Мастера психологии Карен Хорни

[djjaz63]

или вкусной еды - это признак ее распущенности. Поэтому, когда он фрустрирует ее
потребности, что неизбежно по его внутренним причинам, с его точки зрения - фрустрации
не происходит. Ей же лучше, что не идут на поводу у ее потребностей, потому ей должно
быть стыдно, что они у нее вообще есть. На самом деле его техника фрустрации отработана
до совершенства. Она заключается в умении омрачить радость угрюмостью, заставить ее
почувствовать себя ненужной и нежеланной, отдаленной физически или психически. Его
общая пренебрежительная и презрительная установка наносит ей наибольший вред и
внутренне чужда. Каким бы на самом деле ни было его отношение к ее особенностям или
качествам, оно редко выражается. С другой стороны, как я уже говорила, он и на самом деле
презирает ее за мягкость, уклончивость и неспособность быть прямолинейной. Но вдобавок,
в силу потребности в активной экстернализации своей ненависти к себе, он придирается к
ней и унижает ее. Если она вдруг осмеливается критиковать его, он высокомерно
отмахивается от всего, что она говорит, или доказывает ей, что она ему мстит.
В сексуальной стороне их жизни мы найдем еще больше вариантов. На общем фоне
сексуальные отношения могут выделяться как единственно удовлетворительный вид
контакта. Или, в том случае, если у него есть запреты на наслаждение сексом, он может
фрустрировать ее и в этом отношении тоже, что ощущается наиболее остро, так как без
нежности с его стороны секс может быть для нее единственным доказательством его любви.
Секс может стать и средством обидеть, унизить ее. Он достаточно ясно может дать понять,
что для него она только сексуальный объект. Он может намеренно не скрывать сексуальные
отношения с другими женщинами, сопровождая это унизительными комментариями по
поводу ее меньшей привлекательности или отзывчивости. Сам половой акт может быть
унизительным из-за отсутствия всякой нежности или вследствие применения садистических
приемов.
Ее отношение к такому плохому обращению полно противоречий. Как мы сейчас увидим,
это не статичный набор реакций, но колебательный процесс, толкающий ко все большим и
большим конфликтам. Прежде всего, она просто беспомощна, как и всегда по отношению к
агрессивным людям. Она никогда не могла держать против них оборону и отвечать хоть
сколько-нибудь эффективно. Ей всегда легче уступить. И, склонная чувствовать себя
виноватой в любом случае, она скорее соглашается с упреками, в особенности потому, что в
них есть доля истины.
Но ее уступчивость теперь принимает большие размеры и меняется качественно. Она
остается выражением ее потребности умилостивить и угодить, но теперь она определена еще
и ее стремлением к полной капитуляции. А мы уже говорили, что сдается она, только если
будет сломлена ее гордость. Таким образом, часть ее завуалированно одобряет его поведение
и весьма активно ему способствует. Он всеми силами стремится (пусть и бессознательно)
раздавить ее гордость; в свою очередь, ее тайно и неудержимо так и влечет ею пожертвовать.
В сексуальных сценах это стремление может полностью доходить до сознания. С
оргиастической страстью она может простираться ниц, принимать унизительные положения,
сносить побои, укусы, оскорбления. Иногда это единственное условие, при котором она
может получить полное удовлетворение. Возможно, что стремление к полной капитуляции
посредством самоунижения более полно, чем другие объяснения, дает нам понимание
мазохистских перверсий.
Такое откровенное выражение страсти унижать себя свидетельствует об огромной власти,
которую может приобрести это влечение. Оно может проявляться также в фантазиях (часто
связанных с мастурбацией) об унизительных сексуальных оргиях, о выставлении себя
напоказ перед публикой, об изнасиловании, связывании, избиении. Наконец, это влечение
выражается в сновидениях, где она лежит, брошенная, в сточной канаве, а партнер ее
подбирает; где он обращается с ней, как с проституткой; где она валяется у него в ногах.
Влечение к самоунижению может быть хорошо замаскировано, чтобы его можно было
непосредственно увидеть. Но опытный наблюдатель заметит его признаки во многих других
проявлениях, таких как готовность (или, скорее, потребность) оправдывать его и брать на
себя всю вину за его проступки или в ее заискивании, услужливости и жизни с оглядкой на
него. Она не отдает себе в этом отчета, ей такая оглядка представляется смирением или
любовью, или любовным смирением, поскольку влечение простереться ниц, как правило,
глубоко подавляется, за исключением сексуальной жизни. Однако оно присутствует и
вынуждает пойти на компромисс, который допускает, чтобы унижение было, но не доходило
до сознания. Это объясняет, почему она очень долгое время может не замечать его
оскорбительного поведения, хотя оно очевидно для других. Или же, если она умом понимает
происходящее, она эмоционально его не переживает и не пытается восстать против него.
Иногда друг может обратить на это ее внимание. Но даже если она будет убеждена, что он
прав и хочет ей добра, это будет только раздражать ее. Фактически по-другому быть и не
может, потому что слишком сильно затрагивает ее конфликт в этой области. Об этом более
красноречиво говорят ее попытки выбраться из ситуации, совершаемые время от времени.
Снова и снова она при этом вспоминает его оскорбления и пренебрежительное отношение,
надеясь, что это поможет ей устоять против него. И сделав множество тщетных попыток, она
с удивлением понимает, насколько они несерьезны.
Ее потребность полностью отдаться партнеру - причина его идеализации. Поскольку она
может обрести цельность только с тем, кому она перепоручила свою гордость, он должен
быть гордым, а она - покорной. Я уже упоминала изначальное очарование его высокомерия
для нее. Даже если это осознаваемое очарование пойдет на убыль, она продолжит возносить
своего героя другими, более тонкими способами. Возможно, потом она присмотрится к нему
пристально, но у нее не сложится реальной и цельной картины до настоящего разрыва, хотя и
тогда она не перестанет превозносить его до небес. А до тех пор она склонна думать,
например, что, несмотря на то что он - сложный человек, он в основном прав и понимает
больше других. Как ее потребность идеализировать его, так и потребность отдаться идут
здесь рука об руку. Она готова отказаться от своего зрения, чтобы видеть его, других и себя
его глазами, - и это второй фактор, делающий разрыв таким мучительным для нее.
До сих пор вся ее игра, как мы видим, шла вместе с партнером и ради него. Но есть
поворотный пункт, или, вернее, затянувшийся процесс поворота, поскольку она теряет все,
что ставила на карту. Ее самоунижение во многом (хотя и не во всем) служило средством для
достижения цели: найти внутреннюю цельность, отдав себя и слившись с партнером. Для
этого партнер должен был принять ее любовную самоотдачу и отплатить ей любовью за
любовь. Но именно в этом решающем моменте он подводит ее - мы знаем, что он обречен на
это собственным неврозом. Поэтому против его высокомерия она не возражает (или, скорее,
втайне его приветствует), но боится как отвержения с его стороны, так и скрытых и открытых
фрустраций в любви и с горечью возмущается ими. Здесь вовлечены и ее глубокая
потребность в спасении, и та часть ее гордости, которая требует, чтобы она сумела заставить
любить себя и добилась успеха в отношениях с ним. Кроме того, ей, как и большинству
людей, трудно бросить дело, в которое уже столько вложено сил. И в ответ на скверное
обращение она становится тревожной, безрадостной или испытывает чувство безнадежности
только затем, чтобы вскоре опять, вопреки очевидности, цепляться за веру, что в один
прекрасный день он ее полюбит.
Это и есть та самая точка, где и начинается конфликт. Сперва невесомый и мимолетный,
он постепенно разрастается и становится постоянным. С одной стороны, она отчаянно
пытается спасти отношения. Ей думается, что она с похвальным усердием прикладывает все
силы к их налаживанию; ему - что она все сильнее цепляется за него. Правы оба, но оба
упускают из виду существенный момент - она борется за то, что представляется ей конечной
победой добра. Пуще прежнего она стремится угодить, предвосхитить его желания, увидеть
свои ошибки, отвернуться от грубости или не возмущаться ею, понять, сгладить. Не понимая,
что все эти усилия уводят далеко от цели, она считает их «работой над ошибками». Точно так
же она обычно цепляется за ложное убеждение, что и он тоже «исправляется».
С другой стороны, она начинает его ненавидеть. Сперва ненависть прячется глубоко, ведь
она разрушила бы ее надежды. Затем ее всплески доходят до сознания. Тогда в ней
пробиваются первые ростки возмущения его оскорбительным обращением, но она все еще не
решается признаться себе, что ее оскорбляют. Настает черед мстительных тенденций.
Начинаются вспышки, в которых проявляется ее истинное возмущение, но до нее все еще не
доходит, насколько оно непритворное. Она все больше позволяет себе критику и меньше
позволяет себя эксплуатировать. Характерно, что в основном месть осуществляется
косвенным путем: в виде жалоб, страдания, мученичества, усиленного цепляния. Элементы
мщения прокрадываются и в сияющую цель. В латентной форме они были там всегда, но
теперь они разрастаются, как раковая опухоль. Намерение заставить его любить себя
остается, но теперь это уже вопрос мстительного торжества.
С какой стороны ни взгляни, это беда для нее. Резкая раздвоенность в таком
существенном вопросе хотя и остается бессознательной, делает ее поистине несчастной.
Именно потому, что желание мести бессознательно, оно крепче привязывает ее к партнеру,
поскольку дает ей еще один сильный стимул для борьбы за хеппи-энд. И даже если она
добьется своего и в конце концов он действительно полюбит ее (что возможно, если он не
слишком ригиден, а она не слишком стремится к саморазрушению), ей не удается
насладиться победой. Ее потребность в торжестве удовлетворена и теперь угасает, гордость
получила то, что ей причитается, но это как бы уже пройденный этап. Она может быть
благодарна, может ценить то, что ее любят, но чувствует, что теперь уже слишком поздно. На
самом деле она не может любить, если удовлетворена ее гордость.
Однако если ее удвоенные усилия ничего существенно не меняют в картине, она с еще
большей страстью может наброситься на себя, подставляясь тем самым под двойной огонь.
Поскольку идея «отдать себя» постепенно обесценивается и, следовательно, происходит
постепенное осознание того, что ей выпадает слишком уж много издевательств, то она
считает, что ее используют, и начинает ненавидеть себя за это. До нее также начинает
доходить, что ее «любовь» - на самом деле патологическая зависимость (как бы она ее ни
называла). Это здоровое осознание, но первая реакция на него - самоосуждение. Вдобавок,
осуждая в себе мстительные склонности, она ненавидит себя за то, что они в ней есть. И
наконец, она впадает в беспощадное самоуничижение за то, что не сумела влюбить его в
себя. Она отчасти осознает эту свою ненависть к себе, но обычно большая ее часть пассивно
экстернализуется, что характерно для смиренного типа. Это означает, что теперь у нее есть
мощное и всепроницающее чувство, что он ее обидел. Это задает новый вектор ее отношения
к нему. Ее увлекает гнев, проклюнувшийся из этого чувства обиды и набирающий силу. Но и
ненависть к себе так страшит ее, что она или ищет привязанности, которая успокоила бы ее,
или же находит себе опору на саморазрушительном фундаменте своей покорности плохому
обращению. Партнер становится инструментом ее деструктивности, обращенной на себя. Ее
влечет к тому, чтобы ее мучили и унижали, потому что она ненавидит и презирает себя.
Приведу наблюдения над собой двух пациентов, готовых вырваться из зависимых
отношений, в качестве иллюстрации роли ненависти к себе в этот период. Первый пациент,
мужчина, решил провести короткий отпуск в одиночестве, чтобы выяснить свои истинные
чувства к женщине, от которой он зависел. Попытки такого рода, хотя и объяснимые, в
основном оказываются бесполезными - отчасти потому, что компульсивные факторы
размывают вопрос, а отчасти потому, что человек обычно реально озабочен не своими
проблемами и их ролью в ситуации, а только тем, как бы «узнать» (непонятно как), любит он
другого или нет.
В данном случае плодотворна уже одна решимость пациента обнаружить источник
проблемы, хотя он, конечно, не сумел выяснить свои чувства. Чувств-то был целый ураган.
Сперва в нем бушевало чувство, что его женщина была так бесчеловечно жестока, что любой
кары было бы для нее мало. Вскоре он так же сильно почувствовал, что отдал бы все за
дружеский шаг с ее стороны. Несколько раз его бросало из одной крайности в другую, и
каждое переживание было таким реальным, что он на какое-то время забывал о
противоположном чувстве. На третий раз он понял, что его охватывают противоречивые
чувства. Только тогда он осознал, что ни одна из крайностей не является его истинным
чувством, а обе они носят компульсивный характер. Это принесло ему облегчение. Вместо
беспомощного метания он занялся ими как проблемой, требующей решения. Последующая
часть психоанализа привела его к удивительному открытию: оба чувства, по сути, не столько
относились к партнеру, сколько к его собственным внутренним процессам.
Причины эмоционального подъема помогли ему понять два вопроса. Зачем ему было
нужно раздувать ее оскорбление до такой степени, что она превращалась в какое-то
бесчеловечное чудовище? Почему он так долго не мог увидеть явное противоречие в своих
колебаниях настроения? Первый вопрос позволил нам установить такую
последовательность: рост ненависти к себе (на это было несколько причин), увеличение
чувства, что женщина его обидела, и реакция на эту экстернализованную ненависть к себе в
виде мстительной ненависти к ней. Теперь ответ на второй вопрос кажется простым. Его
чувства были противоречивы, только если принимать их за чистую монету - как выражение
любви и ненависти к своей женщине. На самом деле его пугала мстительность идеи, что
любой кары было бы для нее мало, и он пытался запрятать свой страх, прикрываясь страстью
к женщине ради того, чтобы успокоить самого себя.
Другая иллюстрация описывает женщину, которая не могла сделать выбор между
чувством относительной независимости и непреодолимым желанием позвонить своему
партнеру. Однажды, когда ее рука уже тянулась к телефону (хотя женщина прекрасно знала,
что ей от возобновления контакта станет только хуже), в голове женщины мелькнула мысль:
«Привязали бы меня к мачте, как Одиссея. Как Одиссея? Ему-то это нужно было, чтобы
устоять против Цирцеи, превращающей мужчин в свиней[65]. Так вот в чем дело: похоже, мне
очень нужно поунижаться, и чтобы он меня поунижал». Правильное чувство сняло заклятье.
В это время она была способна к самоанализу и задала себе уместный вопрос: почему это
желание так непреодолимо именно сейчас? Тут она испытала глубокую ненависть и
презрение к себе, которых раньше не сознавала. В памяти всплыли события прежних дней,
которые заставляли ее есть себя поедом. После этого ей стало легче, и это был устойчивый
эффект, так как в этот период она хотела оставить партнера, а данный самоанализ помог ей
найти тайные путы, которые все еще держали ее. На следующей сессии она сказала: «Мы
должны больше анализировать мою ненависть к себе».
Так внутренние переживания все больше втягивают в себя все упомянутые факторы:
тающие надежды на успех, удвоенные усилия, возникновение ненависти и мстительности, и
тут же дает о себе знать «отдача» от их удара в виде насилия против Я. Внутренняя ситуация
становится все более невыносимой для смиренного типа женщины. Она действительно стоит
перед жизненно важным выбором: тонуть или плыть. Все зависит от того, какое решение
победит. Пойти ко дну (как мы раньше обсуждали) - решение для этого типа очень
привлекательное, одним махом можно покончить со всеми конфликтами. Она может
представлять свое самоубийство, угрожать им, пытаться покончить с собой и сделать это.
Она может заболеть и поддаться болезни. Она может стать морально неустойчивой и,
например, заводить случайные связи. Она может начать мстить партнеру, при этом мучая
себя больше, чем его. Или, даже не понимая того, она может просто утратить вкус к жизни,
облениться, растолстеть, перестать за собой ухаживать.
Другое решение - это движение к выздоровлению, это желание выбраться из ситуации.
Порой одна мысль, что вот-вот все рухнет, придает ей необходимую храбрость. Иногда одно
решение внезапно сменяется другим. Процесс борьбы между ними - это очень болезненный
процесс. Побуждения и силы для поступков черпаются из обоих источников, невротического
и здорового. Вспыхивает конструктивный интерес к себе, возникает и возмущение против
партнера не только за реальные обиды, но и за то, что она чувствует себя «обманутой», ноет
гордость, раненная заведомо проигрышной игрой. С другой стороны, перед ней почти
непреодолимые препятствия. Она выставила дистанцию от многого и многих и с ее
надорванными силами цепенеет от мысли, что брошена, предоставлена сама себе. Порвать
отношения означало бы также признать поражение, и это тоже не может принять ее гордость.
Как правило, чередуются подъемы и спады - те периоды, когда она чувствует, что вполне
проживет и без него, и другие, когда она готова перенести любой позор, чем уйти. Это очень
похоже на схватку одной гордости с другой, а между ними она сама, словно между двух
огней, в ужасе. Результат этой битвы зависит от многих обстоятельств. В основном это
внутренние факторы, но важна и общая жизненная ситуация, и, конечно, помощь друга или
психоаналитика.
Предположив, что она действительно вырвется из пут, справедливо задать вопрос, какова
будет цена победы. Выбравшись, сломя голову или с большими предосторожностями, из
одной зависимости, не окунется ли она раньше или позже в другую? Или же она станет
настолько осторожна в своих чувствах, что постарается все их задавить на корню? Она может
казаться нормальной, но внутри поселился страх на всю оставшуюся жизнь. Или же она
кардинально изменится, став действительно сильной личностью? Все может быть.
Естественно, психоанализ открывает большие возможности перерасти невротические
проблемы, которые привели ее к стрессу и поставили в опасное положение. Но если она
смогла собрать достаточно сил во время борьбы и реальные страдания сделали ее мудрее, то
обычная честность с собой и решимость стоять на своих ногах смогут повести вперед, к
внутренней свободе.
Болезненная зависимость - одно из самых сложных явлений, с которыми нам приходится
иметь дело. Было бы самонадеянно понять его, не усвоив, что человеческая психология
сложна, и не отказавшись от простых формул, объясняющих все. Мы не можем объяснить
общую картину болезненной зависимости различными проявлениями сексуального
мазохизма. Если он вообще присутствует, то это результат многих факторов, а не их
причина. Болезненная зависимость - вовсе не вывернутый наизнанку садизм слабого и
лишенного надежд человека. Нам не уловить ее сущности, даже сосредоточившись на
паразитических и симбиотических ее гранях или на невротическом желании потерять себя.
Одного только влечения к саморазрушению и бесконечному страданию тоже недостаточно
для принципиального объяснения. И неправильно, наконец, считать данное общее состояние
лишь экстернализацией гордости и ненависти к себе. Когда мы рассматриваем тот или иной
фактор как самый глубокий корень всего явления, мы заранее должны быть готовы получить
одностороннюю картину, которая не охватывает всех особенностей. Более того, все такие
объяснения создают слишком статичную картину. Болезненная зависимость - не статичное
состояние, а процесс, в котором работают все или большинство этих факторов. Они то
выступают на передний план, то уходят в тень, дополняют друг друга или борются между
собой.
И наконец, упомянутые факторы, хотя и влияют на общую картину, имеют слишком
отрицательный характер, чтобы на них списать ответственность за страстный характер
зависимости. А страсть - всегда страсть, полыхает она или тлеет. Но нет страсти без
ожидания реализации неких главных надежд в жизни. Не так уж важно, что вырастают эти
надежды из невротических предпосылок. Этот фактор, который невозможно сбрасывать со
счетов, но можно понять только в рамках целостной структуры смиренного типа личности, -
влечение к полной самоотдаче и стремление обрести цельность через слияние с партнером.

[djjaz63]

Глава 11
Решение «уйти в отставку»: зов свободы
Третье главное решение внутрипсихических конфликтов состоит, по сути, в том, что
невротик ретируется с поля внутренней битвы, заявляя, что это его больше не интересует.
Если ему удается принять и поддерживать установку «да мне плевать на все», внутренние
конфликты его не так уж беспокоят, и он может поддерживать подобие внутреннего мира.
Поскольку это возможно только вне активной жизни, «уход в отставку» кажется подходящим
названием для этого решения. В каком-то роде это наиболее радикальное решение из всех и,
вероятно, по этой самой причине гораздо чаще создает условия для комфортного
функционирования. А поскольку наше ощущение «здоровья» стало неотчетливым, «ушедшие
в отставку» часто производят впечатление здоровых. 
Отставка может быть конструктивной. Как в случае множества пожилых людей,
осознавших внутреннюю тщету честолюбия и успеха и смягчившихся потому, что они стали
ожидать и довольствоваться меньшим, а отказ от лишнего придал им мудрости. Многие
религиозные и философские течения проповедуют отказ от ненужного как одно из условий
духовного роста и подвига: оставь личные амбиции, сексуальные желания, погоню за
мирскими благами и будешь ближе к Богу. Не гонись за благами сиюминутными ради жизни
вечной. Откажись от стремлений и удовольствий ради той власти духа, которая заложена
потенциально в любом человеке.
Однако для невротического решения, которое мы сейчас обсуждаем, «отставка» всего
лишь означает установление мира, в котором отсутствуют конфликты. В религиозных
практиках поиск мира подразумевает не отказ от борьбы и стремлений, а скорее направление
их к иной, высшей цели. Для невротика это скорее указание бросить борьбу и стремления и
довольствоваться малым. Его «уход в отставку» - это процесс «усушки», ограничения,
торможения жизни и роста.
Мы увидим далее, что отличие между здоровым и невротическим уходом в отставку не
такое уж разительное, как я сейчас его представила. И в невротическом решении найдутся
положительные стороны. Но невольно внимание акцентируется в основном на
отрицательных результатах процесса. Это станет понятнее, если мы вспомним о двух других
главных решениях. Там мы увидим более полную жизни картину: люди чего-то ищут, за чем-
то гонятся, чем-то страстно увлекаются, неважно, речь идет о власти или о любви. Каждый
испытывает надежду, гнев, отчаяние. Даже высокомерно-мстительный тип, хотя и
бесстрастен, задушив свои чувства, все еще горячо желает успеха, власти, торжества - его
так и тянет к ним. В ярком контрасте с этим картина «отставки», если ее последовательно
поддерживают, это картина вечного отлива - жизни без боли или страстей, но и без вкуса.
Не удивительно, что основные характеристики невротической отставки отмечены аурой
ограничения - чем-то, чего избегают, не хотят, не делают. В каждом невротике мы найдем
что-то от ушедшего в отставку. Я попробую создать профиль тех, для которых это стало
главным решением.
Первым признаком того, что невротик удалился с поля внутренней битвы, служит его
позиция наблюдателя над собой и своей жизнью. Мы уже рассматривали эту установку как
одно из средств снятия внутреннего напряжения. Поскольку его установка на отстраненность
- преимущественная и всеобъемлющая, он наблюдает и за другими. Он живет, словно сидит
в ложе театра, а происходящее на сцене его не слишком захватывает. Он не обязательно и не
всегда хороший наблюдатель, но не лишен проницательности. Даже на самой первой
консультации он может, давая ответы на вопросы, нарисовать свой портрет, основанный на
беспристрастном наблюдении за собой. Но обязательно потом подчеркнет, что все его знания
о себе ничего в нем не меняют. Разумеется, не меняют - ни одно из его открытий не было для
него серьезным переживанием. По его понятиям, наблюдать - значит не принимать активного
участия в жизни и бессознательно от него отказаться. Эту же установку он пытается
сохранить при психоанализе. Он вроде бы заинтересован, но этот интерес продержится
немного, на уровне интереса к приятному развлечению, - и ничего не изменится.
Есть, однако, нечто, чего он избегает даже в мыслях, - он не рискует увидеть ни один из
своих конфликтов. Если он захвачен врасплох и с размаху наталкивается на свой конфликт,
его охватывает паника. Но в основном он слишком бдительно стоит на страже своего покоя,
чтобы что-то могло его задеть. Как только дело приближается к конфликту, весь его интерес к
предмету исчезает. Или он внушает себе, что конфликт - не конфликт. Когда психоаналитик
ловит его на этой тактике избегания и говорит ему: «Послушайте, ведь речь идет
о вашей жизни», - пациент даже понятия не имеет, о чем ему говорят. Для него это не его
жизнь, а жизнь, в которой он сторонний наблюдатель.
Вторая характеристика, тесно связанная с его неучастием в собственной жизни,
это отсутствие серьезного стремления к достижениям и отвращение к усилиям. Я считаю
эти две установки неразрывными, потому что их сочетание типично для «ушедшего в
отставку». Многие невротики искренне хотят чего-то достичь, их раздражают внутренние
запреты, мешающие этому. Но только не данный тип. Он бессознательно отбрасывает и
достижения, и усилия. Он преуменьшает или решительно отрицает свои таланты, и ему
достаточно малого. Он ни шагу не сделает, если его ткнуть носом в доказательства
противоположного. Он лишь будет немного раздражен. Этот психоаналитик хочет пробудить
в нем амбиции? Ему что, надо, чтобы он стал президентом США? Если же он не позволит
признать в себе некоторой одаренности, он здорово испугается.
Вместе с тем он может сочинять прекрасную музыку, создавать картины, писать книги -
правда, в воображении. Это его рецепт как отделаться и от стремлений, и от усилий. Его
действительно могут посещать хорошие и оригинальные идеи на какую-то тему, но написать
статью - это же потребует инициативы, кропотливой работы: надо продумать свои идеи, как-
то их структурировать. Статья так и остается на уровне замысла. У него могут быть задумки
написать рассказ или пьесу, но он ждет вдохновения. Тогда сюжет определится, и строчки
сами побегут из-под его пера.
Исключительно изобретателен он в поиске причин не делать что-либо. Разве может быть
хорошей книга, над которой пришлось столько потеть и мучиться? И без этого всякой ерунды
понаписано! Разве не сузит его кругозор занятие каким-то одним делом, когда будут
заброшены все другие интересы? Разве не портит человека участие в политике или во всяких
интригах?
Это отвращение к усилиям может простираться на любую деятельность. Позже мы
рассмотрим ситуацию, как человек уже не может и с места сдвинуться. Он откладывает со
дня на день самые простые дела: написать письмо, прочесть книгу, сходить в магазин. Или он
делает их, преодолевая внутреннее сопротивление, - нехотя, безразлично, неэффективно. Он
может устать от одной лишь мысли о неизбежной активности (нужно куда-то идти, делать
накопившуюся работу).
Сопутствует этому отсутствие целей и планов, как больших, так и малых. Что он на
самом деле хочет делать в жизни? В его голове никогда не возникает этот вопрос, а когда его
спрашивают, он отмахивается от вопроса, словно это к нему не относится. И в этом
отношении он разительно отличается от высокомерно-мстительного типа, с его до мелочей
разработанными долгосрочными планами.
Психоанализ показывает, что его цели ограничены и, опять же, негативны. На
психоанализ он возлагает большие надежды: психоанализ должен избавить его от того, что
ему мешает - от неловкости с незнакомыми людьми, от страха покраснеть, от обморока на
улице. Или, может быть, психоанализ должен удалить ту или иную инертность, например
заторможенность при чтении. Он может ставить и более широкую цель, которую он, с
присущей для него неопределенностью, называет, скажем, «мир». Для него это означает
просто отсутствие всяких неприятностей, тревог, расстройств. И естественно, все, на что он
надеется, должно прийти само по себе, без боли и напряжения. Всю работу должен сделать
психоаналитик. В конце концов, он специалист или нет? Визит к психоаналитику для него
все равно что визит к стоматологу или терапевту: он будет послушно ждать, пока
психоаналитик найдет и даст ему ключ ко всем его проблемам. А еще лучше, если бы можно
было обойтись без разговоров. Были бы у психоаналитика такие лучи, вроде рентгеновских,
которые бы высвечивали все, что пациент думает. И с гипнозом, может быть, все бы пошло
быстрее и без всяких усилий со стороны пациента. Когда кристаллизуется новая проблема,
его первая реакция - отчаяние от того, сколько работы впереди. Он вроде бы и не против
того, чтобы что-то в себе углядеть. Он чаще всего против того, чтобы приложить усилия к
изменению.
Шаг вглубь - и мы у самой сути ухода в отставку: ограничение желаний. Мы видели, как
ограничиваются желания у других типов. Но там железные оковы были наложены на
определенные категории желаний, например на желание близости с людьми или на желание
торжествовать над ними. Нам знакома и неуверенность в своих желаниях, в основном
идущая от того, что желания человека определяют то, что он должен желать. Эти тенденции
активны и здесь. И также мы видим, как одна область бывает поражена сильнее другой и как
непосредственные желания затираются внутренними предписаниями. Но «ушедший в
отставку» человек считает, сознательно или бессознательно, что лучше ничего не желать и не
ждать. Это иногда дает ему основания смотреть на жизнь пессимистично, с ощущением, что
все это суета и нет ничего такого, ради чего стоило бы напрягаться. Чаще многие вещи
кажутся желанными, но смутно и нехотя, не достигая живости конкретного желания. Если он
все же имеет весомые желание или интерес, чтобы преодолеть установку «наплевать», они
тут же слабеют, и восстанавливается гладь поверхности «неважно» или «не надо делать
лишних движений». Такое отсутствие желаний может распространяться на
профессиональную и личную жизнь - уже не требуется ни другого дела, ни назначения, ни
брака, ни дома, ни машины, никаких простых радостей. Реализация таких желаний может
восприниматься в первую очередь как бремя, которое ставит под угрозу его единственное
желание - чтобы его не беспокоили. Сокращение желаний наполнено тремя основными,
ранее упомянутыми характеристиками. Он может оставаться наблюдателем в собственной
жизни, только если ему ничего особенно сильно не хочется. Вряд ли он будет ставить себе
важные цели, если у него нет мотивирующей силы желаний. И наконец, у него нет такого
сильного желания, которое сможет заставить его делать усилия. Следовательно, два главных
его невротических требования гласят, что жизнь должна быть легкой, безболезненной, не
требующей усилий и его не должны беспокоить.
Особенно старательно он избегает привязанностей. Ничто не должно быть настолько
важным для него, чтобы он не мог без этого обойтись. Ему может понравиться женщина,
какой-то город или хорошая выпивка, но он не должен от этого зависеть. Как только какое-то
место, человек или люди становятся дороги ему настолько, что ему будет больно их
лишиться, он спешит отказаться от своих чувств к ним. И другой человек не должен и
помышлять, что он ему нужен или что их отношения в порядке вещей. При малейшем
подозрении он склонен немедленно рвать отношения.
Принцип неучастия, так, как он выражен в его позиции наблюдателя в собственной жизни
и в его отказе от желаний, он переносит и на свои отношения с людьми. Они
характеризуются его эмоциональной отстраненностью от других. Он может получать
удовольствие от поверхностных или кратковременных отношений, но он не должен
вкладывать эмоции. Он не должен настолько привязываться к человеку, чтобы ему
невозможно стало существовать без его общества, или помощи, или сексуальных отношений
с ним. Эту отстраненность ему легче сохранять, так как он, в отличие от других
невротических типов, не ждет многого - ни хорошего, ни плохого, от других, и вообще
ничего не ждет. Даже в тяжелой ситуации ему не придет в голову попросить о помощи. С
другой стороны, он может довольно охотно помогать другим, но только при условии, что это
не свяжет его эмоционально. Он не хочет и не ждет благодарности[66].
Секс может играть для него различные роли. Иногда это единственный мостик к другим.
Тогда он заводит множество временных связей, от которых отказывается раньше или позже.
Они не имеют права перерождаться в любовь. Он отдает себе отчет в том, что имеет
потребность не связывать себя ни с кем. Или же поводом для прекращения отношений он
может считать удовлетворенное любопытство. Он скажет, что любопытство привлекло его к
этой женщине, а теперь он получил новые впечатления, и она ему больше не интересна. В
таких случаях он относится к женщинам как к новой обстановке или новому окружению.
Теперь он их знает, и они ему больше не интересны, так что он поищет что-нибудь еще. Это
не просто рационализация его отстраненности. В отличие от других, свою наблюдательскую
позицию он проводит более сознательно и более последовательно и этим иногда создает
ошибочное впечатление вкуса к жизни.
В некоторых случаях он вообще лишает себя, задавив все желания в этом отношении. У
него не возникает даже эротических фантазий или, если они все-таки появляются, это
обрывки фантазий - вот и все, что составляет его сексуальную жизнь. Его реальный контакт
с другими остается на уровне отдаленного дружеского интереса. 
Если у него все-таки складываются продолжительные отношения, он и тогда должен
сохранять дистанцию. В этом отношении он - полная противоположность смиренному типу с
его неуемной страстью быть одним целым с партнером. Для него существует несколько
способов сохранять дистанцию. Он может исключить секс как слишком интимную вещь для
постоянных отношений и удовлетворять свои сексуальные потребности с чужими людьми. И
наоборот, он может ограничить отношения сексуальными контактами, не посвящая в свои
переживания партнера[67]. В браке он может быть внимателен к партнеру, но о себе старается
не говорить. Он может настаивать на том, чтобы посвящать себе значительную часть
времени, или на том, чтобы путешествовать в одиночестве. Он может ограничивать
отношения выходными днями или совместными поездками.
Позволю себе одно замечание, значение которого мы увидим позднее. Страх перед
эмоциональной вовлеченностью - это не то же самое, что отсутствие положительных чувств.
Напротив, не было бы необходимости так строго стоять на страже своего покоя, если бы у
него был общий запрет на нежные чувства. Он способен на глубокие чувства, но они должны
оставаться его внутренней святыней. Это его и только его личное дело. В этом отношении он
отличается от высокомерно-мстительного типа, который тоже замкнут, но бессознательно
напрочь отучил себя от положительных чувств. Он отличается от него и тем, что не хочет
сближения с другими через сопротивление, тогда как высокомерный тип часто одержим
гневом, и битва - его родная стихия.
Другая характеристика «отставного» человека - его сверхчувствительность к влиянию,
давлению, принуждению или узам любого рода. Это напрямую связано с его
отстраненностью. Еще до начала каких-то личных отношений или коллективной
деятельности он может испытывать страх перед продолжительной связью. И вопрос о том,
как он сможет от нее освободиться, встает перед ним заранее, когда ее еще нет и в помине.
Перед женитьбой этот страх и вовсе может перерасти в панику.
Не важно, что ему покажется принуждением и вызовет его возмущение. Это может быть
любое соглашение: договор об аренде жилья, долгосрочный контракт. Это может быть
физическое давление, даже от воротничка сорочки, пояса, туфель. Может быть дискомфорт
от того, что кто-то загораживает ему вид. Он может возмутиться, что другие от него чего-то
ждут - рождественских подарков, ответов на письма, оплаты счетов в определенное время.
Это может распространяться на общественные институты, уличное движение, условные
соглашения, постановления правительства. Он не борется против всего этого - он и не боец;
но внутри себя он бунтует и может сознательно или бессознательно фрустрировать других в
своей пассивной манере - не отвечая или забывая.
Его чувствительность к принуждению определяет его инертность и ограничение желаний.
Так как усилия прилагать лень, он может счесть любое ожидание от него какого-то действия
принуждением, даже если это явно в его интересах. Связь с ограничением желаний более
сложная. Он боится, и на то есть причины, что кто угодно, более волевой, может легко
навязать ему что угодно и подбить его на что угодно одной своей большей решимостью. Но
здесь не обходится без экстернализации. Не имея собственных желаний или предпочтений,
ему покажется, что он уступает желаниям другого человека, когда на самом деле следует за
собственными. Приведу пример из обычной жизни: молодого человека пригласили в гости,
но в тот день он должен был встретиться со своей девушкой. Однако в то время он ситуацию
видел по-другому. Он встретился с девушкой, считая, что «уступает» ее желанию, и весь
вечер возмущался «принуждением» с ее стороны. Один мой пациент очень правильно
заметил: «Природа не терпит пустоты. Когда молчат твои желания, врываются желания
других». Могу только добавить: желания существующие, предполагаемые или перенесенные
на них.
Чувствительность к принуждению затрудняет психоаналитическую работу тем больше,
чем больше в пациенте не просто негативного отношения, а негативизма. Его могут снедать
нескончаемые подозрения, что психоаналитик хочет на него повлиять и переделать его по
заранее заготовленному образцу. Эти подозрения малодоступны для психоанализа, если
инертность пациента не дает ему проверить любое предположение психоаналитика, несмотря
на все его просьбы. Мотивируя тем, что психоаналитик оказывает на него неподобающее
влияние, он может отвергать любой вопрос, утверждение или интерпретацию, которые явно
или неявно задевают какую-то его невротическую позицию. Прогресс в этом отношении
недостижим из-за того, что он не будет долгое время выказывать никаких подозрений,
поскольку боится трений. Он может просто отнести это в счет личных предрассудков
психоаналитика или его хобби. Так что не стоит беспокоиться об этом, и можно все это
проигнорировать. Например, психоаналитик, может предположить, что имеет смысл
исследовать отношения пациента с другими людьми. Пациент тут же переходит в оборону,
думая про себя, что психоаналитик хочет пробудить в нем стадные инстинкты.
И последнее, что сопутствует «уходу в отставку», - это отвращение к переменам, ко
всему новому. Оно тоже очень разнится по форме и силе. Чем сильнее инертность, тем
сильнее ужас перед переменами и будущими усилиями. Он лучше смирится со status
quo (будь это работа, жилье, начальник или супруг), чем будет что-то менять. Ему не
приходит в голову и то, что в его силах улучшить ситуацию. Можно сделать перестановку в
квартире, больше времени отдыхать, больше помогать жене. Подобные предложения он
встречает с вежливым равнодушием. Помимо инертности за эту установку отвечают еще два
фактора. Поскольку от любой ситуации его ожидания не высоки, его побуждение изменить ее
в любом случае не отчетливо. И он считает любой порядок вещей определенным раз и
навсегда. Это просто такой человек, конституция у него такая. Жизнь такая - это судьба. Хотя
он и не жалуется на ситуацию, которая была бы невыносима для большинства, его смирение
с положением вещей часто похоже на мученичество смиренного типа. Но сходство чисто
внешнее: источники смирения совершенно различные.
Мои примеры отвращения к переменам до сих пор касались внешних предметов. Однако
я не считаю это основной характеристикой «отставки». Нежелание менять что-либо в
окружении в некоторых случаях очевидно, а в других создается противоположное
впечатление - неугомонного, не находящего себе покоя человека. Но во всех случаях есть
выраженное отвращение ко внутренним изменениям. Так или иначе, это свойственно всем
неврозам[68], но это отвращение возникает при необходимости изменить конкретные факторы,
относящиеся в основном к принятому главному решению. Это верно и для типа, который мы
рассматриваем, но по причине статичной концепции Я, укорененной в природе решения
«уйти в отставку», его отталкивает сама идея перемен. Сама суть этого решения - уйти от
активной жизни, активных желаний, стремлений, планов, усилий и действий. Психоанализ,
по его убеждению, должен быть разоблачением, которое, случившись однажды, изменит
вещи к лучшему раз и навсегда. Он не разделяет представления о том, что это процесс, в ходе
которого к проблеме подходят с разных сторон, видят все новые связи, открывают все новые
ее значения, пока не обнаруживаются ее корни и что-то меняется изнутри.
Вся установка на «уход в отставку» может быть сознательной; в этих случаях ее
рассматривают как высшую мудрость. Но, по моему опыту, чаще в ней не отдают себе отчета,
и человек знает лишь о некоторых ее аспектах, упомянутых здесь, хотя, как мы сейчас
увидим, он может называть их по-другому, потому что видит их в ином свете. Чаще всего он
знает только о своей замкнутости и чувствительности к принуждению. Но, как и везде, где
затронуты невротические потребности, мы видим природу потребностей «ушедшего в
отставку», наблюдая, когда он реагирует на фрустрацию, когда становится беспокойным или
устает, отчаивается, впадает в панику или возмущается.
Психоаналитику знание основных характеристик типа помогает быстро оценить общую
картину. Когда та или иная характеристика привлекает наше внимание, мы должны поискать
остальные и, вполне вероятно, найдем их. Как я старалась показать, это не раздробленные
фрагменты, а тесно переплетенная структура. Это картина с цельной и последовательной
композицией, выдержанная в едином цвете.

[djjaz63]

Теперь мы попытаемся прийти к пониманию динамики картины, ее истории и смысла.
Пока что мы видели, что «уход в отставку» является главным решением внутрипсихических
конфликтов путем отказа от них.
При первом взгляде создается впечатление, что «ушедший в отставку» главным образом
отказался от своего честолюбия. Он акцентирует наше внимание на этой стороне решения и
склонен считать ее катализатором своего развития. Иногда история его жизни также
подтверждает, довольно явно, такое впечатление, поскольку в ней может быть заметна
перемена в этом отношении. Ближе к подростковому возрасту он часто делает многое, что
говорит о значительной энергии и одаренности. Он может быть находчив, может преодолеть
материальные трудности и завоевать достойное место в обществе. Он может быть
честолюбивым в школе, первым в классе, блистать в дискуссиях или в каких-то
прогрессивных политических движениях. По крайней мере, часто случаются периоды, когда
он сравнительно оживлен, многим интересуется, нарушает традиции, в которых рос, и строит
планы о будущих свершениях.
За этим часто наступает период упадка: тревоги, депрессии, отчаяния из-за какой-то
неудачи или неблагоприятной жизненной ситуации, в которую он попал именно из-за своего
бунтарского порыва. Кажется, что именно здесь и зашла в тупик стремительная линия его
жизни. Люди говорят, что они «привыкли» и «остепенились». Некоторые замечают, что они
по молодости рвались в небеса, а теперь спустились на землю. А это естественный ход
вещей. Другие, помудрее, беспокоятся. Потому что они, видимо, утратили вкус к жизни,
интерес ко многому и достигли меньших горизонтов, чем сулили их дарования и
возможности. Что с ним такое? Конечно, ряд несчастий или лишений может подрезать
крылья человеку. Но в тех случаях, которые я имею в виду, обстоятельства были не слишком
неблагоприятны, чтобы все можно было списать на них. Следовательно, определяющим
фактором должен был послужить психологический стресс. Однако и такой ответ не может
нас удовлетворить, поскольку есть другие люди, которые тоже пережили период внутренних
метаний, но вышли из него иными. На самом деле перемена - результат не конфликтов или
их масштаба, а скорее того способа, которым был достигнут мир с самим собой. Он
попробовал повернуться лицом к своим конфликтам - и решил от них уйти. Выбору этого
пути предшествовала история, речь о которой пойдет позже. Сперва нам нужна более ясная
картина его отстранения.
Давайте сперва обратим внимание на главный внутренний конфликт между влечением к
захвату и влечением к смирению. У двух типов личности, которые обсуждались в
предшествующих трех главах, одно из этих влечений находится на переднем плане, а другое
подавлено. Но стоит решению «уйти в отставку» возобладать, типичная картина этого
конфликта становится иной. Очевидным образом не подавляются склонности ни к захвату, ни
к смирению. Считая, что мы знакомы с их проявлениями и последствиями, нам не трудно ни
наблюдать их, ни осознать (до некоторой степени). Фактически, если бы перед нами стояла
задача все неврозы классифицировать либо как «смирение», либо как «захват», было бы не
так просто решить, к какой категории отнести «отставку». Мы могли бы только утверждать,
что, как правило, одна или другая склонность превалирует или в смысле ее близости к
осознанию, или в смысле ее большей силы. В какой-то степени индивидуальные различия
внутри группы зависят от этого превалирования. Однако иногда они представляются
достаточно сбалансированными.
Склонность к захвату у данного типа может выражаться и в определенной мании величия:
в воображении он делает что-то грандиозное или обладает необычайными качествами. Более
того, он часто считает себя выше других, и это заметно по его поведению или по
преувеличенному чувству собственного достоинства. Его горделивое Я занимает все его
самоощущение. Но качества, которыми он гордится, по контрасту с захватническим типом
все служат «уходу в отставку». Он гордится своей замкнутостью, «стоицизмом»,
самодостаточностью, нелюбовью к принуждению, своей позицией «над схваткой». Он может
достаточно осознавать свои требования и эффективно проводить их в жизнь. Однако
содержание этих требований особое, поскольку проистекают они из потребности защитить
свою башню из слоновой кости. Он считает, что имеет право на то, чтобы другие не влезали в
его частную жизнь, не ждали от него ничего и не тревожили его, имеет право быть
свободным от необходимости зарабатывать на жизнь и от ответственности. В конце концов,
захватнические склонности проявляются и в некоторых вторичных образованиях,
развившихся из его основного «ухода в отставку», таких как преувеличенная забота о своем
престиже или открытый бунт.
Но эти захватнические склонности исчерпали свою активную силу, поскольку он
отказался от своего честолюбия в смысле отказа от любого активного преследования
честолюбивых целей и от активного стремления к ним. Он решил не желать этого и оставить
все попытки чего-то достичь. Если он способен к продуктивной работе, то будет делать ее с
величайшим отвращением или с показным пренебрежением к тому, что хочет или ценит мир
вокруг него. Это характерно для группы открытых «бунтовщиков». Не хочет он
предпринимать и никаких активных или агрессивных действий ради реванша или
мстительного торжества; он отбросил влечение к реальной власти. На самом деле, как и
предполагает смысл «отставки», идея лидерства, влияния на людей или манипулирования
ими ему довольно противна.
С другой стороны, если превалирует склонность к смирению, налицо низкая самооценка
«ушедшего в отставку». Он может быть кротким и не считать себя важной персоной. У него
могут быть установки, которые мы вряд ли признали бы смирением, если бы не изучали так
подробно решение о полном смирении. Он часто остро чувствует потребности других людей
и тратит добрую часть жизни на помощь или услуги им. Он часто беззащитен перед грубой
силой или навязчивостью и скорее примет вину на себя, чем обвинит других. Он может очень
бояться задеть чьи-то чувства. Он склонен уступать. Эта последняя склонность, однако,
продиктована не потребностью в привязанности, как у смиренного типа, а потребностью
избежать трений. В глубине души его так же пугает потенциальная сила тенденции к
смирению. Он может, например, с тревогой доказывать, что, если бы он не отстранялся, ему
бы сели на шею.
Подобно тому, что мы видели в отношении захватнических тенденций, смиренные
тенденции тоже представляют собой скорее установки, чем активные, властные влечения.
Характерные черты страсти придает смирению зов любви, а здесь его нет, поскольку
«ушедший в отставку» решил не хотеть, не ждать ничего от других и не вступать в
эмоциональные отношения с ними.
Теперь мы понимаем значение ухода от внутренних конфликтов между двумя
влечениями: к захвату и к смирению. Когда активные элементы этих влечений исключены,
они перестают быть противоборствующими силами, следовательно, в конфликте больше не
участвуют. Сравнивая три главных попытки обрести цельность, мы видим, что в первых двух
человек надеется достичь интеграции, пытаясь исключить одну из противоборствующих сил;
в решении об отставке он пытается обездвижить обе силы. И он может это сделать, потому
что прекратил активную погоню за славой. Он все еще должен быть своим идеальным Я, а
значит, его гордыня со своими надо продолжает жить, но не идет на поводу у активных
влечений к ее актуализации - то есть он прекратил действия по ее воплощению в жизнь.
Подобная обездвиживающая тенденция действует и по отношению к его реальному Я. Он
все еще хочет быть самим собой, но тормозит перед инициативой, усилиями, живыми
желаниями и стремлениями и затягивает в тугой узел свою естественную потребность в
самореализации. Как в рамках идеального, так и реального Я, он ставит ударение на быть, а
не на «достичь» или «дорасти». Но его стремление все еще быть собой позволяет ему
сохранить некоторую спонтанность в эмоциональной жизни, и в этом отношении он может
быть менее отчужденным от себя, чем другие невротические типы. Он может испытывать
сильное личное чувство к религии, искусству, природе, то есть к чему-то внеличному. И
часто (хотя он не позволяет своим чувствам сблизить его с другими людьми) он способен
эмоционально воспринимать других и особенности их потребностей. Эта сохраненная
способность еще более выделяется, когда мы сравниваем его со смиренным типом.
Последний точно так же не убивает в себе положительные чувства, напротив, он заботливо
их взращивает. Но они становятся чересчур напоказ, «ненастоящими», поскольку поставлены
на службу «любви», то есть сдаются на милость победителя. Он хочет потерять себя в своих
чувствах и обрести цельность, слившись с другими. «Ушедший в отставку» стремится
сохранить свои чувства в глубине сердца. Сама идея слияния неприятна ему. Он хочет быть
«собой», хотя довольно смутно представляет, что это значит, и фактически «плавает» в этом
вопросе, сам того не понимая.
«Отставка» приобретает свой негативный или статичный характер благодаря процессу
«обездвиживания». Но здесь мы должны задать важный вопрос. Впечатление статичного
состояния, характеризуемого чисто негативно, постоянно подкрепляется новыми
наблюдениями. Но справедливо ли это для явления в целом? В конце концов, никто не живет
одним отрицанием. Может быть, мы не до конца понимаем смысл «отставки»? Может,
«уходящий в отставку» стремится и к чему-то позитивному? Скажем, к миру любой ценой?
Конечно, но у его «мира» негативные качества. В двух других решениях присутствует
мотивация, дополняющая потребность в интеграции - могущественный зов чего-то
позитивного, что придает жизни смысл: зов власти в одном случае, зов любви - в другом. Не
содержится ли подобный призыв чего-то более позитивного и в решении об «отставке»?
Когда такие вопросы возникают во время психоанализа, полезно внимательно
прислушаться к мнению самого пациента. Обычно что-то подобное мы не принимаем
всерьез. Давайте вопреки обычаю тщательнее исследуем то, как наш тип смотрит сам на
себя. Мы видели, что он, подобно другим, рационализирует и приукрашивает свои
потребности так, чтобы все они представали высшими добродетелями. Но в этом отношении
мы должны провести различие. Иногда он превращает потребность в добродетель понятным
способом, презентуя, например, свое отсутствие стремлений как свою позицию быть выше
борьбы и противостояния, свою инертность как презрение к тому, чтобы зарабатывать на
жизнь в поте лица. По мере того как продвигается психоанализ, такое прославление обычно
просто пропадает, без долгих разговоров. Но есть и другое прославление, с которым не
расстаются так легко, потому что оно слишком важно для него. И оно касается всех его
рассуждений о независимости и свободе. Фактически большинство из его основных
характеристик, которые мы рассматривали в свете «отставки», имеют смысл и с точки зрения
свободы. Любая более сильная привязанность ограничила бы его свободу. И потребности
тоже. Он бы зависел от своих потребностей, а потребности поставили бы его в зависимость
от людей. Если бы он посвятил себя одной цели, он был бы не свободен для множества
других вещей, которыми мог бы увлечься. Так в новом свете предстает его чувствительность
к принуждению. Он хочет быть свободен и, следовательно, никакого давления не потерпит.
Соответственно, когда эта тема обсуждается при психоанализе, пациент принимается
яростно защищаться. Как можно человеку не хотеть свободы? Как можно не впасть в уныние,
если его заставляют все делать из-под палки? И не потому ли его тетя или друг превратились
в бесцветные, безжизненные существа, потому что всегда делали все, чего от них хотели?
Неужели психоаналитик хочет его приручить, загнать в тесные рамки, чтобы он стал
домиком в ряду домов со всеми удобствами, неотличимых друг от друга? Он ненавидит
всякий распорядок. Он никогда не ходит в зоопарк, для него невыносим вид животных в
клетках. Он хочет делать что ему нравится и когда нравится.
Давайте рассмотрим некоторые из его доводов, оставив остальные на потом. Мы поняли,
что свобода для него - возможность делать то, что ему нравится. Психоаналитику здесь
видна очевидная слабость его доводов. Поскольку пациент приложил все силы, чтобы
заморозить свои желания, он просто не знает, что же ему нравится. И в результате он часто не
делает совсем ничего или ничего стоящего. Но это его не беспокоит, потому что он, судя по
всему, рассматривает свободу в основном как свободу от других - от людей или от
общественных институтов. Что бы ни делало эту установку столь важной для него, он
намерен защищать ее до последней капли крови. Пусть эта идея свободы снова
представляется нам негативной - свобода от, а не для, - она действительно манит его, чего
не скажешь о других решениях. Смиренному человеку свобода скорее внушает страх из-за
своей потребности в привязанности и зависимости. Захватчик с его страстью к той или иной
власти склонен презирать идею свободы.
Что же объясняет этот зов свободы? Из какой внутренней необходимости он возникает? В
чем его смысл? Чтобы прийти к некоторому пониманию, мы должны вернуться к истории
детства таких людей, которые позже решили свои проблемы, «уйдя в отставку». В этой
истории мы часто обнаруживаем стесняющие ребенка влияния, против которых он не мог
восставать открыто, потому что они были слишком сильны или слишком непонятны.
Атмосфера в семье могла быть настолько напряженной, эмоциональное поглощение
настолько полным, что уже не осталось места для индивидуальности ребенка, эти
обстоятельства грозили его раздавить. С другой стороны, к нему могли быть привязаны, но
так, что это скорее отпугивало, чем согревало его. Например, один из родителей был
слишком эгоцентричен, чтобы хоть сколько-то понимать потребности ребенка, но сам
категорически требовал, чтобы ребенок его понимал и оказывал ему эмоциональную
поддержку. Или же один из родителей обладал слишком переменчивым настроением: то
демонстрировал сильную привязанность, то кричал на него и бил, без понятной ребенку
причины. Словом, это было окружение, которое предъявляло к нему явные и неявные
требования угождать и угрожало поглотить его, отказывая ему в его индивидуальности, не
говоря уже о поощрении его личностного роста.
Таким образом, ребенок долгое или короткое время существовал между тщетным
желанием вызвать привязанность и интерес к себе и желанием вырваться из опутывающих
его цепей. Уйдя от людей, он решил этот конфликт. Установив эмоциональную дистанцию
между собой и другими, он лишил конфликт возможности развития[69]. Ему больше не нужна
привязанность других, не хочет он больше и бороться с ними. Следовательно, его больше не
раздирают противоречивые чувства к ним, и он ухитряется даже вполне ладить с ними. Более
того, побег в свой собственный внутренний мир спасает его индивидуальность, не давая
полностью раздавить ее и поглотить. Его раннее отчуждение, таким образом, служит не
только его интеграции, но привносит более значительный и позитивный смысл, позволяя
сохранить в неприкосновенности его внутреннюю жизнь. Свобода от внешних обязательств
дает ему возможность внутренней независимости. Но он должен сделать больше, чем просто
надеть смирительную рубашку на свои хорошие и плохие чувства к другим. Он должен
посадить на цепь все чувства и желания, для исполнения которых нужно кое-что другое:
естественная потребность быть понятым, возможность поделиться впечатлениями,
потребность в привязанности, сочувствии, защите. Последствия идут далеко. Это означает,
что он должен оставить при себе свою радость, боль, печали, страхи. Например, он часто
делает героические и безнадежные усилия победить свои страхи: перед темнотой, собаками и
т. п., никому не говоря ни слова. Он автоматически приучает себя не только не показывать
своих страданий, но и не чувствовать их. Он не ищет сочувствия или помощи не только
потому, что у него есть причины сомневаться в искренности других, а потому, что, даже если
он иногда их встречает, они становятся для него сигналом тревоги, что ему угрожает бремя
привязанности. Помимо и превыше необходимости обуздать собственные потребности, он
считает, что безопаснее никому не давать понять, что для него что-то имеет значение, чтобы
никто не сумел фрустрировать его желания или обернуть их в средство сделать его
зависимым. Из этого начинается капитальное «сворачивание» всех желаний, такое весьма
типично для процесса «ухода в отставку». Он все еще хотел бы куртку, котенка, игрушку, но
никому об этом не скажет. Постепенно с его желаниями происходит та же история, что и со
страхами: он приходит к тому, что безопаснее не желать вообще. Чем более мечется он между
своими желаниями, тем безопаснее ему будет отступиться от них, тем труднее будет кому-
нибудь набросить на него узду.
Это состояние - еще не «отставка», но в нем уже ждут своего часа семена, из которых она
может произрасти. Даже если картина не меняется, она все равно представляет опасность для
будущего роста. Мы не можем вырасти в безвоздушном пространстве, без трений и
столкновений с другими людьми. Но это его состояние вряд ли будет неизменным. Если
благоприятные обстоятельства не изменят положение к лучшему, процесс пойдет по
нарастающей, образуя порочные круги - как мы видели в других типах невротического
развития. Мы уже говорили об одном из таких кругов. Чтобы сохранить отстраненность,
необходимо желания и стремления заковать в кандалы. Но это палка о двух концах.
Самоограничение делает его более независимым, но оно и ослабляет его. Оно высасывает его
жизненные силы и искажает чувство направления в жизни. Невротику становится нечего
противопоставить желаниям и ожиданиям других. Ему нужно быть вдвойне бдительным
насчет любого влияния или вмешательства. Используя удачное выражение Салливена, ему
приходится «вырабатывать свою систему допусков» (elaborate his distance machinery).
Прежде всего, раннее развитие поддерживается внутрипсихическими процессами. Те же
самые потребности, которые влекут в погоню за славой других, включаются и здесь. Его
раннее отчуждение от людей, если он будет в нем последовательным, снимает и его конфликт
с ними. Но прочность его решения зависит от ограничения желаний, и в ранние годы это еще
не устоявшийся процесс: еще не сформировалась определенная установка. Он все еще хочет
получить от жизни больше, чем это «хорошо» для его душевного покоя. Если искушение
будет слишком сильным, он может, например, быть втянутым в близкие отношения.
Следовательно, его конфликты на виду и он нуждается в большей интеграции. Но раннее
развитие оставило его не только раздробленным, но и отчужденным от самого себя,
неуверенным в себе и с чувством неподготовленности к настоящей жизни. С другими он
имеет дело, только находясь на эмоционально безопасном расстоянии от них; ему
некомфортно при близком контакте, и вдобавок он испытывает отвращение к борьбе.
Следовательно, ему тоже придется искать ответы на все свои запросы в самоидеализации. Он
может попытаться реализовать свое честолюбие, но по многим внутренним причинам готов
отказаться от цели перед лицом трудностей. Его идеальный образ составляет в основном
прославление развившихся в нем потребностей. Это сплав самодостаточности,
независимости, умиротвореной сдержанности, свободы от страстей и желаний, стоицизм и
справедливость. Справедливость для него - скорее жизнь по совести (в идеале - соблюдение
прав остальных и отсутствие посягательств на них), чем прославление мстительности (как
«справедливость» агрессивного типа).
За такой идеальный образ отвечают многочисленные надо, которые и ввергают его в
новую опасность. Если изначально он должен был защищать свой внутренний мир от
внешнего, то теперь он должен защищать его от более жестокой внутренней тирании. Исход
зависит от того, до какой степени в нем еще сохранилась внутренняя жизнь. Если она еще
сильна и он бессознательно полон решимости пронести ее сквозь огонь и воду, то ему
удается отчасти ее сохранить, хотя и ценой этому будет отход от активной жизни,
ограничение влечения к самореализации.
Нет клинических доказательств того, что внутренние предписания этого типа
невротической личности более суровы, чем при других типах невроза. Различие состоит
скорее в том, что они сильнее «давят на мозоль» в силу самой его потребности в свободе. Он
пытается справиться с ними, отчасти путем экстернализации. Он запретил себе агрессию,
поэтому экстернализация пассивна, а это означает, что ожидания других или то, что он
принимает за их ожидания, приобретают характер приказов, которым он должен подчиняться
без раздумий. Более того, он уверен, что восстановит людей против себя, если не оправдает
их ожидания. И, по сути, он экстернализует не только свои надо, но и свою ненависть к себе.
Другие возмутятся им - без сочувствия и снисхождения, как он сам возмутился бы собой за
несоответствие своим надо. А поскольку его предвосхищение враждебности представляет
собой экстернализацию, его не удается залечить противоположным жизненным опытом.
Например, пациент может прекрасно знать, что психоаналитик длительное время терпелив с
ним и понимает его, и все-таки при малейшем давлении со стороны психоаналитика он
испытывает чувство, что психоаналитик бросил бы его сразу же в случае открытого
сопротивления с его стороны.
Следовательно, его изначальная чувствительность к внешнему давлению многократно
усилилась в ходе развития. Теперь понятно, почему он продолжает чувствовать
принуждение, хотя не обязательно окружение оказывает на него давление. Вдобавок
экстернализация его надо, хотя и ослабляет внутреннее напряжение, добавляет в его жизнь
новые конфликты. Он должен уступить ожиданиям окружающих; он должен учитывать их
чувства; он должен смягчить их враждебность, предчувствуемую им, - но должен и
сохранить свою независимость. Амбивалентность его ответов другим четко отражает этот
конфликт. Не счесть вариаций любопытной смеси уступчивости и вызывающего
пренебрежения. Например, он может вежливо согласиться выполнить просьбу, но забыть о
ней или бесконечно ее откладывать. Забывчивость может достигать таких устрашающих
размеров, что поддерживать хоть какой-то порядок в жизни ему удается, только записывая
все встречи и дела в ежедневник. Или же он машинально уступает желаниям других, но
саботирует их в глубине души, даже не подозревая об этом. Он может согласиться с
правилами проведения психоанализа (например, приходить вовремя, делиться своими
мыслями), но так мало берет на заметку из того, что обсуждается, что работа идет впустую.
Эти конфликты неизбежно делают отношения с другими людьми весьма напряженными.
Иногда он осознает эту напряженность. Но знает он о ней или нет, она тоже подталкивает его
к уходу от людей.
Пассивное сопротивление желаниям других проявляется и в отношении тех надо, которые
не выносятся вовне. Одного лишь чувства, что ему надо что-то сделать, часто бывает
достаточно, чтобы у него возникло нежелание это делать. Этой бессознательной забастовкой
можно было бы и пренебречь, если бы она ограничивалась тем, что ему не особенно по душе:
участием в общественных мероприятиях, написанием некоторых писем, оплачиванием
счетов - как это бывает. Но чем решительнее он изолировал личные желания, тем сильнее все
то, что он делает (хорошее, плохое, нейтральное), может восприниматься им как то, что
он должен делать: чистить зубы, читать газеты, гулять, работать, есть, иметь связь с
женщиной. Тогда все это встречает молчаливое сопротивление, переходящее во
всеобъемлющую инертность. Все приходится делать через силу, а то и вовсе вся
деятельность сводится к минимуму. Отсюда - непродуктивность, утомляемость, хроническая
усталость.
С прояснением этих внутренних процессов обнаруживаются два фактора, которые, по
всей видимости, их поддерживают. Пока пациент не вернулся к своей спонтанности, он
может отчетливо понимать, что живет бездарной и скучной жизнью, и не видеть, как это
можно изменить, потому что (как он считает) ему не удалось бы вообще ничего, если бы он
не заставлял себя (вариант: ему приходится заставлять себя сделать даже какой-либо пустяк).
Другой фактор состоит в том, что его инертность теперь выполняет важную функцию. В
мыслях он превращает свой психический паралич в раз и навсегда свалившуюся на него беду
и использует его, чтобы отбрасывать самообвинения и презрение к себе.
Бездеятельность, таким образом, преподносится как заслуженная награда, что получает
поддержку еще и с другой стороны. Он выбрал свой способ решения конфликтов -
обездвижить их, вот и свои надо он точно так же пытается «связать». Он старается избежать
ситуаций, в которых его побеспокоили. Это еще одна причина, по которой он сторонится
контактов с другими и избегает всерьез ставить перед собой какую-либо цель. Он не
отступает от своего бессознательного девиза, гласящего, что, пока он ничего не делает, он не
нарушит приказаний никаких надо и нельзя. Иногда он добавляет чуть рационализма этим
избеганиям, говоря, что любая его целеустремленность нарушила бы права других.
Так внутрипсихические процессы продолжают поддерживать уже принятое решение уйти
от людей и постепенно создают то самое положение связанного по рукам и ногам человека,
которое и являет нам картина «ухода в отставку». Терапия не смогла бы подступиться к этим
состояниям, если бы зов свободы не содержал в себе позитивных элементов. Если этот зов

[djjaz63]

пациент ощущает особенно сильно, то вредоносный характер внутренних предписаний для
него быстро становится очевидным. При благоприятных условиях он может и вовсе
посчитать их ярмом, чем они и являются, и может открыто попытаться его сбросить[70].
Конечно, сознательная установка сама по себе не избавит пациента от предписаний, но
поможет постепенно их преодолеть.
Если теперь мы посмотрим назад, на общую структуру «ухода в отставку» с точки зрения
сохранения целостности, нам станет очевидно, что определенные наблюдения приобретают
смысл и занимают свое место. Стоит лишь сказать, что целостность истинно отстраненного
человека всегда поражает чуткого наблюдателя. Я первая всегда видела это, но раньше мне
было непонятно, что это срединная, неотъемлемая часть структуры. Отчужденный,
замкнувшийся человек может быть непрактичным, инертным, непродуктивным. Он может
бояться влияний, и его подозрительность не позволяет наладить близкий контакт, но ему
присуща, в большей или меньшей степени, искренность, чистота самых глубоких его мыслей
и чувств, которые нельзя подкупить, подчинить соблазнам власти или успеха, лестью или
«любовью».
В потребности сохранить внутреннюю цельность мы узнаем черты еще одной
детерминанты основных характеристик типа. Сперва мы видели, что избегания и
ограничения были поставлены на службу интеграции. Потом мы увидели, что и они
определяются потребностью в свободе, но еще не знали ее смысла. Теперь мы понимаем, что
это свобода от вовлеченности, влияния, давления, от пут честолюбия и гонки на выживание
ради того, чтобы сохранить свою внутреннюю жизнь незапятнанной и непорочной.
Нас может озадачить, что пациент ни слова не сказал об этих самых важных вещах. На
самом деле он много раз косвенно показывал, что хочет «остаться собой»; что он боится
«утратить индивидуальность» в психоанализе; что психоанализ сделает его похожим на всех
прочих; что психоаналитик неумышленно может превратить его в свое подобие и т. п. Но
психоаналитик часто не видит полный подтекст таких высказываний. Их контекст приводит к
мысли, что пациент или хочет остаться со своим наличным невротическим Я, или стать
своим грандиозным идеальным Я. А на самом деле пациент защищает status quo. Но его
настойчивые попытки остаться собой выражают и тревожную заботу о сохранении
целостности его реального Я, хотя оно для него еще не очевидно. Только в процессе
психоаналитической работы он познает старую мудрость, что он должен потерять себя (свое
невротическое прославляемое Я), чтобы обрести себя (свое истинное Я).
Из этого основного процесса проистекают три различных образа жизни. Первую группу
можно назвать «упорная отставка»: в ней «уход в отставку» и все, что он влечет за собой,
внедряется в жизнь достаточно последовательно. Во второй группе зов свободы превращает
пассивное сопротивление в более активное восстание; это «бунт». В третьей группе берут
верх процессы упадка и ведут к «барахтанью в луже».
Индивидуальные различия в первой группе создаются за счет преобладания склонностей
к захвату или, напротив, к смирению, а также определяются степенью ухода от активной
деятельности. Несмотря на тщательное сохранение эмоциональной дистанции между собой и
другими, некоторые лица этой группы все же способны что-то сделать для своей семьи,
друзей или для тех, с кем сблизились по работе. У них скорее всего нет личной
заинтересованности, и поэтому они часто оказывают очень эффективную помощь. Не в
пример захватническому и смиренному типу, они не ждут многого в ответ. Их скорее
раздражает, когда другие воспринимают их готовность помочь как личную симпатию и
ожидают еще и дружбы вдобавок к оказанной помощи.
Несмотря на сужение поля деятельности, такие люди способны к ежедневной работе. Но
для него она словно обуза, поскольку сила внутренней инерции препятствует ее выполнению.
Инерция становится особенно заметной, как только наваливается много работы, требуется
инициатива или надо включиться в борьбу за что-то или против чего-то. Мотивация к
выполнению рутинной работы обычно противоречивая. Кроме финансовой необходимости и
традиционных надо, особое место занимает и потребность быть нужным людям, самому
оставаясь при этом замкнутым и отстраненным. Повседневная работа может быть средством
избавиться от гнетущего чувства тщетности, возникающего, когда они остаются
предоставленными сами себе. Но они часто не знают, чем заняться в свободное время.
Натянутые отношения с людьми удовольствие не приносят. Им бы хотелось быть себе
хозяином, но они непродуктивны. Что может быть безобиднее, чем чтение книг, но и оно
может встречать внутреннее сопротивление. И они мечтают, думают, слушают музыку,
любуются природой, только если это доступно без усилий. Как правило, они не знают о
своем тайном страхе перед ощущением тщетности, но подсознательно организуют свою
работу так, чтобы оставаться наедине с собой не получалось.
Инерция и идущее с ней рука об руку отвращение к регулярной работе могут
превалировать. Если у них нет финансовых средств, они хватаются за случайные подработки
или опускаются до паразитического существования. При наличии средств, пусть даже
скромных, они лучше сведут свои потребности к минимуму, чтобы чувствовать себя
свободными делать что хочется. Но то, что они делают, ближе скорее к хобби.
Или же они впадают в полную лень. Эта деградация представлена нам талантом
Гончарова в его незабываемом Обломове, которому лень было даже обуть туфли. Его друг
уговаривает его ехать за границу, занимается всеми приготовлениями, до последней мелочи.
В воображении Обломов уже гуляет по Парижу, в горах Швейцарии, и мы с замиранием
сердца ждем: поедет или не поедет? Конечно же, никуда он не едет. Каждый день новая
дорога, новые впечатления - это для него слишком хлопотно, одно беспокойство.
Даже не доходя до таких крайностей, всепоглощающая инертность грозит опасностью
опуститься, как это происходит с Обломовым и его слугой. (Здесь эта группа переходит к
«барахтанью в луже» третьей группы.) Она таит в себе еще и опасность выйти за пределы
сопротивления тому, чтобы что-то делать, и человеку становится лень даже думать и
чувствовать. Мысли и чувства становятся чистыми ответными реакциями. Остатки мысли
могут встрепенуться от разговора, от замечаний психоаналитика, но чтобы мысль ожила, не
хватает энергии, ее росток чахнет. Остатки чувств, положительных или отрицательных,
могут всколыхнуться от визита или письма, но замирают рано или поздно. Он может захотеть
ответить на только что полученное письмо; но если это не делается сразу, то не делается
никогда. Инерция мысли хорошо видна при психоанализе и очень мешает работе.
Мыслительные операции совершаются с большим трудом. Что обсуждалось в прошлый раз -
забывается, не потому, что пациент «сопротивляется», а скорее из-за того, что пациент
нагромождает все содержание беседы у себя в голове, как будто чужое барахло. Иногда он
чувствует себя беспомощным и запутавшимся при психоанализе, как при чтении или
обсуждении каких-то трудных вещей, потому что напряжение, требующееся для
сопоставления данных, слишком велико. Один пациент в своем сновидении наблюдал образ
такого бесцельного блуждания: он оказывался то там, то здесь - в разных местах по всему
свету. У него не было намерения отправиться в одно из этих мест; он не знал, ни как он туда
попал, ни как ему выбраться оттуда.
Чем шире распространяется инертность, тем больше она накрывает собой чувства
пациента. Ему уже требуются стимулы посильнее, чтобы вызвать ответные чувства вообще.
Прекрасные деревья в парке сами по себе больше не возбуждают никаких чувств, возможно,
роскошный закат исправил бы картину. В подобной лености чувств заключен и трагический
элемент. Как мы видели, «ушедший в отставку» не жаждет открыться, чтобы сохранить
нетронутой искренность своих чувств. Но если процесс доходит до крайности, то мертвеет
именно та свежесть, которую ему хотелось сохранить. Следовательно, паралич его
эмоциональной жизни заставляет его страдать от омертвения чувств больше других, и
возможно, именно это ему действительно хотелось бы изменить. По мере продвижения
анализа иногда у него возникает впечатление, что, когда он более активен, его чувства тоже
будто оживают. Но и тут он оспаривает тот факт, что его эмоциональное омертвение - не что
иное, как выражение всепоглощающей инертности и, следовательно, может измениться
только вместе с ее уменьшением. 
Если сохраняется какая-то активность и условия жизни приемлемые, картина «упорной
отставки» может не меняться. В этом «невезении» виноваты многие качества этого типа
личности, его запреты на стремления и ожидания, его нежелание перемен и внутренней
борьбы, его способность мириться с положением вещей. Однако против них есть один воин в
поле - зов свободы. На самом деле «отставка» - это подавленный бунт. Пока что в нашем
исследовании мы наблюдали выражение этого бунта в пассивном сопротивлении
внутреннему и внешнему давлению. Но оно в любой момент может стать открытым
бунтом. Вероятность того, что это случится, зависит от соотношения сил склонности к
захвату и к смирению и от того, в какой степени ему удалось спастись от омертвения. Чем
сильнее в нем тенденция к захвату, чем больше он - живой человек, тем быстрее он
почувствует недовольство ограниченностью своей жизни. Если преобладает недовольство
внешней ситуацией, тогда вспыхивает «бунт против». Если преобладает недовольство собой,
это «война за».
Окружающая обстановка (дом, работа) может стать настолько неудовлетворительной, что
человек, наконец, решается больше с ней не мириться и в той или иной форме открыто
восстает. Он может уйти из дому или с работы, открыто проявлять агрессию по отношению
ко всем знакомым и незнакомым, ко всем соглашениям и общественным институтам. Его
установка: «Наплевать мне, чего вы от меня ждете и что обо мне думаете». Это может
выражаться теми или иными действиями, в более или менее оскорбительной форме. Это
очень интересный ход развития с точки зрения интересов общества. Если такой бунт
направлен в основном вовне, это - ошибочный шаг, который уводит его еще дальше от
самого себя, хотя и высвобождает его энергию.
Однако бунт может развиваться внутри и быть направленным в основном на внутреннюю
тиранию. Тогда, в определенных границах, он может послужить освобождению. В таких
случаях чаще имеет место постепенное развитие, чем бурное восстание, происходит скорее
эволюция, чем революция. Человек все невыносимее страдает от своих оков. Он понимает, в
какую ловушку себя загнал, что его образ жизни совсем ему не нравится, что он вынужден
принимать чужие правила, как мало на самом деле ему важны окружающие, их жизненные и
нравственные стандарты. Он больше и больше склоняется к тому, чтобы стать «самим
собой», то есть, как мы раньше говорили, причудливой смесью протеста, тщеславия и
искренности. Освобождается энергия, и он может делать все, на что хватает его одаренности.
В повести «Луна и грош» Сомерсет Моэм описал этот процесс в развитии характера
художника Стрикленда. Полное впечатление, что и сам Гоген, который стал явным
прототипом, и другие художники прошли эту эволюцию. Ее цена определяется искусством
художника и его одаренностью. Излишне говорить, что это не единственный путь к созданию
чего-то. Это один из путей, следуя которым творческие способности, ранее задавленные
прежде, могут найти способы своего выражения.
И все же такое освобождение тем не менее ограниченное. Те, кто достиг его, по-
прежнему несут на себе клеймо «отставки». Они по-прежнему старательно охраняют свою
отчужденность. В целом, они так и занимают по отношению к миру оборонительную или
воинствующую позицию. Они также не горят в личной жизни, за исключением вопросов,
касающихся их работоспособности, которая поэтому может принять характер одержимости.
Все это говорит о том, что они не разрешили свои конфликты, а только нашли эффективное
компромиссное решение.
Этот процесс может произойти и во время психоанализа. А поскольку в итоге он
приносит заметное освобождение, некоторые психоаналитики[71] считают его самым
идеальным исходом. Однако не следует забывать, что это неполное решение. Проработав всю
структуру «ухода в отставку», мы можем не только высвободить творческую энергию, но и
сделать человека свободным для гармоничных отношений с самим собой и другими.
Теоретически исход активного бунта указывает на решающую роль, которую зов свободы
имеет в структуре «ухода в отставку», и на его взаимодействие с охраной автономности
внутренней жизни. И напротив, чем больше человек отчуждается от самого себя, тем меньше
значит для него свобода, как мы сейчас увидим. Уходя от внутренних конфликтов, от
активной жизни, от активной заинтересованности в своем развитии, человек рискует уйти и
от глубоких чувств. Все чувства безнадежности и тщетности усилий, составляющие
проблему уже при «упорной отставке», перерастают тогда в ужас пустоты, сводящий с ума.
Он усмиряет свои стремления и конкретную деятельность, но тут же теряет направление в
жизни, плывет по воле волн, куда понесет поток. Настаивая на том, чтобы жизнь была
легкой, без боли и трений, можно развратиться, особенно если уступить искушению
деньгами, успехом, престижем. «Упорная отставка» означает жизнь, полную ограничений, но
не безнадежную; человеку все же остается, чем и для чего жить. Но когда теряются из поля
зрения глубина и автономность своей собственной жизни, негативные стороны «ухода в
отставку» действуют, тогда как позитивные теряют свою ценность. Только тогда «уход в
отставку» становится окончательным и полным. Человек смещается на обочину жизни. Это
характерно для тех, кто «барахтается в луже».
Человек, словно центробежной силой отрываемый от себя, теряет и глубину, и силу своих
чувств. Он становится крайне неразборчив в людях. Кто угодно становится «очень хорошим
другом», «таким славным парнем», или «отличной девчонкой». Но с глаз долой - из сердца
вон. Малейшая провокация убивает в нем интерес, он даже не пытается разобраться, что же
там случилось. Отчужденность превращается в безразличие.
И радости как-то мельчают. Сексуальные интрижки, еда, выпивка, сплетни, игра или
политические махинации становятся основным содержанием его жизни. Он утрачивает
чувство главного, настоящего. Интересы становятся поверхностными. У него больше нет
своих суждений или убеждений; теперь он дорожит сиюминутным мнением. Он трепещет в
благоговейном страхе перед тем, что «люди подумают». Вместе с тем он теряет веру в себя, в
других, в любые ценности. Цинизм пропитывает все его существо.
Можно выделить три формы «жизни в луже», отличающиеся друг от друга некоторыми
моментами. В первой значение придается «веселью», умению хорошо провести время. Со
стороны это может выглядеть как вкус к жизни, противоречащий основной характеристике
«ухода в отставку», не-хотению. Но движущий мотив здесь - не достижение удовольствия, а
необходимость стряхнуть с себя давящее ощущение пустоты, забыться, рассеяться среди
забав. В «Харперз Мэгэзин»[72] я нашла стихотворение под названием «Палм Спрингз»,
рисующее этот поиск развлечений у праздного класса.
Как   хочу   я      туда,
Где   веселье         всегда,
Где   девчонки одеты      как   надо.
Где   умишки         молчат,
А   деньжонки         шуршат
На   полу, на столах   и   в   карманах.
Конечно, это мечты богатых бездельников, но их лелеют и люди с доходом ниже среднего.
В конце концов, это вопрос толщины кошелька, хотят ли они «оторваться» в дорогом ночном
клубе, на коктейле, театральном вечере или собираются у кого-то дома, чтобы выпить,
поиграть в карты, поболтать. Можно собирать марки, стать знатоком высокой кухни, ходить в
кино, и все это прекрасно, если это не единственное реальное содержание жизни. Тут
общество не требуется: можно читать фантастику, слушать радио, смотреть телевизор,
мечтать. Если развлекается компания, то по негласному закону избегают двух вещей: нельзя
ни на секунду оставаться одному и нельзя заводить серьезных разговоров. Последнее
считается дурными манерами. Цинизм прячут под тонкой вуалью «терпимости» или
«широты взглядов».
Во второй группе предпочтение отдается престижу или случайному успеху. Запрет на
стремления и усилия, характеризующий «уход в отставку», здесь не отменяется. Мотивация
смешанная. Отчасти это желание иметь много денег, которые облегчат жизнь. Отчасти это
потребность искусственным путем поднять самооценку, которая у всех «барахтающихся в
луже» стремится к нулю. Однако с утратой внутренней независимости этого можно достичь,
только возвысив себя в глазах других. Кто-то пытается написать книгу: вдруг получится
бестселлер; кто-то выгодно женится на деньгах; кто-то вступает в политическую партию,
членство в которой дает какие-то преимущества. В общественной жизни погоня идет не за
весельем, а за престижем: принадлежностью к избранному кругу, возможностью посещать
определенные места. Единственная моральная заповедь - не быть простофилей; уметь
изворачиваться, не попадаясь. Джордж Элиот в «Ромоле» использует персонаж Тито как
блестящий портрет оппортуниста, человека случая. Мы видим, как ловко он уворачивается от
конфликтов, ищет легкой жизни, отвергая обязательства и постепенно нравственно
опускается. Последнее неизбежно, этого не может не произойти, если нравственное чутье все
слабеет и слабеет.
Третья форма - это «хорошо смазанная машина». Здесь потеря подлинных мыслей и
чувств приводит к размыванию личности, мастерски описанному Джоном Марканом у
многих его персонажей. Такому человеку уже легко приспособиться к другим и принять их
правила и условные соглашения. Он чувствует, думает, делает, верит в то, чего от него ждут
или считают правильным окружающие. Степень эмоциональной омертвелости здесь не
выше, она просто заметнее, чем в остальных двух группах.
Эрих Фромм хорошо описал эту сверхприспособленность[73] и вывел ее социальное
значение. Если мы включим сюда остальные две формы «барахтанья в луже», то увидим, что
это значение увеличивается с учащением такого образа жизни. Фромм правильно указал, что
эта картина отличается от обычного течения неврозов. Невротика очевидным образом влекут
по жизни и мучают его конфликты; а это - другие люди. Часто у них нет и особых
«симптомов» вроде тревоги и депрессии. Первое впечатление вкратце таково, что они не
страдают от нарушений, а им словно чего-то не хватает. Фромм заключает, что это скорее
дефектное состояние, чем невротическое. Он рассматривает этот дефект не как врожденный,
а как результат того, что точность была сломлена с детства силой. «Дефектность» Фромма и
мое «барахтанье в луже» могут показаться лишь разными названиями, но, как это часто
бывает, разница в терминологии - это всего лишь разница в осмыслении явления. Если
подумать, то трактовка Фромма вызывает два интересных вопроса: правда ли, что
«барахтанье в луже» - состояние, не имеющее ничего общего с неврозом, или же это исход
описанного мной процесса? И второй: на самом ли деле люди, «барахтающиеся в луже»,
лишены глубокого нравственного чувства, независимости?
Эти вопросы взаимосвязаны. Об этом нам говорит и психоаналитическое наблюдение.
Оно возможно, поскольку люди третьей группы иногда приходят к психоаналитику. Конечно,
если процесс дошел уже до «барахтанья в луже», у них уже нет стимулов для терапии. Но
когда все еще не так плохо, они могут обратиться с жалобами на психосоматические
расстройства либо череду неудач, их могут беспокоить затруднения в работе и
усиливающееся чувство безнадежности. Они, возможно, чувствуют, что катятся по
наклонной, и это нарушает их покой. При психоанализе они создают впечатление, что это
просто праздный интерес. Они скользят по поверхности, им не хватает психологического
любопытства, у них на все готово простое объяснение, а волнуют их внешние ценности,
связанные с деньгами или престижем. Все это наводит на мысль, что в их истории есть что-
то большее, чем-то, на что наталкивается взгляд. Как описывалось выше, история их общего
движения к «отставке» знает период в подростковом возрасте или в юности, когда у них были
активные стремления, а потом они пережили эмоциональный дистресс. Это не только
заложило основы их состояния гораздо позже, чем предполагает Фромм, но и указывает на
то, что оно - исход невроза, проявившегося в то время.
По мере продвижения психоанализа становится заметно, насколько сны не соответствуют
действительности. Сны беспощадно обнажают эмоциональную глубину и потрясение. Эти
сновидения, и часто только они, поднимают на поверхность глубоко похороненную печаль,
ненависть к себе и другим, жалость к себе, отчаяние, тревогу. Другими словами, под гладью
безмятежного штиля бушует мир конфликтов и страстей. Мы пытаемся привлечь их интерес
к своим сновидениям, но они умудряются не обращать на них внимания. Они живут в двух
мирах, почти не сообщающихся. Мы все отчетливее понимаем, что ими руководит не
желание удержаться на поверхности, а желание держаться подальше от собственной глубины.
Они бросают туда беглый взгляд и плотно захлопывают дверь, как ни в чем не бывало.
Немного позже в действительной жизни чувства могут неожиданно всплыть из заброшенных
глубин души; под воздействием каких-то воспоминаний наворачиваются слезы, вдруг
появляются ностальгия или религиозные чувства - и опять исчезают. Эти наблюдения
получают подтверждение дальнейшей психоаналитической работой, противоречат концепции
«дефектности» и указывают на целенаправленное бегство от внутренней жизни.
Рассматривая «барахтанье в луже» как неудачный исход невротического процесса, мы
получаем менее пессимистический настрой как в смысле профилактики, так и терапии.
«Жизнь в луже» сейчас так распространена, что весьма желательно было бы распознавать и
предотвратить это нарушение вовремя. Его профилактика совпадает с превентивными
мерами по отношению к неврозу вообще. Была проделана уже большая работа, но еще
больше нужно и, видимо, можно сделать, особенно в школах.
Для любой терапевтической работы с «ушедшими в отставку» пациентами первое
требование - признать их состояние невротическим нарушением, а не считать его
особенностью конституции или культуры. Последняя концепция подразумевает, что изменить
его нельзя или же что это вне зоны деятельности психиатров. До сих пор она изучена менее,
чем другие невротические проблемы. Невысокий к ней интерес можно объяснить двумя
причинами. Многие нарушения, присущие этому процессу, хотя и могут сузить жизнь
человека, наступают довольно незаметно и потому не так уж настоятельно требуют лечения.
С другой стороны, грубые нарушения, которые могут возникнуть на этом фоне, не связаны с
основным процессом. Единственный фактор процесса, хорошо изученный психиатрами, это
отстраненность (отрешенность). Но процесс «ухода в отставку» заключает в себе гораздо
больше проблем и создает гораздо больше трудностей при лечении. И успешно с ними
бороться можно, только полностью понимая их динамику и значение.

[djjaz63]

Хотя в этой книге акцент делается на внутрипсихических процессах, мы не можем
описывать их отдельно от межличностных. На самом деле между теми и другими идет
постоянное взаимодействие. Даже вначале, говоря о погоне за славой, мы видели, что такие
ее элементы, как потребность быть выше других или торжествовать над ними, напрямую
связаны с межличностными отношениями. Вырастая из внутренних потребностей,
невротические требования в основном направлены на других. Говоря о невротической
гордости, нельзя замалчивать те последствия, которые имеет для отношений с людьми ее
уязвимость. Мы видели, что каждый отдельный внутрипсихический фактор может быть
экстернализован и насколько радикально этот процесс изменяет нашу установку по
отношению к другим. Наконец, мы обсуждали более конкретные формы отношения к людям,
которые появляются в результате главных решений внутренних конфликтов. В этой главе я
хочу вернуться от частного к общему и сделать краткий обзор того, как наша гордыня влияет
на наше отношение к другим.
Начать с того, что гордыня отдаляет невротика и других, делая его эгоцентричным.
Хотела бы уточнить: под эгоцентричностью я понимаю не эгоизм или себялюбие в смысле
интереса лишь к собственной выгоде. Невротик может быть невероятно себялюбивым или
начисто лишенным себялюбия - в себялюбии нет ничего характерного для невроза вообще.
Но он замкнут на самом себе, а значит, эгоцентричен. Его эгоцентризм не всегда очевиден: он
может быть «одиноким волком» или жить интересами других и ради других. Тем не менее в
любом случае он исповедует свою личную религию (веру в свой идеальный образ), живет по
своим собственным законам (своим надо) за колючей проволокой своей гордыни и сам себя
стережет от опасностей, грозящих снаружи и изнутри. В результате он не только
самоизолируется эмоционально, ему становится все труднее увидеть в другом человеке
личность со своими правами, отличную от него самого. Все его внимание уходит на главную
его заботу - на него самого.
Поэтому образы других словно подернуты дымкой, хотя еще не искажаются. Но и другие
грани его гордыни еще более резко препятствуют в том, чтобы увидеть других людей такими,
как они есть, и отвечают за несомненное искажение его представлений о них. Глупо
надеяться, что получится уклониться от этой проблемы, сказав, что, конечно же, наша
концепция другого туманна в той же степени, что и наша концепция Я. Это, при первом
рассмотрении, правильное предположение, но только при первом, поскольку здесь
проводится прямая параллель между искаженным видением себя и искаженным видением
других. Мы будем иметь более точную и полную картину искажений образов других, если
исследуем, какие грани гордыни порождают эти искажения.
Искажения действительности появляются отчасти потому, что невротик видит других в
свете потребностей, порожденных гордыней. Эти потребности могут быть направлены на
других людей или способны повлиять на отношение к ним. Его потребность в восхищении
превращает их в восхищенную публику. Его потребность в помощи волшебника наделяет их
загадочными магическими способностями. Его потребность оказаться правым делает их
неправыми и грешными. Его потребность в торжестве делит их на последователей и
соперников-интриганов. Его потребность безнаказанно обижать других делает их
«невротиками». Его потребность в самоуничижении превращает их в гигантов.
И наконец, он видит других в свете своей экстернализации (проекций). Он не
воспринимает своей собственной самоидеализации; зато он идеализирует других. Он не
воспринимает своей собственной тирании - это другие его тиранят. Самую большую роль в
отношении к другим играет экстернализация ненависти к себе. Если эта тенденция активно
развивается, в его глазах другие предстают как жалкие и ничтожные людишки. Если что-то
идет не так, это они виноваты. Они должны быть совершенными. Они не достойны его
доверия. Верить им нельзя. Их нужно изменить и переделать. Поскольку это бедные,
заблуждающиеся смертные, он, как Бог, в ответе за них. В случае преобладания пассивной
тенденции, другие - это судьи, готовые обвинить его и вынести приговор. Они держат его в
рабстве, издеваются над ним, принуждают и запугивают его. Они его не любят и не ценят
его, он им не нужен. Он должен их ублажать и соответствовать их ожиданиям.
Возможно, экстернализация - самый влиятельный фактор, искажающий взгляд невротика
на других. И распознать его у себя ему труднее всего. Ибо, по его же собственному опыту,
другие и есть такие, какими он видит их в свете своей экстернализации, а он просто отвечает
им в соответствии с тем, что это за люди. Он не понимает, что в этом диалоге он сам подает
реплики и сам отвечает на них.
Экстернализацию трудно увидеть, так как она часто прячется за реакциями на других на
почве его потребностей или фрустрации этих потребностей. Было бы неоправданным
обобщением заявить, например, что все раздражение на других, по сути, - экстернализация
нашей злости на себя. Только тщательный анализ конкретной ситуации позволит нам
выявить, на самом ли деле человек разъярен на себя и в какой степени или же он
действительно сердится на других, скажем, за фрустрацию своих требований. И наконец, его
раздражение может проистекать из обоих источников. Когда мы анализируем себя или
других, мы всегда обязаны беспристрастно рассматривать обе возможности, то есть не
должны склоняться исключительно к одному или другому объяснению. Только тогда мы
постепенно увидим, как и до какой степени оба источника влияют на наше отношение к
другим.
Но даже если мы понимаем, что привносим нечто в наше отношение к другим, нечто, к
ним не относящееся, - это не поможет прекратить экстернализацию. Мы можем ослабить ее
только в той степени, в какой «возьмем ее обратно» и сможем воспринять происходящий в
данном случае свой внутренний процесс. 
Условно говоря, у нас есть три способа, которыми представление о других может быть
искажено экстернализацией. Искажения могут появляться в результате того, что другие
наделяются свойствами, которыми обладают в ничтожно малой степени или не обладают
вовсе. Невротик может видеть других абсолютно идеальными, наделять их богоподобным
совершенством и властью. Он может видеть их жалкими и виноватыми. Он может
превращать их в гигантов или в карликов.
Экстернализация заставляет его закрывать глаза на реальные достоинства или слабости
других. Он может переносить на них свои собственные (неосознанные) запреты на
эксплуатацию или ложь и, следовательно, может не распознать в них даже кричащих
намерений эксплуатировать его или обмануть. Или же, задушив свои собственные
позитивные чувства, он может оказаться неспособным к восприятию дружеского
расположения других или преданности. Он не поверит в искренность чувств и будет зорко
следить, чтобы «не попасться на удочку» этих притворщиков.
Наконец, его экстернализация может обострить все его чувства по отношению к
определенным тенденциям других людей. Так, один пациент, который считал, что он один
обладает всеми христианскими добродетелями, и был слеп к своим выраженным
хищническим склонностям, моментально замечал в других притворные претензии, особенно
претензии на доброту и любовь. Другой пациент, со значительной неосознанной
предрасположенностью к неверности и вероломству, активно реагировал на эти тенденции у
других. Может показаться, что такие случаи противоречат моему утверждению об
искажающей силе экстернализации. Не будет ли более корректным сказать, что при
экстернализации может быть и так: человек или совершенно слеп к определенным вещам,
или удивительно зоркий? Вряд ли. Его острый глаз на некоторые качества других
пристрастно косит, поскольку эти качества имеют огромное значение для него самого.
Поэтому они так разрастаются, что человек, ими обладающий, уже для него не личность, а
символ этих особых, экстернализованных, собственных склонностей или тенденций.
Следовательно, рисунок всей личности другого получается таким искаженным, что в нем нет
ничего верного. Естественно, такую экстернализацию осознать труднее всего, поскольку сам
пациент всегда готов сослаться на тот «факт», что его наблюдения за другим точны.
Все упомянутые факторы (требования невротика, его реакции на других, его
экстернализация) затрудняют другим общение с ним, по крайней мере в любых близких
отношениях. Но сам невротик видит это по-другому. Поскольку в его глазах его потребности
или требования, вытекающие из них, - совершенно законные, хорошо, если они вообще
осознаются; поскольку его реакции на других, по той же причине, - оправданные; поскольку
его экстернализация - только ответ на имеющиеся у других установки, то он обычно и не
предполагает, как им с ним непросто, считая, что с ним действительно легко жить. Типичная
иллюзия, хотя и понятная.
Другие, насколько позволяют их собственные трудности, стараются мирно ужиться с явно
невротичным членом семьи. И здесь его экстернализация снова воздвигает полосу
препятствий их стараниям. Поскольку по самой своей природе экстернализация имеет мало
общего, а может и вовсе не имеет, с реальным поведением других, то другие беспомощны
против нее. Например, они стараются примириться с воинственной правотой невротика, не
позволяя себе возражать и критиковать, заботятся о его одежде и еде в точности так, как он
того желает, и т. п. Но сама их старательность возбуждает в нем самообвинения, и он
начинает ненавидеть других, чтобы не дать развиться собственному чувству вины (например,
как мистер Хикс в триллере «Мороженщик»).
Все эти искажения только усиливают чувство небезопасности, которое невротик
испытывает в связи с другими людьми. Хотя он может считать себя проницательным
знатоком людей и всегда уверен, что правильно оценивает других, все это в лучшем случае
верно только отчасти. Наблюдательность и рассудочная критичность не заменят
внутренней уверенности в других, которая характерна для человека, реалистично
относящегося к себе, как к себе, а к другим, как к другим, и не колеблющегося в своей оценке
под действием всевозможных компульсивных потребностей. Несмотря на глубокую
неуверенность в других, невротик может давать достаточно точное описание их поведения и
даже некоторых невротических механизмов, если он обучен, включая рассудок, наблюдать за
другими людьми. Но отсутствие чувства безопасности неизбежно отразится на его
взаимодействии с ними. Тогда оказывается, что картина, которая сложилась у него путем
наблюдений и умозаключений, и основанные на ней оценки не являются постоянными.
Слишком много субъективных факторов участвует в формировании его установок, поэтому
они так быстро меняются. Он может легко настроиться против человека, которого раньше
глубоко уважал, или потерять к нему интерес, и так же легко кто-то новый вдруг получает в
его глазах самые высокие оценки.
Эта внутренняя неуверенность дает о себе знать разными путями; два из них кажутся нам
достаточно постоянными и независимыми от особенностей невротической структуры. Во-
первых, невротик не знает, как он относится к другому человеку и как тот относится к нему.
Он может называть его другом, но при этом слово уже не имеет того глубокого смысла.
Любое разногласие, любой намек, любое недопонимание того, что друг говорит, делает или
не делает, могут не только вызвать временные сомнения, но и расшатать отношения до
основы.
Во-вторых, это неопределенность, нерешительность невротика в вопросах
доверительности или доверия. Дело не столько в том, что он дает другому слишком много
или слишком мало веры, сколько в том, что в глубине души ему самому непонятно, в чем
другому можно верить, а в чем уже нет. Если чувство неопределенности усиливается,
становится непонятно, на что вообще способен и неспособен другой - на какое благородство,
на какую низость; пусть даже он был тесно связан с ним много лет.
В своей фундаментальной неуверенности в других он, как правило, склонен ожидать
худшего - сознательно или бессознательно, - поскольку его гордыня также усиливает его
страх перед людьми. Неуверенность и страх сплелись в тесный клубок, поскольку, если даже
другие на самом деле серьезно угрожают ему, его страх не разрастался бы так легко до небес,
не имей он искаженное представление о других. Наш страх перед другими, вообще говоря,
возникает как от их власти причинить нам боль, так и от нашей беспомощности. И оба эти
фактора крепко подпитывает гордыня. Неважно, насколько задиристую самоуверенность
придает она внешне; изнутри она ослабляет личность. Происходит это, в первую очередь, из-
за самоотчуждения, но свою долю вносят и презрение к себе, и создаваемые гордыней
внутренние конфликты, разрывающие личность на части. Причина лежит в расширении зоны
уязвимости личности невротика. Он становится уязвим с разных сторон. Теперь так легко
задеть его гордыню или вызвать у него чувство вины или презрения к себе. Его требования
такой природы, что обречены на фрустрацию. Его равновесие такое хрупкое, что нарушить
его можно малейшим усилием. Наконец, его экстернализация и враждебность к другим,
вызванные этим и многими другими факторами, делают других куда более грозными, чем
они есть на самом деле. Все эти страхи переводят его основную позицию по отношению к
другим в оборону, неважно, принимает она форму заискивания или более агрессивную
форму.
Оценивая эти факторы, мы поражаемся их сходством с компонентами базальной тревоги,
которая, повторим, представляет собой чувство одиночества и беспомощности в
потенциально враждебном мире. И принципиальное влияние гордыни на человеческие
взаимоотношения на самом деле таково: она усиливает базальную тревогу. То, что во
взрослом невротике мы идентифицируем как базальную тревогу, - не базальная тревога по
определению, а скорее тревога «с процентами», набежавшими за годы протекания
внутрипсихических процессов. Она стала более сложной установкой по отношению к
другим, и состав этой установки определяют более сложные факторы, чем те, которые влияли
изначально. Точно так же, как ребенок, подгоняемый своей базальной тревогой, вынужден
искать особые пути взаимодействия с другими людьми, так и взрослый невротик должен
найти такие пути. И он их находит - в главных решениях, которые мы уже описывали. Хотя в
этих решениях мы увидим сходные черты с ранними решениями (сделать шаг к людям,
против них или прочь от них), на самом деле новые решения (смириться, захватить все
вокруг или уйти в отставку) отличаются по своей структуре от старых. Определяя формы
отношения к людям, они становятся принципиальными решениями внутрипсихических
конфликтов.
Для полноты картины замечу: гордыня усиливает базальную тревогу, но в то же время,
создавая потребности, наделяет других сверхважным значением. Другие становятся
сверхважны, просто незаменимы для невротика, потому что на них возложена миссия
подтвердить ложные ценности, на которые он претендует, своим восхищением, одобрением,
любовью. Его невротическое чувство вины и презрение к себе настойчиво требуют
оправданий. Но сама ненависть к себе, породившая эту потребность, делает почти
невозможным найти эти оправдания своими глазами. Он может найти их только глазами
других. Они должны доказать ему, что он обладает теми важными для него ценностями. Он
должен показать им, какой он хороший, удачливый, успешный, способный, интеллигентный,
могущественный и что он может с ними или для них сделать.
Более того, в погоне хоть за славой, хоть за оправданиями он нуждается в побуждениях со
стороны, и действительно, большую долю побуждений он получает снаружи. Это яснее всего
мы видим у смиренного типа, который едва ли что-то может сделать сам и для себя. Но разве
таким активным и энергичным был бы более агрессивный тип, если бы не побуждение
поразить, покорить или унизить других? Даже «бунтовщик» обязательно нуждается в других,
чтобы против них же и взбунтоваться ради высвобождения своей энергии.
Невротик часто испытывает потребность в других, чтобы защититься от ненависти к себе.
Получая от других подтверждение своего идеального образа, как и возможность
самооправдания, он получает оружие против ненависти к себе. Кроме того, прямо и косвенно
он нуждается в других, чтобы уменьшить тревогу, порожденную приступами ненависти и
презрения к себе. И главное, если бы не другие, он бы не мог обеспечить себя самым
могучим средством защиты: экстернализацией.
В результате гордыня создает принципиальную несовместимость его с другими: он
чувствует себя далеким от людей, неуверен в них, боится их, враждебно относится к ним, и
все-таки они ему жизненно необходимы.
Все эти факторы, нарушающие отношения с людьми вообще, неизбежно срабатывают и в
любовных отношениях, как только они становятся сколько-нибудь продолжительными. Для
нас это самоочевидно, но все же нужно об этом сказать, поскольку у многих есть ложное
убеждение, что залог хороших любовных отношений - сексуальное удовлетворение.
Действительно, сексуальные отношения могут временно ослабить напряжение или даже
закрепить отношения людей, если они основаны на невротическом фундаменте, но они не
могут оздоровить их. Поэтому обсуждение невротических проблем в браке или в
равноценных отношениях не прибавит ничего существенного к тому, что уже было изложено.
Но внутрипсихические процессы имеют особое влияние на значение и функции, которые
любовь и секс приобретают для невротика. И я хочу в конце этой главы поместить некую
общую точку зрения на природу этого влияния.
Смысл и значимость, которые любовь имеет для невротической личности, так разнятся в
зависимости от типа принятого им решения, что мы не можем их обобщить. Но во все
отношения невротика всегда вмешивается одно нарушение: глубоко укоренившееся чувство,
что полюбить его невозможно. Я говорю здесь не о нелюбви того или иного человека, а о его
убеждении, которое может дойти до бессознательной веры, что его не любит и не может
полюбить никто и никогда. Разумеется, он может ожидать любви: за свою внешность, голос,
помощь или за сексуальное удовлетворение, даваемое им. Но они не любят его самого,
потому что это просто невозможно. Если действительность противоречит этому убеждению,
он склонен отбрасывать все доказательства на разном основании. Возможно, этот человек
одинок, ищет, к кому бы прислониться, или склонен к благотворительности и т. п. 
Но вместо того чтобы решить эту проблему (если он ее осознает) прямо, он подходит к
ней то с одного бока, то с другого, не замечая в таком кружении противоречия. С одной
стороны, даже если забота о любви и не входит в его приоритеты, он склонен
придерживаться иллюзии, что когда-нибудь, где-нибудь встретит «того» человека, который
его полюбит. С другой стороны, он приобретает ту же установку, что и по отношению к
уверенности в себе: он считает, что есть такое отдельное свойство - «способность вызывать
любовь» - и оно не зависит от качеств человека. А поэтому не видит, как приобретение им
таких качеств способно повлиять на расположение других людей к нему. Он тяготеет к
фатализму и считает то, что его не любят, загадочным, но непоколебимым фактом.
Смиренный тип легче всего осознает свое неверное убеждение в том, что его невозможно
любить, и, как мы видели, больше всех старается приобрести приятные качества или, по
крайней мере, создать их видимость. Но даже будучи всецело заинтересованным в любви, он
не задается вопросом: а почему, собственно, он так уж убежден в том, что его невозможно
полюбить?
У этого убеждения есть три основных источника. Первый из них - уменьшение
способности невротика любить самому. Этой способности неизбежно становится все меньше
в силу всех тех факторов, которые мы обсуждали в этой главе: он слишком погружен в себя,
слишком уязвим, слишком боится людей и т. д. Хотя связь между чувством, что ты достоин
любви, и способностью любить самому достаточно часто признается интеллектуально, она
наполнена глубоким жизненным смыслом для очень немногих из нас. Однако если
способность к любви хорошо развита, мы не терзаемся сомнениями, а достойны ли мы
любви. Не становится тогда и жизненно важным вопрос, на самом ли деле нас любят другие.
Второй источник убеждения невротика в том, что его невозможно любить, - его
ненависть к себе и ее экстернализация. Пока он не любит себя (считает себя на самом деле
достойным ненависти или презрения), как он может поверить, что кто-то другой может его
полюбить?
Эти два источника убеждения, мощных и всегда действующих при неврозе, отвечают за
то, что невротик почти неизлечим от чувства, что его невозможно любить. Последствия этого
для любовной жизни тоже можно подвергнуть изучению, но это чувство может ослабеть
только в той степени, в какой иссякает его источник.
Третий источник действует не так прямо, но его важно упомянуть по другой причине.
Невротик ждет от любви большего, чем она, в наилучшем случае, может дать (ждет
«совершенной любви»), или ждет чего-то другого, что она не может дать (например, любовь
не освободит его от ненависти к себе). А потому, как бы его на самом деле ни любили,
никакая любовь не оправдает его ожиданий, и потому он всегда будет чувствовать, что его не
любят «по-настоящему».
Эти ожидания от любви могут быть самими различными. Вообще говоря, она призвана
удовлетворить многие невротические потребности, уже сами по себе противоречивые, или, в
случае смиренного типа, - все потребности. И тот факт, что любовь ставится на службу
невротическим потребностям, делает ее не только желанной, но жизненно необходимой.
Таким образом, мы наблюдаем в любовной жизни ту же несовместимость, которая
существует по отношению к людям вообще: преувеличенная потребность в ней и сниженная
способность к ней.
Возможно, было бы столь же ошибочно проводить четкое различие между любовью и
сексом, как и слишком тесно связывать их (Фрейд). Однако поскольку при неврозе
сексуальное возбуждение или желание чаще отделено от чувства любви, чем связано с ним, я
хочу сделать несколько важных замечаний по поводу роли сексуальности при неврозе.
Естественные функции сексуальности - физическое удовлетворение и удовлетворение
потребности в близости с другим человеком. Кроме того, сексуальное функционирование
человека повышает его уверенность в разных областях. Но при неврозе все эти функции
расширяют свои границы и приобретают иную окраску. Сексуальная активность при этом
начинает снимать не только половое напряжение, но и многочисленные неполовые виды

[djjaz63]

психических напряжений. Она служит проводником презрения к себе (при мазохизме) или
средством вознаградить себя за самомучительство в случае сексуальных унижений партнера
(садистическая практика). Это самый частый путь смягчения тревоги. Сам человек не
осознает таких связей. Он может даже не осознавать, что испытывает особое напряжение или
тревогу, а чувствовать только сексуальное возбуждение или желание. Но психоанализ
позволит точно проследить эти связи. Например, пациент подходит вплотную к восприятию
ненависти к себе, и вдруг его обуревают планы или фантазии переспать с какой-то девушкой.
Или же он говорит о какой-то своей слабости, которую глубоко презирает, и появляются
садистические фантазии о том, как пытают кого-то более слабого, чем он.
Естественная функция сексуальности - установление близкого контакта с другим
человеком, также часто приобретает преувеличенные пропорции. Мы знаем, что
замкнувшиеся в себе люди видят сексуальность чуть ли не единственным мостиком к
другому человеку, но ее роль не ограничивается очевидной заменой человеческому общению.
Это доказывает поспешность, с которой люди могут кидаться в сексуальные отношения, не
давая себе времени подумать, есть ли у них хоть что-нибудь общее, хоть какой-то шанс
понравиться друг другу, понять друг друга. Возможно, эмоциональная близость сложится у
них позже. Но чаще этого не происходит, потому что обычно первоначальный порыв сам по
себе уже знак того, что у них слишком большие трудности в установлении хороших
человеческих отношений.
Наконец, связь между сексуальностью и уверенностью в себе - это нормально, а здесь
возникает связь между сексуальностью и гордыней. Половое функционирование,
привлекательность, желанность, выбор партнера, качество и разнообразие сексуального
опыта - все это становится не предметом желаний или удовольствия, а предметом гордости.
Чем больше в любви слабеет личный фактор, а сексуальный усиливается, тем больше
бессознательная озабоченность по поводу возможности любви к себе замещается
озабоченностью своей привлекательностью[74].
Эти расширенные функции, которые приобретает сексуальность при неврозе, не
обязательно ведут к возрастающей, по сравнению с относительно здоровым человеком,
сексуальной активности. Может произойти и это, но они могут повлечь усиление запретов.
Со здоровым человеком вообще сложно сравнивать, поскольку даже в «норме» существует
масса различий: по половой возбудимости, по силе и частоте сексуальных желаний, по
формам полового самовыражения. Но все же есть одно существенное различие. Мы говорили
о нем в связи с воображением[75]: сексуальность ставится на службу невротическим
потребностям. По этой причине она часто приобретает мнимую важность, в смысле
заимствования значимости из несексуальных источников. И хуже того, по той же причине
сексуальное функционирование легко нарушается. Тут и страхи, тут и ряд запретов, сюда же
примешивается и проблема гомосексуальности, и перверсии. Наконец, поскольку половая
активность (включая мастурбацию и фантазии) и особенности ее формы определяются (или,
по крайней мере, отчасти определяются) невротическими потребностями или запретами, она
часто становится компульсивной. Все эти факторы могут привести к тому, что невротический
пациент начинает вступать в сексуальные отношения не потому, что он этого хочет, а потому,
что надо угодить партнеру; потому что надо получить подтверждение, что его хотят или
любят; потому что надо успокоить какую-то тревогу; потому что надо доказать свою власть
или потенцию и т. п. Сексуальные отношения не столько определяются реальными
желаниями и чувствами, сколько влечением к удовлетворению каких-то компульсивных
потребностей. Даже без намерения унизить партнера, он перестает быть личностью и
становится сексуальным «объектом» (Фрейд)[76].
Подходы невротика к этим проблемам так бесконечно разнообразны, что нет смысла даже
пытаться здесь охватить все возможности. Особые затруднения в любви и сексе являются
лишним доказательством общего невротического расстройства. Такое разнообразие
появляется благодаря не только индивидуальной структуре характера невротика, но и
особенностям его прошлых и нынешних партнеров. 
Это разграничение может показаться искусственным, поскольку психоанализ показал, что
чаще, чем это предполагалось ранее, выбор партнера делается бессознательно. И мы вновь и
вновь находим подтверждение справедливости концепции. Справедливость этой концепции
подтверждалась вновь и вновь. Но мы были так же готовы перейти к такой крайности,
полагая, что каждый партнер - это индивидуальный выбор; а такое обобщение неверно.
Следует выставить границы в двух направлениях. Сперва необходимо спросить: кто делает
«выбор»? Само слово предполагает возможность выбирать и разбираться в выбранном
партнере. Невротик ограничен и в том и в другом. Он способен выбирать только в той
степени, в какой его представления о других не искажены всеми теми факторами, которые мы
уже обсудили. И в этом строгом смысле то, что остается, вряд ли попадает под название
«выбор». «Выбором партнера» в данном случае является чувство влечения к другому на
почве неудовлетворенных требований невротика: его гордости, его потребности властвовать
или эксплуатировать, его потребности капитулировать и т. п.
Но даже в этом ограниченном смысле у невротика немного шансов «выбрать» партнера.
Он может вступить в брак, потому что так принято, и может быть так отчужден от самого
себя и так далек от других, что вступит в брак с тем, кого ему выпало узнать чуть получше,
или с тем, кто этого хочет. Презрение к себе может так занизить егоо самооценку, что он
просто не осмелится подойти к тем лицам противоположного пола, которые привлекают его,
пусть даже по невротическим причинам. Добавив к этим психологическим ограничениям
фактическое - он часто знаком с небольшим кругом доступных ему партнеров, - мы поймем,
как мало выпадает на долю случайности.
Вместо того чтобы оценить бесконечное разнообразие эротических и сексуальных
переживаний, являющееся результатом многообразия вовлеченных факторов, я только лишь
укажу на некоторые общие тенденции, действующие в невротической установке по
отношению к любви и сексу. Он может быть склонен исключить любовь из своей жизни. Он
может приуменьшать или отрицать ее значение и даже ее существование.
Любовь тогда кажется ему не предметом желаний, а скорее недостатком, которого следует
избегать или презирать, как самообман для слабых.
Такая тенденция к исключению любви тихо, но верно действует у «ушедшего в отставку»,
отчужденного и замкнутого типа. Индивидуальные различия в этой группе в основном
касаются установки по отношению к сексуальности. Он может исключить из своей жизни
реальную возможность не только любви, но и секса, и жить так, словно их не существует или
они лично для него не имеют значения. К сексуальному опыту других он соврешенно
равнодушен, не чувствует ни зависти, ни неодобрения, но может даже проявлять понимание,
если они попадают в трудное положение.
У других могло быть несколько связей в молодости. Но они не пробили броню их
отчуждения, не имели большого значения и не оставили после себя желания продолжить этот
опыт.
У третьих сексуальные переживания важны и приятны. Они могут испытывать их с
множеством разных партнеров, но (сознательно или бессознательно) тщательно избегают
любой привязанности к кому бы то ни было. На характер этих временных связей влияют
многие факторы. Более всего сказывается здесь преобладание склонности к захвату или к
смирению. Чем ниже самооценка, тем больше сексуальные контакты ограничиваются
лицами, стоящими на более низком общественном или культурном уровне, например
проститутками.
Четвертые вступают в брак по случаю и даже умудряются сохранять видимость
отношений, если партнер того же типа. Если же такой мужчина женится на той, с кем у него
мало общего, он может характерным образом смириться с ситуацией и пытаться выполнять
обязанности мужа и отца. Но если партнер слишком агрессивен, непримирим или
садистичен, чтобы позволить супругу укрыться в своей скорлупе, он может или попытаться
разорвать отношения, или разрушит себя. 
Агрессивно-мстительный тип исключает любовь самым воинственным и деструктивным
путем. Он занимает пренебрежительную и уничижительную позицию по отношению к
любви. Что касается его сексуальной жизни, то здесь, видимо, есть две принципиальные
возможности. Его сексуальная жизнь может быть на удивление бедной - в лучшем случае,
случайные связи, чтобы избавиться от физического или психического напряжения; или же
сексуальные отношения могут быть очень важны для него, при условии, что его
садистические побуждения не будут иметь преград. В этом случае он или занимается
сексуальным садизмом (который может больше всего возбуждать его и приносить
наибольшее удовлетворение), или неестествен и чрезвычайно сдержан в сексе, нередко
угрожает партнеру по-садистски.
Другая общая тенденция по отношению к любви и сексу направлена на то, чтобы
исключить любовь (а иногда также и секс) из реальной жизни, но отвести им выдающееся
место в воображении. Тогда любовь оказывается настолько возвышенной и чистой, что
любое ее реальное воплощение кажется порочным и недостойным. Э. Т. Гофман талантливо
описал это в «Сказках», называя любовь «тем стремлением к бесконечному, которое венчает
нас с небесами». Это заблуждение посеяно в нашей душе «коварством врага рода
человеческого, что через радости плоти можно на земле достичь того, что существует в
наших сердцах только как божественное обещание». Любовь, таким образом, может
существовать только в фантазиях. Дон Жуан, в его интерпретации, разбивает жизнь женщин
потому, что «каждое предательство любимой невесты, каждая радость, сокрушенная
жестоким ударом по любящему, это высшее торжество над злобным чудовищем, и поэтому
навсегда поднимает соблазнителя над нашей узкой жизнью, над природой и Создателем».
Третья и последняя возможность, которая будет здесь упомянута, это преувеличение роли
любви и секса в реальной жизни. В этом случае любовь и секс становятся главной ценностью
в жизни и на этом основании прославляются. Мы проведем здесь условную границу между
любовью завоевывающей и любовью покоряющейся. Последняя логично вытекает из
решения о смирении и была описана в этом контексте. Первая случается в жизни
нарциссического типа, если по определенным причинам его влечение к власти
сосредоточилось на любви. Тогда это предмет его гордости - быть идеальным любовником,
перед которым никто не устоит. Женщины, которых легко добиться, его не привлекают. Он
должен доказать свое могущество, завоевывая тех, которые по тем или иным причинам
недоступны. Только половой акт может означать победу, но целью может быть и полное
эмоциональное подчинение. Когда цель достигнута, интерес пропадает.
Я не уверена, что это краткое представление, всего несколько страниц, показывает
степень и силу влияния внутрипсихических процессов на межличностные отношения. Когда
мы понимаем, насколько мощное это воздействие, нам приходится расстаться с
определенными, обычно скрытыми, ожиданиями, например, с тем, что хорошие человеческие
отношения могли бы оказать благотворное влияние на невроз или, в более широком смысле,
на развитие личности. Хочется надеяться, что смена окружения, брак, роман, участие в
общественной деятельности (социальной, религиозной, профессиональной и т. п.) помогут
человеку перерасти свои невротические проблемы. Психоналитическая терапия эти
ожидания выражает в убеждении, что ключевой лечащий фактор - возможность пациента
установить хорошие отношения с психоаналитиком, а именно такие, в которых отсутствуют
травмирующие факторы детства[77]. Это убеждение вытекает из предпосылки, которой
придерживаются определенные психоаналитики, что невроз в первую очередь был и остается
нарушением отношений с людьми, и поэтому его можно вылечить, выстроив хорошие
человеческие отношения. Другие упомянутые ожидания не основаны на именно этой
предпосылке, а скорее на том, что мы понимаем, и, по сути, верно понимаем, что отношения
с людьми - ключевой фактор в нашей жизни.
Все эти ожидания оправданны по отношению к ребенку и подростку. Даже если у него
можно заметить признаки мании величия, или требования особых привилегий, или
повышенную обидчивость и т. п., он может быть достаточно восприимчивым к
благоприятному человеческому окружению. Оно может развить его тяжелые предчувствия,
враждебность, может сделать его более доверчивым и все еще может порвать порочные
круги, затягивающие его в невроз. Конечно, мы должны добавить нюанс «более-менее», - в
зависимости от степени его личностных нарушений и их продолжительности, качества и
интенсивности хорошего человеческого влияния на него.
Такое влияние на внутренний рост личности будет благотворно и в зрелом возрасте, при
условии, что гордыня и ее последствия не слишком глубоко пустили свои корни, или
(подойдя с позитивной стороны) при том, что идея самореализации (сам человек может
называть это по-разному) все еще жива и осмысленна для него. Мы часто наблюдали,
например, как один из супругов делает гигантские шаги в своем развитии, если другой
проходит психоанализ и меняется к лучшему. В таких случаях действуют несколько
факторов. Обычно проходящий психоанализ партнер рассказывает о своих открытиях
относительно себя, о своих внутренних озарениях, и другой партнер может извлечь из этого
ценную информацию. Увидев своими глазами, что изменение возможно, он получает толчок
к тому, чтобы сделать что-нибудь и для себя. А перспектива лучших отношений стимулирует
его перерасти свои собственные нарушения. Подобные изменения могут произойти и вне
психоанализа, когда невротик вступает в близкие и продолжительные отношения с
относительно здоровым человеком. И тогда многие факторы привлекают его к росту:
изменение системы ценностей; чувство, что он принадлежит кому-то и его принимают;
снижается возможность экстернализации, и он поворачивается лицом к своим собственным
проблемам; появляется возможность услышать и получить пользу от серьезной и
конструктивной критики и т. д.
Но эти возможности довольно ограниченные, вопреки ожиданиям. Принимая во
внимание, что опыт психоаналитика ограничен тем, что он видит в основном случаи, когда
такие надежды не воплощались в жизнь, я рискну предположить, что теоретически эти
шансы ничтожно малы, чтобы как-то оправдывать слепую уверенность, возлагаемую на них.
Мы снова и снова видим, как человек, раз и навсегда избравший способ решения внутренних
конфликтов, вступает в новые отношения с жестким набором своих требований и своих надо,
со своей правотой и уязвимостью, ненавистью к себе и экстернализацией, со стремлением к
власти, капитуляции или свободе. Следовательно, отношения, вместо того чтобы стать
радостью для двоих и благотворной почвой для совместного роста, становятся средством
удовлетворения невротических потребностей. Такие отношения оказывают на невротика
определенное влияние - это в основном уменьшение или снижение внутреннего напряжения,
в соответствии с удовлетворением или фрустрацией его потребностей. Например,
захватнический тип будет и чувствовать себя лучше, и функционировать лучше, если
ситуация в его руках или окружающие полны уважения к нему и благодарности. Смиренный
тип может расцвести, когда он в меньшей степени изолирован и чувствует себя нужным и
желанным. Всякий, кому знакомо невротическое страдание, не будет оспаривать
субъективную ценность таких улучшений. Но они не обязательно означают внутренний рост.
Чаще они лишь означают, что подходящее окружение может позволить невротику
почувствовать себя вполне сносно, хотя его невроз никоим образом не исчез.
Та же самая точка зрения относится и к ожиданиям (более безличного свойства),
возлагаемым на смену общественных институтов, экономических условий, политических
режимов. Конечно, тоталитарный режим успешно прерывает рост личности, что заложено в
нем по определению. И в идеале стоит стремиться только к такому политическому режиму,
который способствует самореализации как можно большего количества людей. Но даже
самые благоприятные изменения внешней ситуации сами по себе не принесут личностного
роста. Самое большое, что они могут сделать, это дать лучшую среду для роста.
Отрицательный момент таких ожиданий состоит не в переоценке межличностных
отношений, а в недооценке внутрипсихических факторов. Хотя человеческие отношения
крайне важны, не в их власти искоренить гордыню человека, который удерживает от общения
свое реальное Я. В этом решающем вопросе нашего роста гордыня снова оказывается врагом. 
Развитие наших задатков не является ни исключительной, ни даже главной целью
самореализации. Ядро процесса - раскрытие наших человеческих возможностей;
следовательно, в центре него находится развитие нашей способности к хорошим
человеческим взаимоотношениям.

[djjaz63]

Глава 13
Невротические нарушения в работе
Нарушения в нашей трудовой жизни могут происходить из разных источников. Их могут
вызвать внешние условия, такие как экономическое или политическое давление, суета и
беспокойство, отсутствие времени, или (возьмем характерный и часто встречающийся
современный пример) трудности, которые испытывает писатель, когда вынужден учиться
выражать себя на новом языке. Трудности создают условия культуры, например такие, как
давление общественного мнения, повинуясь которому человек стремится зарабатывать
гораздо больше своих реальных потребностей, - как наш городской деловой человек,
бизнесмен. Скажем, для мексиканского индейца такая установка не имеет смысла[78].
Однако в этой главе я буду обсуждать не внешние препятствия, а невротические
затруднения, поскольку они имеют место и в работе. Сузим тему еще сильнее: многие
невротические нарушения в работе связаны с отношением к другим людям: старшим,
младшим и равным по положению. И хотя фактически сложно четко отделить их от
трудностей, касающихся самой работы, мы оставим эти последние здесь, насколько это
возможно, и основное внимание уделим влиянию внутрипсихических факторов на процесс
труда и на отношение человека к труду. Наконец, невротические нарушения сравнительно не
играют заметной роли в любой рутинной работе. Их влияние возрастает в той степени, в
какой работа требует инициативы, предвидения, ответственности, уверенности в своих
силах, изобретательности. Поэтому я ограничу свои заметки такой работой, где мы должны
подключать наши личностные ресурсы, - не лишенной творчества в широком смысле этого
слова. Примеры научной работы и художественного творчества я предлагаю в качестве
иллюстраций, но сказанное относится и к труду матери и домохозяйки, и к работе учителя,
бизнесмена, юриста, организатора.
Размах невротических нарушений в работе нешуточный. Как мы сейчас увидим, не все
они осознаются; многие проявляются в плохом качестве проделанной работы или в низкой
продуктивности. Другие выражаются в различных расстройствах, связанных с работой, таких
как сильнейшее напряжение, усталость, истощение, страхи, паника, раздражительность или
осознанные страдания из-за затруднений в работе. Очень мало общих и очевидных факторов,
которые были бы присущи в этом плане всем неврозам. Но помимо трудностей,
сопровождающих данную работу, невротик всегда испытывает дополнительные, хотя и не
всегда явно выраженные.
Он легко теряет уверенность в себе, без которой немыслима всякая творческая работа,
неважно, насколько его подход к работе кажется самоуверенным или реалистичным.
Он редко дает адекватную предварительную оценку того, во что выльется данная работа;
ее трудности или недооцениваются, или переоцениваются. Нет, как правило, и адекватной
оценки ценности проделанной работы.
Условия, при которых он может выполнить работу, в основе своей ригидные. Они и более
необычные, и более неукоснительные, чем обыденные рабочие привычки здоровых людей.
Эгоцентричность невротика ослабляет его внутреннюю готовность к работе. Больше, чем
сама работа, его беспокоит, как он с ней справится, какие действия должен предпринять.
Радость или удовлетворение, которые можно получать от подходящей работы, обычно
отравлены для него, потому что работа идет слишком нервно, изобилует конфликтами и
страхами или субъективно обесценивается.
Но достаточно отойти от этих обобщений и рассмотреть в деталях, как именно
проявляются нарушения в работе, и нас больше удивят их различия при различных видах
невроза, чем их сходство. Я уже упоминала различия по степени осознания существующих
трудностей и по степени, до которой человек страдает от них. Но особые условия, при
которых работа может или не может быть выполнена, тоже весьма разнообразны. Это
справедливо и для способности прилагать постоянные усилия, рисковать, планировать,
принимать помощь, поручать работу другим и т. п. В основном эти различия определены тем
главным решением, которое нашел человек для своих внутрипсихических конфликтов.
Каждую группу мы обсудим отдельно.
Захватнический тип, независимо от его конкретных характеристик, склонен
переоценивать свои способности и таланты. Он склонен также считать свою работу
сверхважной и переоценивать качество ее выполнения. Те, кто не склонен разделять такое его
мнение, кажутся ему или просто неспособными его понять («и перед этими свиньями
приходится метать бисер»), или завистниками, которым вообще нельзя верить. Любая
критика, неважно, насколько она серьезная или добросовестная, ео ipso ощущается как
враждебные нападки. Испытывая потребность отбросить любые сомнения в себе, он склонен
задумываться не о справедливости критики, а о том, как оградить себя от нее так или иначе.
Другая его потребность в признании его работы, в любой форме, по той же причине
безгранична. Он жаждет воспользоваться своим правом получать такое признание и негодует,
если его ожидания не оправдываются.
Сопутствует этому его почти полная неспособность доверять другим, по крайней мере
коллегам и ровесникам. Он может искренно восхищаться Платоном или Бетховеном, но ему
трудно оценить объективно любого современного философа или композитора, и тем труднее,
чем более серьезную угрозу он представляет его собственному уникальному значению. Он
крайне чувствителен к восхвалению чьих-то успехов в своем присутствии.
Наконец, зов власти, характерный для всей группы, подкреплен неявным убеждением, что
просто не существует препятствий, непредолимых для его силы воли или его выдающихся
способностей. Надо полагать, что тот, кто первым выдвинул лозунг, висящий в некоторых
американских учреждениях: «Трудное мы сделаем сейчас, невозможное - чуть погодя»,
принадлежал к данному типу. В любом случае, человек захватнического типа понимает этот
лозунг буквально. Потребность доказать свою власть часто делает его изобретательным и
мотивирует взяться за такие задачи, за которые другие взяться не рискнули. Но она же таит
опасность недооценить предстоящие трудности. Нет такого дела, которое он не провернул бы
в два счета, нет болезни, которую он не диагностировал бы с первого взгляда, нет статьи или
лекции, которую он не настрочил бы сию минуту, нет такой поломки, которую он не устранил
бы лучше любого механика.
Сочетанное действие этих факторов (переоценка своих способностей и качества
проделанной работы, недооценка других людей и возможных трудностей и относительная
невосприимчивость к критике) отвечает за то, что он часто не видит существующих в его
работе нарушений. Эти нарушения различаются в зависимости от степени преобладания
нарциссических, перфекционистских или высокомерно-мстительных склонностей.
Нарциссический тип, которого воображение заносит дальше всех, демонстрирует их
наиболее явно. Одаренный примерно в той же степени, он наиболее продуктивный среди
личностей, чье главное решение - захватить все вокруг. Но и он сталкивается с различными
трудностями. Например, он разбрасывается: его интересы слишком разнообразны, его силы
уходят слишком во многих направлениях. Скажем, женщина считает, что должна быть
совершенной хозяйкой, женой и матерью, еще она должна быть лучше всех одета, заседать во
всех комитетах, участвовать в политике и стать великой писательницей. Деловой человек,
помимо того, что стоит у руля слишком многих предприятий, ведет широкую политическую
и общественную деятельность. Когда в конце концов такой человек сознает, что ему не
сделать столько дел сразу, он утешает себя тем, что все дело в его разносторонней
одаренности. С едва скрытым высокомерием он выражает зависть к тем счастливым
беднягам, которым достался всего один дар. На самом деле разнообразие его способностей
может быть вполне реальным, но не оно источник проблемы. Она возникает из
настоятельного отказа от осознания, что его достижениям есть предел. 
Следовательно, временное решение ограничить свою деятельность так временным и
остается. Несмотря на очевидность противоположного, он быстро скатывается назад, к
своему убеждению, что другие бы не могли делать столько дел сразу, а он может и
справляется прекрасно. Ограничение собственной деятельности чревато для него
поражением и слабостью, которую он презирает. Перспектива быть таким же, как другие
люди, с таким же стандартным набором возможностей, унижает его, а потому - нестерпима.
Другие нарциссические личности растрачивают свои силы не на разные виды
одновременной деятельности, а на то, чтобы успешно начинать и тут же бросать одно дело за
другим. У одаренных молодых людей это выглядит так, словно им просто нужно время,
чтобы перепробовать разные занятия и выяснить, что же их больше всего интересует. И
только более внимательное исследование личности в целом может показать, насколько верно
это простое объяснение. Например, у него вспыхивает страстный интерес к театру, и он
пробует себя в качестве драматурга, первые попытки выглядят многообещающими - но вдруг
он все бросает. Далее в этом же порыве он пробует писать стихи или заниматься сельским
хозяйством. Воспитание детей или медицина - все идет с тем же энтузиазмом, сменяющимся
потерей интереса.
Но и у взрослого человека может происходить такой же процесс. Он делает наброски к
книге, создает какую-то организацию, у него широкие деловые проекты, он работает над
изобретением - но снова и снова интерес испаряется, прежде чем достигнуты первые
результаты. Воображение рисует ему величественную картину быстрых и блистательных
достижений. Но интерес куда-то пропадает при первой же реальной трудности, с которой
приходится столкнуться. Однако гордость не позволяет ему признать, что он бежит от
трудностей. Утратив интерес, он, таким образом, сохраняет лицо.
Два фактора вносят вклад в лихорадочные метания, характерные для нарциссического
типа: его отвращение к тщательной проработке деталей и к последовательным усилиям.
Первая установка уже в школьном возрасте дает основание подозревать невроз. У ребенка
могут быть, например, идеи для сочинения, показывающие живость его ума и хорошее
воображение, и в то же время он определенно бессознательно сопротивляется тому, чтобы
написать работу чисто и без ошибок. Та же неряшливость может снижать качество работы
взрослого. Он может считать, что ему подобает выдавать блестящие идеи или проекты, а
«шлифуют» их пусть посредственные, обычные людишки. Выходит, что ему не трудно
перепоручить работу другим, если только это возможно. При наличии подчиненных или
сотрудников, которые способны довести идею до ума, все идет хорошо. Если же ему надо
сделать работу самому (написать статью, разработать модель одежды, составить документ),
он может считать работу сделанной в совершенстве к своему полному удовлетворению, даже
не начав реальную работу по обдумыванию идеи, ее проверке, перепроверке и собиранию
воедино. Аналогичное может произойти и с пациентом в анализе. И здесь мы видим, что еще
определяет его проблемы, помимо общих идей величия: ему страшно увидеть себя во всех
подробностях.
Его неспособность к последовательным усилиям имеет те же корни. Его особая гордость
- «превосходство без усилий». Его воображение будоражит слава драматичная, «на разрыв»,
а скромные задачи текущего дня кажутся унизительными. Соответственно, он способен к
спорадическим усилиям: может вести себя крайне энергично и предусмотрительно в опасной
ситуации, может устроить грандиозный прием или в неожиданном приливе сил сядет
строчить ответы на письма, которые копились месяцами, и т. п. Такие усилия питают его
гордость, а постоянные - только оскорбляют. Да любой Том, Дик и Гарри могут чего-то
достичь, корпя над работой каждый день! Хуже того, не прилагая ни малейших усилий к
делу, он всегда отговаривается тем, что уж, без сомнения, достиг бы всех высот, если бы
только захотел. Причина глубоко спрятанного страха перед постоянными усилиями в том, что
они угрожают разрушить иллюзию неограниченной силы и власти. Давайте предположим,
что человек хочет вырастить сад. Нравится ему или нет, но скоро ему придется понять, что
земля не превратится в цветущий рай за ночь. Сад будет все краше и краше ровно в той
степени, насколько он будет над этим работать. Такой же отрезвляющий опыт он получит,
постоянно сидя над докладами и статьями, занимаясь хоть рекламой, хоть преподаванием.
Его время и сила фактически ограниченны, и что-то можно, а что-то уже нельзя сделать в
рамках этих ограничений. Пока нарциссический тип держится за иллюзию беспредельности
своих сил и достижений, он вынужден избегать такого разочаровывающего опыта. Если же
это не получается, он не может не страдать от него, как арабский скакун от воловьего ярма.
Конечно же, такое отношение к труду будет, в свою очередь, утомлять и изнурять его.
Подводя итог, скажем, что нарциссичный тип, несмотря на свои прекрасные задатки,
часто разочаровывает результатами своей работы, потому что, в соответствии со своей
невротической структурой, просто не умеет работать. Трудности перфекциониста некоторым
образом противоречат друг другу. Он работает методично и, скорее, слишком уж дотошен к
деталям. Но он так ограничен тем, что дело надо сделать и сделать как надо, что просто не
остается места для оригинальности и спонтанности. Поэтому он делает все медленно и
непродуктивно. Из-за своих требований к себе он легко перетруждается и страшно устает
(это свойственно идеальным домохозяйкам), а в результате заставляет страдать других.
Кроме того, поскольку он так же дотошно требователен к другим, как и к себе, он часто
«стоит у них над душой», особенно если занимает руководящую должность.
У высокомерно-мстительного типа тоже есть свой актив и пассив. Он - самый лучший
работник по сравнению со всеми остальными невротиками. Как бы ни было странно
говорить о страсти по отношению к эмоционально холодному человеку, можно сказать, что у
него имеется страсть к работе. Из-за его буйного честолюбия и некоторой пустоты жизни вне
работы каждый час, когда он не работает, кажется ему потерянным. Это не значит, что он
наслаждается работой (он не умеет наслаждаться ничем), но он и не устает от нее. С виду он
трудится неутомимо, как хорошо отлаженный механизм. Тем не менее, при всей своей
работоспособности, продуктивности и часто при остром, критическом уме, работает он
вхолостую. Здесь не идет речь о худшем варианте этого типа - человеке случая, которого
интересует только внешний результат работы - успех, престиж, торжество, - неважно,
производит ли он мыло, пишет картины или научные статьи. Но даже если кроме славы ему
интересна сама работа, он часто останавливается на краю поля своей деятельности, не
пытаясь дойти до сути. Как учитель или социальный работник, он будет, например,
интересоваться методиками преподавания или социальной работы, а не детьми или
клиентами. Он скорее будет писать критические статьи, чем сам что-то предпримет. Он будет
из кожи вон лезть, чтобы ответить на любые вопросы, и все для того, чтобы за ним осталось
последнее слово, но сам не попытается провозгласить что-то новое. Словом, он заботится о
том, чтобы владеть предметом, а не о том, чтобы обогатить его.
Поскольку его высокомерие не позволяет ему доверяться другим, а своих идей у него
дефицит, он может легко присваивать идеи других, даже не замечая этого. Но и попав в его
руки, эти идеи превращаются во что-то механическое и безжизненное.
В противоположность большинству невротиков он способен хорошо и быстро
планировать и без труда составляет достаточно ясное представление о том, как будут
развиваться события (и уверен, что его прогнозы всегда оправдываются). Поэтому он может
быть хорошим организатором. Но его способность имеет ряд последствий. Ему трудно
перепоручить работу другим. Высокомерно презирая людей, он убежден, что только сам
может все сделать правильно. Организуя что-то, он становится диктатором: предпочитает
унижать и эксплуатировать, а не стимулировать, убивать радость и инициативу, а не
пробуждать их.
Способность строить долгосрочные планы позволяет ему перенести временные неудачи
довольно стойко. Однако серьезные испытания ввергают его в панику. Если жить почти
исключительно категориями победы или поражения, возможность поражения, конечно,
пугает. Но поскольку он должен быть выше страха, он злится на себя за свой страх. Кроме
того, в таких ситуациях (экзамены, например) он ненавидит тех, кто предназначен быть его
«судьей». Все эти эмоции обычно подавляются, и в результате внутренней бури могут

[djjaz63]

проявиться такие психосоматические симптомы, как головная боль, кишечные спазмы,
сердцебиение и т. п.
Трудности смиренного типа почти симметрично противоположны трудностям
захватнического типа. Он склонен ставить неамбициозные цели, недооценивать свою
одаренность, важность и ценность своей работы. Его терзают сомнения и
самоуничижительный критицизм. Он никак не может поверить в то, что может совершить
невозможное, легко идет на поводу у чувства «я не могу». Качество его работы не
обязательно страдает, а вот он сам - всегда.
Личности смиренного типа чувствуют себя сравнительно легко и фактически работают
хорошо, пока они работают для других: как домохозяйка, экономка, секретарь, социальный
работник или учитель, медсестра или ученик (для восхищенного учителя). В этом случае о
том, что у них существуют трудности, говорит хотя бы одна из двух часто встречающихся
особенностей их работы. Во-первых, заметна разница между их работой в одиночку и
совместно с другими. Например, антрополог может во время полевых исследований
проявлять неистощимую изобретательность, работая с местными жителями, но, когда дело
доходит до формулировки своих открытий, теряется; социальный работник может быть
компетентен с клиентами или в качестве супервизора, но ударяется в панику, когда надо
написать отчет или отзыв; студент-художник хорошо пишет в классе в присутствии педагога,
но потом забывает все, чему его учили. Во-вторых, они могут остановиться на работе,
уровень которой значительно ниже их способностей. Им и в голову не приходит, что они
зарывают талант в землю.
И все же они способны хотя бы начать самостоятельную работу. Они могут дойти до того
момента, когда уже потребуется писать или выступать публично; их честолюбие, в котором
они себе не признаются, толкает их к более независимой деятельности; не в последнюю
очередь под влиянием самых здоровых и самых рьяных побуждений талант рвется наружу и
заставляет их искать ему выражения. И тут, когда они пытаются выбраться из тесных рамок,
созданных «процессом усушки» в их невротической структуре, начинаются реальные
трудности.
С одной стороны, у них такие же сильные требования совершенства, как и у
захватнического типа. Но если те легко самодовольно удовлетворяются достигнутым
превосходством, смиренный тип ругает себя неустанно и всегда готов найти недочеты в
своей работе. Даже после успешного публичного выступления (например, он провел
презентацию или прочел лекцию) он все еще будет сокрушаться, что забыл то или другое,
неправильно расставил акценты, держался слишком робко или слишком вызывающе и т. п.
Так начинается почти безнадежная битва, в которой он сражается за совершенство,
уничтожая самого себя. Вдобавок требования достичь идеала питаются еще из одного
источника. Табу на честолюбие и гордость делают его «виноватым», если он стремится к
личным достижениям, и только высшие достижения могут искупить вину. («Если ты
посредственный музыкант, лучше уж тебе мыть полы».)
С другой стороны, если он перешагивает через эти самые табу или хотя бы начинает
осознавать это, начинается саморазрушение. Это процесс, который я описывала, говоря о
соревновательных играх: как только такой тип личности понимает, что выигрывает, он не
может больше играть. Таким образом, он все время стоит между молотом и наковальней, ему
надо и рыбку поймать, и ноги не замочить.
Проблема обостряется, когда конфликт между влечениями к захвату и к смирению
выходит на поверхность. Например, художник, пораженный красотой какой-то вещи, уже
видит перед собой совершенную композицию. Он начинает писать. Получается прекрасно.
Он в приподнятом настроении. Но потом то ли все пошло слишком хорошо (лучше, чем он
может вынести), то ли не было достигнуто совершенство, которое он видел перед собой
вначале, но он начинает себе вредить. Он пытается улучшать картину. Она становится хуже.
Тут он приходит в неистовство. Он продолжает «улучшения», но краски становятся все более
неживыми и блеклыми. Его творение погибло в одну секунду; он все бросает в полном
отчаянии. Через некоторое время он начинает другую картину - только чтобы пройти через
те же муки.
Так же писатель легко начинает новую книгу, пока не понимает, что дело пошло и правда
хорошо. С этого момента (не понимая, конечно, что «опасным местом» стало само его
чувство удовлетворения) он начинает придираться к себе. Возможно, он действительно
дошел до трудного места в сюжете, например до описания того, как главный герой должен
вести себя в сложившейся ситуации; однако более вероятно, что эта трудность только
кажется ему таковой, потому что ему уже мешает деструктивное презрение к себе. В любом
случае он становится беспокойным, не может несколько дней заставить себя сесть за работу,
рвет в припадке ярости последние страницы в клочья. Его может преследовать кошмар, где
он заперт в одной комнате с маньяком, готовым убить его, - простое и ясное выражение его
убийственной злости на себя[79].
В обоих примерах (а таких примеров можно легко привести множество) мы видим два
четких шага: творческий шаг вперед и деструктивный шаг назад. Говоря о тех личностях, у
которых влечения к захвату были подавлены и взяло верх влечение к смирению, мы
выяснили, что шаги вперед у них получаются крайне редко, а назад - совершаются с
меньшим драматизмом. Конфликт протекает более скрытно, весь внутренний процесс,
набирающий ход во время работы, перешел в хроническую форму и усложнился - распутать
его стало еще труднее. Хотя в этих случаях нарушения в работе могут быть самой главной
жалобой, их не так-то легко распознать. Их природа выясняется постепенно, после того как
вся невротическая структура ослабеет.
Сам человек замечает, что при творческой работе ему сложно сосредоточиться. Он легко
теряет мысль, или у него вообще нет идей, или мысли его отвлекают всякие повседневные
мелочи. Он нервничает, суетится, тупеет, раскладывает пасьянс, звонит по телефону, хотя это
и не срочно, делает маникюр, бьет мух. Он сам себе противен, прикладывает героические
усилия, чтобы начать работу, но скоро так устает, что вынужден ее бросить.
Сам того не осознавая, он стоит перед собственными извечными препятствиями:
самоумалением и неумением взяться за суть вопроса. Его самоумаление во многом
происходит из его потребности не позволить себе развернуться, чтобы не нарушить табу на
что-то «вызывающее». Он, словно втайне от самого себя, подкапывается под себя, ругает,
сомневается в себе - и это все тянет из него все силы. (У одного пациента был характерный
зрительный образ себя: на каждом его плече сидит по злобному карлику, они беспрестанно
пилят его и говорят обидные гадости.) Он может забыть, что он только что прочел, увидел,
подумал, или даже то, что сам писал по данному вопросу. Он может забыть, что собирался
написать. Даже если все материалы для статьи под рукой, приходится долго рыться, чтобы их
найти и, главное, они пропадают именно тогда, когда крайне необходимы. Точно так же, когда
доходит до его выступления во время дискуссии, он начинает с гибельным чувством, что ему
нечего сказать, и только постепенно выясняется, что у него много дельных замечаний.
Его потребность сдерживать себя мешает ему пользоваться своими ресурсами. В
результате он работает с тоскливым чувством своего бессилия и незначительности. В то
время как для захватнического типа все, что он делает, имеет великую важность, путь даже
объективно эта важность пренебрежимо мала, смиренный тип готов рассыпаться в извинених
за свою работу, пусть даже она объективно очень важна. Характерное для него высказывание
- ему «надо» работать. В его случае это не свидетельство сверхчувствительности к
принуждению, как в случае «ушедшего в отставку». Но он счел бы слишком вызывающим,
слишком амбициозным свое признание, что хочет чего-то достичь. Он не может
даже почувствовать, что хочет сделать хорошую работу - не только потому, что его пугают
строгие требования совершенства, но потому, что такое намерение кажется ему
высокомерным и рискованным вызовом судьбе.
Суть вопроса от него неизменно ускользает из-за его табу на все, что подразумевает
напор, агрессию, власть. Как правило, говоря о его табу на агрессию, мы подразумеваем его
неумение требовать, манипулировать другими, подчинять их. Но те же установки
преобладают у него по отношению к неодушевленным предметам и интеллектуальным
проблемам. Беспомощен он может быть, если нужно заменить колесо на машине или
поправить заевшую «молнию», а также и с собственными идеями. Его проблема не в том, что
он непродуктивен. У него рождаются хорошие свежие идеи, но ему трудно их ухватить,
взяться за них, биться над ними, ломать себе голову и преодолеть проблемы, проверять их,
придавать им форму и связывать воедино. Обычно мы не считаем эти операции натиском,
напором, агрессивным шагом, мы можем это понять, только когда наши действия затруднены
из-за общего запрета на агрессию. Смиренному типу может хватить храбрости высказать
свое мнение, если он уж так далеко зашел, что его заимел. Запреты обычно начинаются
раньше - он не осмеливается прийти к выводу или иметь свое собственное мнение.
Эти препятствия уже достаточный повод для медленной, с большими потерями времени,
неэффективной работы или для того, чтобы вообще ничего не делалось. В этом контексте
уместно вспомнить высказывание Эмерсона[80], что мы не совершаем ничего, потому что
урезаем себя. Но мучается смиренный тип личности (и в то же время у него остается
возможность что-то совершить) потому, что его влечет потребность в высшем совершенстве.
Его строгим требованиям должно удовлетворять не только качество проделанной работы -
методы работы тоже должны быть совершенными. Студентку-музыканта, например,
спросили, занимается ли она регулярно. Она смутилась и ответила: «Не знаю». Для нее
«заниматься регулярно» означало сидеть беспрерывно за пианино по восемь часов, исключая
даже перерыв на обед. Так предельно и непрерывно сосредотачиваться у нее никак не
получалось, и она накидывалась на себя, называла себя дилетанткой, которая никогда ничего
не достигнет. На самом деле она тщательно изучала музыкальные произведения, их
различное прочтение, движения правой и левой руки - другими словами, ее работа не
вызывала нареканий и была вполне серьезной. Имея в виду непомерные надо, вроде
вышеописанных, легко представить, сколько презрения к себе вызывают у смиренного типа
обычно неэффективные способы его работы. И наконец, для довершения картины его
трудностей: даже если он работает хорошо или достигает чего-то стоящего, знать ему об
этом не положено. Образно говоря, его левая рука не должна ведать, что творит правая.
Он особенно беспомощен, принимаясь за творческую работу, например начиная писать
статью. Ему сложно все спланировать заранее из-за отвращения к власти над предметом.
Следовательно, вместо того чтобы набросать план или проработать материал в уме, он
просто начинает писать. На самом деле это типичный и частый путь для другого сорта
людей. Захватнический тип, например, так и поступит, без малейших колебаний, а его
черновик покажется ему уже законченной работой. Но у смиренного типа просто не лежит
душа к черновикам, с их неизбежным несовершенством в формулировке мыслей, стиле и
связности. Он остро чувствует каждую неуклюжесть, недостаток ясности или
последовательности и т. п. Его критика могла бы иметь рациональное содержание, но
бессознательное презрение к себе, которое он вызывает, так мучительно, что он не может
заставить себя продолжать. Он говорит себе: «Да оставь ты это; всегда можно будет потом
поработать», - но такой подход ему не помогает. Когда он принимается заново, из-под его
пера выходят одно-два предложения, иногда он записывает несколько небрежных мыслей на
тему. Только потратив огромное количество труда и времени, он наконец спросит себя: «Ну,
что же на самом деле ты хочешь написать?» Только тогда он сделает грубый набросок, затем
второй, более детальный, потом третий, четвертый и т. д. Каждый раз затаенная тревога,
рожденная его конфликтами, немного затихает. Но когда доходит до финальной доработки,
подготовке к отправке или к печати, тревога может снова возрасти, поскольку теперь вещь
должна быть безупречной.
Во время этого болезненного процесса острая тревога может возникнуть по двум
противоположным причинам: его крайне тревожит, когда дело затрудняется и когда дела идут
слишком хорошо. Дойдя до запутанного вопроса, он может отреагировать шоком, рвотой,
потерей сознания или может случиться стопор. А с другой стороны, когда он понимает, что
все идет хорошо, он может начать саботировать работу еще решительнее, чем обычно. 
Позвольте мне проиллюстрировать такой саморазрушительный отклик случаем одного
пациента, чьи затруднения мы немного уменьшили. Он уже заканчивал статью и заметил, что
некоторые параграфы, над которыми он работал, ему вроде бы знакомы. Вдруг он понял, что
когда-то их писал. Порывшись на столе, он действительно нашел вполне разборчивый
черновик этих параграфов, сделанный им не далее как вчера. Он, не ведая того, почти два
часа формулировал идеи, которые уже были им сформулированы. Потрясенный такой
«забывчивостью» и думая о ее причинах, он вспомнил, что это место далось ему достаточно
легко и он посчитал это счастливым знаком того, что он преодолевает свои трудности и
становится способен закончить статью за короткое время. Хотя такие мысли имели
подкрепления в действительности, это было больше, чем он смог вынести, и он устроил сам
себе маленький саботаж.
Теперь, когда мы разобрались, какие ужасные препятствия приходится преодолевать в
работе этому типу личности, проясняются некоторые особенности его отношения к работе.
Одна из них включает в себя тяжелые предчувствия и даже панику перед началом отрезка
работы, трудного для него: с точки зрения замешанных в этой работе конфликтов она кажется
ему невыполнимой задачей. Один пациент, например, регулярно болел простудой перед тем,
как надо было читать лекцию или ехать на конференцию; другого тошнило перед
премьерами; еще одна валилась с ног от слабости перед походом за рождественскими
покупками.
Понимаем мы и то, почему он может делать работу только частями. Внутреннее
напряжение, в котором он работает, так велико и так нагнетается во время работы, что он
просто долго не выдерживает. Это касается не только умственной работы, но справедливо и
для любой другой, которую он выполняет самостоятельно. Он может убрать в одном ящике
стола, а другой оставить на потом. Он подергает сорняки в саду, копнет раз-другой и
остановится. Он попишет полчаса-час и сделает перерыв. Но тот же человек может работать
без остановки, когда делает что-то для других или вместе с ними.
И наконец мы понимаем, почему он так легко отвлекается от своей работы. Он часто
обвиняет себя в том, что не испытывает настоящего интереса к работе, что это вполне
понятно, потому что он часто ведет себя как обиженный школьник, которого силой
заставляют делать уроки. На самом деле его интерес может быть искренним и серьезным, но
процесс работы изводит его даже больше, чем он это осознает. Я уже упоминала
незначительные отвлечения от работы, такие как телефонный звонок или сочинение письма.
Более того, следуя своей потребности угождать другим и завоевывать их привязанность, он
слишком открыт для любых просьб со стороны семьи и друзей. В результате он иногда (по
совсем другим, чем у нарциссического типа, причинам) распыляет свои силы. И в
довершение, зов любви и пола влияет на него, особенно в юные годы. Хотя любовь обычно
все равно не делает его счастливым, она обещает удовлетворить все его потребности.
Неудивительно, что он часто стремительно заводит роман, когда слишком одолевают
трудности в работе. Это может повторяться из раза в раз: он поработает немного и даже что-
то сделает, затем его захватит любовь, иногда похожая на болезненную зависимость; работа
стоит на месте или становится невозможной; он вырывается из отношений, снова садится за
работу - и так далее.
В итоге мы имеем следующее: любая творческая работа, которую смиренный тип
личности делает самостоятельно, делается вопреки преградам, часто непреодолимым. Он
вынужден работать не только при постоянных помехах, но также под гнетом тревоги.
Степень страдания, связанного с таким процессом творчества, конечно, бывает различной.
Есть небольшие отрезки в процессе, когда он не страдает. Он может искренне радоваться,
когда задумывает какой-то проект, перебирает идеи, и не рвется на части из-за
противоречивых внутренних предписаний. У него может быть краткая вспышка
удовлетворения, когда работа движется к концу. Но затем его чувство удовлетворения от
сделанного куда-то улетучивается, как и чувство, что это сделано им, несмотря на внешний
успех или признание. Для него унизительно думать об этом, смотреть на это, потому что он
никак не может поверить, что сделал это вопреки внутренним проблемам. Для него одно
воспоминание о самом существовании этих проблем уже удар по самолюбию.
Естественно, при всех выматывающих трудностях, опасность получить нулевой результат
очень велика. Ему может не хватить духу даже начать что-то делать самостоятельно. Он
может все бросить в ходе работы. На качестве работы тоже могут отразиться те мучения, с
какими она выполнялась. Но есть шансы, что он, при достаточных таланте и выдержке,
сделает что-то по-настоящему стоящее, потому что, несмотря на поразительную
неэффективность, он работает и работает.
Работе «ушедшего в отставку» мешают препятствия совсем другого рода, чем у
смиренного и захватнического типов. Тот, кто принадлежит к группе «упорная отставка»,
тоже может остановиться на меньшем, чем обещают его способности, и с этой стороны он
напоминает смиренный тип личности. Смиренный тип попадает в такую ситуацию потому,
что чувствует себя в безопасности, только если он может опереться на кого-то, когда
нравится и нужен всем, и, с другой стороны, его удерживают табу на гордость и агрессию.
«Ушедший в отставку» довольствуется малым, потому что это обязательное условие общего
ухода от активной жизни. Условия, при которых он может работать продуктивно, тоже
диаметрально противоположны условиям, необходимым для смиренного типа личности. Из-
за его отчужденности ему лучше работается одному. С его чувствительностью к
принуждению он испытывает затруднения, работая на хозяина или в организации с
определенными правилами и распорядком. Однако он может «приспособиться» к такой
ситуации. Надев узду на желания и надежды, он яростно не желает перемен, а потому
смиряется с неподходящими ему условиями. А поскольку ему не хватает соревновательности
и он виртуозно избегает трений, он способен поладить с большинством людей, хотя свои
чувства он держит под замком. Но он ни счастлив, ни продуктивен.
Если уж ему приходится работать, он предпочел бы быть фрилансером; но и здесь он
сразу ощущает, как его принуждают ожидания других.
Например, дедлайн сдачи в печать, или отправки чертежей, или пошива заказа может
давать успокоение смиренному типу, поскольку внешнее давление ослабляет его внутреннее
напряжение. Он будет улучшать свою продукцию до бесконечности, если не выставить
дедлайнов. Ограничение по срокам позволяет ему быть благосклонным к себе и даже
позволяет приложить к делу собственное желание чего-то достичь, сделать что-то, если
работа делается для кого-то, кто этого ждет. Для «ушедшего в отставку» дедлайн равносилен
принуждению, которое его бесконечно возмущает и может вызвать у него такое сильное
бессознательное противодействие, что на него нападут апатия и лень.
Такое отношение к дедлайнам далеко не единственная иллюстрация его общей
чувствительности к принуждению. У него подобное отношение к чему угодно, что ему
предлагают, просят, требуют, ждут от него, к любой необходимости, с которой он
сталкивается, скажем, к необходимости поработать, если хочешь чего-то достичь.
Возможно, самое сложное препятствие для работы - его инертность, значение и формы
проявления которой мы обсуждали[81]. Чем больше она захватывает его, тем больше он
переносит свою деятельность исключительно в воображение. Неэффективность его работы в
результате инертности отличается от неэффективности смиренного типа не только по своим
причинам, но и по своим проявлениям. Смиренный тип, которого тянут во все стороны
противоречивые надо, трепыхается, как пойманная птичка. «Ушедший в отставку»
производит впечатление безразличного, безынициативного, заторможенного физически или
умственно. Он может все бесконечно откладывать или должен для памяти записывать в
записную книжку все дела. И опять, в ярком контрасте со смиренным типом, картина
меняется на противоположную, стоит ему заняться собственным делом.
К примеру, один врач не мог выполнять свои обязанности в больнице без своей записной
книжки. Он записывал каждого пациента, которого надо осмотреть, каждую летучку, на
которую надо пойти, каждое письмо и отчет, которые надо написать, каждый препарат,
который надо назначить. Но в свободное время он был очень активен: читал интересующие
его книги, играл на пианино, писал эссе на философские темы. Делал он все это с живым
интересом и вполне этим наслаждался. В собственном кабинете он мог быть самим собой -
так он считал. Удивительно, что он оказался способным сохранить в целости большую часть
своего реального Я, правда не позволяя ей соприкасаться с миром вокруг него. То же самое
было с его увлечениями в свободное время. Он не собирался становиться хорошим
пианистом и не планировал публиковать свои труды.
Чем ближе такой тип к бунту против обязанности соответствовать чьим-то ожиданиям,
тем больше он склонен урезать объем любой работы, которая делается совместно с другими
или для них либо держит его в каких-то рамках. Он скорее согласится ужать свои жизненные
стандарты до минимума ради того, чтобы делать что ему нравится. При том, что его
настоящее Я достаточно живо, чтобы развиваться в условиях большей свободы, такое
развитие дает ему возможность для конструктивной работы, для творческого
самовыражения. Но все будет зависеть от его таланта. Не каждый, кто разорвал семейные
узы и отправился к Южным морям, становится Гогеном. Не имея благоприятных внутренних
условий, он рискует стать лишь грубым индивидуалистом, который получает определенное
удовольствие, делая то, что от него не ждут, или живя, не соблюдая общепринятых правил.
Для группы «барахтающихся в луже» работа не составляет проблемы. Сам человек
опускается, и его работа идет тем же путем. Он не сдерживает в себе ни стремление к
самореализации, ни стремление к реализации идеального Я, - он просто махнул на них
рукой. Следовательно, работа теряет любой смысл, потому что у него нет ни намерения
развивать заложенные в нем способности, ни порыва к возвышенной цели. Работа
превращается в неизбежное зло, прерывающее «славное времечко, когда можно
повеселиться». Она может делаться, потому что этого ждут, но лично в нее не вкладываются.
Она может прагматично выродиться в добывание денег или престижа.
Фрейд видел, как часто невротики не могут работать, и признавал важность таких
нарушений, возводя в главную задачу лечения пациента возвращение его способности
работать. Но он рассматривал эту способность отдельно от мотивации, целей, установок по
отношению к работе, от условий, в которых она может быть выполнена, и от ее качества. В
итоге он рассматривал лишь очевидные расстройства рабочего процесса. Подобный взгляд на
трудности в работе представляется слишком формальным. Нам станет доступен весь
широкий ряд существующих нарушений, только если мы примем во внимание все
упомянутые факторы. Иначе говоря, особенности работы и ее нарушений не могут быть не
чем иным, как выражением личности в целом.
Когда мы подробно рассматриваем все факторы трудовой деятельности, особенно
выделяется один фактор. Это дает повод считать, что неверно думать о невротических
нарушениях в работе вообще, а именно о нарушениях, случающихся при неврозе per se. Как
я упоминала вначале, есть мало утверждений, которые, с оговорками и ограничениями,
можно применять ко всем неврозам. Получить точную картину нарушений в данном случае
возможно лишь тогда, когда мы научимся различать виды трудностей, возникающих на
основе различных невротических структур. Каждая невротическая структура формирует
особый набор трудностей в работе. К счастью, это соотношение такое однозначное, что по
данной структуре мы можем с большой точностью предсказать природу возможных
нарушений. А поскольку при лечении приходится иметь дело не с невротиком вообще, а с
живым конкретным человеком, такое уточнение помогает не только быстрее распознать
конкретные трудности, но и глубже понять их.
Достойно удивления, сколько страданий причиняют невротику его затруднения в работе.
И это даже не всегда осознанные страдания; вряд ли многие люди понимают, что им трудно
работается. Но затруднения в работе неизменно влекут за собой огромные потери
человеческой энергии: бесполезные потери сил в процессе работы; потери от того, что
человек не позволяет себе делать работу, достойную его способностей; потери от того, что не
задействуются существующие ресурсы; потери от снижения качества работы. Лично для
человека это означает, что он не может осуществить себя в важнейшей жизненной области.

[djjaz63]

Но индивидуальные потери множатся на тысячи случаев, и нарушения в работе становятся
потерями в масштабе человечества.
Признавая факт таких потерь, многие люди тем не менее обеспокоены отношением
невроза к искусству или, точнее говоря, отношением творческих способностей художника к
его неврозу. «Мы согласны, - скажут они, - что невроз приносит страдания вообще и
трудности в работе в частности; но разве мыслимо без него творчество? Разве большинство
творцов не страдают неврозами? Разве не уничтожит способность к творчеству попытка
психоанализа?» Надеюсь, что некоторая ясность у нас появится, если мы изучим эти вопросы
по одному и во всех деталях.
Начнем с того, что не приходится сомневаться в независимости одаренности от невроза.
Недавние эксперименты в системе образования показали, что большинство людей может
прилично рисовать, если их правильно учить, хотя и тогда не каждый станет Рембрандтом
или Ренуаром. Но не следует надеяться, что настоящий талант всегда заявит о себе. Как
демонстрируют эти же эксперименты, невроз в значительной степени не позволяет таланту
проявиться. Чем меньше чувства неловкости и робости, чем меньше страха не оправдать
ожидания окружающих, чем меньше потребность быть правым или совершенным, тем ярче
проявляются какие бы то ни было творческие задатки человека. Психоаналитический опыт
еще нагляднее показывает, как именно невротические факторы препятствуют творческой
работе.
Пока что в опасении за сохранность творческих способностей больше имеет место или
нечеткость мысли, или недооценка масштаба и силы имеющегося таланта, то есть
способности к художественному выражению конкретными средствами. Но здесь возникает и
второй вопрос: хорошо, сам по себе талант не зависит от невроза, но нет ли прямой связи
между способностью художника к творческой работе и определенным невротическим
состоянием? Для ответа на него нужно выделить те невротические состояния, которые могли
бы быть благоприятны для творческой работы. Преобладание склонности к смирению явно
неблагоприятно. И фактически людей с такими склонностями не посещают подобные
опасения. Они слишком хорошо знают («на своей шкуре»), что это их невроз подрезал им
крылья, это он не позволяет им осмелиться на самовыражение. Только люди с явным
преобладанием влечений к захвату и группа «бунтарей», принадлежащая к типу «ушедших в
отставку», опасаются лишиться из-за психоанализа своих творческих способностей.
Чего же они на самом деле опасаются? Оперируя моей терминологией, скажем, что даже
если их тяга к власти может быть невротической, это их движущая сила, она придает им
храбрости и энергии для творческой работы и позволяет им преодолеть все связанные с ней
трудности. Или же они считают, что могут творить, только решительно оборвав все ниточки,
связывающие их с другими, и решив не беспокоиться о том, чего ждут от них окружающие.
От этого их (бессознательный) страх, что, отступив на дюйм от чувства богоподобной власти,
они увязнут в сомнениях в себе и испепелят сами себя презрением. «Бунтовщик» опасается,
что станет налаженной машиной и его творческая сила ослабнет.
Эти страхи понятны, поскольку те крайности, которых они так боятся, в них существуют,
в смысле реальной возможности. Тем не менее эти страхи основаны на ошибочном
суждении. Многие пациенты подвержены таким метаниям из крайности в крайность, когда
они все еще так захвачены невротическим конфликтом, что думают только в парадигме «или-
или» и не способны увидеть реального выхода из своего конфликта. Если психоанализ идет
должным образом и дает результат, то им придется столкнуться с презрением к самому себе и
склонностью уступать, но, конечно же, не всегда они будут жить с такими установками. Они
преодолеют компульсивные компоненты обеих крайностей.
Здесь возникает следующее возражение, более продуманное и существенное, чем
прежнее: если психоанализ сумеет разрешить невротические конфликты и сделать человека
счастливее, не останется ли у него настолько мало внутреннего напряжения, что он будет
довольствоваться просто бытием, не испытывая больше внутреннего стремления творить?
Не уверена, что это так, но даже если так, разве любое напряжение непременно должно
появиться вследствие невротических конфликтов? Мне кажется, что в жизни и без них
хватает проблем. Особенно с этим согласится художник, с его чувствительностью выше
среднего не только к красоте и гармонии, но и к безобразию и страданию, с его обостренной
чувствительностью к эмоциональным переживаниям.
С другой стороны, можно выдвинуть специфическое предположение, что невротические
конфликты бывают продуктивны. Наши знания о сновидениях дают повод серьезно
отнестись к этому предположению. Мы знаем, что в сновидениях наше бессознательное
воображение способно находить решения внутреннего конфликта, длительное время нас
беспокоящего. Образы сновидений так насыщенны, уместны, так четко выражают суть, что
приобретают черты художественного творчества. Спрашивается, почему бы одаренному
художнику, владеющему изобразительными формами своего искусства и способному к
необходимой работе, не создать поэму, полотно, музыкальное произведение сходным путем?
Лично я склонна допустить такую возможность.
Но мы должны ограничить такое предположение некоторыми соображениями. В
сновидениях человек имеет возможность найти различные виды решений. Они могут быть
конструктивными или невротическими, со множеством промежуточных вариантов. Этот факт
нельзя сбрасывать со счетов и при оценке художественного произведения. Я бы сказала, что,
даже если художник наглядно представил нам только свое особое невротическое решение,
оно может иметь мощный резонанс, потому что есть много других людей, кому близко такое
же решение. Но можно ли до конца верить тому, что говорят нам, например, полотна Дали
или новеллы Сартра, при всем их художественном мастерстве и острой психологической
наблюдательности? На всякий случай уточню: я не считаю, что пьеса или рассказ не должны
показывать нам невротических проблем. Напротив, когда они доставляют страдания
большинству людей, художественное изображение может многим раскрыть глаза на
существование этих проблем и значение, прояснить их в сознании людей. И конечно же, я не
считаю, что пьесы или рассказы, раскрывающие психологические проблемы, обязаны иметь
счастливый конец. «Смерть коммивояжера», например, рассказ не со счастливым концом. Но
он и не оставляет нас в заблуждении. Кроме того, что в нем выносится обвинение обществу
и образу жизни, это открытое заявление о том, что логически ждет человека, сбегающего в
воображение (в смысле нарциссического решения) вместо того, чтобы хоть взглянуть на свои
проблемы. Произведение искусства смущает нас, если в нем не явно выражена позиция
автора или если он выдает и защищает невротическое решение как единственное.
Возможно, в представленном возражении заключен ответ на еще один вопрос. Поскольку
невротические конфликты или их невротические решения могут парализовать либо исказить
творчество художника, мы, конечно, не можем утверждать без оговорок, что они в то же
время стимулируют его. Гораздо более вероятно, что большинство таких конфликтов и их
решений негативно сказывается на работе художника.
Возникает вопрос, где же нам провести границу между теми конфликтами, которые могут
давать более-менее конструктивный толчок к творчеству, и теми, которые душат его,
подрезают творцу крылья, умаляют ценность сделанного им? Может быть, граница тут чисто
количественная? Конечно, нельзя сказать, что чем больше конфликтов у художника, тем
прекраснее ему работается. Может быть, ему полезно иметь их немножко и вредно, если их
чересчур? Но тогда где граница между «немножко» и «чересчур»?
При количественном подходе вопрос явно повисает в воздухе. Размышления о
конструктивных и невротических решениях и о том, что в них заключено, говорят о наличии
иного направления. Какова бы ни была природа конфликтов художника, он не должен
потеряться в них. Он должен иметь в себе что-то конструктивное, чтобы возбудить в себе
желание выстоять в конфликтах и выбраться из них. Это соответствует той мысли, что
реальное Я художника должно быть достаточно живым, чтобы действовать, несмотря на его
конфликты.
Из этих размышлений следует, насколько часто выражаемое убеждение в ценности
невроза для художественного творчества необоснованно. Остается почти не ощутимая
возможность того, что невротические конфликты художника добавляют к его мотивации к
творчеству. Так, через все его творчество может проходить тема конфликта и поиска выхода
из него. Живописец может выразить свои личные впечатления от горного пейзажа, а может
выразить и свой личный опыт внутренней борьбы. Но творчество живо то тех пор, пока живо
его реальное Я, дающее ему способность к глубоким личным переживаниям и внезапным
желаниям и возможность их выразить. Однако сами эти дарования подвержены риску,
поскольку при неврозе идет процесс самоотчуждения.
И здесь мы видим уязвимые места утверждения, что невротические конфликты -
необходимая движущая сила для художника. В лучшем случае, они могут вызвать небольшой
всплеск активности к работе, но сам творческий порыв и творческие силы могут исходить
только от его стремления к самореализации и присущей ему энергии. Чем больше эта
энергия направляется не на простое и непосредственное проживание жизни, а на
необходимость что-то доказывать (а именно что он тот, кем он не является), тем
решительнее творческие способности художника обречены на умирание. И напротив, к нему
может вернуться его продуктивность, когда психоанализ откроет свободный путь его
стремлению (влечению) к самореализации. И если бы силу этого влечения понимали, весь
спор о ценности невроза для художника даже и не возник бы. Художник творит не
благодаря неврозу, а вопреки ему. «Своей непроизвольностью искусство обязано творчеству
личности, которая выражает себя»[82].

[djjaz63]

Глава 14
Путь психоаналитической терапии
Несмотря на то что иногда невроз вызывает острые нарушения, а иногда положение дел
не меняется длительное время, заболевание по своей природе не подразумевает ни того, ни
другого состояния. Это процесс, который нарастает по инерции и собственной беспощадной
логикой захватывает все новые области личности. Это процесс, одновременно порождающий
конфликты и потребность в их решении. Но поскольку решения находит невротик только
искусственные, то у него возникают новые конфликты, и они требуют новых решений,
которые позволили бы ему нормально функционировать. Это процесс, который уводит его
все дальше и дальше от реального Я и тем самым подвергает угрозе развитие личности.
Мы должны отдавать себе отчет, насколько сложен этот процесс, чтобы не поддаться
фальшивому оптимизму, сулящему быстрое и легкое исцеление. Само слово «исцеление»
пригодно, если речь идет просто об облегчении симптомов, вроде фобий или бессонницы, а
для этого, как нам известно, есть несколько путей. Но мы не можем «вылечить» неверный
ход развития пациента. Мы можем только помочь ему постепенно перерасти свои трудности
так, чтобы развитие вернулось в более конструктивное русло. Неправильно было бы
обсуждать здесь, как нужно определять цели психоаналитической терапии. Естественно, для
каждого психоаналитика эта цель вытекает из сути невроза, как он ее себе представляет.
Пока, например, мы считали, что решающим фактором при неврозе являются нарушения
человеческих отношений, целью терапии было помочь пациенту наладить хорошие
отношения с другими. Теперь, увидев природу и важность внутрипсихических процессов, мы
склонны формулировать задачу не как исключение нежелательных факторов, а как
включение желательных. Мы хотим помочь пациенту найти себя и тем самым получить
возможность самореализации. Его способность выстраивать хорошие человеческие
отношения - ключевая часть самореализации, но которая включает в себя также способность
к творческой работе и к принятию ответственности. Психоаналитик должен помнить о цели
своей работы с первой сессии и до последней, поскольку цель определяет ход предстоящей
работы и ее дух.
Чтобы в самом начале оценить степень трудности терапевтического процесса, мы должны
подумать, с чем придется столкнуться пациенту. Как минимум пациент должен преодолеть
все те потребности, влечения или установки, которые препятствуют его росту: только когда
начинают рассеиваться его иллюзии о себе и его иллюзорные цели, у него появляются шансы
увидеть свои задатки и развить их. Насколько он сможет отставить свою ложную гордость,
настолько он сможет быть менее враждебным к себе и укрепить уверенность в себе. Только
когда его надо потеряют свою власть над ним, он сможет открыть свои подлинные чувства,
желания, мнения, идеалы. Встретившись лицом к лицу со своими конфликтами, он получит
возможность стать подлинно цельной личностью.
Это совершенно несомненно и очевидно для психоаналитика, но не для пациента. Он
убежден, что выбрал правильный образ жизни и что только так он сможет найти мир в душе
и реализовать себя. Он считает, что гордость придает ему внутреннюю силу и достоинство,
что без надо его жизнь превратилась бы в хаос и т. п. С точки зрения объективного
постороннего наблюдателя очевидно, что все эти ценности - ложные. Но пока пациент не
имеет других ценностей, он должен за них держаться.
Более того, он должен держаться за свои субъективные ценности, потому что иначе все
его психическое существование оказывается под угрозой. Решение, которое он нашел для
своих внутренних конфликтов (условно мы обозначили его как выбор «власти», «любви» или
«свободы»), не только кажется ему правильным, мудрым и желанным, но и единственно
безопасным. Оно дает ему чувство цельности - перспектива столкнуться со своими
конфликтами ужасает его, - он боится, что развалится от этого на части. Его гордость не
только обеспечивает ему чувство собственного достоинства или значимости, но и охраняет
его от ужасной опасности быть поглощенным ненавистью или презрением к себе.
Во время психоанализа пациент оберегает непонимание своих конфликтов или ненависти
к себе за счет тех особых средств защиты, которые оставляет ему доступными его
невротическая структура. Захватнический тип избегает осознания того, что у него есть какие-
то страхи, чувство беспомощности, потребность в привязанности, заботе, помощи или
сочувствии. Смиренный тип упорно закрывает глаза на свою гордость или на то, что он
всеми силами стремится к собственной выгоде. «Ушедший в отставку», чтобы отправить на
дно свои конфликты, ставит на них тяжеленный груз вежливой незаинтересованности и лени.
У всех пациентов избегание конфликтов имеет двойную структуру: они не позволяют
конфликтующим тенденциям подняться на поверхность и никакой вспышке внутреннего
озарения не позволяют осветить их глубину. Некоторые пытаются убежать от конфликта,
прибегая ко всеобъемлющей интеллектуализации или психической фрагментации. У других
защита еще более диффузная и выражается в бессознательном сопротивлении попытке
обдумать что-либо до полной ясности или в бессознательном цинизме (в смысле отрицания
ценностей). И нечеткость мышления, и циничные установки в этих случаях напускают такого
туману, что конфликт становится невозможно разглядеть.
Пациент всеми силами стремится закрыться от переживания ненависти или презрения к
себе, а удастся ли ему это, зависит от того, избежит он осознания, что его надо не
выполняются, или нет. Следовательно, при психоанализе он вынужден бороться против
любого реального понимания своих недостатков:   его внутренние предписания
провозглашают их непростительными грехами. Поэтому любое предположение по поводу его
недостатков воспринимается им как несправедливое обвинение, и он занимает
оборонительную позицию. Защита с воинственным или извиняющимся оттенком позволяет
ему укрыться от болезненного исследования истины.
Эта настоятельная потребность пациента защитить свои субъективные ценности и
уберечься от опасностей (или от субъективного ощущения тревоги и даже ужаса) негативно
влияет на его способности к сотрудничеству с психоаналитиком, несмотря на благие
осознанные намерения. Защищаться ему необходимо, и он защищается.
До сих пор мы видели, что защитные установки направлены на сохранение status quo[83].
Этим отличаются большинство периодов психоаналитической работы. Например, в
начальной фазе работы с «ушедшим в отставку» потребность пациента сохранить свою
замкнутость, отчужденность, свою «свободу», свою политику не-хочу или не-буду-бороться
полностью определяет его установку по отношению к психоанализу. Но у захватнического и
смиренного типов, особенно в начале работы, на пути к прогрессу психоаналитической
работы стоит другая сила. Как в жизни они открыты позитивным целям (достижение
абсолютной власти, торжества или любви), так и в психоанализе они стремятся к ним изо
всех сил. Психоанализу предстоит убрать все преграды к их блистательному торжеству или к
достижению безукоризненной, волшебной силы воли; обаяния, перед которым никто не
устоит; умиротворенной святости и т. п. Следовательно, здесь уже пациент не просто на
страже своих целей, а пациент и психоаналитик что есть сил тянут в разные стороны. Они
могут говорить об эволюции, росте, развитии, но суть этих понятий для них разная.
Психоаналитик имеет в виду развитие реального Я; пациент может думать только о
совершенствовании своего идеального Я.
Все эти негативные силы уже присутствуют в мотивах обращения пациента за помощью к
психоаналитику. Пациент хочет пройти психоанализ, чтобы избавиться от таких проблем, как
фобия, депрессия, головная боль, затруднения в работе, половые расстройства,
повторяющиеся неудачи того или иного рода. Он приходит, потому что не знает, как
справиться с тяжелой жизненной ситуацией - жена изменяет, муж ушел из семьи. Он может
прийти и потому как в глубине души чувствует, что остановился в развитии. Все эти,
казалось бы, достаточные причины для прохождения психоанализа не требуют дальнейшего
изучения. Но, по вышеупомянутым причинам, мы все же спросим: кто страдает? Сам
человек, с его реальным желанием быть счастливым и расти, или его гордость?
Конечно, здесь нельзя провести четкую грань, но следует помнить, что в основном это
гордость делает некоторые существующие расстройства невыносимыми. Агирофобия
(боязнь переходить улицу), например, может быть невыносима для человека, потому что
задевает его гордость - он не способен контролировать любую ситуацию. Уход из семьи
мужа становится катастрофой, если фрустрирует невротическое требование честной сделки.
(«Я была такой хорошей женой, я имею право на его преданность».) Сексуальные
затруднения, не беспокоящие одного, будут невыносимы для другого, который должен быть
образцом «нормальности». Остановка в развитии может так сильно удручать из-за того, что
не получается блистать без усилий. Гордость видит свою роль в том, что за помощью могут
обратиться по поводу незначительного, но задевающего гордость нарушения (дрожат руки, в
лицо бросается краска, страшно выступать на публике), не обращая внимания на нарушения
гораздо более важные, но не особо влияющие на решение пройти психоанализ.
С другой стороны, гордость не пускает к психоаналитику тех, кому нужно и можно
помочь. Их гордость, возведя в идеал самодостаточность и «независимость», превращает
перспективу помощи в унижение. Обратиться за помощью недопустимо:   нельзя
«распускаться». Надо уметь со всем справляться самому. Гордость от умения владеть собой
не позволяет даже допустить существования каких-то там невротических проблем. В лучшем
случае они захотят получить консультацию по поводу невроза приятеля или родственника. В
таких случаях психоаналитик должен быть готов к тому, что для них это единственная
возможность поговорить, хоть и косвенно, о своих собственных затруднениях. Из-за гордости
они не могут реалистично взглянуть на свои проблемы и получить помощь. Конечно, не
какой-то особый вид гордости запрещает обращаться к психоаналитику. Любой фактор,
вытекающий из решения внутренних конфликтов, может стать помехой. Например, «уход в
отставку» может быть так глубок, что они лучше махнут рукой на свои нарушения («уж
такой я родился»). Смирение не дает «эгоистично» сделать что-то для себя самого.
Негативные силы действуют и в тайных ожиданиях пациента от психоанализа - я
упоминала об этом, обсуждая общие трудности психоаналитической работы. Повторю, что он
отчасти ожидает, что психоанализ устранит помехи, ничего не меняя в невротической
структуре, а отчасти - что он воплотит в реальность бесконечную мощь его идеального Я.
Более того, эти ожидания распространяются не только на цель психоанализа, но и на способ
ее достижения. Редко встречается (а иногда вообще отстуствует) у пациентов неприятное
предчувствие, что придется работать. Здесь включаются несколько факторов. Конечно,
всякому, кто что-то читал о психоанализе или пытался анализировать себя или других, будет
затруднительно предвидеть тяжелую работу, с ним связанную. Но, как при всякой новой
работе, со временем пациент принял бы ее содержание, не мешай ему гордость.
Захватнический тип недооценивает свои трудности и переоценивает свою способность к их
преодолению. При его могучем уме или всесильной воле он должен суметь моментально
использовать их по полной. «Ушедший в отставку», скованный ленью и параличом
инициативы, ждет, пока психоаналитик выдаст ему волшебный ключик к его проблемам, и с
терпеливым интересом постороннего наблюдает за ним. Чем более в пациенте заложено
элементов смирения, тем нетерпеливее он ждет, что психоаналитик, увидев, как он страдает и
умоляет о помощи, просто возьмет и взмахнет волшебной палочкой. Все эти верования и
надежды скрыты под слоем рациональных ожиданий.
Тормозящий эффект таких ожиданий достаточно очевиден. Неважно, надеется ли пациент
на волшебство или на собственные силы при достижении желанного результата: ему все
меньше хочется собрать необходимые для работы силы, и психоанализ становится скорее
магическим процессом. Излишне говорить, рациональные объяснения тут бесполезны,
потому что нисколько не затрагивают внутренней необходимости волшебства,
определяющей надо и стоящие за ними требования. В период действия этих тенденций
требования быстрого исцеления необычайно сильны. Пациент игнорирует тот факт, что
мгновенные исцеления говорят только об изменении симптоматики, и воодушевляется тем,
что он принимает за легкий путь к здоровью и совершенству.
Во время психоанализа действие этих негативных сил может принимать бесконечно
разнообразные формы. Психоаналитику важно их знать, чтобы быстро определять, и я
упомяну только о немногих из них. Обсуждать их я не буду, поскольку нас интересует не
психоаналитическая техника, а суть терапевтического процесса.
Пациент может спорить, проявлять сарказм, вести себя вызывающе; может прятаться за
фасадом вежливой уступчивости; может изворачиваться, терять тему, забывать о ней; он
может говорить с убийственной рассудительностью, будто все это касается не его; может
взрываться вспышками ненависти или презрения к себе, тем самым предостерегая
психоаналитика заходить дальше, и т. д. Все эти трудности могут себя обнаружить в
непосредственной работе над проблемой пациента или в его отношениях с психоаналитиком.
В сравнении с другими человеческими отношениями психоаналитические комфортнее для
пациента в одном аспекте. Психоаналитик меньше вступает с ним в игру, поскольку
сосредоточен на том, чтобы понять проблемы пациента. В других аспектах они сложнее,
поскольку расшевеливают конфликты и тревоги пациента. Тем не менее
это человеческие отношения, и все трудности пациента в отношениях с людьми проявляются
и здесь тоже. Самая выдающаяся из них - компульсивная потребность пациента во власти,
любви или свободе во многом определяет развитие психоаналитических отношений и делает
его сверхчувствительным к руководству, отвержению или принуждению со стороны
психоаналитика. Поскольку его гордость обречена быть задетой в процессе психоанализа, он
склонен легко чувствовать себя униженным. Из-за своих ожиданий или требований он часто
разочарован и оскорблен. Волна самообвинения и презрения к себе вызывает в нем чувство,
что его обвиняют и презирают. А когда его охватывает порыв саморазрушительной ярости, он
может браниться по поводу и без, держится оскорбительно по отношению к психоаналитику.
Наконец, пациенты регулярно переоценивают значимость психоаналитика. Он для них не
просто профессионал. Неважно, насколько искушен пациент, в глубине души он относится к
психоаналитику как к врачу, наделенному сверхчеловеческими способностями к добру и злу.
И страхи, и ожидания, сливаясь, создают эту установку. Психоаналитик властен причинить
им боль, растоптать их гордость, вызвать презрение к себе - но ведь и чудом исцелить!
Короче говоря, это чудодей, во власти которого низринуть их в ад и вознести на небеса.
Мы можем понять значение этих защит, изучив их с разных точек зрения. Работая с
пациентами, мы поражаемся, как они способны ставить палки в колеса психоаналитическому
процессу. Они затрудняют, а иногда делают вовсе невозможным для пациента самоизучение,
самопонимание и изменения. С другой стороны, как признавал Фрейд, говоря о
«сопротивлении», они указывают нам кратчайшую верную дорогу. Узнавая одновременно те
субъективные ценности, которые пациенту нужно защитить или приумножить, и ту
опасность, от которой он ограждает себя, мы понемногу узнаем о том, какие силы движут им
и каково их значение.
Более того, хотя защиты создают разной сложности помехи лечению, и (искренне говоря)
психоаналитику иногда хочется, чтобы их было поменьше, но без них процедура анализа
требовала бы куда большей осторожности. Психоаналитик старается избегать
преждевременных интерпретаций, но поскольку у него нет божественного всеведения, то
иногда получается задеть в пациенте гораздо больше того, с чем тот может справиться.
Психоаналитик может сделать замечание, которое кажется ему безобидным, но пациента оно
встревожит до глубины души. Или, даже без всяких замечаний, в результате собственных
ассоциаций или сновидений, пациенту могут открыться перспективы, которые лишь
напугают его, но не дадут каких бы то ни было указаний. Следовательно, вне зависимости от
того, насколько мешают защиты, в них есть и положительные моменты, поскольку они
являются выражением интуитивного процесса самозащиты, необходимого из-за
неустойчивости внутреннего состояния, созданного гордыней.
Любая тревога, возникающая в ходе психоаналитической терапии, обычно влечет за
собой новую тревогу, поскольку пациент склонен расценивать ее как признак ухудшения. Но
чаще это на самом деле не ухудшение. Значение тревоги можно оценить только в контексте
ее возникновения. Она может сигнализировать о том, что пациент подошел к своим
конфликтам или к ненависти к себе ближе, чем может вынести в данный момент. В этом
случае справляется он с ней привычным способом. Перспектива, которая, казалось, открыта
перед ним, закрывается; у него не получилось ею воспользоваться. С другой стороны,
возникновение тревоги придает его стараниям глубокий положительный смысл. Это
доказательство того, что пациент теперь уже чувствует достаточно сил, чтобы отважиться на
риск открытой встречи со своими проблемами.
Психоаналитическая терапия следует древним путем, проторенным за века истории
человечества. Соглашусь с Сократом и индийской философией - это путь к изменению через
самопознание. Новизна только в методе самопознания, которым мы обязаны гению Фрейда.
Психоаналитик помогает пациенту осознать все силы, действующие внутри него, негативные
и конструктивные, и первые - победить, а вторые - мобилизовать. Хотя негативные силы
ведут свою деятельность одновременно с созидательной деятельностью конструктивных, мы
обсудим их по отдельности.
Когда я читала курс лекций по предмету этой книги[84], после девятой лекции меня
спросили, когда же, наконец, речь пойдет о лечении. Я ответила, что о нем-то речь и шла.
Имея информацию о возможных психологических осложнениях, каждый получает шанс
разобраться с самим собой. А когда мы спрашиваем здесь, что пациент должен осознать,
чтобы искоренить гордыню и все ее последствия, мы ответим, что он должен осознать
каждую грань того, что мы обсуждали в этой книге: свою погоню за славой, свои требования,
свои надо, свою гордость, свою ненависть к себе, свое самоотчуждение, свои конфликты,
свое особое их решение - и влияние, которое все эти факторы оказывают на его отношения с
людьми и способность к творческой работе.
Кроме того, пациент должен осознать не только эти отдельные факторы, но их связи и
взаимодействия. Самое главное в этом плане - осознать, что ненависть к себе составляет
единое целое с гордостью, и одна не бывает без другой. Нужно увидеть каждый отдельный
фактор в контексте всей своей невротической структуры. Например, пациенту придется
увидеть, что его надо обусловлены особыми видами гордости и что их невыполнение влечет
самообвинения, а те - потребность защититься от их атаки.
Осознать все эти факторы - это не получить информацию о них всех, а приобрести о
них знание. Как говорит об этом Макмюррей, «такую концентрацию на объекте, такое
безразличие к обсуждаемому человеку, какие характерны для „информационной“ установки,
часто называют объективностью. Но на самом деле - это только обезличивание. Информация
- всегда информация о чем-то, а не знание этого. Наука не может сделать так, чтобы вы знали 
свою собаку, она может только рассказать о собаках вообще. Вы можете узнать ее, нянчась с
ней во время чумки, уча ее, как положено вести себя в доме, играя с ней в мячик. Конечно, вы
можете использовать научную информацию о собаках вообще, чтобы лучше узнать свою
собаку, но это другой разговор. Науке есть дело до общего, до более или менее
универсальных характеристик предметов вообще, а не до отдельного случая. Но все реальное
- всегда отдельный случай. Странно, но наше знание о вещи зависит от нашего личного к ней
интереса» (Д. Макмюррей. «Рассудок и чувство»). Но такое знание о себе задействует
следующие два фактора. Пациенту ничем не поможет общее заключение, что в нем
переизбыток ложной гордости, или что он сверхчувствителен к критике и неудачам, или что
он склонен к самоупрекам, или что у него есть конфликты. Поэтому первый фактор - это
осознание особенных путей, которыми все эти факторы действуют внутри него,
и конкретных деталей их реализации в его отдельной жизни, прошлой и настоящей. На
первый взгляд покажется очевидным, что никому не помогут, например, сведения
о надо вообще или даже о том, что они есть и у тебя лично и что нужно докапываться до их
особенного содержания, выяснять особенные факторы, которые делают их необходимыми, и
конкретное влияние их   на твою отдельную жизнь. Но сделать ударение
на отдельном и особенном необходимо, во-первых, потому что по ряду причин (отчуждение
от себя, потребность скрыть бессознательные притязания) пациент склонен к
неопределенности или к безличности.
Во-вторых, знание о себе не должно остаться интеллектуальным знанием, хотя это может
быть начальным уровнем, а должно стать эмоциональным переживанием. Оба фактора
взаимосвязаны, потому что никто не может чувствовать, например, гордость вообще: ее
можно чувствовать только в связи с чем-то конкретным.
Почему так важно, чтобы пациент не только знал о силах, действующих в нем, но и
чувствовал их? Интеллектуальное понимание или познание какой-то вещи в строгом смысле
слова - не «понимание» и не «познание» вообще: подумав о ней, мы ее еще не обрели и не
«познали», она не воплотилась для нас, не стала нашей. Может быть, умом пациент верно
понимает проблему; но ум, как зеркало, не поглощает лучи света, а отражает их, поэтому и
прикладывает он такие «озарения» не к себе, а к другим. Или же гордость за свой ум
молниеносно им овладевает: он гордится, что обрел истину, от которой другие
отворачиваются и закрываются; он начинает так и сяк выворачивать свое открытие, тут же
его мстительность или, например, обидчивость становятся полностью рациональными
реакциями. Или, наконец, власть чистого разума может показаться ему достаточной для
изгнания беса проблемы: увидеть - это и есть решить.
В истории психоанализа интеллектуальное знание считалось лечащим фактором. Сперва
оно означало появление детских воспоминаний. Переоценка интеллектуального знания в те
же времена просматривалась также в предположении, что одного рассудочного признания
иррациональности какой-то тенденции уже будет достаточно, чтобы все пришло в норму.
Потом маятник качнулся в другую сторону:   самым важным стало эмоциональное
переживание, и с того момента это всячески подчеркивалось. Фактически большинство
психоаналитиков считает прогрессом такое смещение акцентов. Каждому из них, по-
видимому, понадобилось самому открыть для себя важность эмоционального переживания[85].
Более того, только изжив полностью иррациональность до этой поры бессознательных
или полуосознанных чувств или влечений, мы постепенно узнаем, какой интенсивной и
компульсивной силой обладает наше бессознательное. Пациенту недостаточно согласиться с
возможностью того, что его отчаяние из-за неудовлетворенной любви в реальности - чувство
унижения, потому что задета его гордость своей неотразимостью или тем, что он владеет
душой и телом другого человека. Он должен прочувствовать унижение и, позднее, власть
его гордости над ним. Недостаточно краешком глаза увидеть, что его гнев или самоупреки,
возможно, сильнее, чем требуют обстоятельства. Он должен прочувствовать всю силу своей
ярости или глубину презрения к себе: только тогда он отдаст должное мощи (и

[djjaz63]

иррациональности) некоторых бессознательных процессов. Только тогда у него появится
мотив узнать о себе больше.
Важно также испытывать чувства в их правильном контексте и пытаться пережить те
чувства или влечения, которые еще только понимаешь умом, но пока не чувствуешь.
Вспомним пример женщины, испугавшейся собаки сразу после того, как она не смогла
взойти на вершину горы, - сам страх был прочувствован ею в полную силу. Она смогла
преодолеть этот страх с мыслью, что он - результат презрения к себе. Хотя последнее вряд ли
было до конца пережито, ее открытие все равно означало, что она испытала страх в
правильном контексте. Но ее продолжали атаковать другие страхи, пока она не
почувствовала, до какой глубины презирает себя. А в свою очередь, переживание презрения к
себе помогло ей только тогда, когда она испытала его в контексте своего иррационального
требования - владеть любой ситуацией.
Эмоциональное восприятие некоторых чувств или влечений, прежде неосознаваемых,
может случиться внезапно и иметь все признаки разоблачения. Но чаще оно формируется
постепенно, в процессе серьезной работы над проблемой. Сперва, например, пациент
признает, что его раздражительность содержит-таки элементы мстительности. Он может
заметить связь между этим состоянием и уколом гордости. Но в какой-то момент он должен
пережить, как сильно он задет и как влияет на его чувства желание отомстить. Другой
пример: он может заметить, что в каком-то случае негодует и оскорблен больше, чем следует.
Он может признать, что эти чувства возникли в ответ на разочарование в определенных
ожиданиях. Он соглашается с предположением психоаналитика, что это, может быть,
неразумно, но считает свое негодование и обиду совершенно законными. Постепенно он сам
будет замечать у себя ожидания, поразительную безрассудность которых не сможет не
признавать. Позднее он все же поймет, что это не безвредные желания, а скорее жесткие
требования. Со временем ему откроются их масштаб и фантастический характер. Затем
наступает очередь переживаний моментов, когда он бывает полностью раздавлен или бешено
разъярен, если они фрустрированы. Наконец, до него доходит их могущество. Но и в этот
момент ему все еще далеко до переживания того, что он скорее умрет, чем откажется от них.
Последняя иллюстрация: он знает, что мастер «устраиваться» или что иногда ему
нравится дурачить или обманывать других. По мере того как он все больше отдает себе в
этом отчет, он может понять степень своей зависти тем, которые все же «устроились» лучше
него, и как он бесится, когда его дурачат или обманывают. Он все больше будет понимать, как
на самом деле гордится своей способностью обманывать и надувать. И в какой-то момент его
должно, как говорится, пронять до мозга костей: его поглощает эта страсть.
Но что же делать, если пациент просто не испытывает определенных чувств, порывов,
стремлений - всего в этом роде? В конце концов, нельзя искусственно внушать чувства. И все
же здесь немного поправит положение совместная убежденность пациента и психоаналитика
в желательности того, чтобы чувства (к чему бы они ни относились) появились и
проявились в полную свою силу. Это поможет обоим настроиться на разницу между работой
мысли и эмоциональной вовлеченностью. Кроме того, это подстегнет их интерес к анализу
факторов, связанных с эмоциональными переживаниями. Они могут быть различны по
своему охвату, силе и роду. Психоаналитику важно установить, влияют ли они как-то на
чувства вообще или только на конкретные чувства. Выдающаяся роль принадлежит
неспособности или слабой способности пациента переживать что-либо предосудительное.
Одного пациента, который считал себя совершенством в деликатности, вдруг осенило, что он
бывает убийственно деспотичным. Сразу же он выдал оценочное суждение, что это
неправильная установка и что он должен это прекратить.
Такие реакции производят впечатление искреннего порыва выступить против
невротических тенденций и желания их изменить. На самом деле в таких случаях пациент
раздираем гордостью и страхом перед презрением к себе, а потому он поспешно пытается
затушевать неудобную тенденцию, прежде чем успевает понять и прочувствовать ее во всей
полноте. Другой пациент, который положил табу на то, чтобы занимать выгодное положение
или пользоваться его привилегиями, обнаружил, что под его сверхскромностью маскируется
потребность искать свою выгоду; что в действительности он приходит в ярость, если
сложившаяся ситуация ему ничего не дает, и заболевает всякий раз после общения с людьми,
некоторым образом лучше него сумевшими устроиться в жизни. И тогда он тоже заключил,
причем молниеносно, что он мерзавец, - и тем самым в корне пресек возможное
переживание и последующее понимание подавленных агрессивных тенденций. Также
оказались перекрытыми все пути для осознания существующего конфликта между
компульсивной «неэгоистичностью» и жадным приобретательством.
Люди, которые прислушивались себе и почувствовали некоторые свои внутренние
проблемы и конфликты, зачастую скажут: «Я так много (а возможно даже - всё) знаю о себе,
и это помогло мне лучше владеть собой; но в глубине-то Я все такой же беззащитный и
несчастный». При детальном рассмотрении обычно в таких случаях оказывается, что
внутренние озарения были односторонними и искусственными, и их нельзя считать
осознанием в глубоком и всеобъемлющем смысле, как здесь разъяснялось. Но предположим,
что такой человек действительно прочувствовал действие некоторых важных сил внутри него
и увидел их влияние на свою жизнь; как и насколько его озарения сами по себе помогают ему
освободиться? Они всего-навсего иногда расстраивают его, а иногда приносят облегчение, а
по-настоящему, меняют ли они хоть что-нибудь в его личности? Вопрос этот с первого
взгляда может показаться слишком обтекаемым, чтобы дать на него удовлетворительный
ответ. Но я подозреваю, что мы все склонны переоценивать терапевтический эффект этих
сил. И поскольку мы хотим узнать точно, что же его дает, давайте исследуем изменения,
которые они приносят с собой, то есть их возможности и границы этих возможностей.
Открытие в себе гордыни неизбежно у каждого повлечет изменение ориентиров. Человек
начинает понимать, что определенные его представления о себе были фантастическими.
Потихоньку он приходит к мысли, что с такими требованиями, которые он предъявляет к
себе, пожалуй, не справился бы никто, а требования, которые он предъявляет к другим, не
только выстроены на шатком основании, но еще и нереальны.
Он начинает видеть, что необыкновенно гордится некоторыми качествами, которых у него
нет, или, про крайней мере, нет в такой степени, как он считал - например, что его
независимость, которой он так гордился, скорее чувствительность к принуждению, чем
реальная внутренняя свобода; что он, фактически, не такой уж кристально честный, каким
себя представлял, поскольку полон бессознательных претензий: что, гордясь своей властью,
он не хозяин в своем доме; что львиная доля его любви к людям (которая и превращает его в
такого чудесного человека) - результат компульсивной потребности в любви или в
восхищении.
Наконец, он начинает сомневаться в правильности своей системы ценностей и своих
целей. Может быть, его самоупреки не только признак нравственного чутья? Может быть, его
цинизм не показатель того, что он выше обычных предрассудков, а только удобный способ
игнорировать собственные убеждения? Может быть, считать каждого мошенником - это
вовсе и не житейская мудрость? Может быть, замкнутость его многого лишает? Может быть,
власть или любовь - не единственный ответ на все вопросы?
Все такие изменения можно принять как постепенную сверку с реальностью и проверку
системы ценностей. Это шаг за шагом подтачивает гордыню. Для переориентации, которая и
есть цель терапии, это совершенно необходимое условие. Но пока что все они ведут
к избавлению от иллюзий. И они одни не могут и не будут иметь законченного и
продолжительного освободительного эффекта (если вообще будут эффективны) без
одновременных конструктивных шагов.
Когда на заре психоанализа психиатры рассматривали его как одну из возможных форм
психотерапии, некоторые отстаивали тот взгляд, что за анализом должен следовать синтез.
Они считали обязательным условием необходимость определенных «разоблачений». Но
после этого врач должен предложить взамен пациенту что-то позитивное, чем он мог бы
жить, во что мог бы верить, ради чего мог бы работать. Когда такие предложения возникали,
возможно, из неверного понимания психоанализа в них было много ошибочного, но они
были подсказаны хорошей интуицией. На самом деле, эти предложения более относятся к
психоаналитическому мышлению нашей школы, чем школы Фрейда. Фрейд видел процесс
лечения иначе, чем видим мы: убрать препятствия, чтобы создать возможность для роста.
Главная ошибка тех предложений была в значении роли терапевта. Вместо того чтобы
довериться конструктивным силам самого пациента, врач достаточно искусственным путем,
как deus ex machina, пытался обеспечить ему позитивный жизненный путь.
Старинная врачебная мудрость гласит, что силы выздоровления присущи самому
сознанию точно так же, как они присущи телу человека, и что в случаях телесных или
душевных расстройств врач только протягивает руку помощи, чтобы удалить вредное и
поддержать целебное. Терапевтическая ценность процесса освобождения от иллюзий
состоит в том, что по мере ослабления негативных сил конструктивные силы реального Я
получают возможность для роста.
Задача психоаналитика при поддержке этого процесса существенно отличается от его
задачи при анализе гордыни. Та работа требует, помимо владения техникой, глубоких знаний
возможных бессознательных хитросплетений и личного умения их обнаруживать, понимать,
расплетать. Для того чтобы помочь пациенту найти себя, психоаналитик должен и сам
обладать опытным знанием о путях, которыми реальное Я обнаруживает себя, например, в
сновидениях. Такое знание желательно, потому что эти пути далеко не очевидны. Он должен
знать также, как и когда привлекать сознание пациента к участию в процессе. Но важнее
всего, чтобы сам аналитик был конструктивной личностью и видел свою конечную цель в
обретении пациентом себя.
Здоровые силы заложены в пациенте с самого начала. Но на первом этапе психоанализа
их энергия обычно недостаточна, требуется их расшевелить, чтобы добиться реальной
помощи в битве с гордыней. Следовательно, сперва психоаналитик должен просто работать,
прилагая добрую волю или позитивный интерес к тому, что доступно для анализа. Пациент
заинтересован в том, чтобы избавиться от определенных проблем. Обычно (опять же, по
каким-то причинам) он действительно что-то хочет улучшить: свой брак, отношения с
детьми, половую функцию, способность читать, сосредоточиваться, общаться, зарабатывать
деньги и т. п. Ему часто интеллектуально любопытен психоанализ или даже он сам;
некоторым пациентам хочется произвести на аналитика впечатление оригинальностью своего
ума или быстротой, с которой они достигают внутреннего инсайта; бывает, некоторые хотят
понравиться сами или быть превосходными пациентами. Какой-то пациент может хотеть
сотрудничать, даже страстно хотеть этого изначально - из-за своего ожидания, что воля
психоаналитика или его собственная могут принести волшебное исцеление. Например,
достаточно ему понять один только факт своей сверхуступчивости или сверхблагодарности за
любое уделенное ему внимание - и он тут же исцелится от них. Такая мотивация не поможет
миновать этап первичного разочарования, но она поддержит во вступительной фазе, которая,
в любом случае, не так уж трудна. Когда пациент узнает о себе хоть что-то, у него
проявляется интерес к себе на более серьезной основе. Психоаналитику необходимо
использовать эти мотивации как таковые, четко понимая их природу, и выбрать подходящее
время для того, чтобы сами эти ненадежные мотивации подвергнуть анализу.
Казалось бы, чем раньше подключить к работе реальное Я, тем лучше. Но только от
заинтересованности пациента зависит, осуществимы ли такие попытки и имеют ли они
смысл. Пока его силы направлены на укрепление самоидеализации и, соответственно, на
подавление реального Я, эти попытки скорее тщетны. Но пока наш опыт такого рода небогат,
и, возможно, существует больше доступных путей, чем мы себе представляем. В начале
работы, как и далее в процессе, наиболее полезны сновидения пациента. Я не могу здесь
развивать нашу теорию сновидений. Лишь кратко упомяну ее основные положения:
в сновидениях мы ближе к себе истинным; сновидения представляют собой попытки решить
наши конфликты невротическим или здоровым путем; в них могут действовать
конструктивные силы, даже если они пока еще вряд ли заметны в чем-то другом. 
Из сновидений с конструктивными элементами даже в самом начале психоанализа
пациент может получить видение мира внутри себя, мира особенного, собственного и более
сответствующего его чувствам, чем мир его иллюзий. Бывают сновидения, в которых
пациент в символической форме выражает жалость к себе за то, что он делает с собой.
Бывают сновидения, полные неизгладимой печали, ностальгии, страсти; сновидения, в
которых он борется за то, чтобы остаться в живых; сновидения, в которых он сидит в тюрьме
и хочет освободиться; сновидения, в которых он нежно выращивает какое-то растение или
открывает комнату в доме, о которой раньше и не подозревал. Психоаналитик, конечно,
поможет ему разобраться в значении этих символов. Но вдобавок он может подчеркнуть,
насколько знаковы у пациента в сновидениях чувства или стремления, которые он не
осмеливается испытывать наяву. И он может задать вопрос, например, не является ли печаль
более истинным чувством пациента по отношению к себе, чем демонстрируемый им
оптимизм.
Со временем становятся возможны другие подходы. Самого пациента может удивить,
насколько он мало знает о своих чувствах, желаниях, убеждениях. Тогда психоаналитик
поддержит его в этом. Каким образом? Здесь самым уместным кажется слово «естественно»,
которое так часто неверно употребляют. Для человека естественно (такова его природа)
чувствовать, знать, на что он надеется и во что верит. И естественно удивляться, когда эти
природные способности не работают.
И если это удивление не возникает само, психоаналитик может вызвать его в нужное
время.
Может показаться, что этого недостаточно. Но так постигается не только общеизвестная
истина, что удивление - начало мудрости; важно, что пациент начал осознавать свое
самоотчуждение, вместо того чтобы игнорировать его. Подобный эффект может наблюдаться
у юноши, который вырос при диктатуре и вдруг узнал о существовании демократии.
Сообщение может поразить его сразу же; оно может быть принято скептически, потому что
ранее демократию дискредитировали в его глазах. Тем не менее до него постепенно доходит,
что его лишили чего-то очень хорошего.
Некоторое время таких периодических замечаний может быть достаточно. Только когда
пациент уже заинтересовался: «Кто же я?» - психоаналитик активизирует свои попытки
довести до его сознания, как мало он знает или мало заботится о своих настоящих чувствах,
желаниях, убеждениях. Приведу пример: незначительный внутренний конфликт напугал
пациента. Он боится, что у него начнется расщепление психики и он сойдет с ума. Проблему
можно решать с разных сторон, например опираясь на его ощущения, что он находится в
безопасности, только когда все контролирует разум, или используя его страх, что любой
незначительный конфликт ослабит его в борьбе с внешним миром, который он воспринимает
как враждебный. Психоаналитику достаточно сфокусироваться на его реальном Я, чтобы
разобраться, почему конфликт страшит пациента: из-за своего размаха или из-за того, что
реальное Я пациента еще слишком слабо, чтобы справиться даже с незначительным
конфликтом.
Или, скажем, пациент не может выбрать одну из двух женщин. В ходе психоанализа все
более проясняется, что для него вообще составляет проблему полностью посвятить себя
чему-то конкретному или какому-то человеку: женщине, идее, работе или дому. И здесь
психоаналитик может подойти к проблеме с разных сторон. Во-первых, пока общая проблема
не выявлена, можно изучить компоненты, отвечающие за конкретное решение. С
проявлением первых общих признаков нерешительности пациент может приоткрыть
психоаналитику свою гордость, утверждая, что управится со всем (как говорится, и рыбку
съесть и косточкой не подавиться), и, следовательно, необходимость выбора рассмативается
им как позорный провал. С другой стороны, с точки зрения реального Я психоаналитик
предположит, что пациенту трудно посвятить себя чему-либо потому, что он слишком далек
от себя, чтобы знать свои предпочтения и цели. 
Другой пациент приходит с жалобой на свою уступчивость. Изо дня в день он обещает
или делает ненужные ему вещи просто потому, что другие этого хотят или ждут от него. И в
этой ситуации за проблему можно взяться с двух концов: пациент хочет избежать
разногласий, не ценит своего времени, гордится своей способностью делать все на свете.
Однако психоаналитику достаточно просто задать вопрос: «А вам никогда не случалось
спросить у себя о том, чего вы хотите или что считаете правильным?» Помимо пробуждения
реального Я таким косвенным путем, психоаналитик воспользуется любой возможностью
приободрить пациента, если тот проявил большую независимость мысли или чувства, принял
на себя ответственность, заинтересовался правдой о самом себе, увидел свои
претензии надо или экстернализацию. Это включает поддержку любой попытки самоанализа
в промежутке между сессиями. Более того, психоаналитик делает акцент на то, как
воздействуют такие шаги на отношения пациента с людьми: он стал меньше бояться других,
меньше зависеть от них, а потому больше способен испытывать к ним дружеские чувства,
сочувствовать им.
Иногда пациента и не нужно подбадривать, поскольку он и без того чувствует себя более
свободным и живым. Иногда он стремится преуменьшить важность пройденных шагов.
Тенденцию пренебрегать ими нужно анализировать, потому что она может указывать на
страх перед проявлением реального Я. Кроме того, психоаналитик может поднять вопрос о
том, что помогло пациенту стать более непосредственным, принять решение или сделать что-
то для себя. Ответы объяснят психоаналитику, какие факторы важны для того, чтобы пациент
имел смелость быть собой.
Пациент понемногу обретает твердую почву под ногами, а значит, и
способность преодолеть свои конфликты. Это не значит, что конфликты стали видны только
теперь. Психоаналитик видел их давно, и пациент ощущал их признаки. То же самое верно
для любой другой невротической проблемы: процесс ее осознания - это пошаговый,
постепенный процесс, работа над ней идет в течение всего курса психоанализа. Но без
снижения степени самоотчуждения у пациента нет возможности почувствовать эти
конфликты своими - и сразиться с ними. Как мы видели, многие факторы превращают
осознание конфликтов в разрушительное переживание. И самоотчуждение среди них играет
первую скрипку. Самый простой путь понять эту связь - представить себе конфликт в рамках
межличностных отношений. Представим, что человек теснейшим образом связан с двумя
другими людьми (отцом и матерью или двумя женщинами), каждый из которых тянет его в
свою сторону. Чем меньше он знает о своих чувствах и убеждениях, тем больше он будет
метаться туда-сюда и разрываться на части. И напротив, чем прочнее он укоренен в самом
себе, тем меньше его будут расшатывать эти тяни-толкай.
Пациенты все по-разному начинают осознавать свои конфликты. Они уже отдавали себе
отчет, или только теперь начали это делать, о двойственности своих чувств в определенных
ситуациях (например, это амбивалентные чувства к родителям, к супругу), о противоречащих
друг другу установках по отношению к сексуальности или направлениям научной мысли.
Например, пациент может осознавать, что одновременно ненавидит мать и предан ей. С виду
он будто осознает конфликт, хотя бы по отношению к конкретному человеку. Но на самом
деле он видит это так: с одной стороны, ему жалко мать - она мученица, а потому несчастна;
с другой стороны, он в ярости от ее удушающих требований исключительной преданности. И
обе реакции человек такого склада может себе объяснить. Далее для него проясняется то, что
он принимает за любовь или сочувствие. Ему надо быть идеальным сыном,
он должен принести матери счастье и удовлетворение. Но когда это невозможно, он
чувствует себя «виноватым» и удваивает внимание. Его надо не ограничивается (как далее
оказывается) единственной ситуацией; в жизни просто нет таких ситуаций, в которых
не надо быть абсолютным совершенством. Тогда всплывает еще одна составляющая
конфликта. Вдобавок он достаточно замкнутый человек, со скрытым требованием, чтобы его
не беспокоили и ничего от него не ждали, и он ненавидит тех, кто это делает. Прогресс здесь
виден в том, что, приписывая сперва свои противоречивые чувства внешней ситуации
(характеру матери), он пришел к осознанию своего конфликта в отношении к конкретному
человеку и наконец - к пониманию главного своего конфликта, который заключен в нем
самом, а потому разгорается во всех сферах его жизни.
Другие пациенты могут вначале видеть лишь вспышки противоречия в своей главной
жизненной философии. Смиренный тип, например, может неожиданно понять, что
переполнен презрением к людям или что он бунтует против необходимости быть с ними
«милым». Или же у него может возникнуть беглое осознание своих требований
необыкновенных привилегий. Хотя сперва это не поражает его, даже как противоречие, о
конфликте речи пока не идет; он постепенно понимает, что это действительно противоречит
его исключительной скромности и любви ко всем на свете. Затем у него появляются
одномоментные переживания конфликта, такие как слепая ярость на себя за то, что он
«позволяет себя доить», когда в ответ на его компульсивную готовность помочь «любовь» не
приходит. Это переживание полностью захватывает его - и уходит в глубину. Затем могут
наметиться контуры его табу на гордость и выгоду, такие жесткие и иррациональные, что это
повергает его в изумление. Когда подрывается его гордость за собственные доброту и
святость, он может начать осознавать, что завидует другим; начинает видеть свою
расчетливую жадность при получении и скупость при отдаче. Продолжающийся в нем
процесс можно описать как расширяющееся знакомство со своими противоречивыми
склонностями. И каким образом пойдет это знакомство, таким образом и будет ослабевать
шок от увиденного. Для динамики важно, что, став сильнее за время психоанализа, он уже
способен понемногу смотреть в лицо своим противоречиям - и, следовательно, работать над
ними.
А для некоторых пациентов форма и значение конфликтов довольно расплывчаты, так что
сперва непонятно, о чем идет речь. Они могут говорить о конфликте между разумом и
чувствами или между любовью и работой. В такой форме конфликт недоступен для работы
над ним, поскольку не совмещаются ни разум с чувствами, ни работа с любовью.
Психоаналитик пока еще не может подойти прямо к конфликту. Он только держит себе в уме,
что в этой области должен быть конфликт. Постоянно имея его в виду, он пытается
постепенно понять его содержание у данного пациента. Часто пациенты поначалу не считают
свой конфликт личностным, а передают ответственность за него на внешние обстоятельства.
Например, женщины могут подводить под конфликт между любовью и работой
культурологическую основу. Проблема может быть в том, что женщине на самом деле трудно
совмещать карьеру с ролью жены и матери. Постепенно до них доходит, что у них
развивается внутренний конфликт в этой области и он важнее реальных внешних
препятствий. В своей любовной истории они могут быть подвержены болезненной
зависимости, тогда как в их работе проявляются все родимые пятна невротического
честолюбия и потребности в торжестве. Эти последние тенденции обычно подавлены, но им
вполне по силам исключить какую-то продуктивность - или, по крайней мере, успех. С точки
зрения теории они пытаются перевести все смирение в любовь, а все захватнические
тенденции - в работу. Провести четкую грань невозможно. И в ходе психоанализа становится
ясно, что влечение к власти действует и в их любовных отношениях, а склонность
пренебрегать собой реализуется в их карьере, в результате чего их несчастья приумножаются.
Пациенты могут также откровенно демонстрировать поведение, говорящее об очевидных
противоречиях в их жизненном пути и системе ценностей. Сперва пациенты просто источают
мед, сама легкость, уступчивость, даже подобострастие в каком-то роде. Затем влечение к
власти и престижу может проявиться, например, в стремлении одерживать победы над
женщинами. То они рьяно утверждают, что не вынесли бы недоброжелательства, а другой раз
(не беспокоясь о противоречии) взрываются в приступе дикой мстительной ярости. Или же, с
одной стороны, им хочется через психоанализ получить способность мстить без колебаний, а
с другой стороны - святую отрешенность отшельника. И они просто не понимают, что эти
качества, влечения или убеждения находятся в конфликте. Вместо этого они гордо
демонстрируют свою способность к такому размаху чувств или убеждений, к какому

[djjaz63]

неспособны те, кто «идет узкой тропой добродетели». Внутренняя фрагментация доходит до
крайностей. Но психоаналитик не может заняться ее ликвидацией непосредственно, потому
ее сохранить требует пациент, пусть даже ценой неимоверного притупления чувства
справедливости и ориентации в системе ценностей, отрицания очевидного, ухода от любой
ответственности. Здесь также смысл и сила влечений к захвату и смирению постепенно будут
обрисовываться все более четко. Но одно это не принесет никакой пользы, пока не будет
проделана большая работа с уклончивостью пациента и его бессознательной нечестностью.
Также требуется и работа с его обширной и упорной экстернализацией, с тем что
свои надо он выполняет лишь в воображении, с его изобретательностью, с которой он
находит себе неубедительные извинения и верит в них, чтобы защититься от самообвинений
(«Я так старался, я болен, у меня масса неприятностей, я не знал, я ничего не мог, ведь уже
есть улучшения» и т. п.). Все эти меры позволяют ему сохранить подобие внутреннего мира и
спокойствия, ослабляют его нравственный стержень и, следовательно, способность
почувствовать ненависть к себе и осознать свои конфликты. Эти проблемы требуют
кропотливой работы, но в результате пациенты могут постепенно достичь достаточной
внутренней цельности, чтобы осмелиться пережить свои конфликты и вступить с ними в
борьбу.
Подведем итог: конфликты, в силу своей разрушительной природы, в начале
психоаналитический работы еще в тени. Если их вообще можно разглядеть, то лишь в
особых ситуациях, или же они видятся в неуловимой, слишком общей форме. Сознание
может их воспринимать вспышками, слишком короткими, чтобы что-то переосмыслить.
Конфликты могут быть раздробленными. Во время терапии формируются два направления
перемены отношения к конфликтам: пациент понимает их именно как конфликты и
как свои личные конфликты и доходит до их сути: прежде он видел только их отдаленные
проявления, теперь он начинает видеть, что же здесь составляет конфликт.
Хотя такая работа трудна и полна разочарований, она приносит свободу. Вместо готового
ригидного решения перед пациентом и психоаналитиком предстают конфликты, требующие
анализа. Главное решение данной личности, ценность которого постоянно падала в процессе
психоанализа, наконец рушится. Более того, раскрываются и получают возможность развития
ранее непроявившиеся или мало развитые стороны личности. Разумеется, первыми
появляются на поверхности еще более невротичные влечения. Но это крайне полезно для
смиренной личности, чтобы сперва увидеть собственную своекорыстную эгоцентричность,
прежде чем сформировать здоровое самоутверждение; он должен сперва испытать свою
невротическую гордость, прежде чем приблизиться к настоящему самоуважению.
Соответственно, захватнический тип сперва должен почувствовать себя ничтожным,
пережить острую потребность в других людях, прежде чем у него разовьются искренняя
скромность и нежность.
Когда вся эта работа проделана, приходит время пациенту взяться за самый общий
конфликт - между гордыней и реальным Я, между стремлением довести до совершенства
свое идеальное Я и желанием раскрыть заложенный потенциал. Происходит постепенное
разделение сил, центральный внутренний конфликт оказывается в фокусе работы, и главная
задача психоаналитика в последующий период - следить, чтобы он в фокусе и оставался,
потому что пациент так и норовит потерять его из виду. Вместе с перераспределением сил
наступает самый благоприятный и самый беспокойный этап психоанализа (его
продолжительность и степень напряженности могут быть различными). Напряженность
работы - свидетельство и отражение бушующей внутренней битвы. Она соответствует
фундаментальной важности того, что поставлено на карту. По сути, это вопрос: хочет ли
пациент сохранить остатки былого величия и блеска своих иллюзий, требований, ложной
гордости или же он сумеет принять себя как человека - со всей ограниченностью, со своими
конкретными трудностями, но и с возможностью роста? Рискну предположить, что нет более
серьезного выбора на нашем жизненном пути. 
Этот период характеризуется быстрой сменой подъемов и спадов. Иногда многие
признаки дают нам понять, что пациент сделал шаг вперед. Его чувства заиграли красками;
он ведет себя более раскрепощенно; он способен думать о конструктивных вещах, которые
он сделает; он держится более дружественно или сочувственно с другими. Он лучше
осознает многие аспекты своего самоотчуждения и сам же ловит себя на них. Он может,
например, спохватиться, когда его «нет» в какой-то ситуации, или заметить, что, вместо того
чтобы заглянуть внутрь себя, он обвиняет других. Он может, в конце концов, дать себе отчет,
как мало на самом деле сделал для себя. Он может вспомнить случаи, когда он был нечестен
или жесток, имел более строгое и мрачное суждение и сожаление, но без сокрушительного
чувства вины. Он все-таки разглядел в себе что-то хорошее и не против осознать у себя
определенные достоинства. Он может воздать себе должное за упорство своих стремлений.
Этот более реалистичный подход к себе может проявиться и в сновидениях. Так, в одном
из своих сновидений пациент увидел себя, отраженного в символической форме: ему
приснились сделанные из хорошего материала летние домики, немного заброшенные, потому
что в них долгое время не жили. Другое сновидение указывает на попытку отделаться от
ответственности за себя, которую в конце концов пациент честно признал: ему снилось, что
он подросток и забавы ради запер в чемодан другого мальчика. Он не желал ему зла и не
хотел навредить. Он просто забыл о нем, и мальчик умер. Спящий слабо пытается увильнуть,
но тогда к нему обращается некое официальное лицо, исполняющее свои обязанности, и
указывает ему, очень человечно, на простые факты и их последствия.
Такие конструктивные периоды сменяются регрессами, существенной частью которых
является возобновление приступов ненависти и презрения к себе. Эти саморазрушительные
влечения могут сами по себе переживаться или могут быть экстернализованы через
мстительность, чувство обиды, садистические или мазохистские фантазии. Бывает, что
пациент слабо осознает свою ненависть к себе, но остро чувствует тревогу, которой он
реагирует на саморазрушительные импульсы. Наконец, даже тревога может и не проявляться
прямо, достаточно снова обостриться обычным защитам от нее - например, пьянство,
половая активность, компульсивная потребность в обществе, самомнение или мстительность.
Все эти расстройства следуют за реальными переменами к лучшему, но чтобы получить в
этом уверенность, мы должны принять во внимание прочность улучшений и факторы,
вызывающие регресс.
Не исключено, что пациент переоценит достигнутый прогресс. Он забывает, так сказать,
что Рим не один день строился. Он уходит в «запой здоровья», как я в шутку это называю.
Теперь он способен на многое, о чем раньше и не помышлял, и должен быть (и есть, в своем
воображении) полностью приспособленным к жизни, абсолютно здоровым человеком. В то
время как, с одной стороны, он горячо стремится быть самим собой, с другой стороны, для
него это улучшение как последний шанс для воплощения в жизнь своего идеального Я, в
сияющем ореоле совершенного здоровья. И зов этой цели все еще имеет достаточно сил,
чтобы затормозить прогресс, но временно. На волне возбуждения он возносится над все еще
существующими проблемами и наполняется, как никогда больше, уверенностью, что теперь
все трудности остались позади. Но даже если его общее самопонимание теперь на порядок
выше, чем раньше, такое состояние долго не продержится. И хотя он по-настоящему лучше
действует во многих ситуациях, ему не уйти от признания, что масса старых проблем упорно
не исчезает. Тем болезненнее столкновение с реальностью - именно потому, что он чувствует,
будто находится на гребне успеха.
Другие пациенты, кажется, более осторожны в оценке своих успехов. Они предпочтут
приуменьшить размер улучшений, часто исподволь. Тем не менее подобный регресс может
произойти, когда они сталкиваются с внутренней проблемой или внешней ситуацией,
которой не владеют. Здесь мы наблюдаем тот же самый процесс, что и в первой группе, но
без прославляющей работы воображения. Обе группы еще не готовы принять себя с
проблемами и ограничениями (или без выдающихся достоинств). Эта неготовность может
быть экстернализована (я бы принял себя, но люди меня отвергнут, если я не буду идеален. Я
им нравлюсь, только когда неистощимо щедр, продуктивен и т. д.).
До сих пор мы видели, что резкое ухудшение вызывают трудности, с которыми пациент
все еще не в состоянии справиться. Но сейчас мы рассмотрим случай, когда регресс вызван
не трудностями, которые пациент еще не перерос, а, напротив, определенным шагом вперед,
в конструктивном направлении. Это не обязательно проявляется в действии. Пациент может
просто посочувствовать себе и почувствовать себя впервые ни превосходным, ни
презренным, а борющимся и часто устающим от борьбы человеком, кем он и является на
самом деле. Его словно озаряет, что это отвращение к себе - искусственный плод гордости
или что совершенно не обязательно быть исключительным героем либо неповторимым
гением, чтобы уважать себя. Подобные мысли могут изменить и его сновидения. Одному
пациенту приснился чистокровный скакун, который захромал и выглядел неухоженным. Но
он подумал: «Все равно я его и таким люблю». Однако после таких переживаний пациент
может стать подавленным, потерять работоспособность, почувствовать общее разочарование.
А все дело в том, что его гордость возмутилась и взяла верх. Его терзает острый приступ
презрения к себе, и для него просто позор «так занизить свои цели» и «поддаться
саможалости».
Часто регресс происходит после того, как пациент вследствие обдуманного решения
сделал что-то конструктивное для себя. Для одного пациента, например, стала шагом вперед
приобретенная им способность отказывать тратить время на других, не чувствуя раздражения
или вины, потому что он отдавал предпочтение своей работе. Другая пациентка смогла
прекратить отношения с любовником, поскольку ясно поняла, что начинались они на ее и его
невротических потребностях, а теперь утратили для нее значение и бесперспективны. Она не
отступала от своего решения и не причиняла лишней боли партнеру. В обоих случаях
пациенты сперва радовались своей способности справиться с ситуацией, но скоро
запаниковали, испугались своей независимости, испугались, что стали «неприятными» и
«агрессивными», называли себя «эгоистичной тварью» и (какое-то время) всей душой хотели
вернуться в безопасное убежище сверхскромного пренебрежения собой.
В последнем примере нужен более подробный разбор, поскольку пациент сделал
дальнейшие позитивные шаги, в отличие от предыдущих. Мой пациент вел с братом,
значительно старше него, бизнес, который они унаследовали от отца и успешно развивали.
Старший брат был способным, считал себя постоянно правым, подавлял других и имел
многие типичные высокомерно-мстительные склонности. Младший, запуганный братом,
всегда находился в его тени, слепо им восхищался и, сам того не понимая, чтобы угодить ему,
не искал свой путь. Во время психоанализа всплыла и оборотная сторона конфликта. Он
занял по отношению к брату критичную, открыто соревновательную позицию, не скрывал
своего воинственного настроения. Брат реагировал на это - его реакция усиливала реакцию
младшего, и скоро они сквозь зубы разговаривали друг с другом. Атмосфера на работе
накалилась; сотрудники и служащие разделились на два лагеря. Сперва мой пациент был
даже рад, что он, наконец, может «постоять за себя» перед братом, но постепенно понял, что,
помимо прочего, изо всех сил мстительно стремится сбросить брата с его трона. Несколько
месяцев продуктивной психоаналитической работы с собственными конфликтами дали ему
сил взглянуть на ситуацию шире и понять, что на карту поставлено больше, чем личные
амбиции и недовольство. Он оценил не только свой вклад в общую эскалацию конфликта, но
и подготовился к значительно большему - принять на себя ответственность за ситуацию. Он
решил поговорить с братом, прекрасно понимая, что это будет нелегко. Разговор он вел
довольно мирно, но твердо стоял на своих позициях. Тем самым появилась возможность
будущего сотрудничества между ними на более здоровой основе.
Он знал, что разговор состоялся так, как он хотел, и радовался этому. Но ближе к вечеру
он почувствовал панику и тошноту, и в предобморочном состоянии он был вынужден
отправиться домой и прилечь. Желания покончить с собой у него не возникло, но мысль, что
он понимает самоубийц, мелькала. Он пытался осмыслить свое состояние, снова и снова
перебирал причины, побудившие его завести этот разговор с братом, и свое поведение во
время разговора, но так и не обнаружил ничего предосудительного. Он был в недоумении.
Тем не менее он заставил себя заснуть и утром чувствовал себя гораздо спокойнее. Но после
пробуждения на него нахлынули воспоминания обо всех перенесенных от брата
оскорблениях, и его снова обуяло негодование. Когда мы проанализировали его чувства, то
увидели, что он пострадал по двум причинам.
Та манера, в которой он потребовал разговора, и то, в каком духе провел его, было
диаметрально противоположно всей его (бессознательной) системе ценностей, в которой он
жил прежде. С точки зрения его захватнических влечений он должен мстить и достичь
мстительного торжества. Поэтому он ругал себя последними словами за то, что
пресмыкался и глотал оскорбления. С другой стороны, с точки зрения остаточных тенденций
к смирению он должен безропотно уступить и не выпячивать свои интересы. На этом
моменте появилась едкая самоирония: «Младшенький братик захотел быть старше
старшего!» Поняв эти причины, он стал иначе оценивать свое поведение. Теперь, если он
замечал, что вел себя высокомерно или умоляюще, то расстраивался, но уже не так сильно, и
причина этого, по крайней мере, больше не являлась для него загадкой. Любой человек,
выбирающийся из такого конфликта, долгое время будет крайне чувствителен к обеим
остаточным тенденциям (к мщению и к смирению), то есть не перестанет упрекать себя, если
они проявят себя.
В нашем случае важно то, что пациент не был мстительным и не заискивал, но
самообвинения возникли и без такого поведения. И все же уход от этих тенденций стал с его
стороны решительным и позитивным шагом; он не только действовал реалистически и
конструктивно, но и по-настоящему ощутил себя и «контекст» своей жизни. А именно он
сумел увидеть и почувствовать свою ответственность за эту нелегкую ситуацию, и не как
давление или обузу, а как составную часть своей жизни. Вот он, вот ситуация, и он честно
подошел к ней. Он согласился принять свое место в мире и ответственность, которую
налагает это согласие.
Значит, он уже достаточно окреп, чтобы сделать настоящий шаг к самореализации, но еще
не приблизился к тому конфликту между реальным Я и гордыней, который неизбежно
подогревает такой шаг. Это жестокий конфликт, и именно его жестокость, определяет силу
регресса, происшедшего с ним накануне, когда он неожиданно столкнулся с этим
конфликтом.
Естественно, что, находясь в тисках регресса, пациент не знает, что с ним происходит. Он
лишь чувствует ухудшение. Возможно, отчаяние. Может быть, улучшение было только
иллюзией? Может быть, он зашел слишком далеко и ему уже нельзя помочь? Его первое
желание - бросить психоанализ, хотя не думал об этом прежде, даже в самые тяжелые
периоды. Он чувствует себя растерянным, разочарованным, обескураженным.
На самом деле во всех случаях это конструктивные признаки того, что пациент работает
над выбором между самоидеализацией и самореализацией.
И, возможно, нет более ясного доказательства несовместимости этих влечений, чем
внутренняя борьба во время регрессов и тот дух конструктивных шагов, который вызывает
эти регрессы. Они происходят не потому, что он видит себя более реалистично, а потому, что
хочет принять себя со своими несовершенствами; не потому, что он способен принять
решение и сделать что-то для себя, а потому, что готов обратить внимание на свои реальные
интересы и принять на себя ответственность за самого себя; не потому, что он
самоутверждается, а потому, что готов занять свое место в мире. Короче говоря: это боль
роста.
Но она полезна лишь в том случае, если пациент осознает значимость своих
конструктивных шагов. Именно поэтому важно, чтобы психоаналитик не пасовал перед
регрессом, а видел бы в нем колебания маятника сам и помогал это увидеть пациенту. К
нашему облегчению, регрессы часто происходят с предсказуемой регулярностью, поэтому
разумно и возможно после нескольких случаев предупредить пациента о начале следующего. 
Может быть, это и не остановит регресс, но пациент будет не так беспомощен перед ним,
если будет понимать, какие силы активны в нем в данный момент. Это помогает ему
отнестись к ним более объективно. В это время, более чем когда-либо, психоаналитику
уместно открыто выступать на стороне Я, подвергающегося опасности. С его открытой и
очевидной позицией он может оказать пациенту поддержку, которая ему необходима в такое
трудное время. Эта поддержка состоит в основном не в общих заверениях, а в том, чтобы
сосредоточить пациента на факте, что происходит последний бой, и показать, за что и против
чего он сражается.
Каждый раз, когда пациент понимает значение регресса, он становится сильнее, чем был
до того. Регрессы становятся все короче и слабее. А хорошие периоды, напротив, становятся
все более явно конструктивными. Перспектива изменений и роста уже более-менее осязаема
и входит в пределы его возможностей.
Но какая бы работа еще ни предстояла (а ее мало не бывает), подходит время, когда
пациенту пора начинать делать ее самому. Точно так же, как порочные круги затягивали его
глубже и глубже в невроз, теперь есть механизмы, работающие в противоположном
направлении. Если, например, пациент снижает свои стандарты, не считая больше нормой
абсолютное совершенство, то и ярость его самообвинений снижается. Следовательно, он
может позволить себе больше честности с самим собой. Он может изучать себя и не
ужасаться. Это, в свою очередь, уменьшает его зависимость от психоаналитика и придает
уверенность в собственных силах. Тогда же слабеет и его потребность в экстернализации
самообвинений. Так что он чувствует меньшую угрозу от других или меньшую к ним
враждебность и способен испытывать к ним дружеские чувства.
Кроме того, постепенно крепнут смелость пациента и вера в способность самому
отвечать за свое развитие. Обсуждая регрессы, мы останавливались на чувстве ужаса,
являющемся результатом внутренних конфликтов. Этот ужас пациент постепенно
преодолевает, как только ему становится ясно, в каком направлении он хочет двигаться
дальше. И даже одно это чувство направления уже придает цельности и силы. Однако мы
еще не вполне оценили один страх, связанный с шагами вперед. Это реалистичный страх не
справиться с жизнью, если на помощь не придет невроз. Ведь невротик - это вообще-то
волшебник, живущий силой своего волшебства. Каждый шаг к самореализации подтачивает
волшебные силы и заставляет использовать имеющиеся ресурсы. Видя, что можно обойтись
и без волшебства иллюзий, и даже еще и лучше, он начинает верить в себя.
Более того, с каждым шагом вперед у него возникает чувство свершения, абсолютно не
похожее на все, что он испытывал ранее. И хотя первые такие переживания длятся недолго,
со временем они становятся все чаще и продолжительнее. Но даже в самом начале они
имеют больший вес в убеждении, что он на верном пути, чем все его мысли или слова
психоаналитика об этом. Они открывают перед ним перспективу согласия с самим собой и с
жизнью. Это, наверное, величайшее побуждение к работе над своим ростом, над более
полной самореализацией.
Терапевтический процесс не исключает различные осложнения, так что пациент может и
не достичь стадии, о которой мы говорили выше. Но когда процесс проходит успешно, это
приносит заметные улучшения в отношении пациента к самому себе, к другим и к работе.
Эти улучшения тем не менее не дают повода окончить курс психоанализа. Они лишь
являются зримым выражением глубинного изменения. И только психоаналитик и сам
пациент понимают суть этих изменений: это начало перемены ценностей, направления,
целей. Фальшивая ценность невротической гордости пациента, призраки власти, полного
отказа от себя теряют свою притягательность, и он все ближе подходит к воплощению своих
реальных возможностей. Ему предстоит еще большая работа со своей гордыней,
требованиями, претензиями, экстернализацией и т. д. Но обретя опору в самом себе, он видит
их тем, чем они являются - помехой развитию. Следовательно, когда наступит время, он
готов раскрывать и преодолевать их. И эту готовность уже не сравнить с тем нетерпеливым
желанием устранить несовершенства магическим путем. Начав принимать себя таким как
есть, со своими проблемами, он принимает и работу над собой как составную часть жизни.
Если рассматривать позитивный смысл предстоящей работы, то он во всем, что входит в
самореализацию. По отношению к самому себе она означает стремление более ясно и
глубоко испытывать свои чувства, желания, убеждения; получить доступ к своим ресурсам и
конструктивно их использовать; яснее воспринимать направление своей жизни, отвечая за
себя и свои решения. По отношению к другим - это стремление общаться с ними как
подсказывают его истинные чувства; видеть в них отдельные личности со своими правами и
особенностями; взаимодействовать с ними, а не использовать как средство достижения своих
целей. По отношению к работе это означает, что сама работа становится важнее, чем
удовлетворение гордости или тщеславия, а цель ее теперь - открыть и развить свои таланты
и стать более продуктивным.
Развиваясь в таком направлении, он рано или поздно шагнет за рамки чисто личных
интересов. Отрываясь от невротической эгоцентричности, он увидит и в своей личной
жизни, и в мире проблемы гораздо более широкие. Перестав ощущать себя уникумом, он
перейдет к ощущению себя как части гораздо большего целого. И он будет в полной
готовности принять свою долю ответственности за это целое и конструктивно сотрудничать с
ним по мере сил. Речь может идти (как в случае молодого бизнесмена) про осознание общих
целей группы, в которой он работает. Речь может идти о его месте в семье, в обществе, в
политической ситуации. Этот шаг расширяет личные горизонты, но важен он и потому, что,
найдя или приняв свое место в мире, человек начинает активно участвовать в жизни и
обретать чувство принадлежности к миру и внутреннюю уверенность, идущую от этого
чувства.

[djjaz63]

Теория невроза, изложенная в этой книге, развивалась постепенно из концепций,
представленных в более ранних публикациях. В предыдущей главе мы обсуждали ее роль в
терапии. Остается рассмотреть теоретические изменения, происшедшие в моем образе
мыслей касательно отдельных концепций и общего понимания невроза.
Вместе со многими другими[86], кто пересматривал теорию инстинктов Фрейда, я сначала
видела источник невроза в межличностных отношениях. Обобщая, можно сказать, что я
выделяла культуральные условия, вызывающие невроз, а именно особые факторы в
окружении ребенка, ограничивающие его психическое развитие. Поэтому вместо базальной
уверенности в себе и других у него создается базальная тревога, которую я описала как
чувство изолированности и беспомощности в потенциально враждебном мире. Чтобы
минимизировать базальную тревогу, спонтанное движение к людям, против них и прочь от
них должно стать компульсивным. При том, что спонтанные направления движения
совместимы, компульсивные вступают в противоречие между собой. Порожденные таким
образом конфликты, которые я назвала основными конфликтами, являются результатом
конфликта потребностей и конфликта установок по отношению к другим людям. И первые
попытки их решения - это попытки достичь интеграции, отпустив на волю некоторые
потребности и установки и подавив остальные.
Это несколько упрощенный обзор, поскольку я уверена, что внутрипсихические процессы
слишком тесно связаны с процессами в межличностных отношениях, чтобы отказаться от их
рассмотрения. Эти взаимосвязи были затронуты в различных местах. Вот некоторые из них:
я не могу обсуждать потребность невротика в привязанности или любую эквивалентную
потребность, относящуюся к другим людям, без учета качеств и установок, которые он
должен культивировать у себя для обслуживания такой потребности. А некоторые
«невротические тенденции», перечисленные в «Самоанализе», имеют внутрипсихическое
значение, скажем, компульсивная потребность в контроле (силой воли или рассудка) или
компульсивная потребность в совершенстве. В этом отношении, разбирая самоанализ Клары
(ее болезненной зависимости), я несколько сжато представила работу многих
внутрипсихических факторов, в том же контексте изложенную в этой книге. Тем не менее в
фокусе «Самоанализа» находятся межличностные факторы. Для меня невроз тоже все еще
был, по сути, нарушением межличностных отношений.
Первым шагом за рамки этого определения стало утверждение, что конфликты с другими
могут быть решены путем самоидеализации. Когда в «Наших внутренних конфликтах»
я представила концепцию идеального образа Я, то не полностью понимала, насколько она
важна. Эта концепция виделась мне как еще одна попытка разрешить внутренние конфликты.
А цепляются люди за идеальный образ Я из-за его интегрирующей функции.
Но в последующие годы концепция идеального образа Я стала центральным источником
новых идей. В действительности она оказалась проводником в область внутрипсихических
процессов, представленную в этой книге. Я, как последователь в научном плане концепции
Фрейда, конечно же, знала о существовании этой области. Но поскольку не всегда разделяла
интерпретации Фрейда в этой области, она во многом оставалась чужой территорией.
Теперь я начинала понимать, что идеальный образ Я невротика не только формирует у
него ложное убеждение в своей ценности и своей значимости; он скорее похож на чудовище
Франкенштейна, которое со временем пожирает все лучшие силы своего создателя. В
конечном итоге он присваивает и влечение человека к саморазвитию. А это означает, что у
человека больше нет мотивации реалистично подходить к своим проблемам, пытаться
перерасти их и раскрыть заложенный потенциал; он сосредоточен теперь на воплощении в
жизнь своего идеального Я. Новая цель включает не только компульсивное влечение ко
всемирной славе через успех, власть и торжество, но и систему внутренней тирании, с
помощью которой он хочет сотворить из себя нечто богоподобное; включает невротические
требования и развитие невротической гордости.
Такое развитие первоначальной концепции идеального образа Я вызвало новые вопросы.
Фокусируясь на отношении человека к себе, я поняла, что люди ненавидят и презирают себя
с той же силой и с той же иррациональностью, с какой себя идеализируют. Некоторое время я
не могла обнаружить связь между двумя этими крайностями. Но потом я увидела, что они не
только взаимосвязаны, но являются двумя сторонами одного процесса. Это и определило
главный тезис в первоначальных набросках этой книги: богоподобное существо обречено
ненавидеть свое наличное существование. С осознанием этого процесса в его единстве
терапия научилась затрагивать и эти обе крайности. Изменилось и определение невроза.
Невроз теперь стал нарушением отношения к себе и другим людям.
Хотя этот тезис до некоторой степени оставался основным, в последующие годы он
развивался в двух направлениях. Вопрос реального Я, всегда занимавший меня, как и многих
других, снова вышел на первый план в моих размышлениях, и я постепенно смогла увидеть
весь внутренний психологический процесс, начинающийся с самоидеализации, как рост
отчуждения от себя. И что более важно, я поняла, что окончательный анализ нам открывает,
как ненависть к себе направлена против реального Я. Возьму на себя смелость назвать
конфликт между гордыней и реальным Я центральным внутренним конфликтом. Таким
образом, концепция невротического конфликта расширила свои рамки. Я определила его как
конфликт между двумя несовместимыми компульсивными влечениями. Но работая по этой
концепции, я стала видеть, что это не единственный вид невротического конфликта.
Центральный внутренний конфликт - это конфликт между конструктивными силами
реального Я и разрушительными силами гордыни, между здоровым ростом и влечением
воплотить в жизнь идеальное Я. Следовательно, терапия стала настоящим подспорьем в
самореализации. Клиническая работа всей нашей группы подтвердила справедливость
вышеизложенного представления о внутрипсихических процессах.
Мы смогли расширить свои знания по мере того, как в работе переходили от общего к
частным вопросам. Мой интерес «переориентировался» на различные виды невроза и
невротической личности. Сперва они казались различиями в степени индивидуального
осознания или в степени доступности того или иного аспекта внутреннего процесса. Однако
со временем я поняла, что они являются результатом различия между псевдорешениями
внутрипсихических конфликтов. Эти решения предоставляли новую основу для выделения
различных типов невротической личности.
Когда приходишь к определенным теоретическим формулировкам, возникает желание
сравнить их с формулировками других профессионалов, работающих в той же области. Как
они видели эти проблемы? Наше время и силы слишком ограниченны, чтобы и работать
продуктивно, и читать добросовестно, по этой простой, но неумолимой причине я всего лишь
укажу на сходство и различия с концепциями Фрейда в данной области. Но даже и такую
облегченную задачу, оказывается, решить очень трудно. Сравнивая отдельные концепции,
вряд ли возможно отдать должное тонкости мысли, которая привела Фрейда к определенным
теориям. Более того, с философской точки зрения некорректно сравнивать отдельные,
вырванные из контекста концепции. Следовательно, бесполезно учитывать какие-то детали,
хотя именно в интерпретации деталей различия особенно очевидны.
Когда я изучила факторы, участвующие в погоне за славой, меня охватили те же чувства,
что и раньше, когда я пускалась в путешествие по сравнительно новым областям: я была в
восхищении от наблюдательности Фрейда. Еще более впечатляет, что он был пионером в
научной работе в неисследованных областях и работал под давлением теоретических
предрассудков. Есть только несколько аспектов, которые он не увидел или счел неважными.
Один из них я описала как невротические требования[87].
Конечно, Фрейд видел, что многие невротические пациенты склонны ожидать невероятно
многого от других. Он также видел, насколько эти ожидания могут быть настойчивыми. Но,
видя в них выражение орального либидо, он не признавал за ними особого характера
«требований», то есть претензий на осуществление того, на что вроде бы «есть право»[88]. Не
видел он и той ключевой роли, которую «права» играют при неврозах. Также, употребляя
слово «гордость» в том или ином контексте, Фрейд не до конца понимал особых свойств и
последствий невротической гордости. Но зато он прекрасно видел и веру в волшебные силы,
и фантазии о всемогуществе, и ослепленность собой или своим «идеальным эго» -
самовозвеличивание, прославление своих ограничений и т. п.; компульсивную
соревновательность и амбициозность; потребность во власти, совершенстве, восхищении,
признании.
Фрейд наблюдал эти многосложные факторы, но они так и оставались для него
разрозненными, не связанными между собой. Он не увидел, что они - проявления одного
мощного течения. Другими словами, он не увидел единства в многообразии.
Три основные причины помешали Фрейду признать силу влечения к славе и его значение
для невротического процесса. Во-первых, он не рассматривал серьезно влияние культурных
условий на формирование характера человека - этот пробел у него был общим с
большинством европейских ученых того времени[89]. Для нас интересно, что впоследствии
Фрейд принял стремление к престижу и успеху, которое он наблюдал повсеместно вокруг
себя, за универсальное, общечеловеческое свойство. Следовательно, компульсивное
влечение, например к превосходству, власти или торжеству, не вошло в список проблем для
изучения, за исключением тех случаев, когда такое честолюбие не укладывалось в заданные
рамки того, что считалось «нормальным». Фрейд видел его проблемность, только когда оно
принимало очевидно искаженные формы или когда оно, проявляясь у женщин, не совпадало
с общепринятыми рамками «женственности».
Neurose». 1931).
Другая причина - это принцип Фрейда объяснять невротические влечения как
либидинозные феномены. Таким образом, самопрославление становится выражением
либидинозного ослепления собой. (Человек переоценивает себя так же, как он мог бы
переоценивать другой «объект любви». Честолюбивая женщина на самом деле страдает от
«зависти к пенису». Потребность в восхищении - это потребность в «нарциссическом
подкреплении» и т. д.) В результате теоретический и терапевтический интерес направлен на
особенности сексуальной жизни в прошлом и настоящем (то есть на либидинозное 
отношение к себе и другим), а не на особые качества, функции и результаты
самопрославления, амбициозности и т. п.
Третью причину составляет механистичность эволюционистского подхода Фрейда.
«Такой подход подразумевает, что текущие проявления не только обусловлены прошлым, но
не содержат в себе ничего, кроме прошлого; ничего реально нового в процессе развития не
создается: то, что мы видим сегодня - лишь старое в измененной форме»[90]. Это, согласно
Уильяму Джемсу, «не что иное, как результат перераспределения изначального и
неизменяемого материала». На почве таких философских предпосылок вполне принимается
объяснение чрезмерной соревновательности как результата неразрешенного эдипова
комплекса или соперничества сиблингов. Фантазии о всемогуществе считаются фиксациями
или регрессом к инфантильному уровню «первичного нарциссизма» и т. д. Это совпадает с
той точкой зрения, что только такие интерпретации, которые устанавливают связь с
инфантильными переживаниями либидинозного характера, есть и могут считаться глубокими
и достаточными.
С моей точки зрения, терапевтический эффект таких интерпретаций ограничен, если не
откровенно вреден для важных инсайтов. Предположим, например, что пациент начал
осознавать, что слишком легко чувствует себя униженным со стороны психоаналитика, и
понял, что по отношению к женщинам он тоже пребывает в постоянном страхе перед
унижением. Ему кажется, что он не имеет успеха у женщин, не такой мужественный, как
другие. У него могут возникнуть воспоминания, в которых его унижал отец, возможно, в
связи с его сексуальной активностью. Суммируя множество деталей подобного рода,
относящихся к настоящему и прошлому, а также сновидения пациента, ему дают
интерпретации в следующих направлениях: у пациента и психоаналитик, и другие
авторитетные фигуры ассоциируются с отцом; в своем страхе пациент все еще следует
инфантильным поведенческим стереотипам неразрешенного эдипова комплекса.
В результате такой работы может наступить облегчение, и пациент уже не так остро
чувствует свое унижение. Этот этап психоанализа отчасти оказался ему полезен. Он узнал о
себе кое-что и понял, что его чувство унижения иррационально. Но без работы с его
гордыней глубоких перемен не достигнуть. Напротив, скорее всего, поверхностные
улучшения во многом обеспечивает тот факт, что его гордыня не терпит ни его
иррациональности, ни, в особенности, инфантильности. И скорее всего, он лишь выработал у
себя новые надо и нельзя. Ему нельзя быть инфантильным и надо быть взрослым.
Ему нельзя чувствовать себя униженным, потому что это инфантильно, - и он больше не
чувствует унижения. Таким образом, видимый прогресс на самом деле может стать новым
препятствием для роста пациента. Его чувство унижения ушло в глубину, и взглянуть на него
честно теперь не так просто. Терапия укрепила гордыню пациента, вместо того чтобы ее
ослабить.
Все эти причины теоретического характера не дали возможности Фрейду увидеть
влияние погони за славой во всей полноте. В тех факторах захватнических влечений, которые
он наблюдал, он видел не то, что видим мы, а дериваты инфантильных либидинозных
влечений. Подобный образ мысли не позволял ему принять захватнические влечения в
качестве самостоятельных сил, обладающих собственным значением и способных вызвать
последствия.
Это утверждение становится очевиднее, когда мы сравниваем Фрейда и Адлера. Адлер
внес огромный вклад в осознание важности влечений к власти и превосходству при неврозе.
Однако Адлер слишком увлекся механизмами достижения власти и утверждения
превосходства, чтобы увидеть всю глубину личностного расстройства, которое они приносят,
и, следовательно, во многом прошелся только по верхам затронутых проблем.
В первую очередь нас поражает гораздо большее сходство моей концепции ненависти к
себе и постулата Фрейда об инстинкте саморазрушения или инстинкте смерти. По крайней
мере, здесь мы находим одинаковую оценку силы и значения саморазрушительных влечений.
Такие детали, как саморазрушительный характер внутренних табу, самообвинений и
порожденного ими чувства вины, имеют много общего. Тем не менее и в этой области
обнаружились значительные расхождения. Инстинктивный характер саморазрушительных
влечений, как полагал Фрейд, ставит на них клеймо окончательности, фундаментальности.
Если считать их инстинктивными, то, конечно, они не сформировались благодаря
определенным психическим условиям и не могут быть преодолены при изменении этих
условий. Их существование и действие тогда составляют атрибут человеческой природы.
Человеку остается, по сути, небогатый выбор: страдать самому и разрушать себя или
заставлять страдать других и разрушать их. Эти влечения можно смягчить, взять под
контроль, но в конечном счете от них не уйти. Более того, когда мы вместе с Фрейдом
принимаем инстинктивное влечение к самоуничтожению, саморазрушению или смерти, мы
должны рассматривать ненависть к себе, со всеми ее последствиями, лишь как выражение
этого влечения. Идея, что человек может ненавидеть или презирать себя за то, что он такой,
какой есть, абсолютно чужда Фрейду.
Конечно, Фрейд (как и остальные, кто разделяет его основные идеи) наблюдал ненависть
к себе, но не осознавал, насколько многосложны ее скрытые формы и следствия. По его
интерпретации, то, что кажется ненавистью к себе, «на самом деле» - проявление чего-то
другого. Это может быть выражение бессознательной ненависти к другому человеку. И
действительно, случается, что при депрессии пациент обвиняет себя в том, что причинил зло
другому, которого он бессознательно ненавидит, поскольку ощущает фрустрацию своей
потребности в «нарциссическом подкреплении». Хотя так бывает не всегда, это стало
основным клиническим базисом теории депрессии Фрейда[91]. Вкратце ее содержание:
депрессивный пациент сознательно ненавидит и обвиняет себя, но
фактически бессознательно ненавидит и обвиняет интроецированного врага.
(«Враждебность к фрустрирующему объекту оборачивается враждебностью к собственному
Эго»[92].) Или же то, что кажется ненавистью к себе, «на самом деле» процесс наказания со
стороны Супер-Эго, а оно является интернализованым авторитетом. И здесь тоже ненависть к
себе перерождается в межличностный феномен: в ненависть к другому или в страх перед его
ненавистью. Наконец, ненависть к себе рассматривается как садизм Супер-Эго в результате
регресса к анально-садистической фазе инфантильного либидо. Ненависть к себе, таким
образом, получает не только иное объяснение, но и природа явления становится совершенно
иной, чем изложено выше[93].
Многие психоаналитики, в иных отношениях мыслящие строго по Фрейду, отвергали
инстинкт смерти по причинам, на мой взгляд, веским[94]. Но если отбросить инстинктивную
природу саморазрушения, мне кажется, ее будет трудно вообще объяснить в рамках теории
Фрейда. И вот что я думаю: не чувство ли, что иные объяснения неудовлетворительны,
заставило Фрейда предположить существование инстинкта саморазрушения.
Другое отчетливое сходство существует между требованиями и табу, относимыми к
Супер-Эго, и тем, что я описала как тиранию надо. Но как только мы рассмотрим их
значения, мы и здесь обнаружим расхождения. Начать с того, что для Фрейда Супер-Эго -
нормальное явление, представляющее совесть и нравственность; оно невротическое, только
если особенно жестоко и садистично. Для меня надо и нельзя, любого вида и в любой
степени, абсолютно невротическое явление, противостоящее нравственности и совести.
Согласно Фрейду, Супер-Эго - отчасти производная эдипова комплекса, отчасти инстинктов
(разрушения и садизма). С моей точки зрения, внутренние предписания выражают
бессознательное влечение человека переделать себя в того, кем он не является
(богоподобным, совершенным существом), и он ненавидит себя за то, что не может быть
таким. Из этого расхождения следует много выводов, упомяну один из них.
Рассматривая надо и нельзя как естественное следствие особого вида гордости, мы можем
точнее понять, почему одна и та же вещь может быть страстно желанной при одной
структуре характера и строго запретной при другой. Та же возможность точного понимания
предоставляется нам и при изучении разнообразных установок личности по отношению к
требованиям Супер-Эго (или к внутренним предписаниям). Некоторые из них мы встретим в
литературе фрейдистского направления[95]: это установки на уступки, подчинение, подкуп,
бунт. Их или объединяют как общие для всех неврозов (Александер), или относят только к
определенным симпатическим состояниям, таким как депрессия или невроз навязчивости. С
другой стороны, в рамках моей теории неврозов, качество требований строго определено
особенностями целостной структуры характера. Эти различия определяют и различные цели
терапии в этом отношении. Целью Фрейда могло быть только уменьшение строгости Супер-
Эго, тогда как моя цель в том, чтобы человек смог полностью избавиться от диктата
внутренних предписаний и обрел направление в жизни согласно его истинным желаниям и
убеждениям. Этой возможности просто не существует в рамках мышления Фрейда.
Подводя итог, можем сказать, что при данных двух подходах мы наблюдаем и находим
общее у определенных личностных феноменов. Но интерпретации их динамики и значения
полностью различны. Если мы теперь оставим частные аспекты и рассмотрим весь комплекс
их взаимосвязей, как он представлен в этой книге, мы увидим, что не осталось возможностей
для сравнения.
Наиболее значительная взаимосвязь - это связь между погоней за безграничным
совершенством и властью и ненавистью к себе. Еще в древние века было понятно, что они
неразделимы. Лучшим символом этой связи для меня служит история о договоре с дьяволом,
суть которой всегда одна. Вот человек, страдающий от психического или духовного
расстройства[96]. Вот искушение, представленное в виде символа злого начала: дьявол,
колдун, ведьма, змий (история Адама и Евы), антиквар («Шагреневая кожа» Бальзака),
циничный лорд Генри Уоттон («Портрет Дориана Грея» Уайльда). Их искушают обещания не
только чудесного избавления от беды, но и безграничной власти. Истинное величие в том,
что человек способен противиться искушению, как в притче о Христе. И наконец,
назначается цена - в эквиваленте различной формы утраты души (Адам и Ева утрачивают
невинность своих чувств); именно ее предстоит уступить силам зла. «Все это дам Тебе, если
падши поклонишься мне», - говорит Сатана Иисусу. Ценой может стать психическое
страдание в жизни (как в «Шагреневой коже») или муки ада. В «Дьяволе и Даниэле
Уэбстере» мы видим блестяще изображенный символ того, как дьявол собирает грешные
души.
Та же тема, имеющая разные символы, но неизменное толкование, снова и снова
возникает в фольклоре, мифологии, теологии - где бы ни затрагивался основной дуализм
добра и зла. Следовательно, она давно поселилась в сознании людей. И, может быть,
подошло время, чтобы и психиатрия признала ее психологическую мудрость. Конечно,
параллель с невротическим процессом, представленная в этой книге, поразительна: личность
при психическом расстройстве претендует на безграничную власть, утрачивает свою душу и
горит в аду ненависти к себе.
Впрочем, я несколько затянула метафорическое изложение проблемы: Фрейд не видел ее,
и мы лучше поймем почему, если вспомним, что он не признавал погоню за славой в качестве
комплекса неразрывно слитых влечений, которые я описала, а поэтому он не мог оценить и ее
силу. Он достаточно ясно видел ад саморазрушения, но, считая его выражением
самостоятельного влечения, видел его вне контекста.
В этой книге невротический процесс представлен и еще в одном ракурсе - как
проблема Я. Это процесс, в котором первая стадия - отказ от реального Я ради Я идеального;
потом следуют попытки воплотить это псевдо-Я вместо реализации своего подлинного
человеческого потенциала; начинается разрушительная война между двумя Я. Бескровный
или единственно доступный нам путь прекратить эту войну - обретение своего реального Я с
помощью конструктивных сил, мобилизованных самой жизнью или терапией. В этом ключе
проблема вряд ли прозвучала бы осмысленно для Фрейда. Его концепция «Эго» содержит
описание «личности» невротика, который отчужден от собственных сил, истинных желаний,
не принимает сам решений и не берет на себя ответственности, а только озабочен тем, чтобы
не слишком конфликтовать со своим окружением (соблюдает «принцип реальности»). Если
это Я невротика принять за его здоровую живую часть, то весь комплекс проблем

[djjaz63]

реального Я (в концепции Кьеркегора или Джемса) не может возникнуть. Наконец, мы можем
взглянуть на процесс с позиций нравственных или духовных ценностей. С таких позиций в
нем есть все элементы настоящей человеческой трагедии. Как ни велика способность
человека к разрушению, из истории не исключить свидетельства его живого и неустанного
стремления к большему знанию о себе и окружающем мире, его религиозных переживаний,
рост духовных сил и нравственную отвагу, большие достижения в любых областях и
стремление к лучшей жизни. И человек лучшие свои силы направляет на эти стремления.
Интеллект и сила воображения помогают ему увидеть то, чего еще не существует. Он
выходит за свои границы или всегда готов к этому. У него есть ограничения, но не твердые и
не окончательные. Обычно он не дотягивается до того, чего хочет достичь внутри или вне
себя. В этом еще нет трагедии. Но внутренний психический процесс, который у невротика
эквивалентен здоровым человеческим стремлениям, - трагичен. В попытках найти выход из
внутреннего расстройства человек начинает тянуться к бесконечному и неограниченному,
часто недостижимому, хотя его ограничения и не жесткие; и сам этот процесс разрушает его,
разворачивая высшее влечение к осуществлению реального Я на воплощение в
жизнь идеального Я и тем самым растрачивая тот потенциал, которым он обладает.
Фрейд придерживался пессимистичного взгляда на природу человека, и на почве своих
воззрений он и не мог иметь иного. Человек, как он видел его, был обречен на
неудовлетворенность, какой бы путь он ни избрал. Он не может удовлетворительно изжить
свои примитивные влечения, не вредя себе и культуре. Он не может быть счастлив ни в
одиночку, ни с другими. И у него единственный выбор: страдать самому или обрекать на
страдание других. К чести Фрейда, что, смотря на вещи так, он не пытался вывернуться с
каким-нибудь замысловатым решением. На самом деле, в рамках его мышления выбор между
двух зол неизбежен. В лучшем случае мы добьемся менее неблагоприятного распределения
сил, большего контроля и «сублимации».
Фрейд был пессимистом, но он не считал невроз трагедией человека. Увидеть его как
трагическую потерю человеческого опыта можно только под призмой убеждения, что в
человеке есть конструктивные, творческие стремления, а препятствуют им деструктивные
силы. Фрейд же не просто не видел в человеке конструктивных сил; он отрицал их
подлинность. В его системе мысли он отводил место только деструктивным и либидинозным
силам, их производным и сочетаниям. Творчество и любовь (Эрос) для него были
сублимированными формами либидинозных влечений. В самых общих чертах, то, что мы
рассматриваем как здоровое стремление к самореализации, для Фрейда было (и могло быть)
только выражением нарциссического либидо.
Альберт Швейцер использует термины «оптимизм» и «пессимизм» в смысле
«утверждение мира и жизни» и «отрицание мира и жизни». Философия Фрейда, в этом
глубоком смысле, исполнена пессимизма. Наша, при всем понимании трагичности невроза, -
дает надежду.
Литература
Глава 1
Kurt Goldstein, Human Nature. Harvard University Press, 1940.
S. Radhakrishnan, Eastern Religions and Western Thought. London, Oxford University press,
1939.
Muriel Ivimey, “Basic Anxiety”. American Journal of Psychoanalysis, 1946.
A. H. Maslow, “The Expressive Component of Behaviour”. Psychological Review, 1949.
Harold Kelman, “The Process of Symbolization”. A lecture reviewed in American Journal of
Psychoanalysis, 1949.
Глава 5 
A. Myerson, “Anhedonia”. Monograph Series, Neurotic and Mental Deseases, Vol. 52, 1930.
Erich Fromm, Man for Himself, Rinehart, 1947.
Muriel Ivimey, “Neurotic Guilt and Healthy Moral Judgement”. American Journal of
Psychoanalysis, 1949.
Elizabeth Kilpatrick, “A Psychoanalytic Understanding of Suicide”. American Journal of
Psychoanalysis, 1946.
Глава 7
Gertrud Lederer-Eckardt, “Gymnastic and Personality”. American Journal of Psychoanalysis,
1947.
Глава 8
Harold Kelman, “The Traumatic Syndrome”. American Journal of Psychoanalysis, 1947.
Глава 9
Harold D. Lasswell, Democracy Through Public Opinion. Menasha, Wisconsin, George Banta
Publishing Co.
Глава 10
Harry M. Tiebout, “The Act of Surrender in the Therapeutic Process”. Quarterly Journal of
Studies on Alcohol, 1049.
Глава 11
Harold Kelman, The Psychoanalytic Process: A Manual.
Marie Rasey, Something to Go By, Montrose Press, 1948.
Глава 13
Alexander R. Martin, “On Making Real Efforts”. Paper presented before the Association for the
Advancement of Psychoanalysis, 1943.
Глава 14
Krishnamurti, Oak Grove Talks. Ojai, California, Krishnamurti Writings, Inc., 1945.
Paul Bjerre, Das Träumen als ein Heilungsweg der Seele. Zurich, Rascher, 1926.
Harold Kelman, “A New Approach to the Interpretation of Dreams”. American Journal of
Psychoanalysis, 1947.
Frederick A. Weiss, “Constructive Forces in Dreams”. American Journal of Psychoanalysis,
1949.
Примечания
1
«Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный...» (Мат. 5: 13-48). - Примем.
ред.
Здесь и далее, говоря о росте, я всегда подразумеваю одно и то же - здоровое свободное
развитие в соответствии с индивидуальными и наследственными задатками данного
человека.
3
Тут имеют силу все невротические искажения человеческих отношений, изложенные во
второй главе данной книги.
4
См. «Наши внутренние конфликты».
5
Точное значение термина «компульсивность» мы обсудим позже, когда получим более
полное представление о дальнейших ступенях обсуждаемого решения.
6
См. главу 3 «Тирания “надо”».
7
См. сравнение с концепцией А. Адлера и концепцией З. Фрейда в главе 15.
8
Личности часто выглядят очень по-разному, в зависимости от того, какая склонность
одержит верх, поэтому велико искушение назвать эти тенденции самостоятельными. Фрейд
рассматривал феномены, подобные данным, как самостоятельные инстинктивные влечения
со своими источниками и целями. Когда я впервые попыталась перечислить компульсивные
влечения при неврозе, они мне тоже казались самостоятельными «невротическими
склонностями». 
Диалоги Платона, «Филеб».
Это очень напоминает работу Министерства правды в романе Джорджа Оруэлла «1984».
11
У этого различия неоднозначные причины. Имеет смысл исследовать, не является ли
решающим различием между ними более радикальный отказ психотика от подлинного Я и
более радикальный сдвиг к идеальному Я.
12
В данной философской дискуссии я лишь приблизительно следую мыслям работы С.
Кьеркегора «Болезнь к смерти», написанной им в 1844 году. Все цитаты в данном абзаце
взяты из нее.
13
Под словом «нашим» я имею в виду подход Ассоциации развития психоанализа. Во
вступлении к работе «Наши внутренние конфликты» я писала: «Я уверена, что человек
может и хочет развивать заложенные в нем способности». См. также работу Курта
Гольдштейна «Природа человека» (Goldstein Kurt. Human Nature. Harvard University Press,
1940). Гольдштейн, однако, не проводит различия - замечу, ключевого различия - между
самореализацией, то есть осуществлением реального Я, и воплощением в жизнь
идеального Я.
14
Когда на страницах этой книги я употребляю термин «невротик», я говорю о человеке, у
которого невротические влечения взяли верх над здоровыми стремлениями.
15
X. Шульц-Хенке. «Введение в психоанализ» (Harald Schulz-Hencke. «Einführung zur
Psychoanalyse»).
См. в тексте главы 7 о «процессе дробления психики» и главы 11 об «отвращении к
любым переменам у „вышедших в отставку“».
17
Речь идет о ростовщике Шейлоке, персонаже из драмы У. Шекспира «Венецианский
купец». Шейлок дает взаймы крупную сумму денег купцу Антонио, зная о его нелюбви к
евреям. Ростовщик берет расписку, что в случае неуплаты долга он, Шейлок, имеет право
вырезать фунт мяса из тела Антонио. Выражение «Шейлоков фунт мяса» обозначает
несправедливые, тяжелые требования. - Примеч. ред.
18
Гедда Габлер - героиня одноименной пьесы Г. Ибсена, одержимая идеей «красоты»,
сильных и свободных поступков. - Примеч. ред.
19
Постулат выдвинут на основе теории инстинктов Фрейда, из него следует, что любая
враждебность является реакцией на фрустрацию инстинктивных побуждений или их
производных. Для психоаналитиков, принимающих теорию Фрейда об инстинкте смерти,
враждебность, кроме того, получает энергию из инстинктивной потребности в разрушении.
20
См. главу 9 «Решение смириться: зов любви».
21
См. главу 5 «Ненависть и презрение к себе».
22
1949. Письмо с
Встреча с собой//Американский психоаналитический журнал.
предисловием К. Хорни.
23
М. Райзи. «Психоанализ и образование» (Marie I. Rasey. «Psychoanalytic and Education»).
Доклад на заседании Ассоциации развития психоанализа (Association for Advancement of
Psychoanalysis, 1946).
Леди из Шалотта - по легенде, дева, которая томится в зачарованном замке. Проклятие,
наложенное на нее, сбудется, когда она увидит башни Камелота. С внешним миром она
общается через волшебное зеркало, в котором может видеть отражение всего, что происходит
в Камелоте. - Примеч. ред.
25
См. в главе 8 о захватнических решениях.
26
См. «Невротическая личность нашего времени», где я использовала термин «отмечать»,
которым описывала тот факт, что мы в глубине души знаем, что происходит, пусть даже
происходящее и не достигает нашего сознания.
27
Вслед за доктором Мюриэл Айвимей (Muriel Ivimey).
28
Ф. Александер. «Психоанализ личности в целом» (Franz Alexander. «The psychoanalysis of
the Total Personality»). 1930; К. Меннингер. «Человек против себя» (Karl A. Menninger. «Man
Against Himself»). 1938.
29
Опубликовано в «Американском психоаналитическом журнале» (American Journal of
Psychoanalysis). № IX, 1949.
См. главу 6 «Отчуждение от себя».
Эрих Фромм. «Человек для себя». 1947.
32
См.: К. Хорни. «Наши внутренние конфликты». Глава 10 «Обеднение личности».
33
Здесь, как и во многих других рассуждениях, я примерным образом излагаю ход мыслей
Уильяма Джемса. См. его «Принципы психологии» (William James. «The Principles of
Psychology»), главу «Самоосознание», откуда и взяты все цитаты данного раздела.
34
Джемс Уильям (1842-1910) - американский философ и психолог, один из основателей и
ведущий представитель прагматизма и функционализма. - Примеч. ред.
35
Термин «эмпирическое Я» используется У. Джемсом.
36
С. Кьеркегор. «Болезнь к смерти».
37
См. «Наши внутренние конфликты» и последующие главы книги.
38
Они соответствуют тому, что я назвала «вспомогательными подходами для достижения
искусственной гармонии» в «Наших внутренних конфликтах».
Этот интерес - еще один фактор, усиливающий отчуждение от себя, он принадлежит к
категории шагов от подлинного Я.
40
См.: К. Хорни. «Наши внутренние конфликты». Глава 2 «Основной конфликт».
41
См.: К. Хорни. «Наши внутренние конфликты». Глава 7 «Экстернализация».
42
Поллианна - героиня одноименного романа Элеоноры Портер, ставшая воплощением
жизненного оптимизма и умения находить положительные моменты во всем. - Примеч. ред.
43
См.: Эдвард Штреккер и Кеннет Аппель. «Открывая себя» (Edward A. Strecker, Kennet
Appel. «Discovering Ourselves». 1943).
44
Д. Т. Судзуки. «Эссе о дзен-буддизме».
45
См. «Пер Гюнт» Г. Ибсена, сцена с Великим Кривым.
46
Сэр Галахад - один из искателей Святого Грааля, «святой рыцарь» Круглого стола. В
легендах подчеркивается его непорочность и благосклонность к нему высших сил.
47
См.: У. Джемс. «Многообразие религиозного опыта» (William James. «The Varieties of
Religious Experiences». 1902). 
Как описано в главе 1.
49
См. дискуссию по концепции нарциссизма в работе «Новые пути в психоанализе».
Различие между существующей концепцией и предложенной в этой работе следующее:
в моей книге я ставлю ударение на самодовольстве и вывожу его из отчуждения от других,
потери себя и уменьшения уверенности в себе. Все это верно и сейчас, но процесс,
приводящий к нарциссизму, каким он видится мне теперь, более сложен. Я же склонна
видеть различие между самоидеализацией и нарциссизмом, говоря о последнем в смысле
ощущения тождества со своим идеальным Я. Самоидеализация имеет место при любом
неврозе и представляет собой попытку разрешения ранних внутренних конфликтов.
Нарциссизм, с другой стороны, - один из нескольких путей решений конфликта между
влечениями к захвату и к смирению.
50
З. Фрейд. «О нарциссизме». См. также: Бернард Глюк. «Божий человек или комплекс
Иеговы» (Bernard Glueck. «The God Man or Jehovah Complex». Medical Journal. New York,
1915).
51
Джеймс Барри описывает подобный исход в «Томми и Гризель», Артур Миллер - в
«Смерти коммивояжера».
52
X. Кельман. «Травматический синдром» (Harold Kelman. «The Traumatic Syndrome».
American Journal of Psychoanalysis. Vol. VI. 1946).
53
Большинство проявлений мстительности было описано другими авторами и мною тоже
как садистические склонности. Термин «садистический» подразумевает удовлетворение,
которое приносит способность заставить другого страдать от боли или унижения.
Удовлетворение - возбуждение, нервная дрожь, ликование - без сомнения, может
присутствовать в сексуальных и несексуальных ситуациях, и для них данный термин кажется
достаточно хорошо передающим их смысл. Мое предложение заменить термин 
«садистический» в его общем употреблении на «мстительный» основано на том, что во всех
так называемых садистических склонностях потребность отомстить является решающей
мотивирующей силой. См.:   К. Хорни. «Наши внутренние конфликты». Глава 12
«Садистические склонности».
54
З. Фрейд. «Я и Оно». 1923; К. Хорни. «Проблема негативной терапевтической реакции»
(«The Problem of the Negative Therapeutic Reaction». Psychoanalytic Quarterly. 1936); M.
Айвимен. «Негативная терапевтическая реакция» («The Negative Therapeutic Reaction».
American Journal of Psychoanalysis. Vol. VIII. 1948).
55
Моэм С. «Рождественские праздники». 1939.
56
См. выражение Ф. Ницше «Lebensneid» («Зависть к жизни») и работу Макса Шелера (Мах
Scheler. «Das Resentiment und Aufbau der Moralen». Der Neue Geist Verlag. Leipzig, 1919).
57
См.: К. Хорни. «Невротическая личность нашего времени». Главы 6-8: «Невротическая
потребность в привязанности», «Наши внутренние конфликты». Глава 3 «Движение к
людям».
58
См.: К. Хорни. «Самоанализ». Глава 8 «Систематический самоанализ болезненной
зависимости». (Детство Клары было типичным в этом отношении.)
59
Александер описал это явление как «потребность в наказании» и сполна
проиллюстрировал многими убедительными примерами. Это стало определенным прорывом
в понимании внутрипсихических процессов. Сформулирую различие между взглядом
Александера и моим: освобождение от невротического чувства вины путем страдания, с моей
точки зрения, является процессом, имеющим силу не для всех неврозов, а специфичным для
смиренного типа личности. Кроме того, зная, что придется платить монетой страдания, он не
позволит себе грешить вновь. Его внутренняя тирания так жестка, что ее многочисленные
приказания просто невозможно не нарушить снова. См.: Ф. Александер. «Психоанализ
личности в целом» (Franz Alexander. «Psychoanalysis of the Total Personality». 1930).
60
См.: З. Фрейд. «По ту сторону принципа удовольствия»; К. Меннингер. «Человек против
самого себя» (Karl A. Menninger. «Man Against Himself». 1938).
61
А. Адлер. «Понять человека» (Alfred Adler. «Understanding Human Nature». 1927).
62
Т. Райк. «Мазохизм современного человека» (Theodore Reik. «Masochism in Modern Man».
1941).
63
См.: К. Хорни. «Невротическая личность нашего времени». Глава 13 «Проблема
мазохизма». В этой книге я предполагала, что желание угаснуть - принципиальная основа
для объяснения феномена, который я тогда все еще называла «мазохизмом». Теперь я бы
сказала, что это желание произрастает на почве особой структуры «смирения».
64
См.: Г. Флобер. «Мадам Бовари». Оба ее любовника устали от нее и порвали с ней. См.
также: К. Хорни. «Самоанализ» (самоанализ Клары).
65
Пациентка путает эпизод с сиренами и эпизод с Цирцеей. Но это, конечно, не снижает
ценности ее открытия.
66
Подобнее о природе отъединенности см.: К. Хорни. «Наши внутренние конфликты». 
Фрейд отмечал это явление, он считал его особенностью мужской сексуальности и
пытался объяснить на основе двойственной установки мужчины по отношению к своей
матери (З. Фрейд. «Об унижении любовной жизни»).
68
К. Хорни. «Самоанализ». Глава 10 «Работа с сопротивлением».
69
К. Хорни. «Наши внутренние конфликты». Глава 5 «Уход от людей».
70
См.: «Встреча с собой» (Американский психоаналитический журнал. 1949. Письмо с
предисловием К. Хорни).
71
См.: Дэниел Шнайдер. «Действие невротического стереотипа, невротическое искажение
творческой способности и сексуальности». Доклад в Нью-Йоркской медицинской академии
(Daniel Schneider. «The Motion of the Neurotic Pattern. Its Distortion of Creative Mastery and
Sexual Power». 1943).
72
Из статьи «Палм Спрингз: ветер, песок и звезды», автор Эмори Кливленд.
73
Э. Фромм. «Индивидуальные и социальные корни невроза». 1944.
74
См. обсуждение презрения к себе в главе 5.
Рассуждя об этой теме с точки зрения половой морали, английский философ Джон
Макмюррей в работе «Рассудок и чувство» делает критерием ценности сексуальных
отношений искренность чувств (John Macmurray. «Reason and Emotion». Faber and Faber Ltd.
London, 1935).
77
Риош Ж. «Явление переноса в психоаналитической терапии» (Janet M. Rioch. «The
Transference Phenomenon in Psychoanalytic Therapy». Psychiatry. 1943). «Лечебный эффект в
процессе анализа оказывает то, что пациент открывает ту часть самого себя, которую
вынужден был вытеснить в первоначальном жизненном опыте. Он может это сделать только
в межличностных отношениях с аналитиком, подходящих для такого открытия заново.
Реальность постепенно становится „неискаженной“. Я обретается заново в личных
отношениях аналитика и пациента».
78
Часть этой главы взята из статьи по данной теме «Затруднения в работе» («Inhibitions in
Work»), опубликованной в «American Journal of Psychoanalysis», 1948.
79
В статье «Затруднения в работе» я приводила эти примеры, но рассматривала такое
поведение только как реакции на то, что не было достигнуто ожидаемое совершенство.
80
Эмерсон Ралф Уолдо (1803-1882) - американский писатель и философ. Знаменит своими
афоризмами. - Примеч. ред.
81
См. главу 11 об «уходе в отставку».
Д. Макмюррей. «Рассудок и чувство».
Я предлагала такое определение «сопротивления» в «Самоанализе». Глава 10 «Работа с
сопротивлениями».
84
В Новой школе социальных исследовании, в 1947 и 1948 гг.
85
См.: Отто Ранк и Шандор Ференци. «Развитие психоанализа» (Otto Rank and Sandor
Ferenczi. «The Developement of Psychoanalysis». Neurosis and Mental Disease Publ. № 40.
Washington, 1925); Т. Рейк. «Удивление и психоаналитик» (Theodore Reik. «Surprise and
Psychoanalyst». Kegan Paul. London, 1936); Дж. Г. Ауэрбах. «Изменение ценностей через
психотерапию» (J. G. Auerbach. «Change of Values through Psychotherapy». Personality. Vol. 1,
1950).
86
Как и Э. Фромм, А. Майер, Дж. С. Плант, Г. С. Салливен.
87
Харальд Шульц-Хенке был первым, кто признал их значение при неврозе. По его
концепции, у личности развиваются бессознательные требования из-за страха и
беспомощности. Эти требования, в свою очередь, вносят существенный вклад в те
постоянные затруднения, которые испытывает личность. X. Шульц-Хенке. «Судьба и невроз»
(Harald Schultz-Hencke, «Schicksal und
88
З. Фрейд видел нечто похожее на требования в контексте так называемой вторичной
выгоды от болезни, которая сама по себе является очевидно сомнительной концепцией.
89
См.: К. Хорни. «Новые пути в психоанализе». Глава 10 «Культура и невроз». 1939. 
К. Хорни. «Новые пути в психоанализе». Глава 2 «Некоторые общие принципы мышления
Фрейда».
91
З. Фрейд. «Скорбь и меланхолия».
92
Цитата из работы О. Фенихеля «Психоаналитическая теория невроза» (Otto Fenichel. «The
Psychoanalytic Theory of Neurosis». W. W. Norton, 1948).
93
См. главу 5 «Ненависть и презрение к себе».
94
Например, О. Фенихель. «Психоаналитическая теория невроза».
95
См.: О. Фенихель; также у Ф. Александера «Психоанализ личности в целом».
96
Иногда это расстройство может быть символизировано внешними несчастьями, как у
Стефена Винсента Бене в его «Дьяволе и Даниэле Уэбстере». Иногда на него только
намекается, как в библейской притче об искушении Христа. Иногда кажется, что и нет
никакого расстройства, но, как в старой народной книге и в «Трагической истории доктора
Фауста» Кристофера Марло, человека увлекает страсть к славе мага. В любом случае, мы
знаем, что такое желание возникнет у человека только при душевном расстройстве. В
«Снежной королеве» Ханса Кристиана Андерсена именно злой тролль, «сущий дьявол»,
первым сотворил кривое зеркало, осколки которого, попадая в сердце человека, искажали
чувства.