушались. Она все так же держала меня за руку. За стенной обшивкой
прошуршала мышь, но больше ничего — ни шороха, ни звука. Тканая дорожка на полу скрадывала
звук шагов. Только наши юбки колыхались и шелестели при ходьбе.
Дверь во двор была закрыта на ключ, но ключ торчал в скважине: перед тем как повернуть, я
сначала вынула его и смазала жиром, тем же жиром густо смазала задвижки: верхнюю и нижнюю.
Жир я взяла из шкафа миссис Кекс. Так что она лишилась шести пенсов, что передавал ей посыльный
из мясной лавки!
Мод с удивлением смотрела, как я колдую над замками.
— Это просто, — пояснила я. — Если бы мы были снаружи, было бы намного труднее.
И подмигнула. Я была довольна, что справилась. Мне и впрямь захотелось тогда, чтобы задача
была посложнее. Облизнула пальцы, перепачканные жиром, потом привалилась плечом к двери и
осторожно нажала; чуть покосившаяся дверь плотно стала на место, и после этого ключ легко
повернулся в замке, а задвижки бесшумно повернулись в пазах, как детки в колыбельках.
Воздух снаружи был чистый и холодный. Светила луна, и на землю ложились длинные черные
тени. Нам это было на руку. Мы пошли, держась в тени стен, перебегая от одной к другой, выбирая,
где потемнее, потом бегом, наискосок, пересекли лужайку — скорее укрыться под сенью кустов и
деревьев. Она снова взяла меня за руку и послушно следовала за мной. Только один раз она отстала,
и, обернувшись, я увидела, что она смотрит на дом со смешанным выражением ужаса и радости. Окна
были темны. Никто нас не видел. Дом казался плоским, как картонный задник в театре. Я дала ей
чуть-чуть постоять, потом потянула за руку.
— Надо идти, — напомнила я.
Больше уже она не оглядывалась. Довольно быстро мы добрались до края парка и двинулись вдоль
каменной стены по сырой заросшей тропке. Ветви кустов цеплялись за платье, мелкие твари скакали
в траве, прыскали из-под ног, мы прорывались вперед, разрывая и топча тонкие, словно стеклянные,
нити белой паутины. Шум и треск ветвей оглушал нас, мы запыхались. Мы так долго шли, я уж было
подумала, мы проглядели калитку, но потом тропинка стала шире, и слева замаячила арка, залитая
лунным светом. Мод обогнала меня и открыла своим ключом калитку, а потом, когда мы выбрались,
заперла ее снова.
Только когда мы выбрались из парка, я смогла перевести дух. Мы поставили на землю сумки и
стали ждать в темноте, держась в тени стены. Береговые камыши, залитые лунным светом, были
похожи на копья невидимого войска. Гладь реки была почти белой. Слышался лишь шепот струй да
изредка — писк какой-то ночной птицы. Плеснула рыба. Джентльмена нигде не было видно. Мы
добрались быстрее, чем ожидалось. Я прислушалась, но ничего не услышала. Посмотрела на небо, на
звездную россыпь. Как много звезд — просто невероятно! Потом посмотрела на Мод. Она натянула на
лицо капюшон, но, заметив, что я на нее смотрю, подала мне руку. Не для того, чтобы я ее вела за
собой, не для того, чтобы успокоила, — просто взяла за руку. Меня.
С неба сорвалась звезда, и мы смотрели, как она падает.
— На счастье, — сказала я.
И тут раздался бой домовых часов. Половина первого — даже за парковой стеной был ясно слышен
звук колокольцев, чистый ночной воздух, казалось, усиливал звуки и делал их пронзительнее.
Секунду-другую в воздухе звенело эхо, а потом его перекрыл другой звук — мы услышали его и
расцепили руки: это был осторожный плеск весел, плавно погружаемых в воду. Из-за излучины
серебристой реки показался черный силуэт лодки. Я видела, как опускаются и поднимаются весла,
как серебром рассыпаются вокруг весла кружочки лунного света. Потом весла зависли над водой, и
настала тишина. Лодка тихо скользнула к камышам, покачалась и скрипнула, когда Джентльмен
привстал на сиденье. Он не видел нас, потому что мы стояли в тени под самой стеной. Он нас не
видел, но не я первой шагнула вперед, первой шагнула она. Быстро подошла к кромке воды, взяла
конец веревки, брошенной им на берег, и стала тянуть лодку к себе, пока та не пристала к берегу.
Не помню, говорил ли Джентльмен что-нибудь. Кажется, он даже не посмотрел на меня, за
исключением того раза, когда, проведя Мод по старому причалу, он подал руку мне, чтобы помочь
пройти по полусгнившим доскам. Все это мы проделали молча. Помню, что лодка оказалась узкой и
что, когда мы сели, юбки наши вздыбились, а когда Джентльмен вновь взялся за весла, чтобы
повернуть лодку вспять, нас так качнуло, что я думала, мы перевернемся, и страшно испугалась,
представив, как намокшие юбки, все эти рюшечки и оборочки, неминуемо потянут нас на дно. Но Мод
сидела не шелохнувшись. Я заметила, как Джентльмен с тревогой посмотрел на нее. Но и тогда никто
из нас не заговорил. Все это произошло в считанные минуты, и лодка быстро пошла вниз по течению.
Река несла нас вдоль парковой стены, мы миновали место, где он на моих глазах поцеловал ей руку,
потом стена вильнула в сторону. Вместо нее вдоль берега потянулся ряд темных деревьев. Мод
сидела, опустив глаза, ни на кого не смотрела.
Мы плыли очень осторожно. Ночь была такая тихая! Джентльмен старался держать лодку в
прибрежной тени, только по временам, когда лес редел, мы оказывались в полосе лунного света. Но
никого не было вокруг, никто нас не заметил. Если где и попадались дома, стоящие близко к воде, то
они были заперты, а окна темны. Один раз, когда русло реки расширилось и стали попадаться
острова — на них паслись лошади, а у берега стояли на приколе баржи, — Джентльмен поднял весла,
и река сама нас бесшумно несла, но и тогда никто не вышел на нас посмотреть, никто не заметил.
Потом берега снова сблизились, и мы поплыли дальше на веслах, а после этого нам не попадалось
больше ни домов, ни лодок. Только темнота, брызги лунного света, скрип уключин да мерное
мелькание весел в руках Джентльмена и бледное лицо с черными как смоль усами.
Наше плавание было не очень продолжительным. В условленном месте, в двух милях от
«Терновника», лодка пристала к берегу. Джентльмен вышел и привязал ее. Отсюда он начинал свой
путь. Здесь он оставил лошадь с дамским седлом. Он помог нам сойти на берег, усадил Мод в седло,
сзади к седлу привязал наши сумки.
Потом сказал:
— Нам надо пройти еще с милю. Как вы, Мод?
Она не отвечала.
— Держитесь. Мы почти у цели.
Потом посмотрел на меня и кивнул. И мы тронулись — он впереди, вел под уздцы лошадь, Мод —
в седле, как изваяние, а я пешком за ними. И опять никто нам не встретился по пути. Я снова
посмотрела на звезды. Дома никогда не увидишь таких ярких и крупных звезд, небо не бывает там
таким темным и чистым.
Лошадь была не подкована. Копыта глухо стучали о землю.
Мы двигались довольно медленно из-за Мод — чтобы ее не растрясло в седле и не укачало. Но она
все равно выглядела неважно, и когда мы наконец прибыли на место, которое он выбрал — два-три
покосившихся домишки да темная высокая церковь, — она выглядела жутко измученной. Откуда-то
выскочила собака и стала на нас лаять. Джентльмен пнул ее, собака заскулила. Он повел нас к
домику, что стоял ближе к церкви, дверь была открыта, и навстречу нам вышел мужчина, за ним —
женщина с фонарем. Они нас ждали. Женщина, у которой для нас сняли комнаты, зевнув, подошла
ближе, чтобы лучше рассмотреть Мод. Джентльмену она отвесила поклон. Мужчина оказался
викарием. Он был в грязноватом белом облачении, небритый. Он тоже поклонился:
— Добрый вечер. Добрый вечер, мисс. И какая ночь! Только и бежать!
Джентльмен лишь спросил:
— Все готово?
Он подал Мод руку, помог спешиться, она неловко сползла, не отпуская седла, потом отошла в
сторонку. Ко мне не подошла, так и стояла дичком. Женщина все разглядывала ее. Рассматривала ее
бледное, застывшее, красивое лицо без кровинки и, наверное, думала, да и любой бы на ее месте
подумал, что девица в положении и выходит замуж от страха. Может, Джентльмен сам навел ее на эту
мысль, когда договаривался о жилье. Потому что такой слух был бы ему очень кстати, если мистер
Лилли затребует ее назад, а так выходило, что он спознался с Мод в дядюшкином же доме, ну а
потом можно соврать, что случился выкидыш.
«Я бы тоже это подтвердила, — решила я, но тогда пусть доплатит мне еще пять сотен».
Так я подумала и сама себе от этой мысли стала противна.
Викарий вышел вперед и снова поклонился.
— Все и правда готово, сэр, — сказал он. — Дело за малым... Учитывая особые обстоятельства...
— Да, да, — сказал Джентльмен.
Он отвел священника в сторонку и вынул портмоне. Лошадь замотала головой, но из другого
домишки выбежал мальчик и увел ее. Мальчик посмотрел на Мод, а потом на меня — и почтительно
коснулся фуражки. Конечно, он не видел ее в седле, а на мне было ее платье, так что меня можно
было принять за леди, а она стояла такая взъерошенная и жалкая, что походила на горничную.
Викарий сунул деньги в карман под стихарем, потер руки.
— Ну и отлично, — сказал он. — Не желает ли леди переодеться с дороги? Не желает ли пройти в
комнаты? Или мы сразу приступим к заключению союза?
— Давайте сразу. — Джентльмен не стал дожидаться ничьих возражений.
Он снял шляпу, пригладил волосы, растрепавшиеся в дороге. Мод стояла как истукан. Я подошла к
ней, поправила капюшон, чтоб покрасивей, выправила складки плаща. Потом огладила прическу и
лицо. Она на меня даже не взглянула. Лицо ее было холодно как лед. Подол ее платья был весь
черный, словно траурная кайма. Плащ был забрызган грязью.
— Дайте мне ваши варежки, мисс, — сказала я. Потому что знала, что под ними — белые
лайковые перчатки. — Лучше идти под венец в белых перчатках, чем в бурых.
Она позволила мне стянуть варежки, потом встала, сложив руки.
Женщина спросила:
— А цветов для леди нет?
Я посмотрела на Джентльмена. Он пожал плечами.
— Хотите цветов, Мод? — спросил он равнодушно.
Она не ответила.
Тогда он сказал:
— Ладно, думаю, мы обойдемся без цветов. Итак, сэр, если вы...
Я возмутилась:
— По крайней мере цветок могли бы достать! Хоть один, чтобы ей не с пустыми руками идти к
алтарю!
Я не думала об этом, пока женщина не напомнила, а теперь то, что он берет ее в жены, а у нее нет
даже букета, показалось мне чудовищной жестокостью. Этого я не могла вынести. В голосе моем
звучало отчаяние, Джентльмен посмотрел на меня хмуро, священник — озадаченно, женщина — с
жалостью. А Мод посмотрела мне в глаза и медленно произнесла:
— Да, я хотела бы цветок, Ричард. Я бы хотела цветок. И Сью тоже нужен цветок.
Она несколько раз произнесла это слово — «цветок», и с каждым разом оно звучало все
диковиннее. Джентльмен шумно вздохнул и стал недовольно озираться по сторонам. Священник тоже
закрутил головой. Была половина второго ночи, и если не стоять под луной, то довольно темно. Мы
же были на затоптанной лужайке, вокруг — одни ежевичные кусты. Живые изгороди были черны.
Если за ними и росли какие цветы, нам их все равно не найти.
Я сказала женщине:
— Нет ли у вас чего-нибудь такого? Может, домашний цветок?
Она подумала, а потом молча пошла в дом. И то, с чем она чуть погодя вышла к нам, оказалось
былинкой с сухими листочками, круглыми, как монетки, белыми, как бумага, трясущимися от
дуновения и вот-вот готовыми оторваться и улететь.
Это был лунник. Мы стояли и смотрели на него, и никто не мог произнести вслух его название.
Тогда Мод, взяв стебельки и отломив от них веточки, чуть-чуть дала мне, а остальное оставила себе.
В ее руках листочки затрепетали еще сильнее. Джентльмен зажег сигарету, сделал пару затяжек и
бросил. Красная точка мерцала на черной земле. Кивнул священнику, тот взял фонарь и повел нас
через церковные ворота, по тропинке вдоль высоких надгробий, меж которых залегли глубокие
черные тени. Джентльмен вел Мод под руку. Я шла рядом с женщиной. Мы с ней были свидетелями.
Ее звали миссис Крем.
— Долго добирались? — спросила она.
Я не ответила.
Церковь была сложена из камня и даже под луной казалась черной. Стены внутри были побелены,
но от времени пожелтели. У алтаря и рядом со скамьями горело несколько свечей, вокруг них
носились ночные мотыльки и, опаленные, падали в воск. Мы не стали усаживаться, а сразу пошли к
алтарю, священник встал перед нами с Библией в руках. Щурясь, листал страницы. Потом стал
читать, торопливо и сбивчиво. Миссис Крем задышала шумно, как лошадь. Я сжимала в руке чахлую
веточку лунника и смотрела на Мод, она, стоя рядом с Джентльменом, сжимала свой стебелек. Я
целовала ее. Лежала с ней, обнимала, гладила осторожной рукой. Называла жемчужинкой. Никто не
был со мною так ласков, как она, разве что миссис Саксби, и я полюбила ее, хотя должна была
погубить.
И вот она выходит замуж и дрожит от страха. Скоро никто и никогда уже ее не полюбит.
Я видела, как Джентльмен смотрит на нее. Священник кашлянул, глядя в книгу. Он подошел к той
части службы, когда спрашивают, знает ли кто какую-нибудь причину, по которой мужчина и
женщина, стоящие перед ним, не могут соединиться узами брака, и посмотрел на каждого из нас
исподлобья, и на миг в церкви стало тихо.
Я затаила дыхание и ничего не сказала.
Тогда он продолжил — посмотрел на Мод, на Джентльмена и то же самое спросил у них, сказав,
что в Судный день им придется выложить все свои ужасные сердечные тайны, так уж лучше поведать
о них сейчас — и дело с концом.
И снова молчание.
Потом обратился к Джентльмену.
— Согласны ли вы, — начал он, — согласны ли вы взять ее в жены и беречь и почитать до конца
дней своих?
— Согласен, — ответил Джентльмен.
Священник кивнул. Потом посмотрел на Мод и задал ей тот же вопрос, она ответила, чуть
поколебавшись:
— Согласна.
Джентльмен, похоже, вздохнул с облегчением. Священник чуть ослабил жесткий тугой воротник,
почесал шею.
— Кто выдает замуж эту женщину? — спросил он. Я стояла как вкопанная и не сообразила, что
должна отвечать, пока Джентльмен взглядом мне не напомнил о моих обязанностях, и тогда я
подошла и встала рядом с Мод. Мне подсказали, что я должна взять руку невесты и вложить ее в руку
священника, чтобы тот передал ее Джентльмену. «Лучше бы это сделала миссис Крем», — подумала я.
Пальцы ее, без перчатки, были холодные и твердые, словно вылепленные из воска. Джентльмен
тронул ее пальцы и вслед за священником повторил нужные слова. Потом Мод взяла его за руку и
тоже повторила такие же слова. Голос ее был так тонок и слаб — как струйка дыма: мгновенно улетал
ввысь и таял под черными сводами.
Потом Джентльмен достал кольцо, снова взял ее руку и надел кольцо ей на палец, повторяя за
священником брачные обеты — как он будет почитать ее и делиться с ней всем, что имеет. Странно
было видеть кольцо на ее руке. При свечах казалось, оно из золота, но, как я потом убедилась, оно
было фальшивое.
И все тут было фальшивое. Священник еще раз прочел молитву, потом воздел руки и закрыл глаза.
— Что Господь соединил, — заключил он, — человек да не разлучит.
И все.
Они стали мужем и женой.
Джентльмен поцеловал ее, она покачнулась — словно вот-вот упадет в обморок.
Миссис Крем вполголоса сказала:
— Сразу видать, не знает, голубушка, кому попалась. Ну, скоро узнает — мужик-то крепкий. Хе-хе!
Я сделала вид, что не расслышала. Если бы могла, я бы треснула ее чем-нибудь. Священник
закрыл Библию и повел нас от алтаря в соседнее помещение, где хранились записи. Джентльмен
написал свое имя, Мод, которая теперь стала миссис Риверс, поставила свое, и мы с миссис Крем
тоже подписались. Джентльмен учил меня, как пишется «Смит», но все равно буквы получились
корявые, и мне стало стыдно. И было бы от чего! В темном помещении пахло плесенью. Под
потолком, на балках, роились какие-то твари — не то птицы, не то летучие мыши. Я видела, как Мод
с опаской глядит вверх, словно боится, что они набросятся на нас.
Джентльмен взял ее за руку и повел за собой — из церкви. Луна скрылась за облаками, и стало
еще темнее. Викарий пожал нам руки, поклонился Мод — и ушел. Он быстро удалялся, на ходу
снимая рясу — под ней было черное платье, — казалось, он сам задувает себя, как свечку. Миссис
Крем повела нас к своему дому. Она шла впереди с фонарем, а мы плелись за ней, спотыкаясь на
каждом шагу. Дверь в домике была такой низкой, что с Джентльмена сбило шляпу, когда он входил.

[djjaz63]

Потом мы поднялись по скрипучей лестнице с покосившимися ступеньками — мы, со своими
пышными юбками, еле пролезли, такая она была узкая, — и вышли на площадку не просторнее
платяного шкафа. Там мы потолклись немного, причем Мод, неловко повернувшись, задела рукавом
фонарь и подпалила плащ.
На площадке было две двери, ведущие в две крохотные комнатушки. В одной на полу поверх
тюфяка лежал узкий соломенный матрац — для меня. Во второй стояли кровать побольше размером,
кресло и шкаф — и это предназначалось для Джентльмена и Мод. Она вошла в комнатку, да так и
застыла, глядя в пол и ничего вокруг словно не замечая. Комнату освещала одна-единственная свеча.
На полу у кровати лежали сумки. Я подошла и одну за другой стала вынимать ее вещи,
перекладывать в шкаф.
— Ой, какое чудное белье! — воскликнула миссис Крем.
Она стояла в дверях. Джентльмен встал рядом с ней и странно посмотрел на меня. Это ведь он сам
когда-то учил меня, как обращаться с нижними юбками, но почему-то сейчас, глядя, как я вынимаю
сорочки и чулки Мод, казался чуть ли не испуганным.
Он сказал:
— Пойду-ка покурю напоследок. Сью, вы все, что надо, подготовите?
Я не ответила. Они с миссис Крем спустились вниз, громыхая каблуками так, что стены и пол
дрожали. Слышно было, как снаружи за окном чиркнула спичка.
Я посмотрела на Мод. Она все еще сжимала в руке ветку лунника. Вдруг, шагнув ко мне,
скороговоркой выпалила:
— Если я позову потом, вы придете?
Я забрала у нее цветы, помогла снять плащ. И сказала:
— Не думайте об этом. Не успеете и глазом моргнуть — и все будет кончено.
Она схватила меня за рукав правой рукой, которая все еще была в перчатке. И взмолилась:
— Послушайте, я не шучу. Не важно, что он скажет. Если я вас позову, обещайте, что придете. Я
вам заплачу.
Странно как она говорит. Пальцы ее дрожали, но она все сильнее сжимала мне запястье. Мысль о
том, что она даст мне хотя бы грош, была невыносима.
Я сказала:
— Где ваши капли? Смотрите, тут вода, выпейте микстуру — и спокойно уснете.
— Усну? — Она засмеялась, но вовремя спохватилась. — Неужели вы полагаете, что я захочу спать
в первую брачную ночь!
И наконец отпустила и даже оттолкнула мою руку. Я подошла к ней сзади и стала раздевать. Сняв
с нее платье и корсет, я отвернулась и тихо напомнила:
— Под кроватью горшок. И еще стоит вымыть ноги, пока он не пришел.
Кажется, она послушалась. Я не смотрела в ее сторону, но слышала плеск воды. Потом я расчесала
ее волосы. Зеркала, перед которым она привыкла стоять, тут не было, смотреться ей было не во что,
и, присев на кровать — здесь не было ни столика, ни портрета, ни ночника, — она беспомощно
огляделась вокруг.
Когда хлопнула входная дверь, она быстро легла на спину и натянула одеяло до подбородка. На
фоне белой подушки лицо ее казалось смуглым, но я-то знала, что оно белое. Мы слышали, как
Джентльмен и миссис Крем беседуют внизу в комнате. Голоса их были хорошо слышны. В полу
каморки были щели, из них сочился слабый свет.
Я посмотрела на Мод. Она — на меня. Глаза ее были черны, а взор стеклянный. Я потупилась.
— Что вы все отворачиваетесь?! — спросила она шепотом.
Я повернулась к ней. Я ведь ничем не могла ей помочь, а у нее было такое ужасное лицо —
передать нельзя. А Джентльмен внизу все говорил и говорил. Откуда-то подул ветерок и стал
задувать свечу. Я зябко повела плечами. Мод смотрела на меня не отрываясь. Потом снова
заговорила.
— Подите сюда, — попросила она.
Я покачала головой. Она повторила просьбу. Я снова покачала головой, но потом все-таки
подошла — тихо так по скрипучим доскам, и она протянула ко мне руки, притянула к себе и
поцеловала. Поцеловала нежными, солеными от слез губами, и я не удержалась и поцеловала ее в
ответ, чувствуя, что сердце мое, застывшее в груди холодной ледышкой, оттаивает от жара ее губ.
А потом она сделала следующее. Обхватив меня за голову и крепко прижавшись ко мне губами,
она взяла мою руку и провела ею сначала по груди, а потом потянула ее ниже — туда, где на одеяле
образовалась ложбинка, — меж бедер. И стала тереть там, пальцы мои горели огнем.
Легкое, трепетное чувство, которое вызвал во мне ее поцелуй, сменилось теперь чем-то ужасным,
похожим на страх. Я отстранилась и выдернула руку.
— Почему? — спросила она и опять потянулась ко мне. — Вы же делали так раньше, когда мы
говорили про эту ночь? Неужели вы оставите меня с ним теперь, когда здесь — вот, вот и вот — на
мне следы ваших поцелуев! Помогите мне, не бросайте меня!
Она снова вцепилась в меня.
— Вы меня бросили раньше. Сказали, это был сон. А сейчас — не сон. А жаль! Кто знает, может,
лучше бы я это видела во сне и проснулась бы в «Терновнике».
Она выпустила мою руку и уткнулась лицом в подушку, а я стояла, заломив руки, и боялась — ее
вида, ее слов, ее надрывного голоса. Боялась, что у нее случится истерика или обморок, боялась, черт
меня побери, что она закричит во весь голос, и Джентльмен и миссис Крем узнают, что я ее
поцеловала.
— Тише, тише, — говорила я. — Вы теперь замужняя дама. Теперь вы должны по-другому себя
вести. Вы — жена. И должны...
Я умолкла. Она оторвала голову от подушки. Свет, идущий снизу, на секунду померк и стал
перемещаться. Стало слышно, как Джентльмен, тяжко ступая, поднимается к нам по узкой лестнице.
У самой двери он замедлил шаг и остановился. Может, решал, не постучать ли, как стучался в
«Терновнике». В конце концов он нажал на щеколду, потянул дверь на себя и вошел.
— Вы готовы? — спросил.
Вместе с ним в комнату ворвался холодный ночной воздух. Я больше не произнесла ни слова — ни
ему, ни ей. На нее я не смотрела. Ушла в свою комнату и легла на матрац. Лежала в полной темноте,
как была, в платье и плаще, накрыв голову подушкой, и каждый раз, просыпаясь в ту ночь, слышала
лишь, как возятся, шуршат в соломе невидимые крохотные существа.
Наутро Джентльмен, в одной рубашке и в жилете, вошел ко мне в комнату.
— Она ждет, когда вы ее оденете, — сказал он.
Он завтракал внизу. Мод принесли поднос. На тарелке лежали вареные яйца и почки — она это
есть не стала. Тихо сидела в кресле у окна. Я сразу догадалась, что в ней произошла перемена. Лицо
ее стало гладким, но вокруг глаз легли черные тени. Перчаток на руках не было. Поблескивало
золотое кольцо. Она посмотрела на меня равнодушно, как на все сейчас — на тарелку с яйцами, на
двор из окна, на платье, которое я подала ей, — странным, мягким, чуть отрешенным взором, и,
когда я заговорила с ней, задала какой-то пустячный вопрос, она выслушала, помолчала, а потом
отвечала, удивленно прислушиваясь к своим словам, словно все: и мой вопрос, и то, как она отвечает,
да и сам звук ее голоса — было для нее неожиданностью.
Я одела ее, и она снова села у окна. Положила руки на колени осторожно, держа пальцы на весу,
будто прикосновение гладкого шелка может причинить ей боль. Склонила голову. Я думала, может,
она надеется услышать бой домовых часов в «Терновнике». Но она никогда больше не заговаривала
ни о дяде, ни о прежней жизни.
Я взяла ее ночное судно и отнесла за дом, в уборную. Внизу под лестницей ко мне подошла
миссис Крем. В руках у нее была простыня.
— Мистер Риверс говорит, простыню надо сменить.
И казалось, вот-вот подмигнет. Но я вовремя успела отвернуться. Об этой стороне дела я как-то не
подумала. Я стала медленно подниматься по ступенькам, она шла за мной, тяжело дыша в затылок.
Изобразив что-то вроде поклона, она подошла прямо к постели и сдернула одеяло. Там оказалось
несколько кровавых пятнышек, слабых и размазанных. Она постояла, глядя на них, потом
перехватила мой взгляд, словно говоря: «Просто не верится! Маловато для первой ночи!» Мод все
сидела и смотрела в окно. Было слышно, как Джентльмен под нами клацает ножом по тарелке.
Миссис Крем подняла простыню, проверяя, не запачкан ли матрац, — но нет, он не запачкался, и она
обрадовалась.
Я помогла ей сменить простыню, потом проводила до двери. Она снова неловко поклонилась и
только теперь заметила, какой у Мод стал чудной взгляд.
— Что ж она так убивается? — спросила у меня шепотом. — По маме, небось, скучает?
Сначала я не ответила. Потом вспомнила про наш заговор и что должно случиться потом. «Скорее
бы! — в сердцах подумала я. — Скорее бы конец». Мы стояли с ней на лестничной площадке, дверь я
закрыла.
Я тихо сказала:
— Убивается — не то слово. С ней просто беда. Мистер Риверс очень ею дорожит и не хочет, чтобы
пошли пересуды. Вот и привез ее в это тихое место: может, на природе она будет поспокойнее.
— Поспокойнее? Так, значит, она... Боже милостивый! А она не совсем... не бесноватая?.. Не
выпустит свиней? Дом-то не подожжет?
— Нет-нет,— заверила я. — Она... как бы сказать... просто не в себе...
— Бедняжка, — сказала миссис Крем.
Но я видела, она обдумывает услышанное. Так ведь не договаривались, что у нее в доме будут
держать помешанную. И с тех пор, принося наверх поднос, она всегда украдкой косилась на Мод —
как бы та не укусила.
— Она меня не любит, — сказала Мод, заметив это странное поведение на третий раз.
Я быстро сообразила и ответила:
— Не любит? Вас? Какая нелепая мысль! С чего бы ей вас не любить?
— Ну, не знаю, — спокойно ответила Мод, глядя на свои руки.
Позже она то же сказала и Джентльмену, и он похвалил меня.
— Вот и хорошо, — сказал он. — Пусть миссис Крем боится ее, а она пусть втайне побаивается
миссис Крем. Отлично. Это нам пригодится, когда будем вызывать врача.
Но до этого нужно было выждать еще неделю. Мне казалось, это самая ужасная неделя в моей жизни.
Он обещал Мод, что они пробудут здесь только сутки. Однако на следующее утро он посмотрел на
нее и покачал головой:
— Какая вы бледная, Мод! Думаю, вам нездоровится. Думаю, нам следует еще задержаться здесь,
пока здоровье ваше не поправится.
— Задержаться? — спросила она уныло. — Но разве мы не можем поехать сразу в ваш лондонский
дом?
— Мне правда кажется, что вы не вполне здоровы, а дорога тяжелая.
— Я — нездорова? Но я прекрасно себя чувствую — спросите Сью! Сью, скажите мистеру Риверсу,
подтвердите, что я здорова!
Ее аж затрясло. А я промолчала.
— Еще денек-другой, — сказал Джентльмен. — Пока вы не отдохнете. Пока не успокоитесь. Право
же, если бы вам еще полежать...
Она заплакала. Он подошел к ней успокоить, но она еще сильнее зарыдала. Он сказал:
— Ах, Мод, у меня сердце разрывается, когда вижу вас в таком состоянии. Если бы я был уверен,
что вам так будет легче, я бы тотчас же отвез вас в Лондон — прямо взял бы на руки и понес, — вы
мне верите? Но посмотрите на себя со стороны и скажите сами: хорошо ли вы себя чувствуете?
— Не знаю, — ответила она. — Здесь все так непривычно. Я боюсь, Ричард...
— А в Лондоне разве привычно? И разве вас не пугает, что там шум, гам, толпы людей, простора
нет? Нет, нет, это место как раз для вас сейчас. Здесь есть миссис Крем, она о вас заботится...
— Миссис Крем меня терпеть не может.
— Как это? Ну, Мод. Какие глупости вы говорите, мне прямо стыдно за вас, и Сью тоже стыдно —
правда, Сью?
Я не отвечала.
— Конечно стыдно, — сказал он, в упор глядя на меня своими пронзительными голубыми
глазами.
Мод тоже посмотрела на меня и отвернулась. Джентльмен взял ее за руку и поцеловал в лоб.
Потом сказал:
— Ну вот, не будем больше спорить. Останемся здесь еще на день — всего на один день, пока
румянец не заиграет вновь на ваших щечках, а глазки не засияют как прежде!
То же самое он повторил и на следующий день. А на четвертый он с ней и не церемонился: сказал,
мол, она нарочно его огорчает, заставляет ждать, тогда как он только и мечтает, как бы поскорее
отвезти в Челси свою женушку. А на пятый день, обняв ее, даже всплакнул, говоря, как сильно он ее
любит.
После этого она больше не спрашивала, долго ли им оставаться в этом доме. Румянец, конечно же,
к ней не вернулся. В глазах — одна тоска. Джентльмен велел миссис Крем подкармливать ее как
следует, и та стала подавать еще больше яиц, почек, отрезала жирные ломти бекона и кровяной
колбасы. От мяса в комнате пахло кислятиной. Мод ничего этого не ела. Вместо нее — чтоб не
пропадало — все подъедала я. А она только сидела у окна, смотрела на улицу, крутила на пальце
обручальное кольцо, рассматривала свои руки или тянула к губам длинную прядь волос.
Волосы ее, как и глаза, утратили прежний блеск. Она не позволяла мне мыть их и лишь изредка
дозволяла расчесывать: сказала, ей противно, когда гребенка скребет по голове. Она ходила все в том
же платье, в каком приехала из «Терновника», — с грязным подолом. Лучшее свое платье, шелковое,
она отдала мне.
— Зачем оно мне сейчас? Мне гораздо приятнее видеть его на вас. Лучше уж вы его поносите, а то
зря лежит в шкафу.
Пальцы наши встретились под струящимся шелком, когда она мне его передавала, мы обе
вздрогнули и отскочили друг от друга. После той первой ночи она уже не пыталась целовать меня.
Я взяла у нее платье. По вечерам теперь можно было не скучать: мне было чем заняться, я
распускала швы на талии, а ей, похоже, приятно было наблюдать, как я шью. Когда я закончила,
надела платье и встала перед ней в полный рост, она посмотрела на меня загадочно и сказала,
краснея:
— Как вы хороши в нем! Его цвет очень идет к вашим глазам и волосам. Так я и думала. Теперь вы
— настоящая красавица, правда? А я дурнушка, вам не кажется?
Я попросила для нее у миссис Крем маленькое круглое зеркало. Она взяла его дрожащей рукой и
поднесла к лицу, чтобы мы обе в него заглянули. Я вспомнила время, когда она одевала меня в своей
гостиной и говорила, что мы сестры: какой веселой была она тогда, какой пухленькой и беззаботной!
Прежде она любила смотреться в зеркало и прихорашиваться — для Джентльмена. А теперь — я
поняла это, поняла по одному брошенному вскользь взгляду — ей нравится быть бледной и
измученной. Она, верно, надеялась, что такой он ее не захочет.
Надо было мне раньше открыть ей, что все равно захочет, что бы она ни делала.
Прямо не знаю, что он с ней такое сотворил. Я лишний раз старалась с ним не заговаривать.
Исполняла послушно все, что от меня требовалось, но словно во сне, как бесчувственная, старательно
изгоняя любую мысль и всякое чувство, — и неизвестно, кто из нас был несчастнее: она или я. А
Джентльмен, надо отдать ему должное, переживал. Он лишь ненадолго заглядывал к ней —
поцеловать ее или попугать, все же остальное время он проводил в гостиной миссис Крем, курил
сигареты — дым поднимался к нам через щели в полу, смешиваясь с запахом мяса, ночного горшка,
постельного белья. Пару раз он уезжал на конные прогулки. Он ездил намеренно, чтобы выведать про
мистера Лилли, но узнал только, что, по слухам, в «Терновнике» случилось неладное, но что точно —
никто сказать не мог. По вечерам он стоял у забора на задворках дома, любовался на черномордых
свиней. Или прогуливался вдоль домов или вдоль погоста. Да так, будто знал, что мы за ним
наблюдаем, — не той размашистой походкой, как прежде, когда раскуривал у нас на глазах сигареты,
— теперь каждый шаг он делал с чуткой осторожностью, словно спиной улавливал наши взгляды.
Потом, вечером, я раздевала Мод, он возвращался, а я уходила к себе и лежала одна, зарыв голову
в подушку, вжимаясь ухом в хрусткий соломенный матрац.
Да, еще следует признать, что сделал он это с ней всего лишь раз. Наверное, решила я, боится, что
она понесет. Но есть и другое, что, вероятно, он вполне мог с ней делать не без удовольствия, раз
теперь знает, какие у нее нежные руки, какая гладкая кожа, какие теплые и шелковистые у нее губы.
И с каждым днем, отмечала я, входя в ее комнату, она становилась все более бледной и худой —
краше в гроб кладут, а он, перехватив мой взгляд, все теребил усы, и не чувствовалось в нем прежней
уверенности.
Ведь он, злодей, все-таки знал, на какое грязное дело идет.
В конце концов он послал за доктором.
Я слышала, как он пишет письмо в гостиной миссис Крем. С доктором этим он был знаком лично.
Думаю, у того было темное прошлое, наверняка зарвался как-то по женской части, вот и перешел в
психушку, где поспокойнее. Но темное прошлое — это для нас даже хорошо. Джентльмен не посвятил
его в наш план. Он не из тех, кто делится выручкой.
Случай и без того был слишком очевидным. И еще миссис Крем подтвердит. Мод молоденькая, с
придурью, ее и без того долго держали взаперти. Со стороны казалось, она любит Джентльмена, а он
— ее, но, как только они поженились, она буквально стала чудить.
Думаю, любой врач на его месте, выслушав Джентльмена и посмотрев на Мод и на меня — какие
мы стали, — поступил бы так же.
Он привез с собой еще одного человека, тоже врача, ассистента. Потому что, для того чтобы
забрать леди, требуется заключение двух врачей. Приют этот располагался близ Рединга. Карета была
странная, с ребристыми занавесками, какие бывают на слуховых окнах, сзади торчат острые пики. Но
приехали они не с тем, чтобы забрать Мод — во всяком случае, не в тот раз; для начала им надо было
ее осмотреть. А забрать — позже.
Джентльмен отрекомендовал их как своих приятелей-живописцев. Ей, казалось, было все равно. Я,
с ее позволения, вымыла ее и чуть-чуть причесала, вернее, лишь пригладила ей волосы, потом
оправила на ней платье, после чего она пошла и молча села у окна. И, только увидав карету,
округлила глаза и часто-часто задышала — а я все думала, заметила ли она, как я, решетки на окнах
и пики. Врачи вышли из кареты. Джентльмен сказал им что-то, они пожали друг другу руки и,
сгрудившись, стали о чем-то беседовать, изредка поглядывая на наше окно.
Потом Джентльмен вошел в дом, а они остались на улице его ждать. Он поднялся наверх. Он
потирал руки и улыбался.
Сказал:
— Ну, кто к нам приехал! Это мои друзья Грейвз и Кристи, прямо из Лондона. Помните, Мод, я
вам о них рассказывал? Представьте себе, они никак не могли поверить, что мы и впрямь
поженились! И вот прибыли из Лондона, чтобы поглядеть на чудо собственными глазами.
Он улыбался. Мод на него и не взглянула.
— Не возражаете, дорогая, если я приглашу их к вам? Я их оставил с миссис Крем.
Я слушала, как внизу, в гостиной, они тихо и важно переговариваются. Я знала, о чем они будут
спрашивать и что ответит им миссис Крем. Джентльмен ждал, что скажет Мод, но она ничего не
сказала, и он посмотрел на меня:
— Сью, можно вас на минутку?
И сделал знак глазами. Мод взирала на нас и непонимающе моргала. Я вышла следом за ним на
площадку, и он закрыл за мной дверь.
— Думаю, надо оставить нас наедине, — сказал он тихо, — когда они поднимутся. Я буду при ней
— тогда она начнет нервничать. С тобой-то она всегда спокойная.
— Только смотрите, чтобы ей не навредили! — попросила я.
— Не навредили?! — Он усмехнулся. — Да знаешь ли ты, что это сущие мерзавцы. Они со своих
психов пылинки сдувают. Дай им волю, они бы держали их в каменных подвалах, как золотой запас, а
сами бы жили на гонорары. Они ее не тронут. Но и дело свое они знают, и скандал им ни к чему. Они
мне верят на слово, но все равно им нужно увидеть ее и поговорить с ней, и потом, они должны
поговорить и с тобой. Ты знаешь, разумеется, что отвечать.
Я скривилась:
— Неужели?
Он сощурил глаза:
— Не шути со мной, Сью. Мы почти у цели. Так ты знаешь, что отвечать?
Я пожала плечами:
— Кажется.
— Ну и отлично. Сначала я приведу их к тебе.
Он попытался приобнять меня. Я сбросила его руку и отступила на шаг. Ушла в свою каморку и
стала ждать. Через минуту врачи явились. Джентльмен вошел следом, потом прикрыл дверь и встал у
порога, глядя мне прямо в лицо.
Мужчины были высокие, как и он, один очень толстый. Одеты в черные сюртуки, на ногах —
мягкие каучуковые сапоги. Когда они делали шаг, пол, стены и окно сотрясались. Один из них,
тощий, заговорил, другой же предпочитал отмалчиваться. Оба поклонились мне, я сделала реверанс.
— Итак, надеюсь, вы знаете, кто мы? — сказал тощий. Звали его доктор Кристи. — Не возражаете,
если мы зададим вам пару откровенных вопросов? Мы друзья мистера Риверса и очень хотим
побольше узнать о его женитьбе и о его молодой жене.
— Вы хотите сказать, о моей госпоже. Валяйте, — согласилась я.
— Ага, о госпоже, — подтвердил он. — Что ж, напомните мне. Кто она?
— Миссис Риверс, — ответила я. — А раньше была мисс Лилли.
— Миссис Риверс, то есть мисс Лилли. Ага.
И кивнул. Молчаливый доктор — доктор Грейвз — достал карандаш и записную книжку. А первый
продолжал:
— Ваша госпожа. А вы?
— Ее горничная, сэр.
— Конечно. И как вас зовут?
Доктор Грейвз приготовился записывать. Джентльмен в ответ на мой вопросительный взгляд
кивнул.
— Сьюзен Смит, сэр, — отчеканила я.
Доктор Кристи посмотрел на меня в упор.
— Кажется, вы сомневаетесь. Вы уверены, что таково ваше настоящее имя?
— Смею заверить, что я отлично знаю, как меня зовут! — сказала я.
— Ну конечно.
Он улыбнулся. Сердце мое учащенно забилось. Может, он это заметил. Во всяком случае, тон его
смягчился.
— Ну хорошо, мисс Смит, а теперь расскажите нам, давно ли вы знакомы со своей госпожой...
Это было совсем как тогда, на Лэнт-стрит, когда я стояла перед Джентльменом, а он разучивал со
мной мою роль. Я рассказала ему о леди Алисе из Мейфэра, и о старушке, что нянчила Джентльмена,
и о своей покойной матушке, а потом дошла и до Мод. Сказала, что поначалу она, похоже, любила
мистера Риверса, но не прошло и недели после венчания, как загрустила и перестала следить за
собой, и что я за нее опасаюсь.
Мистер Грейвз все записывал.
Доктор Кристи уточнил:
— Опасаетесь. Вы хотите сказать, за себя?
— Нет, не за себя, за нее. Боюсь, она что-нибудь сделает с собой, так ей плохо.
— Понимаю, — кивнул врач. И добавил: — Вы любите свою госпожу. Вы очень сердечно о ней
отзываетесь. А теперь скажите-ка мне вот что. Какой уход, по-вашему, нужен вашей госпоже, чтобы ей
стало лучше?
— Думаю... — начала я.
— Что?
— Мне бы хотелось...
— Продолжайте, — настаивал он.
— Мне бы хотелось, чтобы вы забрали ее и присмотрели за ней, — решительно проговорила я. —
Чтобы отвезли куда-нибудь, где никто ее не тронет, не обидит...
У меня ком подступил к горлу, голос дрогнул от еле сдерживаемых слез. Джентльмен по-
прежнему не сводил с меня глаз. Врач взял меня за запястье, довольно бесцеремонно, да так и
держал.
— Так-так, — произнес он. — Не надо расстраиваться. У вашей госпожи будет все, чего вы для нее
пожелаете. Ей и впрямь повезло, что у нее такая преданная и добрая служанка!
Он похлопал меня по руке. Посмотрел на часы. Переглянулся с Джентльменом, кивнул ему.
— Очень хорошо, — заключил он. — Очень хорошо. А теперь не могли бы вы нас проводить?..
— Конечно, — спохватился Джентльмен. — Конечно. Сюда, пожалуйста.
Он распахнул дверь, мужчины повернулись ко мне спиной и вышли. И тут меня вдруг пронзило
странное чувство — то ли страх, то ли отчаяние. Я высунулась в дверь и крикнула им вслед:
— Она не ест яйца, сэр!
Доктор Кристи обернулся. Я подняла руку. И тотчас ее опустила.
— Она не ест яйца, — повторила я, отчего-то робея. — Ни в каком виде.
Это все, о чем я могла подумать. Он улыбнулся и поклонился мне, но как-то игриво. Доктор
Грейвз записал в своей книжке — или сделал вид, что записывает: «Не ест яйца». Джентльмен
проводил их обоих в комнату Мод, а потом вернулся ко мне.
— Посиди здесь, пока они у нее? — спросил он.
Я не ответила. Он плотно закрыл дверь в мою комнату, но стены здесь были как бумага: я слышала
их шаги, уловила несколько вопросов, заданных разговорчивым доктором, а потом, через минуту-
другую, раздались всхлипы и тонкий надрывный плач.
Они у нее не задержались. Думаю, узнали все, что требовалось, от меня и от миссис Крем. Когда они
уехали, я пошла к ней. Джентльмен стоял за спинкой ее кресла, держа ее бледное лицо в своих
ладонях. Он склонился к ней — вероятно, чтобы пошептать на ухо и еще поддразнить. Увидев, что я
вошла, он выпрямился и сказал:
— Сью, полюбуйтесь на свою госпожу. Правда, в глазах у нее появился живой огонек?
Да, они блестели — от невысохших слез. И к тому же покраснели.
— Вам получше, мисс? — спросила я.
— Ей получше, — отвечал Джентльмен. — Думаю, мои друзья развлекли ее. Думаю, мои старые
добрые приятели Кристи и Грейвз остались ею очень довольны, и сознайтесь, Сью, разве бывало
такое, чтобы дамы не расцветали от восхищенного взгляда джентльменов?

[djjaz63]

Она подняла руку и тихонько погладила его пальцы. Он еще постоял так, баюкая ее лицо, потом
отошел.
— Каким же я был болваном! — сказал он мне. — Все надеялся, что миссис Риверс поправится
здесь, в сельской глуши, думал, ей покой нужен. Теперь же вижу: все, что ей нужно, — это шум и
суета большого города. И Грейвз с Кристи это заметили. Им не терпится вновь увидеться с нами в
Челси — ну да, Кристи даже предлагает нам для переезда свою карету и кучера! Едем завтра же! Мод,
что вы на это скажете?
Пока он говорил, она смотрела в окно. Теперь же подняла к нему лицо, и на ее щеках запылал
румянец.
— Завтра? — переспросила она. — Так скоро?
Он кивнул:
— Завтра едем. В просторный дом, с уютными тихими комнатами, с хорошими слугами, они
только вас и ждут.
На следующий день она опять, как обычно, отодвинула тарелку с мясом и яйцами, но теперь даже я
не могла есть. Я одевала ее не глядя. Я и так знала ее как свои пять пальцев. На ней было старое
запачканное платье, а на мне — красивое шелковое. Она не разрешила мне надеть другое даже в
дорогу, хотя я знала, что оно помнется.
Я представила, как покажусь в нем в Боро. Мне с трудом верилось, что не успеет стемнеть, как я
снова буду дома, с миссис Саксби.
Я сложила ее вещи. Я делала это медленно, почти не чувствуя, что держу в руках. В одной сумке
— ее нижнее белье, туфельки без задников, успокоительные капли, чепец, щетка, это она возьмет с
собой в сумасшедший дом. В другую пошло все остальное. Эта сумка — для меня. И только
маленькую белую лайковую перчатку, о которой я уже упоминала, я отложила в сторонку, и, когда
сумки были набиты, я спрятала ее за корсажем своего платья, поближе к сердцу.
Карета прибыла, мы были готовы. Миссис Крем провожала нас до дверей. Мод накинула вуаль. Я
помогла ей спуститься по кособокой лестнице, и она держалась за мою руку. Когда мы вышли за
порог, схватилась крепче. Она больше недели просидела в комнате. Щурясь, смотрела на небо, на
черную церковь, и от малейшего дуновения ветерка, который, казалось, чувствовался даже под
вуалью, вздрагивала как от пощечины.
Я прикрыла ее ладонь своей.
— Благослови вас Бог, госпожа! — крикнула миссис Крем, когда Джентльмен с ней расплатился.
Она не уходила, все смотрела на нас. Мальчишка, который в первую ночь уводил под уздцы нашу
лошадь, вышел поглазеть, как мы уезжаем, потом подошли еще два пацана и стали колупать дверцы,
старый герб — золотой шлем — был замазан черной краской. Кучер замахнулся на них кнутом. Он
закрепил на крыше наши сумки, потом спустил лесенку. Джентльмен подсадил Мод, расцепив наши
пальцы. Поймал мой взгляд.
— Хватит, — сказал с легкой угрозой. — Сейчас не время для сантиментов.
Она села, выпрямилась, он устроился рядом с ней. Я же оказалась напротив. На дверях не было
ручек, они отпирались ключом, как сейф: когда кучер закрыл за нами дверцы, Джентльмен запер их, а
ключ положил в карман.
— Долго нам ехать? — спросила Мод.
— Примерно час, — ответил он.
Но прошло больше часа. Казалось, целая вечность. День выдался теплый. Когда проглядывало
солнце, в карете становилось довольно жарко, но окна были закрыты наглухо, их невозможно было
открыть. «Это чтобы сумасшедшие не выскочили», — подумала я. Наконец Джентльмен потянул за
веревочку, шторки опустились, и мы остались в духоте и темноте и все время молчали. Время от
времени меня начинало мутить. Я видела, как голова Мод качается из стороны в сторону в такт
движению, но не могла разглядеть, открыты у нее глаза или закрыты. Руки ее были крепко сжаты.
Джентльмен, однако, засуетился: то ослабит воротник, то взглянет на часы, то начнет поправлять
манжеты. Раза два-три даже вынимал платок и вытирал лоб. Каждый раз, когда карета замедляла ход,
он кидался к окну и выглядывал сквозь щелочки на занавеске. Потом карета приостановилась и стала
разворачиваться, он снова в окно, сел прямо и поправил галстук.
— Почти приехали, — вздохнул.
Мод повернула к нему голову. Карета опять стала. Я потянула за веревку, которая поднимала
занавеску. Мы находились в начале зеленой аллеи, над которой высилась каменная арка с чугунными
воротами. Какой-то человек как раз открывал их для нас. Карета качнулась, и мы покатили по аллее к
дому, который был виден в дальнем ее конце. Совсем как «Терновник», только этот дом поменьше и
поопрятнее. На окнах решетки. Я посмотрела на Мод — как она это воспримет. Она откинула вуаль и
стала, как всегда тоскливо, смотреть в окно, но мне на миг показалось, что она почуяла неладное и
испугалась.
— Не бойтесь, — сказал Джентльмен.
Вот и все, что он сказал. Не знаю, к кому он обращался: ко мне или к ней. Карета сделала еще
один поворот и остановилась. Доктор Грейвз и доктор Кристи были уже на месте, поджидали нас,
рядом с ними стояла здоровая тетка, рукава ее платья были закатаны до локтя, а поверх был надет
холщовый передник, как у мясника. Доктор Кристи выступил вперед. У него тоже был ключ, как у
Джентльмена, им он открыл дверцу кареты со своей стороны. Мод вздрогнула от этого звука.
Джентльмен прикрыл ее руку своей. Доктор Кристи поклонился.
— Добрый день, — произнес он, — мистер Риверс. Миссис Риверс, вы меня, конечно, помните?
И протянул руку.
Он протянул руку мне.
На какую-то долю минуты, кажется, наступила полная тишина. Я посмотрела на него, он кивнул.
— Миссис Риверс? — спросил он снова.
И тогда Джентльмен нагнулся и схватил меня за руку. Я думала поначалу, что он хочет удержать
меня на сиденье, но потом поняла, что он пытается спихнуть меня с него. Доктор схватил меня за
другую руку. Вместе они подняли меня и поставили на ноги. Я почувствовала под ногами ступеньки.
И сказала:
— Подождите! Что вы делаете? Что...
— Не надо сопротивляться, миссис Риверс, — уговаривал доктор. — Мы о вас позаботимся.
Он махнул рукой — доктор Грейвз и женщина подошли ближе.
Я сопротивлялась:
— Вам не я нужна! Что вы делаете? Какая я миссис Риверс?! Я Сьюзен Смит! Джентльмен!
Джентльмен, объясните же им!
Доктор Кристи покачал головой.
— Все та же старая печальная история? — спросил он у Джентльмена.
Джентльмен молча кивнул, словно от горя не в силах был говорить. Если бы! Он отвернулся и
снял с кареты одну сумку — одну из старых сумок, когда-то принадлежавших матери Мод. Доктор
Кристи схватил меня крепче.
— Подумайте, — сказал он, — ну как вы можете быть Сьюзен Смит из Мейфэра, Бамс-стрит? Разве
вам не известно, что нет такой улицы? Ну же, не притворяйтесь, вы и сами прекрасно все понимаете.
И мы заставим вас признать это, пусть даже через год. Ну же, не крутитесь, миссис Риверс! Не то
испачкаете свое красивое платье.
Я силилась вырваться, хотя он держал меня железной хваткой. Но при этих его словах словно
обмякла. Посмотрела на свой шелковый рукав, на свою руку, пополневшую и гладкую от плотной
пищи, а потом — на сумку, лежащую у моих ног, на ней сияли медные буквы: одна «М», другая «Л».
И в ту же секунду я поняла наконец, какую гнусную шутку сыграл со мной Джентльмен.
Я взвыла.
— Ах ты грязная свинья! — вскричала я и снова попыталась вырваться, достать до него. —
Мерзавец! О!
Он уже садился в карету, она накренилась. Доктор сильнее сжал мою руку, лицо его стало
суровым.
— В моем доме нет места таким словам, миссис Риверс.
— Козел, — сказала я ему, — ты что, не видишь, что он делает? Не видишь, что это все обман? Это
не я вам нужна, а...
Я тянула, он не отпускал; но теперь я смотрела не на него, а на покачивающуюся карету.
Джентльмен откинулся назад, закрыв рукой лицо. Рядом с ним, располосованная светом из
занавешенного окна, сидела Мод. Лицо у нее было осунувшееся, волосы прилизаны. Платье на ней
было старое, затрепанное, как у служанки. В широко распахнутых глазах ее стояли слезы. Но взгляд
был тяжел. Тяжел, как мрамор, тяжел, как медь.
Тяжел, как жемчуг и как лежащая в нем песчинка.
Доктор Кристи перехватил мой взгляд.
— Ну, что вы там увидели? — спросил он. — Собственную горничную вы узнаете, надеюсь?
Я словно язык проглотила. А она... Она сказала дрожащим и каким-то не своим голосом:
— Бедная госпожа. О! У меня сердце разрывается!
Вы думали, она кроткая голубка. Какая, к черту, голубка! Эта сука знала все. С самого начала все
знала.

[djjaz63]

Глава седьмая
Начало я, пожалуй, помню хорошо. Это первая из моих ошибок.
Я представляю себе стол, склизкий от крови. Это кровь моей матери. Ее слишком много. Так много,
что, кажется, она растекается вокруг, как чернила. Думаю, чтобы уберечь пол, женщины поставили
фарфоровые плошки, так что промежутки молчания между криками моей матери заполняет кап-кап!
кап-кап! — отчасти напоминающее тиканье часов. Помимо капели присутствуют и другие, идущие
издалека, приглушенные звуки: визг сумасшедших, окрики и брань санитарок. Потому что это —
сумасшедший дом. Моя мать — сумасшедшая. Ее привязали к столу ремнями, чтобы не свалилась на
пол, еще один ремень оттягивает подбородок, чтобы она не прикусила язык, другой — фиксирует
разведенные в стороны ноги, чтобы я могла беспрепятственно выскользнуть наружу. Когда я
появляюсь на свет, ремни не снимают: женщины боятся, что она разорвет меня на клочки! Они кладут
меня на нее, и губы мои сами находят грудь. Я сосу молоко, и весь дом смолкает — вокруг меня
тишина. Слышно только, как мерно падают капли — кап-кап! кап-кап! — биение, знаменующее
первые минуты моей жизни, которые станут последними для нее. Потому что вскоре тиканье
замедляется, капель становится реже. Грудь моей матери вздымается и опадает, снова вздымается —
и потом опадает навсегда.
Я чувствую это и сильнее впиваюсь в грудь. Тогда женщины отрывают меня от нее. А когда я
начинаю плакать, бьют меня.
Первые десять лет своей жизни я была общей дочерью санитарок. Думаю, они меня любили. Еще у
них жила полосатая кошка, и, вероятно, я для них была таким же ручным существом, которое можно
тискать и украшать ленточками. Я носила такое же пепельно-серое платье, как и у санитарок, только
детское, а еще передник и чепец. Мне дали поясок со связкой игрушечных ключиков и называли меня
«маленькая няня». На ночь они по очереди брали меня к себе в постель, а с утра я повторяла за ними
все то, что полагается делать санитаркам дома для умалишенных. Дом был просторный — а мне
казался просто огромным — и был разделен на две половины: одна для сумасшедших женщин, другая
для сумасшедших мужчин. Я видела только женщин. Меня они не пугали. Одни целовали меня и
ласкали, как санитарки, некоторые гладили по голове и плакали. Вспоминали, глядя на меня,
собственных дочек. Другие были буйные, и с ними меня научили обращаться запросто: мне сделали
деревянную палочку, как раз по руке, чтобы я могла таких колотить, и когда я стояла перед ними и
размахивала палочкой, санитарки покатывались со смеху.
Так я выучилась начаткам порядка и дисциплины и, само собой, обращению с безумными. Это мне
пригодится впоследствии.
Когда я достигла разумного возраста, мне дали золотое кольцо, сказав, что это кольцо моего отца,
и еще портрет дамы, якобы моей матери, и тогда я узнала, что я круглая сирота, но, поскольку я с
рождения не знала родительской ласки — или, вернее, испытала на себе ласку нескольких матерей
сразу, — весть эта сильно меня не огорчила. Думаю, санитарки одевали и кормили меня, потому что
им так хотелось. Я была некрасива, но в отсутствие других детей вполне могла сойти и за красавицу.
У меня был нежный певучий голос, и я хорошо разбирала буквы. И мне казалось, до самой смерти
мне быть санитаркой и дразнить сумасшедших.
Так все думают в девять или десять лет. Однажды, когда мне шел уже одиннадцатый, сестра-
хозяйка вызвала меня в приемную. Я подумала, она хочет меня о чем-то попросить. Но я ошибалась.
Она как-то странно встретила меня, смотрела куда-то в угол. Кроме нее в кабинете был еще один
человек — джентльмен, сказала она, — но тогда это слово мне ровно ничего не говорило. Со
временем я пойму его смысл.
— Подойди поближе, — попросила сестра-хозяйка.
Джентльмен наблюдает. Он в черном сюртуке и в черных шелковых перчатках. В руке — трость с
набалдашником из слоновой кости, на нее он опирается, склоняясь, чтобы получше рассмотреть
меня. Волосы у него черные, с проседью, щеки мертвенно-бледные, глаза прячутся за цветными
стеклами очков. Нормальный ребенок в ужасе бы отшатнулся от него, но я не совсем обычный
ребенок и никого не боюсь. Я подхожу к нему ближе. Он разлепляет губы, и я вижу его язык. Кончик
языка черный.
— Такая маленькая, — говорит он, — а как топает! Как голос?
Собственный его голос низкий, и дрожащий, и жалобный, как у привидения.
— Скажи что-нибудь джентльмену, — просит сестра-хозяйка. — Скажи, как поживаешь.
— Я поживаю хорошо, — отвечаю.
Может, я слишком громко это сказала. Джентльмен морщится.
— Ну ладно, — говорит он, поднимая голову. А потом: — Надеюсь, вы умеете говорить шепотом?
Кивнуть можете?
Я киваю:
— Ну да.
— Надеюсь, вы умеете молчать?
— Умею.
— Тогда помолчите. Так-то лучше.
Он оборачивается к сестре-хозяйке:
— Я вижу, она носит миниатюру матери. Очень хорошо. Это будет напоминать ей о печальной
участи родительницы и, может быть, послужит предостережением. Однако мне не нравятся ее губы.
Слишком полные. Плохой знак. И сутулится к тому же. А ноги? Толстые мне не нужны. Зачем вы
прячете ее ноги под длинной юбкой? Разве я об этом просил?
Сестра-хозяйка смущается:
— Женщинам интересно было, сэр, одевать ее так, как принято в этом доме.
— Разве я плачу вам для того, чтобы вы развлекали санитарок?
Он стучит палкой по ковру и двигает челюстями. Потом снова поворачивается ко мне, но
обращается по-прежнему к ней.
Спрашивает:
— Хорошо ли она читает? У нее хороший почерк? Дайте ей текст, и пусть продемонстрирует.
Сестра-хозяйка дает мне в руки открытую Библию. Я читаю из нее отрывок, и опять джентльмен
морщится.
— Потише! — велит он, и я начинаю читать вообще чуть слышно.
Потом он велит мне переписать отрывок, а сам смотрит, как я это делаю.
— Женский почерк, — говорит он, — но напоминает «антикву».
Тем не менее голос у него довольный.
Я тоже довольна. Мне показалось, что он увидел в моих буковках какую-то тыкву. О, как я потом
жалела, что не писала каракулями и не заляпала ту бумагу чернилами! Красивый почерк меня и
погубил. Джентльмен наклоняется ко мне, опираясь на палку, и за очками я вижу его глаза —
маленькие, слезящиеся.
— Ну хорошо, — говорит он, — как вы смотрите на то, чтобы пожить в моем доме? Закройте рот,
кстати! Не хотите ли поехать со мной и научиться хорошим манерам и чистописанию?
Меня словно хлыстом ожгли.
— Нет, не хочу! — отвечаю не раздумывая.
— Мод, как не стыдно! — говорит сестра-хозяйка.
Джентльмен вздыхает.
— Наверное, — говорит он, — она и характером в мать. Зато такая же изящная ножка. Вы любите
топать, мисс? У меня дом большой. Мы найдем для вас комнату, где вы сможете топать сколько
угодно — подальше от моих ушей. И можете там устраивать истерики сколько вашей душеньке будет
угодно, никто вам не помешает, но только тогда мы вас и кормить не будем, чтобы не помешать, и
тогда вы умрете. Как вам это понравится, э?
Он встает и смахивает пыль с обшлагов сюртука, хотя никакой пыли на нем не видно. Дает
приказания сестре-хозяйке и больше не удостаивает меня взглядом. Когда он уходит, я хватаю
Библию, по которой читала, и швыряю ее на пол.
— Никуда я не поеду! — кричу я. — Он не смеет меня забирать!
Сестра-хозяйка тянет меня к себе. Мне не раз приходилось видеть, как она берется за кнут,
усмиряя строптивых безумцев, но теперь она плачет, как девочка, и, крепко прижав меня к своему
переднику, рассказывает и рассказывает, какая жизнь меня ждет в доме моего дяди.
У некоторых людей есть фермеры, которые специально выращивают для них молочных телят. У моего
дяди был дом с санитарками, которые специально выращивали меня. А теперь он хочет забрать меня
домой и сделать из меня жаркое. И я должна теперь снять свое серенькое платье, бросить связку
ключей и палку: он прислал экономку с новой одеждой, чтобы ему приятно было на меня поглядеть.
Она принесла мне ботинки, шерстяные перчатки, платье с пышными рукавами — противное
девчоночье платье, короткое, выше щиколотки, мертвой хваткой костяных пластин обхватившее мне
спину и живот. Она затягивает тесемки, а когда я жалуюсь, что тесно, стягивает еще туже. Санитарки
смотрят на нее и вздыхают. Когда наступает время прощаться, они все по очереди целуют меня и тут
же отворачиваются. Потом одна из них быстро достает ножницы, подносит к моей голове и отрезает
прядь волос, чтобы хранить в медальоне, а другие, глядя на нее, отщипывают у нее немножко,
остальные тоже хватают кто нож, кто ножницы и тоже отрезают по клочку, пока не общипывают чуть
не до корней. Они ссорятся из-за добычи, как чайки, — от их перебранки сумасшедшие в соседних
палатах впадают в истерику и начинают вопить. Служанка моего дяди, присланная за мной, уводит
меня. У нее карета с кучером. Ворота сумасшедшего дома за нами закрываются.
— Надо же, растить дитя в таком доме! — ворчит она, утирая губы платком.
Я не заговариваю с ней. Новое платье сильно давит, так что приходится часто-часто дышать, верх
ботинка режет ногу. Шерстяные перчатки колются — в конце концов я их сдергиваю.
Женщина, видя, как я срываю перчатки, миролюбиво говорит:
— Характер проявляете, да?
У нее с собой корзинка с вязаньем и кулек с едой. В нем хлеб, соль и три белых вареных яйца,
вкрутую. Она катает их на коленях, чтобы скорлупа треснула. Белок внутри серый, желток сухой, как
пыль. Я помню их запах. Третье яйцо она кладет мне на колени. Мне его есть не хочется, и я его не
трогаю, в конце концов оно падает с колен и разбивается.
— Ну-ну, — говорит она и берет вязанье.
Потом голова ее свешивается на грудь — она засыпает. Я сижу, боясь шелохнуться, и злюсь про
себя. Лошадь идет медленно, и поездка кажется долгой. Время от времени карета проезжает мимо
деревьев. И тогда в стекле я вижу свое лицо, оно темное, как кровь.
Я не знала другого дома, кроме приюта для умалишенных, в котором родилась. Я привыкла к
мрачной, угрюмой обстановке и к одиночеству, к гладким стенам, к окнам с решетками. Тишина в
дядином доме поначалу пугает меня. Экипаж останавливается у двери, разделенной посередине на
две огромные толстые створки — пока мы смотрим на них, они начинают рывками открываться.
Человек, который их открывает, одет в черные шелковые панталоны, на голове у него какая-то чудная
напудренная шапка.
— Это мистер Пей, управляющий имением вашего дяди, — объясняет мне женщина, наклоняясь к
самому моему лицу.
Мистер Пей внимательно оглядывает меня, потом смотрит на нее. Думаю, она сделала ему знак
глазами. Кучер спускает перед нами лесенку, но я не позволяю ему взять себя за руку, и, когда мистер
Пей склоняется передо мной в поклоне, я думаю, он издевается — потому что много раз видела, как
санитарки со смехом раскланиваются перед сумасшедшими дамами. Он приглашает меня шагнуть за
порог, в темноту, которая, кажется, вот-вот ухватит меня за пышное платье. Закрывает за нами дверь,
и тьма становится беспросветной. Я вдруг словно оглохла — так бывает, когда вода заливает в уши.
Это тишина — тишина, которую мой дядя бережно взрастил в своем доме, как другие взращивают
виноградные лозы и зеленые вьюнки.
Женщина ведет меня вверх по лестнице, а мистер Пей остается внизу и провожает нас взглядом.
Некоторые ступеньки расшатаны, и ковер местами стерт до дыр, в новых ботинках идти непривычно,
я спотыкаюсь и падаю.
— Вставайте, деточка, — говорит женщина и кладет мне руку на плечо, я ее не стряхиваю.
Так мы поднимаемся на два пролета. Чем выше мы поднимаемся, тем сильнее я волнуюсь. Потому
что этот дом меня пугает: потолки здесь высокие, но стены не выкрашены одной краской, как в
сумасшедшем доме, а увешаны портретами, щитами и ржавыми мечами, а в рамках и под стеклом —
разные диковинные звери. Лестница закручивается вокруг себя, образуя над холлом галерею, на
каждом новом повороте — новый коридор. В сумрачных проемах коридора, затаившись в полумраке,
как бледные личинки в сотах, стоят слуги — вышли поглазеть на меня.
Вообще-то я ведь еще не знаю, что это слуги. Я вижу передники и думаю, что это санитары. Мне
представляется, что за сумрачными проемами коридора — палаты с тихими больными.
— Чего они пялятся? — спрашиваю я у женщины.
— Просто хотят на вас посмотреть, — отвечает она. — Хотят убедиться, что вы такая же красавица,
как ваша матушка.
— У меня двадцать мам, — отвечаю я, — и я красивее их всех!
Женщина останавливается перед одной из дверей.
— Красавицы разные бывают, — говорит она. — Я имею в виду вашу родную матушку, покойницу.
Это ведь были ее комнаты, а теперь они ваши.
Она открывает дверь и ведет меня в гостиную, а потом в спальню, что к ней примыкает. Стекла
окон дрожат, словно кто-то невидимый стучит по ним кулаками. В этих комнатах холодно даже
летом, а сейчас ведь зима. Я иду к камину, где теплится огонь, — я еще мала и не вижу своего лица в
зеркале, что висит над камином, — стою, дрожу и пытаюсь согреться.
— Лучше бы не снимали варежек-то, — причитает женщина, глядя, как я дышу на ладони. —
Теперь они достанутся дочери Уильяма Инкера.
Она снимает с меня плащ, потом распускает ленты в моих волосах и расчесывает щербатым
гребнем.
— Дергайтесь сколько хотите, — предупреждает она. — Больно-то будет вам, а не мне. Ой, что они
сделали с вашей головой! Словно дикари какие. Ну как вас причесывать после этого, даже не знаю.
Гляньте-ка сюда. — Она наклоняется и запускает руку под кровать. — Надо убедиться, умеете ли вы
пользоваться горшком. Давайте, нечего стесняться. Думаете, я не видала, как девочки задирают подол
и писают?
Она наблюдает за мной, скрестив на груди руки, а потом, намочив тряпицу, протирает мне лицо и
руки.
— Я видела еще, как прислуживают вашей матушке, когда была у них горничной. Она казалась
намного покладистее, чем вы. Разве вас не учили хорошим манерам в этом вашем доме?
Жаль, что у меня больше нет деревянной палки: я бы ей показала хорошие манеры! Но я
наблюдала за сумасшедшими и знала, что можно сопротивляться и по-другому — нужно застыть, и
все. В конце концов она отходит на шаг, потирая руки.
— Боже мой, что за ребенок! Надеюсь, ваш дядюшка не зря забрал вас. Он думает сделать из вас
настоящую леди.
— А я не хочу быть леди! — возражаю я. — И дядя меня не заставит.
— Осмелюсь сказать, что в своем собственном доме он может сделать все, что ему будет угодно, —
отвечает она. — Ну вот, нам пора. Из-за вас мы опаздываем.
Послышался приглушенный звон — колокол звякнул три раза. Это часы бьют. Но я воспринимаю
бой как сигнал приниматься за дела, потому что вся моя прежняя жизнь прошла под такой же
перезвон: у нас в сумасшедшем доме это означало, что больным пора вставать, умываться, молиться и
идти на обед. «Ну вот, теперь я их увижу!» — радуюсь я, но, когда мы выходим из комнаты, дом все
так же тих и спокоен, как прежде. Даже любопытные слуги удалились. И снова ботинки мои стучат по
коврам.
— Ступайте потише! — шепчет женщина и щиплет меня за локоть. — Вот, смотрите, это комната
вашего дядюшки.
Она стучится, потом подталкивает меня к двери. Много лет назад дядя велел закрасить краской
окна, и зимнее солнце, пробиваясь сквозь стекла, делает комнату весьма причудливой. Стены темны
от книг, они стоят плотно, корешок к корешку. Я думаю, что это такая резьба — для украшения. Я
знаю лишь две книги, одна из них черная, с истертым переплетом: Библия. Другая — сборник гимнов,
считающаяся полезной для душевнобольных, и эта книга розовая. Мне кажется, все, что напечатано
на бумаге, истинная правда.
Женщина усаживает меня у самой двери и встает за моей спиной, схватив за плечи, как хищная
птица. Мужчина, которого они называют моим дядей, поднимается из-за письменного стола — весь
стол завален кучей бумаг. На голове у него бархатная шапочка с болтающейся кисточкой. На носу —
очки с темными стеклами, но уже другими, попрозрачней.
— Итак, мисс, — говорит он, делая шаг ко мне.
Женщина приседает в поклоне.
— Как вам ее характер, миссис Стайлз? — спрашивает он ее.
— Неважный, сэр.
— Я и сам вижу, по глазам. А где ее перчатки?
— Она их выкинула, сэр. Не желает надевать.
Мой дядя подходит ближе.
— Плохое начало. Дайте мне руку, Мод.
Я не даю. Тогда женщина хватает мою руку и поднимает вверх. Рука у меня маленькая, пухлая. В
сумасшедшем доме я мылась тем мылом, какое там давали, — едким. Ногти мои грязны. Дядя берет
меня за кончики пальцев. У него у самого на руке два-три чернильных пятна. Он качает головой.
— Итак, если бы мне нужны были отпечатки грубых грязных пальцев на моих страницах, —
говорит он, — я бы попросил миссис Стайлз привезти мне санитарку. Я бы не выдал ей перчаток,
чтобы руки были понежней. А ваши ручки должны быть нежными. Смотрите, как мы сделаем их
нежными, чтобы они впредь не выбрасывали перчаточки...
Он засовывает руку в карман своего балахона и извлекает оттуда — ну, вы знаете такую вещь, ею
пользуются все книжные люди — ряд металлических бусин, плотно обмотанных шелком, этим
приспособлением придерживают страницы, чтобы не разлетались. Он связывает бусы в петлю,
взвешивает на ладони, а потом с размаху хлещет ими прямо по протянутой руке. Потом, с помощью
миссис Стайлз, проделывает то же с другой моей пухлой ручкой.
Бусины бьют больно, как хлыст, но благодаря шелку кожа не рвется. При первом ударе я взвыла,
как собака, — от боли, от злости и просто от неожиданности. Потом миссис Стайлз отпускает меня, и
я плачу, прижимая пальцы к губам.
Дядя недовольно морщится от моего рева. Кладет бусы в карман и зажимает уши руками.
— Тише, тише, девочка! — говорит он.
Я сотрясаюсь от рыданий и не могу успокоиться. Миссис Стайлз щиплет меня за плечо, от этого я
реву еще громче. Тогда дядя снова вынимает бусы, и я наконец умолкаю.
— Надеюсь, впредь, — тихо произносит он, — вы не забудете про перчатки?
Я мотаю головой. Он расплывается в улыбке. Смотрит на миссис Стайлз.
— Проследите, чтобы моя племянница помнила о своих обязанностях. Я хочу, чтобы она была
поспокойнее. Мне не нужны тут припадки. Очень хорошо. — Он машет рукой. — А теперь оставьте
нас наедине. Но не уходите далеко, прошу вас! Вы можете быть полезны, если она опять начнет
упрямиться.
Миссис Стайлз кланяется и — делая вид, что выправляет мне плечи, чтоб я не сутулилась, —
снова больно щиплет. Окно кабинета то вспыхивает ярко, то гаснет, то снова вспыхивает — ветер
гонит тучи и заслоняет солнце.
— А теперь, — говорит дядя, когда экономка выходит, — знаете ли вы или не знаете, для чего я
привез вас сюда?
Я вытираю нос покрасневшими пальцами.
— Чтобы сделать из меня леди.
Кажется, ему смешно.
— Сделать из вас секретаря. Что вы видите здесь, вдоль этих стен?
— Дерево, сэр.
— Книги, деточка, — говорит он.
Подходит, вынимает одну и раскрывает. Она в черном переплете — Библия, соображаю я. А
остальные, значит, гимны. Я допускаю, что сборники гимнов, в конце концов, бывают в разных
переплетах — может, специально для людей с разными видами безумия. Наверное, это ученые так
порешили.
Дядя мой держит книгу у груди и нежно похлопывает по корешку.
— Можете прочесть название, деточка? Ни шагу вперед! Я просил читать, а не прыгать!
Но книга слишком далеко от меня. Я мотаю головой и чувствую, что вот-вот опять заплачу.
— Ха! — кричит дядя, видя, что я расстроена.— Я так и знал, что не прочтете! Посмотрите под
ноги, мисс, на пол. Под ноги! Дальше! Видите руку рядом с вашим ботинком? Ее по моему
приказанию положили—я специально проконсультировался с окулистом, это глазной врач. Здесь не
обычные книги, Мод, не для посторонних глаз. И если только я увижу, что вы переступили через этот
указательный палец, я поступлю с вами так же, как и с любым из слуг этого дома, сделай он такое, —
я буду хлестать вас по глазам, до крови! Эта рука указует границу невинности. Вы переступите через
нее в свое время. Но лишь когда я скажу и когда сами вы будете готовы. Вы меня понимаете?
Я не поняла. Разве можно такое понять? Но я привыкла быть осторожной и потому киваю, что,
мол, да, поняла. Он ставит книгу на место, любовно поглаживает корешок, подправляет.
Переплет богатый, и — со временем я это узнаю — книга эта из самых его любимых. Называется
она...
Но я забегаю вперед, за границу моей невинности, в данный момент я все еще в полном
неведении.
После своей речи дядя, кажется, забывает о моем присутствии. Я стою так еще с четверть часа, он
наконец поднимает голову, замечает меня и машет рукой: иди, мол. Мне не сразу удается справиться
с металлической дверной ручкой, он морщится от скрипа, и, когда я закрываю за собой дверь, миссис
Стайлз бросается ко мне и уводит наверх.
— Должно быть, вы хотите есть, — говорит она на ходу. — Маленькие девочки всегда хотят есть.
Думаю, сейчас вы были бы рады белому яичку.
Я голодна, но не хочу в этом признаваться. Она звонит в колокольчик, и приходит девушка и
приносит печенье и стакан сладкого красного вина. Ставит это передо мной и улыбается. Но от этой
ее улыбки мне становится так тошно — лучше бы меня ударили, что ли. Я боюсь заплакать. Глотая
слезы, вгрызаюсь в печенье, а миссис Стайлз с девушкой стоят рядом, поглядывают на меня и
шепчутся. Потом уходят, и я остаюсь одна. В комнате становится темно. Я ложусь на диван, кладу
голову на подушку и красными от побоев руками натягиваю вместо одеяла плащ. От вина меня
клонит в сон. Когда я снова открываю глаза, по комнате мечутся тени — это миссис Стайлз стоит в
дверях, она принесла лампу. Я просыпаюсь от страха, мне кажется, что прошло много времени.
Только что отзвонили часы. Сейчас, наверное, семь часов вечера или даже восемь.
Я говорю:
— Я бы хотела поехать домой, если вы не возражаете.
Миссис Стайлз смеется:
— Вы имеете в виду то место, где эти грубиянки? Тоже мне, дом называется!
— Мне кажется, они по мне соскучились.
— А мне кажется, они рады были избавиться от такой противной маленькой девочки, как вы.
Идите сюда. Вам пора в постель.
Она поднимает меня с дивана и начинает развязывать тесемки на платье. Я вырываюсь, лягаю ее.
Она хватает меня за руку и выкручивает.
Я пищу:
— Вы не имеете права мучить меня! Вы мне никто! У меня есть мамы, они меня любят!
— Вот ваша мама. — Она тычет в портрет на моей шее. — Другой мамы тут нет и не будет.
Скажите спасибо, что хоть портрет у вас есть. А теперь стойте смирно. Вам обязательно надо это
носить, иначе у вас не будет фигуры как у леди.
Она снимает с меня жесткое платье с пышными рукавами и нижнее белье тоже. И затягивает в
девчоночий корсет, который жмет хуже платья. Поверх него накидывает ночную рубашку. На руки
натягивает пару белых лайковых перчаток, застегивает их на запястьях. Теперь только ноги у меня
остались голые. Я бросаюсь на диван и дрыгаю ногами. Она хватает меня и трясет, потом отпускает.
— Слушайте! — Все лицо ее в красных пятнах, она жарко дышит мне в ухо. — У меня была когда-
то дочка, она умерла. У нее были чудные черные кудри и ангельский характер. Почему девочка с
черными кудрями и с ангельским характером должна была умереть, а такая мерзкая белобрысая
живет и здравствует, этого мне знать не дано. Почему ваша мать, при всем своем богатстве, оказалась
дрянью и умерла, а я должна жить и холить ваши ручки и смотреть, как вы превращаетесь в леди, —
это для меня загадка. Плачьте, раз вам так хочется. У меня каменное сердце, и вам меня не
разжалобить.
Она волочет меня в спальню, я карабкаюсь на большую, высокую, пыльную кровать, она
задергивает полог. Рядом с камином есть еще одна дверь: она говорит мне, что за ней другая комната
и что там спит злая девушка. У нее чуткий сон, и, если я не буду лежать тихо и хорошо себя вести,
она услышит, и тогда мне не поздоровится.
— А теперь помолитесь, — говорит она, — и попросите Отца Нашего Небесного простить вас.
И уходит, забрав с собой лампу, и я остаюсь в кромешной тьме.
По-моему, что для ребенка самое страшное — это оказаться в темноте; даже сейчас я в этом
уверена.
Я лежу на кровати, несчастная и запуганная, и напрягаю слух: мне холодно, голодно, я очень
устала и измучена, а вокруг темно, хоть глаз выколи. Даже с закрытыми глазами не так темно. Корсет
давит. Обтянутые лайковыми перчатками побитые пальцы невыносимо болят. Время от времени часы
оживают, и слышится звон — и я утешаюсь одной лишь единственной мыслью, что где-то по этому
дому бродят сумасшедшие, а с ними — бдительные санитарки. «Что это за место такое чудное, куда я
попала? — удивляюсь я. — Может, у них так заведено, чтобы сумасшедшие свободно ходили всюду, и,
может, какая-нибудь из них по ошибке забредет ко мне в комнату? А может, и та самая злючка из
соседней комнаты тоже сумасшедшая — вот выйдет, схватит меня цепкой рукой и задушит!» А
подумав так, я начинаю различать приглушенные звуки, они все ближе — так близко, что просто не
верится! — и представляю, как к кровати моей незаметно подкрадываются смутные тени,
прижимаются лицами к матерчатому пологу, шарят, шарят своими руками по ткани. Я плачу. Из-за
корсета плакать неудобно. Я пытаюсь затаиться, чтобы сумасшедшие не догадались, что я здесь, но

[djjaz63]

чем сильнее я сдерживаюсь, тем труднее удержать рыдания. Какая-то мошка чиркает крылом по щеке,
я думаю: вот тянется рука, чтобы меня задушить, — и отчаянно верещу.
Слышится звук открываемой двери, из-за щелей в пологе пробивается слабый свет. Появляется
лицо, склоняется ко мне — доброе лицо, это вовсе не сумасшедшая, это девушка, что накануне
приносила мне печенье со сладким вином. На ней ночная сорочка, волосы распущены.
— Ну-ну,— ласково говорит она.
Так она не злая! Она гладит меня по голове, проводит ладонью по щеке, и я умолкаю. Но слезы все
равно льются, хотя плакать мне уже не хочется. Я говорю, что испугалась сумасшедших, она смеется.
— Нет здесь никаких сумасшедших, — говорит она. — Это вы старое вспоминаете. Ну-ка, разве вы
не рады, что попали сюда?
Я мотаю головой.
— Это с непривычки. Скоро вы здесь освоитесь, и все будет хорошо.
Девушка отворачивается и хочет унести свечу. Заметив это, я снова начинаю плакать.
— Засыпайте скорей, вам давно пора спать! — говорит она.
Я отвечаю, что боюсь темноты. Что боюсь спать одна. Она стоит в нерешительности — может,
вспомнила про миссис Стайлз. Но я прошу ее не уходить: моя постель ведь, наверное, мягче, к тому
же сейчас зима и жутко холодно. В конце концов она говорит, что полежит рядом, пока я не засну.
Задувает свечу, и дымок растворяется в темноте.
Она говорит, что зовут ее Барбара. Я устраиваюсь у нее на плече.
— Правда же, здесь лучше, чем в вашем прежнем доме? Неужели вам здесь не нравится?
Я отвечаю, что понравилось бы, если бы она лежала со мной каждую ночь, и тогда она снова
смеется, потом устраивается поудобнее на мягкой рыхлой перине.
Она сразу же засыпает и спит крепко, как и все горничные. От нее пахнет фиалковым кремом. На
сорочке у нее, на самой груди, ленты, я нашариваю их перчаточной рукой и не отпускаю — жду,
когда наконец меня сморит сон: как будто это спасительные тросы, что не дадут мне окончательно
провалиться в зияющую черноту.
Я рассказываю все это лишь для того, чтобы вы поняли, отчего я стала такой, какая есть.
На другой день меня не выпускают из комнат — приучают к шитью. И тогда я забываю про ночные
страхи. В перчатках работать неловко, я вся искололась иголкой.
— Не хочу и не буду! — заявляю я и разрываю шитье.
Миссис Стайлз меня бьет. Но на мне жесткое платье и корсет, так что она всю руку об меня
отбила. Ну вот, хоть какая-то радость.
Меня здесь часто бьют — поначалу. Как же иначе? Я привыкла к шуму и гаму, привыкла всегда
быть на виду — шутка ли, двадцать нянюшек на одну! — тишина и размеренность этого дома пугают
меня до дрожи, и я начинаю сопротивляться. Мне кажется, характер у меня от природы покладистый,
это обстоятельства меня испортили. Я швыряю об пол чашки и блюдца. Падаю на пол и дрыгаю
ногами — ботинки разлетаются по углам. Или принимаюсь визжать до хрипоты. За это меня, конечно,
наказывают, и каждый раз суровее прежнего. Мне скручивают руки и завязывают платком рот.
Запирают в пустой комнате или заталкивают в чулан. Однажды — после того как я опрокинула свечу
и занялась бахрома на кресле — мистер Пей схватил меня в охапку и понес по узкой парковой
дорожке к леднику. Я почему-то совсем не помню холода. Меня удивляют серые глыбы льда —
наверное, я ожидала, что они будут прозрачными, как хрусталь, — и то, как они мерно потрескивают
в звенящей тишине, словно тикает множество часов. Тиканье продолжается часа три. Когда миссис
Стайлз приходит наконец за мной, я лежу, свернувшись в клубок, и едва могу пошевелиться, словно
меня опоили.
Думаю, она испугалась. Она берет меня на руки и тайком, по черной лестнице, несет в дом, и они
с Барбарой принимаются изо всех сил растирать мне руки спиртом.
— Если она, не дай бог, отморозила пальцы, он нам этого не простит!
Видели бы вы ее лицо! Я еще день или два после жалуюсь на то, что пальцы онемели и болят, — и
мне доставляет тайную радость видеть, как она трепещет. Потом по забывчивости я ущипнула ее —
она поняла, что все в порядке, и вновь стала меня наказывать.
Так проходит примерно месяц, хотя в детстве время тянется очень долго. Дядя мой все ждет, когда же
меня наконец обуздают — так лошадь приучают к упряжи. Время от времени миссис Стайлз приводит
меня к нему в библиотеку, и он спрашивает о моих успехах.
— Как всегда плохо, сэр, — отвечает она.
— Все упрямится?
— Упрямится не знаю как.
— А бить пробовали?
Она кивает. Он отсылает нас.
Потом — новые выходки, новые крики и слезы.
Вечером Барбара укоризненно качает головой:
— Разве можно быть такой вредной! Миссис Стайлз говорит, вы сущая дикарка. Никого не
слушаетесь!
Я слушалась — в прежнем своем доме, и вот как меня за это отблагодарили! На другое утро я
переворачиваю вверх дном ночной горшок и подошвами размазываю его содержимое по ковру.
Миссис Стайлз заламывает руки и истошно вопит, потом наотмашь бьет меня по лицу. И, как есть,
неприбранную и нечесаную, тащит из спальни к дяде.
Он при виде нас морщится.
— Боже мой, что еще?
— Страшно сказать, сэр.
— Опять характер показывает? И вы привели ее сюда, где хранятся книги, чтобы она тут еще
покричала?
Но все же выслушивает ее, искоса поглядывая на меня. Я стою не шелохнувшись, прикрыв
ладонями горящие щеки, спутанные волосы разметались по плечам.
В конце концов он снимает очки и закрывает глаза. Мне непривычно видеть его без очков: словно
он оголил стыдную часть тела. Веки у него дряблые. Он поднимает руку и двумя пальцами —
большим и указательным — чешет переносицу.
— Итак, Мод, — говорит он при этом, — дела наши плохи. Вот миссис Стайлз, и я, и все, кто мне
служит, — все мы только и ждем, когда вы образумитесь и научитесь хорошо себя вести. Забирая вас
у сестер, я был лучшего мнения о вашем воспитании. Я надеялся, что вы будете посговорчивей.
Он подходит ко мне, щурясь, и дотрагивается до моего лица.
— Не дергайтесь, деточка! Я всего лишь щупаю вашу щеку. Она горячая. Ну да у миссис Стайлз и
рука не маленькая.
Он оглядывается вокруг.
— Что тут у нас есть холодненького?
Находит латунный нож с затупленным лезвием — для разрезания страниц. Он берет его и
подносит лезвие прямо к моему лицу. Он очень ласков сейчас, и это меня пугает. Он чуть не воркует.
— Мне очень жаль, что вас побили. Правда жаль. Думаете, мне доставляет удовольствие смотреть
на ваши муки? Да ничего подобного! Наоборот, это вам, должно быть, доставляет удовольствие, раз
сами напрашиваетесь. Думаю, вам нравится, когда вас бьют... Так-то получше, да?
И он поворачивает лезвие. Я холодею. Голые руки мои немеют
Он поджимает губы.
— Все мы ждем, — повторяет он, — когда вы научитесь хорошо себя вести. Что-что, а ждать мы
умеем. И будем ждать, и ждать, и ждать. За это я и плачу миссис Стайлз и всем моим слугам: я
человек ученый, и терпения мне не занимать. Оглянитесь вокруг — сколько я собрал книг! Думаете,
нетерпеливому человеку по силам такое? Нет, книги мои идут ко мне долго, и каждую из них нелегко
заприметить, а уж тем более добыть! И куда как менее ценный экземпляр по сравнению с вами — я
могу ждать неделями!
Он смеется сухим натужным смехом. Упирает кончик ножа мне под подбородок. Потом
запрокидывает мне голову и роняет нож. Отходит. Заправляет за уши дужки очков.
— Настоятельно советую вам, миссис Стайлз, высечь ее, — говорит он, — если она опять примется
за старое.
Может, дети и вправду как лошади и их можно объездить. Дядя мой возвращается к своей груде
бумаг, мы уходим. Я послушно сажусь за шитье. И вовсе не из-за того, что меня грозились высечь.
Просто жизнь научила меня, какая страшная вещь — терпение. А терпение безумцев тем более. Я
видела, как сумасшедшие делают одну и ту же нескончаемую работу — пересыпают песок из одной
худой чашки в другую, пересчитывают стежки на залатанном платье или считают пылинки в луче
света, вписывая полученные суммы в невидимые счета. Если бы это были джентльмены, притом
богатые, а не женщины, тогда бы их можно было принять за ученых или каких-нибудь начальников...
Ну, не знаю. Но, конечно, подобные мысли пришли ко мне много позже, когда маниакальная страсть
моего дяди открылась мне в полной мере. А тогда я видела лишь то, что лежало на поверхности. Но
понимала, что за всем этим кроется что-то страшное, о чем и сказать нельзя, — и самым
естественным выражением этого таинственного была для меня темнота и тишина, заполняющая
дядин дом, подобно воде или воску.
Если я буду сопротивляться, оно затянет меня в себя, и я утону.
А этого мне совсем не хочется.
И я прекратила сопротивляться, и вязкий, неторопливый круговорот подхватил меня и понес.
И это, полагаю, был первый день моего обучения. На другой день, в восемь утра, начались мои
настоящие уроки. У меня не было гувернантки: дядя сам взялся обучать меня. Мистер Пей поставил
для меня письменный стол и табуретку у самого указующего перста на полу библиотеки. Табуретка
была для меня высока: ноги болтались и от тяжелых ботинок все время затекали. Но стоило мне
шевельнуться — кашлянуть, скажем, или чихнуть, — как дядя подходил и бил меня по пальцам
шелковой связкой железных бус. Таким вот странным образом проявлялось его терпение: оно могло
лопнуть в любой момент, и хоть он и заявлял о том, что не желает причинять мне боль, бил меня
довольно часто.
В библиотеке теплее, чем в моей комнате, — там сильнее топят, чтобы книги не отсырели, к тому
же мне больше нравится писать, нежели шить. Он дает мне карандаш с мягким грифелем, который
неслышно скользит по бумаге, передо мной настольная лампа с зеленым абажуром, чтобы не
утомлять глаз.
От лампы, когда она раскалится, сильно пахнет спекшейся пылью: странный запах — как же он
стал мне потом ненавистен! Для меня это запах прощания с детством.
Работа у меня кропотливая, требующая сосредоточенности, и заключается в переписывании
текстов из старинных книг. У меня для этого специальный альбом, переплетенный в темную кожу.
Альбом довольно тонкий, и, когда я исписываю последнюю страницу, мне приходится все стирать
куском гуммиарабика. Это задание я помню почему-то лучше, чем само переписывание: страницы от
частого стирания пачкаются и истираются, а дядя мой — натура утонченная, видеть пятно на
странице или слышать, как рвется бумага, для него — как нож острый. Говорят, маленькие дети
обычно боятся привидений, я же в детстве больше всего боялась увидеть плохо стертые следы
давешнего урока.
Это я так называю их — уроки, но меня не учат, как других девочек. Я учусь читать вслух, ясно и
четко, петь меня не учили. Меня не учили, как называются цветы или птицы, вместо этого я узнаю,
как называется материал, из которого делают переплеты: сафьян, юфть, телячья кожа, шагрень, — и
какая бывает бумага: голландская, китайская, рисовая японская, мраморная, веленевая, шелк. Я
изучаю, какие бывают чернила, как можно по-разному заточить перо, как пользоваться угольным
порошком, какие бывают шрифты и начертания: гротесковый, египетский, цицеро, антиква, изумруд,
рубин, жемчуг... Так ведь еще называются драгоценные камни. Только это вранье. Потому что буквы
унылые и тусклые, как угли в прогоревшем камине.
Но я легко схватываю. Наступает весна. И я получаю подарки: новые перчатки, мягкие домашние
туфли и платье — такое же жесткое, как и предыдущее, но на сей раз из бархата. Мне дозволено
теперь ужинать в столовой, я сижу с краю большого дубового стола с серебряными приборами. Дядя
мой сидит с другого края. Рядом с его прибором стоит подставка для книг, и он почти не
разговаривает, но если я по неловкости случайно уроню вилку или нож мой случайно звякнет о
тарелку, дядя мгновенно поднимает голову и уставляет в меня злобный, подернутый слезой глаз.
— Что, руки не держат, Мод, что вы так громыхаете?
Однажды я попыталась оправдаться.
— Нож слишком большой и тяжелый, дядя, — говорю я с вызовом.
И тогда он отбирает его у меня, и мне приходится есть руками. Поскольку дядя любит все мясное,
с кровью: запеченное мясо, сердце, телячьи ножки, — перчатки мои из нежной лайки становятся
красными, словно в память о том, кем они были прежде. И есть мне уже совсем не хочется. Остается
пить вино. Мне подают хрустальный бокал с гравировкой в виде буквы «М». Серебряное кольцо для
моей салфетки украшено такой же черненой буквой. Это для того, чтобы я помнила — нет, не о том,
как меня зовут, а о том, как звали мою мать: ее звали Марианна.
Ее похоронили в отдаленном углу обширного парка, там среди множества белых плит есть и ее
одинокая — серая — плита. Меня отвели раз посмотреть на плиту и показали, как ухаживать за
могилой.
— Хоть за это скажите спасибо, — говорит миссис Стайлз, глядя, как я подрезаю кладбищенскую
траву. Она стоит поодаль, сложив руки на груди. — А кто присмотрит за моей-то могилкой? Меня и
забудут все.
Муж ее умер. Сын в дальнем плавании, он моряк. Она собрала все вьющиеся локоны своей
умершей дочери и выложила из них узоры. Она причесывает меня так, словно на голове у меня шипы
и, того и гляди, уколют. Чего мне, кстати сказать, очень бы хотелось. Думаю, временами ей жаль, что
она не может меня выпороть. Она может только больно щипать меня до синяков. Моя сговорчивость
злит ее еще больше, чем упорство, я замечаю это и становлюсь сама кротость — я знаю, что она
скорбит об умершей дочери, и специально поддразниваю ее, чтобы ей было больнее. И она не может
удержаться и щиплет меня, но не больно — или начинает браниться, что меня даже радует: удалось-
таки разбередить рану! Иногда я вожу ее к надгробиям и начинаю — притворно — тяжко вздыхать
над материнской могилой. Со временем — такая я коварная! — я узнаю, как звали ее покойную дочь,
и когда кошка, живущая при кухне, окотилась, беру себе одного котеночка и называю тем же именем.
Как же громко я начинаю кричать, если знаю, что миссис Стайлз где-то поблизости: «Полли! Полли!
Иди сюда, деточка! Ой, какая ты миленькая! Какая черненькая! Какая пушистенькая! Иди ко мне,
поцелуй мамочку».
Теперь вы видите, что сделали из меня обстоятельства?
Миссис Стайлз от этих моих слов передергивает. Наконец, не в силах этого вынести, она зовет
Барбару:
— Возьмите это грязное животное, и пусть Уильям Инкер его утопит!
А я убегаю и забиваюсь в темный угол. Я думаю об утраченном доме, о санитарках, которые
любили меня, и слезы сами подступают к глазам.
— Барбара, прошу вас! — кричу я. — Правда ведь, вы не сделаете этого! Правда ведь, не
сделаете?!
Барбара говорит: ни за что. Миссис Стайлз прогоняет ее с глаз долой.
— Ах вы злая, хитрая девочка! Уж не думаете ли вы, что Барбара ничего не знает? Думаете, она не
видит вас насквозь, не видит все ваши уловки?
Но потом сама же плачет, громко, навзрыд. А я, смахнув свою последнюю слезинку, с
любопытством за ней наблюдаю. Потому что — кто она мне? И есть ли у меня вообще кто-нибудь?
Прежде я надеялась, что мои мамы, санитарки, пошлют кого-нибудь за мной и выручат меня из беды,
но прошло полгода и еще полгода, и никто за мной не пришел. Они меня забыли, уверяют меня.
— Надеетесь, что они о вас помнят? — говорит миссис Стайлз и усмехается. — Да наверняка
вместо вас в сумасшедший дом привезли другую девочку, получше. Думаю, они рады, что от вас
избавились.
Не сразу, конечно, а со временем я начинаю ей верить. И сама начинаю забывать. Мою прежнюю
жизнь постепенно заслоняет новая — хотя старая все же порой напоминает о себе слабыми
воспоминаниями и полузабытыми снами, подобно тому как кошмарные видения плохо стертых
уроков настигают меня сейчас, когда я склоняюсь над своей рукописью.
Свою родную мать я ненавижу. Разве не она бросила меня раньше других? У меня в деревянной
шкатулке, рядом с кроватью, хранится ее портрет в золотой оправе, но бледное правильное лицо
ничего мне не говорит, со временем оно начинает казаться мне отвратительным.
— А теперь поцелую мамочку перед сном, — говорю я однажды, открывая шкатулку.
Но все это лишь для того, чтобы позлить миссис Стайлз. Подношу портрет к губам — я знаю, что
она наблюдает за мной и думает, я тоскую, а сама шепчу: «Ненавижу тебя!» — и золото мутнеет от
моего дыхания.
Я проделываю это один раз, и на другой день снова, и в конце концов каждый вечер, едва пробьет
назначенный час, я вынуждена повторять ту же сцену, иначе, я знаю, мне не удастся заснуть. Потом я
должна бережно положить портрет на место, чтобы не запачкать ленточку. Если рамка заденет за
бархатную подстилку шкатулки, придется вынуть его и постараться положить поаккуратнее.
Миссис Стайлз с настороженным любопытством следит за моими действиями. Потом я ложусь и
жду, когда придет Барбара.
Тем временем дядя наблюдает за моей работой и находит, что в письме и чтении вслух я делаю
заметные успехи. Прежде он привык иногда собирать у себя в «Терновнике» общество джентльменов
— вот и сейчас он позвал меня, чтобы я им почитала. Я читаю какие-то тарабарские тексты,
совершенно не понимая смысла слов, и джентльмены — совсем как миссис Стайлз — странно
смотрят на меня. Потом я к этому привыкну. Закончив чтение, я, по наущению дяди, делаю реверанс.
Я хорошо умею делать реверанс. Джентльмены хлопают в ладоши, потом подходят пожать или
погладить мою руку. Они говорят мне: я редкостная, таких, как я, больше нет. Я начинаю думать, что
я одаренное дитя, и под их взглядами густо краснею.
Так белые цветы краснеют, прежде чем упасть. В один прекрасный день, войдя в дядину
библиотеку, я замечаю, что письменный стол мой унесли, а для меня приготовили место рядом с
книгами. Дядя видит мое замешательство и подзывает меня к себе.
— Снимите-ка перчатки, — говорит он.
Я снимаю — и до чего же странными кажутся на ощупь хорошо знакомые вещи! День прохладный,
солнце так и не проглянуло. Я живу в «Терновнике» уже два года. Лицо у меня круглое, как у ребенка,
голос тонкий. И месячных недомоганий, как у женщин, пока не наблюдалось.
— Итак, Мод, — говорит мне дядя. — Сейчас вы переступите через сей медный перст и
приблизитесь наконец к моим книгам. Пора вам узнать о своем истинном призвании. Боитесь?
— Немного, сэр.
— И очень хорошо. И правильно, что боитесь. Вы ведь считаете меня ученым, хм?
— Да, сэр.
— Ну так я больше чем ученый. Я хранитель ядов. Эти книги — посмотрите, посмотрите на них
хорошенько! — это и есть мои яды. А это, — и он очень бережно положил руку на высокую кучу
исписанных бумаг, захламлявших стол, — это Указатель. Он нужен для того, чтобы помочь другим
собирателям и ученым в их трудном деле. Когда я его завершу, равного ему не будет во всем мире.
Много лет я отдал его составлению и еще столько же отдам, если потребуется. Я так долго работал с
ядами, что стал к ним невосприимчив, и моей задачей было сделать и вас такой же невосприимчивой,
чтобы вы могли помогать мне в работе. Глаза мои — посмотрите мне в глаза, Мод... — Он снял свои
очки и приблизил ко мне свое лицо, и опять, как когда-то, мне сделалось неловко: лицо его стало без
очков таким беззащитным, таким беспомощным, — но только теперь я увидела то, что скрывали
темные стекла: белесую мутную пленку на поверхности глаза. — Я стал плохо видеть, Мод, — сказал
он, вновь водружая на нос очки. — Ваши глазки помогут мне сберечь свои. Ваша рука будет вместо
моей. Потому что вы пришли сюда с незащищенной рукой, в то время как в обычном мире — в том
мире, который находится за пределами этой залы, — люди, имеющие дело с купоросом и мышьяком,
обязаны надевать перчатки. Вы не такая, как они. Здесь ваше место. Я этого добился: по капле
скармливал вам яд, по крупинке, по зернышку. А теперь пора принять дозу побольше.
Он поворачивается, берет с полки книгу и вручает ее мне.
— Храните знание в тайне. Помните, какая редкостная у нас работа. Человеку неподготовленному
она может показаться странной. О вас могут плохо подумать, если вы расскажете. Вы меня
понимаете? Я сделал так, что ваших губ уже коснулся яд. Запомните это.
Книга называется «Занавес поднимается, или Просвещение Лауры». Я сажусь на стул и открываю
первую страницу. И наконец понимаю, что я такое читала и чему так аплодировали джентльмены.
В миру это называется удовольствиями. Мой дядя собирает их — сдувает пыль, расставляет на
книжных полках, стережет. Но хранит их как-то странно — не ради них самих, а невесть для чего,
скорее как усладу для похотливого любопытства.
Я имею в виду — для похотливого любопытства библиофила.
— Посмотрите на это, Мод, — говорит он умильно, отодвигая стеклянные дверцы шкафов и
бережно оглаживая переплеты вынутых книг. — Вы обратили внимание, какая мраморная бумага,
какой сафьян на корешке, какой золотой обрез? Полюбуйтесь, какое тиснение! — Он протягивает мне
книгу, но из рук не выпускает и в конце концов ревниво прижимает к себе: — Нет, нет, не сейчас! А
вот посмотрите-ка на этот экземпляр. Черные буквы, а заголовки, смотрите, выполнены красным.
Какие изящные буквицы, какие широкие поля! Какая изысканность! А вот, поглядите-ка! Обычная
ксилография, но гляньте-ка, гляньте на фронтиспис: дама откинулась на диване, рядом джентльмен,
его уд обнажен и на конце розовеет — видите? — сделано по Борелю, очень редкий экземпляр. Еще в
юности я купил его в Ливерпуле на развале, всего за шиллинг. А теперь не продам и за пятьдесят
фунтов!.. Ну, что еще такое! — Он заметил, как я покраснела. — И нечего глазки опускать, как
школьница! Не затем я привел вас в этот дом и раскрыл перед вами свою коллекцию, чтобы вы у меня
стыдливо краснели! Хорошо, не будем об этом. Это ведь работа, не развлечение. Скоро вы забудете о
содержании — ради совершенства формы.
Так говорил он мне, и не раз. Я ему не верила. Мне всего тринадцать. Книги на первых порах
приводят меня в ужас: это ведь правда страшно, что дети, когда превращаются в мужчин и женщин,
начинают делать такое, что там описано: вожделеть, думать о тайных местах тела — отростках и
пещерках, биться в лихорадке, желая лишь одного: бесконечного слияния пылающей плоти. Я
представила, как рот мой накрывают поцелуем. Как раздвигают ноги. Представила, как щупают и
пронизывают... Как я уже сказала, мне тринадцать лет. И страх уступает место беспокойству: каждую
ночь я лежу теперь рядом со спящей Барбарой, смотрю на нее и не могу заснуть, однажды поднимаю
одеяло, чтобы увидеть, какая у нее грудь. Потом наблюдаю за ней, когда она моется и одевается.
Ноги у нее — в дядиных книгах сказано, что они должны быть гладкие, как шелк, — ноги у нее все в
черных волосках, а место между ними, которое, как я знаю, должно быть чистое и светлое, — вообще
чернее всего. Это меня беспокоит. В конце концов однажды она застукала меня за подглядыванием.
— На что это вы так смотрите? — говорит она.
Я называю точным словом то, на что смотрю, и интересуюсь, почему она такая черная.
Она в ужасе отшатывается от меня. Щеки ее горят огнем.
— Не может быть! — кричит она. — Кто вас научил таким словам?
— Дядя, — честно отвечаю я.
— Вы лжете! Ваш дядя — джентльмен. Я все расскажу миссис Стайлз!
И рассказывает. Я жду, что миссис Стайлз побьет меня. Она же, как и Барбара, отшатывается. Но
потом берет кусок мыла и, пока Барбара держит меня, засовывает мыло мне в рот, крепко прижимает,
потом возит по языку и губам и приговаривает:
— Будете говорить бесовские слова? Грязные слова, как последняя потаскуха? Как ваша
презренная мать? Будете? Будете?
Я падаю, а она стоит и судорожно трет руки о передник. С этой ночи она следит, чтобы Барбара
спала в своей собственной постели, держала дверь между нами приоткрытой и гасила лампу.
И слышу, как однажды она говорит:
— Слава богу, она в перчатках. Может, хоть это ее удержит от дальнейших проказ...
Я отмываю рот от мыла, пока на языке не выступает кровь, и плачу, но все равно чувствую привкус
лаванды. И думаю: «А что, может, и впрямь губы мои отравлены».
Но вскоре я забываю об этом. Лобок мой становится таким же темным, как у Барбары, и я понимаю,
что в дядиных книгах полно обмана: напрасно я им так доверяла. Кровь уже не бросается мне в
голову, щеки не горят, руки не дрожат. Книги вызывают теперь во мне не трепет, а лишь холодное
презрение. Я стала тем, кем и должна была стать: библиотекарем.
— «Похотливый турок», — скажет, бывало, дядя, отрываясь от своих бумаг. — Где он у нас?
— Здесь, дядюшка, — отвечаю я. Потому что за год я выучила расположение всех книг на полках.
Я знала, по какому принципу строится его великий Указатель — его «Универсальная энциклопедия
Приапа и Венеры». Потому что он посвятил меня в тайны Приапа и Венеры, как других девочек
допускают до иглы и ткацкого станка.
Я знакомлюсь с его друзьями — с теми джентльменами, которые наезжают к нам послушать мою
декламацию. Теперь я знаю, что это издатели, библиофилы, аукционисты — энтузиасты своего дела.
Они присылают ему книги — каждую неделю все новые — и письма:
«Мистеру Лилли: по поводу Клеланда. Гриве из Парижа уверяет, что у него нет материала по
содомии. Продолжать поиски?»
Дядя слушает, как я читаю, глаза его за темными очками закрыты.
— Что вы по этому поводу думаете, Мод? — спрашивает он. — Ладно, не важно. Оставим пока
Клеланда в покое, может, к весне отыщется. Так, так. Давайте-ка посмотрим... — Он роется в бумагах.
— Итак, «Праздник страсти». У нас еще есть второй том, взятый у Хотри? Вам надо его переписать,
Мод...
— Я перепишу, — соглашаюсь я.
Вы думаете, я безвольная. А что я могу ему ответить? Как-то раз, еще в самом начале, я забылась и
зевнула. Дядя пристально посмотрел на меня. Оторвал перо от страницы и медленно покрутил за
кончик.
— Сдается мне, вам ваши обязанности наскучили, — проговорил он. — Может, вам лучше
вернуться в вашу комнату?
Я промолчала.
— Хотите вы этого?
— Может быть, сэр, — сказала я, чуть поколебавшись.
— Может быть. Очень хорошо. Тогда отложите книгу и ступайте. Но, Мод...

[djjaz63]

Я в этот момент стояла у двери.
— Предупредите миссис Стайлз, чтобы не разжигала у вас огня. Не думаете же вы, что я намерен
платить за ваше... хм... безделье?
Я помедлила в дверях, но вышла. Это было опять зимой — можно подумать, тут всегда зима! Я
сижу, завернувшись в плащ, пока не наступает время переодеваться к обеду. Но за столом, едва
мистер Пей подходит, чтобы положить мне на тарелку еды, дядя останавливает его.
— Никакого мяса, — говорит он, разглаживая свою салфетку, — для маленьких бездельниц. По
крайней мере, в этом доме.
И мистер Пей уносит поднос. Чарльз, мальчик при кухне, смотрит на меня жалостливо. Мне
хочется его пристукнуть. Вместо этого я должна сидеть, сжимая под столом кулаки, и теребить юбку,
слушая, как дядя причмокивает, поглощая куски мяса... пока меня не отпускают восвояси.
На следующий день в восемь ровно я возвращаюсь к своей работе и впредь удерживаюсь от зевков.
Я расту. Несколько месяцев прошло, а я уже и выше, и стройнее. Лицо стало бледнее и красивее. Я
выросла из своих юбок, старые перчатки и туфли мне малы. Дядя замечает это и отдает распоряжение
миссис Стайлз сшить мне новые платья по образцу старых. Она исполняет его просьбу и усаживает
меня за шитье. Думаю, она втайне злорадствует, подбирая мне одежду по его прихоти, а может, она
все время думает об умершей дочери и ей даже в голову не приходит, что маленькие девочки должны
со временем превратиться в женщин. Так или иначе, но я слишком долго жила в «Терновнике» и даже
рада теперь, что не надо ломать раз и навсегда заведенный порядок. Я привыкла к перчаткам и
тесным платьям на жесткой кости, и, чуть только распустится шнуровка, я пугаюсь и прошу затянуть
потуже. Без панциря я чувствую себя такой же голой и уязвимой, как дядины глаза без защитных
очков.
Я часто вижу мучительные сны. Как-то раз у меня случилась лихорадка, и меня пришел
осматривать хирург. Он был приятелем моего дяди и слушал, как я читаю. Он ощупывает шею и
подбородок, давит на щеки, приподнимает веки.
— Вас посещают, — говорит он, — необычные мысли? Ну, этого следовало ожидать. Вы необычная
девушка.
Он гладит меня по руке и прописывает лекарство — по одной капле на чашку воды:
успокоительное, говорит он. Барбара приготавливает микстуру, а миссис Стайлз наблюдает за этим.
Потом Барбара покидает нас — выходит замуж, и мне дают другую горничную. Ее зовут Агнес.
Она маленькая и юркая, как птичка, — таких приносят в силках. У нее рыжие волосы, кожа в мелких
веснушках, как отсыревшая бумага. Ей пятнадцать, и она проста, как дитя. Она верит, что дядя —
добрый. Она и меня считает доброй. Я узнаю в ней себя — какой я была когда-то, но никогда уже не
буду снова. За это я ее ненавижу. Стоит ей неловко что-нибудь сделать или замешкаться — я ее бью.
Она не исправляется, а делает все еще хуже. И я еще сильнее ее бью. Тогда она плачет. Лицо ее, когда
она плачет, становится как у меня тогда. Я бью ее тем сильнее, чем больше нахожу в нас сходства.
Так проходит моя жизнь. Вы, пожалуй, подумали, что я так ничего и не знаю о простых вещах и не
считаю ее странной. Но я читаю и другие книги, помимо дядиных, и подслушиваю иногда разговоры
слуг, вижу, как они переглядываются, и по тому, как они смотрят на меня — все эти горничные и
конюхи! — я понимаю, что стала совсем чудной.
Ведь я искушенная, как самые худшие распутники из книжек, но ни разу, с тех пор как
перешагнула порог дядиного дома, я не заходила дальше парковой ограды. Я знаю все. И не знаю
ничего. Постарайтесь помнить об этом, когда прочтете, что случилось позже. Постарайтесь понять,
что я видела и умела делать, а чего не умела и даже не видела никогда. Например, я не умела ездить
верхом и танцевать. Не держала в руках денег. Не бывала в театре, не видела ни одного поезда, не
знала, как выглядят горы или, скажем, море.
Я никогда не бывала в Лондоне, но мне кажется, я о нем знаю. Я читала о нем в дядиных книгах. Я
знаю, что он расположен на реке — на той же самой реке, что за парком, только там она шире. Я
люблю бродить у воды и думать об этом. Там есть старая перевернутая полусгнившая лодка, ее
дырявое днище живо напоминает мне о моей теперешней участи, но я люблю сидеть на нем и глядеть
на прибрежный тростник. Я помню библейское предание о ребенке, которого положили в корзинку, а
его нашла царская дочь. Мне тоже хотелось бы найти ребенка. Но не для того, чтобы нянчиться с ним,
нет! — а для того, чтобы поменяться с ним местами, и пусть растет в «Терновнике» вместо меня. Я
пытаюсь представить себе, как буду жить в Лондоне, и никто меня там не найдет и не затребует
обратно!
Увы, я еще слишком молода и могу пофантазировать. Когда я стану старше, мне уже ни к чему
ходить к реке, я могу просто стоять у окна и представлять, как она там течет. В комнате своей я могу
так стоять часами. А на желтом слое краски, покрывающем окно библиотеки, я как-то раз ногтем
процарапала щелочку в виде месяца и с тех пор иногда в нее заглядываю, как любопытная жена в
потайную комнату...
Только я сама в этой комнате — и не знаю, как из нее выбраться...
Когда мне исполнилось семнадцать, в «Терновнике» появился Ричард Риверс и посвятил меня в свой
замысел, недоставало лишь легковерной девчонки, которую можно было бы одурачить и использовать
как помощницу.

[djjaz63]

Глава восьмая
Я уже говорила, что у дяди был обычай приглашать к себе время от времени джентльменов — они
ужинали вместе с нами, а потом я им читала вслух. Вот и сейчас.
— Позаботьтесь о внешности, Мод, — говорит он мне, когда я стою в библиотеке и застегиваю
перчатки. — Сегодня вечером у нас гости. Хотри, Хасс и еще один человек, вы его не знаете. Надеюсь,
он сможет привести в порядок наши гравюры.
Наши гравюры. В отдельном кабинете у него — шкафы, набитые гравюрами скабрезного
содержания, дядя их специально не собирал, но, когда они попадали к нему вместе с книгами, он от
них не отказывался. Он не раз уже заговаривал о том, что надо бы нанять кого-нибудь, кто бы мог
оправить их и переплести, но найти такого умельца все не удавалось. Для подобной работы не всякий
сгодится.
Перехватив мой взгляд, он выпячивает губу.
— Между прочим, Хотри обещал нам подарок. Издание, которого нет в нашем каталоге.
— Рада слышать, сэр.
Может, я ответила чересчур сухо, но дядя, будучи человеком сдержанным, этого не замечает. Он
кладет руку на кучу лежащих перед ним бумаг и разделяет ее на две неравные части.
— Ну-ка, ну-ка, посмотрим...
— Я могу идти, дядюшка?
Он отрывает глаза от бумаг.
— Разве часы били?
— Кажется, да.
Он достает из кармана репетир и подносит к уху. К корпусу часов привешен ключ от библиотеки,
по самую бородку обернутый линялым бархатом, — сейчас он беззвучно покачивается рядом.
— Ну что ж, идите. Оставьте старика наедине с его книгами. Идите поиграйте, Мод, но только
тихо.
— Конечно, дядя.
Интересно, как, в его представлении, я провожу время вне стен библиотеки? Думаю, странный мир
его книг, где время проходит так причудливо, если вообще не стоит на месте, сделал его нечутким к
реальному ходу времени, и я для него вечно останусь ребенком. Иногда именно такой я себя и вижу:
словно короткие тесные платья и тугие бархатные пояски спеленали меня навек, подобно китайским
башмачкам, и не дали вырасти. Самому дяде в то время, о котором я рассказываю, чуть больше
пятидесяти, но мне почему-то он всегда казался старым: как в куске янтаря.
Я ухожу — он уставился в текст и ничего вокруг не замечает. Я иду тихо-тихо, у моих туфель
мягкая подошва. Я поднимаюсь к себе.
Агнес корпит над шитьем. При виде меня она вздрагивает. Можете представить, как действует на
меня, с моим-то характером, такая реакция? Я стою и смотрю, как она шьет. Она чувствует на себе
мой взгляд и дрожит еще пуще. Стежки от этого становятся размашистыми и ложатся как попало. В
конце концов я беру у нее иголку и несильно тычу кончиком в ее беззащитную руку. Потом вынимаю
иголку, потом снова укалываю. И так раз семь или восемь, пока ее веснушчатая рука не покрывается
россыпью красных точек.
— Сегодня вечером к нам приедут джентльмены, — говорю я при этом. — Один совсем
незнакомый. Как думаете, он молод и хорош?
Я говорю это от нечего делать, просто мне хочется ее подразнить. Мне до него нет дела. Но она от
моих слов краснеет.
— Не могу знать, мисс, — отвечает она, моргая, и отворачивается, однако руку не убирает. —
Может быть.
— Вы так думаете?
— Откуда мне знать? Все может быть.
И тут меня осенила одна мысль:
— А вам бы хотелось, чтобы он был молод и красив?
— Мне? Хотелось?
— Да, Агнес. Мне почему-то кажется, что вам именно этого хочется. Можно, я провожу его в вашу
комнату? Я не буду подслушивать. Я запру вас на ключ, и вам никто не помешает.
— О, мисс, какие глупости вы говорите!
— Разве? Ну-ка поверните руку. — Она поворачивает ее ладонью вверх, и я втыкаю иглу поглубже.
— Ну же, правда приятно, когда вас колют!
Она вырывает руку и подносит к губам. Теперь она плачет. Ее плач и то, как она зализывает ранки,
сначала возбуждают, потом беспокоят меня; потом мне становится скучно. Пусть себе плачет. Я
подхожу к окну и смотрю на лужайку, на дальнюю стену парка, за которой, я знаю, катит воды мутная
Темза.
— Успокоитесь вы, наконец? — говорю я.— Посмотрите на себя! Стоит ли так убиваться из-за
какого-то джентльмена! Разве вы не знаете, что он вовсе не красив, не молод! Что таких не бывает?
Но, конечно же, я оказалась не права. Он и красив, и молод.
— Мистер Ричард Риверс. — Это дядя представляет мне его.
Для меня это имя звучит обнадеживающе. Позже я узнаю, что оно ненастоящее — такое же
фальшивое, как и его кольца, его улыбка, его манеры, но сейчас, в гостиной, когда он встает, чтобы
поклониться мне, у меня нет повода усомниться в его искренности. У него благородные черты лица,
ровные зубы, и он почти на голову выше моего дяди. Его длинные волосы приглажены, и лишь один
непослушный локон все время спадает на лоб. Он его всякий раз поправляет. Руки у него точеные,
холеные и белые — правда, на одном пальце желтоватое пятно от табака.
— Мисс Лилли, — произносит он мое имя и кланяется. Прядь волос опять выбивается, он
поправляет ее красивой рукой.
Говорит он тихо, думаю, это из-за дяди. Наверное, мистер Хотри его заранее предупредил.
Мистер Хотри — лондонский книгопродавец и издатель, уже много раз бывал в «Терновнике». Он
берет мою руку и подносит к губам. Рядом с ним стоит мистер Хасс. Коллекционер и давний
приятель моего дяди. Он тоже берет мою руку, но не целует, а притягивает меня к себе и целует в
щечку.
— Милое дитя! — говорит он.
Мистер Хасс не раз пугал меня на лестнице: встанет внизу, задрав голову, и смотрит.
— Здравствуйте, мистер Хасс, — говорю я и делаю реверанс.
А сама краем глаза смотрю на мистера Риверса. И пару раз, повернув лицо в его сторону, замечаю,
что и он пристально и как-то задумчиво смотрит на меня. Оценивает, верно. Может, он не ожидал
встретить здесь такую красавицу. А может, наоборот, слухи о моей красоте оказались
преувеличенными. Наверняка сказать не могу. Но когда звонят к ужину и я занимаю свое место
рядом с дядей, чтобы проследовать в столовую, я замечаю, что он колеблется. Потом выбирает место
рядом со мной. Меня это не радует. Наверное, он станет теперь смотреть на меня за ужином, и мне
будет неловко есть. Мистер Пей с Чарльзом бесшумно суетятся вокруг нас, наливают вина (мне — в
большой хрустальный бокал с буквой «М»), а разложив еду по тарелкам, уходят: они вернутся лишь к
перемене блюд. Мы в «Терновнике» и едим по часам, мы тут все по часам делаем. Ужин с
джентльменами длится ровно полтора часа.
В тот вечер нам подавали: суп из зайчатины и гуся с хрустящей корочкой. Мясо было розовое у
кости, внутренности подавались отдельно, и каждый мог выбрать что хотел. Мистер Хотри взял
почку, мистер Риверс — сердце. Я качаю головой, когда он передает мне тарелку.
— Вижу, вы не голодны, — тихо произносит он, глядя мне в глаза.
— Вы не едите гуся, мисс Лилли? — спрашивает мистер Хотри. — Совсем как моя старшая дочь.
Ей всегда жалко гусят, и она плачет.
— А вы соберите слезы в бутылочку, — предлагает ему мистер Хасс. — Я часто думаю: а что, если
сделать из девичьих слез чернила?
— Чернила? Прошу вас, не вздумайте обмолвиться об этом при моих девочках. То, что я вынужден
выслушивать их нытье, — еще куда ни шло. Но представьте, если им вздумается излить душу на
бумаге, а мне придется читать? Жизнь моя будет кончена, уверяю вас.
— Чернила — из слез? — произносит мой дядя, он не сразу включился в беседу. — Что за чушь?
— Девичьи слезы, — продолжает мистер Хасс.
— Они совершенно бесцветные.
— Думаю, нет. Правда, сэр, по-моему, нет. Мне кажется, они должны быть слегка окрашены —
розоватые или сиреневые, например.
— Может быть, — подхватывает мистер Хотри. — Все зависит от эмоций, при которых они
выплеснулись.
— Именно. Это вы верно сказали, Хотри. Сиреневые чернила — для грустных книг, розовые — для
веселых. А переплет можно прошить девичьим волоском...— Поймав мой взгляд, он умолкает.
Подносит к губам салфетку.
— Да, — говорит мистер Хотри, — удивительно, почему раньше никто до этого не додумался,
мистер Лилли? Рассказывают, конечно, ужасные истории про переплеты...
Некоторое время они обсуждают эту новую тему. Мистер Риверс слушает, но в разговор не
вступает. Разумеется, все его внимание обращено на меня. «Может быть, — думаю я, — он заговорит
со мной под шумок». Мне этого очень хочется. Или не хочется?.. Я потягиваю вино, и внезапно на
меня накатывает усталость. Я и прежде много раз бывала на таких дружеских ужинах, когда дядины
знакомые обсуждали между собой всякие скучные темы. Неожиданно я представляю себе Агнес: как
она слизывает капельку крови с исколотой кожи. Но дядя кашлянул, и я очнулась.
— Итак, Риверс, — говорит он, — Хотри сообщил мне, что вы переводили для него некие книги, с
французского на английский. Должно быть, дрянь какая-нибудь, раз он ими занимался?
— Конечно дрянь, — отвечает Риверс, — иначе бы я и не взялся. Не моя это работа. Но когда
живешь в Париже, узнаешь нужную терминологию. А вообще-то я тогда изучал изящные искусства. И
надеюсь найти моим истинным талантам применение лучшее, сэр, нежели перевод на плохой
английский с еще более скверного французского.
— Хорошо, хорошо. Посмотрим. — Дядя улыбается. — Тогда, может, вы захотите взглянуть на мои
рисунки.
— С огромным удовольствием.
— Ну, в другой раз. Там есть очень красивые — думаю, вам понравятся. Правда, для меня они не
так ценны, как книги. Может, вы знаете, — он выдерживает паузу, — о моем Указателе?
— О нем рассказывают удивительные вещи!
— Удивительные — слышите, Мод? Что, будем скромничать? Будем краснеть?
Но я знаю, что мое лицо по-прежнему бледно, и его тоже — как воск.
Мистер Риверс опять задумчиво смотрит на меня.
— Как продвигается великий труд? — как бы между прочим интересуется мистер Хотри.
— Близок к завершению, — отвечает дядя. — Мы уже почти закончили. В настоящее время
договариваюсь о брошюровке.
— А каков объем?
— Тысяча страниц.
Мистер Хотри приподнимает бровь. Если бы в доме моего дяди было позволено, он бы
присвистнул. Он тянется за вторым куском гусятины.
— Значит, на двести страниц больше, чем вы говорили в прошлый раз?
— Но это первый том, разумеется. Второй будет толще. Что скажете на это, Риверс?
— Поразительно, сэр!
— Слыхали вы что-нибудь подобное? Универсальная библиография — и на какую тему! А еще
говорят, наука в Англии умерла!
— Вы возрождаете ее к жизни. Фантастический труд!
— И впрямь фантастический, вы правы, — более того, если бы вы знали, из каких тайников
приходится мне выуживать материалы. Только представьте: все авторы собранных мною текстов
вынуждены скрывать свое имя под псевдонимами или издаваться анонимно. А на самих текстах
порой для отвода глаз ставятся ложные сведения о времени, месте публикации и так далее. Более
того. Названия даются такие, что сразу и не поймешь. И добраться до них чего стоит — надо
действовать тайно, ощупью, через посредников, оперируя одними лишь слухами и догадками.
Подумайте только, каково в этой ситуации библиографу! Вот что такое наш, как вы говорите,
фантастический труд! — И издает два-три отрывистых смешка, больше похожих на кашель.
— Не могу поверить! — восклицает мистер Риверс. — А по какому принципу?..
— По названиям, по авторам, по году издания, если он известен, и еще, заметьте, сэр: по роду
удовольствия. Они у нас все четко расписаны.
— Книги?
— Удовольствия! На чем мы в настоящее время остановились, Мод?
Мистер Риверс во все глаза смотрит на меня. Я отпиваю из бокала.
— На «Влечении мужчин к животным», — отвечаю я.
Дядя кивает.
— Видите теперь, Риверс, какую бесценную помощь может оказать наша библиография тем, кто
жаждет знаний? Это будет все равно что Библия!
— И тело становится словом, — с улыбкой подхватывает мистер Хотри, он рад, что так удачно
сострил. Но, поймав мой взгляд, конфузится.
Мистер Риверс, однако, по-прежнему не сводит с дяди восхищенных глаз.
— Гигантский замысел, — восклицает он.
— Титанический труд, — вторит ему мистер Хасс.
— Верно, — говорит мистер Хотри, вновь оборачиваясь ко мне. — Я боюсь, мисс Лилли, что дядя
ваш задает вам слишком уж много работы.
Я пожимаю плечами:
— Меня этому специально учили, как учат слуг.
— Слуги и юные леди, — возражает мистер Хасс, — это совсем разные создания. Сколько же
можно вам об этом твердить! Девушки не должны переутомлять глаз чтением, а пальчики —
письмом, иначе ручки будут не такие нежные!
— Дядюшка мой тоже так считает, — говорю я и демонстрирую свои перчатки. Хотя, конечно, не о
моих пальчиках он заботится.
— Ну и что, — вступает дядя, — если она и занимается этим по пять часов в день? Я-то работаю по
десять! Ради чего мы трудимся — разве не ради самих книг? Они того стоят. Не правда ли? Возьмите
Смарта, де Бери. Или вспомним того же Тиния, который в пылу рвения двоих убил, и все из-за своей
библиотеки!
— И еще вспомните брата Винсенте — чтобы пополнить свою коллекцию, он прикончил
двенадцать человек! Мистер Хотри качает головой. — Нет, нет, мистер Лилли. Загружайте работой
свою племянницу сколько вам будет угодно — раз надо, так надо. Но если вы подвигнете ее на
преступления во имя литературы, мы вам этого не простим.
Джентльмены смеются.
— Ладно, ладно, — говорит мой дядя.
Я гляжу на свою ладонь и молчу. Пальцы мои, если смотреть сквозь бокал с темным вином,
кажутся красными; вензеля не видно, но я поворачиваю бокал, и тогда врезанная в хрусталь буква
резко вспыхивает алым.
Еще две перемены блюд, и я покидаю общество джентльменов и перехожу в гостиную, и там в
одиночестве жду, когда часы пробьют полчаса, потом час — и джентльмены появляются из столовой.
О чем-то тихо переговариваются, и я гадаю, о чем они могли говорить в мое отсутствие. Выходят
раскрасневшиеся, распространяя вокруг сильный запах табака. Мистер Хотри достает бумажный
сверток, перевязанный бечевкой, и вручает его дяде.
— Ну-ка, ну-ка, — говорит тот, развязывая сверток, а достав книгу, подносит ее к подслеповатым
глазам. — Ага! — Он аж причмокивает. — Посмотрите-ка сюда. Мод, посмотрите, что этот варвар нам
принес!
И показывает мне пухлый том.
— Ну, что скажете?
С виду заурядный роман, переплет вульгарно-броский, и лишь по необычному фронтиспису можно
догадаться, что книга и впрямь редкая. Я смотрю на нее и против своей воли чувствую возбуждение,
от которою меня начинает мутить.
— Замечательный экземпляр, дядюшка, несомненно.
— Смотрите — видите этот флерон?
— Вижу.
— А мы ведь и помыслить не могли, что такая вещь существует! Придется пересмотреть список. А
мы-то думали, что он полный! Завтра же к этому вернемся. — Он вытягивает шею, он весь в
предвкушении завтрашнего удовольствия. — А сейчас — снимайте свои перчатки, деточка. Думаете,
Хотри принес нам такую книгу, чтобы вы испачкали ее подливкой? Так-то лучше. Давайте послушаем
отрывки. Садитесь и начинайте читать. Хасс, вы тоже сядьте. Риверс, обратите внимание, какой у
моей племянницы голос, как нежно и четко она выговаривает слова. Я сам ее обучал. Итак... Вы
перегибаете корешок, Мод!
— Да нет, мистер Лилли! — успокаивает его мистер Хасс, не отводя глаз от моих обнаженных рук.
Я кладу книгу на подставку и начинаю осторожно переворачивать страницы. Поворачиваю лампу
так, чтобы свет падал на текст.
— Долго ли читать, дядюшка?
Он подносит к уху репетир.
— До следующего боя часов, — отвечает он. — Слушайте, Риверс, а потом скажете, видели ли вы в
каком английском доме что-нибудь подобное!
Как я уже говорила, в книге — вполне заурядные непристойности, но дядя прав, я хорошо справляюсь
с задачей: голос мой чист и звонок, и я произношу слова так, что они ласкают слух. Когда чтение
окончено, мистер Хотри аплодирует, розовое лицо мистера Хасса еще сильнее розовеет, вид у него
возбужденный. Дядя сидит без очков и щурится, чуть склонив голову.
— Стиль так себе, — говорит он. — Но я подыщу тебе местечко на своих полках. У тебя будет свой
дом и братья-сотоварищи. Завтра ты к ним пойдешь. Да, о флероне: я уверен, мы об этом не
подумали. Мод, переплет не помялся?
— Нет, сэр.
Он надевает очки, заправляет дужки за уши. Мистер Хасс наливает себе бренди. Я застегиваю
перчатки, разглаживаю складки на юбке. Приворачиваю фитиль в лампе. Но мысли мои заняты
другим. Я думаю о мистере Риверсе. К моему чтению он видимого интереса не проявил, сидел, глядя
в пол. Он встает. Говорит, что в комнате слишком натоплено и ему жарко. Некоторое время ходит по
комнате, заглядывает в дядины книжные шкафы. Думаю, он чувствует, что я за ним слежу.
Оказавшись рядом со мной и заметив, что я на него смотрю, делает легкий поклон.
— Вам здесь не холодно, так далеко от камина? Не хотите ли вы, мисс Лилли, пересесть поближе
к огню? — спрашивает он.
— Спасибо, мистер Риверс, отвечаю я, — мне здесь удобно.
— Любите холод?
— Нет, полумрак.
Когда я улыбаюсь ему, он понимает это как своего рода приглашение и садится рядом со мной, не
очень близко, и продолжает рассматривать дядины книжные полки, как будто ему это интересно. Но
когда он заговаривает вновь, то говорит почти шепотом:
— Я, знаете ли, тоже.
Лишь мистер Хасс один раз мельком взглянул на нас. Мистер Хотри стоит у камина с бокалом.
Дядя устроился в высоком кресле, и полукруглые выступы на спинке скрывают от нас верхнюю часть
его лица. Я вижу лишь, как шевелятся его губы.
— Эпоха величайшего расцвета эроса? — говорит он. — Увы, она окончилась семьдесят лет назад.
Циничные, грубые поделки, которые сегодня пытаются выдать за гедонистскую литературу, я бы,
например, постыдился показать даже конюху...
Я пытаюсь подавить зевок, мистер Риверс поворачивается ко мне.
— Извините, мистер Риверс,— говорю я.
— Может быть, вам неинтересен предмет занятия вашего дяди?
Он все еще говорит вполголоса, я вынуждена отвечать ему так же тихо.
— Я всего лишь дядин секретарь. Предмет занятия меня не волнует.
Он снова наклоняет голову.
— Тогда, — продолжает он еще тише, под аккомпанемент дядиной речи, — очень странно, что
дама остается холодна и невозмутима там, где других бросает то в жар, то в холод.
— Но на свете найдется множество дам, которых точно так же не трогает то, о чем вы говорите. А
может, тех, кто лучше знает предмет, трудно чем-нибудь удивить? — Он бросает на меня быстрый
взгляд, а я продолжаю: — Я говорю не о жизненном опыте, разумеется, а о книжном. Но должна вам
заметить, что даже священник, если он будет уделять слишком много внимания вину и облаткам,
рискует утратить интерес к таинствам.
Он выслушал меня внимательно. Потом усмехнулся:
— Вы необыкновенная, мисс Лилли.
— Я знаю, — говорю я и отворачиваюсь.
— Как грустно вы это сказали! Похоже, вы считаете свое образование своего рода несчастьем.
— Напротив. Как можно мудрость называть несчастьем? Меня, например, трудно обмануть — я
знаю, как будет вести себя джентльмен. Мне известно все, что может сказать джентльмен, если он
желает сделать даме комплимент.
Он прижимает руку к груди.
— Тогда вы меня разоблачите, если я попробую сделать вам комплимент?
— Ну да, а разве у мужчин могут быть другие желания?
— Пусть в книгах, которые вы прочли, о них не говорится, но в жизни они есть, и одно из них —
самое главное.
— Наверное, то, ради чего эти книги пишут.
— О, нет-нет. — Он смеется и говорит почти шепотом: — Их читают для этого, а пишут совсем для
другого. Я имею в виду деньги. Каждый джентльмен о них думает. А те из нас, в ком недостаточно
джентльменства, думают как раз больше всего. Прошу извинить меня, если я вас смутил.
Он меня озадачил, но, собравшись с мыслями, я отвечаю:
— Не забывайте, меня трудно смутить. Я просто удивлена.
— Тогда я буду утешаться хотя бы тем, что мне удалось удивить вас. — Он погладил бороду. —
Хоть какое-то разнообразие внес в вашу размеренную и упорядоченную жизнь.
Похоже, он на что-то намекает, и я отвечаю с жаром:
— Да что вы об этом знаете?!
— Ну, как я могу предположить, изучив порядки вашего дома...
Голос его звучит теперь так вкрадчиво. Я замечаю, что мистер Хасс повернул голову в нашу
сторону. Он говорит, обращаясь к мистеру Риверсу:
— А вы что об этом думаете, Риверс?
— О чем, простите?
— Об энтузиазме Хотри по поводу фотографии.
— Фотографии?
— Риверс, — говорит мистер Хотри. — Вы молоды. Я обращаюсь к вам. Что может нам дать более
совершенную запись любовного акта, нежели...
— Запись! — фыркает дядя. — Документальное отражение! Вот болезнь века!
— ...любовного акта, нежели фотография? Мистер Лилли, может быть, не знает, что искусство
фотографии призвано отразить сам дух пафийской жизни. Я бы сказал, это слепок, который
переживет саму жизнь: он вечен, тогда как пафийская жизнь, пафийский момент в особенности,
исчезает без следа.
— А разве книги не долговечны? — спрашивает дядя, привстав в кресле.
— Ну да, пока есть слова. А фотография обходится без слов, ей слова не нужны. Фотография
вызовет те же эмоции и у англичанина, и у француза, и у дикаря. Она всех нас переживет и будет
волновать даже наших правнуков. Это вещь вне истории.
— Она пленница истории! — отвечает дядя. — Испорчена историей. История витает над ней, как
клубы дыма! Вы можете заметить это по форме туфельки, по покрою платья, по прическе, наконец.
Дайте фотографии вашему правнуку: он посмотрит на них и только усмехнется. Он будет смеяться
над вашими нафабренными усиками! Но слова, Хотри, слова... они прельщают нас в темноте, и
воображение наше облекает их в формы и одежды, соответствующие нашим сегодняшним
представлениям. Вы согласны, Риверс?
— Да, сэр.
— Знаете, я не допущу в свою коллекцию ни один из этих дурацких дагерротипов!
— Думаю, вы правы, сэр.
Мистер Хотри качает головой и говорит, обращаясь к дяде:
— Вы полагаете, что фотография лишь дань моде и что мода эта пройдет? Тогда приезжайте ко
мне на Холиуэлл-стрит и проведите час в моем магазине. У нас есть альбомы, из которых мужчина
может выбрать то, что ему понравится. И от покупателей отбою нет.
— Ваши покупатели — мужланы. Какое мне до них дело? Риверс, вы их видели. Каково ваше
мнение о качестве торговли?..
Спор продолжается, и уклониться нельзя. Он отвечает, потом бросает в мою сторону
извиняющийся взгляд, встает и подходит к дяде. И так они беседуют до тех пор, пока не бьет десять
— тогда я могу уйти к себе.
Сейчас вечер четверга. Мистер Риверс остается в «Терновнике» до воскресенья. На следующий
день я не вхожу в библиотеку: мужчины перебирают книги. За ужином он смотрит на меня, потом
слушает, как я читаю, потом дядя сажает его рядом с собой, и он не имеет возможности подойти ко
мне. В субботу мы с Агнес гуляем по парку, и я опять не вижу его, однако вечером дядя просит меня
почитать старинную книгу, одну из лучших в его коллекции, и когда я закончила чтение, мистер
Риверс подходит и усаживается рядом со мной, чтобы получше рассмотреть уникальный переплет.
— Ну как, вам нравится, Риверс? — спрашивает дядя. — Вы знаете, это большая редкость!
— Наверняка, сэр.
— И вы подумали: наверное, существует всего лишь несколько экземпляров?
— Да, я так и подумал, сэр.
— Так и подумали. Но для нас, коллекционеров, редкость книги не в этом. Думаете, станет
уникальный экземпляр раритетом, если он никому не нужен? Мы называем такие книги мертвыми. А

[djjaz63]

если, скажем, имеется два десятка экземпляров, но они нужны тысяче людей: каждая из этих книг для
нас ценнее, чем та, уникальная. Вы меня понимаете?
Мистер Риверс кивает.
— Понимаю. Ценность произведения находится в зависимости от желания познакомиться с ним.
— Он смотрит на меня. — Это очень странно. А сколько людей ищут ту книгу, которую мы только что
слушали?
— Хотите знать, сэр? Я вам отвечу так: выставьте ее на аукцион — и увидите!
Мистер Риверс смеется:
— Ну разве чтобы убедиться...
Но за маской вежливости проглядывает озабоченность. Он покусывает губы — зубы у него, по
контрасту с темной бородкой, желтоватые, острые, но губы гладкие и на удивление розовые. Все
молчат: дядя попивает вино, мистер Хотри возится у камина. Потом мистер Риверс говорит:
— А что, мистер Лилли, если, к примеру, один покупатель ищет сразу две книги? Как их тогда
оценить?
— Две? — Дядя ставит бокал на столик. — Комплект из двух парных книг?
— Нет, пара книг на одну тему. У него одна есть, а ему нужна и другая. Вторая сильно добавит
ценности первой?
— Конечно!
— Так я и думал.
— Люди платят за такие вещи бешеные деньги, — говорит мистер Хасс.
— Платят, — кивает дядя. — Верно. В моем Указателе вы, конечно же, найдете ссылку на
подобные случаи...
— В Указателе... — тихо повторяет мистер Риверс, и разговор продолжается.
Мы сидим и слушаем — или делаем вид, что слушаем, — и вскоре он поворачивается ко мне:
— Можно спросить вас, мисс Лилли?
Я киваю, и он продолжает:
— Каким вы видите свое будущее, после того как работа вашего дяди будет завершена? Чем вы
тогда займетесь?
Я улыбаюсь ему, как мне кажется, язвительно:
— Ваш вопрос настолько бессмыслен, даже и не знаю, что вам ответить. Труд моего дяди никогда
не будет завершен. Слишком много новых книг пишется, их нужно добавлять к старым; слишком
много утраченных книг находят заново; и еще много неопределенностей. Они с мистером Хотри
вечно будут спорить на эту тему. Если он и опубликует Указатель, как намеревается, тотчас же
примется писать дополнения.
— И вы собираетесь все время быть рядом с ним? — Я ничего на это не отвечаю. — Вы настолько
разделяете его интересы?
— У меня нет выбора, — говорю я наконец. — Я мало что умею, и, как вы верно подметили,
навыки мои особого свойства.
— Вы леди, — тихо говорит он, — вы молоды и красивы. Это я говорю не в качестве комплимента,
я говорю вам правду. Вы можете найти себе другое занятие.
— Вы мужчина, — отвечаю я. — Мужская правда отличается от женской. Уверяю вас, никакого
другого занятия для себя я не вижу.
Он отвечает не сразу, видимо, собирается с духом.
— Вы можете... выйти замуж, — произносит он наконец.— Это и будет занятие.
Говоря это, он не сводит глаз с книги, отрывки из которой я недавно читала. Услышав его слова, я
откровенно смеюсь. Дядя думает, что я смеюсь какой-то его остроте, и одобрительно кивает:
— Вы согласны, Мод? Вот видите, Хасс, даже моя племянница и та считает...
Дождавшись, когда дядя отвернется, я снимаю книгу с подставки и осторожно раскрываю.
— Смотрите, мистер Риверс, — говорю я. — Вот вкладыш. Точно такой же есть на всех дядиных
книгах. Понимаете, что это означает?
На вкладыше — экслибрис, дядя сам его придумал: лилия, нарисованная довольно странно, так,
что она напоминает фаллос, стебель ее увит колючим терновником.
Мистер Риверс внимательно изучает рисунок и кивает.
Я закрываю книгу.
— Порой, — говорю я, глядя мимо него, — мне кажется, что такой же экслибрис пропечатан и на
мне, что и меня оценили, пометили и поставили на полку — так я похожа на дядины книги. — Я
поднимаю на него глаза. Лицо мое горит, но я говорю спокойно. — Два дня назад вы сказали, что
изучили порядки этого дома. Тогда вы должны понимать. Мы здесь не для широкого применения,
мои товарищи-книжки и я. Дядя держит нас взаперти, подальше от мира живых. Он бы сказал вам,
что мы — яды, он говорит, что мы опасны для незащищенного взгляда. Он еще называет нас своими
детками, найденышами, которые стекаются к нему со всего света — одни побогаче, в роскошных
одеждах, другие бедные и потрепанные, третьи порванные, грязные или безвкусно одетые и
вульгарные. Хотя он и говорит обратное, мне кажется, вульгарные ему больше всего милы, потому
что от них отказались другие родители — книгопродавцы и собиратели. И я была такой же, у меня
был свой дом...
Притворяться спокойной я больше не в силах. Мои собственные слова разволновали меня не на
шутку. Мистер Риверс слушает, смотрит, потом наклоняется и осторожно берет книгу с подставки.
— Ваш дом, — шепчет он, наклоняясь к самому моему лицу, — дом для умалишенных. Так вы
часто вспоминаете о нем? Думаете о своей матери и ощущаете в себе ее безумие?.. Мистер Лилли, вот
ваша книга. — (Это дядя обернулся к нам.) — Можно мне ее взять? Не могли бы вы показать мне, сэр,
по каким признакам можно судить, что она редкая?
Все произошло очень быстро, и слова его ужасно меня напугали. А я не люблю, когда меня пугают.
Я не люблю неожиданностей. Но сейчас, когда он отошел с книгой к камину, я минуты две сижу в
растерянности. Наконец до меня доходит, что я сижу, прижав руки к груди, и сердце мое
лихорадочно стучит. Я села в темном углу — здесь так темно, что ткань юбки сливается с диванной
обивкой, а рука моя, на густом и темном бархатном фоне, белее рисовой бумаги.
Я не упаду в обморок. Это только в книгах девицы так делают — из-за мужчин. Но, наверное, я
изменилась в лице, потому что мистер Хотри, с улыбкой поглядев в мою сторону, сразу перестает
улыбаться.
— Мисс Лилли! — говорит он. Подходит ко мне и берет за руку.
Мистер Хасс тоже подходит ближе.
— Дитя мое, что случилось? — И хватает за локоть.
Мистер Риверс оборачивается. Дядя кривит губы.
— Ну что еще? — говорит. — Что такое? — Он закрывает книгу, заложив пальцем страницу.
Звонят в колокольчик, вызывают Агнес. Та приходит, смущенно смотрит на джентльменов,
кланяется дяде, и вид у нее испуганный. Ведь еще нет десяти часов.
— Со мной все в порядке, — говорю я. — Не беспокойтесь. Я просто устала, вот и все. Прошу меня
извинить.
— Извинить? Ну вот еще! — восклицает мистер Хотри. — Это мы должны просить у вас прощения.
Мистер Лилли, вы тиран — совсем замучили племянницу. Я всегда вам это твердил, и вот вам
доказательство. Агнес, помогите хозяйке встать. Осторожнее ведите.
— Вы сможете сами подняться по лестнице? — беспокоится мистер Хасс.
Он вышел в холл, чтобы проследить, как мы пойдем наверх. Рядом с ним — мистер Риверс, я на
него не смотрю.
Когда дверь за нами закрывается, я отталкиваю Агнес и ухожу к себе в спальню — ищу, чем бы
охладить лицо. В конце концов подхожу к камину и прижимаюсь щекой к поверхности зеркала.
— Юбки, мисс! — кричит Агнес и кидается спасать их от огня.
Я словно потерялась — это так странно. Часы молчат. Когда наконец раздается звон, мне получше.
Я не хочу думать о мистере Риверсе: о том, что он обо мне знает, и как узнал, и к чему были его
туманные намеки.
Бьют часы. Я отхожу от камина, и Агнес начинает меня раздевать. Сердце мое бьется ровнее. Она
укладывает меня в постель, задергивает полог. Ночь как ночь, как десятки других. Я слышу, как она
возится в своей горнице, развязывает платье — если я подниму голову и гляну в щель между
занавесями, то увижу, как она стоит на коленях, крепко зажмурясь и сложив руки на груди, словно
ребенок, и шевелит губами. Она каждый вечер молится, чтобы ее забрали домой.
Пока она молится, я открываю шкатулку и шепчу горькие слова материнскому портрету. Закрываю
глаза. «Не хочу на тебя смотреть!» — говорю я мысленно, но тотчас же понимаю, что если сейчас не
посмотрю, то всю ночь буду лежать без сна и мучиться. И я заглядываю в ее бесцветные глаза.
«Вспоминаете свою мать? — спросил он. — Чувствуете в себе тоже безумие?»
Чувствую ли?
Убираю портрет и зову Агнес, чтобы принесла мне стакан воды. Капаю лекарство — потом, не
надеясь, что оно подействует, добавляю еще каплю. После этого ложусь и лежу смирно, откинув
волосы на подушку. Пальцы мои, затянутые в лайковые перчатки, начинают мелко подрагивать. Агнес
стоит рядом и ждет. Она тоже распустила волосы — ужасные рыжие космы, огненно-красные на фоне
белой ночной сорочки. На шее у нее темнеет пятно — может, тень, а может, синяк.
Чувствую, как терпкое лекарство разливается по телу.
— Все, — говорю я. — Можете идти.
Слышу, как она забирается на кровать, возится с одеялом. Потом — тишина. Спустя некоторое
время слышится скрип, шорох, пощелкивание: это в часах работает механизм. Я лежу и жду, когда
придет сон. Но сон не приходит. Наоборот, во мне вдруг поднимается какое-то беспокойство, руки и
ноги подергиваются. Слышно, как кровь стучит в висках, все тело горит. Я поднимаю голову и тихо
зову: «Агнес!» Она не слышит, а может, слышит, но боится откликнуться. Звук собственного голоса в
конце концов успокаивает меня. Я вытягиваюсь на кровати и замираю. Часы снова принимаются
ворчать, потом бьют. И тут вдали возникают новые звуки. Дядя мой рано ложится. Я слышу, как
закрывают двери, слышу шаги на лестнице. Джентльмены вышли из гостиной и расходятся по своим
комнатам.
Наверное, я заснула, но если и заснула, то лишь на минуту. Потому что неожиданно открываю
глаза — будто кто-то меня разбудил. И понимаю, что разбудил меня не звук, а движение. Движение и
свет. За пологом кровати ярко вспыхнул ночник, высветив стены и оконные стекла.
Словно дом вздохнул.
Я понимаю, что эта ночь — не такая, как обычные ночи. Как будто услышав зов, я встаю. Подхожу
к двери смежной горницы и прислушиваюсь, чтобы убедиться, что Агнес спит. Потом беру лампу и, не
обуваясь, перехожу в гостиную. Подхожу к окну и встаю у подоконника, прижав сложенные ковшиком
ладони к оконному стеклу. И вглядываюсь в темноту за окном, туда, где по краю лужайки тянется
полоса хрусткого гравия. Поначалу я ничего не вижу. Потом слышу внизу осторожные шаги — один
шаг, потом другой, еще тише. Потом вспыхивает спичка — я вижу, как ее огонек высвечивает
длинные пальцы, потом вижу лицо — от пламени оно похоже на маску с провалами вместо глаз.
Ричарду Риверсу тоже не спится. Вот и ходит по лужайке, дышит воздухом.
Холодновато для прогулок. Над кончиком его сигареты витает дымок. Я вижу пар от его дыхания
— и вьющийся легкий дым сигареты. Он поднимает воротник. Потом останавливается и смотрит
наверх. Похоже, он знал, что увидит. Он не кивает, не делает мне никаких знаков — просто смотрит
на меня, и все. Огонек сигареты то гаснет, то вспыхивает, то снова гаснет.
Он чуть поворачивает голову — я догадываюсь, что он делает. Он изучает дом. Считает окна.
Он прикидывает, как добраться до моей комнаты! И, уяснив маршрут, бросает сигарету и давит ее
каблуком. Потом идет обратно по гравийной дорожке, и кто-то скорее всего, мистер Пей — впускает
его в дом. Мне отсюда не видно. Слышно только, как открывается парадная дверь, всколыхнув
стоялый воздух. Лампа моя вновь вспыхивает, стекла в окне звенят. Однако на этот раз впечатление
такое, что дом затаил дыхание.
Я отступаю от окна, зажав руками рот, и смотрю на свое отражение в черном стекле — лицо мое
будто зависло в пространстве. «Он не придет сюда! — думаю я. — Он не посмеет!» А потом: «Нет,
придет».
Подхожу к двери и, прижавшись к ней ухом, вслушиваюсь. Я слышу голос, потом шаги. Шаги
становятся тише, закрывается еще одна дверь — конечно, он будет ждать, когда мистер Пей уйдет к
себе спать. Он дождется.
Я беру лампу и начинаю метаться по комнате: тени на стене мечутся вслед за мной. Одеться я не
успею — да и не смогу без помощи Агнес, — но знаю, что не должна встретить его в одной сорочке.
Нахожу чулки и подвязки, домашние туфли, плащ. Пытаюсь одеться и как-то прибрать волосы, но у
меня плохо получается, шпильки выскакивают из рук, в перчатках неудобно, да и выпитое на ночь
лекарство, видимо, действует. Мне страшно. Сердце мое учащенно бьется, но из-за капель я почти не
чувствую своего тела. Прижимаю руку к сердцу — без корсета так непривычно, как будто меня
вынули из защитного панциря.
Но действие капель сильнее сердечной тревоги. Для того их и прописали — «чтобы снять
беспокойство». Когда он наконец приходит, тихонько поскребшись в дверь, я, наверное, кажусь совсем
спокойной.
Я говорю:
— Знаете, горничная совсем рядом — она спит, но рядом. Если говорить громко, она проснется.
Он кланяется и ничего не отвечает мне.
Неужели я надеялась, что он поцелует меня? Он и не думает этого делать. Осторожно шагнув в
комнату, деловито оглядывается по сторонам — так он смотрел на фасад дома, когда считал окна.
Он говорит:
— Лучше отойти от окна — слишком много света. — Потом кивает на дальнюю дверь: — Это там,
что ли, спит служанка? Она нас не услышит? Вы уверены?
Неужели я надеялась, что он обнимет меня? Он даже и шагу ко мне не сделал. От его плаща на
меня повеяло холодным уличным воздухом. Волосы, усы, губы его пахнут табаком. Теперь он
показался мне очень высоким, еще выше, чем прежде. Я подхожу к дивану и стою, вцепившись в
спинку.
Он встает по другую сторону, наклоняется ко мне и шепчет:
— Простите меня, мисс Лилли. Не в таких условиях я должен был бы с вами встретиться. Но я
приехал в «Терновник» неспроста, я долго и тщательно готовился к этому шагу. Завтра мне,
возможно, придется уехать, не простившись с вами. Вы меня понимаете. Я не рассчитывал, что вы
меня примете. Если ваша девушка проснется, скажите ей, что у вас разболелась голова, а я сам забрел
к вам в комнату, без приглашения. В других домах такое со мной случалось. Ну вот, теперь вы знаете,
что я за тип. Но сегодня, мисс Лилли, можно меня не бояться, я вам ничего плохого не сделаю.
Думаю, вы меня понимаете? Вы ведь хотели, чтобы я пришел?
Я говорю:
— Да, я понимаю, что вы узнали что-то и думаете, что это большая тайна, что моя мать была
сумасшедшей. Что дядя забрал меня из приюта, где она умерла. Но это ни для кого не секрет, даже
слуги об этом знают. Мне не дают здесь об этом забыть. Мне жаль вас, если вы рассчитывали что-то
выгадать от этой новости.
— Приношу извинения, — говорит он, — что мне пришлось напомнить вам об этом. Но это для
меня не важно, вернее, важно лишь как предыстория вашего странного заточения в «Терновнике». Это
ваш дядя — вот кто выгадал из-за несчастья, приключившегося с вашей мамой. Простите меня, но
буду откровенен. Я сам негодяй и как никто понимаю других негодяев. Ваш дядя из самых подлых,
потому что имеет возможность скрыться в этих стенах, где его злодейство выдается за стариковские
причуды. Только не говорите, что любите его, — быстро добавляет он, взглянув мне в глаза.— Со
мной не обязательно соблюдать приличия. Я знаю, что вы выше этого. Вот почему я пришел к вам в
такой час. Мы сами для себя устанавливаем правила — и вы, и я. И можем вести себя так, как нам
удобно. Но сейчас, думаю, нам надо сесть и поговорить, как джентльмен с леди. Вы согласны?
Он делает широкий жест рукой, и после паузы — словно ожидая, что вот-вот войдет горничная с
подносом, — мы садимся на диванчик. Из-под запахнутого плаща проглядывает ночная сорочка. Он
отводит глаза, а я спешу плотнее закутаться.
— А теперь я расскажу вам о том, что я знаю, — говорит он. — Я знаю, что вы ничего не получите,
пока не выйдете замуж. Я узнал об этом от Хотри. О вас говорят — наверное, вы знаете — в тайных
книжных лавках и издательских домах Лондона и Парижа. Описывают вас как какую-нибудь девушку
из сказки: мол, живет в «Терновнике» красивая девушка, которую дядя обучил, как мартышку, читать
джентльменам скабрезные тексты, а может, и еще похуже. Не стану пересказывать всего — думаю, вы
и сами догадываетесь. Но для меня это не важно. — Он пристально смотрит на меня, потом отводит
взгляд. — Хотри — тот, по крайней мере, добрее других и считает меня честным, что для нас важнее.
Он-то и рассказал мне, сочувственно качая головой, кое-что о вашей жизни, о вашей несчастной
матери, о вашей будущности, при известных обстоятельствах. Знаете, холостяку не впервой слышать
о таких девушках... но на сотню едва ли найдется одна, заслуживающая внимания. Но Хотри оказался
прав. Я навел справки о состоянии вашей матери, и — во сколько бы вы себя оценили, мисс Лилли?
Я не могу ответить, пожимаю плечами. Он называет число. Это в несколько сот раз дороже самой
драгоценной книги из дядиной библиотеки и во много тысяч раз дороже самой дешевой. Другой
мерой мерить я не умею.
— Это очень большая сумма, — говорит мистер Риверс, пытливо глядя мне в лицо.
Я киваю.
— И она будет нашей, — говорит он, — если мы поженимся.
Я не отвечаю.
— Признаюсь честно, — продолжает он, — я приехал в «Терновник», решив заполучить вас
обычным образом — то есть соблазнить и увезти из-под дядиного крова, потом получить ваши
денежки, а потом как-нибудь избавиться от вас. Но мне хватило и десяти минут, чтобы понять, что с
вами тут сделали. Я понял, что осуществить мой план мне не удастся. Более того, мне стало ясно,
что, соблазнив вас, я бы лишь изменил место вашего заточения. Я не хочу этого. Лучше я вас
освобожу.
— Вы очень любезны, — говорю я. — Но что, если мне не нужна свобода?
А он в ответ:
— Думаю, вы просто жаждете вырваться.
Тогда я отворачиваюсь, чтобы не выдать волнения, и говорю как можно спокойнее:
— Вы забываете, что мои желания ничего не значат в этом доме. Может, дядины книги тоже
хотели бы вырваться из шкафов. А он меня сделал похожей на них...
— Да, да, — перебивает он. — Примерно то же вы мне уже говорили. Но что значат эти ваши
слова? Вам семнадцать лет. Мне двадцать восемь, и много лет я мечтал наконец разбогатеть и ничего
не делать. Вместо этого я таков, каким вы меня видите: негодяй, не сказать чтобы вовсе без денег, но
и не настолько богатый, чтобы каждую минуту не думать о них. Если уж вы считаете себя
измученной, то представьте, как измучился я! Я провернул немало грязных дел, каждый раз думая,
что это в последний раз! Верьте мне: я по своему опыту знаю, как можно убить лучшие годы, если
доверять сказкам и принимать их за чистую правду.
Он привычным движением откидывает со лба непокорную прядь — необычная бледность и
запавшие глаза сильно старят его. Его мягкий воротник туго схвачен галстуком. В бороде блестит
седая прядка. Кадык на шее, как у всех мужчин, беспомощно выступает вперед, словно напрашиваясь,
чтобы ударили.
Я отвечаю:
— Это безумие. Вы, наверное, сумасшедший, раз пришли сюда, исповедались мне и ждете, что я
вас послушаюсь.
— И все же вы меня не прогнали. Вы ведь не позвали служанку.
— Мне было просто интересно. Вы же сами видите, как скучно я тут живу.
— Вы ведь хотите, чтобы ваша жизнь стала интереснее? Тогда почему не бросить все сейчас — раз
и навсегда? И вы сможете это сделать: бросить раз и навсегда, когда станете моей женой.
Я качаю головой:
— Полагаю, вы шутите.
— Вовсе нет, я говорю серьезно.
— Вы знаете, сколько мне лет. И знаете, что дядя мой никогда не отпустит меня с вами.
Он пожимает плечами и говорит беззаботно:
— Так мы не станем действовать напрямую.
— Вы и меня подбиваете сделать подлость?
— Да, — кивает он. — Но, честно говоря, мне кажется, что вы к этому готовы. Не смотрите на меня
так. Я не шучу. Вы многого не знаете. — Он внезапно нахмурился. — У меня к вам серьезное и очень
необычное предложение. Вы не просто будете моей женой. Не простое замужество — не узаконенную
каторгу, которую принято называть супружеством, — такого союза я вам не предлагаю, потому что и
сам к нему не стремлюсь. Напротив, я говорю о свободе. О свободе, которая не часто выпадает на
долю представительницам слабого пола.
— Вы хотите сказать, — отвечаю я с усмешкой, — что я обрету ее в браке?
— Посредством брачной церемонии, проведенной при определенных, весьма необычных,
обстоятельствах. — И снова быстрым жестом приглаживает волосы, и только теперь я замечаю, что он
тоже волнуется — даже еще сильнее, чем я. Он придвигается ближе и говорит: — Надеюсь, вы не из
тех нежных созданий, которые чуть что падают в обморок? Надеюсь, ваша горничная спит и не
подслушивает за дверью?
Я вспоминаю об Агнес, о ее синяках, но ничего не говорю, только смотрю на него. Он нервно
проводит рукой по лицу.
— Ну, не дай бог, мисс Лилли, если я вас переоценил! — говорит он. — Слушайте же.
И вот каков его план. Он привезет к нам в «Терновник» девушку из Лондона, устроит ее на место
горничной. Конечно же, он ее обманет потом. Он говорит, что у него на примете есть одна — девушка
моего возраста и внешне чуть похожая на меня. Она воровка, но не ушлая, в ней нет чрезмерной
подозрительности. Он пообещает ей часть добычи. «Ну, скажем, тысячи две-три. Не думаю, что она
осмелится запросить больше. Птица невысокого полета, зато много о себе понимает». Он пожимает
плечами. В конце концов, сумма не так важна: он согласится дать, сколько она запросит, — все равно
она ни шиллинга не получит. Она будет думать, что я невинна как дитя, и будет помогать ему
соблазнять меня. Сначала она уговорит меня выйти за него замуж, а потом (он делает паузу) отвезет
в сумасшедший дом. А там займет мое место. Она будет сопротивляться — еще бы! — начнет
кричать, а санитары, решив, что это буйная форма помешательства, упрячут ее подальше от глаз.
— А вместе с ней, мисс Лилли, — заканчивает он, — упрячут и ваше имя, и никто не будет больше
знать, чья вы дочь и чья племянница, — словом, все, что связано с вами теперешней. Подумайте об
этом! Вы скинете с плеч свое прошлое, как скидывают пальто на руки слуге, и пойдете налегке, куда
вам будет угодно, — у вас будет такая жизнь, какую вы себе сами пожелаете.
Вот такую свободу — странную и зловещую свободу — он мне предложил. За тем и приехал в
«Терновник». В награду ему нужно мое доверие, мое твердое слово, мое обещание молчать — и
половина моего наследства.
Я ответила ему не сразу — сидела, отвернувшись от него, и думала. Наконец сказала:
— У нас ничего не получится.
— А по-моему, получится, — ответил он.
— Девушка догадается.
— Все мысли ее будут заняты хитрым планом, в который я ее вовлеку. И она, естественно, будет
все происходящее воспринимать только с этой точки зрения — человек ведь что хочет увидеть, то и
видит. Она ничего не будет знать о вашем дяде — а разве, глядя на вас, кто-нибудь усомнится в
вашей невинности?
— А эти ее дружки, воры, — разве не будут они ее потом разыскивать?
— Конечно будут — каждый день воры ищут кого-нибудь из своих товарищей, который сбежал с
награбленным, а не найдя, поругают ее некоторое время и забудут.
— Забудут? Вы так думаете? Разве у нее нет... матери?
Он пожимает плечами:
— Ну что это за мать! Скорее тетка. Ей не впервой терять детей. Не думаю, что она будет очень
опечалена, если еще одним выкормышем станет меньше. Особенно если решит — а она непременно
решит, — что девчонка прикарманила денежки. Понимаете? В ее же собственных интересах будет
похоронить ее. О мошенницах не так убиваются, как о честных девушках. — Он помолчал. — А мы ее
упрячем в такой дом, откуда ей не выбраться.
— В сумасшедший дом...
— Извините, — быстро говорит он. — Но ваша собственная репутация — репутация вашей матери
— будет работать на нас. Вот увидите. Все эти годы прошлое тяготело над вами, а теперь вы можете
взять и обернуть его в свою пользу, а потом освободиться от него навсегда.
Я не смотрю в его сторону: боюсь, он заметит, насколько сильное впечатление произвели на меня
эти его слова. Мне и самой странно, что они на меня так подействовали.
— Вы говорите так, будто моя свобода что-то для вас значит, — говорю я. — Но вам нужны лишь
мои деньги.
— Я уже в этом признался, разве нет? Но ваша свобода и мои деньги — это одно и то же. Они
будут гарантом вашей безопасности до тех пор, пока мы не получим наследства. До тех самых пор вы
можете доверять не моей порядочности — у меня ее нет, — а, если хотите, моей жадности, потому
что в мире, в котором мы живем — я не имею в виду «Терновник»,— это великая сила. Вы в этом сами
убедитесь. Я научу вас, как использовать эту силу к собственной выгоде. Мы с вами снимем дом в
Лондоне как муж и жена. Жить будем раздельно, разумеется, — добавляет он с улыбкой, — только
показывать этого не будем... Когда же получим деньги, ваше будущее — в ваших руках, вам нужно
только помалкивать о том, какой ценой вы его получили. Вы меня понимаете? Ввязавшись в это
предприятие, мы или будем верны друг другу, или потерпим крах. Я говорю серьезно. Я не хочу
вводить вас в заблуждение относительно законности нашей сделки. Может быть, ваш дядя
позаботился о том, чтобы вы оставались в неведении относительно законов...
— Мой дядя позаботился о том, чтобы я готова была рассмотреть любое предложение, сулящее
свободу. Но...
Я умолкаю. Тогда он говорит:
— Ну хорошо, я не жду, что вы сей же час скажете мне о своем решении. Я хочу, чтобы ваш дядя
оставил меня здесь — работать с рисунками, завтра я намерен их посмотреть. Если он откажется,
нам, так или иначе, придется еще подумать. Безвыходных положений не бывает...
Он проводит рукой по глазам, и опять кажется, что он намного старше. Часы бьют полночь, огонь в
камине давно погас, и в комнате стало холоднее. Меня вдруг пробирает озноб. Он, верно, думает, что
это от страха. Склоняется надо мной и берет за руку.
— Мисс Лилли, — говорит он, — вы думаете, ваша свобода для меня ничего не значит. Но как я

[djjaz63]

могу оставаться спокойным, как вообще любой честный человек может оставаться спокойным, видя,
как вас сделали рабой похоти, посмешищем таких низких людей, как Хасс, и ничего не предпринять
для вашего освобождения? Подумайте о моем предложении. И подумайте, есть ли у вас выбор. Может
быть, вы желали бы себе другого жениха, но разве среди джентльменов, знакомых вашего дяди,
найдется хоть один стоящий? А если и найдется, будет ли он таким же щепетильным, как я, в
отношении вашего богатства? Или вашей свободы? О, может быть, вы скажете: «Я дождусь, когда дядя
умрет, и тогда получу свободу». Да, глаза его плохо видят, руки дрожат, но чем меньше у него будет
сил, тем больше работы он будет сваливать на вас. К тому времени вам уже будет — сколько? Ну,
скажем, лет тридцать пять — сорок. Вы загубите лучшие годы ради книг, которые Хотри продает по
шиллингу пара мальчишкам-разносчикам! Да, ваше состояние лежит нетронутым в банке. Вы
надеетесь стать полновластной хозяйкой «Терновника», где время уходит от вас с каждым боем часов,
— уходит в никуда, отсекая понемногу ваше будущее.
И пока он говорит мне все это, я смотрю не на него, а на свою ногу в комнатной туфельке. И опять,
как уже не раз бывало, я сама себе кажусь спеленутой и задавленной, как ножка китаянки. От
принятых накануне капель образ приобретает небывалую четкость, я вижу скрюченные пальцы,
прелую кожу. Я тихо сижу, потом смотрю ему в глаза. Он наблюдает за мной, хочет знать, убедил ли
меня или нет. Убедил. Не рассказами о моей печальной участи в «Терновнике» — потому что он
ничего не сказал мне такого, о чем бы я сама не догадалась давным-давно, — а самим фактом своего
присутствия здесь, тем, что он обдумал все, отправился за сорок миль, тайком пробрался в нутро
спящего дома и пришел в мою келью, ко мне.
А что касается лондонской девчонки — которая, на свою погибель, начнет через месяц плести свои
козни и которой, со слезами на глазах, я буду повторять те же самые его доводы, — то я о ней не
думаю совсем.
Я говорю:
— Завтра, когда дядя станет вам показывать свои картинки, похвалите Романо, хотя Караччи
ценнее. Скажите, что Морланд лучше Роулендсона. Он считает Роулендсона халтурщиком.
Вот и все, что я сказала. Думаю, этого достаточно. Он смотрит мне в глаза и кивает. Он не
улыбается — наверное, понимает, что улыбка в такой момент была бы неуместной, — отпускает мою
руку, встает и оправляет плащ. О возникшей между нами близости тайных заговорщиков ничто не
напоминает. Теперь его присутствие в комнате кажется даже лишним. Надеюсь, теперь он уйдет.
Заметив, что я дрожу, он извиняется:
— Боюсь, я слишком долго отвлекал вас разговором. Вы, наверное, замерзли и устали.
Может, он думает, что переоценил мои силы, и начинает сомневаться? Меня знобит сильнее. И
тогда он спрашивает:
— Вас не... не слишком поразило все, что я тут наговорил?
Я мотаю головой. Но не решаюсь встать с дивана — боюсь, что у меня подкосятся ноги и он
подумает, что я слабая.
— Вы уходите?.. — шепчу я.
— Вы справитесь без меня?
— Да. Будет даже лучше, если вы уйдете.
— Конечно, конечно...
Он порывается сказать что-то еще. Но я отворачиваюсь и через некоторое время слышу, как он
осторожно ступает по ковру, тихо открывает и так же тихо затворяет за собой дверь. Я сижу не
шелохнувшись еще некоторое время, потом забираюсь с ногами на диван, подтыкаю юбки, поднимаю
капюшон и кладу голову на жесткую и пыльную диванную подушку.
Это не моя кровать, и время засыпать давно прошло, и нет рядом того, к чему я привыкла: ни
шкатулочки с материнским портретом, ни горничной. Но в эту ночь привычный порядок нарушен. На
горизонте забрезжил луч свободы — пугающей и неизбежной, как смерть.
Я сплю и вижу во сне большую лодку, которая быстро-быстро несет меня по темной и молчаливой
реке.

[djjaz63]

Глава девятая
Думается мне, даже тогда, или даже именно тогда, когда наш сговор еще не вступил в полную силу и
нити его были еще так тонки и слабы, — думается, именно тогда я могла еще вырваться, не идти у
него на поводу. Наверное, я и проснулась с мыслью о том, что так и поступлю, потому что комната —
комната, в которой в ночной тиши, взяв меня за руку, он нашептал мне свой опасный план, словно
развернул шуршащую бумажку, в которой лежит щепоть смертельного яда, — комната моя в первый
рассветный час показалась мне до боли родной и знакомой. Я лежала и рассматривала ее. Я знаю
здесь каждый закуток, каждый угол. Слишком хорошо знаю. Помню, как одиннадцатилетней
девочкой плакала здесь, таким чужим и зловещим казался мне этот дом — с его давящей тишиной, с
темными закоулками пустых коридоров, загроможденных всякой всячиной. Мне казалось, что он
навсегда останется для меня чужим, — казалось, и сама я всегда буду здесь чужой: именно здесь я
сделалась такой неподатливой, ершистой, колючей, словно я заноза в теле этого дома. Но
«Терновник» обвил меня цепкими путами. Поглотил меня. А сейчас даже шерстяной плащ, которым я
укрылась, давит меня, не дает дышать, и я начинаю думать: «Мне никогда не убежать отсюда! Я не
смогу бежать! «Терновник» никогда не отпустит меня!»
Но я ошибалась. Ричард Риверс появился в «Терновнике», произведя такой же эффект, как
дрожжевая закваска, брошенная в тесто, и все вдруг стало другим. Когда я в восемь часов спускаюсь в
библиотеку, меня отсылают прочь: они с дядей изучают гравюры. Они проводят вместе три часа. А
когда потом, после полудня, меня зовут попрощаться с джентльменами, попрощаться со мной желают
лишь мистер Хотри и мистер Хасс. Они стоят в холле, застегивают пальто, натягивают перчатки, дядя
мой опирается на трость, а мистер Риверс, стоя чуть поодаль, смотрит на них, сунув руки в карманы.
Он первым заметил меня. Ловит мой взгляд, но не делает никакого движения в мою сторону. Потом
остальные, услышав на лестнице мои шаги, задирают головы и смотрят, как я спускаюсь.
Мистер Хотри говорит с улыбкой:
— А вот и наша прекрасная Галатея.
Мистер Хасс уже надел шляпу, при виде меня опять снимает.
— Нимфа? — спрашивает он, не спуская с меня глаз. — Или статуя?
— Все вместе, если хотите, — смеется мистер Хотри. — Но я имел в виду статую. Мисс Лилли
такая же бледная, вам не кажется? — Он берет меня за руку. — Мои дочки бы вам позавидовали! Они
едят глину, знаете ли, чтобы кожа стала белей. Да-да, глину! — Он качает головой. — Я лично
считаю, что мода на бледность — очень нездоровая вещь. А что касается вас, мисс Лилли, то я вновь
поражен — впрочем, я всегда поражаюсь, когда приходится расставаться с вами! — как нечестно
поступает с вами ваш дядюшка. Словно гриб в темноте вас выращивает.
— Я к этому давно привыкла, — спокойно говорю я. — Кроме того, мне кажется, это от здешнего
сумрака я кажусь бледнее, чем на самом деле. А разве мистер Риверс не едет с вами?
— Да, сумрак всему причиной. Право же, мистер Лилли, я еле нащупал пуговицы пальто. И когда
только вы последуете примеру всего цивилизованного общества и сделаете в «Терновнике» газовое
освещение?
— Когда у меня не будет книг, — отвечает дядя.
— Значит, никогда. Риверс, газ портит книги. Вы не знали?
— Не знал, — отвечает Ричард. Потом, обращаясь ко мне, говорит, понизив голос: — Нет, мисс
Лилли, я не еду в Лондон, по крайней мере пока. Ваш дядя был так любезен, что предложил мне
немного поработать с его гравюрами. Кажется, у нас с ним есть общий интерес к Морланду.
Глаза его темны — если только голубые глаза могут быть темными.
Мистер Хотри говорит:
— А теперь, мистер Лилли, как вам понравится такая мысль: почему бы вам, пока идет работа над
гравюрами, не отпустить свою племянницу к нам на Холиуэлл-стрит? Не хотите ли, мисс Лилли,
побывать в Лондоне? Ну же, по глазам вижу, что хотите.
— Она не хочет, — говорит дядя.
Мистер Хасс подходит ближе. На нем теплое пальто, и он вспотел. Берет меня за кончики пальцев.
— Мисс Лилли, — говорит он, — если мне когда-нибудь...
— Ладно, ладно, — обрывает его дядя, — утомили. Смотрите, а вон и кучер. Мод, будьте любезны,
отойдите от двери...
— Дураки, — цедит он, едва джентльмены скрылись за дверью. — Согласны, Риверс? Но пойдемте
скорей, мне не терпится начать работу. Вы захватили все необходимое?
— Сейчас принесу.
Он кланяется и уходит. Дядя идет за ним, но вдруг оборачивается, смотрит на меня задумчиво,
потом делает шаг ко мне.
— Дайте мне руку, Мод, — говорит он.
Наверное, он хочет, чтобы я поддержала его на лестнице, но, едва протягиваю ему руку, он хватает
меня за кисть, подносит к самым глазам, отворачивает рукав и внимательно рассматривает
открывшуюся полоску кожи. Цокает языком. Потом щиплет меня за щеку.
— Бледная, говорят? Как гриб? Хм-хм... — И, пожевав губами, изрекает: — А известно ли вам, на
чем произрастают эти самые грибы? Ну уж нет! — смеется он. — Сейчас уже не бледная!
Я, покраснев, отворачиваюсь. Все еще смеясь, он выпускает мою руку и начинает взбираться по
лестнице. На ногах у него мягкие домашние туфли без задников, открывающие обтянутые чулком
пятки. Я смотрю, как он поднимается, и злорадствую: вот бы мне хлыст или палку, как бы дала ему
по пяткам, чтобы споткнулся.
Я лелею эту мысль, пока шаги его не затихают, и тут Ричард выходит на галерею: он успел сходить
к себе в комнату. Я тихо стою в темном углу у двери, он не видит меня и не знает, что я еще здесь. Он
быстро шагает по галерее, барабаня пальцами по деревянным перилам, и, кажется, даже весело
насвистывает. Мы в «Терновнике» не привыкли к подобным звукам: от дядиных слов во мне
поднялась такая волна ярости, что эти новые звуки кажутся мне дикими, даже опасными, как будто
от них вот-вот рухнут своды. Он шагает уверенно, бодро, взметая вековую ковровую пыль. И мне
начинает казаться, что с облезлого потолка падают крупицы краски. У меня кружится голова. Я
словно вижу, как стены дома начинают трескаться и расползаться, — и весь дом, кажется, вот-вот
развалится. И только одного боюсь: что не успею вовремя убежать.
Но и бежать я тоже боюсь. Думаю, он об этом знает. Он не может поговорить со мной наедине, после
того как мистер Хасс и мистер Хотри уехали, и не осмеливается тайком снова пробраться ко мне в
комнату. Но он прекрасно знает, что должен посвятить меня в свой план. Он осматривается,
выжидает. Он ужинает вместе с нами, но место его теперь рядом с дядей, не со мной. Правда,
однажды вечером, оторвавшись от беседы с дядей, он говорит следующее:
— Меня беспокоит, мисс Лилли, что досаждаю вам своим присутствием, поскольку отвлекаю
вашего дядю от Указателя. Вероятно, вам не терпится поскорее вернуться к книгам.
— К книгам? — удивляюсь я, но, чувствуя оплошность, перевожу взгляд на жаркое и поправляюсь:
— Конечно, очень даже.
— Мне кажется, я должен что-нибудь придумать, чтобы облегчить вам неудобство и скрасить
уныние ваших дней. Может, вы рисуете или пишете картины, тогда я мог бы заодно их оправить для
вас. Наверняка рисуете. Потому что из ваших окон открываются дивные виды.
Он вскидывает бровь, как дирижер палочку. Конечно, я тут же отзываюсь.
— Я не умею рисовать, — отвечаю я. — Меня не учили.
— Как? Никогда? Извините меня, мистер Лилли. Ваша племянница производит впечатление такой
искушенной в изящном, женском искусстве, я бы сказал... Но знаете, мы ведь можем это исправить
без особого труда. Я мог бы преподать мисс Лилли основы живописи и рисунка. После обеда в
свободные часы, например, я мог бы давать ей уроки. У меня имеется опыт: когда я жил в Париже, я
учил рисованию дочек одного графа.
Дядя таращит глаза.
— Рисование? Зачем это моей племяннице? Разве вы, Мод, собираетесь помогать нам в
составлении альбомов?
— Я имею в виду рисование просто как занятие, сэр, — осторожно замечает Ричард, прежде чем я
успеваю ответить.
— Как занятие? — Дядя таращится на меня. — Мод, что вы на это скажете?
— Боюсь, у меня нет к этому способностей.
— Нет способностей? Что ж, вполне возможно. Почерк у вас, когда я впервые его увидел, и впрямь
был некрасивый, да и сейчас буквы чуть-чуть косят. Скажите мне, Риверс, может ли рисование
поспособствовать выработке твердого почерка?
— Могу ответить со всей определенностью: может.
— Тогда, Мод, пускай мистер Риверс вас учит. А то мне неприятно думать, что вы бездельничаете.
Ну как?
— Хорошо, сэр, — отвечаю я.
Ричард сидит с отсутствующим видом, глаза его мутные, подернуты пленкой, как у кошки, когда
она дремлет. Но, едва дядя утыкается в свою тарелку, он устремляет на меня победный взор, и от
этого взгляда мне становится не по себе.
Не поймите меня превратно. Не подумайте, что я чересчур щепетильна. Да, затея его меня пугает
— что, если она удастся, и в то же время боязно, если провалится. Но кроме того, меня пугает его
смелость — или, вернее сказать, от его смелости меня пробирает дрожь — как, говорят, дрожание
струн пробуждает в телах необъяснимый отклик. «Мне хватило и десяти минут, чтобы понять, что с
вами тут сделали, — сказал он мне в тот первый вечер. А потом: — Мне кажется, что вы готовы к
подлости». И он был прав. Если я и не знала за собой этого или, вернее, не замечала и не могла
назвать это верным словом, — то теперь-то я уж точно знаю, кто я такая.
Я сознаю это каждый раз, когда он поднимается ко мне в комнату и целует руку, касается губами
моих пальцев, вращает холодными, прозрачными, дьявольскими глазами. Агнес смотрит на нас, но
ничего не понимает. Она принимает это за галантность. Это и есть галантность! Галантность
мошенников. Она видит, как мы выкладываем бумагу, грифели и краски. Видит, как он садится рядом
со мной, уверенной рукой направляет мою, выравнивает линии, учит делать штриховку. Он говорит
очень тихо. Обычно у мужчин, когда они стараются говорить тихо, это плохо получается: они то
свистят, то шипят, то пищат, — его же голос может быть тихим и в то же время мелодичным, и пока
она сидит и шьет шагах в десяти от нас, он потихоньку обговаривает со мной наши действия, пока
наконец план не становится безупречным.
— Очень хорошо, — скажет он, бывало, как самый настоящий учитель рисования способной
ученице. — Очень хорошо. Вы быстро схватываете.
И улыбнется. Выпрямится, откинет со лба прядь волос. Посмотрит на Агнес, та смущенно отведет
взгляд.
— Ну, Агнес, — скажет он, заметив ее трепыхание, как охотник — птичку, — что скажете о
художественных талантах вашей госпожи?
— О, сэр! Я не смею судить.
Он берет карандаш и подходит к ней ближе.
— Вы видели, как я учу мисс Лилли держать грифель? Она зажимает его чисто по-женски, а надо
тверже. Мне кажется, ваша рука, Агнес, лучше с этим справится. Не хотите ли попробовать?
Однажды он даже берет ее за руку. Она краснеет.
— Вы смущаетесь? — удивляется он. — Уж не думаете ли вы, что я хочу оскорбить вас?
— Нет, сэр!
— Тогда почему вы покраснели?
— Мне просто жарко, сэр.
— Жарко — в декабре?!
И так далее в том же духе. Он мастер подначивать, он делает это почти так же ловко, как я, и мне
бы надо, заметив это, остановить его. Но чем больше он поддразнивает Агнес, чем больше та
смущается, тем больше мне самой хочется подразнить ее — так волчок, когда его подкручивают,
разгоняется все сильнее.
— Агнес, — говорю я, когда она снимает с меня платье или расчесывает волосы, — о чем вы
думаете? О мистере Риверсе? Я хватаю ее за запястье и чувствую под кожей тонкие косточки. — Как
по-вашему, он красавец? Не отпирайтесь, по глазам вижу! А разве молодым девушкам не нравятся
красавцы?
— Право же, мисс, не знаю!
— Вот как вы отвечаете? Значит, вы лжете. — И щиплю ее куда придется, я-то знаю, где побольнее.
— Вы врунья и кокетка. Вы добавите это к своим прегрешениям, когда будете стоять на коленях и
просить прощения у Отца Небесного. Думаете, Он вас простит, Агнес? Да, Он должен простить
рыжеволосую девчонку, потому что она ничего не может поделать с собой, она порочна от природы.
Было бы слишком жестоко сделать вас такой, а потом за это же наказывать. Так, Агнес? Разве вы не
испытываете страсти, когда мистер Риверс на вас смотрит? Разве не прислушиваетесь к его шагам?
Она отвечает: нет. Клянется жизнью своей матери! Одному Богу известно, что она думает на
самом деле. Она обязана так сказать, чтобы спектакль шел как надо. Она вынуждена будет так
сказать и будет ходить в синяках, раз строит из себя невинность. А я должна бить ее. Пусть будет вся
в синяках за то, что мечтает о нем, как мечтала бы я, будь я обычной девушкой с обычным сердцем.
Однако же я ничего такого к нему не чувствую. Даже и в мыслях у меня этого нет. Разве мадам де
Мертей испытывала влечение к Вальмону? Мне этого не хочется. Я бы возненавидела себя, если бы со
мной такое случилось. Потому что из книг, прочитанных в дядиной библиотеке, я узнала, что это так
гнусно — зуд, похожий на зуд воспаленной кожи, утоляется быстро и влажно, за ширмами, в тесных
закутках. А этот человек вызывает во мне совсем иное чувство — злое, болезненное ощущение
родства злодейских душ. Оно растекается по дому, как черная тень или как плесень по стене. Но в
доме и так темно и сыро и полно пятен, и потому этого никто не замечает.
Никто, за исключением миссис Стайлз. Думается, лишь она одна, глядя на Ричарда, усомнилась,
тот ли он джентльмен, за какого себя выдает. Я замечаю, как она на него поглядывает. Кажется, она
его насквозь видит. Решила, наверное, что он задумал обольстить меня и обмануть, чтобы мне потом
плохо было. И догадка эта, при том что она ненавидит меня, ее радует, и делиться ею с кем бы то ни
было она не намерена, она лишь с улыбкой предвкушает мое падение, пестует его, как некогда
пестовала свое умирающее дитя.
Вот те металлические скрепы, из которых мы сделали свой капкан, вот какие силы сгибали его и
оттачивали его зубья. А когда все было готово...
— Теперь, — говорит Ричард, — пора за работу. — Нам надо избавиться от Агнес.
Он говорит шепотом, не сводя с нее глаз, — она сидит у окна, склонясь над шитьем. Говорит так
спокойно, взгляд его так тверд, что меня это пугает. Наверное, я даже отшатнулась. Тогда он
оборачивается ко мне.
— Вы сами знаете, так надо, — говорит он.
— Конечно.
— И вы понимаете, каким образом?
До этой секунды я не понимала. А теперь увидела его лицо.
— Это единственный путь, — продолжает он, — с добродетельными девицами можно только так.
Это заткнет им рот вернее, чем угрозы или звяканье монет...
Он берет кисть и начинает задумчиво водить ею по губам — взад-вперед, взад-вперед.
— Подробности вас не касаются, — говорит он тихо. — Ничего особенного в этом нет. Совсем
ничего. — Он улыбается.
Агнес оторвалась от работы и заметила, что он на нее смотрит.
— Правда, хороший сегодня день, Агнес? — спрашивает он. — Ясно-то как?
— Да, ясно, сэр.
— Хорошо. Очень хорошо...
Потом, вероятно, она вновь склонила голову, потому что лицо его вмиг стало злым. Он покусывает
кончик кисточки.
— Я это сделаю сегодня... ночью, — произносит он задумчиво. — Почему бы нет? Сделаю!
Проберусь к ней в горницу, как к вам тогда. Все, что от вас потребуется, — оставить нас наедине на
пятнадцать минут. — Вновь смотрит на меня. — И не входить, даже если она закричит.
До этого момента все представлялось мне своего рода игрой. Разве не могут джентльмены и юные
леди, собравшиеся в загородном доме, немножко пошалить — пококетничать, пофлиртовать? А
сейчас — в первый раз у меня сжимается сердце от того, что должно случиться. Когда Агнес раздевает
меня перед сном, я не в силах на нее смотреть. Я отворачиваюсь.
— Можете сразу закрыть дверь в свою комнату, — говорю я и чувствую, что она не решается,
потому что голос мой звучит неуверенно.
Она озадачена. Я не смотрю, как она уходит к себе. Слышу, как щелкает щеколда, как она
бормочет молитвы. Слышу, как резко обрывается бормотание, когда он подходит к ее двери. Однако
она не кричит. Смогла бы я удержаться и не кинуться ей на помощь, если бы она закричала? Не знаю.
Но она не кричит, только бормочет что-то тонким голосом, с удивлением, возмущением, а потом —
как мне кажется — с ужасом. Но вдруг умолкает, ей заткнули рот или успокоили, и лишь временами
слышен теперь шепот да шорох белья — или это ворочаются тела? Потом наступает тишина. И это
ужаснее всего: не отсутствие звуков, а обилие мелких, почти не слышных движений, мелкая возня,
какую, говорят, можно видеть в чистой капле воды, если смотреть в увеличительное стекло. Я
представляю, как она плачет, дрожит — но одежда сброшена, и голые руки ее, усыпанные
веснушками, сомкнуты за его спиной, а бескровные губы ищут его губ...
Я подношу ладони к губам. И чувствую сухую кожу перчаток. Тогда я затыкаю уши. Мне
неизвестно, когда он от нее ушел и что она делала после его ухода. Дверь между нами закрыта. Я
принимаю лекарство, чтобы легче было заснуть. И на следующее утро просыпаюсь поздно. Я слышу,
как она слабым голосом зовет меня из-за двери. Говорит, что заболела. Когда она разлепляет губы, я
вижу, что и весь рот внутри покраснел.
— Скарлатина, — шепчет она и не смотрит мне в глаза.
В доме боятся инфекции. Да уж, есть чего бояться! Ее переводят на чердак, а в ее горнице
зажигают плошки с уксусом — от вони меня чуть не выворачивает. С тех пор я встретилась с ней один
лишь раз — когда она зашла попрощаться со мной. Она похудела, и глаза ввалились. Волосы коротко
острижены. Я протягиваю ей руку, но она дергается, словно ждет удара, я лишь касаюсь губами ее
руки выше кисти.
Она смотрит на меня с презрением.
— Сейчас вы со мной добрая, — говорит она, вырывая руку и натягивая рукав, — для битья у вас
теперь другой будет. Хорошо бы. Надеюсь, успеете набить ему синяков, пока он вам не набил.
Слова ее меня слегка обескуражили, но лишь слегка, и, когда она уходит, мне кажется, я начисто о
ней забываю. Потому что и Ричарда тоже нет рядом: он уехал за три дня до этого — по делам моего
дяди и по нашим, конечно, и все мои мысли — только о нем, о нем и о Лондоне. Лондон! В котором я
никогда не была, но который представляю себе так живо, что мне кажется, я его знаю. Лондон, где я
наконец обрету свободу, отброшу старое и заживу совсем по-другому — без чужой, навязанной мне
воли, без этих давящих переплетов и корешков — без книг! В моем доме совсем не будет бумаги!
Я лежу на постели и пытаюсь представить дом, в котором буду жить в Лондоне. Но не могу. Вижу
только ряд потайных уголков для свиданий — темных, тесных, с душными сводами, комнат, похожих
на темницы, — комнат для утех Приапа и Венеры. Я сдаюсь. Ладно, потом я его увижу яснее. Я в этом
уверена. Встаю и принимаюсь ходить по комнате и снова думаю о Ричарде, как он рыщет по городу,
пробирается в мрачный воровской притон у реки. Представляю грубые приветствия воров, вижу, как
он сбрасывает пальто и шляпу, греет руки у камина и оглядывается вокруг. Вижу, как он, подобно
Макхиту, вглядывается в окружающие его лица — миссис Аспид, Бетти Стибри, Дженни Козни,
Молли Нагли, — и вот наконец та, кого он искал...
Сьюки Сопли.[12]
Я думаю о ней. Вижу, какие у нее волосы — светлые, какая фигура — она толстушка, какая
походка, какой цвет глаз — я почему-то уверена, что они голубые. Я засыпаю, и она мне снится:
говорит со мной, зовет по имени и хохочет.
Мне снится этот сон, когда в комнате появляется Маргарет. В руке у нее письмо — от него.
«Она наша», — написано там.
Я читаю письмо, потом падаю навзничь на подушку и прижимаю его к губам. Губы касаются
гладкой бумаги. Словно он мой возлюбленный — или она. Потому что и любовника так страстно не
ждут, как я жду ее.
Но мне нужен не возлюбленный — мне нужна свобода.
Я бросаю письмо в огонь и сажусь писать ответ.
«Буду рада, если Вы сразу же пришлете ее ко мне. Мне она наверняка понравится. От одной
мысли о том, что она явилась ко мне из Лондона, где находитесь Вы, мистер Риверс, она уже
делается мне дорога». О том, что писать, мы условились заранее, еще до его отъезда.
Теперь, когда письмо отправлено, мне остается только ждать — день, другой. На третий она
приезжает.
Она должна была быть в Марлоу в три часа дня. Я посылаю за ней Уильяма Инкера — загодя. Но
вот я сижу и думаю, что она уже близко, а двуколка возвращается без нее: сильный туман, поезда
запаздывают. Я хожу по комнате и не могу остановиться. В пять часов снова посылаю Уильяма на
станцию — он снова возвращается один. Тогда я сажусь ужинать вдвоем с дядей. Когда Чарльз
наливает мне вина, спрашиваю у него:
— Есть ли известия о мисс Смит?
Дядя слышит мой шепот и отсылает Чарльза прочь.
— Вам что, Мод, приятнее разговаривать со слугами, нежели с вашим дядей? — ехидно замечает
он. После отъезда Ричарда он все время брюзжит.
В наказание он после ужина велит мне почитать гадкую книгу, и одно лишь перечисление
жестокостей действует на меня успокаивающе. Но когда я поднимаюсь к себе, в промерзшие и тихие
комнаты, меня снова охватывает беспокойство. Маргарет помогает мне снять платье, укладывает в
постель, я встаю и начинаю ходить — от камина к двери, от двери к окну — и смотрю, не едет ли кто,
не светит ли вдали фонарь двуколки. И вот я его наконец вижу. Он слабо мерцает в тумане и
временами мигает — это когда лошадь с экипажем оказывается за деревьями, — он мигает, словно
предупреждает об опасности. Прижав руку к груди, смотрю в окно. Вот экипаж приближается, лошадь
замедляет шаг — я смотрю не на повозку, не на Уильяма, а на смутную фигуру, что сидит позади
него. Они сворачивают за дом, и я бегу в комнату Агнес — теперь это комната Сьюзен, — и приникаю
к окну, и наконец ее вижу.
Она поднимает голову, смотрит на стены конюшни, на циферблат часов. Уильям спрыгивает с
повозки и помогает ей спуститься. Лицо ее скрыто под капюшоном. Она во всем темном и кажется
очень маленькой.
Но она — вот она, наяву. Заговор наш стал явью! Я чувствую, что сила его крепнет, и меня
охватывает трепет.
Сейчас, однако, поздно звать ее к себе. Придется еще подождать, а ее тем временем покормят
ужином и проводят в горницу, а потом я буду лежать, прислушиваясь к ее шагам и бормотанию, и
неотрывно смотреть на дверь — всего-то несколько оструганных дощечек! — что отделяет ее спальню
от моей.
Но не выдерживаю и подхожу к двери, прислушиваюсь — и ничего не слышу.
На следующее утро Маргарет одевает меня очень тщательно, и, когда она затягивает корсет, я
говорю:
— Наверное, мисс Смит уже приехала. Вы ее видели, Маргарет?
— Да, мисс.
— Как вы думаете, она подходит?
— Куда это подходит?
— Ну, мне в служанки.
Она качает головой.
— Похоже, у нее манеры не очень, — говорит она. — Хотя, конечно, раз пять была во Франции и
вообще... Сообщила это мистеру Инкеру.
— Мы должны быть с ней поласковее. Здесь, после Лондона, ей может показаться скучно.
Маргарет не отвечает.
— Попросите миссис Стайлз привести ее ко мне, как только она позавтракает.
Я всю ночь провела в полудреме, думая о ней. Я должна поскорее увидеть ее — прежде, чем пойду
к дяде, иначе я совсем разболеюсь.
Наконец в половине восьмого я слышу незнакомые шаги в коридоре, что выводит на лестницу
черного хода, и миссис Стайлз говорит:
— Вот мы и пришли.
В дверь стучат. Где лучше встать? Я встаю у камина. Как с ней говорить? Удастся ли мне не выдать
своего волнения, когда с ней заговорю? А она — заметит ли, что я волнуюсь? Или она волнуется
сильнее моего? Я чувствую, что лицо мое горит — очень некстати. И тут дверь открывается. Миссис
Стайлз входит первой, а потом — вот она передо мной: Сьюзен — Сьюзен Смит — Сьюки Сопли,
легковерная девчонка, которая заберет себе мою жизнь и даст мне свободу.
Действительность меня разочаровала. Потому что, вопреки ожиданиям, она оказалась не такой,
как я ее себе представляла. Я думала, она будет похожа на меня, думала, она куда красивее, но она
маленькая, худенькая, веснушчатая, и волосы ее цвета дорожной пыли. Подбородок острый. Глаза у
нее карие, темнее, чем у меня. Взгляд то прямой, то лукавый: я видела, как она оценивающе
посмотрела на мое платье, на перчатки, на туфельки, заметила даже стрелки на чулках. Потом,
опомнившись — видно, вспомнила, чему ее учили, — неловко и торопливо присела. Видно, что
осталась довольна своим реверансом. И мной довольна. Считает меня дурочкой. Мысль эта почему-то
мне неприятна. Я думаю: «Ты приехала в «Терновник» погубить меня». А сама подхожу к ней и беру ее
за руку. «Ну что, будем краснеть, дрожать или прятать глаза?» Но она смотрит на меня в упор, и
пальцы ее, с обкусанными ногтями, холодные и уверенные.
Миссис Стайлз наблюдает за нами. Во взгляде ее ясно читается: «Вот девчонка, за которой вы
посылали в Лондон. Она-то вам как раз подходит».
— Можете идти, миссис Стайлз, — говорю я. А потом, когда она поворачивается к двери: — Но вы
ведь будете добры к мисс Смит, я знаю.
И снова смотрю на Сьюзен.
— Вы слышали, наверное, что я тоже сирота, Сьюзен. Меня привезли в «Терновник» в раннем
детстве, я была еще очень мала, очень, и не было никого, кто бы позаботился обо мне. Не могу

[djjaz63]

выразить словами, как миссис Стайлз отнеслась ко мне, только благодаря ей я узнала, какова бывает
материнская любовь.
Я говорю так, а сама улыбаюсь. Дразнить экономку мне не впервой и даже неинтересно. Я делаю
это только ради Сьюзен. И когда миссис Стайлз, покраснев, покидает комнату, я веду гостью к огню.
Она послушно идет за мной. Садится. Она все делает быстро. Я опять беру ее за руку. Рука у нее
тоньше, чем у Агнес, зато грубая. Когда она выдыхает, от нее пахнет пивом. Она говорит. Голос ее
вовсе не такой, как в моих мечтах, а звонкий и нахальный, хотя она пытается говорить нежно и
кротко. Рассказывает о своем путешествии, о поезде, который вез ее из Лондона, — при слове
«Лондон» она старательно выговаривает каждый звук, думаю, она не привыкла произносить его, не
привыкла думать о Лондоне как о своей сокровенной мечте, где должны исполниться все желания.
Мне странно, что такая хрупкая, такая неприметная девчушка всю свою жизнь прожила в Лондоне,
тогда как я все это время просидела в «Терновнике», но мысль эта одновременно и утешает: раз даже
такие живут, может, и мне, учитывая все мои таланты, будет там хорошо — и даже лучше, чем ей?
Так я успокаиваю себя, а сама расписываю ей все ее обязанности. Заметив, что она опять смотрит
на мое платье и туфли, я вижу в глазах ее жалость, смешанную с презрением, и, кажется, краснею.
Говорю:
— Думаю, вашей прежней госпоже было бы смешно глядеть на меня!
Я чуть не сорвалась, но, если в моем голосе и была доля язвительности, она этого не заметила.
— О нет, мисс, — отвечает она. — Леди Алиса была слишком добра, чтобы смеяться над кем бы то
ни было, и, кроме того, прекрасно знала, что роскошная одежда ровно ничего не значит, поскольку
судят не по ней, а по человеку, который ее носит.
Она так увлечена этой своей только что придуманной историей — такая простота и
бесхитростность, — что я целую минуту приглядываюсь к ней и молчу. Потом снова беру ее за руку.
— Мне кажется, вы добрая девушка, Сьюзен, — говорю я.
Она улыбается и изображает скромность. Делает попытку высвободить пальцы.
— Леди Алиса тоже так говорила, мисс, — отвечает она.
— Правда?
— Да, мисс.
Потом вспоминает о чем-то. Отстраняется от меня, шарит в кармане, вынимает письмо. Оно
сложено, запечатано, на нем женским почерком написан адрес, и, конечно же, оно от Ричарда!
Поколебавшись, я беру его — и, не распечатывая, уношу подальше от нее.
«Никаких имен! — сказано в нем. — Но, думаю, Вы догадались, кто вам пишет. Вот девушка,
которая сделает нас богатыми — маленькая воровка, в прошлом я имел случай воспользоваться ее
мастерством и могу рекомендовать ее Вам. Она наблюдает, как я пишу, и ни о чем не подозревает!
Представляю, как она в эту минуту смотрит на Вас. Как не позавидовать ей, потому что мне придется
проторчать здесь еще две недели, прежде чем буду иметь счастье увидеть Вас.
Пожалуйста, сожгите это письмо».
Мне казалось, я такая же расчетливая и хладнокровная, как он. Но нет, нет, я не такая: я чувствую
на себе ее взгляд — в точности как он пишет! — и мне становится страшно. Я сжимаю письмо в руке,
потом вдруг понимаю, что стою так уже очень долго. Вдруг она заметила!.. Складываю листок
пополам, потом еще раз, потом еще — наконец он больше не складывается. Я и не подозреваю, что
она не умеет читать и писать, разве что имя свое, а когда узнаю об этом, то начинаю смеяться — ну
прямо гора с плеч. Но все-таки полностью ей не доверяю.
— Не можете прочесть? — спрашиваю я. — Даже письмо, даже одно слово? — И вручаю ей книгу.
Она отказывается ее брать, но я настаиваю, она открывает ее, перелистывает страницу и смотрит в
текст, но делает все с таким страхом и так неловко, что мне становится ясно: она не притворяется.
Наконец она заливается краской.
Тогда я забираю у нее книгу.
— Простите, — говорю.
Но извиняюсь для виду. На самом деле я удивлена. Не умеет читать! Мне кажется это таким же
чудом, как то, что святые великомученики не чувствовали боли.
Бьет восемь часов — пора идти к дяде. У двери задерживаюсь. В конце концов, я должна что-то
сказать про Ричарда, говорю, что положено, и замечаю в глазах ее довольный огонек. Она сообщает
мне, какой он добрый. И опять говорит так, будто сама в это верит. Может, и верит. Может, там,
откуда она пришла, доброта измеряется по другим меркам. Я ощупываю углы и сгибы сложенной
записки, что лежит в кармане моей юбки.
Что она делала без меня в моих комнатах, этого я сказать не могу, но представляю, как она
ощупывает шелковую ткань моих платьев, перебирает мои ботинки, перчатки, пояса. Добралась ли
она до драгоценностей? Может, придумывает, что с ними делать, когда они ей достанутся: эту
брошку оставит себе, из этой выковырнет камни и продаст их, а золотое кольцо, принадлежавшее
моему отцу, подарит своему молодому человеку...
— Вы сегодня рассеянны, Мод, — говорит дядя. — У вас что, есть другое дело, которым вам не
терпится заняться?
— Нет, сэр, — отвечаю я.
— Может, я утомляю вас этой нехитрой работой? Может, вам хотелось бы все эти годы сидеть в
своем сумасшедшем доме? Тогда прошу извинить: мне казалось, я оказал вам услугу тем, что забрал
вас оттуда. Но, может, вам лучше среди сумасшедших, чем среди книг?
— Нет, дядя.
Он молчит. Я думаю, он вернулся к своим записям. Но он продолжает:
— Это ведь очень просто: позвать миссис Стайлз и попросить ее отвезти вас обратно. Вы уверены,
что вам туда не хочется? Или все-таки послать за Уильямом Инкером с двуколкой? — Говоря так, он
наклоняется ко мне и злобно щурится. Потом, помолчав, улыбается чему-то. — Интересно, как они к
вам отнесутся, — продолжает он, но уже другим тоном, — вы ведь теперь много чего знаете?
Он произносит это очень тихо и медленно, потом снова проборматывает свой вопрос: словно жует
печенье и говорит с набитым ртом. Я помалкиваю, смотрю в пол. Он поправляет воротник и опять
утыкается в свои бумаги.
— Так, так. «Модистки». Почитайте мне из второго тома, но обращайте внимание на пунктуацию и
скажите, где страницы перепутаны. Я их у себя помечу.
Эту книгу я читаю, когда она приходит за мной, чтобы проводить наверх в мою гостиную. Она
стоит у двери, смотрит на ряды книг по стенам, на замазанные окна. Она встала рядом с
указательным пальцем, которым дядя мой отметил границу невинности в «Терновнике», точно так же
раньше стояла и я, но — опять же, как я когда-то, — по неведению своему она его не замечает и чуть
не переступает запретную черту. Я должна удержать ее от этого шага — мне это нужно даже больше,
чем дяде! — и, пока он кричит и возмущается, я иду к ней и осторожно беру за руку. Она вздрагивает
от моего прикосновения.
Я говорю:
— Не бойтесь, Сьюзен. — И показываю ей медную руку в полу.
Я забыла, что, конечно же, она может смотреть здесь на все — на все, что угодно, — для нее это
будут просто чернильные знаки на бумаге. Вспомнив, я опять удивляюсь, и во мне вскипает зависть. Я
вовремя отпускаю ее локоть, чтобы со зла не щипнуть.
Когда мы поднимаемся ко мне, я спрашиваю ее: что она думает о моем дяде?
Она считает, он сочиняет словарь.
Приносят завтрак. Мне есть не хочется, и я пододвигаю к ней свою тарелку. Потом откидываюсь на
стуле и смотрю, как она проводит пальцем по краю фарфоровой тарелки, с удивлением поглядывает
на салфетку, разложенную на коленях. Из нее получился бы неплохой аукционист, агент по продаже
домов: на столовые приборы она смотрит так, будто мысленно прикидывает, на сколько потянет
металл, из которого они сделаны. Она съедает три яйца, быстро орудуя ложечкой, — не морщится
при виде жидкого желтка. Поев, вытирает рот рукой, слизывает с пальца налипшие крошки, глотает.
«Ты приехала сюда, — думаю я, — чтобы и меня так же проглотить».
Но, разумеется, я и хочу, чтобы она это сделала. Мне очень нужно, чтобы она это сделала. Я уже
мысленно начинаю прощаться со своей прошлой жизнью. Она выходит из меня так быстро, как дым
из горящего фитиля, окрашивая стекло черным. Выходит, как нить из паука, готовящегося спеленать
трепещущую муху. Я представляю, как серебряная нить оплетает ее. Она об этом не знает. Узнает
потом, когда будет поздно, и увидит, как эта нить скрутила ее, спеленала и сделала моим подобием.
А сейчас она просто устала и волнуется. Я веду ее гулять по парку, она покорно идет за мной. Потом
мы сидим и шьем, она зевает и трет глаза и ничего уже вокруг не замечает. Она кусает ногти, а когда
видит, что я смотрю, прячет руку, но через минуту тянет ко рту прядь волос.
— Вы вспоминаете Лондон? — спрашиваю я.
Она поднимает голову.
— Лондон, мисс? — переспрашивает она.
Я киваю.
— Что леди делают в Лондоне в это время дня?
— Леди, мисс?
— Леди, такие, как я.
Она беспомощно озирается. Потом, через мгновение, говорит:
— Делают визиты, мисс.
— Визиты?
— Ходят в гости к другим леди.
— Угу.
Она не знает. Она все это выдумала. Уверена, что выдумала! Но все равно после этих ее слов
сердце мое забилось. «Леди, — сказала я, — такие, как я». Таких, как я, больше нет, и я со страхом
представляю, как буду жить в Лондоне, одна, и в гости ко мне никто не зайдет...
Но ведь и сейчас я одна, и никто не навещает меня. А там со мной будет Ричард, он будет меня
направлять, давать советы. Ричард собирается снять нам дом, с комнатами, с дверями, которые будут
запираться...
— Как вы себя чувствуете, мисс? — спрашивает она.
Может, я поежилась. Она встает, чтобы принести мне шаль. Я смотрю, как она идет. Ступает по
ковру уверенно, не обращая внимания на причудливый узор из линий, ромбиков и квадратиков, что
сплетается у нее под ногой.
Я все смотрю на нее и смотрю. Вообще-то мне не следует так долго смотреть на нее, когда она
выполняет обычную работу по дому. В семь часов она одевает меня к ужину. В десять укладывает в
постель. После этого уходит в свою горницу, и я слышу, как она вздыхает, и вижу, как она
потягивается. Свеча в ее комнате освещает ее всю, а я смотрю из темноты. Фигура ее мелькает в
дверном проеме: вот она подбирает с пола упавшую завязку, вот берет плащ и отряхивает с него
пыль. Она не молится на коленях, как Агнес. Садится на кровать — мне ее теперь не видно, но она
поднимает ноги и носком одного ботинка снимает другой. Потом встает и расстегивает платье и,
когда оно падает на пол, неуклюже переступает через него, расшнуровывает корсет, потирает бок,
опять вздыхает. Уходит в сторону. Я вытягиваю шею, чтобы лучше видеть. Она возвращается уже в
ночной сорочке — и дрожит от холода. Я от сочувствия тоже начинаю дрожать. Она зевает. Я тоже
зеваю. Она потягивается — с наслаждением, словно в предвкушении сладкой дремоты. И вот уходит,
задувает свечу, залезает на кровать — теперь она согреется и уснет...
Она засыпает быстро, как младенец. И я так когда-то засыпала. Я выжидаю немного, потом достаю
материнский портрет и подношу его к губам.
— Вот и она, — шепчу я. — Вот и она. Она теперь твоя дочь!
Как все просто! Но, закрыв шкатулку, я опять лежу без сна. Часы вздрагивают и начинают бить. В
парке верещит какой-то мелкий зверек — похоже на детский плач. Я закрываю глаза и вспоминаю —
хотя давно уже так ясно не вспоминала — сумасшедший дом, мой родной дом, и в нем — безумные
женщины с дикими глазами, сестры. Я живо представляю себе спальни сестер, циновки на полу,
надпись на побелке: «Моя пища есть творить волю Пославшего Меня».[13]Вспоминаю лестницу,
ведущую на чердак, прогулки по крыше, вспоминаю, какой мягкий свинец, если царапнуть ногтем...
как страшно смотреть вниз...
Должно быть, на этой мысли я и заснула — ушла с головой в самые глубины сна. Но потом вдруг
проснулась — вернее, не совсем проснулась, тяжелые путы сна все еще тянут меня назад, в темноту.
Потому что, открыв глаза, я не понимаю, где я — мне странно все и жутко страшно. Смотрю на свое
тело под покрывалом, и так странно — то вижу его, то оно совсем пропадает, то словно распадается
на мелкие кусочки, и я не могу вспомнить, сколько мне лет. Я кричу. Зову Агнес. Я и забыла, что ее
уже нет. Забыла про Ричарда Риверса и про наш хитроумный план. Я зову Агнес, и кажется, она идет
ко мне, но только чтобы забрать мою лампадку. Я думаю, она это делает, чтобы наказать меня. «Не
уносите свет!» — прошу я, но она уносит, и я остаюсь в кромешной темноте и слышу, как ходит в
петлях дверь и шорох шагов за занавеской. Кажется, проходит много времени, прежде чем свет
появляется снова. Но когда Агнес поднимает лампадку и видит мое лицо, она вскрикивает.
— Не смотрите на меня! — молю я. А потом: — Не уходите! — Потому что чувствую, если она
останется, не уйдет, то беда — какая, не знаю, но что-то ужасное — не случится, и меня — или ее —
можно будет спасти. Я прижимаюсь к ее щеке и хватаю за руку. Но рука ее белая, хотя должна быть в
веснушках. Я смотрю на нее и не узнаю.
Она говорит чужим голосом:
— Это Сью, мисс. Вы меня узнаете? Там ничего нет. Вам привиделось.
— Привиделось?
Она гладит меня по щеке. Поправляет волосы — не как Агнес. Как никто другой. Она повторяет:
— Меня зовут Сью, мисс. У Агнес была скарлатина, и ее отправили домой. А теперь вам надо лечь,
иначе вы простудитесь и тоже заболеете. Вам нельзя болеть.
Я сначала ничего не понимаю, но потом сон отпускает меня — я узнаю ее и вспоминаю, кто я,
вспоминаю свое прошлое, настоящее и неизвестное будущее. Она мне чужая, но она — часть этого
всего.
— Не уходите, Сью! — прошу я.
Она не знает, что делать. Когда она отворачивается, я хватаю ее крепче. Но она повернулась,
чтобы перелезть через меня, и вот уже залезает под простыню и обвивает меня рукой, губы ее
касаются моих волос.
Она холодная, и мне тоже холодно. Я начинаю дрожать, потом успокаиваюсь и лежу не шевелясь.
— Ну вот, — тихо говорит она.
Ее дыхание щекочет мне щеку, ее голос нежно журчит в темноте:
— Ну вот. А теперь — спать. Будете спать? Ну и умница. Хорошая девочка.
«Хорошая девочка» — так она сказала. В этом доме давно уже никто не считает меня хорошей. А она
считает. Должна так считать, ради нашего успеха. А я должна быть хорошей, доброй и глупой. Разве о
золоте не говорят, что оно хорошее? Я для нее как золото. Она пришла, чтобы погубить меня, но еще
не время. Сейчас она должна беречь меня, холить и лелеять, трястись надо мной, как над грудой
монет, которые в конце концов промотает...
Я это знаю, но не могу почувствовать то, что, казалось бы, должна. Я засыпаю в ее объятии, сплю
крепко, без снов и, когда просыпаюсь, чувствую рядом ее тепло. Она отодвигается, едва я
пошевелилась. Трет глаза. Ее распущенные волосы касаются моих. Черты лица ее от сна утратили
прежнюю резкость. Лоб гладкий, ресницы слиплись, а в глазах, когда она глядит на меня, нет ни
насмешки, ни злобы... Она улыбается. Зевает. Встает. Одеяло вздымается и падает, обдает меня
теплом. Я лежу и пытаюсь припомнить, что было ночью. В сердце трепещет какое-то новое чувство —
стыд или, может, испуг. Я кладу руку туда, где спала она, — простыня холодна.
Она тоже изменилась. Стала увереннее, добрее. Маргарет приносит воды, наливает в тазик.
— Готовы, мисс? — говорит моя новая горничная. — Лучше поскорее.
Мочит полотенце, отжимает и, пока я стоя пытаюсь снять сорочку, проводит влажной материей по
моему лицу и под мышками. Я у нее теперь вместо ребенка. Она усаживает меня, чтобы расчесать
волосы. И приговаривает:
— Как спутались-то! Чтобы расчесать такой веник, надо начать с кончиков...
Агнес умывала и причесывала меня торопливо, и каждый раз, когда расческа застревала,
нервничала и дергала. Как-то я ее даже стукнула туфлей — сильно, так, что пошла кровь. А теперь я
сижу перед Сьюзен — Сью, ночью она называла себя Сью, — сижу тихо и терпеливо, пока она
распутывает колтуны на моих волосах, и смотрю на свое отражение в зеркале...
Хорошая девочка.
Потом я говорю:
— Спасибо, Сью.
Я часто говорю так, и в этот день, и в последующие дни и ночи. Агнес я такого не говорила.
«Спасибо, Сью», «хорошо, Сью» — когда она просила меня сесть или встать, поднять руку или ногу.
«Нет, Сью» — когда она спрашивала, не туго ли затянуто платье.
«Нет, мне не холодно», но она хочет в этом убедиться (мы гуляем по парку): подправляет у ворота
плащ, чтобы я не простыла. Нет, мои ботинки не промокли от росы — но она проверяет пальцем,
сунув его между чулком и краем ботинка, чтобы удостовериться. Я не должна простужаться. Я не
должна утомляться. «Может, вы уже находились, мисс?» Я не должна болеть. «Опять завтрак на
тарелке остался. Ну хоть чуточку!» Я не должна стать худышкой. Я гусь, которого откармливают,
чтобы потом зарезать.
Конечно, хотя она этого и не знает, как раз ей-то и не мешает потолстеть — ей, которая со
временем приучится засыпать, просыпаться, одеваться, гулять по приказу, по сигналу, по звуку
колокольчика. Она думает, что ублажает меня. Думает, что жалеет меня! Она привыкает к порядкам в
доме, не подозревая, что привычки и одежды, что сейчас сковывают меня, скоро скрутят ее саму...
Обернутся вокруг, как сафьян или шагрень... Я привыкла думать о себе как о своего рода книге. Я и
есть книга — для нее: она смотрит на меня беспомощным взглядом, не может прочесть, видит лишь
форму, но не понимает текста. Она замечает лишь то, что снаружи — «Ах, какая вы бледненькая!» —
но не подозревает, какая бурная, порочная кровь бьется внутри.
Я не должна была этого делать. Но не могу иначе. Я слишком прониклась мыслью — эту мысль она
подсказала, — что я всего лишь глупая девочка, которую судьба обделила и которой снятся кошмары.
Но никаких кошмаров мне не снится, пока она спит рядом, и под этим предлогом я заманиваю ее к
себе в постель и на вторую ночь, и на третью. А потом это становится обычным делом. Поначалу она
ведет себя настороженно, но, оказывается, ей не нравятся балдахин и занавеси. Каждый раз она,
подняв свечу, вглядывается в складки материи.
— А вдруг там мошки какие или паук — возьмет да и свалится?
Она хватается за столбик и трясет изо всех сил — падает один жук, и нас обдает облаком пыли.
Однако, привыкнув, она ложится без уговоров, и по тому, как легко и естественно она
сворачивается, обнимая меня рукой, я догадываюсь, что она привыкла спать не одна. Интересно
только с кем.
— У вас есть сестры, Сью? — спросила я ее как-то раз, может быть, через неделю после ее приезда.
Мы гуляем вдоль реки.
— Нет, мисс.
— А братья?
— Насколько мне известно, нет, — отвечает она.
— И вы росли, как и я, в одиночестве?
— Ну нет, мисс, не то чтобы в одиночестве... В общем, с двоюродными сестрами и братьями.
— Ага, с двоюродными... Вы хотите сказать, с детьми вашей тети?
— Тети? — Она, похоже, не понимает.
— У вас же есть тетя, няня мистера Риверса.
— Ой! — Она моргает. — Да, мисс. Конечно...
Она отворачивается от меня, взгляд ее задумчив.
Она вспомнила о доме. Я пытаюсь представить, какой он, — и не могу. Пытаюсь представить ее
двоюродных братьев и сестер: грубые такие мальчишки и девчонки, скуластые, с острым
подбородком, как у нее...
Она вздыхает.
— Ничего, — говорю я, как добрая госпожа несчастной служанке. — Смотрите, вон идет баржа.
Можно послать с ней привет. Мы обе пошлем приветы — в Лондон.
«В Лондон», — повторяю я про себя. Там Ричард. Я тоже буду там, через месяц. А вслух говорю:
— Темза их донесет, даже если баржа не сможет.
Однако она смотрит не на баржу, а на меня.
— Темза? — переспрашивает она.
— Река, — поясняю я. — Эта река.
— Эта полоска воды и есть Темза? Нет, мисс, вы шутите. — Она неуверенно улыбается. — Как
такое может быть? Темза — она такая широкая... — Она разводит руки в стороны. — А эта... узкая.
Видите?
Я отвечаю, что, как мне кажется, реки чем дальше текут, тем шире становятся. Она качает головой.
— Такая узенькая полоска воды? — снова говорит она. — Да в той воде, что мы берем из крана, и
то больше жизни, чем в этой... Ой, мисс! Гляньте туда.
Баржа проплыла мимо нас. На корме ее крупные буквы: «РОТЕРХИТ», но она показывает не на них,
а на пятна мазута от работающего двигателя.
— Видите? — чуть не кричит она. — Вот какая Темза. Темза такая в любое время дня и ночи, в
любое время года. Посмотрите, сколько красок. Тысячи цветов...
Она улыбается. Когда она улыбается, она почти красива. Потом пленка мазута становится тоньше,
вода коричневеет, и улыбка сходит с ее лица. И у нее снова вид воровки.
Вы понимаете, я должна была ее презирать. Иначе как бы смогла я сделать то, что задумала? Как
смогла бы обмануть ее и погубить? Это все потому, что я слишком долго была с ней рядом. Мы
должны были довериться друг другу. А ее представление о доверительности не такое, как у Агнес, не
такое, как у Барбары, и не такое, как вообще у горничных. Она слишком открытая, слишком смелая,
слишком вольная. Она зевает, потягивается. Расчесывает болячки и ссадины. Пока я шью, она
разглядывает старую царапину на руке. Потом спрашивает:
— Можно булавку?
А когда я достаю из шкатулки свою иголку и протягиваю ей, она минут десять ковыряет кожу
острием. Потом возвращает мне иголку.
Но передает осторожно, чтобы я не уколола палец.
— Смотрите не уколитесь, — говорит она так просто и по-доброму, и я на миг забываю, что она
бережет меня для Ричарда. Думаю, она и сама об этом забыла.
Однажды на прогулке она берет меня под руку. Для нее это ровно ничего не значит, а меня будто
молнией пронзило. В другой раз, долго просидев на стуле, я жалуюсь, что ноги затекли: она
опускается передо мной на колени, расшнуровывает ботинки, берет мои ступни в свои ладони и греет
их — сначала растирает, а потом дует на пальцы. Она начинает одевать меня по своему вкусу, вносит
маленькие изменения в мою одежду, в прическу, в убранство комнат. Приносит живые цветы,
выбрасывает вазы с сухими листьями, которые издавна стояли в спальне на столиках, а вместо них
приносит примулы — она их собирает на дальних лужайках дядиного парка.
— Конечно, в деревне таких цветов, как у нас в Лондоне, не достать, — говорит она, ставя их в
стакан, — но и эти довольно миленькие, правда?
Она велит Маргарет брать у мистера Пея побольше углей для моего камина. Так просто! И все же
никто прежде не догадывался сделать это для меня, даже я сама не догадывалась и в течение
нескольких зим мерзла. От тепла окна запотевают. Она любит стоять у окна и рисовать на стекле
кольца, сердечки и завитки.
Как-то мы возвращаемся с ней от дяди, и я вижу на столике игральные карты. Эти карты, скорее
всего, принадлежали моей матери, это ведь были ее комнаты, здесь вообще много ее вещей, и хотя
поначалу я расстроилась — представила себе, как мать тут ходила, а там сидела, разбрасывала
разноцветные карты по скатерти. Вот она, еще незамужняя, еще в здравом рассудке, сидит, подперев
щеку ладонью, может, вздыхает и ждет, ждет чего-то...
Я взяла одну карту. В перчатке держать ее неудобно — скользкая. Но за дело взялась Сью — и стол
преобразился: она собирает их, тасует, раскладывает ровно, аккуратно. И золотисто-красная колода
сверкает в ее руках, как груда драгоценностей. Конечно, она удивлена тем, что я не умею играть, и
сразу же усаживает меня, чтобы обучить. В карточных играх важны лишь удача да простой расчет, но
она играет серьезно, рьяно — расправив карты веером, склоняет голову набок, щурится... Когда мне
надоедает, она играет одна или ставит карты на ребро, соединяет верхние края и сооружает из них
высокую конструкцию — что-то вроде пирамиды, а сверху обязательно кладет короля и королеву.
— Смотрите, — говорит она, когда пирамида готова. — Смотрите сюда, мисс. Видите?
И вынимает карту из основания пирамиды, и, когда постройка рушится, она хохочет.
Хохочет. Для «Терновника» это звук незнакомый, чуждый, все равно что смеяться в церкви или в
тюрьме. А еще она поет. Однажды заговорили о танцах. Она вскакивает, подбирает юбку, чтобы
показать мне движение. Потом и меня поднимает, и вертит, и кружит, и, когда она прижимается ко
мне, я слышу, как стучит ее сердце — словно она передает его мне и оно становится моим.
В конце концов я разрешаю ей подправить расколовшийся зуб серебряным наперстком.
— Дайте-ка посмотрю, — говорит она. Она видела, как я терла щеку. — Подойдите к свету.
Я встаю у окна, закидываю назад голову. Рука у нее теплая, дыхание — от нее чуть пахнет пивом
— тоже теплое. Она ощупывает десну.
— Да уж, он острее... — Она убирает руку.
— Чем змеиный, Сью?
— Чем иголка, хотела я сказать, мисс. — Она озирается.— А разве у змей бывают зубы, мисс?
— Думаю, да, раз они кусаются.
— Верно, — говорит она рассеянно. — А я думала, они беззубые...
Она уходит в спальню. В открытую дверь я вижу постель и под ней, задвинутый поглубже, ночной
горшок. Сколько раз она предупреждала меня, как легко фарфор бьется, если, вставая утром,
наступишь не туда, да можно и охрометь. Точно так же серьезно просила не наступать босыми ногами
на волосы (потому что волосы — как черви, говорила она, могут впиться в босую ногу, и тогда
заболеешь) и еще говорила о том, что нельзя мазать ресницы нечистым касторовым маслом и что не
следует безрассудно — если за вами кто-то гонится или надо спрятаться — лезть вверх по печной
трубе. Сейчас же, рассматривая разные предметы на моем туалетном столике, она ничего не говорит.
Я жду, потом окликаю ее.
— А знаете вы кого-нибудь, кого покусала змея, Сью? — спрашиваю я.
— Кусала змея, мисс? — Она появляется в дверях, но все еще хмурится. — В Лондоне? Вы хотите
сказать, в зоопарке?
— Ну да, может, в зоопарке.