Абрамов Сергей. Опознай живого

[djjaz63]

3
В сторожке Димка набил рюкзак пустыми бутылками. Олег вооружился спортивной сумкой. Старков
— по праву именинника — шел налегке.
Они пошли вдоль реки, чтобы — по предложению Старкова — осмотреть экраны и понаблюдать за
поведением возникшего возле них поля.
— Не за час, так за два обернемся, — сказал Старков. — А с Рафом ничего не случится —
подождет; я ему детектив оставил. Жгучие тайны Питера Чини.
Дотошный Олег приступил к выяснению подробностей удавшегося наконец эксперимента.
— Вот скажите мне, — рассуждал он, — если поле стабилизовано, то в каком времени мы сейчас
живем? Если в сегодняшнем, в нашем, то, значит, поле никак не влияет на настоящее. А я склонен
предположить именно это…
— Почему? — полюбопытствовал Старков.
— Сторожка на месте. Пустые бутылки — тоже. Мы идем в сельпо именно сегодня, а не вчера и не
завтра. Лес не изменился: те же деревья, та же осень. И дождь льет тот же, что и до опыта. Логично?
— Нет, конечно. К примеру, сторожка была здесь и вчера, и год назад. И осень началась не
сегодня. И дождь уже который день поливает. И в прошлом году небось поливал. И лет десять назад.
А то, что мы идем в сельпо сегодня, так это — иллюзия. Для нас — сегодня, а на самом деле —
позавчера. Логично, философ?
— Но что-то должно было бы измениться, — не сдавался Олег.
— Что именно?
— Не знаю. Ваша теория, между прочим, тоже ничего здесь не объясняет, — позлорадствовал он.
— Моя теория, — наставительно сказал Старков, — говорит следующее: временное поле не меняет
настоящее, тут ты прав. Но оно может приносить с собой какие-то элементы своего времени —
вероятно, прошлого. Какие элементы, этого я не знаю. Вообще-то в моей теории столько «белых
пятен», что ее скорее можно назвать гипотезой. — Старков поскромничал, но не удержался —
добавил: — Правда, гипотезой, подтвержденной экспериментом.
Они свернули в лес, продрались сквозь кусты орешника, выбрались на узкую лесную дорогу — по
ней вчера Олег добирался домой — мокрые с ног до головы: во время дождя из чащи кустарника
сухим не вылезешь. Олег встряхнулся по-собачьи, выругался сквозь зубы: «Проклятая погода,
проклятый лес…» — и вдруг прислушался.
— Где это?
Где-то совсем рядом, быть может метрах в трехстах, надсадно заревел грузовик. Это был именно
грузовик — Олег хорошо разбирался в машинах, — и двигатель ревел потому, что не в силах был
вытащить тяжелую машину из липкой дорожной грязи.
— Сели, — констатировал Олег. — Интересно, кто это?
— Пошли посмотрим, — предложил Димка. — Все равно по пути.
Они шли, хлюпая резиновыми сапогами по лужам. Димка громыхал стеклотарой в рюкзаке, что-то
приглушенно насвистывая. Старков и Олег вели бесконечный теоретический спор о проблемах
обратимого времени. Димку спор не интересовал, он слышал его много раз. может быть только в
других вариантах, но суть не менялась.
«Псих Олег, — беззлобно размышлял Димка. — Ну чего он лезет в эту трясину? Старков его
слушает, ждет, когда он начнет захлебываться, подтащит к берегу и опять отпускает: побулькай,
малыш. У Старкова это называется «тренинг мышления». Судя по всему, я к этому тренингу
абсолютно неспособен…»
Он шел впереди — Олег и Старков отстали шагов на десять, и, быть может, поэтому он первым
услышал голоса людей с застрявшей машины. Машина время от времени надсадно ревела; потом
шофер выключал зажигание, и наступала тишина, в которую и прорвались фразы, почему-то не
русские, а немецкие. Говорили не как преподавательница немецкого в Димкиной школе, а чисто.
— Пошевеливайся, скотина! — как понял Димка, кричал один, надсадно и хрипло.
И тоненько отвечал другой:
— Я послал троих за сучьями, герр оберштурмфюрер. Слышите — уже работают. Через пять —
десять минут выберемся.
«В лесу раздавался топор дровосека», совсем как в знакомом стихотворении.
— Что за комедия? — обернулся Димка к Старкову. — Киносъемка, что ли?
Старков не ответил. Он отстранил рукой Димку, приложил палец к губам: молчите, мол! —
прошел вперед до поворота, остановился, прислушиваясь.
Двигатель снова заурчал, и тот же баритон сказал строго:
— Не мучай машину, болван! Его величество гневается и вполне может залепить тебе пару суток
карцера. Ганс с ребятами принесут сучья, и мы вылезем из этой русской грязи.
Олег и Димка с удивлением смотрели на странно побелевшее лицо Старкова: испугался он, что
ли?
— Что они говорят? — спросил Олег: немецкого он не знал.
— Тихо! — вполголоса приказал Старков, и было в этом приказе что-то незнакомое, чужое: пропал
Старков-весельчак, Старков-шутник, появился другой — властный и жесткий. — Тихо! — повторил
он. — Назад в лес!
Они пошли за ним, подчинились — недоумевающе, молча переглядывались, продираясь сквозь
мокрый кустарник, остановились у разлапистой высокой березы, еще не потерявшей желтой листвы.
— Ну-ка, быстро давай наверх! — приказал Димке Старков.
И Димка — сам себе удивлялся! — не задавая лишних вопросов, схватился за нижнюю ветку,
подтянулся сквозь потоки дождя с дерева, проворно полез вверх.
— Посмотри, кто это, — сказал ему Старков, — внимательно посмотри и быстро спускайся. — Он
обернулся к Олегу и пояснил: — Береза высокая. С нее всю дорогу видно: сам проверял…
Димка, уже добравшийся почти до верхушки, издал какое-то восклицание: удивился не удивился
— охнул вроде. А Олег подумал, что Старков почему-то темнит — знает о чем-то, а говорить не хочет.
Ну что он предполагал увидеть с березы? Застрявшую машину? Так зачем такая таинственность?
Выйди на дорогу и посмотри… По-немецки они разговаривают? Ну и что? Может быть, действительно
киносъемка. На натуре, как это у них называется.
Он все еще недоумевал, когда Димка буквально скатился вниз, доложил, задыхаясь:
— Две машины. Одна грузовая, фургон; она-то и села. Другая — маленькая, «газик», по-моему.
Вокруг- человек двадцать. Подкапывают землю и слеги под колеса кладут. Только… — Он замялся.
— Что только? — Старков подался к нему.
— Только одеты они как-то странно. Маскарад не маскарад…
— Форма?
Димка кивнул:
— Черная. Как у эсэсовцев. Может быть, и в самом деле кино снимают.
— Может, и снимают… — протянул Старков, замолчал, о чем-то сосредоточенно думая, медленно
закурил.
Молчали и ребята, ждали решения; знали, что оно будет: когда Старков так молчал, значит, жди
неприятностей — проверено за четыре месяца.
— Вот что, парни, — сказал Старков. — Может быть, я — старый осел, тогда все в порядке; а если
нет, то дела плохи: влипли мы с вами в историйку. Сейчас быстро идем домой, забираем Рафа и
будем решать…
— Что решать? — чуть не закричал Олег.
Старков поморщился:
— Я же ясно сказал: тихо! А решать будем, что делать в создавшейся ситуации.
— В какой ситуации?
— Дай бог, чтобы я ошибся, но, кажется, наш удачный опыт получил неожиданное продолжение.
По-моему, эта машина и эти люди в маскарадных костюмах — гости из прошлого. Помнишь наш
спор, Олежка?
Олег вздрогнул: чушь, бредятина, не может этого быть! Прошлое необратимо. Нельзя прокрутить
киноленту времени назад и еще раз просмотреть кадры вчерашней хроники. Теория Старкова верна,
бесспорно, но человеческая психика — даже психика без пяти минут ученого! — не в силах поверить
в ее практическое воплощение. Ну, существует же где-то предел реального? А за ним — пустота, ноль
в степени бесконечность, бабкины сказки или просто фантастика.
Олег оборвал себя: рассуждает, как досужие сплетницы на лавочке у подъезда. Та же логика: этого
не может быть, потому что не может быть никогда. Нет такой формулы! Все может быть, если это
«все» — наука, а не мистика. А где тогда граница между наукой и мистикой? То, что поддается
научному объяснению, — наука. Удобное положение… А если завтра оно объяснит какое-нибудь
мистическое явление? Мол, так и так: научное обоснование, графики и таблички, точный
эксперимент — и никакой мистики. Такое бывает? Еще как бывает! Все сегодняшние достижения
цивилизации когда-то показались бы мистикой даже самому просвещенному человеку. Электрическая
лампочка? Ересь, фокусы! Искусственное сердце? На костер еретика-врача! Да что там ходить за
примерами — временное поле Старкова тоже, в сущности, мистика. Или так: было мистикой до сего
дня. А сейчас оно действует вполне реально. Вон какой подарочек принесло — берите, радуйтесь… А
чему радоваться? Гостям из прошлого? Но они не знают, что попали в будущее. Да и узнали бы — не
поверили! А гости, судя по всему, агрессивные. Они существуют тридцать с лишним лет назад,
вешают, стреляют, поджигают. Они еще не знают, что их ждет завтра: для них — завтра, для нас —
вчера. Они еще уверены в своей непобедимости и чувствуют себя хозяевами на нашей земле. Они еще
живут, эти сверхчеловечки из учебника новейшей истории…
— Интересно, из какого они года? — вдруг спросил Димка.
— Не все ли равно? — отозвался Олег. — Сорок первый тире сорок четвертый.
— Как раз не все равно. В сорок первом они наступали, а в сорок четвертом драпали. Есть, по-
твоему, разница?
В разговор вмешался молчавший до сих пор Старков: — Разница есть, конечно, но для нас она не
принципиальна. Год, вероятно, сорок второй. Я тогда партизанил в этих лесах. А каратели, может
быть, те же самые, что и тогда поджигали и вешали. Главное, что это враги, мальчики. И мы им —
враги. И наплевать им, что вы все еще не родились. Попадись на глаза — пристрелят без сожаления.
— Так что же нам — прятаться и дрожать от страха? — Олег спросил это с усмешечкой, но и
Старков и Димка знали его «усмешечки»: Олег медленно приходил в ярость — верный признак.
И Старков сказал спокойно:
— Прятаться — да. А дрожать от страха, ясно, не будем. У нас три ружья против тридцати
автоматов. Соотношение один к десяти. А что такое дробовик против «шмайссера»? Улавливаешь?
— Не улавливаю, — зло отрезал Олег, — И с тремя ружьями кое-что сделать можно. Да и от
заряда дроби в глаза не поздоровится.
— Если попадешь, — добавил Старков. — А Димка не попадет, и Раф тоже. А у меня опыт есть,
простите за нескромность, и поэтому вы будете подчиняться мне беспрекословно и точно. Вот тогда
три ружья смогут принести пользу. Ясно?
Ясно? Конечно, ясно, что ж тут неясного. И нельзя было не подчиниться этому командирскому
тону, этой доселе не известной им воле и силе человека, который умел весело шутить и смеяться,
умел петь хорошие песни и знал повадки птиц и зверья, любил читать вслух Пастернака и Блока и
создавал «сумасшедшие» теории. Но, оказывается, он умел еще быть жестким и сильным, умел
приказывать и заставлял повиноваться. Словом, был физик Старков. И не его вина, что он опять
превратился в партизана Старкова.
— Как ты думаешь, — спросил он Димку, — долго ли они еще провозятся на дороге?
— Минут тридцать — не меньше. Может, и час. Здорово сели: больше чем на полколеса.
— Вот что, — принял решение Старков. — Лезь на елку, следи за ними и жди нас.
— Есть следить и ждать, — отрапортовал Димка, и Старков улыбнулся.
— Вольно, солдат. Не скучай. Мы быстро.
Он хлопнул Олега по спине, подтолкнул вперед, пошел следом, ступая, на зависть Олегу, почти
бесшумно.
— Патроны в ящике под столом, — сказал им вслед Димка. — Берите побольше.
И Олег невольно вспомнил когда-то читанное о патронах, о снайперах, о партизанах в книгах о
Великой Отечественной. Она окончилась тридцать лет назад и вновь началась для них — юнцов
послевоенных лет, — началась неожиданно и страшно в мокром осеннем лесу под Брянском, который
знал и помнил войну: до сих пор еще колхозные ребятишки находят то стреляную гил

[djjaz63]

4
Раф сидел на табуретке у гудящего генератора и читал Чини, смешно шевеля губами: видимо,
переводил текст. Американский сыщик Лемми Кошен успешно боролся с гангстерами вот уже
семьдесят страниц, а оставшиеся сто двадцать манили Рафа нераскрытыми тайнами, отвлекая его и
от воспроизведенного времени, и от своего реального. Он и забыл, что через полчаса должен
смениться.
Войдя в сарайчик, Старков прежде всего взглянул на датчик: стрелка словно заклинилась на
красной черте. На экране осциллографа текла ровная зеленая линия, на несколько делений выше
расчетной. Поле не исчезало, однако напряженность его выросла раза в полтора. Старков, честно
говоря, и не надеялся на такую удачу, когда еще планировал опыт. Но он не ждал и той беды,
которую принесла негаданная удача.
Если бы его сейчас спросили, зная о возможности «пришельцев» из прошлого, начал бы он опыт
или нет? Старков, не задумываясь, ответил бы: нет, не начал. Кто знает, чем грозит пришествие
«гостей»! Может быть, они исчезнут так же, как появились. А может быть…
— Почему так рано? — поинтересовался Раф, отрываясь от книги. — Магазин закрыт?
— Закрыт, — сказал Олег. — Дорога к нему закрыта.
— Землетрясение? — сыронизировал Раф. — Лесной пожар? Или речка Незнайка вышла из
берегов?
Старков поморщился:
— Не время паясничать. Беда, Раф…
Раф швырнул книгу на пол и встал.
— Что случилось, шеф?
— На дороге застрял грузовик с гитлеровцами, — выпалил Олег.
Раф обиделся:
— Кто из нас паясничает?
Ситуация была и вправду комична. Старков усмехнулся, сказал торопливо:
— Олег не шутит. Гитлеровцы действительно появились из прошлого. Те же, что шуровали когда-
то в этих лесах.
Раф был вежливым мальчиком. Вежливым и немногословным. Когда он что-то недопонимал, он
задавал вопрос, как правило, самый точный и самый нужный.
— Поле? — спросил он.
И Старков в который раз удивился его способности воспринимать всерьез то, что другой счел бы
неумным и грубым розыгрышем.
— Поле, — подтвердил он. — Неожиданный «подарочек» тридцатилетней давности. Неожиданный
и опасный.
Но Рафа, казалось, это не взволновало.
— Вы не предполагали такого эффекта?
— Нет, — сказал Старков.
Ему не хотелось ввязываться в теоретические рассуждения, да и времени не было, но от Рафа так
просто не отделаешься: он должен сначала все для себя уяснить — подробно и точно, — а потом
принять решение.
— А если отключить поле? — допрашивал он.
— Не знаю, не знаю, — быстро сказал Старков. — Не исключено, что искусственное отключение
поля уберет обратное время, но эффект «гостей» может и не исчезнуть. Не хочется рисковать.
Он так и сказал: «эффект «гостей» — и подумал, что название вполне подходит к случаю. Надо
будет впоследствии «узаконить» его. И усмехнулся про себя: о чем ты сейчас думаешь, балбес ученый,
когда рядом — опасность, не книжная, из детектива, брошенного на пол, а самая настоящая,
стреляющая и безжалостная.
— Кончай допрашивать, Раф, — отрезал он. — Будем живы, все объясним. Нельзя выпускать их из
сферы действия поля: тогда, скорее всего, они вместе с ним и исчезнут.
— Хорошее доказательство удачного эксперимента, — то ли серьезно, то ли шутя проговорил Раф.
Старков сдержался. Очень хотел дать волю если не рукам, то словам, но сдержался: не время
ссориться. Пусть говорит, что хочет: мальчишка, сопляк. Умный, способный, но… все-таки
мальчишка, с гонором, с фанаберией. Пожалуй, для него этот день будет самым сложным —
смешочками не отделаешься.
Старков сдержался, но Олег не любил и не умел прятать эмоции. Он рванулся к Рафу, схватил его
за ворот штормовки.
— Думаешь, что лепишь, гад? — задыхаясь, крикнул он. — Там Димка один, а ты здесь вопросики
задаешь…
Старков взял его за руки, потянул на себя:
— Не дури. Пошли отсюда. Время дорого.
Олег неохотно отпустил Рафа, повернулся и направился к выходу. Раф одернул штормовку, пошел
следом, на ходу обернулся:
— Что же вы собираетесь делать?
— Задержать их, — помедлив, ответил Старков и, словно сам себя уговаривая, подтвердил: —
Вероятнее всего, они направляются в деревню. Она всегда была у них на подозрении — по личному
опыту знаю. Деревня за пределами поля. А если им удастся прорваться? Кто знает, что последует.
Задержать их надо во что бы то ни стало. Любой ценой.
— И надолго? — Раф уже стоял в дверях.
— Не знаю, — в который раз уже повторил Старков.
Он понимал, что эта спасительная формула еще не раз избавит его от ненужных да и
маловероятных объяснений. То, что они не нужны сейчас ни ему самому, ни ребятам, было ясно:
обстановка требовала действий, а не рассуждений. А вот вероятность этих действий представлялась
Старкову хотя и не слишком, но все же реальной. Скажем, ноль целых двадцать пять сотых — немалая
цифра, как ни крути! А рассуждал Старков так: напряженность временного поля выросла из-за
присутствия «гостей». Так сказать, неучтенный расчетом дополнительный фактор. «Гости»
принадлежат полю. С полем появились и с полем исчезнут. Так думал Старков, во всяком случае,
хотел так думать. Можно было бы попробовать, конечно, отключить генератор, как предлагал Раф, но
Старков боялся: оставшиеся семьдесят пять процентов вероятности отпугивали, требовали
повышенной осторожности. В конце концов, генератор не рассчитан на такую высокую
напряженность: через час-два экраны начнут выходить из строя, поле исчезнет само собой, и вместе с
ним, вероятно, исчезнут и «пришельцы», поскольку вне поля Старков не мыслил их существования.
А что касается вздорной мысли не выпускать их из зоны экранов, так не такая уж она и вздорная:
поле полем, но не пропадут же «гости», если выйдут из него. То есть, по теории-то, должны пропасть,
но уж как-то не вяжется это с реальностью. Вот вам тридцать живых и здоровых мужиков едут себе
спокойненько, песни распевают и вдруг… исчезли, испарились. Ну конечно же, конечно, они
существуют в своем времени, только в своем, а в нынешнем их нет, убиты они здесь же или где-
нибудь под Орлом или Курском.
Но… И в сотый раз Старков вспоминал это проклятое «но»! А если не исчезнут? Если прорвутся?
Что тогда? В нескольких километрах — деревня, еще дальше — другая. Там люди, которые ни сном
ни духом не помышляют об опасности. О такой опасности. Они и воевать-то давно не воевали, а
большинство и вообще не воевало, как Раф, Димка или Олег. Их надо предупредить, заставить
поверить в реально существующую опасность, какой бы нелепой она ни казалась.
Старков прикинул: кто может пойти? Раф? Пожалуй, он справился бы с этой миссией лучше
других: сумеет убедить. Но ведь он сам не очень-то верит в «гостей», куда же ему еще убеждать кого-
то!…
Может быть, Олег? Нет, не подходит: не оратор. Думать умеет, стрелять умеет, работать умеет — и
еще как, — а вот говорить не научился. Это ему попортит кровушки: в науке говоруны подчас стоят
больше молчальников…
Лучше всего пойти самому. Но это значит оставить трех сосунков, не нюхавших боя, на верную
гибель. На почти верную. Бой не любит новичков, как бы храбры они ни были…
Значит, остается Димка. За это время он небось досыта нагляделся на взвод «гостей», поверил в
них так, как и сам Старков. А объяснить колхозникам невероятное существование машины,
воскрешающей годы войны, пожалуй, сумеет не хуже Рафа.
Но Димка умеет стрелять, а Раф — нет. Значит, все-таки Раф?…
Старков вышел из сарая, где по-прежнему гудел генератор — может быть, чуть громче, чем
следовало бы! — пошел к сторожке.
Навстречу ему бежал Олег, обвешанный оружием: карабин Старкова, собственная «тулка», в руке
— сумка с патронами. Раф шел сзади, перекинув через плечо двустволку.
— Ловите! — Олег на ходу кинул Старкову карабин, и тот поймал его, ощутив холодную сталь
ствола.
Вот когда он вспомнил, что не охотничье это оружие — боевое. И может быть, впереди у них тот
самый бой, где он будет очень кстати, этот семизарядный симоновский карабин. А может быть, боя не
будет. Старков очень хотел, чтобы его не было…

[djjaz63]

5
Димка сидел под деревом и ждал. Он уже вдоволь насмотрелся на беспомощно суетящихся эсэсовцев
и решил, что дальнейшее наблюдение за ними довольно бессмысленно: ну, потолкают машину, ну,
земли под колеса покидают, веток, хвороста — раньше часа им все равно отсюда не вылезти. Дурак
водитель затащил тяжелую машину в заведомо непролазную грязь. Небось начальство не наградит
его за это Железным крестом. Как там у них делалось? За провинность — на Восточный фронт…
Он усмехнулся: вот она, инерция книжных знаний. Это же и есть Восточный фронт — для них,
конечно. Или, вернее, был. Вот так он и выглядел, наверно, осенью сорок второго года. Холодно,
дождь моросит, дорога непроходимая, мокрота, лес, болота. Взвод карателей направляется на
очередную «операцию» в близлежащую деревню. Всего второй год войны, они еще самоуверенны,
только торопятся. Офицеры покрикивают, подхлестывая и без того надрывающихся в болотной грязи
солдат. Ясно: боятся партизан.
«Хороши партизаны, — внутренне усмехнулся Димка. — Три дробовика, если двустволку считать
за два, да один карабин — единственно стоящее оружие. Зато у этих четырех стволов при всей
слабости их огневой мощи есть одно преимущество — эффект внезапности».
И вдруг Димка ужаснулся ленивой будничности этой, по сути, страшной мысли. Какая, к черту,
огневая мощь? Они физики, ученые, а не солдаты. Они сюда работать приехали, а не стрелять. В
людей стрелять, в таких же, как он, из плоти и крови, как Олег, как Старков, как их сельские
знакомцы… Димка даже представить себе не мог, что придется сейчас или через десяток минут
вскинуть ружье, хладнокровно прицелиться, поймав на мушку черный мундир на дороге, нажать на
спусковой крючок… Сумеет он это сделать? Ведь не научили. В тире стрелять по медведю с
кружочками — учили. А в людей — нет. И ненавидеть не учили. И никто пальцем не тыкал: вот, мол,
враг, убей его. Просто врага не было. Живого… А в учебнике истории вдохновения не много: такая-то
дата, такое-то сражение — выучить и сдать.
Димка любил смотреть фильмы о войне. Он умел красиво поговорить о методе ретроспективы в
военной теме, о режиссерских находках, об использовании хроники в сюжетной канве. Но, в
сущности, он оставался тем же самым мальчишкой с Можайки, который бегал в «Призыв» на дневное
«кино про войну». Так же переживал в душе за героя. Так же рвался за ним в штыковую атаку. Так же
вполголоса пел с ним за дощатым столом в землянке.
Все поколения мальчишек когда-то играли «в войну». А потом игра начиналась «всерьез», и
вчерашние мальчишки уходили на фронт гражданской, финской, Великой Отечественной. А потом
кто вернулся — те уже смотрели на своих мальчишек, повторяющих их детство, и думали: не дай бог
им пережить с наше…
Димкиному поколению повезло. Вот он — «типичный представитель советской молодежи» —
успешно закончил школу, теперь в университете, подумывает об аспирантуре. Игра «в войну»
оставалась для него только игрой.
Ах, не доиграл он в нее, не закончил: мать позвала из окна или школьный звонок прозвенел.
Только осталась живой в нем детская страсть к оружию всех систем: «Бах-бах, Димка, я в тебя попал,
падай, чур, не игра!…»
Так вот она «чур, не игра», Димка. Все просто в раскладе: вот враг, вот свои. Действуй, парень.
А как теперь действовать, если этой зимой путешествовал по ГДР, был в Берлине, в Дрездене, в
Ростоке, пил пиво с прекрасными парнями с физфака Берлинского университета, пел «Катюшу» и
«Левый марш», и никто не вспоминал о войне, о том, что, может быть, отец Димки сражался против
отцов этих прекрасных парней с физфака, — никому до этого дела не было.
А сейчас есть дело, Димка? Вдруг один из черномундирников станет отцом кого-нибудь из тех
немецких ребят? Ты сумеешь в него выстрелить, убить его?
Да нет же такой проблемы, нет: это только стык времен, а не само время, это иллюзия реальности,
а не живая жизнь. Ой, Димка, не крути хоть сам с собой: это именно реальность, хотя и вчерашняя.
Это враги, Димка, о которых ты знаешь по книгам и фильмам. Это война, Димка, которая все-таки
достала тебя.
И ты будешь стрелять, потому что в семи километрах отсюда люди, не подозревающие, что в их
край вернулась война. Ты будешь стрелять ради них, Димка, понял?
Он понял. Он встал и пошел навстречу Старкову с ребятами. Он знал совершенно точно, что
сумеет выстрелить первым, если понадобится. А там, как говорит уважаемый шеф, все пули мимо нас.
— Ну, как там? — спросил его Старков.
— По-прежнему, — сказал Димка. — Где ружьишко?
— Получи. — Олег протянул ему двустволку и сумку с патронами.
Димка деловито откинул стволы, вогнал в них патроны.
— Надо предупредить колхозников, — сказал он. — Пойти должен Раф.
И Старков удивился даже не тому, что для Димки никакой проблемы не существовало (пойдет Раф
— и точка!), а тому, как это было сказано: сухо, коротко — обсуждению не подлежит.
И даже Раф не стал, по своему обыкновению, возражать и ломаться, спросил только:
— А что я им скажу? Они ж не поверят…
— А ты скажи так, чтоб поверили, — объяснил Димка. — И пусть подготовятся к нападению: мало
ли что… — Он все же не справился с ролью командира, вопросительно взглянул на Старкова: то ли
говорю?
И Старков кивнул утвердительно, добавив:
— Сюда никого с собой не веди. Надеюсь, помощь не понадобится: боя не будет. А сам останешься
в деревне: проследишь за подготовкой к обороне… И без паники.
— Зачем? — запротестовал Раф. — Объясню им все и вернусь…
— Ты знаешь слово «приказ»? — спросил Старков. — Так вот это приказ. И запомни: мы на войне.
А ведь даже в мирное время приказы не обсуждаются. Иди. И будь осторожен. Обойдешь их с севера.
На.дорогу даже носа не высовывай. И помни: все пули мимо нас…
Раф недовольно — может быть, подчеркнуто, слишком подчеркнуто — пожал плечами, поднял
воротник куртки, пошел ссутулившись, сначала медленно, потом обернулся, улыбнулся неожиданно,
сказал озорно:
— Предупрежу и вернусь. Привет! — И, не дожидаясь ответных реплик, рванул в кусты — только
брызги посыпались.
Старков тоже улыбнулся: ну что будешь делать, вернется, конечно, не может не вернуться, он и
слова-то «приказ» толком не знает, ему не приказывали — просили, требовали, предлагали, а
железное «надо» ему вполне заменяли вольные «может быть» и «неплохо бы».
Вот почему Старков все-таки улыбнулся — не до воспитания, нет времени, — пожал плечами,
сказал Димке:
— Придется тебе еще раз заняться акробатикой…
Димка кивнул, отдал ружье Олегу, полез на дерево.
— Все еще возятся, — сказал он. — Сучьев натащили — вагон. А машина буксует.
Надсадный рев мотора то взрывался, то стихал. До них долетали обрывки невнятных команд,
криков и ругани.
— Быстро к дороге! — приказал Старков. — И не шуметь.
Они добрались до небольшого холма недалеко от того места, где лесная дорога поворачивала к
реке, пробиралась сквозь кусты орешника и, вырвавшись на полевой простор, бежала к деревне.
Отсюда хорошо было видно, как все еще дергался в грязи помятый грузовик с промокшим
брезентовым верхом и шла вокруг него все та же солдатская суетня. «Пожалуй, скоро вытащат, —
подумал Старков, — и до деревни доберутся хотя и позже Рафа, но все же скорее, чем тот сумеет
втолковать колхозникам об опасности. Те даже поверить ему не успеют. Будут хмыкать, посмеиваться,
покачивать головами, будут с жалостью смотреть на мальчишку и советовать ему приберечь свои
шутки до первого апреля. Да что рассуждать: хорошо, если для колхозников вся эта история осталась
бы глупой шуткой зарвавшегося физика, который даже и не думал о таких последствиях своего
«эпохального» опыта».
Старков лег на мокрую траву, махнул рукой ребятам — ложись, мол, тоже, — раздвинул ветки
орешника, выставив синеватый ствол карабина.
«Вот и вернулась к тебе война, — горько подумал он, — не оставляет она тебя: ни в
воспоминаниях, ни наяву. Воспоминания привычны, ими можно играть, как детскими кубиками,
складывать пирамидки, а надоест — рассыпать. А явь — это похуже. Это нежданно и потому опасно.
Боишься, Старков? Нет, конечно. Хотя их и вчетверо больше нас. Нет у меня к ним жалости, к этим
возвращенным временем фрицам, как и тридцать лет назад тоже не было. Сейчас у нас сорок второй
на дворе — запомни. Фашисты идут к Волге. На Северном Кавказе — бои. Ленинград осажден.
Отечество в опасности, Старков! Ты помнишь эту фразу? Вспомни ее хорошенько, перевари в себе. В
опасности, понял?»
— Слушать мою команду, — шепотом приказал он. — Не стрелять без приказа. Лежать молча.
Пока…
Он боялся, что ребята начнут стрелять без приказа. Знал, знал, что все равно им придется стрелять
— как же быть иначе? — и все же старался оттянуть этот момент. Не потому, что опасался промахов.
И в мужестве их не сомневался. Ведь в годы войны такие же мальчишки и стреляли, и шли в атаку, и
стояли насмерть, если требовалось. Но Старкову казалось, что до сознания его ребят все еще не
дошла по-настоящему реальность возвращенного временем прошлого. В их готовности к бою был
какой-то элемент игры или, точнее, лабораторного эксперимента. Вероятно, им думалось, что
стрелять придется хотя и в живых, но все же не «настоящих» людей — те уже давно истлели, и даже
кости их не соберешь в этих лесных болотах. А Старков знал, что с отрезком возвращенного военного
времени вернулись и его будни, тяготы, кровь и смерть.
И если эти живые, по-настоящему живые гитлеровцы прорвутся к селу, будут и стрельба, и резня, и
мертвые дети, и повешенные старики. Не о таком эксперименте он думал, потому и боялся за своих,
не переживших войны пареньков.
Он подтянул карабин к плечу, прижался щекой к его мокрому прикладу, поймал на мушку
медленно, с трудом вращающееся по глине переднее колесо подымающейся из грязи машины, нажал
на крючок. Карабин громыхнул неожиданно сильно в шуршащей тишине дождя. Грузовик резко
повело на середину дороги, он влез колесами в наезженные колеи, дернулся вперед и замер, заглох:
видимо, шофер выключил зажигание.
«Вот и все, — безразлично и буднично подумал Старков. — Война объявлена…»

[djjaz63]

7
Старков ошибался: война не была объявлена. То ли за ревом двигателя не слышен был выстрел, то ли
еще какая-нибудь причина, только дверца машины хлопнула, и долговязый шофер наклонился над
колесом.
— Что там еще? — крикнул ему кто-то из передней машины.
— Должно быть, прокол, — виновато ответил шофер, ощупывая покрышку.
Старков поймал его на мушку — удобная мишень, — задержал прицел и… опустил карабин.
Подумал: не время сейчас, получена новая отсрочка, причем совсем уж неожиданно. И сам
усмехнулся: хитришь, солдат, испугался по живой мишени хлопнуть, отвык за тридцать лет. Отсрочка
отсрочкой, а вот что будешь делать, когда и она кончится?
А отсрочка явно получалась недолгой. От все еще сидевшей в грязи машины донеслись лающие
немецкие крики. Старков мысленно перевел.
— Ефрейтор, слышал выстрел? — спросил кто-то из легковушки.
— Никак нет, господин оберштурмфюрер, — ответил ефрейтор, не вылезая, однако, из теплой
кабины грузовика.
Это явно не понравилось офицеру.
— Ко мне! — приказал он.
Рыжий ефрейтор выпрыгнул из кабины и, смешно переваливаясь на коротких ногах, побежал по
глине к легковушке. Он остановился около нее, согнулся угодливо, и Старков подумал, что его
обтянутая черным кителем спина — тоже неплохая мишень. Он-то лишь подумал об этом, усмехнулся
про себя — сдержал эмоции — и вздрогнул от грохота выстрела. Черная спина ефрейтора дернулась,
он неестественно выпрямился, схватился за брезентовый верх легковухи и, не удержав своего
тяжелого тела, медленно сполз на дорогу.
— Кто? — в ярости повернулся Старков и осекся: ему улыбался Олег.
— Как я его? Теперь начнется…
«Теперь начнется», — тоскливо подумал Старков.
И еще подумал, что парень, в общем-то, не виноват: немецкого не знает, потому и не понял, что
только сейчас получил в подарок минут пятнадцать отсрочки, и вот отказался от подарка, накликал
беду…
В общем не виноват. А в частности? Старков смотрел на лицо Олега, перезаряжающего ружье, и
думал о той необычайной легкости, с которой молодой парень только что убил человека. «Да не
человека же, — сам себе возразил Старков, — гитлеровца, убийцу. Но это ты знаешь, что он — садист
и убийца, ты его помнишь или не его — ему подобных, ты их знаешь, а Олег? Для Олега все эти
понятия — теория, страница из учебника, и тем не менее…»
Старков отмахнулся от этой мысли, забыл о ней. Начались дела поважнее…
— Ахтунг! — крикнул эсэсовец, выскочивший из своей легковухи и уже спрятавшийся в
кустарнике. — Партизанен. Файер!
И Старков тоже полувыкрикнул, полушепнул:
— Огонь!
Эсэсовские каратели прыгали из кузова и ныряли в лес. Старков поймал на мушку одного — в
прыжке, — выстрелил: есть! Еще один, еще, еще… Рядом стрелял Олег, то и дело перезаряжая
«тулку», вполголоса приговаривая:
— Попал… Попал… Ах, черт, мимо…
На Димкиной стороне было тихо, а может, это только показалось Старкову; он и разбираться не
стал — некогда, — перезарядил карабин, припал щекой к ложу.
Фашисты из-за кустов открыли по ним огонь. Звонко и раскатисто лаяли автоматы, где-то над
головой — прицел неточен — свистели пули, и, собственно говоря, отвечать уже не было смысла.
Срезанные выстрелами «пришельцы» остались лежать у машины, а остальных просто не было видно.
А стрелять по звуку — пустая трата патронов.
Черномундирный оберштурмфюрер тоже не был профаном. Автоматные очереди сразу же
прекратились, и внезапная тишина, повисшая над лесом, показалась Старкову странно нереальной,
будто кто-то выключил звук, а изображение на экране осталось: та же разъезженная дорога под
горкой, те же кусты орешника на обочине, брошенные машины и трупы около них.
Старков посчитал: трупов было семь. Четырех срезал он сам, а трое, стало быть, приходятся «на
долю» ребят. Скорее всего, Олег; Димка, кажется, вовсе не стрелял — то ли испугался, то ли не успел.
— Быстро отходить! — шепнул Старков и, пригнувшись, побежал в глубь леса, петляя среди
деревьев.
Он понимал, что их торжество долго не продлится. Звук выстрела из автомата или карабина не
спутаешь с выстрелом из охотничьего ружья. А плохо вооруженные партизаны вряд ли сильно
напугают карателей. Сейчас Старков не сомневался, что они выловили из прошлого именно взвод
карателей. Вот таким же мокрым осенним днем лет тридцать назад ехал этот взвод по такой же
мокрой осенней дороге, может быть, так же застрял на полчаса, может быть, тоже встретил партизан
— настоящих! — а может быть, и прорвался к деревне. Если так, то кто-то из колхозников наверняка
сохранил память об этом заурядном, но страшном эпизоде минувшей войны.
Минувшей? Опять оговорка. Кто знает, точно ли совпадает время в настоящем и в прошлом и
равняются ли два часа, проведенные карателями в дне нынешнем, двум часам дня давно минувшего.
А может быть, вернувшись в сорок второй год — Старков все-таки верил в это возвращение! — кто-то
из карателей обратит внимание на то, что их время стояло, что вернулись они в ту же секунду, из
которой отправились в долгое путешествие по временно́й петле. Кто знает капризы времени, его
неясные законы, его поведение? Да кто, в конце концов, знает, что такое световремя? Никто не знает,
думал Старков, а его теория — лишь робкая попытка постучаться в толстую стену, за которой —
неизвестность, загадка, ночь…
— Стойте! — вдруг шепнул Олег. — Слышите?
Где-то позади хрустнула ветка, зашуршали о траву капли с потревоженного кем-то дерева.
Старков бесшумно шагнул за куст, за ним — Димка и Олег. Через несколько секунд на маленькую
полянку, где они только что стояли, осторожно вышел человек в черной эсэсовской форме. Он
озирался, сжимая в руках мокрый от дождя «шмайссер», потом шагнул вперед — и захрипел в не
слишком вежливых объятиях Олега.
— Штиллер! — сказал ему по-немецки Старков, уткнув в грудь немцу дуло своего карабина. — Во
зинд андере? — И прибавил по-русски: — Остальные где?
Немец отрицательно покачал головой, скосил глаза на старковский палец, застывший на
спусковом крючке. Старков понял его и медленно повел крючок на себя.
— Найн, найн! — быстро сказал немец и поднял руки.
— Эс ист бессер, — одобрил Старков. — Мы тебя не убьем. Нихт эршляген. Ты откуда? Фон во?
— Боровичи. — Немец тщательно выговорил трудное русское слово. — Айн кляйне штадт.
Гестапо.
— Районный центр, — сказал Старков и снова спросил: — А сюда зачем? Варум, варум? — и обвел
рукой вокруг.
— Их вайе нихт.
— Не знает, — перевел Олегу Старков и снова пошевелил пальцем на спусковом крючке.
— Аусфалль. Штрафэкспедицион, — пояснил немец.
— Вылазка. Карательная акция, — повторил по-русски Старков.
Немец явно не врал. Командование обычно не посвящало солдат в подробности операций.
Карательная акция — достаточное объяснение, тем более что подобные акции — обычное дело для
таких вот черномундирных «орлов», нахально храбрых с безоружными женщинами и детьми и
трясущихся от страха под дулом карабина или автомата.
Старков достал из кармана носовой платок, критически осмотрел его. Платок был далеко не
первой свежести, но гигиена здесь необязательна.
— Открой пасть, — сказал Старков немцу и показал, как это сделать.
Тот послушно ощерился, и Старков забил платок ему в рот, потом, вытянув из его брюк ремень,
кинул Димке:
— Свяжи руки.
Связанного немца положили под елку, и заботливый Димка прикрыл ему лицо пилоткой.
— Чтобы дождь не мочил, — объяснил он.
— Можно, я возьму его автомат? — спросил Старкова Олег.
— Возьми, конечно. Запасные обоймы они держат в подсумке.
— Нашел, — сообщил Олег.
— Вот что, ребята, — подумав, сказал Старков. — Судя по этому викингу, они решили прочесать
лес поблизости. Грузовик почти вытащили, но явно еще задержатся. Поэтому пробирайтесь-ка
навстречу Петровичу с его отрядом — два лишних бойца пригодятся. Старайтесь обойти карателей с
тыла — лес знаете.
— А вы? — почти одновременно спросили Олег и Димка.
— Пойду к немцам.
— За пулей в голову?
— Все пули мимо нас, — засмеялся Старков. — Схитрю. По-немецки немного умею, но вида не
покажу. Постараюсь задержать их подольше — может, какой-нибудь из экранов сорвется.
— Как это задержать? — удивился Олег.
— Найдем способ, — усмехнулся Старков и добавил отрывисто: — А вы идите, как условились.
Это приказ.

[djjaz63]

8
Отдав свое ружье ребятам — в последний момент Старков решил, что карабин ему не понадобится, —
он снял исподнюю рубашку и, размахивая ею, как белым флагом, пошел наперерез через кусты к
застрявшему грузовику.
Увидя человека, размахивающего рубашкой, эсэсовцы, кроме тех, что разбрелись по лесу в поисках
партизан, угрожающе подняли автоматы.
— Хальт! — скомандовал один из них.
— Шпрехен зи руссиш? — крикнул Старков.
Из легковушки вылез уже знакомый издали оберштурмфюрер с длинным прямым носом и клоком
рыжих волос, спускавшихся по-гитлеровски на лоб. Он иронически оглядел застывшего с поднятыми
руками Старкова.
— Кто ты есть? — спросил он. — Партизан? Мы не разговаривать с партизан. Мы их эршиссен.
Пиф-паф.
«Могут и расстрелять, — подумал Старков. — Без переговоров. Пиф-паф — и все. Да нет, пожалуй,
не расстреляют так сразу. Покуролесят хотя бы из любопытства. Оно у носатого на морде написано. А
мне важно затянуть канитель. Задержать, задержать их во что бы то ни стало… Да подольше, пока не
полетят к черту экраны».
Он уже рассуждал не как ученый Старков, а как партизан Старков, под дулами нацеленных на него
автоматов придумывавший что-нибудь заковыристое.
— У меня есть сообщение, господин офицер, — сказал он нарочно дрожащим от страха голосом,
хотя страха-то у него и не было: не все ли равно как помирать, если приходится помирать.
— Сообщение, — повторил по слогам носатый. — Миттейлунг. Хорошо. Геен зи хир. Близко. Еще
близко.
Старков подошел чуть прихрамывая — у него уже было на этот счет свое соображение — и не
опуская рук.
— Говори, — услышал он.
Ну как говорить с призраком? Даже не с призраком, а с искусственно материализованным
покойником. Да и покойники-то не ведают, что они уже тридцать лет как покойники, а если кто и жив
сейчас, так не знает, что ему сейчас придется «эршиссен» Старкова. Странное состояние полусна-
полуреальности охватило его. Но дула автоматов отразили искорки солнца, выглянувшего на
мгновение из-за свинцовой пелены туч. Сталь этих автоматов была совершенно реальна.
— Я сказать: говори. Заген, заген, — повторяет носатый.
— В лесу партизан нет, — сказал Старков. — Была только группа разведчиков. Трое вместе со
мной. Двоих вы кокнули.
— Что есть «кок-ну-ли»?
— Пиф-паф, — ответил, стараясь не улыбаться, Старков.
— Во ист партизанен групп? Отряд, часть? — добавил носатый.
— Ушли к железной дороге. В деревне одни старики и дети. А штаб отряда за Кривой балкой.
Примерно там. — И Старков показал в противоположную от деревни сторону. — Сорок минут туда и
обратно.
Он нарочно выбрал не слишком удаленный отсюда район. Потерять час-два на проверку носатый
бы не рискнул. А сорока минут вполне достаточно. Да и до деревни надо потом добраться, клади еще
тридцать минут по такой грязи. Никакие экраны столько не выдержат. Правда, его, Старкова, могут и
расстрелять, когда вернутся ни с чем из-за Кривой балки посланные туда солдаты, но что ж
поделаешь: людей в деревне надо сберечь. И опять думал это не физик Старков, а партизан Старков
образца сорок второго года.
Носатый посмотрел в указанную Старковым сторону.
— Дорт? — удивился он. — Повтори.
— За Кривой балкой.
Носатый пошевелил губами, достал из нагрудного кармана в несколько раз сложенную карту,
приложил ее к дереву и, пошарив глазами, ткнул пальцем в какую-то точку.
— Штаб? — повторил он. — Вифиль зольдатен? Сколько охранять?
— Человек десять.
— Цеен. Зер гут. — И тут же усомнился: — А если ты врать, почему я верить? Где автомат?
— Бросил в лесу, когда бежал к вам.
— Зачем к нам?
— Всякому жить хочется. Я один, а вас тридцать. И леса не знаю. Чужой я здесь.
— А почему партизан?
— Силком взяли, когда из города уходили. А я беспартийный, да еще белобилетник.
— Что есть «белобилетник»?
— Освобожден от военной службы по причине негодности. Хромаю. Немцы говорят: «ламе».
— Пройти мимо.
Старков, припадая на правую ногу, прошел под наведенными на него автоматами мимо носатого и
вернулся на место, где стоял раньше.
Эсэсовец подумал, еще раз взглянул на карту, позвал ефрейтора и быстро проговорил что-то, из
чего Старков понял, что двадцать человек направляются к Кривой балке, а его особу будут сторожить
два автоматчика.
Носатый взглянул на часы и пролаял на своем искалеченном русском:
— Если нет штаба — эрхенген. Сук видеть? — Он кивнул на толстый осиновый сук над головой
Старкова. — Висеть, ясно?
— Ясно, — вздохнул Старков и спросил: — А закурить дадите?
Эсэсовец швырнул ему сигарету. Старков поймал и закурил от предложенной автоматчиком
зажигалки. Дрянь сигарета, но курить можно, и он не без удовольствия затянулся.
Сорок минут. А там кто знает, может быть, и поле исчезнет со всей вырванной из прошлого
мразью.

[djjaz63]

9
Лес они действительно знали: каждый кустик, каждый холм, каждую тропинку в зоне экранов
исходили за четыре месяца — хоть кроки по памяти составляй. Поэтому и Олег и Димка точно
представляли себе, как и куда им нужно добраться. В двухстах метрах отсюда пролегал неглубокий
овраг. Если пройти по нему до конца, можно выйти к дороге там, где она тянется из леса к деревне.
Туда прочесывающие кустарник эсэсовцы, конечно, пойдут не сразу. Не найдя «партизан» поблизости,
они вернутся к машине.
Расчет оправдался. По оврагу ребята прошли без приключений: как они и предполагали, каратели
не стали всерьез прочесывать лес, постреляли по кустам, где погуще, и пошли назад. Тем более, что
«партизаны» на огонь не ответили. Словом, все шло по плану, задуманному Старковым.
Они уже добрались до опушки, где дорога сворачивала к деревне. Только бы не нарваться на
гитлеровцев! За кого могли их принять, если у Олега висел на груди автомат, отобранный у пленного
«гостя»? Значит — сражение, а исход его неизвестен. И неизвестно, будет ли выполнен приказ
Старкова.
Вдали снова заурчала машина. Олег замер: должно быть, вытащили. Тогда каратели обгонят их
через десять минут и прорвутся к деревне. Даже предупрежденные Рафом колхозники подойти не
успеют. Значит, надо что-то придумать. И Олег неожиданно предложил:
— Пробирайся к деревне один. Одному сподручнее и скорее. Меньше шума. Пройдешь в кустах по
опушке — не заметят.
— А ты куда? — удивился Димка.
— Вернусь к машинам.
— Так ведь Старков приказал…
— Не всякий приказ следует понимать буквально. Старков приказал присоединиться к
вооруженным колхозникам. Мы и присоединимся. Только по отдельности. Сначала ты, потом я. Если
Старкову не удастся задержать машины, попробую я.
— Каким образом? — Димка все еще ничего не понимал.
— Во-первых, у меня «шмайссер»; во-вторых, стреляю я без промаха. В-третьих, меня беспокоит
судьба Старкова. Словом, спорить не о чем и некогда. Сыпь к деревне напрямик сквозь кусты. А я
пошел.
Димка хотел вмешаться, но не успел. Где-то далеко в лесу раздавались короткие автоматные
очереди, преследующие единственную цель — напугать до сих пор не обнаруженного противника и
успокоить себя. Кто-то кричал, кто-то ругался по-немецки, но слов разобрать было нельзя. Да Олег и
не знал немецкого. Его интересовало только поведение Старкова.
До машин он добрался быстро. Пригнувшись, побежал вдоль стены орешника, поравнялся со
стоявшей на дороге легковушкой и, почти бесшумно раздвинув кусты, выглянул на дорогу.
Эсэсовский офицер со сплюснутым длинным носом и рыжим вихром на лбу сидел на пенечке в
расстегнутом кителе. Против него, покуривая, стоял Старков, а в стороне два автоматчика. Один из
них намертво держал его под прицелом своего «шмайссера», другой обменивался сигаретами с
вышедшим из открытой легковушки шофером. Еще три автоматчика позади уже выкарабкавшегося из
трясины грузовика отдыхали на поваленной бурей сосне. Солдаты помалкивали, время от времени
озираясь по сторонам. Ясно было, что невольная задержка всех раздражает. И быть может,
оберштурмфюрер уже жалел, что отослал отряд куда-то за Кривую балку — название, которое на
немецкий и перевести невозможно. От сорока минут осталось всего четверть часа. Тогда он повесит
этого партизана и двинется с отрядом в деревню. Носатый еще раз взглянул на часы и зевнул.
Вот тут-то Олег и принял решение. Мгновенной короткой очередью он срезал двух автоматчиков и
шофера. Другая прострочила зевавшего оберштурмфюрера. Все это произошло так быстро, что
растерявшиеся эсэсовцы, отдыхавшие позади грузовика, не успели ничего предпринять. Олег
перемахнул через кювет с водой и прыгнул в открытую легковушку, что-то крикнув Старкову. Тот, не
успев удивиться, сразу понял, что от него требовалось. Вырвав из рук убитого автоматчика его
«шмайссер», он дал очередь по эсэсовцам, которые залегли за стволом сосны. «Ко мне!» — крикнул из
легковушки Олег, и Старков в два прыжка очутился в машине. Двигатель завелся сразу, с пол-
оборота. Олег врубил вторую передачу и нажал на акселератор. Машина взвыла — много газа, —
пробуксовала секунду и рванулась вперед.
Быстрота всего происшедшего исчислялась мгновениями. Но эсэсовцы уже опомнились и открыли
огонь по машине. Поздно! Страх перед неожиданным налетом «партизан» парализовал их так, что
они едва успели воспользоваться прикрытием сосны, чтобы открыть огонь, теперь уже бесполезный.
Они даже не сообразили, что в их распоряжении еще оставался освобожденный от грязевых тисков
грузовик, и, петляя между кустами, палили уже совершенно бесцельно по уходившей вперед
легковушке- кучка потерявших командира, смертельно испуганных солдат.
10
Оставшись в одиночестве, Димка медлил не долго. Приказ есть приказ. Не понимая и даже не пытаясь
понять, что задумал Олег, Димка знал одно: как можно бесшумней, скорей и верней связаться с
колхозниками. Продираясь сквозь заросли орешника, он вдруг услышал выстрелы. Где-то впереди,
видимо на дороге. Он остановился- заскрипели сломанные кусты. Сквозь них он увидел, как
промчалась по проселку взбесившейся кошкой желто-зеленая пятнистая легковушка. Почему одна,
подумал Димка, ведь без грузовика с солдатами она станет легкой добычей колхозников. Но
раздумывать над этим не приходилось: догоняли выстрелы. Совсем рядом просвистели пули, и он
отметил, что стреляли из леса. Остановился, обернулся, не целясь выстрелил по черной пилотке,
мелькнувшей в глубине леса, побежал дальше.
…Он не слишком хорошо соображал, что делал. В нем жила только ярость, но не слепая и пылкая,
а холодная и расчетливая. Она, и только она, руководила его поступками. И может быть, потому, что
они потеряли привычный здравый «гражданский» смысл, ярость придала им странную, незнакомую
доселе логику: спрятаться за кустом, выстрелить, сменить патроны старковского карабина, короткая
перебежка и снова выстрел. Вероятно, так же рождалась логика боя в партизанских отрядах — тогда,
в Великую Отечественную. Ведь в отряды эти приходили не кадровые военные, порой такие же
мальчишки с «гражданским» здравым смыслом. И смысл этот так не уступал место холодной ярости,
ненависти к врагу, а значит — мужеству, бесстрашию, подвигу.
На дороге уже никого не было. Выстрелы раздавались из леса со всех сторон, кроме той, куда
уехала легковушка. Она уже, наверно, вышла из зоны экранов: тут метров двести до границы поля —
не больше. А что с Олегом, со Старковым? Может быть, это они участвуют в сражении, от которого
ушел Димка? Может быть, это их, а не его ищут автоматные очереди эсэсовцев? Он спрятался за ствол
дуба, выглянул из-за него. Метрах в двадцати среди мокрой зелени листьев мелькнула черная куртка.
Димка выстрелил, перебежал к другому дереву, выстрелил еще раз и вдруг услышал крик за спиной:
— Хальт! Хенде!
Медленно поднял руки вверх — в правой карабин, — обернулся. На него смотрел
черномундирный немец, выставив вперед дуло пистолета.
И снова Димка подумал, что ему не страшен ни этот эсэсовец, ни его пистолет. Подумал и
удивился: как же это? Ведь эсэсовец — не артист кино, не призрак, и пули в его пистолете настоящие
— девять граммов свинца…
Димка отвел правую руку назад и с силой швырнул карабин в нациста. Потом сразу пригнулся,
прыгнул в сторону, и вдруг что-то ударило его в бок, потом в плечо, обожгло на секунду. Он
остановился удивленный, прижал руку к груди, смотрел, как расплывается под пальцами черно-
красное пятно, мокрое и липкое. И все кругом стало черно-красным и липким, погасли звук и свет. И
Димка уже не услышал ни грохота еще одного выстрела, ни шелеста шагов поблизости, ни
монотонного шума дождя, который припустил сильнее и чаще.
11
Председатель с удивлением смотрел на убитого эсэсовца в ненавистном черном мундире, на его
нелепо скрюченную руку, сжимающую черный «вальтер», на ствол своего дробовика, из которого еще
вился синий дымок.
А Раф бросился к Димке, тормошил его, что-то кричал и вдруг умолк, с ужасом увидев темное
пятно крови на груди и тонкую малиновую струйку, ползущую на подбородок из уголка рта.
— Димка, Димка… — бессмысленно прошептал Раф и заплакал, ничего не видя вокруг себя.
И даже не понял, когда председатель грубо оттолкнул его, а просто сел на мокрую землю, грязным
кулаком размазывая слезы по лицу. И председатель привычно — с сожалением, что пришлось
вспомнить эту старую привычку, — наклонился над Димкой, прижал ухо к груди, послушал
сосредоточенно и улыбнулся:
— Жив!
Потом рванул штормовку, ковбойку, пропитавшуюся кровью майку. Сказал Рафу:
— Эй, парень, приди в себя. У вас в сторожке бинты есть?
— Какие бинты? — всхлипнул Раф. — Ведь бой идет…
И вдруг осекся: кругом стояла тугая, непрозрачная тишина, по которой гулко били частые капли
дождя.
— Что же это? — изумленно спросил он, посмотрев туда, где только что лежал труп убитого
гитлеровца: трупа не было.
Лишь трава на том месте, где он лежал, еще осталась примятой. И валялся рядом выброшенный
председателем использованный ружейный патрон.
— Сбежал, что ли? — спросил Петрович. — Не похоже: я не промазал…
Сзади захрустели кусты. Раф обернулся и вздохнул облегченно: на полянку вышли Старков и Олег.
Возбужденные, взволнованные, похожие на стайеров, закончивших многокилометровый пробег нога в
ногу, почему-то радостные и в отличие от стайеров совсем не усталые. И у того и у другого болтались
па груди немецкие автоматы. И тут они увидели Димку на траве и председателя, стоявшего перед
ним на коленях.
— Что с ним? — Старков бросился вперед, склонился над раненым.
— Жив, жив, — сказал председатель. — Не суетись. Пусть лучше кто-нибудь добежит до сторожки,
бинты возьмет. Или простыню, на худой конец…
— У нас есть бинты, — быстро сказал Олег. — Я сейчас сбегаю.
Пока он бегал, Старков с председателем осторожно раздели раненого Димку. Все еще
всхлипывающий Раф принес во фляжке воды из ручья, и председатель умело промыл раны.
Димка в сознание так и не приходил, только постанывал сквозь зубы, когда председатель
бинтовал ему грудь и плечо.
— Хотя рана и не опасная, но парня в больницу надо, — сказал председатель. — И побыстрее. Кто
за машиной пойдет?
— А зачем за ней ходить? — откликнулся Олег. — Мы ее рядом оставили. У реки.
— Что оставили? — удивленно спросил председатель.
— Легковушку. Мы ее у фашистов отбили.
Старков с любопытством посмотрел на него. Вообще теперь, когда состояние Димки уже не
вызывало особых опасений, Старков мог спокойно размышлять о том новом, что открылось в его
ребятах. И пожалуй, Олег «открылся» наиболее неожиданно.
— По-твоему, машина тебя так и ждет? — спросил Старков.
— Ждет, куда денется, — лениво протянул Олег.
Он тоже успокоился, увидев, что Димка жив, и теперь явно наслаждался своим преимуществом: он
что-то знал, а Старков — нет. Более того: от его знания что-то зависело, очень важное. Но этим «что-
то» была Димкина жизнь, и Олег, не ломаясь по обыкновению, объяснил:
— Я, когда за бинтами бегал, видел ее.
— У реки? — спросил Старков, и Олег понял смысл вопроса, кивнул согласно:
— Точно. Метрах в ста от зоны экранов. — Потом кивнул на Димку: — Несите его к дороге, а я
машину пригоню.
Легковушка оказалась целехонькой, только верх ее во многих местах был прострелен.
Председатель сунул палец в одно из отверстий пониже, спросил Олега:
— В рубашке родился, парень?
— Ага, — хохотнул тот, — в пуленепробиваемой. — И к Рафу: — Садись, плакса, на заднее
сиденье, поможешь мне…
Он тронул машину и осторожно повел ее по дороге, стараясь объезжать кочки и рытвины. И даже
выехав из леса, не прибавил скорости: лишние четверть часа не играли для состояния Димки особой
роли, а тряска по плохой дороге ощутимее на большой скорости.
— Лихо, парень, — сказал председатель. — Такие в войну особо ценились. Так сказать, в первую
очередь.
— И гибли тоже в первую очередь, — откликнулся Старков.
— Ну не скажи: этот умеет осторожничать. Смотри, как раненого повез — не шелохнул.
— Умеет, — подтвердил Старков.
Олег действительно умел. Умел рисковать — на самой грани, на тонком канате, когда спасает
только чувство баланса. У Олега было оно, это чувство, и он отлично им пользовался. Как в цирке:
канатоходец под куполом качнется в сторону, и публика ахает, замирая от страха. И не знает дура
публика, что все это — только умелый ход, хорошо рассчитанный на то, чтобы она ахнула, чтобы
взорвалась аплодисментами — цените маэстро! Он рисковал, этот канатоходец, — еще бы! — но
чувство баланса, умение быть осторожным на грани не подводит. Почти не подводит.
— А куда фашисты подевались? — осторожно спросил председатель: он, видимо, считал, что
ученый имеет право не отвечать на наивные для него вопросы.
Старков так не считал и охотно объяснил!
— Их время кончилось. Какой-то из экранов не выдержал, сгорел, временное поле исчезло, а
вместе с ним — и гости из прошлого. Полагаю, что они сейчас находятся в этом же лесу, только в
сорок втором году.
— Живые?
— А может, и мертвые, если нарвались на партизан.
— Так мы же и партизанили в этих лесах.
— Не одни мы. Возле этого села могли орудовать и другие.
— Значит, исчезли… — повторил задумчиво председатель. — Назад вернулись. А как же машина?
— Машина вышла из зоны действия поля, поэтому оно и не захватило ее.
Председатель все еще не понимал.
— А если б они вышли, как ты говоришь, из этой зоны, то и они могли бы остаться?
— Могли, — кивнул Старков. — Только мы им помешали.
— Это верно, — согласился председатель. — Правда, по-твоему, по-ученому, я понимать не могу. В
голове не укладывается.
Старков усмехнулся:
— У меня тоже не укладывалось.
А если честно, так и сейчас не укладывается. Как в добрых старых романах: проснуться и сказать:
«Ах, какой страшный сон!» Но добрые старые романы мирно пылятся на библиотечных полках, а
«трофейная» машина с простреленным кузовом везет в райбольницу парня рождения пятидесятого
года, раненного пулей, выпущенной в сорок втором.
— А что ты колхозникам сказал? — спросил он.
— Про банду в старой немецкой форме. Ограбили, мол, где-то трофейный склад. Говорят, есть
такой в городе. Для кино.
— И поверили?
— Кто ж не поверит? Раз сказал — значит, так. Доверяют мне люди.
— Так ведь обнаружится же, что банды никакой нет. Разговоры пойдут, милиция встрепенется, а
бандитов как ветром сдуло.
— Вот ты и растолкуешь, чтоб зря не болтали. Я народ созову, а ты объясняй. Завтра в клубе и
соберемся. Я расскажу, почему про банду соврал. Кстати, и не соврал: была банда. Разве не так?
— Так-то оно так, — согласился Старков, — только поймут ли меня?
— А ты попроще, как бывало… помнишь? Ты комиссар, всегда с народом умел разговаривать. Если
не забыл, конечно. Милицию тоже позвать придется. Дело такое — не скроешь.
Старков кивнул согласно, пожал руку, пошел не торопясь к сторожке: генератор надо выключить
— зря электроэнергию не переводить да ребят подождать. Вспомнил реплику Петровича о милиции.
«Верно ведь: дело-то уголовное по мирному времени. Ну что, подследственный Старков, как
оправдываться будем?»
А оправдываться придется. За опасный эксперимент. За «отсутствие техники безопасности» — так
пишут в инструкциях? За Димку. За Рафа с Олегом. За себя, наконец…
А что за себя оправдываться? Перемудрил, переусердствовал ученый муж. Как там в старом
фокусе: наука умеет много гитик. Ох и много же гитик — не углядишь! За ходом опыта не углядел, за
ребятами не углядел. А результат?
Есть и результат — никакая милиция не опровергнет. Теория доказана экспериментально,
блестяще доказана — от этого результата не уйти!
…Старков дошел наконец до сторожки, где по-прежнему гудел генератор. Только самописцы
писали ровную линию — на нуле, и на нуле же застыла стрелка прибора, показывающего
напряженность поля. Напряженность — ноль. Старков выключил ток, посмотрел на индикатор
экранов: опять седьмой полетел, никак его Олег не наладит.
Он сел на табуретку, подобрал с полу английский детектив, брошенный Рафом. С пестрой
обложки улыбался ему рослый красавец с пистолетом в руке. Старков вспомнил: красавец этот ни
разу не задумывался перед выстрелом. Стрелял себе направо и налево, перешагивал через трупы,
улыбался чарующе. Ни разу в жизни не выстреливший — наверное, даже из «духовки»! — Раф почему-
то любил это чтиво. И любил с увлечением пересказывать похождения очередного супергероя.
Вероятно, психологи назвали бы это комплексом неполноценности: искать в книгах то, чего нет и не
будет в самом себе.
Нет и не будет? Психологи тоже люди, а значит, не застрахованы от ошибок. По существу, Раф
должен завидовать Димке или тем более Олегу — их сегодняшним подвигам. А ведь сам он сделал не
меньше: его миссия была потруднее лихой перестрелки, затеянной в лесу. Он сумел убедить
Петровича собрать и вооружить людей, заставил его поверить в случившееся, хотя оно было
невероятней, чем все слышанные когда-то председателем сказки, да еще и вооружился сам, никогда
не стрелявший, не знавший даже, как прицелиться или нажать курок. Он знал только, что готовился к
бою, к жестокой военной схватке, о которых лишь читал или слышал на школьных уроках. Знал и
остался в деревне вместе с детьми и женщинами, а пошел в бой с дробовиком против «шмайссеров».
Кстати, два из них остались у Старкова с Олегом вместе с «трофейной» машиной из прошлого. Все
это придется, конечно, сдать. А жаль. Машина им пригодилась бы, да и Олег уж очень лихо ею
управляет.
Лихой парень Олег. Отчаянный и бесшабашный. Старкова почему-то всегда коробила эта
бесшабашность. И пожалуй, зря коробила. Радоваться было надо, что не перевелись у нас храбрецы,
которыми так гордились в годы войны и которые, если понадобится, повторят подвиг Матросова и
Гастелло. Это в крови у народа — героизм, желание подвига. Так и не думай о том, что твоих
студентов в школе этому как следует не учили. Когда политрук подымал взвод или роту в атаку, он
не читал солдатам длинных и продуманных лекций. Он кричал охрипшим голосом: «Вперед! За
Родину!» — и люди не ждали других слов, потому что все другие слова были лишними. А подвиг
боится лишних слов, отступает перед ними. Подвиг ведь не рассуждение, а действие. Таков и подвиг
Олега. Он не знал, что седьмой экран на пределе, что поле, а вместе с ним и «гости» из прошлого вот-
вот исчезнут. Он принял единственно верное решение — совершил почти невозможное.
О своем подвиге Старков и не думал. А ведь если бы экран не сдал, то через какие-нибудь полчаса
вернувшиеся ни с чем из-за Кривой балки гитлеровцы повесили бы его на том же суку, под которым
он стоял, уверяя, что партизанского штаба в деревне нет. Сейчас он даже не вспомнил бы об этом:
какой еще подвиг — просто ожила спрятанная где-то в душе «военная косточка», которая давалась
людям не в семилетке или десятилетке, а прямо на поле боя. Ведь и тебя, Старков, и председателя
никто, в сущности, не учил воевать, а просто взяли вы в руки винтовки и пошли на фронт. И здорово
воевали — такие же мальчишки, как Димка, Раф и Олег. Так вот и оказалось, Старков, что нет
никакой разницы между тобой и твоими студентами: бой показал, что нет ее. Нет стариков и нет
мальчишек — есть мужчины. Проверка боем окончена…
Он встал и вышел из сарая. Дождь кончился, и серая муть облаков расползалась, обнажая блекло-
голубое небо. Где-то в лесу знакомо урчал «трофейный» автомобиль, и Старков медленно пошел ему
навстречу.

[djjaz63]

Проба пера. Берни Янг
Не было ни Франкенштейна, ни Дракулы, ни порождений Хитчкока[2].
Но был ужас. Нидзевецкий умер. Мы выжили. Впрочем, начинать надо не с этого.
Лучше перепишу с магнитофонной ленты часть моей беседы с репортером Леймонтского
телевидения, так и не появившейся на телеэкранах.
Телеобозреватель. Мы очень заинтересованы в этой беседе, господин Янг. Может быть,
разрешите вас называть просто Берни?
Я. Называйте.
Телеобозреватель. Вы считаете это параллельной цивилизацией?
Я. Что значит «параллельной»?
Телеобозреватель. Ну, расположенной по соседству, в другом пространстве.
Я. Не убежден.
Телеобозреватель. Ну, скажем, разумной жизнью.
Я. Не знаю.
Телеобозреватель. Но вы же видели все, как говорится, своими глазами?
Я. Очень точно сказано: не своими глазами я, конечно, видеть не мог. Но, кроме меня, то
же самое видели и другие.
Телеобозреватель. Вы же единственный ученый-физик, побывавший за пределами
земного пространства.
Я. Во-первых, я не ученый-физик, а простой лаборант, а во-вторых, я не убежден, что был
за пределами земного пространства.
Телеобозреватель. Ну, скажем, видимого и ощущаемого нами пространства.
Я. Допустим.
Телеобозреватель. Так я и хочу представить вас нашим телезрителям. Не будьте таким
колючим, Берни. Вас слушают тысячи заинтересованных.
Я. Никто меня сейчас не слушает, кроме вас. Вы производите телезапись, а потом будете
или не будете передавать ее на телеэкраны.
Телеобозреватель. Почему не будем? Будем! Обязательно будем. Не стесняйтесь, Берни.
Рассказывайте все, что вы видели и чувствовали.
Я. Я уже не раз это рассказывал. Зачитайте вашим телезрителям вырезки из леймонтских
газет.
Телеобозреватель. Но официальная наука не подтвердила газетных высказываний.
Я. Тем менее у меня оснований опровергать мнение официальной науки.
Телеобозреватель. Значит, вы ничего не расскажете нашим телезрителям?
Я. Оставьте меня в покое.
Телеобозреватель. Вы пожалеете об этом, Берни.
Но я не пожалел об этом, я просто вычеркнул все переписанное с магнитофона… Опять не с того
начал.
А начинать надо было с бездомного человечка по имени Кит. О нем я тогда не знал, как и никто в
городе, кроме полицейского учетчика в леймонтском въездном участке. Человечка остановил на
шоссе полицейский патруль на мотоциклах и предупредил учетчика по радио, чтобы тот задержал
бродягу, если он появится в городе. Но Кит до города не дошел. На шоссе у обочины остались лишь
его стоптанные ботинки, которые он снял, чтобы отдохнули усталые ноги. Куда и почему он пошел
босиком, так и осталось неизвестным, да и спрятаться было негде. По обеим сторонам шоссе
тянулись огражденные колючей проволокой пастбища, пустынные из-за выжженной солнцем травы,
да стенды выгоревших и слинявших реклам. Конечно, о бродяге тут же забыли.
Но о нем вспомнили неделю спустя, когда на шоссе возле брошенных и посеревших от пыли
ботинок нашли пустой четырехместный «вольво», принадлежавший генеральному прокурору
Леймонта Флаймеру, вернее, его разведенной дочери Юлии, уехавшей развлекаться с тремя
приятелями — сыновьями леймонтского банкира Плучека, братьями-близнецами Люсом и Люком и
их прихлебателем, прозванным Красавчиком за женственный вид и длинные, как у средневекового
пажа, платиновые волнистые волосы.
О пропаже Красавчика, разумеется, никто не жалел, но исчезновение отпрысков влиятельнейших в
городе личностей встряхнуло всю полицейскую сеть Леймонта. Были опрошены водители всех
проезжавших мимо машин. Многие видели автомобиль, управляемый Юлией, некоторые заметили
пустую, стоявшую у обочины шоссе машину, но никто ничего не мог сказать об ее исчезнувших
пассажирах. На полтораста миль в округе каждый метр земли был обследован, и нигде не обнаружено
ни малейших следов пропавших. Только кружевной носовой платок Юлии валялся в полуметре от
запыленного ботинка Кита, что, однако, не объяснило причины, зачем ей и ее друзьям понадобилось
выходить из машины. Пешком они уйти не могли: слишком далеко отъехали от города, да и
обстановка кругом не располагала к пешеходным прогулкам. Убийство с целью ограбления тоже
исключалось, так как убить и бесследно перетащить трупы четырех человек, скажем, в другую
машину было трудно, да и сумочка Юлии с крупной суммой денег была обнаружена нетронутой на ее
водительском месте. Отпадала и версия о похищении, потому что ни прокурор, ни банкир не
получали никаких требований о выкупе.
Во время третьей или четвертой полицейской экскурсии на месте исчезновения произошла еще
одна сенсация: исчез полицейский, зачем-то задержавшийся у так и не убранных ботинок бродяги.
Исчез он буквально у всех на глазах, растаял, как мыльный пузырь: шагнул человек, и не стало
человека. И найти его не смогли, сколько ни бегали и ни кричали прибывшие с ним полицейские. Это
было уже просто чудом, загадочным и необъяснимым.
Я не читаю полицейской хроники, но леймонтские газеты буквально все полосы заняли
таинственными исчезновениями. Высказывались католические прелаты, отставные полковники,
бакалавры оккультных наук, спириты и маги. У нас в институте новых физических проблем лениво
поговаривали о супер- и гиперпространстве, но в прения не вмешивались. Зато целые столбцы в
газетах были посвящены декларации городских ведьм; оказывается, были и такие в Леймонте,
преимущественно старые девы. Муниципальные власти оказались так предупредительны к их
собранию в Большом концертном зале Леймонта, что не только не сожгли их на костре, но даже
согласились на их требование воздвигнуть на месте исчезновений предупреждающий столб с
прибитой к нему черной доской, на которой белой краской было выведено:
НЕ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ!
ОПАСНОСТЬ!
ИМЕННО ЗДЕСЬ ИСЧЕЗАЮТ ЛЮДИ.
Из любопытства я съездил на своем «фордике» к этому столбу, торчащему вопреки здравому смыслу
среди пустынного земляного уныния. Я даже походил вокруг него, но не исчез и благополучно
вернулся в Леймонт, так и не раскрыв взволновавшей весь город тайны. Меня, конечно, несмотря на
все мое презрение к псевдонаучной газетной болтовне, она не оставила равнодушным. Я был
заинтересован. Не выдумками вроде летающих блюдец и зеленых человечков из космоса, а самим
фактом бесследного исчезновения живой органической материи. Как мог исчезнуть, раствориться в
воздухе человек? Может быть, распад атомов, вызванный неизвестным космическим излучением, или
действительно шаг в супер- или гиперпространство? Некая калитка в Неведомое. Я даже представил
себе, что кто-то увидел эту калитку, скажем, в дымке тумана или в столбе пыли. Вероятно, Юлия. Она
вышла первая, что-то заметив возле стоптанных бродяжьих ботинок. Вышла и пропала, растаяла в
воздухе. Затем, вероятно, выскочили Люк и Люс. Калитку они тоже увидели, но войти не осмелились.
Возможно, они решили поставить эксперимент на Красавчике. Тот отнекивался, протестовал, но его
втолкнули первым. Я представляю себе, как они бегали и кричали: «Юля! Юля! Ау!», как
переглянулись понимающе и согласно и втолкнули Красавчика в пылевой столб. А когда тот исчез,
им ничего не оставалось, как проследовать за ним сквозь калитку в Неведомое. «Рискнем, Люк?» — «А
может, все же вернуться?» — «Неудобно, не по-рыцарски. Юлька дочь как-никак прокурора и вообще
невредная. Неудобно все-таки оставить ее без помощи». — «Да и любопытно, пожалуй…» — «Ну,
рискнем так рискнем». И рискнули.
В моем пересказе все это выглядит как фарс, а не трагедия. Но я не Шекспир, трагически мыслить
не умею. Да и у нас в институте никто не мыслил трагически. Болтали так, между прочим в пивном
баре за ленчем. А за работой и болтать было не с кем и некогда. С научным руководством мы не
общались. То был другой класс, другой круг, другой уровень мышления и благосостояния. Да никто
из профессоров института, по-моему, и не относился серьезно к леймонтской сенсации. Я слышал
слова: «болтовня», «вздор», «сбежали куда-нибудь спьяна», «газетная трескотня». Потом трескотня
утихла. От сенсации остался только «ведьмин столб» на Леймонтском шоссе. Мимо него проезжали,
не обращая внимания и не останавливаясь. Об исчезновениях людей на дороге забыли, как о
летающих блюдцах и сигналах из космоса.
Но я еще не знал тогда, что очень скоро мне придется об этом вспомнить.

[djjaz63]

Калитка в неведомое. Яков Стон
Сорокапятилетний, сухой, чуть сутулый и всегда чисто выбритый Яков Стон был вполне здоровым
человеком, никогда ничем не болевшим, кроме давно забытых детских болезней. В организме у него
была только одна аномалия: сердце его билось не слева, а справа, но всегда нормально, не нуждаясь
ни в валидоле, ни в других сердечных лекарствах. «У вас бычье сердце, мой друг, — сказал ему как-то
заинтересовавшийся доктор, — с таким сердцем живут до ста лет, а то, что оно расположилось на
другом месте, это только случайная ошибка господа бога. Вам она не мешает». И сердце никогда не
подводило Якова Стона в его беспокойной и пестрой жизни.
Рано потерявший отца и мать, исключенный из колледжа за участие в какой-то афере, он за два
десятилетия переменил много профессий. Был репортером, барменом, профессиональным карточным
игроком, массажистом и даже сыщиком. Правда, не в полиции, а в частном сыскном агентстве,
занимавшемся промышленным шпионажем. Не женился, потому что был расчетлив, а заработки
слишком резко колебались от случая к случаю. К колебаниям этим он относился философски: иногда
идет карта, иногда не идет. Сейчас не шла. И он выбрал для новой партии Леймонт, как не очень
крупный провинциальный город, где считают на миллионы, а не на миллиарды, где меньше людей
влиятельных, меньше полицейских, меньше жуликов и ловких деловых хищников.
Он знал двух-трех людей в городе, от которых тянулись ниточки в так называемое «высшее
общество» и в так называемые «низы».
На стареньком «торнадо» с новым мотором он доехал до гостиницы «Веселый тюлень», получил
номер и навестил одного из своих знакомцев.
Разговор был дружественный, но деловой.
— Кто есть кто в городе, я уже приблизительно знаю.
— От кого?
— От бармена Тони.
— Информация точная. Тони вполне надежен.
— Только не вполне откровенен. Предпочитает держать язык за зубами.
— А есть рискованные вопросы?
— Есть. Например, берет ли прокурор Флаймер?
— Только крупно и не лично, а через «жирную Инессу» в баре «Олимпик». Предвидишь дело?
— Смотря какое. Пока присматриваюсь.
— Бар или бильярдную?
— А если кегельбан?
— Не пройдет. У нас таких штук не знают.
— А как прикрытие?
— Если метать банк, то без Джакомо Спинелли и колоды не распечатаешь.
— Говорят, у него два телохранителя?
— Не два, а четыре.
— А чем интересуется Джакомо Спинелли, кроме денег? Женщины?
— Их у него полно. Камни.
— Какие?
— Чистой воды и не менее пяти каратов. — Значит, придется ограничиться баром.
— Тут без Флаймера не обойтись. У него тесть начальник полиции. Только с Флаймером придется
подождать: психует. Так что на «жирную Инессу» не надейся. У него дочь пропала.
— Сбежала или похитили?
— Нет, просто исчезла. Таинственно и необъяснимо. — С помощью Джакомо Спинелли?
— С его помощью не исчезают бесследно. Остается дырка в черепе. А тут как в цирке: раз-два — и
готово. Ты что, не слыхал разве о леймонтских исчезновениях? Милях в тридцати по шоссе от города
к западу. Там и «ведьмин столб» стоит с надписью: «Здесь исчезают люди». Неужели не видел?
— Я ехал с востока. А что за исчезновения?
— Сначала бездомный бродяга, потом прокурорская дочка с сынками банкира Плучека и их
прихлебателем и один полицейский. Растаяли в воздухе, как мороженое.
— Вранье, наверно.
— Я тоже не верю, но «ведьмин столб» видел.
— Почему ведьмин?
— Его поставили по требованию общества ведьм. Милые, в общем, девицы и не без влияния.
Между прочим, приличный взнос в их общество может помочь и в наших греховных делах.
— Бред.
— В Леймонте многое кажется бредом. Сам увидишь. Кстати, съезди-ка на тридцатый километр к
этому столбику. Я ездил.
— И не исчез.
— Как видишь. Впрочем, я не рискнул выходить из машины.
— Боялся?
— Нет, конечно, а рисковать не хотелось. Внушительный столбик. И мыслишка мелькнула: не зря
же его поставили.
На следующее утро Яков Стон в церковь, конечно, не пошел, хотя было воскресенье и уважающие
себя леймонтцы важно прошествовали под окнами, приодетые и умытые. Но Стон в своих делах
привык обходиться без помощи божией. Не слишком довольный вчерашним разговором, он объехал
город, ничего нового для себя не увидел, сыграл три партии на бильярде в окраинном заведении,
выиграл шесть засаленных, измятых бумажек, три пропил в соседнем баре и от нечего делать
отправился на тридцатый километр за городом. Там он остановился, несмотря на предупреждение.
Столб был внушительный, розоватый, буковый, с назидательной надписью. Равнодушный к
назиданию, Стон с несвежей от проглоченного спиртного головой подошел к нему и потрогал:
крепко. Обошел: ничего не случилось. Потом отошел в сторону и прищурился. И тут ему показалось,
что воздух, одинаково прозрачный на милю в окружности, в полуметре от столба словно чуть-чуть
потемнел, как стакан воды, в который капнули молоком. Будто прямоугольник с закругленными
углами, слегка припудренный пылью. Оглянулся: рыжая засохшая трава, огороженная колючей
проволокой, нигде не украшалась присутствием человека. Не раздумывая, потому что думать от
виски и жары не хотелось, Стон шагнул к запыленной прозрачности и пропал.
Вернее, пропало все окружающее: трава, проволока, столб, земля и небо. Стон очутился в
темноватом коридоре с упругими, но не проницаемыми стенками с тропинкой посреди, по бокам
которой идти было трудно, потому что края ее закруглялись кверху. Позади была темнота, впереди
не слишком далеко, но и не рядом маячил тусклый, беловатый, словно бы дневной, свет. Стон пошел
вперед, ощущая как бы два воздушных потока: один — встречный от света слева, другой —
подталкивающий справа из темноты. Соприкасаясь, они образовывали, как он догадался
впоследствии, некую химическую реакцию, воздействие которой он уже ощутил, пройдя десяток
шагов вперед. Вся левая сторона его тела как бы немела, становилась чужой, рука сгибалась с трудом,
нога еле двигалась. Прижимаясь к правой стороне коридора, он пошел дальше; стало чуть легче,
немело теперь только левое плечо и рука. Через два-три шага он наткнулся на распластанное тело
полицейского: он был мертв, но тело не разложилось, даже запаха, характерного для морга, не было.
Еще через два шага он увидел тело бродяги и возле него трех мертвых парней, которые, видимо,
пытались его сдвинуть. А чуть поодаль, опрокинувшись на спину, лежала девушка, тоже мертвая и
тоже не разложившаяся, хотя, как запомнил Стон, эпидемия исчезновений на Леймонтском шоссе
произошла уже более месяца назад. Все тела были холодные, как тела мертвецов, но не тронутые
разложением, — как куклы в музее восковых фигур.
Осторожно, прижимаясь к правой пружинящей стороне коридора, он вышел на свет и чуть не
ослеп от нестерпимого блеска. Именно блеска, а не света, сияющего сверкания, ударившего по
глазам, как тысяча молний. Стон уже не мог стоять даже с закрытыми глазами: левая нога его совсем
одеревенела. Сознания он не потерял, он знал, что жив, только исчезла мысль и память о
случившемся. Он видел что-то цветное, сменяющееся и яркое, видел не открывая глаз, будто на
вращающейся ленте. Запомнить ничего было нельзя, как после выставки произведений абстрактного
искусства: пятна и линии, линии и пятна. Потом все исчезло; он вспомнил, что случилось, и чуть-чуть
приоткрыл глаза. Блеск был по-прежнему сильный, но глаз уже привыкал. Стон приподнялся, и ему
стало больно: он лежал на россыпи битого стекла и острые, колючие осколки впивались в тело.
Кругом простирался как бы кокон, совсем не цветной и не прозрачный, словно его сделали из чисто
вымытого горного хрусталя. Не было того, что мы называем землей и небом, картиной или
ландшафтом. Все вокруг было замкнуто, как кишкообразный пузырь, из которого выпустили часть
воздуха, стенки его сплошь покрылись морщинами, ямами и выступами, которые вблизи были похожи
на невысокие утесы и скалы. Естественные грани их были отшлифованы, словно потрудились тысячи
гранильщиков, усилив сверкание их до бриллиантового блеска. Кокон был велик, в нем легко
поместился бы поваленный набок небоскреб, и дышать в этом замкнутом и едва ли проветриваемом
пространстве было легко и приятно, даже лучше, чем на шоссе возле пресловутого «ведьмина столба»:
никакой пыли здесь не было и никакой жары, как на палубе большого океанского парохода.
Стон, повернувшись, машинально сгреб из-под себя горсть похожих на острые стекла камешков,
поднес их к глазам и обмер… То было совсем не стекло. Ему не раз в его многопрофессиональной и
пестрой жизни приходилось иметь дело с драгоценными и дорогостоящими камнями, он знал, что
такое караты, и держал в руках фальшивые и настоящие бриллианты. То, что захватила его ладонь,
было множеством именно настоящих, а не фальшивых драгоценностей, — не осколков горного
хрусталя, а многокаратных камней, за которые буквально дрались бы перекупщики на любом
ювелирном рынке. Внимательно, очень внимательно осмотрев их, он разглядел и то, чем отличались
они от окружавших его скал и утесов. Те тоже сверкали, как бриллианты, но только еще ярче, как бы
подсвеченные изнутри электрическим светом в несколько тысяч ватт. Их сверкающий блеск был
живым и грозным, а камешки на ладони были просто камнями, чистой воды алмазами, к которым
еще не прикасалась рука гранильщика. Несколько часов профессиональной работы, и горсть на его
руке превратится в сокровище стоимостью в десятки или сотни тысяч бумажек в любой самой
прочной валюте.
Он сунул камни в карман, и все кругом снова волшебно изменилось, как в сказке. Уже не
бриллиантовый кокон окружал его, а вполне земная обстановка, только внезапно изменявшаяся с
каждой минутой. Сознание его как бы раздвоилось: с одной стороны, он был вне видимого
пространства и жизни, способный осмыслить и объяснить виденное, с другой стороны, был тем, кого
видел в изменяющейся обстановке. Сначала он видел себя на столе, покрытом белой клеенкой,
только что родившимся младенцем, и этому младенцу было неудобно и больно, и его содрогал
рвавшийся из горла крик. В ту же минуту он наблюдал и первое кормление свое, и первую соску, и
первую погремушку, когда чьи-то руки прижимались к нему, крошечному Стону, и большой Стон как
бы впервые переживал свое рождение и рост. Он рос с чудовищной быстротой, почти не видя
переходов от года к году, пил, ел, спал и болел, целовал чье-то женское лицо, что-то думал при этом,
только никак не мог поймать эти думы. Он вообще с трудом разбирался в этих менявшихся со
скоростью звука кадрах. Именно кадрах. Перед ним как бы развертывалась кинолента его жизни, чудо
оператора, фиксировавшего в ней каждый час, минуту, мгновение. Большой Стон видел себя уже
мальчиком, выписывающим мелком буквы на черной классной доске, буквы сменялись цифрами,
одни лица сливались с другими во что-то дьявольски безобразное и неповторимое. У нынешнего
живого Стона смертельно ломило голову, замирало сердце, перехватывало дыхание. Более
мучительного состояния он никогда не испытывал. Какие-то картины запоминались, выхваченные
крупным планом в этой бессмысленной киночертовщине. Вот он проваливается на экзамене по
истории, вот его ухватили за руку, когда он выбросил из рукава второго туза, вот в него целится
оливковая Иветта из Джипси-бара, и только апельсинная корка, на которой он поскользнулся в эту
секунду, спасает его от пули. Он уже забыл о юноше, он уже взрослый, потрепанный жизнью и
неудачами человек, а лента все еще бежит перед ним, цветная, стереоскопическая, сотканная из
подлинно живых картин и картинок, в глазах рябит, невыносимо болит голова, а биение сердца
кажется трескотней телетайпа. Слов уже нет, ничего не слышно, потом вдруг, как на магнитофонной
катушке, повторяется разговор о леймонтских исчезновениях, и тот, другой Стон, опять смеется,
закуривая сигару, — все так и было еще вчера. И как обрыв кинопленки погружает зал в темноту, так
и он падает в эту черную одурь и точно так же, как в кинозале, вдруг вспыхивает свет до боли
знакомым уже бриллиантовым блеском. Он все еще валяется на острых осколках в каком-то
хрустальном ангаре среди подсвеченных изнутри утесов и скал.
«Еще немного, и я бы умер, — подумал Стон, — и как выбраться отсюда, если выхода нет?» Он
оглянулся и сразу увидел за спиной темно-серый прямоугольный выход из коридора, сквозь который
он проник сюда. «Странно, до этой свистопляски его не было, кокон был замкнут со всех сторон», —
мелькнула мысль. Он попытался подняться и дойти до этого манящего пятна. Оно темнело в воздухе,
в той же хрустальной прозрачности, абсолютно нематериальное, и все же он знал, что это выход. Кое-
как спотыкаясь, он добрался до него и шагнул в никуда.
И сразу изменилась обстановка. Бриллиантовый кокон исчез, позади была темнота, а впереди в
конце коридора где-то маячил тусклый, сумеречный свет. Коридор словно повернули: он в точности
повторял тот же, по которому Стон пришел сюда, и снова сливались в середине два встречных
воздушных потока, и так же слева немело плечо, нога и пальцы левой руки. Неужели он снова шел в
бриллиантовый мир, который был сзади; ведь он только что добрался сюда с бриллиантовых
россыпей. Нет, не может быть, впереди должен быть выход на шоссе в привычном земном мире, где
одиноко торчал «ведьмин столб» у такой же полутемной прозрачности в воздухе. Стон сразу
сообразил, что надо прижаться к правой резиновой упругости, иначе левая сторона совсем онемеет.
Теперь он понял, почему исчезали люди. Они умирали в этом противоестественном коридоре, потому
что с онемением левой стороны тела переставало работать и сердце. Его спасла физическая
аномалия, поместившая при рождении его сердце не слева, а справа.
Почти вжимаясь в правую стенку, Стон добрался до перегораживающих коридор трупов и, не
задерживаясь, перешагнул через них, на этот раз не останавливаясь и не дотрагиваясь до мертвых
тел. Наконец маячивший впереди бледный свет вывел его на знакомое шоссе, где у «ведьмина столба»
все еще стояла его машина. Когда он сел за руль и оглянулся, сероватой прямоугольной прозрачности
уже не было.
Хлебнув виски из бутылки, оставленной на сиденье, он сразу почувствовал себя лучше, хотя левая
рука еще не сгибалась. «Ну что ж, — подумал он, — попробуем теперь оценить добычу».

[djjaz63]

Яков Стон. Путь к миллионам
Когда Стон добрался до гостиницы, уже стемнело — значит, он отсутствовал более восьми часов. Есть
не хотелось, но он все-таки зашел в бар и заказал полстакана коньяку и соленую булочку. Бармен, с
которым он познакомился еще вчера и который подавал ему завтрак утром, увидев его, обомлел:
— Что с вами, господин Стон?
— А что? — зевнул Стон.
— Вы красите волосы?
— С ума сошел! Зачем?
— Я думал, попали в дождь и краска сошла. У вас половина волос седая.
— Дай зеркало.
Бармен вынул из-под стойки маленькое круглое зеркальце, подышал на него, протер и подал
Стону. На него взглянул изможденный, худой старик, черные волосы которого густо смешались с
проседью.
— Случилось что-нибудь? — участливо спросил бармен.
— Случилось, — сказал Стон, — краска сошла. Только лучше об этом помалкивай.
Он выпил залпом коньяк, откусил кусок булки и поднялся к себе в номер. Там, не раздеваясь, как
был в пиджаке и туфлях, плюхнулся на незастеленную кровать н мгновенно заснул. На рассвете
проснулся, разделся, принял ванну и снова лег. Только теперь он не спал.
Он думал о том, что с ним произошло вчера, как это объяснить и можно ли вообще объяснить.
Вероятно, нельзя. Даже его незаконченное образование позволяло ему предположить, что произошел
некий физический казус, явно противоречащий законам Эвклида и Ньютона. На Леймонтском шоссе
у «ведьмина столба», справедливо предупреждающего смельчака об ожидавших его опасностях,
открылся вход в другое пространство или часть пространства, в котором ничто не походит на земной
или лунный пейзаж. Вход открывается и закрывается, в какие сроки — неизвестно, но его можно
увидеть, если в подходящий момент хорошо всмотреться в окружающий воздух. Вход ведет в коридор,
по которому можно войти в замкнутый, неуютный и, по земным масштабам, крохотный мир
гигантски увеличенных алмазов, не отсвечивающих, а самостоятельно излучающих свет. Живые они
или мертвые, сказать трудно, но с них, как с человека кусочки засохшей кожицы, спадают мелкие
алмазные осколки, которые, если над ними потрудится гранильщик, превратятся в бриллианты
чистейшей воды. Однако по заповедному коридору нормальный человек пройти не может:
соприкосновение встречных воздушных потоков создает реакцию, парализующую сердце, точнее, всю
левую половину тела. Стон прошел только потому, что сердце его находилось на неподобающей ему
стороне.
Стон прошел, но обратно уже не вернется: слишком мучительна была эта пытка оживленной
памятью о прожитой жизни. Так и умереть можно. Еще разок — и сдохнешь на этих осколках от
кровоизлияния в мозг. Нет, теперь за алмазами пойдут другие. Надо только их завербовать, а таких
ненормальных, как я, вероятно, можно найти в Леймонте. Не такая уже редкость — сердце справа и
хорошее здоровье плюс молодость. За большие деньги пойдут, надо только заполучить эти деньги,
купить этот участок близ шоссе, вырвать к черту «ведьмин столб», отпугивающий людей, поймать
серый прозрачный прямоугольник и пустить туда одного за другим. Надежных, верных, нуждающихся
в заработке.
Стон вытряхнул из валявшихся рядом брюк горсть принесенных алмазов и задумался. Самые
мелкие из них не меньше десяти каратов, а крупные потянут на сто и больше. Таким на земле дают
собственные имена — настолько они знамениты во всем мире, почитающем драгоценности. Их в
Леймонте, пожалуй, и не продашь — придется подождать более крупных деловых связей и более
солидного положения в финансовых кругах. Но все остальное надо продать в Леймонте: в большом
промышленном городе его с потрохами сожрут, останешься с брюхом, перерезанным автоматной
очередью. Здесь же у него есть Мартенс и Звездич, которые во всем помогут и все оборудуют, только
обоих придется взять в дело. Звездич возьмет много, но от пяти-шести миллионов, которые
рассыпаны сейчас по столу, останется далеко не малая толика, так что можно рискнуть и на десять
процентов. Мартенс обойдется дешевле — он жулик мелкотравчатый, но в мелкотравчатом мире
связей у него предостаточно. Именно через него он и найдет гранильщика, который будет молчать и
сделает все в лучшем виде.
Найти Мартенса было не легко. Стон объехал почти все бары и залы игральных автоматов, пока не
наткнулся на него в одной полубильярдной-полубаре за стойкой с горючим. Мартенс был уже в
подпитии, но соображал и запоминал все.
— Привет в Леймонте, — выдохнул Мартенс. — Поседел здорово. Или уже прошли золотые
деньки?
— Их и не было, — сказал Стон. — А сейчас начинаются. Потому и приехал.
— Зря приехал. Профессионалов карточной игры здесь больше, чем бакалавров наук. На чистую
рубаху не заработаешь.
— Карточная игра меня не интересует. Есть дело повыгоднее.
— А мне это ни К чему. Я у Джакомо Спинелли работаю.
— Телохранителем?
— Не, стрелять не люблю, да и настоящей меткости нет. Так себе, разные поручения.
— Комиссионные?
— Бывают и комиссионные.
— Говорят, Джакомо камешками интересуется? — А ты уже знаешь, что говорят?
— Знаю, если приехал. Товар подыскиваешь?
— Тут люди покрупнее меня работают. Вот ювелира подходящего подыскать могу.
— А гранильщика?
— Есть товар? — заинтересовался Мартенс.
Стон подумал о пределе откровенности с Мартенсом и решил не открывать карт.
— Необходима личная встреча с мастером, который умеет держать язык за зубами.
— А что получу я? — спросил Мартенс.
— Если гранильщик не болтун и если он выполнит работу за несколько дней, получишь, скажем,
тысячу.
Мартенс задумался.
— Подходящая цифра, спорить не о чем, — сказал он. — Сколько времени даешь на розыск и
когда должна состояться встреча?
— Когда открывается этот бар? — спросил Стон.
— В полдень.
— Так вот в полдень через два дня. Интересы Джакомо Спинелли здесь не затрагиваются, так что
можешь ему не докладывать. И учти: если со мной что-нибудь случится, ты просто исчезнешь, как
люди у «ведьмина столба».
— Ты же меня знаешь, Стон.
— Потому и пришел к тебе. А теперь прощай, у меня еще один нужный визит.
— К Звездичу?
— Ты слишком догадлив, Мартенс, — сказал Стон, — а догадливые люди долго не живут. Значит,
через два дня в полдень. Пока.
К Звездичу Стон поехал вечером, захватив с собой несколько мелких и крупных камешков -их
можно было показать ему и без огранки. Звездич человек опытный, сразу определит, что это не
фальшивки. Остальные камни для безопасности Стон поместил в специально заказанном сейфе
Центрального банка в Леймонте, открывавшемся только ему одному известным шифром.
Для визита к Звездичу Стон приоделся и причесал красящей щеткой волосы — ведь он был у него
только позавчера, и внимательный глаз приятеля и соучастника многих стоновских авантюр сразу же
заметил бы происшедшие изменения. Пришлось бы врать, объясняя необъяснимое.
Звездич принял его в пижаме и туфлях. Он был лыс, жирен и, должно быть, плохо спал ночью.
— Ну как, присмотрелся? — спросил он.
— Не только. Уже решил.
— Что именно?
— Есть предложение.
— Мелкие дела меня больше не интересуют, — сказал Звездич, открывая бутылку рома.
— Дело не мелкое.
— Смотря по чьей мерке.
— Даже по твоей.
— На тысячи или десятки тысяч?
— Бери выше.
— На сотни? — спросил Звездич уже удивленно.
— Еще выше. На миллионы.
— Ограбление банка или фиктивные акции? — ухмыльнулся Звездич. — Для таких авантюр я уже
стар, дружище, да и тебе не советую.
Стон помолчал, как бы решая, рассказывать все или нет. Потом сказал:
— Пока ты прихлебывал на кухне у Спинелли, я не дремал в кресле-качалке. Я был в Южной
Африке у Людевиц на алмазной зоне побережья.
— Кому врешь? Я же знаю, что зона запретна и туристов туда не пускают.
— Я был не как турист. А что я вывез, смотри.
Он вынул из кармана бумажный конвертик и высыпал на стол его содержимое — десятка полтора
алмазов чистейшей воды, прозрачных и не окрашенных посторонними примесями. Даже без огранки
они стоили бы немало, причем самый мелкий весил не меньше десяти каратов.
— Возьми лупу. Посмотри на свет. Я фальшивками не торгую, — сказал Стон.
Побледневший от волнения Звездич трясущимися руками взял один из камней и поднес к глазам.
В такой позе он простоял не менее двух минут.
— Настоящие, — сказал он. — Даже ювелирной экспертизы не нужно. Это все?
— Нет, только четверть вывезенного и спрятанного в сейфе. После огранки это будут бриллианты,
достойные королей. Хотя короли урана и нефти и не носят корон, но драгоценные камни любят и
ценят.
— У тебя уже есть гранильщик?
— Нашел одного через Мартенса.
— Сколько дал? Я имею в виду Мартенса.
— Тысячу.
— Можно было дать и дешевле. Найти гранильщика много легче, чем покупателя. Особенно здесь,
в Леймонте.
— Потому я и пришел к тебе.
— А сколько получу я?
— Десять процентов. Рассчитывай на миллион. Думаю, не меньше.
Звездич задумался. Сделка была стоящей, самой крупной в его жизни. Миллиона три даст
Спинелли, миллионов пять банкир Плучек, остальные выложат воротилы помельче.
— Все камни такие?
— Есть и крупнее. Экспертизу давай любую. Я знаю, что экспертиза понадобится: миллионы так
просто не отдают. Только без болтовни. Бриллианты не краденые: я сам нашел россыпи. А россыпи
старательские — никто преследовать не будет.
— Придется все же продешевить, — вздохнул Звездич. — Источник товара неясен. А разъяснять не
желательно. Мои условия миллион, а тебе, я думаю, еще шесть-семь останется. В самом худшем
случае. А может, и больше.
Стон не спорил: Звездич не болтун и ситуацию знает, а шесть-семь миллионов — это уже конец
скитаниям, авантюрам, аферам и мелкому жульничеству…
И Стон не ошибся. Спрятав самые крупные бриллианты, продавать которые через Звездича было
уже рискованно, он продал все остальное за восемь миллионов. После расчета со Звездичем у него
осталось семь плюс еще пять-шесть камней такого размера и веса, что они сделали бы его одним из
королей мирового ювелирного рынка.
Однако он предпочел стать единственным и всемогущим владыкой этого рынка. Нужно было
только снова открыть калитку в Неведомое.
Первым шагом на этом пути была покупка у фирмы «Кроул и Кроул. Песок и гравий» земельного
участка, примыкавшего к шоссе как раз там, где все еще высился «ведьмин столб». Он не только не
мешал, он был даже нужен Стону, как веха, вблизи которой открывалась и закрывалась еле видимая
калитка. Оставалось немногое: найти кандидатов на путешествие по опасному коридору, проверить
их годность, завербовать, проинструктировать и обеспечить сохранность всего ими вынесенного.
С этого Стон и начал.

[djjaz63]

Берни Янг. Дары данайцев
Timeo danaуs et dona ferentes. Боюсь данайцев, дары приносящих.
Так строчка из «Энеиды» Вергилия вошла в лексикон современного интеллигента.
Первый дар я получил в виде очень странного объявления, напечатанного в «Леймонтской
хронике»:
ПРИГЛАШАЮТСЯ НА ВЫСОКООПЛАЧИВАЕМУЮ РАБОТУ
лица от 20 до 40 лет
с единственным условием, что при нормально-оптимальном состоянии здоровья сердце у
них находилось бы не слева, а справа.
Работа кратковременная, но может стать постоянной, требует от приглашаемого
некоторого мужества и бесстрашия, но опасности для жизни не представляет. Ни в чем не
противоречит она и законам государства, равно как и моральным принципам.
В случае кратковременности за несколько дней инструктажа и один день работы
приглашаемому выплачивается наличными или чеком пять тысяч долларов в любой валюте.
Лица с нормальным положением сердца в грудной клетке могут не беспокоиться. Обман
будет немедленно установлен специальным медицинским обследованием.
С предложениями и запросами обращаться в юридическую контору «Винс и Во́дичка» на
Мейсенской улице, дом 22.
К объявлению в городе отнеслись, как к курьезу или мистификации, за которой последует рекламное
разъяснение с восхвалением нового сорта зубной пасты или туалетной бумаги.
— Читал? — спросил меня владелец табачного киоска, где я обычно покупал сигареты. — Пять
тысяч! Дураков ловят.
В пивном баре за утренним завтраком соседи, наскоро глотая кофе с поджаренной булочкой,
тихонько посмеивались:
— Ерундистика. Завтра какой-нибудь тип с сердцем справа будет показывать карточные фокусы
или ходить по канату на Старомушкетной ярмарке.
— Или носить объявление какого-нибудь знахаря о пересадке сердца слева направо без
хирургического вмешательства.
— Зачем?
— Чтобы получить пять тысяч.
— В Юридической конторе на Мейсенской улице.
— В конторе, которой нет.
— Кажется, есть. Я видел вывеску.
— Просто кинотрючки. Ищут людей для безопасной инсценировки побоища.
У говоривших было левостороннее сердце и хороший аппетит.
У меня же как раз сердце справа, а не слева, об этом знали мои родители, старый доктор Шмот,
коллеги из лаборатории и даже невеста, брак с которой так и не состоялся. Но аппетита у меня не
было. Магические цифры — 5000 и день работы заслоняли мир.
В лаборатории меня встретили с интересом.
— На Мейсенской улице был?
— Не был? Зря. Для тебя работка. — И однодневная.
— Дни инструктажа прибавь.
— Все равно кратковременная. Возьми отпуск за свой счет, если примут. Скажи: тетка при смерти
или что…
— А почему вы думаете, что его примут? — вмешался Жилинский, самый занозистый наш
лаборант. — Одного правостороннего сердца мало. Читали? Работа требует мужества и бесстрашия. А
откуда у него мужество и бесстрашие? В автогонках не участвовал, на скалы не лазил, драться не
умеет. Дадут по носу — сразу сникнет.
Появление профессора Вернера мгновенно рассеяло митинг. Лаборанты вспорхнули к своим
местам. Меня ни о чем не спросили и ничего не советовали: профессор Вернер «Леймонтской
хроники» не читал.
Но я читал и перечитывал и по окончании работы в институте послал из ближайшего почтового
отделения письменное предложение юридической конторе «Винс и Водичка». Послал и стал ждать.
Но ждать пришлось не долго. Дня через три почтальон принес мне карточку с приглашением
явиться в частную клинику доктора Харриса для специального обследования.
Приняла меня медицинская сестра, похожая на голливудскую «звезду» в белой наколке, прочла
карточку и проводила без вопросов в кабинет Харриса. Доктор был ни на кого не похож. Толстый, с
модной черной бородкой, очень вежливый и незаинтересованный: никакого гонорара ему от меня не
причиталось. Он сначала прослушал сердце, потом выключил свет в кабинете и втиснул меня между
створками рентгеновского аппарата для просвечивания грудной клетки.
— Все в порядке. Подхо́дите, — изрек он и добавил: — Правда, остается еще кардиограмма и
запись электрической активности мозга.
Но и эти процедуры не подвели. Ленты с записями аппаратов подтвердили диагноз.
— Порядок, — повторил доктор Харрис. С этой запиской, — он сунул мне в руку что-то вроде
рецепта, — явитесь в контору «Винс и Водичка» на Мейсенской улице.
Мной играли, как мячиком. Хмурый мужчина лет под пятьдесят, не то Винс, не то Водичка,
избегая смотреть вам прямо в глаза, прочитал записку доктора Харриса, задал несколько вопросов об
уровне моего образования, благосостояния и профессиональной обученности и позвонил кому-то по
телефону.
— Есть еще один от Харриса. Берни Янг, физик-лаборант в Институте новых физических проблем.
Подходит по всем данным. Может взять отпуск за свой счет на потребное время. Поэтому лучше всего
вам поговорить с ним лично.
Получив ответ, он предложил мне явиться в офис Якова Стона на Блайдерской площади в
многоэтажной резиденции торгово-промышленных городских воротил. Это был еще один данайский
дар: «подходит по всем данным». Третий и, видимо, последний должен был мне предложить
неведомый Яков Стон.
В изысканно старинном кабинете без стекла и пластика меня принял худощавый, с густой
проседью в волосах, неопределенного возраста человек с глубокими морщинами у губ, какие
оставляет трудный путь наверх. Вероятно, Стон родился и вырос далеко не таким состоятельным
человеком, чтобы купить контору в небоскребе торгово-промышленной резиденции. Но это меня
совсем не касалось. Обо мне уже доложили, и я спокойно ждал вопросов, которые мне будут заданы.
— Берни Янг? — спросил Стон.
Я пожал плечами:
— Вероятно, вам об этом уже сказали.
— По специальности физик?
— Об этом я уже писал в юридическую контору.
— Меня зовут Яков, вас — Берни. Это упрощение снимает официальность с нашего разговора. А он
будет долгим, если не возражаете.
Я снова пожал плечами. Какие же могут быть возражения, я пришел по объявлению и ждал
разъяснений. Л времени у меня было достаточно.
— Вы уже четвертый, которого я нанимаю для этой работы, и единственный, который может по-
настоящему оценить обстановку, где придется эту работу выполнять. У меня два гуманитарника и
один совершенно невежественный субъект, шофер по выучке и уголовник по склонности. Вы же
человек с научно подготовленным мышлением.
— Не преувеличивайте, — перебил я, — обыкновенный физик-лаборант, отнюдь не элита.
— Я и не думал, что на мое предложение откликнется представитель научной элиты. Но мыслить
научно вы можете и оценить обстановку тоже. А обстановка весьма необычная.
Стон прошелся по комнате, не позволив мне встать, и продолжал с интонацией скорее застольного
собеседника, чем нанимателя-шефа:
— Вы слышали об исчезновениях людей на Леймонтском шоссе?
— Читал в газетах, — сказал я равнодушно.
— И не пытались искать объяснения?
— У нас что-то говорили о супер- или гиперпространстве, то есть о пространстве, лежащем за
пределами нашего трехмерного мира, но я как-то не задумывался над этим. Не склонен к фантастике,
да и — в исчезновения не верил. Могли же люди куда-то уехать и где-то скрываться. А полиция часто
делает из мухи слона.
— Полиция констатировала только факт исчезновения, но люди не исчезли. Они все умерли,
Берни. Я сам видел их трупы. Они и сейчас там лежат.
— Где?
— В вашем гиперпространстве у «ведьмина столба».
У меня, вероятно, был вид идиота, так что Стон даже улыбнулся, наблюдая мою реакцию на его
слова.
— «Ведьмин столб», — сказал он, — был врыт там, где стояли когда-то старые башмаки бродяги
Кита. Он их снял, прежде чем нырнуть в гиперпространство. Не упрекайте меня в терминологии: мне
ваше определение очень понравилось. Оно, пожалуй, точнее всего определяет и все последующие
исчезновения. Я тоже побывал там. Только не умер, как видите.
Я молчал, ничего не понимая.
— Сейчас объясню, — продолжал Стон. — Иногда — далеко не всегда и не часто, мы это
проверили, — у «ведьмина столба» появляется туманность, легкий дымок, сквозь который можно
пройти. Вопрос: куда? За дымком недлинный коридор, этак метров тридцать, не больше. Человек
может пройти по нему не сгибаясь. Окружающий мир исчезает в сумеречном свете, проникающем не
сзади, откуда вы вышли, а спереди. Коридор не широк, посреди тропа, в зоне которой немеет вся
левая сторона тела — очевидно, реакция двух встречных воздушных потоков. Немеет полностью,
парализуя всю сердечно-сосудистую систему. Но у меня сердце справа, а не слева, к тому же я шел,
прикасаясь, вернее, прижимаясь вплотную к правой стене, невидимой, но упругой на ощупь. Всех
исчезнувших я нашел в коридоре, но почему-то не разложившимися.
— Может быть, они еще живы? — спросил я.
— Нет, сердце не билось и дыхания не было. К тому же прошло столько времени, что говорить об
оживлении их бесполезно. Трупы не разложились из-за, вероятно, стерильной обстановки. А умерли
они потому, что у них не было сердечной аномалии, которая сохранила мне жизнь… Сохранит она
жизнь и вам, если вы, приняв мое предложение, пройдете по этому коридору туда и обратно в наш
мир, к ожидающему вас авто на шоссе.
— Зачем? — спросил я.
Стон посмотрел на меня пронзительно и угрожающе: видимо, в том, что он собирался сказать, и
заключалось самое главное — последний данайский дар.
— Чтобы получить пять тысяч монет, — отчеканил он.
Я по-прежнему ничего не понял. Научный эксперимент? Подготовка эпохального, равного
эйнштейновскому, открытия? Тогда зачем четверо подручных, не только научно не связанных, но и
различных по своему образованию людей? И для чего секретность эксперимента и необычайно
высокий для участия в нем гонорар?
— Выйдя из коридора, — продолжал Стон, — вы попадете в ограниченное пространство, вроде
параллелепипеда с закругленными углами, этак метров четыреста на сто, чуть побольше стадионов в
Лондоне и Мюнхене, оформленного скалами и утесами вместо трибун, травы и неба. А вместо солнца
ярчайший свет из каждого утеса или скалы, словно в них были источники света мощностью в
несколько тысяч ватт. Вы едва не ослепнете от нестерпимого блеска, онемевшая левая нога не
позволит вам идти дальше, и вы хлопнетесь, как и я, на россыпи острых хрустальных осколков на
клочке земли вроде фермерского садика по своим размерам. Сознания вы не потеряете, но увидите
нечто другое, не то, что вас окружает, — это вы рассмотрите после. Я, например, увидел сначала
ленту как бы из цветных стеклышек, сумбурную и пеструю, вроде живописи абстракционистов, потом
— реальность, живую человеческую жизнь, фактически свою жизнь от рождения до смерти, вернее, до
путешествия в этот каменный сверкающий кокон. Не скажу вам, что это приятно. В моей жизни было
немало дней и часов, о которых не хочется вспоминать, а галлюцинация воспроизвела их с полным
совпадением ощущений. Вот почему я не иду сам вторично, а посылаю других, которые, как и я,
могут пройти. Может, у вас была более спокойная и не трудная жизнь, вспомнить которую даже
приятно; если нет, мужество и бесстрашие, конечно, необходимы. Воспоминания иногда болезненны,
потому я и плачу так много.
В комнату без стука тихо, как кошка, вошел или, вернее, скользнул широкоплечий, коренастый,
похожий на отставного боксера человек в модном клетчатом пиджаке и палевых брюках. Седоватый,
коротко стриженный ежик волос, как и у Стона, не говорил о молодости, но лоснящееся лицо его без
единой морщинки никак уж не принадлежало старцу. А его оливковый цвет явно выдавал южанина,
как и густые черные, словно подкрашенные брови над маленькими глазками-льдинками,
смотревшими прямо, не избегая вашего взгляда.
— Привет, мальчики, — сказал он, плюхнувшись в кресло напротив, — я всегда вхожу без стука,
хотя постучать есть чем. — Он выразительно оттопырил боковой карман пиджака, в котором
сверкнула синяя сталь пистолета. — Надеюсь, не помешал деловому разговору?
Стон чуть-чуть скривил губы, явно не слишком довольный этим самочинным вторжением, однако
недовольства не показал. Вежливо улыбнувшись, он тотчас же представил меня:
— Берни Янг. По специальности физик. Веду переговоры по нашему делу.
— Сердце справа? — спросил клетчатый, не называя своего имени.
— Харрис считает, что он подходит по всем данным.
— Интеллигент? — не то спросил, не то констатировал клетчатый.
Я обозлился:
— Вы не ошиблись, синьор безымянный.
— Синьор, это верно. Так меня звали в Палермо, а то, что безымянный, так ты, мальчик, ошибся.
Джакомо Спинелли знает весь город. — И отвернувшись от меня, как будто бы меня и не
существовало вовсе, он по-хозяйски скомандовал Стону: — Значит, четвертый. Народу хватит. Пора
начинать.
— Начнем, — согласился Стон.
— Чтоб я знал день и час. Ясно? Без моих парнишек все равно не управитесь. Сколько нужно?
— Четверых хватит. Плюс две машины. День и час сообщу, как условились.
— Ладно, — сказал клетчатый и встал так же бесшумно, как и вошел. — А ликвидированных
интеллигентов, милый, — обратился он ко мне, — у меня больше десятка по списку. И ни одного
процесса. Вот так.
Он вышел, не прощаясь со Стоном, и даже не обернулся. Я не выдержал:
— Кто же руководит экспериментом, вы или этот тип?
— Я бы не стал так говорить о Джакомо Спинелли, — заметил, опустив глаза, Стон. — Он
получает шесть-семь миллионов в год одних дивидендов, не считая биржевых операций. А из этой
суммы не менее четырех миллионов наличными.
— Из какого же мешка он их черпает?
— Из тайных игорных домов, игральных автоматов, бильярдных и баров. Нет ни одного заведения
в Леймонте, которое не отчисляло бы львиную долю Джакомо Спинелли.
— Какое же отношение он имеет к науке?
— К какой науке? — не понял Стон.
— Я полагаю, что до сих пор шла речь о вашем научном открытии.
Стон даже не улыбнулся, он просто заржал, если так можно выразиться о человеке, мне прямо в
лицо.
— Вы идиот, Берни! Действительно, Джакомо прав: трудно с интеллигентами. Ведь я вас посылаю
совсем не для того, чтобы вы, четверо, подтвердили мое открытие какого-то супер- или
гиперпространства. Наоборот, если вы хотите воспользоваться пятитысячным гонораром, вы должны
молчать, как мертвец. Иначе вы им и станете. Джакомо Спинелли отправил на тот свет не один
десяток людей. И вы сами слышали: ни одного процесса! Примете вы или не примете моего
предложения, вы должны молчать даже о том, что от меня услышали. Во-первых, вас засмеют, а во-
вторых, с вами может случиться несчастье: подколют где-нибудь в переулке или нечаянно собьет
въехавший на тротуар грузовик. Потому я и откровенен с вами, Берни, что не боюсь огласки.
— За что же вы платите непомерный по нынешним временам гонорар, Стон? — спросил я.
— За то, чтобы каждый из вас вынес чемодан с хрустальными осколками, на которых вы
проваляетесь несколько часов в этом диковинном гиперпространстве. Очнетесь, набьете осколками
чемодан и вернетесь назад к «ведьмину столбу» на шоссе. И никакого баловства с камешками.
Парнишки Спинелли вас обыщут, возьмут чемоданы и доставят вас в контору на Мейсенской улице.
Там вы и получите свои пять тысяч чеком или наличными. И болтать не станете. У доктора Харриса,
кроме кардиограммы, хранится и энцефалограмма — запись нервной деятельности вашего мозга. А
запись эта подтвердит, что вы болтун, враль, фантазер, человек с неустойчивой психикой. Так что,
если вы и сболтнете что-нибудь в вашем институте или в газетах, я привлеку вас к суду за клевету и
процесс выиграю. И это еще в лучшем для вас случае, интеллигент Берни Янг. Вот так, как говорит
мой друг Джакомо Спинелли.
— Пять тысяч, — машинально проговорил я.
— Совершенно точно, Берни. Можете их мысленно уже заприходовать.
— А если я откажусь?
— Получите только сто за процедуры у доктора Харриса. И забудьте обо мне. Только зачем же
отказываться от пяти тысяч?
— Timeo danaós et dona ferentes[3], — процитировал я без перевода.
— Латынь или греческий? К сожалению, не знаю. Только, по-моему, не стоит пренебрегать моим
предложением. Вы подходите. Нервная система в порядке: коридор пройдете без труда. Когда о
галлюцинациях предупреждают, они не столь беспокоят. Чемодан небольшой, хотя и вместительный.
А до репутации Эйнштейна вам все равно не дотянуться. Даже газеты предварительно обратятся ко
мне. А ученые? Вы же знаете наших ученых. Тут вам ни Лобачевский, ни Эйнштейн не помогут.
Я помолчал. Логика Стона обезоруживала. Если я расскажу о нашем разговоре, скажем, в
«Леймонтской хронике», то вместо дискуссии в научных кругах меня в лучшем случае ожидает койка
в психиатрической клинике. Ведь кроме так называемых научных традиций, верных Эвклиду и
Ньютону, есть и миллионы Стона, и «парнишки» Спинелли, и грузовики, что иногда сшибают
прохожих, если те неосторожно ступают на край тротуара.
Я вздохнул и сказал:
— Я согласен на ваше предложение, господин Стон.
Он чуть-чуть приподнялся над столом с чарующей улыбкой банкира, принимающего вклад
выгодного клиента.
— Я был уверен в этом, Берни. Умница. Только не слишком откровенничайте с будущими
коллегами. Они знают только то, что необходимо знать, чтобы вынести чемодан на шоссе.