Абрамов Сергей. Опознай живого

[djjaz63]

Подробнее...

Абрамов Сергей. Опознай живого.
Содержание: Опознай живого (приключенческая повесть). - В лесу прифронтовом (фантастическая повесть). - `Ведьмин столб` (фантастическая повесть). - Приключения на Лесной улице (фантастическая повесть). Для среднего и старшего возраста. Тираж 100000 экз. Сергей Александрович Абрамов (род. 10 апреля 1944, Москва) — советский и российский писатель-фантаст, журналист и общественный деятель: сын писателя Александра Абрамова. Лауреат Международной литературной премии Саши Черного: мастер спорта по велоспорту. Печататься начал с 1961 г. Ранние произведения, написанные в соавторстве с отцом А. Абрамовым, представляют собой типичные образцы твердой научной фантастики. Наиболее известна трилогия С. и А. Абрамовых `Всадники ниоткуда` (1967), `Рай без памяти` (1968), `Серебряный вариант` (1978 — `Время против времени`: доп. 1978) о представителях чужой цивилизации, которые исследуют Землю. Первые самостоятельные произведения С. Абрамова — роман `Канатоходцы` (1972) и повесть `Волчок для Гулливера` (1973), также выдержаны в традиционном ключе научной фантастики. В более поздних произведениях постепенно отошел от традиционных канонов жанра, переходя к приемам, свойственным современной сказке и фэнтези.

[djjaz63]

Я и Галка
Я выхожу из ванной двухместного номера приморской гостиницы и почему-то взглядываю на
потолок. Он так высок, что цепочку люстры с молочно-матовыми фонариками следовало бы удлинить
по меньшей мере на метр. Такие величественные готические палаты я видел до этого только в
застенчивых парижских переулочках в патриархальных отелях для богатых негоциантов.
Я надеваю у зеркала белую водолазку с красной каемкой у шеи и серый твидовый пиджак,
купленный в одном из заграничных вояжей.
— Стареющий ловелас с Больших бульваров, — критически замечает Галка.
— Не язви. Принимай душ и пойдем.
— Душ меня не устраивает. Нужна ванна. Иди один.
— Жаль. А может, без ванны?
— Иди, иди. Я уже была в Одессе в пятьдесят первом и шестьдесят восьмом. Все то же, только
пообтерлось и постарело.
— А я не был здесь с сорок пятого, когда Седой вызвал меня в Москву.
— Значит, начнется паломничество по святым местам?
— Это как смотреть, Галочка. Для меня они действительно святые.
— Знаю даже, с чего начнешь. Я молчу.
— Конечно, с трехэтажного дома на углу Свердлова и Бебеля! — смеется Галка. — Так он даже не
постарел — одряхлел. Черная дыра вместо подъезда. Двери почему-то сняты, а перила на лестнице
еле держатся. Я и на дворе была. Он кажется совсем крохотным. Знаешь, как уменьшается
пространство детства, когда взрослеешь? И старого каштана посреди уже нет, и дворовая наша
Швамбрания вспоминается с жалостью. Лучше не ходи, кавалер Бален-де-Балю.
Так меня окрестили в звонких ребяческих играх, по имени владелицы частной женской гимназии,
в Которой после революции обосновалась наша советская трудовая школа. Мне очень нравилось это
роскошной звучности имя, особенно после того, как я прочел Ростана в переводе Щепкиной-
Куперник. Кавалер Бален-де-Балю! «Дорогу, дорогу гасконцам, мы с солнцем в крови рождены!»
— Для полковника госбезопасности это, пожалуй, чуть-чуть сентиментально, — иронически
добавляет Галка, — особенно когда ему уже за пятьдесят. Не по возрасту.
Но я вспоминал не детство и не юность, а ночь под первое мая 1943 года, когда впервые осознал
себя взрослым. Мне было тогда двадцать два года.
Мы собрались на чердаке над Галкиной комнатой, куда можно было проникнуть сквозь дыру в
потолке из бокового чуланчика. Нас было пятеро, сгрудившихся вокруг старенького, починенного
мною радиоприемника, хрипловатым шепотом передававшего согревающие сердце слова: «От
Советского Информбюро…» Пятеро выросших на одной улице, в одном дворе и в одной школе: я,
недоучившийся юрист-первокурсник, работавший наборщиком в типографии «Одесской газеты»,
школьница Галка, дотянувшая до десятого класса и вместо вуза поступившая официанткой в
немецкий ресторан на углу Преображенской и Греческой, Володя Свентицкий, перворазрядник по
боксу в полусреднем весе, укрывшийся от румынской мобилизации в артели грузчиков на станции
Одесса-товарная, и его брат Гога, бывший пионер, ныне чистильщик сапог на Приморском бульваре.
А чуть в стороне примостилась Вера, когда-то библиотекарь городской библиотеки имени Ивана
Франко, превращенной в общежитие для гарнизонных солдат из охраны губернатора Алексяну, —
книги сожгли, персонал разогнали, книжные стенды перешли под солдатские койки. Веру тогда
стараниями Галки удалось устроить кастеляншей в соседний с рестораном отель «Пассаж» на той же
Преображенской. Она распределяла и сдавала в прачечную постельное белье для гостиничных
постояльцев — офицеров немецких резервных частей, задерживающихся в Одессе перед отправкой на
фронт.
— Единственная из нас, кому не удалось дожить до Победы, — говорит Галка.
За четверть века супружеской жизни мы уже привыкли к семейной телепатии, и я, не удивляясь,
понимающе подхватываю:
— Почему единственная?
— Я имела в виду нашу инициативную пятерку. Все выжили, только жизнь разбросала.
Галка уже не думает о ванне. Запахнув халатик, она тянется к лежащей рядом на тумбочке моей
сигаретной пачке. Между прочим, она не курит.
— Оставь, — говорю я.
Не слушая меня, она берет сигарету, неумело мнет ее пальцами и долго глядит на кончики своих
тапочек.
— Самой большой загадкой для меня был ее провал. Я даже не прислушивалась к разговорам за
столиками. Все думала: кто? Кто предал? Ведь она была связана только с Седым, информацию
передавала, как говорится, из рук в руки. А провалилась явка не Седого, а дяди Васи.
Я смотрю в зеркало на Галку. Смешинки в глазах ее погасли, да и сами глаза как будто ввалились.
Или мне это показалось в тусклом зеркальном стекле?
— А помнишь клятву, с которой мы начали тогда после первомайской сводки по радио? — вдруг
спрашивает она.
Не напрягая памяти, я отчеканиваю слово за словом:
— Не щадя крови и жизни своей, за пытки, за издевательства и насилия над моим народом
клянусь мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно. Кровь за кровь! Смерть за смерть!
— Да… все так…
— А ты говоришь — паломничество, — возвращаю я Галку в семидесятые годы.
Она не слышит.
Она все еще там, в глубине времени, вскрытой световой скоростью мысли.
— Наивные мы были. О чем думали? — медленно, без интонации говорит она, и слова ее оттого
звучат, может быть, чуть книжно, но я знаю — они от сердца. — О романтике подвига, а не о его
стратегии. О празднике подвига, а не о его буднях. Застрелить гитлеровца на улице или повесить
предателя, взорвать вагон с боеприпасами или поджечь цистерну с нефтью, прижав к зажигалке
бикфордов шнур. А вот о том, сколько мужества и терпения, сколько мучительных часов ожидания
потребует эта вспышка зажигалки, не думали. Мы еще долго учились терпеть и ждать…
Она права: долго. Почти год. Гога чистил запыленные солдатские сапоги, подслушивал разговоры
их обладателей — солдат и ефрейторов, пригнанных в Одессу, Галка запоминала болтовню пьяных
гестаповцев и психующих фронтовиков за ресторанными столиками. Дядя Вася, штуковавший и
гладивший офицерские бриджи на портняжном катке, терпеливо допытывался у денщиков обо всем,
что требовалось Седому. Володька Свентицкий сыпал песок в буксы товарных вагонов, я урывками по
ночам откладывал из наборных касс шрифт в кулечки, которые под утро незаметно выносила из
типографии уборщица тетя Франя. Добыча переправлялась портному в подвал, где при свете
коптилки мы и набирали оперативные сводки Москвы, подслушанные по радио, и оттискивали их на
обрывках типографской бумаги украденным в той же типографии валиком. Их наклеивали на заборы
и стены, подбрасывали на рынке или вкладывали между листами липкой бумаги от мух, пачки
которой продавали девчонки-школьницы Леся и Муля. «А вот цепкая, липкая бумага! Смерть мухам
единым духом!» — выкрикивали они в рыночной толчее. И ни один купивший листы с начинкой не
выдал девочек, а ведь только за одну-единственную обнаруженную в пачке листовку их могли бы
пристрелить тут же на рынке. Одного застреленного мальчонку я сам видел на Привозе, не доходя до
вокзала; возле него стоял, равнодушно попыхивая скрученной из газеты цигаркой, небритый
немецкий солдат. Прохожие шли мимо и крестились не оборачиваясь: «Страшны дела твои,
господи…» Улица Адольфа Гитлера. Улица Антонеску. Король Михай. Сигуранца. Гестапо.
Наша самостийная пятерка уже входила в это время в довольно большую агентурную группу,
подчинявшуюся одному из подпольных райкомов Одессы. Руководил нами Седой, старый
подпольщик, умело распределявший звенья, задания и роли. Работал он приемщиком в прачечной, в
штате той же гостиницы, что и Вера. И связь поддерживал с ней и дядей Васей, у которого и была
главная наша явка. Типографщики, правда, общались через меня или уборщицу тетю Франю, а мы,
«изначальники», впятером иногда собирались у Галки за чаем-малинкой и лепешками из вареной
моркови. «Пир во время чумы. Званый вечер в Транснистрии», — острили мы.
Я не замечаю, как произношу это вслух. Галка смеется.
— Почему не сказать — в Заднестровье?
— Потому что королю Михаю больше нравилась Транснистрия.
— И король Михай уже забыт. Стоит ли вспоминать?
— Иногда стоит.
Порыв ветра распахивает балконную дверь. Звон стекла возвращает меня в наши дни. Я выхожу на
балкон и вижу зеленый откос берега, черные холмы угольной гавани и стрелы портальных кранов,
похожих на марсианские боевые машины с рисунков Робида к уэллсовской «Борьбе миров».
— Иногда стоит, — повторяю я и выхожу на улицу.

[djjaz63]

Паломничество
Галка не ошиблась. Впечатления детства исказились и поблекли. Я не узнал ни двора, ни дома на
бывшей Канатной. Все сплющилось до игрушечной уменьшенности. Даже хлам на дворе был не тот,
не той давности. А на чердак, где мы давали партизанскую клятву, я не полез. Может быть, там
сейчас, как и прежде, развешивают белье, — еще за вора примут.
Я прохожу по улице Бебеля до пересечения ее с улицей Ленина и сворачиваю вниз, к Оперному
театру. Маршрут мой тот же, что и в сентябре сорок третьего года. Память, как кинооператор, творит
чудо. Одессу моего детства наплывом сменяет Одесса времен короля Михая, тускло просвечивающая
сквозь нынешний, неузнаваемо помолодевший город. Он приобрел как бы прозрачность, возможную
только в кино. Из-за ярко-зеленой ленточки аккуратно подстриженного газона память высвечивает
выщербленный асфальт, разбитый подковами немецких солдатских сапог. Узорчатую игру шелка на
витрине магазина тканей призрачно заслоняют пивные бочки румынской «бодеги». Веселые окна
булочной вдруг закрываются грязным ковром универсальной комиссионки. Хороших ковров тогда в
магазинах не было — их отобрали и вывезли специальные команды для переброски всего ценного в
королевскую Румынию и германский райх. Нам в это время уже было поручено всячески
препятствовать вывозу художественных ценностей из Одессы, и партию ковров, в частности, удалось
спасти: их перегрузила в другой вагон бригада Свентицкого, а железнодорожники укрыли его в одном
из тупичков Одессы-товарной.
На углу улицы Ленина я уже не вижу нынешнего нарядного города — обратный ход времени
безотказно сработал, воскресив в памяти и пустынность тогдашней Ришельевской, и притаившуюся за
окнами непокоренную тишину. Она вдруг раскололась где-то впереди грохотом взрыва, взвизгнула
короткой очередью автоматов. Но я даже не вслушивался — кто обращал внимание на уличную
музыку того времени? К тому же я спешил, не задумываясь над тем, что навстречу мне так же
торопились редкие прохожие с серыми от испуга лицами: мало ли чего пугались тогда в Одессе. А у
меня было неотложное дело: всего полквартала впереди за углом меня ждал серый обшарпанный
домик, на двери которого была прибита фанерная доска-вывеска. Хозяин, обмакнув палец в чернила,
витиевато вывел на ней: «Чоловичий кравец» и ниже по-русски: «Пошив, лицовка, штуковка, глажка».
На крайнем правом окне первого этажа, куда легко заглянуть с улицы, должен был стоять фикус, что
означало: входи смело, коли нет хвоста. А если фикуса не было — проходи мимо, не задерживаясь и
не озираясь.
Метрах в пятидесяти от памятного мне домика я останавливаюсь, как и тогда. Ведь наверняка
знаю, что и дом не тот, и фикуса нет, и все же замираю на месте. Повторяю; как И тогда. Но в тот
день меня остановила Галка, выскочившая из соседних ворот, простоволосая, без косынки, которую
судорожно комкала в руках.
— Повернись сейчас же и ступай не спеша, — скомандовала она свистящим шепотом. — Ничего не
спрашивай. Как будто что-то забыл.
Я повиновался, не глядя на Галку, хотя и видел краем глаза, как она идет рядом, чуть-чуть позади.
— В чем дело? — спросил я сквозь зубы, когда дошли до угла.
— Явка провалена. За дверью охранники с автоматами.
— А фикус?
— Какой еще фикус! Там весь угол разворочен гранатой.
Я должен был встретиться с Галкой у дяди Васи, но опаздывал, что меня и спасло. А Галка?
— Не дошла. Как увидела взрыв — весь угол разнесло — хлоп на землю тут же в воротах и
затаилась… А полицаи с улицы полоснули по окнам из автоматов — и за дверь! До сих пор не
выходят. Ждут.
— Кто же выдал?
— Спроси что-нибудь полегче.
Каждый из нас задавал себе этот вопрос. Провал явки и героическая смерть дяди Васи потрясли
всех. Впоследствии мы узнали, что он бросил гранату не в охранников сигуранцы, ворвавшихся в
мастерскую, а в угол окна, где стоял фикус. Он не успевал снять его и тем самым предупредить
товарищей о провале. И граната уничтожила фикус, часть стены и его самого, что было, пожалуй,
единственным для него выходом: в сигуранце бы его замучили.
Меня же случившееся совсем подкосило. В мастерской дяди Васи я не только набирал и печатал
листовки, но и ночевал, потому что другого местожительства у меня не было. Тетка, заменившая мне
мать, умерла в первые же дни оккупации, а комната наша приглянулась какому-то гауптману. Снять
жилье где-нибудь или поселиться у товарищей не рекомендовалось законами конспирации:
появление нового человека всегда вызывало подозрение у опекавших дом полицаев. Седой возражал
даже против ночевок у дяди Васи, рекомендуя вместо этого фиктивный брак с Верой или Галкой. Но
даже для фиктивного брака с Верой я был слишком уж молод, а вариант с Галкой решительно отверг
сам. Хотя она, всегда готовая к жертвам, и согласилась немедленно, но я, впервые взглянув на нее
глазами пусть фиктивного, но все-таки мужа, сразу понял, что подобное псевдосупружество оказалось
бы для меня слишком мучительным: Галка была чертовски хороша в свои девятнадцать лет.
Так мы и шли тогда бок о бок, растерянные, как дети, заблудившиеся в лесу, не знали, что сказать
друг другу, о чем спросить, на что решиться.
— Куда же ты пойдешь теперь? — вырвалось наконец у Галки.
— Не знаю.
— К Седому?
— К Седому нельзя.
— Может, к Володьке Свентицкому?
— Мы даже здороваться на улице не должны.
— Тогда ко мне. Повесим простыню между койками — и ночуй. А брак оформим в управе.
— Я не хочу фикции, Галка.
Черные глаза ее бесстрашно встретили мой взгляд.
— Сейчас не время для любви, Саша.
— Так не будем подменять ее суррогатом.
Молча дошли до Преображенской. Осмотрелись: спокойно, «хвостов» нет. Но дальше идти вместе
было нельзя.
— Как же связаться с Седым?
— Попробую через Веру. В конце концов, мы работаем в одной богадельне.
Но мы еще не знали, что Веры в гостинице нет. Ее взяли одновременно с налетом на нашу явку.
Это удивляло и настораживало: Вера редко общалась с людьми из нашей группы. И обязанностью ее
были агентурные сведения, а не распространение листовок. Только один раз она встретилась со мной
у дяди Васи, да и то в виде исключения, когда Седого внезапно вызвали на разговор с подпольным
райкомом. Сигуранца подбиралась к Седому, потому что сразу взяли обоих его связных. Но если дядю
Васю мог предать любой из нашей группы, то Веру, кроме меня, никто — так прочно и строго она
была укрыта. В конце концов я все-таки нашел предателя, но это случилось много дней спустя, когда
я заменил дядю Васю на связи с Седым.
В тот день я шел как с мутной пеленой на глазах, не зная куда и зачем. Свернул на
Дерибасовскую, выпил кружку пива у Думитрака, постоял у захламленной витрины комиссионки, и
вдруг чья-то рука легла мне на плечо и я услышал знакомый интеллигентный, негромкий голос:
— Что вы здесь делаете, Саша?
Я сразу узнал Марию Сергеевну Волошину, мать моего одноклассника Павлика. Я дружил с ним,
бывал у них дома, хотя и несколько стеснялся церемонной строгости их европеизированного
домашнего уюта. Что-то мне не нравилось и в Павлике, хотя по мальчишеской своей неопытности я
не мог в точности определить что, но, в общем-то, и не слишком огорчился, когда он, не кончив
школы, уехал в Берлин к отцу, работнику советского торгпредства в Германии. С тех пор о Павлике
мы и не слышали. Говорили, что отец его бросил мать, женился на немке и уже не вернулся на
родину. Так Павлик и семья его выпали из круга моего детства.
Мария Сергеевна почти не изменилась, хотя с тех пор прошло не менее семи лет. Ей было,
наверное, уже за сорок, но выглядела она по-прежнему подтянутой, моложавой, ухоженной и
нарядной.
— Как вы возмужали, Саша. Совсем взрослый. Только в лице еще что-то прежнее. И чубчик.
Потому и узнала.
Я галантно поцеловал ей руку.
— Почему не заходите? Я там же, на Энгельса. Простите, на Маразлиевской… А что вы ищете
здесь, в пустыне?
— Комнату ищу, Мария Сергеевна.
— Какие же комнаты на Дерибасовской? А ваша собственная?
— Увы, в ней разместился немецкий гость. Она поняла.
— Да-да, все это очень грустно. Многое грустно, Саша.
Безумная идея вдруг пришла мне в голову.
— Может быть, у вас есть свободная комната? Вы меня бы выручили. Я ведь жилец аккуратный и
тихий.
Мне показалось, что она смутилась. Потом задумалась. Потом вдруг улыбнулась одним уголком
губ.
— Пожалуй, я могла бы помочь. Есть комната. Бывшая комната Павлика. Ее не тронули — очень
мала.
Я внутренне возликовал, вспомнив светелку Павлика.
— Можно, я сейчас же и перееду, Мария Сергеевна?
Она опять задумалась, мельком оглядела меня, оценив что-то по-своему, и добавила вежливо, но
строго:
— Только одно условие, Саша. Чтоб ничего такого… Время, сами понимаете. Не подведите.
Так я и переехал в дом, едва не ставший моей могилой…
Сейчас, спустя тридцать лет, я снова прошел по улице Энгельса. Дом не очень изменился, лишь
чуть-чуть постарел. Тот же мрачный, серый, под гранит, фасад, уставившийся на парк имени
Шевченко, тот же набор готических окон на втором этаже, те же резные филенки подъезда.
Но в дом я не вошел. Встреча с прошлым не вызывала умиления.

[djjaz63]

Я и Тимчук
От паломничества моего я уже еле волочу ноги, а до обеда в гостинице, когда я обещал Галке
вернуться, остается еще час с лишним. Надо его убить.
Захожу в пивной бар в переулочке на Дерибасовской, который одесситы зовут «Гамбринус»,
должно быть в память воспетого Куприным тезки. После белой от солнца улицы в подвальчике
полутьма, длинные столы, за которыми впритык жмутся любители бочкового «Жигулевского»,
огромные пивные бочки, обращенные в столики, снующие мимо них официантки с подносами,
вмещающими добрый десяток кружек, несчастливцы, которым так и не удается найти свободное
место. Жарко. Влажная духота, как в батумском приморском парке. Только пахнет не магнолией, а
пивом, по́том и какой-то соленой рыбой.
Мне везет. Освобождается место возле бочки, где уже восседает седоватый толстяк с пышными
запорожскими усами. Он пристально вглядывается в меня, щурится, даже приподымается, чтоб лучше
рассмотреть, и робко спрашивает:
— Олесь?
Так меня называл тридцать и сорок лет назад единственный в Одессе человек — Тимчук. Звали мы
его не по имени, которое, кстати говоря, я и не помню, а просто Тимчук, Тим, Тимка. Наши квартиры
были рядом, да н учились мы в одном классе, только Тим ушел из школы после седьмого класса к
отцу, не то метрдотелю, не то шеф-повару в бывшем «Бристоле», учиться «на официанта» или «на
кельнера», как тогда говорили. Мы просто жили рядом; не дружили и не враждовали, а драться с ним
было опасно: он еще мальчишкой играл пудовой гирей и вырастал из рубашек, лопавшихся у него на
бицепсах.
Сейчас он сияет: тридцать лет не виделись!
— А тоби и не узнаешь. Який франт!
— А тебя? Усы как у Пилсудского.
— Ни. Як у Бульбы.
Он говорит, как и раньше, мешая русские слова с украинскими.
— Ждали — не гадали, а побачились. Давно тут?
— Утром прилетел. А вечером отплываю на «Котляревском».
— Ну, а в обед ко мне на вареники. Есть и домашняя горилка з перцим. Погрустим за Одессу-
маму.
— Я с Галкой приехал, Тим. Жар в глазах Тимчука остывает.
— С Галиной Юрьевной? Так. Привет передай ей, наикращайщей, хоть и не жаловала меня.
Строгая дивчина была, недоверчивая.
— Все забылось, Тим. Просто время у нас ограничено.
— Ни. — Он сжимает толстые пальцы в пудовый кулак и легонько ударяет им по залитой пивом
бочке. Бочка глухо гудит. — Ничего не забыто, Олесь.
Он прав, конечно. Ничего не забыто. И Галка действительно его недолюбливала. А в сорок первом
мы все даже возненавидели его, когда он пришел из городской управы с повязкой полицая и
автоматом через плечо. «Меня из ресторана силком взяли, как отец ни просил, — оправдывался он, —
только я своих трогать не буду». Но мы были неумолимы. «Свои у вас в сигуранце, домнуле жандарм,
а здесь, извините, своих у вас нету». Надо честно сказать, никого из нас Тимчук не выдал, а
впоследствии и работу свою в полиции подчинил задачам нашей подпольной группы, и даже мне с
Галкой жизнь спас, все же его добровольное «полицайство» в сорок первом году Галка ему не
простила. И Тимчук это знал.
Сейчас он гладит пышные свои усы — кончики намокли в добром одесском пиве — и, подмигнув,
предлагает:
— Повторим?
— Повторим.
— А помнишь, как ты мене завербовав?
— Еще бы. На углу Новорыбной?
— Ни. За мостом, где трамвайные рельсы из мостовой выковыривали…
Мы действительно столкнулись тогда с Тимчуком. Я хотел было мимо пройти, да что-то в лице его
поразило меня — глухая, невысказанная, подспудная ярость. Он не видел меня, смотрел сквозь меня,
как грузили вырванные из гнезд рельсы на желто-зеленый немецкий грузовик.
— Интересуешься, как дружки твои хозяйствуют? — спросил я. — Стараются во славу родной
Транснистрии.
— Бачу, — сказал он. — Грабят як бандюги.
— Так они и есть бандюги. Не знал разве?
— Узнал.
Я тут же подумал, что полицай с таким настроением мог быть полезен подпольщикам.
— Так хоть ты по крайней мере не имеешь отношения к этому грабежу, — начал я осторожно.
— Имею, — вздохнул он. — Получен приказ самого одесского головы Пынти. Все, что есть ценного
в комиссионках, тут же забирать — и на склад городской управы. Картинки, подсвечники, лампы
настольные либо из бронзы, либо из серебра, меблишку какую-нибудь редкую. Есть еще что-то в
городе, что ворам пока не досталось. — От волнения он говорил по-русски чисто, не переходя на
украинский.
— А хочешь помочь, чтоб не досталось?
— Как?
— Надо узнать номера грузовых отправлений, место назначения и вид отправки: багажом или
почтой. Сможешь?
— Смогу.
— Заметано. Ты когда днем свободен?
— Лучше к часу. У нас сьеста, как говорит домнуле голова.
— Встретимся на кладбище. Третий проход слева. У памятника купеческой вдовы Охрименко. Во
вторник. Не опоздай — ждать не буду. А выдашь — тебе же хуже. Поедешь прямиком не в райх, а в
рай.
— Спасибо за веру, Олесь. Не обману.
Седой не одобрил моей инициативы. Добровольно пошедший в полицаи не заслуживает доверия.
Но что сделано, то сделано. Встречу мне разрешили при условии, что контролировать ее будут трое
подпольщиков. При малейшей опасности мне дадут возможность уйти.
Но опасности не было. Тимчук точно выполнил задание и столь же точно выполнял другие.
Сведения, добываемые им, были верны и своевременны, а его связи с сигуранцей и гестапо позволили
спасти не одного человека, которому угрожал арест или отправка на принудительные работы в
Германию. Седой все еще осторожничал и не расширял его связи с подпольем. Но кое с кем он его
все-таки связал. С Гогой Свентицким, например. С дядей Васей. С Галкой, наконец, которой труднее
всего было отлучаться из ресторана, а с Тимчуком она всегда могла перемолвиться у себя на дворе
или в подъезде, хотя Галка была единственной из нас, которая ему все-таки до конца не доверяла.
— Порядочный человек никогда бы не стал полицаем.
— Он давно раскаялся, Галка.
— Такие не раскаиваются. Такие мухлюют. Почуял, что крысы с тонущего корабля побежали…
Гибель дяди Васи и Веры (во внутренней тюрьме гестапо от нее не добились никаких показаний)
не привела к провалу нашей организации. Вынужденная пауза не обнаружила ни слежки, ни
провокаций. Но провокатор все-таки был. Тот, кто знал связных и явку, знал и затаился. Почему?
Знал мало, хотел знать больше? Охотился за Седым, оставляя нас на закуску? Забравшись на чердак,
мы с Галкой часами перебирали всю нашу группу, пробуя втиснуть каждого в незаполненную строчку
кроссворда. Только я и Галка знали обоих помощников Седого, но никто из нашей группы не имел
связи с Верой, а связанные с нею не знали нас. Арест Веры еще мог быть случайным — какая-нибудь
неосторожность, обмолвка, оброненная записка, — но одновременный провал обоих был явно
обдуманным тактическим ходом врага. Кто же сделал этот ход? Мысли путались, кроссворд не
решался.
— Так можно всех подозревать, даже Седого, — злился я.
— А Тимчук? — спрашивала Галка.
— Тимчук не знал Веры.
— Мог узнать.
— Каким образом?
— Кто-нибудь проболтался.
— Кто? Вера была табу для всех.
— Для нас. А ты знал связи Веры? Нет. А связи Тимчука? Тоже нет.
Именно это упоминание о связях Тимчука и вывело меня на след предателя. Тимчук давно уже
предлагал мне привлечь к работе одного «подходящего парня», который, мол, и в полицаи не пошел и
на немцев не работает. Речь шла о Федьке-лимоннике, торговавшем с лотка мелкими грушами-
лимонками, леденцами, похожими на подслащенное сахарином стекло, и папиросной бумагой,
которую он вырывал из альбомных изданий Брокгауза и Ефрона, где листы ее вклеивались
прокладкой между гравюрами. Книгами тогда в Одессе топили печки — «буржуйки», и добыча
доставалась Федьке легко, обеспечивая заработок и дружеские связи с шатавшейся по рынкам
румынской и немецкой солдатней.
Он мог быть кое в чем полезен для нас, но мог стать и опасным, потому что разгадал истинное
лицо Тимчука. Тот как-то проговорился о листовках, а Федька загорелся, попросил привлечь к этой
работе: «листовку со слезами целовал». Седой, которого я поставил в известность об этом, допускал
возможность провокации, но все же предложил проверить Федьку, ограничив его деятельность
распространением листовок, а его связи с подпольем — взаимоотношениями с Тимчуком. Где и кем
печатались листовки и как они попадали к Тимчуку, Федор не знал и не интересовался, выполняя
задания, как солдат приказы непосредственного начальника.
Именно это нас и успокоило, хотя должно было насторожить: молодой честный парень,
допущенный к делам, требующим отваги и мужества, естественно претендовал бы и на больший риск
и на большее к нему доверие. Но у Федьки была другая цель. Не завербованный пока ни гестапо, ни
сигуранцей, он решил на свой риск и страх проследить связи Тимчука с одесским подпольем и найти
головы покрупнее и подороже тимчуковской. Запыленный, серый и юркий, в собственноручно сшитых
тапочках из сыромятной кожи, он неслышно и незаметно день за днем терпеливо выслеживал
Тимчука, пока не засек его встречу со мной.
Теперь «охотник» пошел по другому следу и легко обнаружил мою квартиру: в те дни я болел и
выходил только на встречу с Тимчуком да проводить в первый и единственный раз посетившую нас
Веру. И надо же было так случиться, что именно в эти минуты и углядел нас Федька-лимонник. Я
даже заметил его на улице, только не придал значения: Федьку можно было встретить в любом конце
города. Но часа своего он дождался и выследил Веру вплоть до гостиницы, а узнать, кем она там
работает, было для него сущим пустяком. Две головы он продал и только в одном ошибся: пала не
моя голова.
Но почему он не продал третью голову — Тимчука? Да просто потому, что тот мог утопить его на
допросах, а сам по себе, как раскрытый подпольем предатель, он был не нужен гестапо. Пешка, фоска,
битая карта в игре. И, понимая это, Федька берег Тимчука, как кончик ниточки, связывающей его с
непокоренным городом. Но теперь уже Тимчук следил за ним и в конце концов поймал его в часовой
мастерской, под прикрытием которой орудовала резидентура гестапо. Мы всё сопоставили, всё
взвесили, прежде чем принять решение. Даже допрашивать предателя было уже не нужно…
— Еще по одной, — предлагает Тимчук, стуча кружкой.
Он долго молчит, разглядывая свою поросшую рыжим волосом руку, сжимая и разжимая пальцы.
— Ты где работаешь? — спрашиваю я, пытаясь отвлечься от воспоминаний.
— Работаю? — удивляется он вопросу. — Портальный кран бачил? На пирсе. Крановщиком.
— Ну там твоя силушка не нужна.
— Так я ж не о том. Вспомнилось. На кладбище був?
— Зачем? Я и так все помню.
— Ты же рядом стоял. Другие отвернулись, а ты бачив.
Я действительно стоял рядом и не отвернулся. Нас было пятеро тогда на кладбище у памятника
гостеприимно укрывшей нас одесской купчихе — Тимчук, я, Галка, Володя Свентицкий и Леся,
заменившая Веру. Именно нам и поручил Седой привести приговор в исполнение. Фанерная дощечка
с надписью «Провокатор гестапо. Казнен по приговору народных мстителей» была уже заготовлена,
веревка тоже. Мы только забыли о табурете или ящике, который следовало выбить из-под ног
повешенного. Федор стоял на коленях с кляпом во рту под узловатым отростком клена и даже не
дергался. По-моему, он уже умер заживо.
Володька вынул веревку и глядел на дерево, не зная, что делать. Галка стояла позеленевшая, как
от морской качки. Не двигались и мы с Лесей. Тогда Тимчук сказал:
«А ну-ка отвернитесь, хлопчики. Не будем дерево трупом поганить. Я его породил, я же его и
кончу…»
Вот тогда я и запомнил эти поросшие рыжим волосом могучие руки.
— Пора, Тим, — говорю я, вставая из-за бочки. — Пошли. Отплытие в шесть. Приходи к причалу.
— Приду. Не серчай, что вспомнилось. Темное тоже не забывается.
— Темное ушло, Тим. Светлое осталось. Оно всегда светило нам, как солнце сквозь тучи.
Мы подымаемся из подвальчика на залитую солнцем улицу, а в ушах еще звенят серебряные трубы
Довженко:
«Приготовьте самые чистые краски, художники. Мы будем писать отшумевшую юность свою».

[djjaz63]

Отплытие
Черно-белый красавец «Иван Котляревский» стоит у причала морского вокзала. Причал тянется
далеко-далеко, как взлетная полоса, по которой прямо к борту подъезжают автомашины из города.
Длинные руки лебедок играючи перебрасывают грузы в разверстые пасти трюма. Многоэтажный
дворец над ним пока еще пуст — театральный зал перед премьерой, причем иллюзию дополняют
контролеры у трапа в белоснежных куртках и фуражках с золотыми «крабами».
Где-то наверху, на пятом или шестом этаже, и наша каюта на открытой палубе, над которой
вытянулись одна за другой серыми дельфиньими тушами покрытые натянутым брезентом шлюпки.
Теплоход был копией «Александра Пушкина», на котором я ходил в круиз из Ленинграда в Гавр
прошлой осенью, — тот же черный остов и белые палубные надстройки, та же радиомачта и косо
срезанный конус трубы с франтоватой полоской сверху — этаким алым галстуком на белом моряцком
мундире.
Мы только что отдали дань ресторации на вокзальной веранде и, разомлев, сидим у чемоданов на
причале на приятном морском сквознячке. До отплытия еще больше часа. Я молчу.
— Ты что раскис? — спрашивает Галка.
— Жарко. — Мне не хочется объяснять.
— Здесь совсем не жарко. Не финти. Грустно, что уезжаем, да?
— Грустно, конечно.
— Встречи с прошлым не всегда радуют.
— Галя! — зовет кто-то рядом.
Я оборачиваюсь и вижу, как немолодая, хорошо скроенная блондинка, в небесно-голубых брюках и
желтой кофточке, бросается к Галке. Ей бы еще три короны на грудь и можно записывать в «Тре
крунур» по любому виду спорта.
— Ты провожаешь или едешь?
— Еду, конечно.
— Мы тоже. Шлюпочная палуба. Полулюкс. Сто двадцать четвертая.
У нас тоже шлюпочная палуба и такая же каюта-полулюкс. Но Галка не хвалится.
— Ты с кем? — атакует блондинка.
— С мужем. Знакомься. Я встаю.
— Гриднев, — говорю как можно суше: блондинка мне явно не нравится.
— Сахарова Тамара, — отвечает она и, подумав, добавляет: — Георгиевна… А у тебя интересный
мужик, Галина, — она оглядывает меня с головы до ног, — и одет…
— Старый пижон, — смеется Галка.
— Из какой сферы? Наука, искусство, спорт, торговля?
— Пожалуй, наука, — говорю я неохотно.
— Доктор или кандидат?
Кто-то спасает меня от допроса. С криком «Миша!» блондинка ныряет в сутолоку у трапа.
— Что это за фея?
— Моя косметичка.
— Зачем тебе косметичка?
— Работа в институте судебных экспертиз еще не избавляет меня от необходимости следить за
своей внешностью.
— А это ее муж, наверно?
— Вероятно. Я с ним не знакома.
Мужчина, с иссиня-черной бородой с проседью, примерно моего роста и моего возраста, даже не
посмотрел в мою сторону.
— Чем он занимается?
— Оценщик в комиссионном магазине на Арбате.
— Интеллектуальная профессия.
— Зато выгодная. Может поставить твой пиджак за полсотни, положить под прилавок и позвонить
своему знакомому, падкому на импортные шмотки. А тот еще подкинет ему четвертной.
— В криминалистике это имеет определенное название.
— Имеет.
— Что-то меня не тянет к такому знакомству.
— Для твоей профессии полезны любые знакомства.
Я ставлю чемоданы на освободившуюся скамейку и не собираюсь вставать.
— Пусть все пройдут. Да и Тимчука пока нет.
— А я тут, — возвещает обладатель запорожских усов в украинской расшитой рубашке. В руках у
него бутылка пива и два бумажных стаканчика. Третий с мороженым.
— Этот, должно быть, для меня, — смеется Галка и целует Тима в его пушистые усы. — Какой
богатырь! Прямо из Гоголя. Был Остап, стал Тарас. Ты что вчера про меня Сашке наговорил?
Я объясняю:
— Это она о нашей прогулке в прошлое. О пиршестве воспоминаний.
— Пиршество воспоминаний, — назидательно говорит Галка, — хорошо в трех случаях: для
мемуариста, для юбиляра и в праздник, когда встречаются ветераны войны.
— Для мене вчера и був праздник, — подтверждает Тимчук.
— А для меня праздник сейчас — это отдых, Тим. От московской сутолоки, от воспоминаний и
телевизора.
Несколько минут мы оживленно болтаем. О том о сем — ни о чем. Галка вдруг смотрит на часы и
перебивает:
— У нас еще сорок минут. Успею послать телеграмму маме. Пусть не тревожится.
— С теплохода пошлешь.
— Не знаю. Там все по часам расписано. А здесь ходу всего четыре минуты.
Она убегает, оставляя нас одних, и мы вдруг убеждаемся, что говорить не о чем. Все переговорено.
Но и в молчании обоим тепло и радостно.
Мимо нас к табачному киоску торопливо проходит человек с иссиня-черной бородой и военной
выправкой. Что-то неуловимо знакомое вдруг настораживает меня в этом облике.
— На бороду дивишься? — спрашивает Тим.
— Борода как раз ни к чему. Ее не помню.
— А кто это?
— Муж одной Галкиной знакомой. Некто Сахаров. А может, и не Сахаров, это она Сахарова. Что-то
цепляет глаз в нем, а что — не знаю.
Мы смотрим ему вслед. Он покупает пачку сигарет, возвращается и, не обращая на нас никакого
внимания, закуривает в двух шагах от нашей скамейки. Теперь он отчетливо виден — так сказать,
крупным планом.
— Узнал? — спрашивает Тимчук. Когда он встревожен, то говорит, не балуясь украинизмами.
— Боюсь утверждать.
— А я узнал.
— Сходство часто обманывает. Слишком уж давно это было.
— Тогда я разговаривал с ним, как с тобой — лицом к лицу.
— А шрам на подбородке? Его даже борода не скрывает.
— Шрама не было. Может, потом?
— Когда потом? Забыл?
Тимчук молчит, потом произносит с твердой уверенностью:
— Он.
Я уже ни в чем не уверен. Мало ли какие бывают совпадения.
— Глупости, Тим. Показалось.
— У меня глаз крановщика. Наметанный. Не придется тебе отдыхать, полковник.
— Чудишь. Такие вещи проверять да проверять.
— Вот и проверишь. Кончился твой отпуск, друже полковнику.
Я смотрю вслед уже шагающему по трапу бородачу. В чем же сходство? Не знаю. Но оно есть. Не
подслушал же мои мысли Тимчук — узнал.
— Если понадобится — телеграфь. Прилечу для опознания, — говорит он.
— О чем вы? — подбегает Галка.
— Да ни о чем. Чудит Тимчук.
Мы обнимаемся на прощание. Он настороженно, даже встревоженно серьезен.
— Так если что, телеграфь. А может, и до Одессы доедешь.
— О чем он? — повторяет Галка.
— Чушь зеленая, — говорю я и, подхватив чемоданы, иду к трапу.

[djjaz63]

Ялта
Знакомство
Мы с Галкой только что выкупались в бассейне и сидим в шезлонгах на открытой солнцу кормовой
палубе — я под тентом, Галка на солнцепеке, даже жмурясь от наслаждения: вероятно, рассчитывает
вернуться из рейса мулаткой.
Рядом с ней на туристском надувном матрасе Тамара — лениво ведут свой женский загадочный
разговор. Именно загадочный: мужчинам не дано понимать всеобъемлющей женской интимности.
Бородатый муж Тамары играет тут же у натянутой на палубе сетки в волейбол не то со студентами,
не то с юными кандидатами наук. Играет отлично, почти профессионально, вызывая завистливые
реплики зрителей: «Посмотри на бороду. А подачка? Во дает!» Он подвижен, ловок и вынослив, как
тот старый конь, который, как известно, борозды не испортит. Впрочем, слово «старый» к нему не
приклеишь, даже «пожилой» не подходит. Куда мне…
Я искоса внимательно наблюдаю за ним, силясь уловить что-то знакомое. Иногда улавливаю, чаще
нет. Мелькает нечто мучительно памятное и тает на солнце. А он даже не смотрит на меня, не видит
и не интересуется — играет беззаботно и с удовольствием. Нет, мы с Тимчуком определенно
ошиблись. Тут даже не сходство, а так, что-то вроде как на дрянных фотокарточках, какие
наклеивают на сезонные пригородные билеты в железнодорожных кассах.
Воспользовавшись тем, что Тамара снова отправилась в бассейн, я подвигаюсь к Галке.
— У нас два свободных места за столиком в ресторане, — говорю я с наигранным равнодушием. —
Пригласи своих знакомых. Пусть пересядут.
— Тебе же не понравилась эта пара.
— Все лучше, чем одним сидеть. Новые люди. Да и веселее.
— Тебя Тамара заинтересовала?
— Скорее, ее муж.
У Галки хитро прищурены глаза.
— Любопытно, почему?
— Красивый мужчина.
— Так это я должна интересоваться, а не ты.
— Вот ты и заинтересуйся.
— Зачем?
— Хорошо в волейбол играет.
— Финтишь, Сашка. Тут что-то не то.
— Может быть. А ты все-таки их пригласи.
Тамара возвращается из бассейна, и Галка, лукаво взглянув на меня, берет, что называется, быка
за рога.
— Тамара, у вас интересные соседи за столиком? Тамара морщится:
— Два желторотых юнца. Вон они играют в волейбол с Мишей.
— Пересаживайтесь к нам. У нас как раз два свободных стула и столик не у прохода.
— Если ваш муж, конечно, не возражает, — вставляю я.
— Муж мне никогда не возражает, а потом, с вами же интереснее.
Посмотрим. Первый крючок я забросил.
— Кстати, обед сегодня на час раньше. На подходе к Ялте, — добавляет Тамара. — Уже одеваться
пора. А потом на экскурсию в Алупку. Идет?
— Я поеду, — говорит Галка.
Я молчу. Поедет ли он?
К обеду являемся в полном параде. Женщины раскручивают разговор сразу, как магнитофонную
ленту. Мужчины сдержанны и церемонны. Две высокие договаривающиеся стороны.
— По сто для аппетита перед обедом? — предлагаю я.
— Давайте.
— У вас «Столичные»?
— Нет, «Филипп Моррис». Покупаю блоками на новом Арбате.
Закуриваем.
— Оригинальная специальность у вашей жены. Эксперт-криминалист.
— О криминалистике я уже забыла, — роняет Галка: по-видимому, ей не хочется раскрывать перед
посторонними секреты профессии. — Сижу на экспертизе старых документов. Недавно определяла
подлинность пометок Чайковского на где-то найденных нотах.
Галка невольно подыгрывает мне. Не нужно, чтобы он знал или догадывался о моей работе.
— А вы? — тут же спрашивает он.
Галкина рука лежит на столе. Я многозначительно сжимаю ей пальцы.
— Я юрист, — говорю. — К сожалению, не Кони и не Плевако. Рядовой член коллегии защитников.
— Уголовный кодекс?
— Нет. Разводы, наследства, дележ имущества.
Галка не проявляет ни малейшего удивления: поняла, что я начал пока еще не известную ей игру.
— Н-да, — лениво бросает он. — Невесело у вас получается.
— У вас веселее?
— Пожалуй, нет. Я уже после войны Плехановский кончил. Директора универмага из меня не
вышло. Главбуха тоже. Верчусь мало-помалу в комиссионке.
— Золотое дело эта комиссионка, — хвастливо провозглашает Тамара.
— Не преувеличивай, — кривится он. — Работа как работа. Не лучше твоей.
Что-то в его интонации тотчас же останавливает его рубенсовскую красавицу. Теперь она внимает
только позвякиванию ножа и вилки. А он? Неудачник или играет в неудачника? Но ведь эти игры —
дешевка. При его спортивной ухоженной внешности и умных, очень умных глазах. Я внимательно
ищу в них давно знакомое. И нахожу. Неужели мы с Тимчуком не ошиблись?
А он только вежливо слушает или спрашивает, глядит на меня, как на чистый лист бумаги, на
котором сам же напишет: «Сосед по столику, спутник по рейсу. Не очень интересен. Общих тем нет.
Скучно». Это, если мы с Тимчуком ошиблись. А если нет? Я изменился, конечно, за тридцать лет.
Галка тоже, но узнать нас можно. Особенно ему, если это он. Тогда где же встревоженные искорки в
глазах, растерянный жест, невольно сжатые губы, дрогнувшие пальцы, пусть чуть дрогнувшие, но я бы
заметил. Глаз наметанный — профессия. А тут — ничего. Съел суп, отставил макароны — не любит.
Сосет фруктовый компот. И слова бросает равнодушно, как окурки тушит.
Разговор поддерживает главным образом Галка:
— Вы почти профессионально играете в волейбол. Любите спорт?
— Больше по телевизору.
— Бросьте. Сразу виден тренинг.
— У нас дома и боксерские перчатки, и груша, — опять-таки не без хвастовства вставляет Тамара.
И опять он кривится. Откровенность Тамары ему явно не нравится.
— Я и стреляю неплохо, — цедит он. — В роте был снайпером.
Мне хочется спросить, где он воевал, но понимаю, что он назовет именно те места, где воевал
Сахаров. А потом, это можно сделать и позже. Разговор о военном времени не должен быть
преднамеренным.
И тут я опять настораживаюсь, видя, как он закуривает. Берет сигарету двумя пальцами, отставив
мизинец, чиркает зажигалкой, затягивается и тут же, вынув сигарету изо рта, глядит на тлеющий ее
огонек. Тот самый жест, который и насторожил нас с Тимчуком на причале. Жест, который я помню
все тридцать лет, как неотплаченную пощечину.
Теплоход гудит, подъезжая к ялтинскому причалу. Официантки разносят билеты на экскурсию в
Воронцовский дворец в Алупке. Там, кажется, жил Черчилль в дни Ялтинской конференции, и, честно
говоря, меня это мало интересует.
— Я не поеду, — говорит Сахаров, если он действительно Сахаров.
— Я тоже, — немедленно присоединяюсь я. — Дамы поедут вдвоем, а господа по-мужски посидят
чуток в баре. Не возражаете, Михаил Данилович?
Он молча кивает. Глаза вежливы, но равнодушны. Ни любопытства, ни тревоги.
— Только я не очень разговорчивый собеседник, — лениво бросает он, — извините.
— Я тоже не из болтливых, — поддакиваю я.
А дальше происходит все как по писаному. Мы провожаем жен до автобуса и уже готовы повернуть
к трапу, как он предлагает:
— Может, пройдемся по набережной? Выпьем по стакану каберне в забегаловке.
Из полутемного массандровского магазина мы выходим разморенные вином и прогулкой по
размягченному
солнцем
асфальту.
Диалог
невнимательно-безразличный,
как
у
соседей
в
троллейбусе.
— Не люблю Ялты. Одна набережная и узкие, пыльные улочки, ползущие в гору.
— А санатории?
— Лучшие санатории за Ялтой — в Ливадии и Мисхоре. А здесь один пляж. Кстати, он под нами.
Выкупаемся?
— В бассейне чище.
— Бассейн — это коробочка. А я плавать люблю. Не хотите — подождите на берегу. Минут
двадцать, не больше.
Он выбрал клочок гальки почище, прошел, ковыляя по камням в воде, и вдруг, нырнув, быстро
уплыл вперед, почти невидный в прибое. Я тотчас же засек воспоминание. В шестнадцать лет я так же
поджидал его на пляже в Лузановке, а он — если то был он — мелькал движущейся точкой вдали. Он
и в детстве резвился дельфином, не обращая внимания на оградительные буйки.
Опасно поддаваться навязчивой идее и подгонять под нее все, что просится подогнать. Начнем с
исходного пункта: Сахаров есть Сахаров. Преуспевающий оценщик комиссионного магазина. Муж
влюбленной в него пышнотелой блондинки. Не глуп, но практичен. Нравится женщинам, но не
кокетничает. Так не ищите знакомого в незнакомом, полковник, не будите давно уснувших
воспоминаний. Подозрительность — плохой исследователь человеческих душ.
На теплоход мы возвращаемся прямо в бар у бассейна. Мальчишка в белой курточке переставляет
на стойке бутылки с иностранными этикетками.
— Попробуем «Мартини», Михаил Данилович, — предлагаю я тоном знатока-дегустатора.
Сахаров улыбается:
— Это вам не загранрейс. В лучшем случае подадут фирменный или дамский. Правда, бой?
Я настораживаюсь. Реплика режет ухо. Мальчишке тоже.
— Я не бой. Если говорите по-русски, обращайтесь как полагается.
Молодец бармен, хотя тебе и семнадцать лет. Срезал-таки оценщика. А может быть, тот сказал это
нарочно, с целью подразнить меня: вот тебе, мол, и промах разведчика, лови, мил друг, если
сумеешь. Как говорится, «покупка» вполне в духе Павлика Волошина. А может быть, просто обмолвка
человека, побывавшего за границей по туристским путевкам?
Сахаров, игнорируя реплику бармена, не очень заинтересованно спрашивает.
— А что же есть в репертуаре?
— Могу предложить «Черноморский».
Это обыкновенная смесь ликера, водки и коньяка. Гусарский «ерш».
— Как на войне, — смеется Сахаров. — Мы так же мешали трофейный ликер, чтобы отбить
сладость.
— Где воевали? — мимоходом спрашиваю я как можно равнодушнее.
— Где только не воевал! И под Вязьмой, и на северо-западе…
Продолжать ему явно не хочется, и я не настаиваю. Отставляю с отвращением «ерш» и
потягиваюсь:
— Ну что теперь делать будем? Шляфен или шпацирен геен?
— По-немецки вы говорите, как наш старшина из Рязани.
— А вы?
Он пожимает плечами.
— Научился немного в лагере.
— В каком? — невольно встряхиваюсь я.
— В плену. На Западе.
— По вашей комплекции не видно. Разве шрам только.
— Американцы, захватив лагерь, откармливали нас, как индеек. А шрам — это с детства. Нырнул
неудачно, рассек о камень.
Занавес упал. Спектакль окончен. Сахаров есть Сахаров, энный человек со случайным сходством с
кем-то, тебе очень знакомым. Настолько знакомым, что у тебя даже при мысли о нем холодеет сердце.
Но пусть оно не холодеет, тем более, как нам тогда сообщили — потом, позже, — нет в живых этого
человека. Обычной гранатой-лимонкой разнесло его в куски на бывшей Соборной площади. А бросил
гранату даже не наш парень, то есть не из нашей группы: Седой знал его, а мы нет. Я, признаться,
очень огорчился, что это была не моя граната.
Ну что ж, полковник Гриднев может теперь бездумно продолжать свой круиз по Черному морю.
Но…
Сахаров, прежде чем свернуть в коридорчик, где находится его полулюкс, снова закуривает. И
снова знакомый жест. Два пальца, отставленный мизинец и пристальный задумчивый взгляд на
тлеющий огонек сигареты. Такие привычки неискоренимы потому, что их не замечают и о них не
помнят. И они индивидуальны, как отпечатки пальцев, двух одинаковых быть не может.
Нет, бездумный круиз не продолжается. Продолжается розыск.

[djjaz63]

Я и Пауль Гетцке
Розыск продолжается в кресле каюты на шлюпочной палубе. Я подытоживаю воспоминания и
впечатления дня.
Более тридцати лет назад, когда Павлик Волошин уезжал в Берлин к отцу, он уже курил
присланные отцом английские сигареты «Голдфлейк». Курил щегольски, держа сигарету большим и
указательным пальцем, отставив при этом мизинец, и вынимал ее изо рта, поглядывая на тлеющий
огонек. Точно так же он закурил ее и в сорок третьем году, когда появился в Одессе у своей матери на
улице Энгельса, вынужденно переименованной в дореволюционную Маразлиевскую. Был он в черном
мундире СС, в звании гауптштурмфюрера и в должности начальника отделения гестапо, я не знал
точно, какого именно отделения, но интересовался он, как и все в гестапо, главным образом одесским
подпольем. Он вежливо и церемонно поцеловал руку Марии Сергеевне, театрально обнял меня, как
старого школьного друга, и закурил. Тогда я и узнал, что зовут его уже не Павлик Волошин, а Пауль
Гетцке, по имени мачехи, оставшейся в Мюнхене. Отец его к тому времени уже умер.
Навязанную мне роль старого друга я сыграл без преувеличенной радости, но и без растерянности
и смущения. Встретились два бывших школьных товарища и поговорили по душам о прежней и новой
жизни.
— Кавалер Бален-де-Балю. Помнишь, маркиз?
— Конечно, помню. — Я все еще был лаконичен.
— Кого из ребят встречаешь?
— Мало кого. Разбрелись люди. Тимчука видел.
— Тимчука и.я видел. Он у румын в полиции. Думаю взять его к себе.
— Твое дело. Я с ним не дружу.
— А из девчонок кто где?
— Кто-то эвакуировался, кто-то остался.
— Галку встречаешь?
— Нет. Из дома меня выселили. В твоей светелке живу.
— Мать правильно поступила. Комната мне не нужна. А ты почему из города не удрал?
— В армию меня не взяли — плоскостопие. А эвакуироваться трудно было. Я не в партии, студент
недоучившийся. Таких не брали.
— Ты ж комсомольцем был.
— Как и ты.
Волошин-Гетцке захохотал и потрепал меня по плечу.
— Грехи молодости. Гестапо тоже не обратит внимания на твое комсомольское прошлое. Хочешь,
редактором сделаю?
— Поганая газетенка. Уж лучше наборщиком.
— Значит, душой с Советами?
— С Россией. Русский я, Павлик.
— Не Павлик, а Пауль. Я теперь немец по матери. По второй матери, баронессе фон Гетцке. Она
усыновила меня и воспитала в духе новой Германии. Какой на мне мундир, видишь?
Я промолчал. Я видел и внешность и нутро гауптштурмфюрера, так радостно продавшего свою
родину и народ. Даже сдержанная Мария Сергеевна после его ухода сказала мне с нескрываемой
болью:
— Это уже не мой сын, Саша. Чужой. Совсем, совсем чужой…
Я попробовал сыграть:
— Что вы, Мария Сергеевна! Павлик как Павлик. Только зазнался.
— Нет, не зазнался, Саша. Онемечился.
— Грустно, — сказал я.
— Не только. Страшно.
Мне тоже было страшно. По краю пропасти идти не хотелось. Но Седой сделал неожиданный
вывод:
— Перебрасывать тебя в катакомбы пока необходимости нет. Даже наоборот. Листовки, конечно,
бросишь, а из школьной дружбы с гестаповским чином можно извлечь и пользу. Рискнешь?
Я думал.
— Если боишься, не неволю.
— Не боюсь. Трудно.
— А мне не трудно?
— Так ведь играть надо. А какой из меня актер!
— Сыграть нейтрала не так уж сложно. Немножко испуга, растерянности, сомнений. А вражды нет.
— Да мне каждое слово его ненавистно. В глаза плюнуть хочется.
— А ты гляди с завистью на правах старого друга, которого жизнь прибила.
— Сорвусь.
— Не исключено. А кто из нас не рискует?
И я рискнул. Пауль пришел через несколько дней в воскресенье. Пришел не столько к матери,
которой он церемонно целовал руку, сколько ко мне. Влекли, должно быть, школьные воспоминания,
возрастные ассоциации, возможность пооткровенничать с человеком, который для гестаповца
безопасен. А может, и пощеголять хотелось тем, как изувечили душу русского школьника
гитлерюгенд и вспрыскивания Розенберга и Геббельса.
Разговаривали мы свободно, не стесняясь, спорили и убеждали друг друга — я с позиции
«прибитого жизнью» нейтрала, он с высоты счастливчика, удачливого игрока, новоиспеченного
хозяина жизни.
— Удивляюсь твоей ограниченности. Неужели тебя, будущего юриста, удовлетворяет деятельность
типографского наборщика?
— А где университет, чтобы юрист будущий стал настоящим?
— После войны мы откроем университеты. Не очень верь демагогии Геббельса: она для быдла.
Каждый здравомыслящий немец понимает, что управлять Украиной без украинцев, а Россией без
русских будет невозможно. Понадобятся специалисты во многих областях знания. Конечно,
командовать будут победители, но и побежденным останется немалый кусок пирога.
— А кто жует этот кусок пирога? Жулье, подонки, прохвосты и уголовники.
— Издержки первых лет войны. Кого же выбирать из вас, если интеллигенция удирает при нашем
приближении или отсиживается в наборщиках? Все вы поклонитесь после победы.
— Чьей победы?
— За такие вопросы даже школьных друзей отправляют в гестапо.
— Прости, Пауль, но я ведь не тупица и не баран, на которых рассчитана пропаганда «Одесской
газеты». Я спрашиваю тебя именно как школьного друга: а сам ты веришь в победу?
Я не играл в искренность, я был искренним во всем, кроме обращения к гауптштурмфюреру Гетцке
как к старому школьному другу.
Он верил.
— У нас, как тебе известно, вся Европа и большая половина Европейской России. Не так долго
ждать.
— А Сталинград?
— Эпизод. На войне, как и в шахматах, бывают случайные просчеты. Но никогда слабейший игрок
не выиграет при этом начатой партии.
Он нажал двумя руками крышку стола, словно хотел его сдвинуть, — жест, который мне
запомнился с первой встречи после его появления в Одессе и которым он словно хотел подчеркнуть
свое желание переменить тему беседы, — и добавил:
— Кстати о шахматах. Не забыл? Может, сыграем партийку?
Партию эту — я играл белыми с открытым центром- он выиграл легко и красиво. В середине игры
создалось парадоксальное положение, когда белые одним ходом могли вырвать победу. И я сделал
этот ход конем, обуславливающий, казалось бы, неотразимое поражение черных. Но у черных был
единственный контршанс, парадоксальный, я повторяю, контршанс — его трудно было найти, и все
же Пауль нашел этот опровергающий, достойный выдающегося мастера ход и выграл позицию, а
затем и партию.
— Вот тебе и ответ на твой миф о Сталинграде, — сказал он.
Я не спорил, хотя величины были несоизмеримы, а сравнение смехотворно, но партия сама по себе
была очень эффектной, я хорошо запомнил ее, и, как оказалось, не зря.
Третий разговор в светелке Павлика носил уже официальный характер. Павлика не было,
школьного приятеля не было, старого одессита не было. Был гауптштурмфюрер Гетцке,
черномундирный эсэсовец и следователь одесского гестапо.
— В городе опять появились листовки, Гриднев.
Я неопределенно хмыкнул:
— Что значит опять? Они уже два года как появляются.
— Когда я приехал, они исчезли.
— Не считаешь ли ты, что подпольщики тебя испугались?
— Не знаю. Но после моего появления в Одессе листовок какое-то время не было.
— А чем я, собственно, обязан этой высокой консультации?
— Листовки набираются в типографии «Одесской газеты».
Я засмеялся:
— У нас на каждого линотиписта свой агент сигуранцы! Строки не наберешь без просмотра.
— Есть и ручной набор.
— Акцидентный. Несколько беспартийных стариков, которые даже на заем не подписывались.
Набирают афиши, объявления управы и приказы комендатуры. Проследить за ними легче легкого.
— И все-таки листовки появляются в городе.
— Не проще ли предположить, что еще до эвакуации Одессы нужный шрифт был вывезен из
типографии и где-нибудь в городе налажен набор листовок?
— Подпольную типографию разгромили два месяца назад. Я уже затребовал всю документацию из
сигуранцы. Погляжу, куда она меня выведет.
Я знал, куда выведет. Федька-лимонник понятия не имел о подпольной типографии. Федька-
лимонник охотился за мной, как за причастным к распространению листовок. Он не знал ни моего
имени, ни моей клички, а сигуранца не знала моей новой квартиры. По одному несомненно
поверхностному описанию найти меня не могли.
Но Пауль Гетцке умел думать и сопоставлять факты. Моя работа в типографии «Одесской газеты»
— это он знал. Мое жительство у дяди Васи установлено добровольными или вынужденными
показаниями соседей. Мое описание Федькой-лимонником кое в чем все-таки совпадало. А разгром
явочной квартиры и мое появление у
Марии Сергеевны были еще легче доказуемым совпадением. Седого в Одессе не было, и никто,
кроме него, не мог бы переправить меня в катакомбы. А улизнуть просто надежд никаких: я не мог
подвести никого из товарищей.
Ночью во время комендантского часа, когда на улице не было ни души, двое молчаливых
эсэсовцев отвезли меня в штаб-квартиру гестапо. Отвезли довольно вежливо, не надевая наручников
и не толкая прикладами автоматов в спину.
Гетцке встретил меня в кабинете без дружеских излияний, молча указал на место возле стола и
произнес с коварно любезной улыбкой:
— Ты, как я понимаю, не удивлен, Гриднев. Так поговорим по душам, без игры в нейтралов и
школьных друзей.
Я молча подождал продолжения. Начинать разговор предполагалось не мне.
— Я изучил всю документацию по делу явки на Ришельевской, — продолжал Пауль. — Сообщение
известного нам одессита, не очень уважаемого как личность, но вполне допустимого как свидетель,
ничего не говорит о подпольной типографии, однако довольно точно описывает тебя как постоянного
жильца этой квартиры. Описание подтвердили и соседи по дому. Но дело даже не в описании. Донос,
мой друг, прямо обвиняет тебя в авторстве и распространении листовок со сводками Советского
информбюро. Учитывая твою работу в типографии «Одесской газеты», я склонен думать, что
обвинение звучит довольно правдоподобно. Подтверждается оно и другим обстоятельством: в день
разгрома явки ты уцелел и, по счастливой случайности, встретил на Дерибасовской мою мать,
которой и объявил о поисках новой квартиры. Мотивировал это выселением из дома на Канатной,
хотя из того дома тебя выбросили еще в сорок первом году. Итак, все сходится, мой школьный друг. В
твой нейтрализм, между прочим, я никогда не верил: такие, как ты, могут быть только врагами. Я
сразу понял это после твоего отзыва об «Одесской газете» и прохвостах, на которых мы опираемся.
Актер ты плохой, сыграл свою роль плохо, и спектакль, я думаю, уже окончен.
Я продолжал молчать. Все было ясно. Но оказалось, еще не все.
— Я мог бы тебя, конечно, подвергнуть обычной процедуре допроса, но ты слишком хлипкий и
после обработки моими молодчиками из тебя уже ничего не выжмешь. Одним подпольщиком будет
меньше — только и всего. Но мне нужен не один, а вся ваша группа. И я придумал, как до нее
добраться. Тебя не будут ни бить, ни подвешивать, ни прижигать сигаретами, ни топтать сапогами.
Ты уйдешь отсюда таким же чистеньким и свеженьким, как пришел. Никто, кроме матери, не знает,
что ты был у нас, но на нее можно положиться, и никто не узнает, как бы ты ни просил. С этой же
минуты, однако, каждый твой шаг будет под нашим наблюдением, и с кем бы ты ни встретился, кого
бы ни посетил, даже просто перемолвился с кем-либо на улице, тот будет схвачен немедленно.
Знаешь, как рыбу берут сетью? Мелкую вышвыривают, крупную на таган. Так мы и переловим всех
твоих действующих и перспективных связных, а может быть, выйдем и на кого покрупнее. Игра стоит
свеч, мой школьный товарищ, и мы в нее поиграем, чего бы нам это ни стоило. Что скажешь,
наборщик Гриднев? Или у тебя язык отнялся от страха?
— А чего ты, собственно, ждешь: согласия или отказа?
Он хохотнул.
— Тебе нельзя отказать в присутствии духа. Так, значит, начнем игру.
Он позвонил. Вошел один из доставивших меня охранников.
— Отправьте этого господина домой, — сказал гауптштурмфюрер по-немецки. — Доставить
вежливо и учтиво. Никакого насилия.
Меня увели. Мария Сергеевна встретила нас с каменным лицом, не говоря ни слова, и так же
молча проводила меня в мою светелку. Один из гестаповцев остался на улице. Утром его, вероятно,
должны были сменить.
До конца комендантского часа оставалось всего четверть суток. Тишина и темнота не только
пугают, но и заставляют думать.
Не зажигая света, я думал.
Моя квартира считалась явочной. Не получая от меня сведений, Седой мог явиться сам или
прислать связного. Из типографии меня, конечно, выкинут, сделав это в присутствии тайных или
явных гестаповцев, которые наверняка проследят любую мою попытку с кем-нибудь встретиться и
что-то кому-нибудь передать. Даже Тимчука я не мог предупредить о вызове в гестапо: взяли бы и
Тимчука.
Оставалась Галка или, вернее, ее чердак с дыркой в чулане. От дома на Маразлиевской до моего
бывшего обиталища на Канатной можно было дойти за десять минут. В темноте и опасностях
оккупационной ночи эти десять минут могли растянуться до часа.
У выхода на Маразлиевскую, вероятно, дежурил шпик.
Выхода на Канатную из дома не было. Но если спуститься из окна во двор, взобраться по крыше
дворового погреба на двухметровую каменную стену, можно было перемахнуть во дворик другого
дома, выходившего на Канатную. До цели оставалось еще четыре дома, шесть подъездов, двое ворот и
кусок еще одной полуразрушенной стены — шагов семь-восемь. Можно было нарваться на патруль, а
может быть, и нет: все-таки шесть подъездов и двое ворот.
Тишина и темнота не только угрожают, но и хранят.
Самое трудное было спуститься из окна второго этажа в чернильную муть двора. Водопроводная
труба у окна была дряхлая и ржавая, но боялся я не упасть, а загреметь.
Тогда конец.
Я стоял у открытого окна и слушал тишину, как сладчайшую музыку. Что значили в сравнении с
ней Бетховен или Моцарт! Она пела о риске, о свободе, об удаче гасконца Бален-де-Балю.
Я потянулся к трубе и, обняв ее коленками, повис. Она выдержала, даже не завизжала. Медленно,
метр за метром я опустился на каменные плиты двора.
Никого.
Канатная встретила такой же чернильной тьмой. Ни одного освещенного окна, ни одного фонаря,
ни одной звезды в небе.
И ни одного патрульного.
Четыре дома, шесть подъездов я прошел, прижимаясь к стене. У груды битых кирпичей на
мостовой по-пластунски переполз на угол бывшей улицы Бебеля — румынское название ее я забыл.
Подъезд был открыт, обе двери в нем кто-то давно снял на растопку. Беззвучно, как кошка на охоте, я
добрался до чердака. Он был заколочен, но я знал, что гвозди фальшивые — одни ржавые шляпки, и
рванул дверь на себя. Она открылась со зловещим уханьем филина… Я так и замер в ожидании
тревоги. Но тревоги не было; дырку чердака, засыпанную соломой, нашел без труда и нырнул в
знакомый чуланчик, громыхнув некстати подставленным стулом.
В дверь чуланчика тотчас же просунулась Галка в белой ночной рубашке — я только эту рубашку и
видел, но Галка почему-то сразу разглядела меня.
— Ты?
— Я.
— Что-нибудь случилось?
— Да.
— Погоди минутку, я оденусь.
Я постоял в двери, потом шагнул в комнату, освещенную огарком свечи.
Галка была уже в халатике и поправляла сбившиеся на лоб волосы.
— Провал, — сказал я и сел к столу.
Галка закрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть.
— Седой?
— Пока только я.
И я рассказал Галке о разговоре в гестапо.
— Надо тебе бежать. И немедленно.
— Куда и как?
— У тебя же есть ночной типографский пропуск.
— Пропуск отобрали в гестапо.
— Попробуй тем же путем вернуться домой. Я предупрежу товарищей.
— О том, что я прокаженный? Не поможет. Пауль заберет всех моих школьных друзей. Для
профилактики. Первой будешь ты.
— Я скроюсь. Других предупредим. Важно дождаться возвращения Седого. Что-нибудь придумает.
— У нас нет времени.
— Что же ты предлагаешь?
— Уничтожить Павла. Пострадаю только я.
— Чему поможет это самопожертвование?
— Подполью.
Галка задумалась. В свете огарка ее, лицо казалось серым, как асфальт.
— Есть выход. Я разбужу Тимчука. Ты знаешь, ему нужно постучать в стенку с лестницы. Спит
чутко.
Через десять минут явился Тимчук, заспанный, но одетый и с автоматом через плечо. Зевал он так,
что трещали челюсти.
— Не рассказывай — знаю. У нас добрых три годыны. Выведу вас как арестованных без ночных
пропусков, вроде бы в комендатуру, а на самом деле к Кривобалковским катакомбам. Вход знаю.
— А патруль?
— Прошмыгнем. Если не поверят, кончим. Больше двух человек не ходят. Ты одного, я другого. —
Он протянул мне новенький «вальтер». — Стреляй в упор, прижав дуло к телу, — меньше шума.
Как мы дошли, вспоминать не хотелось. Длинно и муторно. Но все-таки я доказал Паулю, что даже
один просчет в партии может окончиться поражением сильнейшего.
Потом нам сказали, что гауптштурмфюрер Гетцке бренное свое существование закончил. Его
умертвили ручной гранатой на Соборной площади, когда он, выйдя из машины, зачем-то пошел к
киоску напротив. Взрывом сорвало ему все лицо, так что узнали Гетцке только по документам.
Повторяю, я долго жалел потом, что то была не моя граната.

[djjaz63]

Я начинаю розыск
Лента воспоминаний раскручивается и гаснет. Я встаю с кресла и подымаюсь на капитанскую палубу.
Капитан встречает меня в точно сотканном из сахарной пудры мундире с пуговицами и нашивками,
отливающими червонным золотом. Он высок, русоволос и красив, этакий экранный вариант моряка.
Создает же господь бог такую картинную человеческую породу.
К тому же он еще и умен.
Внимательно, очень внимательно рассмотрев мое служебное удостоверение, он приглашает меня в
кабинет. Хорошие копии Тернера и обрамленная тонким багетом гравюра легендарного парусника
«Катти Сарк» украшают стены.
— Чем обязан? — спрашивает он.
— Есть подозрение, что один из пассажиров рейса выдает себя за другого. Пока только
подозрение. Возможно, это честный советский гражданин, а возможно, государственный преступник.
Хорошо замаскированный и очень опасный.
— Что требуется от меня?
— Обеспечить мне радиотелефонную связь с Одессой, а возможно, и с Москвой. Гарантировать
полную секретность операции и молчание тех, кто будет в нее посвящен.
— А если он сойдет в первом порту? Скажем, здесь же в Ялте или в Сочи?
— Пока он ничего не подозревает. Да и невыгодно ему «раскрываться»: он уверен, что против него
никаких доказательств.
— Я не должен знать, кого вы подозреваете?
— Почему? Фамилия его Сахаров. Сидит с женой за нашим столиком в ресторане. Никаких
инцидентов в пути, полагаю, не будет.
В радиорубке я связываюсь по радиотелефону сначала с Одессой. Полковника Евсея Руженко знаю
лично, представлений не требуется, и разговор начинается сразу же, без преамбулы.
— Звоню с теплохода «Иван Котляревский». Стоим в Ялте.
— В отпуску?
— Прервал отпуск. Срочное дело, Евсей.
— Излагай.
— Есть подозрительный человек среди пассажиров. Подозрение случайное и, может быть, не
основательное. Но проверить надо. И немедленно. Узнай все, что известно из сохранившихся в Одессе
немецких архивов времен оккупации о следователе гестапо гауптштурмфюрере Гетцке. Пауль Гетцке.
Записал? Он же Павел Волошин, родившийся и учившийся в Одессе. Кстати, в одной школе со мной.
Как он попал в Германию и превратился в Пауля Гетцке, рассказывать долго. Узнаешь у Тимчука —
тоже соученика, а сейчас крановщика в одесском порту. Под именем Гетцке, точнее, фон Гетцке,
Павел и вернулся в Одессу в сорок втором году. А в конце сорок третьего его убили на площади
Советской Армии, бывшей Соборной. Подробности найдешь в архивах. Лично я думаю, что это
камуфляж: убит другой с документами Гетцке, с дальним расчетом, понимаешь? В общем, для
опознания мне нужны, если сохранились, его фотокарточки и образцы почерка. Разыщи также
оставшихся в живых свидетелей, которые могут вспомнить что-либо о его привычках, вкусах, манерах
и особенностях поведения. Меня интересуют не допросы, а поведение вне службы. Может быть,
уцелели его неотправленные письма на родину или, что более вероятно, какие-нибудь записки,
пометки на документах, резолюции. Имеются ли сведения о его друзьях и родственниках в Германии?
Словом, тебе ничего объяснять не надо, ты уже понял.
— Точно.
— Иконографический материал шли по фототелеграфу на адрес нашего ведомства в Сочи, а лично
со мной связывайся в любое время на теплоходе.
— Бу…сде, как говорит Райкин. Удачи охотнику. Все?
— Пока все.
В Москве, тем же способом по радио, связываюсь со своим непосредственным помощником и
заместителем майором Корецким. Кратко объяснив, откуда и зачем я звоню, тщательно перечисляю
все, что необходимо сделать сегодня и завтра.
— Единственное неизвестное в уравнении — личность самого Сахарова. Подробности
метаморфозы Волошин — Гетцке узнаешь от подполковника Руженко в Одессе. Свяжись немедленно.
Кстати обсудишь и возможности дальнейшего превращения Гетцке в оценщика московской
комиссионки Сахарова. Бесспорных доказательств этого превращения у меня нет — только личные
впечатления и несколько схожих примет. Нужно что-то более веское. Вот и попробуем это веское
отыскать. Возраст у Сахарова приблизительно мой: пятьдесят два-пятьдесят три. По его биографии —
воевал, был в плену, освобожден американцами и возвращен (выясни: беспрепятственно или со
скрипом) на родину, в Москву. Учти, что из биографии его для нас существенны главным образом
довоенный и военный периоды, а также пребывание в плену вплоть до проверки его по возвращении в
расположение наших частей. Очень важны фотоснимки довоенного и военного периодов, письма,
записки и вообще образцы его почерка того времени. Есть ли родные и знакомые, знавшие его до
войны, во время войны и особенно в лагере военнопленных до освобождения его американским
командованием. Интересно, встречались ли они с ним после его возвращения из плена и не нашли ли
каких-либо странностей, не соответствовавших его прежним привычкам, манерам, облику и
характеру.
— Месяцы работы, — слышу я в ответ.
— Месяцы сожми до недели. Сегодня вторник, а в субботу я должен знать, тот ли это Сахаров, за
которого он себя выдает. Держи связь со мной через капитана «Котляревского», а образцы почерка и
фотоснимки передавай по фототелеграфу в Сочи, Сухуми, Батуми и Новороссийск. Завтра мы будем в
Сочи, послезавтра в Сухуми и так далее. Ночь плывем, день стоим. И еще: вся добыча должна
извлекаться осторожно, так, чтобы у опрашиваемого не возникло никакого беспокойства и тревоги.
Лучше всего действовать под видом фронтового друга, интересующегося судьбой своего соратника.
Больше импровизации и обаяния, такта и находчивости. Подбери лучших, Виктора например.
— У Виктора срочное задание.
— Ну, Ермоленко. Остальных на твое усмотрение. Возвращаюсь в каюту и нахожу Галку,
аппетитно высасывающую сладкую мякоть груши.
— Как развиваются события? — спрашивает она, лукаво прищурив глаз.
— События? Какие события? — Делаю невинное лицо и получаю в ответ Галкино привычное:
— Не финти.
Удивление в квадрате. Не проходит: Галка безжалостно анатомирует:
— Тебя что-то заинтересовало в Тамаркином муже. Вы еще на причале с Тимчуком к нему
присматривались. Думаешь, не заметила? Заметила. И за обедом ты явно играл. Во-первых, скрыл от
него свою профессию…
— Почему? Я и в самом деле юрист.
— Но не член коллегии защитников. Во-вторых, твои актерские интонации — я — то их отлично
знаю. Наигранное безразличие и чем-то обостренный интерес. Так ведь?
— Допустим.
— Может быть, это не государственная тайна и не закрытая для простого смертного?
— Для тебя — нет. Даже больше: твоя работа в институте криминалистики, близость к одному
нашему общему делу в прошлом, твой здравый смысл и умение отличать в поведении человека ложь
от правды и фальшь от искренности позволяют включить тебя в оперативную группу.
— Ничего не понимаю. Какая группа?
— Ты и я. Нас поддерживают одновременно Москва и Одесса. Финал — суббота, день возвращения
из рейса. Словом, отпуск кончился, как верно отметил упомянутый тобою Тимчук.
— А нельзя без загадок?
— Загадка только одна. Кто такой Сахаров?
— Откуда этот внезапный и непонятный для меня интерес?
Пришлось раскрутить перед Галкой ту же ленту воспоминаний. Галка слушала серьезно и
взволнованно, отражая на лице всю смену эмоций — от тревоги до недоверчивости. К концу моего
рассказа последняя явно пересилила.
— Пауль Гетцке — Сахаров? Бред. Его же убили в конце сорок третьего.
— По лицу убитого узнать не могли: оно было снесено взрывом гранаты. Личность убитого
установлена только по документам.
— Но задание ликвидировать Гетцке было же согласовано с Седым.
— Несомненно. Но в кого бросил гранату Терентий Саблин, боевик из второй группы Седого, мы
так и не узнали. Терентий был убит осколком той же гранаты.
— Значит, предполагаешь камуфляж?
— Не я один. Предполагал и Седой. Только у нас не было доказательств.
— А какие были основания для такого предположения?
— Вторая граната. Один из наших пареньков, страховавший Терентия, слышал два взрыва, один за
другим. У Терентия была всего одна граната. Кто же бросил вторую? И зачем? Тогда и возникло
предположение, что о подготовке покушения на Гетцке знали в гестапо и вместо Пауля подставили
другого с его документами.
— Не могу понять, — вздыхает Галка.
— Чего?
— Смысл подстановки ясен. А вторая граната зачем?
— Чтобы нельзя было опознать убитого. Терентий бросал под ноги — удар мог пощадить лицо.
Вторая граната не пощадила: бросили в голову.
— Не проще ли было Паулю тихо перевестись из Одессы, не прибегая к столь сложным и кровавым
мистификациям?
Я уже не могу сидеть. Я хожу взад и вперед между койками каюты, размышляя вслух.
— Видишь ли, во-первых, Волошин-Гетцке игрок. В картах — блеф и риск, в шахматах —
неожиданность и атака. Таков он и в жизни. «Проще» для него неинтересный тактический ход. Во-
вторых, у берлинского начальства Пауля были, по-видимому, на него свои расчеты. Уже тогда
гитлеровская разведка забрасывала к нам и в сопредельные славянские страны специально
подобранных агентов для долговременной резидентуры. Посылали человека на случай, если
понадобится в будущем. Жил бы законспирированный, незаметный до того, пока не потребуется.
Гетцке был для этого идеальным кандидатом. Родной для него русский язык, знание правовых норм и
моральных устоев советского общества, его эстетических вкусов и бытовых черт плюс преуспевающая
деятельность на гестаповском поприще и наиболее ценимые качества империалистического
разведчика — ум, хитрость, жестокость и неразборчивость в средствах. Все остальное уже было делом
техники.
— А почему ты решил, что Сахаров — это Волошин?
— Узнал его. И не я один.
— Видела. На причале. — Тон Галки уже становился чуть ироничным. — Интересно, по каким
признакам вы его узнали? Я, например, и сейчас не узнаю.
— Ты знала его мальчиком. В эсэсовском мундире не видела. В «Пассаже» он не жил, по улицам
разъезжал в машине, а в гестапо, к счастью, тебя не допрашивал.
— Пусть так. Но за три десятка лет человек иногда меняется до неузнаваемости.
— Например, отращивает бороду.
— Давай без сарказма, — уже сердится Галка. — Я не знаю, потому и спрашиваю.
— А я и объясняю. Ты знала Павлика Волошина, но не встречалась с Паулем Гетцке. А мы с
Тимчуком встречались. И неоднократно. Лицом к лицу, как говорится.
— И что же в лице Сахарова оказалось волошинским?
— Во-первых, глаза. Или, точнее, что-то общее в них, собирательное: холодное недоверие к
собеседнику, колючий огонек, умение скрывать что-то свое подспудное, другим неизвестное. Я не
могу сформулировать точнее эту общность глаз, но, заглянув в глаза Сахарова, внутренне
содрогнулся — столь знакомыми они мне показались.
— Это не для прокуратуры.
— Конечно. Впечатление — не доказательство: показалось, приснилось, привиделось. Есть, правда,
и другая общность портрета. Похожи лоб, высокий взлет бровей, ноздри хищника, маленькие уши.
Увы, все это не «особые приметы» — найдешь у множества лиц в толпе. Но есть какие-то штрихи
индивидуальности, неповторимые оттенки личности, характерные, присущие только одному человеку
привычки. Один пробует языком когда-то беспокоивший его зуб, отчего лицо чуть-чуть кривится и
морщится. Другой в минуту задумчивости теребит мочку уха, третий предпочитает чесать затылок,
четвертый полуприкрывает рукою рот, когда удивляется. По таким привычкам часто безошибочно
угадываешь сходство.
Галка напряженно молчит, думает. Глаза по-прежнему недоверчивы.
— У Павлика была своя манера входить в воду с пляжа, — вспоминает она, — нырял под волну на
мелководье и плыл под водой, пока позволяло дыхание, затем выскакивал на волну, как дельфин, и
уплывал далеко в море, почти не видный с берега. Впрочем, это тоже не «особая примета». Так
купаются многие.
— В том числе и Сахаров. — Где это ты видел?
— На пляже в Ялте, когда вы уезжали на экскурсию.
— Смешно.
— Скорее, любопытно. Не «особая примета», согласен. Но есть и особая. У Павлика Волошина,
когда он начал курить, появилась и своя манера закуривать: затянуться, вынуть сигарету изо рта
двумя пальцами, отставив мизинец — этакий одесский лихаческий шик — и посмотреть на тлеющий
огонек папиросы. Точь-в-точь так же закуривает и Сахаров. Привычка настолько слилась с его
личностью, что он забыл о ней как об «особой примете». Мелкий просчет, но просчет.
— А ты рискнешь утверждать, что такая же мальчишеская привычка не сохранилась с детских лет
и у некоего Сахарова?
— Не рискну, конечно. Приметы не убеждают, а настораживают.
— А шрам? — вдруг вспоминает Галка. — У Павлика его не было.
— У Пауля тоже не было.
— Вот видишь.
— Ничего не вижу. Сахаров сказал, что шрам у него с детства. Если у реально существовавшего
Сахарова шрам был действительно с детства и гестапо об этом знало, то Пауль Гетцке вместе с
документами Сахарова получил от начальства не только бороду, но и шрам.
— Косметически нанесенный?
— Хирургически, с гримировкой под возраст.
Галка слушает наклонив голову. Все еще сомневается. Педантическая придирчивость эксперта-
криминалиста.
— Не подгоняешь ли ты доказательства к версии? Бывают такие следователи.
— Знаю, что бывают. Повторяю, я еще ни в чем не убежден, только настораживаюсь все больше и
больше. Тут уже не только мистика интуиции и случайность «особых примет», настораживают и
шероховатости в биографии Сахарова.
— Успел узнать?
— Он сам рассказал. Кстати, с полнейшим безразличием к теме, с каким-то подчеркнутым
равнодушием интонации. Как нечто само собою разумеющееся. Воевал, был в плену, сидел в лагере
для военнопленных, освобожден американцами, и, по-видимому, без всяких сложностей.
— Н-да… — задумывается Галка.
Искорки недоверия в ее глазах гаснут. Глаза уже не щурятся, они широко открыты,
сосредоточенны и серьезны.
— Обычный в те годы способ заброски агента, — говорит она. — Придется проверять по двум
каналам.
— Уже начал. Пока ты любовалась алупкинскими красотами, я уже говорил с Москвой и Одессой.
Завтра получу первую информацию.
Разговор обрывается, мы приходим к одной мысли, которой будут теперь отданы все наши думы,
дела и чувства. Если бы ситуация не столь настораживала, Галка обязательно бы съязвила: похоже,
мол, на пасьянс. Снимаешь карту, открываешь другую и кладешь на третью. Может, сойдется, а
может, и нет. Но Галка все понимает и молчит. Очень уж значительно это «сойдется».
— А все-таки жаль, — говорит она, — что отпуск кончился.

[djjaz63]

Сочи
Я разговариваю с Одессой
Завтракаем на подходе к Сочи. На палубе тридцать градусов в тени, а здесь, в ресторане,
кондиционеры снижают жару до восемнадцати. Свежо и прохладно. Официантки в накрахмаленных
фартучках разносят кофе по-варшавски с пастеризованным молоком.
Разговор не клеится. Сахаров, как и вчера, молчалив и сумрачен. Тамара злится — должно быть,
поссорилась с мужем; вышла к завтраку с покрасневшими веками и разговаривает только с Галкой о
предстоящей в Сочи автобусной экскурсии в Мацесту и Хосту.
Я молча дожевываю поджаренные сырники и вздыхаю:
— Предпочел бы хороший бифштекс по-деревенски. Это намек.
Когда-то у Волошиных их очень хорошо готовила домработница Васса. Я запомнил. Но помнит ли
Пауль? Может быть, немецкое воспитание подавило и память детства или по роли Сахарова ему и не
положено об этом помнить.
Я угадал: он спрашивает:
— Почему по-деревенски?
— С поджаренным луком, — поясняю я. — Так он когда-то именовался в ресторанных меню.
— Не знаю, — пожимает он плечами, подтверждая мою догадку, — до войны по ресторанам не
хаживал. А сейчас они без названия. Просто бифштекс с луком. Лучше всего их готовят в Берлине.
— В Берлине? — недоумеваю я.
— Я имею в виду ресторан «Берлин», — снисходительно поясняет он.
— В Одессе в «Лондонской» готовят не хуже, — обижается за Одессу Галка.
— Где это в «Лондонской»? — теперь уже недоумевает Сахаров.
Я вмешиваюсь:
— Так называлась раньше гостиница «Одесса» на Приморском бульваре. По привычке старые
одесситы ее и сейчас называют «Лондонской».
— С раскрашенным Нептуном в садике? — улыбается Сахаров. — В воскресенье с Тамарой
обедали. Неплохо. А вы, значит, тоже одессит?
Спрашивает он, как обычно, лениво, без особой заинтересованности. Именно так спросил бы
Сахаров. Если же это Пауль, то не узнать меня он не мог и вопрос, конечно, наигран. Кстати говоря,
мастерски, по актерской терминологии — «в образе».
Ну, а мой «образ» позволяет не лгать.
— Конечно, одессит. Вместе с Галиной в одной школе учились.
— И воевали в Одессе?
— Оба. Вместе были в оккупации. В партизанском подполье.
— Страшно было?
— На войне везде страшно.
— Верно, — соглашается он. — В плену тоже было горше горького. А что сильнее — страх перед
смертью в открытом бою или ежедневный поединок с гестапо?
Если Сахаров — это Пауль, то он допускает просчет. Подлинный сумрачный и неразговорчивый
Сахаров не должен был интересоваться чужой и безразличной ему Одессой, да еще в далекие
оккупационные годы. Тогда ему, Сахарову, как говорит он сейчас, самому было не сладко, и
обмениваться воспоминаниями такой Сахаров едва ли бы стал. Тут Пауль из «образа» вышел.
И я с готовностью подымаю перчатку.
— Страх смерти на войне дело привычное. О нем забываешь, в подполье тем более. Нет ни
бомбежек, ни артобстрела. Будни, работа. А провал твой зависит от тебя же, от твоей бдительности и
осторожности. Поединок с гестапо, конечно, не игра в очко, но мы выигрывали и такие поединки. Да
и не раз.
Я моргнул Галке — она порывалась что-то сказать: молчи, мол, хватит. И Сахаров перехватил этот
взгляд. Он снова «в образе», задумчивый и незаинтересованный. Понял ли он свой актерский просчет,
малюсенький, но все же просчет, или настолько убежден в своей неразоблачимости, что ничего и
никого не боится? Это совсем в духе Пауля. Игрок всегда игрок — врожденное свойство характера не
заслонишь никакой маской.
Похоже, что он играет наверняка. Узнал, но не боится, хорошо замаскирован и может поиграть со
мной в кошки-мышки. Пока мои данные — воспоминания, ощущения, приметы, предположения — все
это, как говорит Галка, не для прокуратуры. Акул не ловят на удочку — нужен гарпун.
Может быть, мне даст его Одесса или Москва?
Долго ждать не приходится. К столу подходит официантка и, нагнувшись ко мне, тихо
спрашивает:
— Вы товарищ Гриднев Александр Романович?
— Так точно, девушка.
— Капитан вас просит подняться к нему на мостик.
— Интересно, зачем это вы ему понадобились? — неожиданно любопытствует Сахаров.
Я мгновенно импровизирую:
— Так ведь это наш старый одесский знакомый. С его помощью мы и получили эту каюту. Ведь
билеты на круиз давно распроданы.
— Я знаю, — тянет Сахаров. — А как зовут вашего капитана?
— Невельский Борис Арсентьевич. Старинная родовая фамилия русских мореплавателей и
землепроходцев.
Хорошо, что я предусмотрительно узнал имя и отчество капитана. Но с какой стати Сахаров
спросил меня об этом? Проверить? Поймать на сымпровизированной выдумке? Пожалуй, когда я
уйду, он с пристрастием допросит Галку. Ничего, она вывернется.
Я подымаюсь на капитанскую палубу, припоминая все сказанное за столом. Ничего
утешительного. Мелочи, нюансы, психология. На весы моей убежденности в равенстве Гетцке-Сахаров
он не положил ни одной гирьки. Демонстративное подчеркивание своего незнакомства с Одессой,
может быть, только мне показалось демонстративным, а несвойственный ьзаранее
запрограммированному облику Сахарова его интерес к нашим переживаниям в одесском подполье,
может быть, только мне показался несвойственным. Ладно, подождем.
Капитан выходит навстречу мне к верхнему трапу.
— Скорее в радиорубку, — торопит он. — Вас уже ждут.
Меня действительно ждет у радиотелефона в Одессе Евсей Руженко.
— Долго же ты добирался из ресторана. Минут десять жду, — ворчит он.
— Когда мне передали приглашение от капитана, я, сам понимаешь, не хотел показать Сахарову,
что спешу к телефону. А он к тому же немедленно заинтересовался, почему и зачем, как зовут
капитана и тому подобное.
— Кто это Сахаров?
— Личность, которая меня интересует.
— Воскресший Гетцке?
— Есть такая думка.
— Подтверждается думка. Донесением Тележникова секретарю подпольного райкома.
— Какого Тележникова?
— Ты же в его группе был. Седого не помнишь?
— Седого забыть нельзя. Забыл, что он Тележников. Старею. Так о чем донесение?
— О двух гранатах. Не наша граната срезала физиономию Гетцке.
— Я это знаю.
— Тележников уверен, что нам вместо Гетцке подсунули другого.
— Это я тоже знаю. Меня интересует его досье.
— Досье нет. Или его вообще не было, или его изъяли заранее, еще до отступления.
— Я так и предполагал. Что же удалось узнать?
— Мало. Нет ни его фото, ни образцов почерка. Ни одной его записки, ни одного документа, им
подписанного. Со свидетелями его деятельности тоже не блеск. Никто из попавших к нему в лапы не
уцелел. Хозяйка квартиры, где он жил, бесследно исчезла во время отступления последних немецких
частей из Одессы. Осталась в живых лишь ее дочь, находившаяся в то время у. родственников в
Лузановке. Ей было тогда десять лет, и многого она, естественно, не запомнила. Помнит красивого
офицера, хорошо говорившего по-русски, нигде не сорившего и даже пепел от сигарет никогда не
ронявшего на пол. Вот ее собственные слова: «Он курил только безмундштучные сигареты, курил
медленно, любуясь столбиком пепла. Как-то подозвал меня и сказал: «Смотри, девочка, как умирает
сигарета. Словно человек. Остается труп, прах, который рассыплется». Иногда он с мамой
раскладывал пасьянсы и даже научил ее какому-то особенному, не помню названия. Кажется, по
имени какого-то короля или Бисмарка».
— А еще? — нажимаю я. — Еще Тимчук.
— Тимчука оставь. Я уже говорил с ним в Одессе.
— Он добавляет одну деталь, о которой тебе не рассказывал. В минуты раздражения или
недовольства чем-либо Гетцке кусал ногти. Точнее, один только ноготь. На мизинце левой руки он
всегда был обкусан.
— Это все?
— Скажешь, мало за одни сутки! Но мы еще кое-что выловили. Мать Гетцке, Мария Сергеевна
Волошина, до сих пор живет в Одессе. Говорит следующее, слушай: «Павлик и в детстве кусал
мизинец, я корила его, даже по рукам била — не отучила. Осталась эта привычка у него и когда он
вернулся сюда уже в роли немецкого офицера. Я уже не делала ему замечаний: он был совсем, совсем
чужой, даже не русский. Друзей у него не было, девушек его я не знаю. Хотя, правда, он рассказывал
мне об одной, дочери какого-то виноторговца в Берлине. Имя ее Герта Циммер, я запомнила точно:
очень уж смешная фамилия. Павлик говорил, что даже хотел жениться на ней, но немецкая мачеха
его, баронесса, не дала согласия на брак, пригрозив, что лишит наследства». Пока все.
— Как ты сказал — Герта Циммер?
— Точно.
— Спасибо. Это уже улов. Продолжай в том же духе, если удастся. Очень уж крупная рыба — как
бы не сорвалась. Документацию перешли мне в Москву, здесь в дороге не понадобится. А связь
поддерживай с «Котляревским» с ведома и разрешения капитана.
— Хороший мужик. Знаю.
— Очень уж элегантен.
— В загранрейсах требуется. А в своем деле и в отношениях с людьми безупречен. Можешь
полагаться на него в любой ситуации.
Капитан встречает меня у входа в свою суперкаюту.
— Заходите, Александр Романович. Очень хочется полюбопытствовать.
— Что ж, полюбопытствуйте.
— Угощу вас настоящим ямайским ромом — остался от марсельского рейса.
— В другой раз с удовольствием. А сейчас, сами понимаете: разговаривал с Одессой, надо кое-что
осмыслить и взвесить.
— Значит, дело подвигается?
— Плохо. Слишком много надо слагаемых, чтобы получить требуемую сумму.
— А как ведет себя неизвестный в заданном уравнении?
— С отменным спокойствием.
— Не обежит?
— Не думаю. Очень в себе уверен. Кстати, он был за столом в ресторане, когда официантка
передала мне ваше приглашение, и крайне заинтересовался. Ну, я и сымпровизировал, сказав, что мы
с вами знакомы еще по Одессе и даже каюту на теплоходе получили с вашей помощью. Не возражаете
против версии? Тогда просьба: разрешите зайти к вам с женой, когда будете свободны. Версия
закрепится, и я могу уже без подозрений навещать вас, когда это потребуется.
— Превосходно, — дружески улыбается капитан, — сегодня же вечером и приходите ужинать.
Уверяю вас, что ужин будет не хуже, чем в ресторане.
— И с ямайским ромом? — спросил я.
— И с ямайским ромом.

[djjaz63]

Галка ждет меня в каюте в другом платье и новых туфлях — видимо, собралась на прогулку в город.
— На экскурсию? — интересуюсь я.
— Нет, решили на городской пляж с Тамарой и Сахаровым.
— Он тоже едет?
— А ты разве нет?
— Не могу. Жду вызова из Москвы. Скажешь, что не хочу тащиться по жаре через весь город.
Обойдусь душем. Если спросит, конечно.
— Спросит. Он явно обеспокоен твоим визитом к капитану. Я поддержала версию о знакомстве, не
знаю, насколько убедительно, но поддержала.
— Сегодня вечером поддержим ее оба. Мы ужинаем не в ресторане, а у капитана. По его
специальному приглашению. Обязательно похвастай этим перед Сахаровыми. Не специально, а к
слову, без нажима. Капитан, между прочим, интересный мужик, красив как бог. Скажи, что млеешь.
Ну, а в разговоре обрати внимание на левый мизинец Сахарова.
— Ноготь обкусан? — улыбается Галка. — Тоже мне сыщик. Я это давно заметила: он кусает его,
когда задумается. Или просто проводит кончиком языка, когда кусать уже нечего. Скверная привычка,
но едва ли веское доказательство.
— Даже не доказательство, а штришок. Еще один штришок к портрету Волошина-Гетцке. Ну, а на
пляже ты уточни еще один. Когда он заплывет подальше от берега и вы останетесь с Тамарой вдвоем,
заговори о картах. Найди повод. Скажем, преферанс, покер, смотря на что клюнет. Но упомяни о
пасьянсах. Обязательно о пасьянсах.
— Терпеть не могу пасьянсов. Что-то вроде козла, только без стука и в одиночку.
— Ну, а по роли пасьянсы — твое любимое развлечение. Узнай, любит ли она. Если клюнет,
обещай научить ее пасьянсу какого-то немецкого короля или Бисмарка. Старик пробавлялся ими в
часы досуга.
Галка настораживается.
— Зачем тебе это?
— Проверить одесскую информацию.
— Есть что-нибудь интересное?
— Мало. Перерыли все архивы — и ничего. Ни досье, ни фото, ни приказов, ни докладов, даже
подписи нет. А образец почерка — одна из вернейших «особых примет». Можно изменить биографию,
даже внешность, только не почерк: специалисты-графологи всегда найдут общность, как его ни
меняй. И если почерк настоящего Сахарова — это почерк бывшего Пауля Гетцке, значит, на руках у
меня по меньшей мере козырной туз.
— Может быть, жива его мать?
— Жива и живет в том же доме. Но он никогда не писал ей. Ни одного письма, даже
поздравительной открытки.
— А если потревожить его немецкую мачеху? Возможно, она тоже жива.
— Где? В Мюнхене? Попытаться, конечно, можно, но исход сомнителен. Есть другой вариант. По
словам Волошиной, у Пауля в Берлине была невеста, некая Герта Циммер, забракованная
вмешательством баронессы фон Гетцке. Немцам свойственна сентиментальность, и возможно, что
Герта Циммер, если она жива и живет в Берлине — пусть в Западном, найдем, — все еще хранит
заветное письмо или фотокарточку с трогательной надписью любимого, разлученного с нею навеки.
— Зыбко все это, — вздыхает Галка.
— Не мог он предусмотреть всего. Где-нибудь просчитался, какой-нибудь след да оставил. Хоть
кончик ниточки. А мы ее вытянем.
С этой зыбкой надеждой я и остаюсь на опустевшем теплоходе. Захожу в бассейновый зал —
никого. Бассейн спущен. Без воды он неприветлив и некрасив. Снова возвращаюсь в каюту в
ожидании вызова из Москвы. Но Москва молчит. Неужели Корецкий ничего не выудил? Не может
быть. Что-то уже наверняка есть — накапливает, скряга, информацию. Уже час прошел — Сахаровы
вот-вот вернутся. И, вспомнив к случаю о Магомете и горе, решительно подымаюсь в радиорубку.
Снова связываюсь по радиотелефону с Москвой.
— Почему не выходишь на связь? — говорю я недовольно замещающему меня Корецкому.
Корецкого я знал еще сиротой-мальчуганом, подобранным наступавшей воинской частью, с
которой ушел и я после освобождения Одессы. Ныне он майор с высшим юридическим образованием,
непосредственно мне подчиненный. И хотя я по старой привычке по-прежнему обращаюсь к нему на
«ты», он по-прежнему сохраняет служебную и возрастную дистанцию.
Вот и сейчас он сдержан и чуть-чуть суховат.
— Торопитесь, товарищ полковник.
— Меня, между прочим, зовут Александр Романович. А тороплюсь не я — время торопит. Есть что-
нибудь?
— Кое-что есть, но…
— Давай кое-что.
— Сахаров живет в Москве с сорок шестого. Окончил Плехановский в пятидесятом. Работал
экономистом в разных торгах, сейчас в комиссионке на Арбате, соблазнился, должно быть,
приватными доходами, которые учесть трудно. Женат с пятьдесят девятого, до этого жил холостяком,
обедал по ресторанам, вечеринки, гости, девушки, но сохранил, в общем, репутацию солидного,
сдержанного, не очень коммуникабельного и не склонного к дружеским связям человека. Жена —
косметичка по специальности, практикует дома. Детей нет.
— Все это преамбула, мне знакомая. Дальше.
— Не судился и под следствием не был. Служебные характеристики безупречны. Образ жизни
замкнутый, хотя профессия его и жены предполагает обширный круг знакомых. Но ни с одним из них
Сахаровы не поддерживают близких отношений. Это точно. Даже телефон у них звонит крайне редко.
— Откуда это известно?
— От соседей. Телефон у Сахаровых в передней. Стенка тонкая. Каждый звонок слышен.
— Беллетристика. Давай факты.
— Есть одна странность. У американцев он побывал в двух лагерях для перемещенных.
Мотивировка правдоподобная. Один разукрупнялся, в другой перевели. Перебросили партию, не
подбирая близких ему дружков. В результате в группе одновременно с ним проходивших проверку не
оказалось ни одного, кто бы хорошо знал его: пробыли вместе не более месяца. Но гитлеровский
концлагерь, где он отбывал заключение, Сахаров назвал точно, перечислил все лагерное начальство и
даже часть заключенных, находившихся вместе в одном бараке. Проверили — все совпало, только
товарищей по заключению не нашли, да и найти было нелегко: американцы в то время многое
скрывали и путали. Назвал Сахаров и часть, где воевал, имена и фамилии командира и политрука,
точно описал места, где попали в окружение, и даже упомянул солдат, вместе с ним
отстреливавшихся до последнего патрона. И еще странность: в списках части, вернее, остатков ее,
вышедших из окружения, нашли его имя, и документы нашли, и фотокарточка подтвердила сходство,
а вот свидетелей, лично знавших его, не обнаружилось: кто убит, кто в плену, кто без вести пропал,
не оставив следа на земле. Много таких было, как Сахаров, вот и ограничились тем, что нашли и
узнали. Ну, проштемпелевали и отпустили домой в Апрелевку, в сорока километрах от Москвы.
— Ты говоришь, фотокарточка. Где она, эта карточка?
— В протоколах упоминается, а в деле нет.
— А что есть?
— Фотоснимки Сахарова и образцы его почерка в анкетах и служебных документах только
послевоенные. Ни одного довоенного документа мы не нашли.
— А у родственников? Есть у него какие-нибудь родственники? — спрашиваю я уже без всякой
надежды.
И получаю в ответ настолько неожиданное, что каменею, едва не уронив трубку.
— Представьте себе, есть, полковник. Мать.
— Жива? — Голос у меня срывается на шепот.
— Живет в Апрелевке под Москвой, — отчеканивает Корецкий с многозначительной, слишком
многозначительной интонацией.
Я молчу. Молча ждет и Корецкий.
Живая мать, признавшая сына после возвращения его из армии. Это, как говорят на ринге, —
нокаут. Все здание моих предположений, догадок и примет рассыпается, как детский домик из
кубиков. А может быть, она слепа, близорука, психически ненормальна?
Слабая надежда…
— Говорили с ней?
— Говорили.
— Кто?
— Лейтенант Ермоленко. Он и сейчас в Апрелевке. Получил полную, хотя и неутешительную,
информацию.
— Подробнее.
— Мать Сахарова зовут как в пьесах Островского — Анфиса Егоровна. Год рождения тысяча
девятисотый. По словам Ермоленко, крепкая и легкая на подъем старуха. Муж умер в тридцатых
годах от заражения крови. И до войны и в войну работала учительницей младших классов в
апрелевской средней школе, в пятьдесят шестом ушла на пенсию, как она говорит, хозяйство
восстановить — дом, огород, ягодник. Денег у нее много. Пенсия, клубникой приторговывает, да сын
помогает. Средства у него, мол, неограниченные.
Неограниченные. Раз. Есть зацепка. К вопросу о средствах еще вернемся.
— Легко ли узнала сына после его возвращения?
— Говорит, что сразу, несмотря на бороду. Тот же рост, тот же голос и шрамик, памятный с
детства. Внимательный, говорит, сынок, памятливый. Все, мол, вспомнил, даже ее материнские
наставления и горести.
— Всегда был таким?
— Ермоленко ее подлинные слова записал. Неслух неслухом был, говорит, дитя малое, ребенок,
но с годами к матери добрее стал. А в войну возмужал, горя да страху натерпелся, вот и понял, что
ближе матери человека нет. Тут Ермоленко и спроси: в чем же эта близость выражается, часто ли они
видятся, навещает ли он ее, один или с женой, а может, она сама к ним ездит? Старуха замялась.
Ермоленко подчеркивает точно, что замялась, смутилась даже. Оказывается, они почти и не видятся.
Наезжает, говорит, а как часто — мнется. Некогда, мол, ему, большой человек, занятой. А она сама в
Москву не ездит — старость да хвори. Была один раз — заметьте, Александр Романович, всего один
раз за годы его семейной жизни, — с женой познакомилась, а говорить о ней не хочет: подходящая,
мол, жена, интеллигентная. И сразу разговор оборвала, словно спохватилась, что много сказала.
Хороший, мол, сын, ласковый, хоть и не навещает, а письма и деньги шлет аккуратно. Вот вам и
близость, которая зиждется только на взносах в материнскую кассу.
— А велики ли взносы?
— От прямого ответа уклонилась: не обижает, батюшка, не жалуюсь. По мнению Ермоленко,
старуха двулична, и я, пожалуй, с этим согласен. Язык нарочито простоватый — этакая деревенская
кумушка, — а ведь по профессии учительница с хорошим знанием русского языка. Не та речевая
манера. А зачем? Чтобы вернее с толку сбить, увести со следа? Ну, сыновние взносы-то мы проверили.
Раза четыре в год она получает почтовыми переводами по пятьсот — шестьсот рублей. А когда
Сахаров сам приезжает — не часто, раз в два-три года, — материнская касса опять пополняется. Уже
натурой. Вот показания соседки, портнихи из местного ателье. Зачитать? Не загружаем
коммуникации?
— Зачитывай. Пока не гонят.
— «Когда сын в гостях, двери всегда на запоре, даже окна зашторивают. Сын гостит недолго —
час, а то и меньше — и тут же отбывает на машине, у него собственная, сам правит. А потом Анфиса
хвастается обновами: то пальто демисезонное с норкой, то шуба меховая, то трикотаж импортный.
Опять, говорит, прибарахлилась, спасибо сыночку — уважает». А не кажется ли вам, Александр
Романович, что уважение это больше на подкуп смахивает?
— С каких пор он высылает ей деньги?
— С первых же дней, как обосновался в Москве.
— Даже в студенческие годы, когда жил на стипендию?
— Сахарова говорит, что он и тогда хорошо подрабатывал. Переводами с немецкого для научных
журналов. Язык, мол, в плену выучил.
Выучил. Что может выучить узник гитлеровского концлагеря, кроме приказов и ругани охранников
и капо?
— Мы проверяем бухгалтерские архивы соответствующих издательств, — говорит Корецкий. —
Переводческих гонораров Сахарова пока не обнаружено.
Еще зацепка. Еще одна брешь в железобетонной легенде.
Я вспоминаю реплику Корецкого о том, что Сахаров иногда пишет матери.
— Она сама читает письма?
— Сама.
— И почерк не показался ей изменившимся?
— Он выстукивает письма на машинке, чтобы ей, старухе, мол, было легче читать.
Интересно, зачем оценщику комиссионного магазина пишущая машинка? Неужели только для
того, чтобы облегчить чтение писем старушке-матери? Непохоже на Пауля, даже в его новой роли.
Вероятнее другое: его корреспонденция шире и среди ее адресатов есть лица, кому не следует писать
от руки.
— Ермоленко интересовался, — продолжает Корецкий, — не сохранились ли у нее ученические
тетради сына, его довоенные письма, поздравительные открытки или документы, лично им
написанные? Оказывается, все, что могло сохраниться, погибло в конце войны в их сгоревшем от
пожара деревянном домике. Самому Сахарову едва удалось спастись, настолько внезапным и
сильным был вспыхнувший в доме пожар.
— Причины пожара?
— Она не знает. Решили, что поджег спьяну случайный прохожий, бросивший окурок на крыльцо,
где стояла неубранная корзина с мусором — забора тогда у дома не было.
Я думаю. Могла ли гитлеровская разведка вовремя позаботиться об уничтожении всех следов,
связывающих Сахарова с его прошлым? Могла, конечно. И старуху, возможно, ожидала та же участь,
что и ученические тетради ее сына. И только безоговорочное признание его сыном, пожалуй, и
сохранило ей жизнь, да еще и создало сверхнадежное прикрытие преступнику. А было ли оно
честным, это признание, уже не установишь. Минимум сорок тысяч рублей в нынешнем исчислении,
полученных за двадцать пять лет от ее «сына», плюс подарки, общая стоимость которых, вероятно,
также исчисляется в тысячах, прочно и глубоко похоронили все сомнения, даже если они и были.
— А как отнеслась она к расспросам Ермоленко? Не перегнул ли парень? Насторожит старуху —
насторожится и Сахаров. Что ей стоит предупредить его?
— Любую телеграмму можно прочитать на теплоходе. У вас же в радиорубке. А я думаю, что
никакой телеграммы не будет. Схитрил Ермоленко. Представился ей как журналист, собирающий
материал для очерков о мужестве советских военнопленных в годы Великой Отечественной войны, в
частности о тех, кто остался в живых после гитлеровской лагерной мясорубки. Старуха склюнула
наживку не задумываясь.
— Что же сейчас задерживает Ермоленко? — спрашиваю я.
— Надеется разыскать друзей детства Сахарова или тех, кто знал его до войны и, может быть,
видел после возвращения.
— Когда же он прорежется?
— Видимо, завтра. Так условились.
— Ну, а теперь условимся мы. Нужны подробности первой встречи Сахарова с матерью. Может
быть, есть свидетели, кто-либо присутствовал, заметил что-нибудь — ну, удивление или недоверие: с
трудом узнала, скажем. Ее рассказ Ермоленко уже обусловлен сложившимися отношениями
Сахаровой и ее псевдосына. Интересны же ее первые рассказы о встрече — наверное, говорила кому-
нибудь: ведь в ее окружении это сенсация. И еще. Проведем другую касательную к биографии
Сахарова. Свяжись с берлинской госбезопасностью и узнай, жива ли и где находится бывшая невеста
гауптштурмфюрера Пауля Гетцке, некая Герта Циммер, дочь известного виноторговца, и в случае ее
досягаемости пусть выяснят, не сохранились ли у нее какие-либо письма или фотокарточки с
автографом Гетцке. Если да — пусть переснимут и вышлют тотчас же. В крайнем случае могут
связаться с полицейскими властями Западной Германии, если эта Циммер выбыла туда из ГДР.
Ничего секретного мы не требуем.
— Попробую, — соглашается Корецкий.
— Действуй, — напутствую я его и выключаю связь.
Теплоход стоит у сочинского причала. В коридорах, салонах и барах ни души — все в городе.
Только у бассейна на шлюпочной палубе молодежная суета: его снова наполнили, и девушки в
купальниках, подсвеченные снизу, кажутся пестрыми экзотическими рыбами в зеленоватой цистерне
аквариума. Здесь мне делать нечего — стар. Может быть, стар и для молчаливого поединка, который
начал с надеждой выиграть без осечки. Смогу ли? Настораживает не только железобетон легенды, но
и личность ею прикрытого. Пауль Гетцке не просто военный преступник, скрывшийся в тихом омуте
заурядной московской комиссионки. Залег сом на дно под корягу и не подает признаков жизни. Нет!
Не зря же его дублировали во встрече со смертью в оккупированной Одессе, и не зря он дублировал
незаметно исчезнувшего в германском концлагере Сахарова. Как это было сделано, выяснится
впоследствии, а зачем, ясно и сейчас.
Пока же сом лежит под корягой.

[djjaz63]

Я и Галка
С пляжа Галка возвращается одна — Сахаровы остались обедать в городе.
— А потом снова на пляж. Как психованные. У нее даже шкура задубела на солнце, а он из воды не
вылезает. Мы с Тамарой три часа провалялись на пляже, пока он плавал.
— За буйки?
— Конечно. Марафонский заплыв на полдня. И знаешь что? Мне все кажется, что он не просто
плавает, не из удовольствия…
Галка колеблется, не решаясь высказаться определеннее.
— Тренируется? — подсказываю я.
— Вот именно. Ты не боишься, что он сбежит, скажем, в Батуми? Граница рядом.
— Не сбежит. Во-первых, это не просто граница, это наша граница. Даже с аквалангом не
проскользнешь. А во-вторых, он слишком уверен в своей безопасности, чтобы отважиться на такой
побег. При желании он мог бы остаться за пределами нашей страны в одной из своих туристских
поездок. Ведь у него наверняка были такие поездки?
— Тамара говорит, что были. Кажется, в Чехословакию ездили или в Швецию. Куда-то еще.
— В Чехословакию он ездил, возможно, только для встречи с кем-нибудь, кто одновременно туда
приехал с Запада. А в Швеции вполне мог остаться. Но не остался, как видишь.
— Тогда не возникала опасность разоблачения. Галка, наверно, права. Опасность разоблачения
возникла. Он безусловно узнал и меня и Галку, вероятно, еще на морском вокзале в Одессе, когда мы
разглядывали его с Тимчуком. Поверил ли он в мой юридический камуфляж? Вероятно, нет. Члена
коллегии защитников я сыграл наудачу с апломбом, но, как говорится, по касательной, неглубоко и
неубедительно. Близость Галки к криминалистике, должно быть, насторожила.
Я пробую представить себя на его месте.
Первая реакция, понятно, настороженность. Гриднев и Галка, конечно, узнали его, но скрывают,
делают вид, что поверили в гедониста из комиссионного магазина, любителя вкусно и сытно жить. А
если игра, то зачем? Сомневаются, не убеждены, растеряны или же, замаскировавшись, решительно
начали, как у них говорят, разоблачение военного преступника? Любительски неумело или опираясь
на специальную выучку профессионалов? Вероятнее первое. Сначала присмотреться, прислушаться,
разглядеть получше, проверить поточнее, а потом уже действовать, на ходу передоверяя розыск
специалистам этого дела. А куда сунутся специалисты? В архивы, искать следы Пауля Гетцке и
довоенного Сахарова. Но гестаповский палач Гетцке — будем считаться с их терминологией — казнен
по приговору одесского подполья, а довоенный Сахаров почему-то не оставил следов. Ни школьных
тетрадок, ни дневников, ни писем. Документация Нарофоминского райвоенкомата, где призывался
Сахаров, утрачена в годы войны, архивы гитлеровских концлагерей уничтожены в панике германского
отступления, документированная биография Сахарова начинается с возвращения из плена.
Чистенькая биография, без пятнышка, подкрепленная неопровержимым свидетельством матери,
радостно встретившей своего без вести пропавшего сына. И уймутся легавые, как бы ни божился
Гриднев, что я — Гетцке, а не Сахаров.
Так предположительно может рассуждать Сахаров, судя по его поведению на борту
«Котляревского».
А заплывы? Почему же не поплавать, если умеешь. Просто Галка сверхподозрительна.
Она тут же подтверждает это.
— Между прочим, все сходится, даже пасьянсы. Только не Тамара — он сам их раскладывает.
Страстишка. О пасьянсе Бисмарка поэтому пришлось умолчать. Незачем подбрасывать прикормку
возле наживки — рыба может насторожиться.
Тон у Галки бодрый, с этакой самоуверенностью удачливого рыбака, твердо рассчитывающего на
то, что рыба от него не уйдет.
Охладим.
— Пасьянсы, Галочка, на весах Фемиды как доказательство идентичности Сахаров — Гетцке весят
не больше, чем его манера закуривать, купаться и грызть ногти. А на его чаше весов — гиря. Весомая.
Короче говоря, в Апрелевке под Москвой живет родная мать Сахарова.
Галка недоумевает.
— Почему в Апрелевке? Ты же сказал — в Одессе.
— В Одессе живет Волошина, а в Апрелевке — Сахарова.
Галка пугается.
— Мать настоящего?
— Мать настоящего.
— Неужели же она поверила и признала этого?
— Увы.
— Значит, мы ошиблись.
У Галки бледность сквозь загар — матово-серая. Холмс никогда не добивал Ватсона, и я
рассказываю Галке о послевоенной биографии Сахарова, не скрывая своих сомнений. Ошиблись? Не
убежден. Конечно, признание матери — беспроигрышный вариант, но…
— Что меня смущает, Галчонок? Личность матери. Какая мать — не пенсионерка, не инвалид, а
работающая, с вполне приличным заработком, согласится получать от сына-студента, не имеющего
ни специальности, ни штатной работы, нынешних двести, а тогда две тысячи рублей ежемесячно?
Говорит, что сын хорошо подрабатывал переводами с немецкого языка. Оставим «язык» и вникнем в
«переводы». Можно ли было зарабатывать в конце сороковых — в начале пятидесятых годов, не
будучи специалистом-переводчиком, случайными переводами не менее трех тысяч в месяц? Две ведь
он посылал матери, а самому что-то нужно было: квартира, питание, транспорт, кино, девушки — не
монахом жил. И посуди, какая мать, даже простая полуграмотная женщина, не заподозрила бы чего-
то нечистого в происхождении таких денег у рядового студента? А эта — учительница, интеллигентка
— даже не задумалась и, хотя учителей в подмосковных школах совсем не избыток, тотчас же ушла
на пенсию, как только закон позволил. Чтобы ничто не мешало клубничку возделывать да на рынок
сплавлять. И как легко она, без огорчения, без обиды, отказалась от личных встреч, согласилась на
подмену их реденькой даже не перепиской, а просто отпиской на пишущей машинке — и всё за те же
двести рублей плюс вещички из комиссионного, на которые Сахаров не скупился. Мы-то понимаем
почему. А она? Не задумывалась от жадности или не поняла, но не допытывалась из алчного
безразличия к происхождению неожиданного золотого дождя, или поняла, но бездумно пошла на
сделку и соучастие в преступлении, а может быть, и была принуждена к этому соучастию.
Галка безжалостно подытоживает мои экскурсы в психику Сахарова:
— Гадания на кофейной гуще. Мотивы существенны для судебного приговора, тебе же нужны
доказательства соучастия в преступлении. А как ты его докажешь? — Она задумывается и молчит.
Я не прерываю, жду.
— Может быть, вызвать Волошину из Одессы? — вдруг спрашивает она. — Настоящая мать против
псевдоматери.
— Волошиной сейчас дороже всего собственное спокойствие. Сына она фактически потеряла еще
до войны, во время войны не вернула его, мысленно похоронила после взрыва партизанской гранаты
и воскрешать сейчас едва ли захочет. Тем более для скамьи подсудимых. Вероятнее всего, повторит
мать из притчи о суде Соломоновом.
— Откажется от признания?
— Убежден.
— А Сахарова так просто не откажется.
— Просто — да. А если усложнить? Если доказать опасность избранной ею позиции, убедить, что
Сахаров-Гетцке все равно будет разоблачен и тогда она разделит с ним скамью подсудимых за
укрывательство.
В ответе я не нуждался: на лице Галки было написано все, что она думает. Фактор времени!
Разоблачить Волошина-Гетцке необходимо до его возвращения в Москву — иначе он оборвет все
связи и затаится. Еще раньше поэтому должен состояться решающий разговор с матерью Сахарова —
ведь Гетцке может предупредить ее письменно или по телеграфу. До нынешнего дня он этого не
сделал: из Одессы не мог, в Ялте я не отходил от него ни на шаг, а телеграфировать с теплохода не
отважится, понимая, что это будет прямой уликой. Значит, телеграмму он мог послать только из Сочи
сегодня, после того как избавился от наблюдения Галки, вернувшейся на теплоход. Личного телефона
у матери Сахарова в Апрелевке нет, поэтому междугородная телефонная связь исключается, но Гетцке
мог позвонить и кому-либо из своих агентов, поручив ему предупредить или обезвредить Сахарову.
— Обедай одна, Галина. Я иду в город, — говорю я.
Галка ни о чем не спрашивает: все поняла. Только подсказывает:
— Смотри не столкнись. Сегодня они обедают, наверное, где-нибудь поблизости от пляжа. Я
думаю — успеешь.
И я успел. К сожалению, старого друга моего, Николая Петровича, в управлении не оказалось:
отдыхал где-то у себя на Полтавщине. Но заместитель его, вежливый и решительный майор, обещал
сделать все, что требовалось: получить разрешение прокурора на арест местной корреспонденции
Сахарова, задержать письма и телеграммы, отправленные им в подмосковный поселок Апрелевку, а
также проследить все его телеграфные и телефонные переговоры с Москвой, имеющие хотя бы
косвенное отношение к интересующей нас ситуации. Всю информацию я должен был получить завтра
утром на теплоходе после его прибытия в Сухуми.
Тут же я связался с Москвой и Сухуми. В Сухуми потребовал задержать до проверки всю
телеграфную корреспонденцию, адресованную Сахарову до востребования, а в Москве снова вызвал
Корецкого.
— Что случилось? — удивился тот.
— Кое-что. Должно быть, Сахарову постараются предупредить или даже устранить — не
исключена и такая возможность. Не прозевайте. Проконтролируй всю ее переписку, в особенности
телеграммы на ее имя, которые могут прийти в эти дни. Вообще с ней требуется разговор по душам,
откровенный и бесхитростный, — не сомневаюсь, что поймет. Только с таким разговором придется
подождать — нет еще у нас данных для этого разговора.
— Между прочим, звонил Ермоленко. — Есть новости?
— Нашел кончик ниточки к однополчанину Сахарова. Подробности завтра к вечеру.
— Только учти: у нас в запасе четыре дня. А точнее — даже три. В воскресенье с трапа
«Котляревского» на одесский причал должен сойти уже Пауль Гетцке, а не Михаил Сахаров. И сойти с
полагающимся эскортом. Вот так.
На теплоход возвращаюсь раньше Сахаровых. Отлично. Не придется подыскивать объяснения
своей внеплановой экскурсии в город.

[djjaz63]

Сухуми
«Пошел купаться Веверлей»
Я просыпаюсь рано, часов в шесть или в семь, не знаю точно, — наручные часы на столе, и очень уж
не хочется к ним тянуться. Сквозь зашторенные окна просвечивает мутное, дождливое небо с сизым
оттенком воедино смешавшихся моря и туч. Галка спит, уткнувшись носом в подушку, должно быть,
еще видит сон — их под утро всегда очень много, сплошная сонная толчея, и так трудно от нее
оторваться, да и никак не способствует этому сумрачно-дождливая явь.
Подымаюсь, стараясь двигаться как можно тише, и босой протискиваюсь к окну. У нас в каюте не
иллюминаторы, а окна, и море просматривается из них во всю доступную глазу ширь. Но дождливая
сетка заштриховывает все, лишь на горизонте растушевка — смутный абрис города, его портовых
сооружений, кранов, цистерн, причалов. Я только догадываюсь о них — не вижу: сплошная серая
муть, как визитная карточка уже досягаемого, но еще не достигнутого Сухуми.
До завтрака у меня добрых два с половиной часа, можно часок полежать, подумать. Есть о чем
думать? Слава богу, мыслей не соберешь, словно броуновское движение молекул. Вот только дельных
нет: длинный вчерашний вечер, а информации — кот наплакал. Сахаровых до ужина мы не видели;
что они делали в городе, не знали, а у капитана, естественно, ничего обсуждать не могли. Ужин,
правда, у него был банкетный, вспоминать о нем — дело зряшное: только слюнки потекут, а разговор
за столом обычный: о том о сем — ни о чем, светский разговор достаточно образованных,
присматривающихся друг к другу людей. Говорил больше капитан- умница, человек интересный,
много на свете повидавший и умеющий рассказать о виденном, да и рассказать так, что
заслушаешься. О том, что нас с ним связало, конечно, ни слова, будто и не было на свете никакого
Сахарова и никаких переговоров моих в радиорубке не было, и словно знакомы мы с капитаном были
не два дня, а лет двадцать. И только тогда уже, когда все было съедено и выпито и закурили мы с
капитаном по настоящей гаванской сигаре, он как бы мимоходом напомнил мне о том, что на время
ужина спряталось у меня в подсознании.
— А я вашего бородача знаю, — сказал он, подмигнув.
— Вы его за нашим столиком видели?
— Нет, с мостика. На шлюпочной палубе. Вы рядом стояли.
— А откуда же вы его знаете?
— Прошлой зимой в Ленинграде был. Обедал в «Астории», дня три-четыре подряд. Так он в
компании немцев тоже обедал. Столы рядом, он ко мне боком сидел. Я его и запомнил — очень уж
колоритная внешность.
— Вы сказали: в компании немцев. Каких немцев?
— Туристов из ФРГ. Он сидел между ними как свой. И говорил как немец. Даже с баварским
акцентом. Я немецкий знаю, точно.
— Вы не ошиблись? Может быть, случайное сходство?
— Нет, не ошибся. На зрительную память не жалуюсь.
«Выяснить, был ли Сахаров прошлой зимой в Ленинграде», — мысленно отметил я и тут же
подумал: а что, если он не подтвердит этого? Тратить время на запросы и розыск? И что это даст?
Могла быть, конечно, запланированная встреча, а могла быть и просто встреча случайная.
Познакомились в гостинице, и захотелось поболтать на языке, который он считал родным в годы
своего гестаповского бытия. Ничем он при этом не рисковал и ничего не боялся: мало ли о чем можно
разговаривать за ресторанным обедом. Кстати, я тут же поинтересовался, не слышал ли капитан, о
чем они разговаривали.
— По-моему, они интересовались антиквариатом, не то фарфором, не то иконами.
Что ж, это вполне согласуется с новой ролью Пауля Гетцке, в которой он, по-видимому, весьма
преуспел. Я сказал об этом Галке, когда мы возвращались от капитана, и она со мной согласилась.
Встречи Сахарова, если они и планировались, происходили едва ли в столь многочисленной и
шумной компании. Но одно было для меня несомненно: подлинный Сахаров, вырвавшийся живым из
концлагеря, едва стал бы искать встречи с боннскими немцами, чтобы поговорить на их родном
языке.
И мне ужасно захотелось сказать ему, не подлинному, конечно, а его двойнику, о том, что капитан
запомнил и узнал его. Интересно, подумал я, сумеет ли он не вздрогнуть, не смутиться, сохранить
свое каменное спокойствие и, должно быть, многократно отрепетированную, равнодушную
усмешечку. Случай тотчас же представился. У лифта мы лицом к лицу столкнулись с Сахаровыми,
подымавшимися с палубы салонов из кинозала. Я мгновенно сыграл слегка захмелевшего человека,
шумно обрадовался и обнял обоих вместе, как старый друг. Сахаров осторожно отстранился, а Тамара
спросила:
— Роскошный был ужин?
— Мировой. А какой ром! Блеск. Жидкое золото!
— Красиво изъясняетесь, — поморщился Сахаров. — Предпочитаю всяким ромам хороший
армянский коньяк.
— Коньяк тоже был, — продолжал я, умышленно не замечая его насмешливой снисходительности,
— а капитан вас знает, между прочим.
Сахаров не вздрогнул, даже не моргнул, только чуть-чуть насторожился.
— Странно, — сказал он, — я даже его в лицо не знаю. Никогда не встречались.
— Встречались. Вместе обедали зимой в ленинградской «Астории».
— Я не обедал зимой в ленинградской «Астории», — отрезал Сахаров. — Капитан ошибся. Мало
ли бородатых людей на свете. Со мной часто кланяются незнакомые люди. Я отвечаю — из
вежливости.
Тема ленинградского обеда была исчерпана, развивать ее не имело смысла, и мы, недовольные,
разошлись по каютам. Он — недовольный тем, что, вероятно, действительно обедал в «Астории» с
немцами и об этом стало известно, а я — тем, что мой выстрел прозвучал не громче хлопушки. Но он
все-таки попал в цель: Сахаров уклонился от объяснений, предпочел умолчать о пустяковом, но,
видимо, существенном для него событии.
— Не спишь? — спрашивает Галка, подымая с подушки голову.
— Не сплю.
— В Сухуми не выйдешь. Дрянь погода.
— Дрянь.
— Ты что так односложен? Все о вчерашнем думаешь?
— Думаю.
— И зря. Ерунда все это.
— То, что он скрыл свои контакты с западными немцами?
— А что подтверждает эти контакты? Свидетельство капитана? Но он действительно мог
ошибиться: бородатых людей на свете вполне достаточно для такой ошибки. И вообще, ты только на
меня не сердись, Сашка, но дело, как говорится, швах.
— Чье дело?
— Твое. Наше с тобой. Никаких фактических доказательств того, что он Гетцке, а не Сахаров, у
тебя нет. На психологических штришках обвинения не выстроишь. Тем более, когда у него
непробиваемый щит.
— Мать?
— Да. Я не верю в ее признания, Гриднев. Она не расколется.
— Мы постараемся доказать ей опасность такой позиции.
— На все твои доказательства она будет твердить одно: я мать. Кто лучше матери знает своего
сына? Это мой сын — и все. Попробуй опровергни.
— А если доказательства будут неопровержимы?
— A y тебя есть эти доказательства?
— Пока нет.
— Вот я и говорю, что швах дело.
— Я не столь пессимистичен. К тому же у нас в запасе еще три дня. Кое-что выяснится сегодня в
Сухуми.
— Пойдешь в город?
— Конечно.
— В такой ливень?
— Подумаешь, ливень. У меня плащ есть.
— А как ты объяснишь Сахаровым свое путешествие? Никто же не сойдет с теплохода.
— Никак не объясню. Дела. И пора уже открывать карты. Пусть настораживается…
В ресторане за утренним завтраком разговор только о дожде. Животрепещущая тема. Подошли к
сухумскому причалу сквозь толщу низвергающейся с неба воды. В город входить нельзя.
Сахаровым я ничего не объясняю — объяснит Галка, когда я уже буду на берегу. А пока лениво
тянем жвачку разговора, никого и ни к чему не обязывающего, как вдруг Сахаров проявляет
неожиданный интерес к профессии Галки. Она охотно посвящает его в детали своих
криминалистических экспертиз.
— Интересная у вас профессия, — говорит он, — не то что у вашего мужа.
— Почему? — сопротивляется Галка. — У Сашки тоже интересные дела попадаются.
— У адвокатов по нынешним временам не может быть особенно интересных дел. Интересные дела
только у следователей с Дзержинской или Петровки, 38.
Я бы не спрашивал Гетцке о том, что он считает особенно интересным делом, но мне любопытно,
что скажет он об этом в роли работника торговой сети.
Он отвечает охотно:
— Крупное преступление на любой полочке жизни. Загадочное или явное, с одним или многими
неизвестными, но обязательно крупное по масштабам, по мотивам, по реакции общества, по
нравственному уровню наконец, считая, понятно, его снижающуюся шкалу. Я где-то читал, что не
может быть создано ни детективного романа, ни детективного фильма, скажем, о краже зонтика.
Преступление должно быть масштабным, чтобы заинтересовать публику. И заметьте, что именно
наиболее крупные преступления по большей части остаются нераскрытыми, а наиболее крупные
участники их доживают свой век безнаказанно. И не только за границей, а, вероятно, и под
социалистическим небом. Вам, как адвокату, знать лучше…
Неужели Пауль открывает карты, неужели это откровенный намек на то, что он сам и все им
содеянное останется безнаказанным? Неужели это прямой вызов мне в схватке подлости и возмездия,
беззакония и закона, преступления и правосудия? Трудно принять сейчас этот вызов. Лучше выждать.
— Мне, как адвокату, известны только дела о разводах и разделе имущества. Крупными их,
пожалуй, не назовешь, но интересные были.
— Расскажите, — просит Тамара.
— Как-нибудь в другой раз, — вежливо улыбаюсь я и встаю. — В город не собираетесь? Не
надумали?
— С ума сошли! Он же на весь день — типичный сухумский ливень. А мы думали в обезьяньем
питомнике побывать — так разве тронешься? Хоть к причалу автобусы подавай — никто не поедет. —
Тамара явно расстроена. — Даже в бассейн идти не хочется — солнца нет. Буду вязать что-нибудь,
как примерная домохозяйка, или пасьянсы с Мишей раскладывать.
— А вы, оказывается, любитель пасьянсов? — стараясь не быть ироничным, говорю Сахарову.
Вот и подошел мой ход с пасьянсом Бисмарка, но Сахаров предупреждает его:
— В шахматы играете? Хотите партию?
Я с сожалением отказываюсь:
— Не сейчас. Может быть, после обеда или вечером в курительной. Я тут кое-какой материал из
Москвы захватил — просмотреть надо. У меня ведь и сухумские клиенты есть, — загадочно говорю я
и, не давая возможности Сахарову сделать ответный выпад, ретируюсь в свой коридор полулюксов.
В каюте мы с Галкой устраиваемся на диванчике у окна и молчим. В дождливом мареве сухумский
порт выглядит прибалтийским, утратив все обаяние кавказской Ниццы. И пальмы, и портовые краны
одинаково серы. Людей не видно. Лишь кое-где пробегают по асфальтовым пирсам портовики в
длинных дождевиках с капюшонами.
— Сейчас пойдешь или подождешь, когда дождь кончится? — спрашивает Галка.
Дождя я не боюсь, а подождать подожду. Может, Одесса или Москва вызовут в рубку. Да и
Корецкому надо еще подытожить собранные вчера материалы. Часок посижу, подумаю.
— Думай не думай, а его не поймешь, — вздыхает Галка. — Ну с какой стати он о преступлениях
заговорил? Зачем? «Крупные преступления по большей части остаются безнаказанными». Что это —
блеф или глупость?
— Игра, Галинка, игра. Павлик Волошин всегда любил играть крупно.
— В любой игре нужен расчет. Безрасчетно играют только глупцы. А какой у него расчет?
— Один расчет- выиграть. Но при этом азарт допускает риск. Подразнить противника, ошеломить
его неожиданным ходом, смутить, спутать карты. Блеф — тоже прием в игре и порой действует
безотказно. Только мы называем все это по-разному: он — игрой, мы — борьбой. Он то
осторожничает, то рискует, мы хладнокровно и расчетливо накапливаем шансы. Я почти
догадываюсь, зачем он пригласил меня играть в шахматы.
— Зачем?
— Скажу после партии. Хочу проверить свою версию.
— О чем?
— О терпении. Сколько можно безмолвно ждать и тасовать карты… Можно блефовать и сдаваться
с закрытыми картами, но игра на выигрыш требует их открыть.
— Темно что-то.
— Подожди вечера — высветлю.
Час проходит, а дождь не кончается и Москва молчит. Вздохнув, преображаюсь в морского волка
во время шторма — только капюшон от дождя заменен видавшей виды кепкой — и резюмирую:
— «Пошел купаться Веверлей, осталась дома Доротея». Придумай какое-либо объяснение,
Доротея, если спросят о моем внезапном исчезновении. Не зря же я намекнул о мифических
сухумских клиентах.
И я окунаюсь в дождь.

[djjaz63]

Два просчета Пауля Гетцке
В нашем сухумском отделении меня уже поджидали. Абхазские товарищи оказались радушными и
общительными хозяевами.
Черноусый майор Алания действовал с неколебимой решительностью.
— Во-первых, садись, товарищ полковник, и обсохни. Небеса разверзлись — ничего не поделаешь.
Насквозь промок, вижу: даже с пиджака капает. Ну, а во-вторых, поделись с нами своими заботами. С
закрытыми глазами, понимаешь, говорить трудно, а вот ты и приоткрой их, насколько нужным
считаешь. Самую суть, конечно.
Я изложил «самую суть» и добавил, что прежде всего хочу познакомиться с сообщением из Сочи, а
затем поговорить с Москвой о дальнейшем расследовании. Алания молча выслушал и сказал:
— Извини, товарищ полковник. Есть другое мнение. Сочи и Москва пять-десять минут подождут. А
прежде всего надо, я думаю, связаться с Батуми и предупредить пограничников: вдруг сбежит? Они,
конечно, и так не пропустят, но три глаза лучше, чем два. У тебя его фотокарточка есть?
Мысленно соглашаясь с майором, извлекаю из бумажника моментальный снимок Сахарова,
сделанный во время его игры в волейбол на открытой палубе. Сахаров — гол, бородат и мускулист —
снят в прыжке за летящим навстречу мячом.
— Бороду он может сбрить, — говорит Алания, задумчиво рассматривая снимок, — а вот фигуру
ни в одном костюме не спрячешь. Снимок тебе не нужен, нет? Отлично. Подожди две минуты.
Он берет телефонную трубку, говорит несколько слов на родном языке, из которых мне знакомо
только одно — Батуми, ждет, нетерпеливо постукивая пальцами по столу, затем оживляется и
произносит целую тираду, в которой я уже ни слова не понимаю. Положив трубку, спрашивает:
— Перевести? Перевожу. Со всеми тонкостями художественного перевода. Сигнал ваш принят,
товарищ полковник. Пограничники будут предупреждены. Батумские товарищи обо всем позаботятся.
Снимок я перешлю им сегодня же по фототелеграфу. Они его размножат, разошлют кому надо,
встретят вашего бородача на причале, проводят по городу, засекут все адреса и встречи и доложат
вам по прибытии.
— Оперативно работаешь, — говорю я.
Он удовлетворенно улыбается и достает мне из папки на столе телефонограмму из Сочи. Она
адресована майору Алании для передачи прибывающему на теплоходе «Иван Котляревский»
полковнику Гридневу, то есть мне.
«На морском вокзале Сахаровым сдана телеграмма Сахаровой в Апрелевку. Приводим текст: «Если
обо мне будут спрашивать зпт говори как условились тчк. В долгу не останусь». Телеграмма
скопирована и отправлена. Корреспонденции до востребования на имя Сахарова в почтовых
отделениях Сочи не обнаружено».
Итак, первый документ, свидетельствующий о сомнениях Гетцке в железобетоне своей легенды.
Стоического спокойствия уже нет, он встревожен, даже вынужден приоткрыть сущность своих
взаимоотношений с матерью Сахарова. Конечно, телеграмма еще не доказательство камуфляжа, но
уже повод к законным вопросам ее автору. О чем тревожится сын, упрашивая мать говорить «как
условились»? А это заключительное «в долгу не останусь»! Разве оно не говорит о некоей
меркантильности отношений сына и матери?
Интересно теперь, что приготовила мне Москва. Вызываю Корецкого. Отвечает без обычной своей
суровости, даже с каким-то оттенком радости.
— Наконец-то, Александр Романович! Я уже звонил вам на теплоход. Есть новости.
— Докладывай.
— Сахарову вторично не беспокоили. Но вчера вечером она получила телеграмму.
— Знаю. И текст знаю. Пока ни о чем ее больше не спрашивайте. Еще не время.
— О ниточке Ермоленко. Живет в Апрелевке некий Хлебников Виктор Васильевич, отставной
гвардии майор, сейчас на пенсии. Набрел на него Ермоленко в поисках довоенных дружков Сахарова.
Но оказалось, что Хлебников даже не был знаком с Сахаровым, хотя и призывался почти в одно время
с ним в том же военкомате. Пустой номер, правда? Но тут-то и выглянул на свет малюсенький кончик
ниточки. Вскоре после демобилизации Хлебникова заехал к нему его однополчанин Бугров; как мы
установили, было это за несколько месяцев до появления в Апрелевке Сахарова. С Хлебниковым
Бугров прошел в одном, как говорится, строю до сорок второго года, пока, тяжело раненный, не смог
выйти из окружения. Очутился в плену, долго болел, чуть не погиб в лагере для военнопленных,
потом с группой товарищей удалось ему бежать. Случилось это в горах Словакии; беглецов спасли
партизаны, вместе с которыми они и сражались до воссоединения с наступавшими советскими
войсками. «Много интересного рассказал Бугров, — вспоминает Хлебников (это я уже донесение
Ермоленко читаю), — а потом вдруг спросил: «А ты здешнюю учительницу Сахарову случайно не
знаешь?» — «Не знаю, говорю, а тебе зачем?» — «С сыном ее я в плену был, погиб он геройски, вот я и
заехал сюда рассказать ей об этом, да не застал — где-то на курорте лечится. Может, ты ее повидаешь
и передашь?» — «Уволь, говорю, тяжко с такой вестью к старухе идти, да и нужно ли? Ждет, наверно,
сына живым, глаз не смыкает, а мы ее топором — погиб, мол, и точка. А что геройски или не
геройски, матери одна беда: о сыне плакать». Бугров подумал и согласился: «Может быть, говорит, ты
и прав, пожалуй, лучше рану не бередить». Ну и уехал. А уже после отъезда его я узнал случайно, что
сын учительницы Сахаровой живой вернулся — значит, ошибся Бугров, а с какой рожей мы бы теперь
в глаза ей смотрели!» Ермоленко сразу понял: ниточка! Опять сказал, что собирает материал о
подвигах советских военнопленных в годы Великой Отечественной войны, и адрес Бугрова узнал.
Сегодня с утра мы проверили. Есть такой в Тобольске: Бугров Иван Тимофеевич, старший механик
авторемонтной базы. Ермоленко час назад уже туда вылетел. Свяжется со мной вечером.
Я на мгновение окаменел, оцепенел, остекленел — слов у меня нет, чтобы выразить то состояние,
в которое меня повергло сообщение Корецкого. Это была не просто удача, а супершанс, вроде
выигрыша «Волги» по лотерейному билету за тридцать копеек. Если Ермоленко точно записал рассказ
Хлебникова, а в художественных вольностях Ермоленко уж никак не обвинишь, то слова Бугрова
определенно звучат как свидетельство очевидца. Не бывает бесследных преступлений, говорил мой
учитель полковник Новиков; какие хитрости ни придумывай, какую методику камуфляжа ни
применяй, след всегда останется — только сумей найти. Теперь даже твое дыхание уловят, даже запах
твой в пробирку соберут, даже крохотный волосок твой, выпавший, когда ты машинально прическу
поправил, выдаст тебя как миленького. А тут не запах, а человек живой. Очевидец. Как говорят на
ринге, нокаутирующий удар. Хук справа.
Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять…
Аут!
Меня возвращает к действительности далекий голос Корецкого:
— Александр Романович, где вы? Линия не в порядке?
— В порядке линия, — говорю. — Задумался.
— Сейчас еще больше задумаетесь, только меня предупредите, — смеется Корецкий, и в смехе
этом что-то непохожее на его обычную суховатую сдержанность: должно быть, нечто особенное
удалось Корецкому, если он так смеется. — Представьте себе, — говорит, — нашли Герту Циммер. В
Берлине. За одни сутки нашли.
— Что?! — кричу я.
— Ту самую. Бывшую невесту бывшего Гетцке. Только она умерла в сорок шестом году от грудной
жабы.
— Чему же ты радуешься, Коля? — тихо спрашиваю я.
— Исполнилась все-таки месть Кримгильды.
— Ничего не понимаю. Какой Кримгильды?
— Из «Песни о Нибелунгах». Кажется, там есть такая.
— Брось загадки.
— Есть бросить загадки, — меняет тон Корецкий. — Докладываю, товарищ полковник.
Гауптштурмфюрер Пауль фон Гетцке действительно бросил Герту Циммер накануне войны, о чем и
уведомил ее кратким письмом, в котором категорически отказался от своих обещаний жениться.
Герта Циммер поплакала, спрятала письмо в черную папку с шелковыми тесемочками, в которой уже
находились все прочие письма ее жениха, засушенные цветы, даримые им к памятным дням, и тому
подобные реликвии неудавшегося романа, и положила папку на вечное хранение в папин сейф. После
падения Берлина виноторговец-папа сбежал в западную зону, дочка померла, а в квартире поселилась
ее племянница, Минна Холм, которой и досталась в наследство заветная папка. Так вот, товарищ
полковник, Минна Холм и сейчас живет в той же квартире, только этой папки у нее уже нет.
Я молча жду — очень уж загадочно звучит сообщение Корецкого, а после заключительной реплики
так и хочется написать: «Конец первой серии».
Вторая серия начинается тотчас же после многозначительной паузы.
— Нет этой папки, товарищ полковник, а есть рассказ Минны Холм нашему берлинскому коллеге
Рудольфу Бергману, стенографически записанный и переданный нам по телеграфу. Сейчас он передо
мной.
— По-немецки?
— Нет, уже в переводе. Читать или изложить вкратце? Не загружаем линию?
— Не твоя забота. Читай.
Корецкий откашливается и читает со вкусом, на манер диктора Центрального телевидения.
«Бергман (после выяснения анкетных данных собеседницы и преамбулы к появлению папки с
реликвиями несостоявшегося замужества). А почему фрейлен Циммер не сожгла эти
ненужные ей реликвии?
Холм. Она хотела вернуть их Паулю после его женитьбы на избраннице баронессы.
Зачем? Я тоже спрашивала: зачем? Оказывается, она лелеяла мечту напомнить ему обо всем в
дни его семейного счастья. Своеобразный метод отмщения обидчику.
Бергман. Просто странный. Гетцке в лучшем случае выбросил бы все это в мусоропровод.
Холм. Я ей то же самое говорила. Но она, как бы вам сказать, была очень не современна.
Словно сошла со страниц романов Марлит начала века. Вы не читали «В доме коммерции
советника»? Я тоже не читала до того, как поселилась у тети. Сентиментальная чушь о
чистой любви и гордых, но благородных сердцах. А это была ее любимая книга. И, уже
умирая, она просила меня непременно вернуть все фото и письма Паулю, если я о нем что-то
услышу.
Бергман. И вы вернули?
Холм. Не ему лично. От него пришел человек, подтвердивший мне все обстоятельства их
вынужденной разлуки с тетей, и попросил вернуть все фото и письма Пауля. Откровенно
говоря, я сделала это с удовольствием. И просьбу тети выполнила, и от хранения дряни
избавилась. Пришедший, не снимая перчаток, открыл папку, сверил с имевшимся у него
списком все письма и фотокарточки и объявил, что одной фотографии не хватает, а именно
той, где тетя и Пауль были сняты вместе на Балтийской косе. Куда она завалилась, я не
знала, искать не хотелось, и я тут же сымпровизировала, сказав, что именно эту карточку
тетя сожгла, потому что господин Гетцке был снят вместе с нею. Пришедший молча
выслушал мои объяснения и только спросил: «А вы точно это знаете?» Еще бы не точно,
говорю, когда это при мне было. Ну, он собрал всю эту муру и откланялся. А совсем недавно
я нашла эту злополучную карточку под счетами за квартиру в том же сейфе, где папка
лежала, — у нас этот сейф и сейчас вместо комода. Хотела было выбросить, да закладка
понадобилась — листала я в то время новый учебник английского языка. Карточка и сейчас в
этой книге».
Корецкий опять откашлялся и закончил обычным своим говорком без театральных эффектов:
— Собственно, сейчас эта карточка или, вернее, ее фотокопия, переданная по телеграфу, лежит у
меня на столе рядом со стенограммой. Бравый эсэсовец и волоокая Гретхен на песчаной отмели и
надпись на обороте:
«Божественной Кримгильде от влюбленного Зигфрида. Май 1940 года».
Я знаю, о чем вам не терпится сейчас спросить. Сверял ли я почерк герра фон Гетцке образца
сорокового года с почерком гражданина Сахарова семидесятых годов?
Я молчу. Спросить не решаюсь. Страшно.
— Не дышите в трубку, Александр Романович. Сверял. Может, и похоже: точно утверждать не
могу. Один текст по-немецки, к тому же готическим шрифтом, другой — по-русски, да еще с
дистанцией в тридцать лет с лишним. Отправил на графологическую экспертизу.
— Когда ответ?
— Обещают завтра утром.
— Звони на теплоход, а если не застанешь, сам позвоню из Батуми. Спасибо, Коля, за все. За
оперативность, за точность, за удачу.
Я благодарю, что называется, от души. На работе в Москве я сдержанней и строже даже с Колей
Корецким, которому уже давно за сорок, но которого по-прежнему зову Колей и «тыкаю» в ответ на
его вежливо-суховатое «вы». Так не от зазнайства это, честное слово, а от отеческой привязанности к
человеку, которого знал еще толстогубым мальчишкой. И не зря я поблагодарил его «за удачу», не
ошибся в выборе слова. Ведь удача сама не приходит, разве что в лотерее или в раскладке карт. А в
жизни ее добывать надо, как за шахматной доской или на спортплощадке. Трудом добывать, не
одними талантами, выдержкой добывать, смекалкой, умением не прозевать и не повторить ошибок
противника. Два раза просчитался наш противник в своей игре: прозевал боевых друзей Сахарова и
заветную папку бывшей невесты. А вероятно, и еще просчитался где-то, и не раз, и не два — и нашли
бы мы те другие ошибки, если бы не нашли этих. Обязательно бы нашли. А может, и найдем…
С такой убежденностью я и возвращаюсь на теплоход. Дождь давно уже кончился, небо и море
повторяют друг друга, как в зеркале, отлакированные дождем пальмы неправдоподобно блестят на
солнце, и город просушен насквозь: от гальки в порту до прибрежных нагорий.
А в растекающейся по улицам толпе туристов, освобожденных от дождевого заточения на стоящих
в порту теплоходах, я неожиданно встречаю Сахаровых и Галку. Я даже не успеваю придумать что-
нибудь, как верная моя Галина тотчас же приходит на выручку.
— Со щитом иль на щите? — спрашивает она.
— А ты как думаешь?
— Заплатил? — подсказывает она.
Я мгновенно ориентируюсь.
— Сейчас двести, остальные в Москве после рассмотрения кассации.
— Ну и гонорары у вас, — удивляется Тамара. — Больше профессорских.
— А вы думаете, легко выиграть дело в Верховном Суде Союза, если оно уже проиграно во всех
предыдущих инстанциях?
— И вы надеетесь выиграть?
— Надеюсь. Появились доказательства по вновь открывшимся обстоятельствам. Ими и
воспользуемся.
До сих пор молчавший Сахаров улыбается этакой коварной улыбочкой.
— Я видел с прогулочной палубы, как вы героически уходили в ливень, и спросил вашу супругу: в
чем причина сего геройства? И вы знаете, что она мне ответила?
— Пошел купаться Веверлей, — смеется Галка.
— А вы помните, как продолжается песенка? «И — о, судьбы тяжелый рок: хотел нырнуть он
головою… Но голова тяжеле ног — она осталась под водою», — сказал я.
Не верит. Ну и пусть не верит. Завтра, возможно, все козыри уже будут у меня на руках.
— В моем варианте, — говорю я, — Веверлей не тонет, а уверенно плывет к берегу. Сейчас же он
идет обедать в «Абхазию», потому что на теплоходе пообедали без него.

[djjaz63]

Снимаем маски
Ужинают тоже без меня — я слишком поздно обедал, чтобы ужинать по корабельному расписанию.
Сижу в каюте и машинально черчу пляшущие фигурки. Когда-то Конан-Дойль создал тайну шифра из
таких фигурок, которую и разгадал его хитроумный герой. А у меня даже нет тайны. Все ясно. Есть
уравнение, в котором известен ответ, но которое я не могу доказать. Икс — Гетцке равен игреку —
Сахарову, а почему? Что скажут зет — Бугров и данные графологической экспертизы? Вот
доказательства неравенства уже есть. Свидетельство родной матери. «Сынок мой любимый, ласковый,
всегда был ласковым, а что бороду отрастил — так ведь мода теперь такая: с усами либо с бородой. И
шрамик с детства памятный. Что? Косметический шрамик? Не знаю. Придумываете вы что-то…
Исследователи? А кто вам позволил неповинного человека исследовать?»
В самом деле, кто нам позволил? Не можем же мы только подозреваемого, да еще без достаточных
юридических оснований, тащить в лабораторию без его желания и воли. Ни один прокурор такого
разрешения не даст. Предъявите обвинение, юридически обоснованное, и делайте, что положено по
закону. Если мама вмешается, лапки складывай или давай доказательства, маму изобличающие. А
чем ее изобличишь? Деньги сын дает? Правильно делает — хороший сын. Вещичками из комиссионки
снабжает? Так не украдены вещички, а куплены. Нет, наобум, с налету этой теоремы не решишь.
Мама вмешивается, как аксиома, доказательств не требующая. Мой сын, моя плоть и кровь, мои гены
и хромосомы. А если столкнуть все же родную мать с этой геометрической мамой? Я вспоминаю
вежливую и доброжелательную Марию Сергеевну Волошину и усмехаюсь.
«Мой сын жив? Вздор. Не может этого быть, если он убит лет тридцать назад. Мертвые не
воскресают. Вы говорите, убит другой? Не верится. За тридцать лет он бы дал знать о себе. Зачем же
очная ставка с незнакомым мне человеком? Если это сын, я не хочу его знать, тем более что он сам не
признает меня матерью». — «Мария Сергеевна, мы привлекаем вас как свидетеля, вы обязаны
согласиться на очную ставку». — «А в чем вы его обвиняете?» — «Во многих преступлениях, Мария
Сергеевна, в серьезных преступлениях против народа и государства». — «Смертная казнь?» — «Не
знаю, это решит суд». — «Так что же вы хотите, чтобы я стала его палачом?»
Тут уже не до усмешки, полковник Гриднев. Именно так это и будет, если ты другими средствами
не докажешь, что икс равен игреку.
В таком умонастроении и застает меня Галка, вернувшаяся с ужина.
— Сахаровы пошли в кинозал. Какой-то детектив, не то «Береговая операция», не то «Возвращение
святого Луки». Пошли, еще не началось.
— Не хочется. Старье. «Святого Луку» мы зимой в клубе видели. Занятно, но не убеждает.
— В чем не убеждает?
— В закономерной победе следствия. Не явись парень с повинной, и картина бы уплыла за
границу, и бандит бы ушел. А явка с повинной чистая случайность, без нее у следствия не было
доказательств — одни подозрения.
— У нас тоже нет доказательств — одни подозрения.
— Будут и доказательства, — говорю я и рассказываю о двух просчетах Пауля Гетцке.
Галка задумывается.
— Идентичность почерка — это уже доказательство. Но будет ли экспертиза безоговорочной? А
против нас свидетельство матери.
— Есть еще свидетельство Бугрова.
— А ты уверен в этом свидетельстве? Был ли Бугров очевидцем гибели Сахарова или только
слыхал о ней? И тот ли это Сахаров, что интересует нас? Может быть, это вообще не Сахаров, а со
каким-то неведомым нам причинам только назвался Сахаровым: в плену многие меняли имена и
фамилии, если документов не было.
— Типичный плюрализм, Галка.
— Что за штука?
— Множественность истин, имеющих одинаковое право на существование. Но истина-то всегда
одна.
— А в чем она, эта истина? Может, это заблуждение, а не истина?
— Завтра узнаем.
— А сейчас иди в бар. После кино он с тобой в шахматы играть собирается. Не избегай его, чтобы
не вызывать подозрений.
— Подозрения у него давно уже превратились в уверенность. Разговор о Веверлее помнишь?
— По-моему, Тамарка ни о чем не догадывается.
— Наверное. Такие жен в свою жизнь не пускают. Гестаповская выучка. С этой выучкой он меня и
засек. А в шахматы я с ним сыграю, даже с удовольствием. Еще один вариант психологической дуэли.
— Будь осторожен, Сашка. Ты ведь и оружие с собой не взял.
— А зачем? У нас дуэль без оружия. Состязание умов. И партию мы сыграем этюдную, с жертвами
только на доске. Но аллегорическую. Гамбит Гриднева. — Мне почему-то смешно, хотя Галка даже не
улыбается.
В баре пусто и прохладно, даже холодно после палубной сухумской жары: кондиционеры
отпускают явный излишек прохлады. Поэтому вместо коктейля с ледяными кубиками в бокале беру
кофе по-турецки с коньяком. За шахматами устраиваюсь в уголке с настольной лампой — идеальная
обстановка для турнирных раздумий.
Партнера еще нет. Машинально делаю ход королевской пешкой и вспоминаю… А не сыграть ли
мне ту же партию, какую играл с Паулем в его бывшей светелке на Маразлиевской? Памятная партия,
красавица… Восстанавливаю в памяти ход за ходом — получается. Вот он, остроумнейший прорыв в
королевскую ставку противника и не менее остроумная ее защита. Но будет ли Пауль сегодня играть
именно так? Может, он давно забыл эту партию? Да и зачем мне дразнящий экскурс в прошлое?
Чтобы еще раз поймать его на подброшенную наживку? Но Пауль не глуп и насторожен. Он будет
рассуждать примерно так: «Гриднев повторяет хорошо знакомую ему и мне позицию. По инерции
шахматной мысли? Нет, конечно. Просто хочет лишний раз удостовериться, что я — это я. Значит, я
должен сыграть иначе, как сыграл бы Сахаров, а не Гетцке. Обязательно иначе, даже проиграть, может
быть. Расслабить Гриднева, заставить его усомниться в каких-то выводах, ведь доказательств у него
нет — одна интуиция». Именно так и будет рассуждать Пауль и опять просчитается. Не на повторе
партии хочу я поймать его, а именно на том, что он от повтора откажется. Значит, нервничает,
трусит, теряет уверенность в безопасности, психологически разоружается.
— Сами с собой играете? — выводит меня из раздумий знакомый насмешливый голос.
Я смахиваю шахматы с доски и парирую:
— Нет, просто разбираю партию Спасский-Фишер.
— Конечно, выигрышную для Спасского?
— Конечно. Меня интересуют находки Спасского, а не его просчеты.
— Что верно, то верно, — говорит он, глядя куда-то мимо, — надо уметь рассчитать все
возможные варианты.
— Этого даже ЭВМ не может.
— Я не о шахматах, — отмахивается он и садится в кресло против меня. — Давайте начнем с
середины партии, которую вы только что разобрали.
— Зачем? — недоумеваю я.
Но он быстро и уверенно расставляет фигуры в той самой позиции, которая только что была на
доске. Не в партии Спасский-Фишер, а в партии, сыгранной мною с Волошиным-Гетцке тридцать лет
назад в оккупированной Одессе.
Я не могу скрыть своей растерянности — настолько это для меня непонятно и неожиданно. Что он
затеял? Маневр? Ход в игре? С какой целью? Во имя чего?
А он улыбается:
— Не ожидал? Я все еще молчу.
— Твой ход, маркиз. Не пугайся. «Дорогу, дорогу гасконцам, мы с солнцем в крови рождены!» —
Теперь он уже откровенно смеется — никакой бравады, продиктованной страхом или тревогой.
— Снял, значит, маску, — говорю я. — Пора.
— Между нами двоими — снял.
— Что означает «между нами двоими»?
— То и означает. Жен своих мы в этот предбанник не пустим. Для них я — Сахаров. И для моей и
для твоей. Или ты уже рассказал по дурости?
— Пока еще нет, — маневрирую я.
— Я так и думал, если не врешь. Да нет, пожалуй, не врешь. Ты ведь службист. И не просто, а из
КГБ. Данные розыска посторонним не разглашаются. Небось думал, что я в твою адвокатуру поверю?
Ты такой же юрист, как я депутат бундестага.
— Между прочим, я все-таки юрист.
— Не думаю, что тебя это очень вооружило… Что пьешь? Кофе? Подожди, я у бармена коньяк
возьму. Разговор будет долгий.
Мгновенно ориентируюсь: Пауль начинает игру. Смысл ее мне неясен, но я уже внутренне
мобилизован, — тренер, которому неизвестны расчеты противника. Как построить игру — в обороне
или в атаке?
— Пришел в себя, друг мой ситный? — смеется Пауль. — Ну хоть честно признайся, не ожидал
такого хода?
— Не ожидал.
— Небось смертельно хочется узнать, почему это Пауль фон Гетцке вдруг начинает затяжной
прыжок с парашютом?
— Без парашюта, — поправляю я.
— Ты в каком звании? — вдруг спрашивает он. — Генерал? Едва ли. Для генерала у тебя даже, за
тридцать лет беспорочной службы талантишка маловато. Полковник, наверное. Самый подходящий
для тебя чин. Так вот, твердокаменному полковнику, сменившему тридцать пар штанов на страже
государственной безопасности, по штату положена этакая служебная самонадеянность. «Все мое, —
сказал булат». Ан нет, не все.
— Все, — решительно подтверждаю я. Теперь уже знаю, что говорить, и всю его игру на пять ходов
вперед вижу — пустое это занятие, вроде «козла» во дворе. — Все, — повторяю я, — и ничего тебе не
останется, бывший гауптштурмфюрер. Даже колонии строгого режима тебе не гарантирую. Dura lex
sed lex [1]. Перевести?
— He надо. В такой норме латынь знаю. Но ведь и для тебя lex — это lex. На беззаконие не
пойдешь. За грудки не схватишь и в каюту с задраенным иллюминатором не запрешь.
— Не запру.
Он засмеялся беззаботно и весело.
— Значит, глотнем по малости и закурим. Жены нас не ждут: в шахматы сражаемся — мешать не
будут. Обстановка для разговора по большому счету самая подходящая. Тихо и светло, совсем по
Хемингуэю.
— Интересно, где это ты его читал?
— Не сразу же у нас Геббельс возник, и не сразу книги сожгли. Еще в школе прочел. Да не
уклоняйся, знаю, о чем спросить хочется. Почему раскрылся, да? Думаешь, раскололся Пашка
Волошин, спекся, скис? Еще на причале заметил, как вы с Тимчуком сразу нацелились. Должно быть,
тут же решили: струсил. И пошло… Художественный театр, право. Работник прилавка Сахаров и
адвокат Гриднев. Раскольников и Порфирий Петрович. Ну и подвели нервишки нибелунга, бежать
некуда, подымай лапки и кричи: «Гетцке капут!»
Никогда не говорил так ни Павлик Волошин, ни Пауль Гетцке.
Выходит, подвели все-таки нервишки, коли дошел до этакой достоевщинки.
А впрочем, может, и не подвели — играет. Новую роль играет, даже не роль — эпизод, как говорят
в кинематографе. А в глазах хитрая-прехитрая усмешечка, даже настороженности прежней нет —
одно удовольствие, смакование выигрыша, пусть небольшого, а все-таки выигрыша: удивил, мол, да
еще как удивил.
— А ведь я игрок, дурашка, — продолжает Пауль, словно прочтя мои мысли, — игрок по
крупному, ты это знаешь. И открыли мы с тобой карты, как в покере. Ты — вынужденно, я —
убежденно, потому что не блефую, а играю наверняка. Выстоишь? Нет, конечно. Четыре туза верные,
не крапленные. Пиковый, — он загибает палец, — поручик Киже. Гауптштурмфюрер Пауль фон
Гетцке убит в оккупированной Одессе, фигуры не имеет. Что убит — известно, что воскрес — не
доказано. Точнее, доказательств у вас не было и до сих пор нет. Одни гипотезы, юридическая цена
которым ноль без палочки. Никаких следов не оставил убитый Гетцке. Чистый лист бумаги, на
котором вы ничего не напишете. Туз второй — трефовый. — Пауль хитренько подмигивает и загибает
еще палец. — Довоенный и военный Сахаров — тоже поручик Киже. Одно воспоминание. Ни
школьных друзей — разбрелись кто куда, да и не помнят небось ничего, кроме двоек по арифметике;
ни фронтовых товарищей — кто убит, кто пропал без вести, где ж их найдешь; ни лагерных
однохлебников — пепел от них да кости в земле остались. Ну, а теперь загнем третий палец —
бубновый туз. Сахаров, из плена вернувшийся, живой и действующий, честный и незапятнанный,
четверть века не нарушавший ни уголовного, ни гражданского кодекса. И, наконец, туз червонный,
козырной и венчающий: мать, встретившая героя-сына, любимого и любящего, возвращенного
судьбой вопреки «похоронке». Кто же посмеет усомниться в этом, кто не постыдится посягнуть на
счастье матери, нашедшей пропавшего без вести сына?! Четыре туза, полковник. Гриднев, бьют ваш
бедненький набор гипотез и версий. Не знаю каких, но о чем-то вы кумекали по ВЧ с Москвой.
Думаешь, поверил в твоих сухумских клиентов? Нет, Сахаров из арбатской комиссионки не такой уж
дурак, хотя всего-навсего только оценщик. И открылся я тебе из тщеславия. Дань инфантильности.
Помнишь, как мальчишками соревновались — кто кого? И взрослыми — тоже. Тогда в Одессе ты меня
переиграл, а сейчас я тебя, кавалер Бален-де-Балю. У тебя даже глаза на лоб полезли, когда я
шахматы расставил в той р-р-роковой позиции. А ведь все очень просто. Ты меня узнал, копаешь,
надеешься. Можно было, конечно, наблюдать и посмеиваться. А мне тебя подразнить захотелось. Все
одно ничем не рискую — не ищите и не обрящете. Даже всесильный аппарат твой не даст тебе
санкции на превентивный арест.
— А я и не собираюсь тебя арестовывать, — говорю я. — Пока!
— Что значит «пока»?
— Загляни в толковый словарь. Пока есть пока. До поры до времени. Числись Сахаровым, вкушай
плоды семейной идиллии, оценивай штаны в комиссионном магазине и поздравляй мамашу с днем
ангела. Словом, ходи по земле, пока она не разверзнется.
Пауль некоторое время молчит, улыбка погасла, в глазах муть — не поймешь что. И спрашивает
он уже без вызова, пожалуй, с прежней сахаровской настороженностью:
— Так уверен?
— Абсолютно.
— Ничем не пробьешь тебя, Гриднев, — говорит он со вздохом сожаления, словно шел у нас
невинный, чисто теоретической спор. — Ну что ж, выпьем тогда за удачу. Каждый за свою. — Он
разливает коньяк по рюмкам.
— С тобой не пью.
— Вчера же пил.
— Пил с Сахаровым в порядке участия в одном спектакле, а с Гетцке не буду. Сейчас антракт.
Он залпом выпивает свою рюмку, откидывается в кресле и дружески улыбается — по-моему, даже
искренне.
— А все-таки ты мне нравишься, Гриднев. Всегда нравился. Потому я тебя в гестапо и не изувечил.
Красоту твою пощадил.
— Брось заливать. Гнусно ты все рассчитал, но хитро. Многие бы завалились, если б я не ушел.
— С Тимчуком ушел?
— С Тимчуком.
— Я так и думал. И Галку предупредил?
— Конечно.
— Наутро мы к ней пришли — пусто. Тут я и понял, что ты меня переиграл. С уважением, между
прочим, понял. Вот и ты играй с уважением.
— А я не играю. Я работаю.
— Это ты так начальству говоришь. Попугай ты, Гриднев, хотя и полковник. А может быть, и
полковник потому, что попугай. Ничего до сих пор не понял.
Он допивает коньяк и долго молчит, закуривая свой «Филипп Моррис» обычным волошинским
манером. Я не могу сдержать улыбки, которую он, впрочем, не замечает. Нет, не стальные нервы у
бывшего гауптштурмфюрера, и ржавеет железо его легенды. И предупредительную телеграмму
Сахаровой послал, и со мной поиграл, и что-то еще, наверное, придумает. Ну, а моя задача ясна:
ждать. Время пока работает на меня.
И снова насмешливые искорки у него в глазах. Может быть, уже и придумал еще что-то. Нет, не
придумал — просто расставляет по местам шахматные фигурки.
— Спать еще рано, — говорит он, — да и не заснем мы с тобой, пожалуй. Лучше отвлечемся —
сыграем партию. Шахматы не выпивка — к дружбе не обязывают.
… Партию я проиграл. В шахматы он по-прежнему играет лучше меня.

[djjaz63]

Батуми
После шторма
Просыпаюсь поздно. Шторм, разыгравшийся к утру, задержал теплоход в пути. Уже одиннадцатый
час, а мы еще только на подходе к Батуми.
Да и заснули вчера поздно — Галка и сейчас посапывает, — проспали и первую и вторую смену
завтракающих. Сказался ночной разговор до хрипоты, до нервного возбуждения. Вернулся я из бара
около полуночи, а Галка уже поджидала меня. Даже не в каюте, а на диванчике у лифта, охваченная
неясным предчувствием чего-то более значительного, чем шахматные забавы в пути. Впрочем, она и
не ошиблась.
Когда я рассказал ей все, очень подробно рассказал, со всеми своими ощущениями и
психологическими мотивировками, она тотчас же сделала вывод:
— Напуган. Смертельно напуган.
— А может быть, все-таки играет? Риска он не боится.
— Риска? Чем же он рисковал, скажите на милость? Что ты узнал его — он заметил; что работаешь
в КГБ — догадался. В маске или без маски, он все равно для тебя Пауль Гетцке, не убитый,
приспособившийся и близкий к разоблачению. Ничем он не рисковал, глупости! А мотивировка-
липа. Из тщеславия, дань инфантильности! Чистейшей воды липа. Ты же сам учуял подтекст:
напуган. Открыл карты для того, чтобы ты их открыл. Авось проговоришься, обмолвишься,
намекнешь, а уж он-то безошибочно прочтет и намек и обмолвку. И еще раз просчитался твой
гестаповский покерист: карты ты придержал. И он понимает, что ты их придерживаешь, волчьим
своим чутьем понимает. Вот ты подтвердил ему, что на превентивный арест не пойдешь, так,
думаешь, он поверил?
— Правильно, что не поверил. Может, все-таки и прибегнем к аресту.
— Когда?
Я сам до сих пор не уверен в этом «когда». Сегодня что-то, наверное, прояснится. А вдруг?…
— Меня упорно гложет одна мыслишка, — сказал я Галке, — не сбежал бы он из Батуми.
— За границу?
— За границу не побежит: не экипирован. Да и пограничники предупреждены. В Москву сбежит.
На самолете.
— Зачем? Что это изменит?
— Многое. Ему надо попасть в Москву раньше нас. Если он резидент, он оборвет все связи,
уничтожит все, что может его изобличить, и, возможно, успеет скрыться. А главное — еще более
запугать старуху. Если она расколется, ему конец. Впрочем, он не дурак: сам к старухе не сунется,
понимает, что мы пути к ней перекрыли. Значит, будет искать что-то другое.
— Так надо же принять меры!
— В Москве меры уже приняты. Но еще важнее не пустить его в Москву раньше нас.
— Что же ты предпримешь?
Честно говоря, я не был подготовлен к решению. О возможности побега Сахарова предупредили
только пограничников. Но в Сухуми мне обещали, что каждый шаг его в Батуми будет прослежен.
Значит, нужно встретиться с оперативной группой раньше, чем она возьмет Сахарова под свое
наблюдение, и помешать его бегству в любом направлении. В крайнем случае задержать и отправить
на теплоход.
— Рискнешь? — спросила Галка.
— Рискну. Любое промедление может сорвать операцию. На свою ответственность рискну.
— На свою ответственность ты уже подключил меня к операции, — съязвила Галка.
Тут я просто на нее рассердился. Не люблю подначки. Я подключил Галку в силу необходимости.
После встречи с Тамарой на причале в Одессе она уже не могла не поехать, да и без нее был бы
невозможен прямой контакт с Сахаровым, а кроме того, ее помощь на теплоходе мне была не только
полезна — нужна. Как отвлекающий маневр, например, и как прикрытие, как локоть друга в
рискованной ситуации. Старый боевой товарищ в разведке, она не оплошала и в контрразведке, и это
даже хорошо, что противник считает тебя узколобым службистом, неспособным на такой ход в игре.
— Не злись, — сказала Галка, — шуток не понимаешь. И брось курить. Хватит одной пачки! — Она
вырвала у меня вторую, к которой я было потянулся. — А все-таки интересный у тебя, Сашка, был
разговор, остросюжетный, как выражаются критики. (Я только хмыкнул в ответ.) Не находишь? Зря.
Ужасно интересно вот так просто, не на торной тропе, не в глухом переулке и не в следственном
кабинете, а в мирнейшей, можно сказать, обстановке, за чашкой кофе с врагом своим встретиться. С
оголтелым врагом, смертельно тебя ненавидящим, готовым на все- хоть пулю в упор в переносицу,
хоть бритвой с размаху по горлу, — и разговаривать вот как мы с тобой, с глазу на глаз, о самом для
вас сокровенном… Об Одессе хоть вспомнили?
— Вспомнили. Они к тебе наутро из гестапо пришли, а тебя нет. Пусто. Так и сказал: «Переиграл
ты меня, кавалер Бален-де-Балю».
— Даже прозвище помнит.
— Все помнит, собака.
— Зря ты портативный магнитофон не взял. Пригодился бы.
— Пауль точно рассчитал. Раз я в отпуску, значит, без электроники — ни магнитофонов, ни
микрофонов.
— Вооружись в Батуми. Может, у них есть.
— Нет, Галка, Пауля не проведешь. Вторично он откровенничать не будет. Обязательно
заподозрит. Только, пожалуй, прямые контакты с ним уже не нужны. В Батуми и Новороссийске
будем обедать и ужинать в городе. Или у капитана. Подумаем.
— Насторожится еще больше.
— Пусть. Теперь уже не страшно.
— Зато мне страшно.
— Только если упустим…
Так мы и проговорили почти до рассвета, пока не начался шторм. Нашу многоэтажную громадину
хотя и плавно, но изрядно покачивало. Я вышел на палубу. В предрассветном сумраке ничего не
различалось, кроме свинца неба и моря да белых гребней волн у самого борта — дальше они
тускнели и размывались. Стоять было холодно и тоскливо — ни живой души кругом, одни
перевернутые столы да сложенные у стенок шезлонги. Я вернулся в каюту, лег и, как это ни странно,
заснул под качку.
Разбудил меня телефон. Трубку сняла Галка.
— Да. Доброе утро… Это Тамара, — добавляет она уже для меня шепотом. — Почему такой голос?
Только проснулась. Что? Вторую смену завтрака? Проспали, конечно. Все шторм — не могла спать из-
за качки. Нет-нет, не беспокойтесь. — Галка прикрывает рукой телефонную трубку и шепчет: —
Сахаров предлагает сходить к шеф-повару и соорудить для нас завтрак в каюте… Спасибо, Тамарочка.
Поблагодари Михаила Даниловича и скажи, что мы завтракаем у капитана. Да, да. Уже договорились.
— Что за вольт, Галка? — удивляюсь я.
— А ты хочешь, чтобы Сахаров принес тебе завтрак из ресторана?
— Шеф может послать официантку.
— А если Сахаров все-таки принесет сам?
— С какой стати?
— Подумай. Ты очень уверен в том, что ему не захочется подсыпать тебе чего-нибудь в чай или
кофе?
— Яд в кофе! Этим занимались, насколько я помню, Рене-флорентинец у Дюма и Чезаре Борджиа у
Саббатини. Даже Сименон не подвергал Мегрэ такой вульгарной опасности.
— Почему обязательно яд? — витийствует Галка. — Есть и снотворные. Имеются и другие
токсические средства, позволяющие положить человека на больничную койку. Ты же сам говорил, что
ему важно попасть в Москву раньше нас.
— Между «важно попасть» и «попасть» не один шаг. Боюсь, что даже и яд теперь ему уже не
поможет… А где же все-таки будем завтракать?
— Может быть, в кафе на причале?
— Причала еще не видно. Придется к твоему варианту прибегнуть.
— Какому варианту?
— Позвонить капитану.
Но телефон сам предупреждает меня. — Вас просят срочно в радиорубку.
— Одевайся, Галка, и будь готова, — говорю я, срочно приобретая подходящий для палубы вид. —
Когда позвоню, подымайся наверх.
В Москве меня уже дожидается у телефона Корецкий.
— Очень коротко, Александр Романович. Есть уже данные экспертизы по фотокарточкам. На
фотоснимках Сахарова в 1970 году и в 1946-м после возвращения из плена установлено
приблизительное тождество оригинала с оригиналом фотокарточки Пауля Гетцке, присланной из ГДР
и датированной 1940 годом, с учетом, конечно, допустимых возрастных изменений.
— Почему приблизительное?
— На снимке Гетцке нет шрама на лице и несколько иная конфигурация губ.
— И шрам и складка губ могут быть результатом косметической операции.
— К сожалению, снимки даже при увеличении не позволяют установить косметическое
вмешательство.
Я вздыхаю.
— Значит, остается лаборатория.
— Лабораторное исследование может быть проведено только после ареста обвиняемого.
— Знаю, Коля, знаю, — устало говорю я. — А как обстоит дело с идентификацией почерков?
— Пока никак. Эксперты в чем-то еще сомневаются. Окончательный результат экспертизы
получим часа через два.
— Значит, в два позвоню по ВЧ.
— Лучше
в три, Александр Романович. До трех обязательно позвонит Ермоленко.
Предварительные данные обнадеживают. Бугров именно тот Бугров, который был в сорок шестом в
Апрелевке, и Сахаров, о котором шла речь, именно тот Сахаров, который нам нужен. Ермоленко
обещал позвонить тотчас же, как только все детали разговора с Бугровым будут уточнены.
— В три так в три, — согласился я. — Лишний час музыки не испортит. А как наблюдение в
Апрелевке?
— По плану. Пост у дома и наблюдение за передвижением по городу. Пока тихо.
— Главное, не допускать встреч с неизвестными в городе лицами.
— Учтем, — отчеканивает Корецкий и кладет трубку.
Завтрак у капитана сервируется, едва я успеваю высказать свою просьбу. Мало того, мы получаем
приглашение и на все дальнейшие завтраки, обеды и ужины вплоть до прибытия в Одессу. В личных
контактах с Сахаровым уже необходимости нет. Пусть переживает в одиночестве. Главное сейчас —
это встреча с батумской опергруппой раньше, чем Сахаров сойдет с теплохода.
Но и тут решение уже подготовлено. И даже, я бы сказал, с некоторым театральным эффектом.
Пока мы завтракаем и слушаем занимательные капитанские байки о корабельном житье-бытье в
загранрейсах, к теплоходу подходит катер из виднеющегося на горизонте батумского порта, и
высокий грузин в штатском появляется в капитанской каюте с просьбой немедленно связать его с
полковником Гридневым. Все понятно. Я извиняюсь перед капитаном и выхожу с грузином на мостик.
— Старший лейтенант Лежава, — представляется он, — жду ваших распоряжений.
— Вы обо всем предупреждены или нужны разъяснения?
— Задача поставлена так. Объект наблюдения должен быть опознан по фотоснимку. Снимки
розданы. Мы встречаем его у трапа, следуем за ним по городу, засекаем все встречи и разделяемся в
зависимости от ситуации.
— Сколько у вас человек?
— Четверо. С нами легковая машина и мотоцикл.
— Учтите главное: его ни в коем случае нельзя упустить.
— Мы не упустим, а погранохрана предупреждена. — Погранохрана не понадобится. За границу
он не побежит. Вероятнее всего, попытается удрать на самолете в Москву.
— Билетов в Москву уже нет. На все рейсы до утра.
— Он может ждать до утра. Смущены? Что делать тогда, узнаете. А пока разберем другие
варианты. Во-первых, можно достать билет и по блату.
— Постараемся пресечь и эту возможность, товарищ полковник.
— Можно вылететь в Москву и с других аэродромов. Скажем, из Сухуми, Адлера или Тбилиси. А
туда добраться не так сложно.
— Будет сложно. Мы посадим в кассу своего человека.
— В городе не одна касса. Можно уйти в Сочи и на «Комете» — здесь ходят суда на подводных
крыльях. В Сухуми тем более. А до Тбилиси поездом ночь езды. Вариантов много. Опять смущены? Ну
так вот: если он опередит или перехитрит вас, задержите его хотя бы под предлогом, что он не то
лицо, за которое себя выдает, что требуется проверка подлинности его документов, и вызовите меня
— я буду у вас в управлении. Это на случай, если он попытается бежать из Батуми. Если вернется на
теплоход, не спускайте синего глаз, куда бы он ни направился. В бар так в бар, в бассейн так в
бассейн. Наблюдение и днем и ночью. Учтите, что он отличный пловец и легко может вплавь
добраться до берега. Все это диктует необходимость по крайней мере двоим из вас сопровождать нас
до Одессы.
— Нас уже предупредили об этом, товарищ полковник.
— Кто поедет?
— Я и лейтенант Нодия.
— Вот и отлично, — улыбаюсь я так точно и ясно понимающему меня человеку. — Будем работать
совместно. Дополнительные распоряжения получите по возвращении на теплоход. Каюту мы вам
подберем поближе к объекту наблюдения. А пока займите пост у лифта на шлюпочной палубе и
ждите, пока он не выйдет из каюты. Третья от вестибюля, номер сто двадцать четыре. Вы его сразу
узнаете, если он не сбрил бороду, а я думаю, что не сбрил. Он будет с женой — эффектная крашеная
блондинка лет сорока, жемчуг в ушах, жемчужная нитка на шее. Пойдете вслед за ними, чтобы
наблюдающие у трапа действовали безошибочно.
— А если он с женой где-нибудь разделится в городе?
— Жену оставьте в покое. Важно не упустить его.
— Будет исполнено. — Старший лейтенант машинально тянет руку ко лбу, но, вспомнив, что он в
штатском, виновато раскланивается и уходит. Хороший, по-видимому, работник, толковый и не
болтливый. С такими легко.
— Вторая палуба вниз, — говорю ему вслед.
— А я здесь все знаю, товарищ полковник, — оборачивается он, спускаясь по трапу к подвешенным
в гнездах шлюпкам.
Мы выходим с Галкой на мостик. Капитан уже на посту, вводит судно в устье портовой бухты.
Медленно, как в кадре набегающей кинокамеры, движется навстречу причудливая конструкция порта
— панорама зданий, кранов, цистерн, больших и малых судов у причалов на фоне зеленого
амфитеатра нагорий с россыпью белых и кремовых домиков. Я люблю это зрелище нарастающего
перед глазами порта с его пестрой палитрой красок и праздничной суетой на причалах и набережных.
Как хорошо наблюдать эту сцену, когда ты беззаботен и счастлив той полнотой радости, какую дают
эта высота неба, жар солнца, ленивая синь моря и бронзовый загар на лицах встречающих. Галка так
и смотрит сейчас — с радостным чувством свободы от житейских забот, забыла даже спросить о
прервавшем наш завтрак госте с военного катера.
Впрочем, ошибаюсь — вспомнила.
— Ты кого это высматриваешь в толпе?
— Видишь двух парней у трапа? Один в желтой водолазке, с усиками, другой — в майке.
Типичные бичкомеры. А вон еще один у машины. И мотоцикл вдали у стеночки.
— Твои люди?
— Предполагаю.
— Это их тот парень прислал? Оттуда?
— Ага.
— Я так и подумала. Больно вышколен, только что каблуками не щелкает.
— Он и должен быть вышколен. Старший лейтенант по званию. С нами до Одессы поедет.
— Зачем?
— Может понадобиться.
— Договорились?
— Конечно. Обо всем, что требуется. Давай вниз, хочу с Сахаровыми на палубе потолкаться, пока
они на берег не сошли.
Сахаровых мы встречаем двумя этажами ниже, у лифта. Они явно собрались на берег. У Тамары
импортная пляжная сумка с головой тигра на белом пластике, на руке у Сахарова переброшен
аккуратно вывернутый подкладкой наверх пиджак.
— На экскурсию или на пляж? — интересуется Галка.
Тамара обиженно морщится:
— Я хотела на экскурсию. Потрясная прогулка в ботанический сад на Зеленом мысу. Но Миша
почему-то не хочет.
Почему Миша не хочет уезжать из города и зачем ему пиджак в тридцатиградусную жару?
— А вы куда? — спрашивает он с обычной сахаровской незаинтересованностью, словно и не было
у нас никакого разговора вчера.
— Сейчас никуда. Подождем, пока не схлынет эта туристская толчея. А там, вероятно, тоже на
пляж. Кстати, — говорю я Сахарову, — за буйки там плавать вам не удастся. Охрана.
Он молча пожимает плечами все с той же наигранной безразличностью. Сейчас он «в образе» от
головы до пят. Только пиджак ни к чему. А может быть, именно пиджак ему и понадобится.
Все идет как задумано: старший лейтенант Лежава в летней кремовой распашонке неотступно
следует за Сахаровыми. Он и в кабину лифта с ними вошел, и шагает сейчас за ними по трапу. Ко мне
он даже не оборачивается.
— Интересно, зачем Сахарову пиджак? — спрашивает Галка: тоже заметила.
— А ты не догадываешься?
— Кажется, да. Вдруг не вернется?
— Погляди-ка на этих ребят у трапа. Вот один уже садится на мотоцикл — думаю, в аэропорт
махнет. Другой поплелся за нашей парочкой, а третий с Лежавой идет к машине.
— С каким Лежавой? Кто это?
— Ты же его только что в лифте видела.
— Твой парень с капитанского мостика?
— Он. Всё по плану. Волк обложен, как на охоте. Слежка явная. Мы и не скрываем: он слишком
опытен, чтобы ее не заметить.
У меня еще два часа свободного времени. В город ехать рано, а Галка теряет день.
— Ты бы на пляж поехала, — говорю я, — все-таки лучший пляж на побережье. Тамару найдешь.
Вероятно, зареванную.
— Почему?
— Он же оставит ее на пляже. Вот ты и утешишь.
— А ты?
— Мне лишь через два часа надо быть в управлении. Кстати, ты только не пугайся, Галина: может
быть, я сегодня и не вернусь на теплоход.
— С ума сошел! — У Галки широко открыты глаза. — Куда же ты денешься?
— Возможно, мне придется срочно лететь в Москву.
Глаза у Галки уже испуганные.
— Совсем?
— На сутки. Завтра, может быть даже утром, вернусь в Новороссийск. Как раз к теплоходу.
— Почему вдруг такая спешка?
— Все зависит от сложившейся ситуации, вернее, от некоторых ее обстоятельств. Каких, не
спрашивай: я сам еще не знаю. Но, вероятнее всего, лететь придется.
— В связи с Бугровым?
— Не только. Это одна из связок, не больше. И не будем уточнять, Галочка. Всему свое время.
— А ведь верно сказал Сахаров: ты все-таки службист, Сашка.
— Обстоятельства, — неопределенно говорю я. — Задачи разделяются. Мне — одна, тебе —
другая. Добровольно или вынужденно, но Сахаров обязательно вернется на теплоход. Будет рваться
ко мне — не пускай. Скажи, что я нездоров, повысилось давление или сердце пошаливает, — словом,
что-нибудь придумай. Врач будет предупрежден. Дверь каюты держи всегда на запоре, ключ при себе.
Предупреди стюардессу, чтобы второй ключ никому не давала. Вот, собственно, и все. А заканчивать
операцию будем на перегоне Новороссийск-Одесса.

[djjaz63]

Облава
Вахтанг Мгеладзе, немолодой уже грузин в звании подполковника, говорит по-русски с легким
акцентом. А внешне он чем-то напоминает Ираклия Андроникова- этого мастера короткого рассказа,
— если не лицом, то каким-то присущим ему веселым обаянием, которое невольно ощущаешь во
время разговора на совсем не веселую тему.
— Похож? — улыбается он. — Многие говорят, а чем похож, понятия не имею. Он брит, я усат, он
импозантен, как любимец публики, я незаметен, даже когда один в кабинете сижу. И рассказывать
ничего не умею. Вместо рассказа я вам рапорт Лежавы прочту. Вы уже познакомились со старшим
лейтенантом? Понравился, правда? Исполнителен и оперативен. Учтите, кстати, что это только
первый рапорт его сегодня — из аэропорта. Он по-грузински диктовал стенографистке, я по-русски
записал специально для вас — Алания мне уже доложил о вас все из Сухуми.
Мгеладзе берет листок бумаги с одному ему понятными закорючками и читает без запинки и со
всем богатством интонаций, словно это он сам, а не Лежава засек Сахарова у касс аэропорта:
— «Нинико, бери карандаш и стенографируй. Подполковника на месте нет, а у меня срочное
донесение. Пиши. Полковник Гриднев задание уточнил. Надо не только проследить объект
наблюдения во время его передвижений по городу, засечь все его встречи и явки, но и никоим
образом не выпустить его из города. Только на теплоход — и никаких других вариантов. Первый
вариант провалился сразу: в кассах аэропорта билетов на Москву не было. Тогда он вышел в зал
ожидания и объявил во весь голос: «Друзья, говорит, кто захочет уступить мне билет в Москву, плачу
вдвое». Никто не откликнулся. А он, как на рынке, еще громче: «Очень нужно, товарищи, поскорее
попасть в Москву — человек при смерти! Может, кто с женой едет, так я и два билета возьму. По сто
рублей, деньги на бочку». Тут кто-то зашевелился. Ну, а мы тоже не простачки. Милиционер под
боком — сразу в бой. «Не шуми, говорит, генацвале, нехорошо получается. А еще хуже спекуляцию
разводить. Кто билет продаст, заберу обоих». Тут наш объект извинения попросил: «Очень нужно,
говорит, товарищ, простите». Ко второй кассе пошел, на местные рейсы. А там уже Нико Гавашели
сидел. «Продажа билетов, говорит (это он уже с начальством согласовал), временно прекращена
ввиду нелетной погоды». — «Какая же нелетная погода, — кипятится объект, — когда на небе ни
облачка!» — «Здесь нет, — говорит Нико, — а в горах грозовой фронт, понял?» Ну, объект наш совсем
заскучал. Стоит сейчас в дверях, пока я по телефону докладываю, что и как, и размышляет, куда
податься. Торадзе с Нодия уже у машины, меня ждут. Вот он шагнул в дверь, прощай пока, Нинико,
некогда мне: бегу, догоняю. А Гавашели уже на вокзал помчался — на случай, если объект в Тбилиси
надумает с вечерним скорым. Будешь расшифровывать, смотри не перепутай — зарежу».
Я невольно не могу сдержать улыбки, но и тревоги скрыть не могу-очень уж энергично действует
Сахаров, очень уж ему хочется раньше меня в Москву попасть. И денег никаких не жалеет.
— Эх, не упустили бы, товарищ подполковник.
Он смотрит на меня с таким успокаивающим радушием, что тревога моя тает, как мороженое на
его блюдце.
— Извини, дорогой, не угощаю: совсем растаяло, — говорит он, поймав мой взгляд, — и давай так.
Полковника и подполковника пока отменим, мы не на смотре. Я — Вахтанг, ты — Сандро, все, как у
вас говорят, проще простого. Задача твоя мне ясна: из Сухуми предупредили. А дичь обложена крепко
— не уйти. Мне уже все ясно: брать его ты не хочешь или потому, что цепочка, которая за ним
тянется, тебе не ясна, или потому, что оснований для ареста пока еще нет. Думаю, второе вернее.
Так?
— Так, — говорю я, — основания в Москве добывают, а мне важно не выпустить его с теплохода,
до Одессы довезти. Двух я у тебя забираю — предупрежден?
— Поедут Лежава и Нодия. От таких ни по морю, ни посуху не уйдешь. Будь спок, как там в
Москве говорят, Райкин кажется? А объект что, из-за рубежа?
— Нет, — вздыхаю я, — из-за рубежа давно бы взяли. А то с сорок шестого в Москве живет. А в
сорок третьем в Одессе в гестапо подвизался в чине гауптштурмфюрера. По национальности русский,
по обстоятельствам немец, а по духу подлец.
— Резидент, вероятно?
— Не знаю. Еще не имеем данных. Вероятнее всего, «отлеживался в берлоге», ожидал сигнала.
Активные действия мы бы засекли раньше. А тут тихий лояльный совслужащий, ни в чем
предосудительном не замешан. Если и активизировался, то совсем недавно.
— Тогда зачем спешить? Взять можно и позже, пусть гуляет до поры до времени. А пока нащупай
всю его агентуру — связных, явки, шифровки, тайники, почтовые ящики.
— Нельзя. Нет времени. Он узнал меня и сразу понял, что открыт. Главное для него теперь — уйти
от следственного разоблачения. Замаскирован он идеально — не подкопаешься. И если подкопа мы
не завершим до его возвращения в Москву, он преспокойно оборвет все связи и с милой улыбкой
предложит Немезиде ничью. А это, сам понимаешь, нас никак не устраивает. А если возьмем его до
возвращения в Москву, то хоть кончик ниточки да останется. А там смотри и весь клубок размотаем.
Вот он и рвется в Москву нас опередить.
— А почему бы тебе там его не встретить? У тебя же все шансы попасть в Москву раньше.
— Может, и придется слетать на сутки. Спецрейс устроишь?
— А почему нет? Туда и обратно.
— Обратно не сюда, а в Новороссийск, к теплоходу. Он сегодня вечером отойдет, в Новороссийске
утром будет. А мою поездку сейчас с Москвой согласую. Пусть подготовятся.
Мгеладзе хрустит пальцами и вздыхает сочувственно.
— А жаль небось отпуска, а? На таком теплоходе только жить-поживать, а не шпионов ловить. Я
сам прошлым летом на «Шота Руставели» такой же круиз проделал. Бассейн — царский, можно
сказать, бассейн, коньячок к ужину, пивком залейся. Я сам люблю и на сквознячке посидеть, и
шариками на бильярде постукать, и кофейку у Махмуда вкусить — есть у нас такой мусульманин,
кофе, как аллах, варит.
— Да, — говорю, — жаль, конечно, — и вздыхаю. И не пляж в голове, а мечущийся по городу
Сахаров и Корецкий в Москве у телефона.
С ним я и соединяюсь по ВЧ.
— Есть новости? — спрашиваю.
— Вагон! Ермоленко встретился с Бугровым и уточнил все, что требуется. Сахаров Михаил
Данилович бежал вместе с Бугровым из заключения в феврале сорок пятого года во время
транспортировки лагерного эшелона на запад. Обстоятельства побега и события, ему
предшествовавшие, очень интересны, но это не телефонный разговор. Главное же в том, что Бугров
лично знал Сахарова, сражался с ним бок о бок в Словацких Татрах и даже получил от него
фотокарточку, на которой они сняты вместе на бивуаке партизанского отряда Славко Бенека. Второе:
Бугров категорически утверждает, что Сахаров погиб в марте того же года, когда он в составе
партизанской пятерки прикрывал переброску отряда в горах. Погибли они близ Махалян на
Братиславском шоссе. Там и похоронены, и памятник им поставлен — гранитная глыба с именами,
среди которых и Сахаров. Снимок этот тоже имеется.
— Значит, Бугров не очевидец гибели Сахарова? — перебиваю я.
— Нет, но он принимал участие в захоронении погибших, когда отряд смог вернуться в эти места,
очищенные от врага. Кроме того, одному из группы прикрытия, хотя и тяжело раненному, все же
удалось спастись. Это Янек Ондра, бывший пулеметчик отряда. Сейчас он директор одного из
телевизионных ателье в Братиславе.
— Вот что, Коля, — опять перебиваю я, — немедленно после разговора со мной свяжись с
Братиславой. Пусть найдут этого Ондру и возьмут у него письменные показания о гибели группы
прикрытия, и Сахарова в частности. Да пусть поторопятся, объясни, что показания нужны не завтра, а
сегодня, и чем скорее, тем лучше. Пусть передадут их тебе по спецсвязи сразу же, не откладывая.
Пожалуй, сейчас это самое важное.
— Задание уже передано после разговора с Ермоленко, — рапортует Корецкий суховато, но не без
удовольствия. — Ответ ожидаю сегодня же.
— Лады, — говорю я. — Дальше. Бугрова — в Москву, сам понимаешь. Вместе с Ермоленко и всей
документацией по делу. Тоже сегодня.
— Уже вылетели. Будут часам к шести, если в пути ничто не задержит. — В голосе Корецкого уже
звучит торжество угадавшего все шесть номеров в очередном тираже «Спортлото». — Теперь, я
думаю, Александр Романович, можно и старуху прижать. Псевдомамашу Сахарова. Деваться ей все
равно некуда. Даже сослаться на то, что это какой-нибудь другой Сахаров, ей не удастся. Он все
рассказал Бугрову: и кто его мать, и где она живет и работает. И об отношениях с ней рассказал. Не
очень, оказывается, любила она сыночка. Парень о вузе мечтал, а она его работать заставила: деньги,
мол, дома нужны. Учеником к мяснику на рынок определила; мясники, говорит, теперь лучше
инженеров живут. А уходя в свой последний бой, Сахаров так и сказал Бугрову: «Найдешь, если жив
будешь, в Апрелевке матушку, так передай ей, что подарков не шлю, а если умереть придется в бою,
так умру с честью, ни имени своего, ни Родины не опозорив». Бугров бы так и передал, если б нашел
ее по приезде, ну, а потом, как мы знаем, по совету однополчанина своего передумал. Я полагаю
завтра же ее навестить и поговорить по душам, благо основания для такого разговора у нас имеются,
если конечно, — добавляет он, — не будет других указаний.
— Будут, Коля, — говорю я, понимая, как огорчу я сейчас человека. — Навещу ее я, и не завтра, а
сегодня же вечером. После того, как встречусь с Бугровым.
Корецкий долго молчит, так долго, что я уже начинаю думать, не произошло ли где-нибудь
разъединения на линии.
— Ничего не понимаю, — доносится до меня наконец его недоумевающий голос, — вы откуда
говорите, Александр Романович?
— Из Батуми, Коля. И в течение ближайшего часа отбываю в Москву.
— А как же Сахаров?
— Пока он мечется по городу в поисках билета на самолет. Надеется попасть в Москву раньше
меня.
— И вы допустите?
— Нет, конечно. Его сопровождает в странствиях целая опергруппа, надежно его блокирующая. В
конце концов, если понадобится, прибегнем к крайним мерам.
— Будете брать?
— Зачем? Просто попросим по-хорошему не покидать теплоход до прибытия в Одессу.
— На теплоходе палуб много, кают еще больше, а пассажиров по пальцам не сосчитаешь.
— Зато выход один, Коля. К трапу.
— Можно и через борт. Вплавь, если плавает. А плавать он, наверно, умеет — в гестаповских
школах и не тому выучат.
— Умеет, Коля. И до берега доплывет — что днем, что ночью. Только к борту его не подпустят.
— Что ж, вам виднее, — не очень охотно соглашается Корецкий.
Пусть огорчается. Дело есть дело.
— Задержи Бугрова и Ермоленко до моего прибытия, — заканчиваю я разговор. — Надеюсь, до
семи буду, если погода позволит. Постарайся к этому времени и Ондру достать. Сам понимаешь, как
важны сейчас его показания. Бугров плюс Ондра плюс памятник на могиле Сахарова — вот наши три
роковые для Гетцке карты. И пиковая дама из Апрелевки ему уже не поможет.
Я расстаюсь с Корецким, но телефон меня не отпускает. Звонит городской аппарат. Мгеладзе
слушает, говорит что-то по-грузински и передает трубку мне.
— Докладывает Лежава, товарищ полковник, — слышу я знакомый баритональный рокот. На этот
раз рапорт старшего лейтенанта суховат, точен и лишен коллоквиальных «вольностей» вроде
«генацвале» и пресловутого «объекта», оброненных им в телефонной беседе с симпатичной
стенографисткой Нинико. — Звоню из отделения милиции морвокзала, куда только что доставлен
задержанный нами гражданин Сахаров. Прорваться ему не удалось ни в Сочи, ни в Тбилиси. Правда,
на железнодорожном вокзале ему удалось через носильщика достать билет на тбилисский скорый, но
проинструктированная нами милиция задержала и носильщика и незаконного владельца билета,
добытого спекулятивным путем. Конечно, потом их отпустили, а билет вернули в кассу для продажи в
порядке живой очереди. Гражданин Сахаров в очереди стоять не захотел, а помчался в порт.
Задержись мы хотя бы минуты на две, он бы ушел: как раз в этот момент отходила от причала
«Комета» в Сухуми. Он уже прыгнул с пристани на борт, но Торадзе успел все-таки остановить судно.
Прямо с причала мы и доставили задержанного в отделение милиции. Задержание объяснили, как вы
приказали: есть, мол, подозрение, что он выдает себя за другого, и требуется проверить подлинность
его документов. Задержанный гражданин Сахаров проявил спокойствие и выдержку, не ругался и не
кричал, только сказал, что обжалует незаконное задержание в прокуратуру города. Ни я, ни Гавашели
при этом не присутствовали — держимся в стороне, ведь нам еще придется встречаться на теплоходе,
— а участвуют в задержании Торадзе и Нодия. Так какие же будут указания, товарищ полковник?
— Сейчас приеду. Предупредите об этом задержанного, не называя моей фамилии. Все.
На моих часах без пяти три. Рейсовый самолет в Москву в шестнадцать сорок. Говорю Мгеладзе:
— Спецрейса не надо. Обеспечь место в рейсовом. У меня еще полтора часа в запасе. Успею.
Через десять минут я уже у морвокзала. Машину на подходе останавливает Лежава.
— Докладываю, товарищ полковник. Задержанный Сахаров вместе с Торадзе и Гавашели
находится в дежурке отделения милиции. Жду ваших распоряжений.
— Думаю, что Сахаров преспокойно вернется на теплоход. Ваших товарищей, старший лейтенант,
отпущу на причале. А вам следует пройти за ним и продолжить наблюдение, как мы условились. Глаз
не спускайте, держитесь в сторонке не назойливо, но внимательно. Если к борту подойдет, будьте
наготове. Еще раз учтите: пловец первоклассный. В разговор не вступайте, но, если спросит что,
отвечайте вежливо и по существу. Ко мне в каюту не допускайте: болен, мол, неизвестно, встанет ли
до Одессы. На теплоходе буду завтра. В Новороссийске, да. Тогда и поговорим.
Сахаров при виде меня не удивлен и не рассержен — видимо, был уверен, что приеду именно я.
— Оставьте нас вдвоем, товарищи, и подождите в коридоре, — обращаюсь я к двум парням в
штатском, которых мы с Галкой видели с капитанского мостика.
— Что за детские игры? — спрашивает Сахаров, когда мы остаемся одни.
— Это не игра, а операция по задержанию государственного преступника. — Тон у меня
официален и строг.
— Есть уже ордер на арест? — ухмыляется Сахаров. — Покажи.
— Это не арест, а задержание гражданина Сахарова по подозрению в том, что он не то лицо, за
которое себя выдает.
— Так ты же не в милиции работаешь, Гриднев.
— Дело гауптштурмфюрера Гетцке проходит по моему ведомству, Сахаров.
— Партбилетом рискуешь.
— Ничуть. Нарушения процессуальных норм не будет. Твердо надеюсь, что буду иметь все
основания просить прокурора о превращении твоего задержания в арест. Впрочем, — добавляю я,
подумав, — можно и вообще обойтись без задержания. При одном условии.
Сахаров явно заинтересован.
— При каком?
— Если ты добровольно вернешься со мной на теплоход и откажешься от каких-либо попыток
покинуть его до Одессы.
— А если не откажусь? Пока я свободный гражданин.
— Тогда я задержу тебя при первой же попытке уехать из города и в Батуми и в Новороссийске с
последующим этапированием в Москву. Твердо обещаю тебе это. Запомни.
— Шантаж?
— Зачем? Вполне разумное предложение. Тебе, как игроку, явно выгодное.
— Ты же не играешь.
— Конечно, нет. Просто жду возможности создать все условия для законности твоего ареста.
— А если не дождешься?
Я развожу руками, стараясь подчеркнуть огорчение.
— Тогда твое счастье. Вернешься в Москву к своим арбатским пенатам.
Сахаров молчит, долго думает, поджав губы, потом с явным удовольствием (как это у него
получается, не понимаю) лениво потягивается и говорит:
— Есть смысл согласиться, кавалер Бален-де-Балю. Считай, что предложение принято.
И мы выходим вместе, как два вполне расположенных друг к другу спутника по морскому
пассажирскому рейсу. Торадзе и Гавашели исчезают, а Лежава и Нодия, видимо, следуют за нами:
должны, хоть даже я их не замечаю. Отменные следопыты.
Уже выходя из лифта, решаюсь сыграть. Полузакрыв глаза, прижимаюсь к стенке и тяжело
вздыхаю.
— Что с тобой? — спрашивает Сахаров.
— Сердце, — выдавливаю я с трудом, — по-ша-лива-ет… — И еще раз вздыхаю, приложив руку к
груди.
— Я провожу тебя до каюты, — говорит он.
Я, молча кивнув, соглашаюсь. Он доводит меня до двери, но, прежде чем открыть ее, я шепчу:
— Не вздумай удрать. Как бы я сейчас ни чувствовал себя, тебе все равно не уйти. Возьмут тут же
у трапа. Я не бросаюсь словами, ты знаешь. А за помощь спасибо. — И, открыв дверь, хрипло говорю
удивленно встречающей меня Галке: — Валидол!
Сахаров, по-моему, еще стоит за дверью, и я, приложив палец к губам — молчи, мол, — сажусь на
койку и продолжаю шепотом:
— На старости лет играю эпизод с прединфарктом. Валидола, сама понимаешь, не требуется.
Когда Сахаров будет уже у себя, я незаметно выскользну в город, а оттуда в аэропорт.
— А если он увидит с палубы?
— Не увидит. Пройдет к себе — я уверен. А если и увидит, черт с ним. У меня нет выхода.
— Значит, все-таки летишь?
— В шестнадцать сорок.
— Вернешься завтра?
— Рассчитываю.
— С Бугровым?
— Если удастся.
— А мне как держаться?
— Переходи на довольствие к капитану. С Тамарой и Сахаровым встречайся как можно реже.
Держись сдержанно и огорченно. Все-таки я заболел и вынужден лежать в каюте. Согласуй с
капитаном, пусть предупредит доктора. Для Сахаровых — это предынфарктное состояние, сердечная
недостаточность, последствия батумской жары и подходящие цитаты из журнала «Здоровье». Словом,
импровизируй.
— Ладно, сыграю, как королева из «Стакана воды».
— Играй, но не переигрывай. Ты не Софи Лорен, а Гетцке, даже напуганный, на поддельную
наживку не клюнет. Важно поддерживать статус-кво… Тамара еще не знает?
— Даже не догадывается.
— Тем лучше. Поверит или не поверит тебе Сахаров, по существу уже безразлично. Держись, как
договорились. Слежки за ним не примечай, на каверзные догадки недоуменно подымай брови,
прямые уколы парируй. В общем, я за тебя не боюсь — справишься.
И мы расстались, чтобы встретиться завтра в Новороссийске.

[djjaz63]

Москва
Михаил Сахаров
Я иду по широкому учрежденческому коридору, такому же родному и близкому, как и коридор моей
московской квартиры. Останавливаюсь у двери со знакомой табличкой и, чуть-чуть волнуясь, стучу.
— Входите, — отвечает голос Корецкого.
Я вхожу и с удовольствием — не скрываю этого — наблюдаю немую сцену. Ермоленко и Корецкий.
Что в их молчаливом приветствии? Радость или смущение, тайное недовольство от внезапного визита
начальства или скрытый вздох облегчения, снимающий какую-то долю ответственности, тяжелой и,
несомненно, тревожащей?
— Из Домодедова? — спрашивает Корецкий.
— Ага.
— Почему же не позвонили, Александр Романович? Мы бы машину прислали.
— Подумаешь, Цезарь прибыл. Добрался и на такси. Я сажусь в кресло напротив Ермоленко,
оставляя Корецкого на моем привычном месте за письменным столом, на котором теперь нет ни
одной бумажки. Педантичный Коля, или, вернее, если принять во внимание звание и возраст,
Николай Артемьевич Корецкий, в отличие от меня прячет все папки в сейф или в ящики стола,
оставляя девственно чистым зеленое сукно под стеклянной плитой.
— А где же Бугров? — спрашиваю я удивленно.
— В столовой, — отвечает Ермоленко. Он без пиджака, в одной тенниске: в Москве тоже батумская
жара. — За полчаса до вас прибыли. Я-то успел перекусить, а его взял до обеда, прямо с работы.
— Со щитом иль на щите? — лукаво осведомляюсь я.
— Темпов не учитываете, Александр Романович, — обижается Ермоленко. — Стали бы мы с
Бугровым спешить, если б Фемида нам не содействовала. Да и Фортуна тоже.
Любит высокий штиль. Фигурально пинком спускаю его с Олимпа.
— А ну-ка без риторики, юноша. Серьезно. С чувством, с толком, с расстановкой. Докладывайте.
— По порядку, Александр Романович?
— С апрелевской разведки.
— Хотелось бы начать с матери Сахарова, но о ней в заключение. А начнем с соседей. За тридцать
лет они переменились — кто помер, кто переехал, кто и до войны Сахаровым не интересовался.
Помнит его один Суконцев, старик пенсионер. «До войны, говорит, складный мальчишка был,
бедовый, но услужливый. Как-то раз в огороде помог, разок или два вместе на рыбалку ходили. А
после войны только и видел его мельком, когда к матери на машине приезжал, — сначала на
«Победе», потом на «Волге». Бородатый, солидный, словно директор треста; на меня даже не
взглянул, не то чтобы поздороваться да старика вспомнить. Но я не расстраивался: кто он мне? Не
сын, не племяш, я старше его на двадцать лет — мог и запамятовать: подумаешь, десяток окуней
когда-то вместе выловили». С опознанием Сахарова соседями, как видите, не получилось. А
довоенных дружков его я не нашел — ни парней, ни девушек. Даже странно, Александр Романович,
показалось, словно их ветром сдуло. Указали мне на двух: Алексея Минина, одноклассника, — вместе
с ним призывался, а после войны в местном продмаге работал, — так он за несколько месяцев до
возвращения Сахарова трагически, можно сказать, погиб: ночью его на шоссе грузовиком сшибло. Кто
сшиб, как, почему-неизвестно. Грузовик, оказывается, накануне со стоянки угнали, а потом где-то у
Вострякова бросили. Начальник милиции так и сказал: «Пьяная авантюра — угнали, сбили,
испугались, бросили». Никого не нашли. Второй, кто бы мог опознать Сахарова, тоже отпал: мясник с
рынка Василий Жмых — у него Мишка Сахаров до призыва подручным работал. Так опять задача.
Пил Жмых крепко. В армию его не взяли — хромой; жена бросила, детей не было — вот и пил с
рыночных доходов. А когда Сахарову вернуться, Жмыха мертвым в канаве нашли: делириум тременс,
как говорят врачи. Смерть от перепоя — не придерешься.
Я делаю предостерегающий жест рукой — остановись, мол, погоди. Навязчивая мысль приходит в
голову, я еще ее осознать не могу, но Ермоленко уже понимающе улыбается.
— Тоже ухватились, товарищ полковник? И меня зацепило. Почему это два человека,
единственные два человека, которые близко знали довоенного Сахарова и могли бы опознать его при
встрече после войны, вдруг оба почти в одно и то же время погибают якобы от несчастного случая. А
так ли уж случайны эти несчастные случаи?
— Не торопись, Ермолай, не кроссворд разгадываем, — прерывает его Корецкий. — Признаков
насильственной смерти не было. Теперь тем более их не найти — дело давнее. Гипотезы о
неслучайности нам ничего не дают.
— Но подтверждают версию о проникновении фиктивного Сахарова в Советский Союз, —
возражает Ермоленко. — Все как по нотам разыграно, и все в этой партитуре ясно — где диез, где
бемоль. Проникновение спланировано заранее, еще в годы войны. Подыскан агент, умный, смелый,
проверенный нацист, русский по национальности, прекрасно ориентирующийся в советских условиях.
Подобран в лагерях и его дублер, не двойник — в двойников я не верю, — просто более или менее
схожий по внешности человек. Сходство дополняется косметическим вмешательством. А затем к
действительному Сахарову подсаживают поддельного, выясняются детали сахаровской биографии,
застывает железобетон легенды. Как это было на самом деле, вам, товарищ полковник, расскажет
Бугров: он слышал это от самого Сахарова. Ну и одновременно уничтожаются все следы Волошина-
Гетцке и довоенного Сахарова — документы, фотокарточки, образцы почерка и свидетели, которых
удалось их разведке засечь.
— Кстати, — перебиваю я, — каковы данные экспертизы по идентификации почерков?
Корецкий вынимает папку, в которой на видном месте красуется любительское фото памятного
мне по Одессе черномундирного гестаповца Гетцке и светловолосой Герты Циммер, симпатичной
немочки с арийским профилем. Несмотря на отсутствие бороды и тридцатилетнюю разницу в
возрасте, при желании можно увидеть и сходство между бритым Гетцке и бородатым Сахаровым. Но
только при желании — прокуратура и суд могут и усомниться. Сходство почерков, уже известное мне
из телеграфных переговоров с Корецким, — надписи на обороте карточки и расписок Сахарова на
документах из комиссионного магазина, — более определенно. Экспертиза подтверждает
идентичность (по наклону букв, и по расстоянию между ними, и по характеру нажима), но делает все-
таки оговорочку. Экспертов несколько смущает та же тридцатилетняя дистанция между образцами и
отличие немецкой остроугольной готики от округленной плавности русского рукописного текста.
Если судья не буквоед, оговорочка, быть может, роли и не сыграет, но кто знает, равенство Гетцке —
Сахаров и тут может быть не доказано.
— Зато с Бугровым порядок, — утешает меня Ермоленко и, зная мою шахматную страстишку,
добавляет: — Классический эндшпиль, товарищ полковник. Смертельный и неожиданный ход конем.
Но мне почему-то не весело.
— Документы по версии Бугрова подобраны? — спрашиваю я у Корецкого.
Вместо ответа он так же молча извлекает из стола вторую папку, в которой несколько
фотоснимков и сообщение из Братиславы в двух экземплярах — перевод и оригинал. На первом, явно
любительском снимке, но снятом при хорошем дневном освещении, два бородача в овечьих меховых
безрукавках и немецких солдатских сапогах, должно быть снятых с мертвых фашистских карателей. В
руках у обоих «шмайссеры». Позади каменный горный уступ и прилепившаяся к скале тощенькая
сосенка. Как я ни вглядываюсь в лица, не нахожу в них ничего знакомого. На обороте снимка надпись
по-русски, сделанная, по-видимому, трофейной авторучкой: «Другу и соратнику Ваньке Бугрову на
память о хорошем дне. Много фашистских сволочей под этой скалой полегло. Михал». А ниже —
другой текст, тоже по-русски, но другими, более свежими чернилами и другим почерком: «Снято в
конце марта сорок пятого года в Словацких Татрах после разгрома отряда немецко-фашистских
карателей».
— Внизу это Бугров написал, — поясняет Корецкий. — Вот этот слева, ростом поменьше. А это —
Сахаров, — указывает он на бородача со «шмайссером», стоящего у края обрыва. Вот его увеличенное
изображение, сделанное уже у нас в лаборатории.
На этом снимке — крупно — лицо бородача, чем-то напоминающего Волошина-Гетцке. Но только
чем-то. Может быть, лоб и нос похожи, может быть, шрам, вгрызающийся в бороду на щеке. Но, в
общем-то, лица разные: и бороды непохожие, по-разному растут и завихряются, другие глаза, другие
губы. Я сравниваю лежащий рядом снимок Сахарова из комиссионки, лишний раз убеждающий, что
действительный Сахаров отнюдь не двойник фиктивного — так, случайное сходство, даже не близкое,
а весьма поверхностное сходство лиц, которое можно наблюдать в фототеках «Мосфильма».
— Ни малейшего сходства! — радостно подтверждает Ермоленко, выхватывая у меня карточку
Сахарова-Гетцке. — Все другое: и глаза-щелочки, и борода из парикмахерской. Вот шрам только…
Торопится парень с выводами. Жаль даже охлаждать его. Но это делает за меня Корецкий:
— Есть сходство, увы. Хотя различий, конечно, больше, но различия-то и могут обернуться против
бугровской версии. Ведь снимков довоенного Сахарова у нас нет. На кого он похож, на того или на
этого? И спросить некого, кроме мамаши. Вот тут-то и есть заковыка.
Он прав: заковыка действительно есть, но есть и возможность ее обойти.
— Передай снимки по бильдаппарату в Одессу. Пусть проверят у Волошиной, какой из двух
бородачей больше похож на ее сына. Пошли сейчас же. Может, к утру и ответ получим. Мне все равно
раньше завтрашнего утра не вылететь.
Корецкий уходит со снимками, и мы остаемся одни. Ермоленко молчит из деликатности, не
решаясь заговорить первым. Молчу и я. Думаю… Все-таки различия лиц на обоих снимках — это наш
шанс, а не наших противников. Они, эти различия, подкрепляют нашу основную версию. Бугров
лично знал человека на фотокарточке, снятой в партизанском краю в Словакии, знал его и живым и
мертвым, видел простреленное тело его в кустарнике близ Михалян, где стоит сейчас приземистый
гранитный обелиск с выбитыми на нем именами погибших. Я беру снимок и читаю:
ЯРОСЛАВ МИТИЧ
АНТОН ГОЛЕМБА
МИХАЛ САХАРОВ
ЧЕСЛАВ ВОДИЧКА
Михал Сахаров! Что можно выдвинуть против этого, высеченного на камне свидетельства? Может
быть, у погибшего было другое имя? Может быть, он по каким-то причинам только называл себя
Сахаровым? Но зачем русскому советскому человеку даже на территории, занятой врагом, до
последнего дыхания боровшемуся против фашистской скверны, — зачем партизану и антифашисту
скрывать свое настоящее имя от друзей и соратников? Ведь он назвал не только себя, но и свое
местожительство в СССР, имя и адрес матери, которой и послал слова предсмертного прощания. А
может, под его именем все же захоронен кто-то другой? Может быть, Бугров ошибся, что-то помешало
ему узнать в убитом своего боевого товарища, а не точное знание, а только догадка обусловила
список имен на памятнике? Но ведь жив и другой свидетель, непосредственный участник последнего
боя партизанской пятерки.
Я беру сообщение из Братиславы — гриф ведомства, дата, краткая сопроводиловка к стенограмме
беседы с директором телевизионного ателье в Братиславе Ондрой Янеком.
«Вопрос. Где вы находились в феврале-марте 1945 года?
Ответ. В составе партизанского отряда майора Бенека в Словацких Татрах.
Вопрос. Расскажите о вашей последней боевой операции.
Ответ. Мы прикрывали отход отряда в районе Кропачева. Пять человек — я, Големба,
Водичка, Митич и Сахаров.
Вопрос. Вы лично видели в бою Сахарова?
Ответ. Он находился на огневой позиции в трех метрах от меня. Мы держались около
часа, пока нас всех не перебили каратели. Я был тяжело ранен, лежал без сознания, и
гитлеровцы сочли меня тоже убитым.
Вопрос. Сахаров не менял позиции во время боя?
Ответ. Нет. Михал был убит первым, и я занял его позицию.
Вопрос. Вы были уверены, что он убит?
Ответ. Пуля попала в глаз и размозжила затылок.
Вопрос. Можно ли было узнать его после смерти?
Ответ. Конечно. Лицо его не пострадало».
Спасибо, Ондра. В своем братиславском ателье ты взял сейчас за горло еще одного фашистского
выродка, который думает, что ушел от возмездия.
Последние слова я невольно произношу вслух и тотчас же слышу ответный возглас Ермоленко:
— Не ушел и не уйдет, товарищ полковник! Фактически он изобличен, и мы накапливаем
свидетельства уже не столько против него, сколько против его псевдоматери.
Соображает Ермоленко. Это и есть направление нашего главного удара. Именно здесь должна быть
прорвана оборона Волошина-Гетцке. Если прорвем — всё!
— Трудная старуха, — продолжает Ермоленко, — хитрая и расчетливая. Ничего от сердца, от
чувства — все от рассудка, расчета. Это не только мое впечатление. Ни один сосед, с кем бы я ни
говорил, доброго слова о ней не сказал. Надменна, хвастлива и жадна. Летом и осенью на крылечке
спит, чтобы в сад никто не забрался. Охотничье ружье у нее для этого есть — солью заряжено. Я,
правда, не видел, но соседи уверяют, что есть.
— Сплетни, возможно.
— Может, и сплетни. Только в поселке ее никто не любит, и она никого. Все у нее кляузники да
пакостники. «Неужто все?» — спрашиваю. «Все, батюшка, все. Клубника у меня уродится, так норовят
какую-нибудь гадость подбросить, спелу ягодку попортить». — «И ваш сын, говорю, потому ни с кем
здесь не знается?» — «Потому, батюшка, потому что порядочному человеку с подонками говорить не
о чем. Не того огорода капуста».
— Так ёрнически и разговаривала?
— Именно так. Этакая гоголевская Коробочка, только тощая, как палка от щетки. На слова не
скупится, а ни одному слову не веришь. «Мать я отзывчивая, сына не беспокою, от дела не отрываю,
рада и минутке, какую мне уделит…» Прямо этикетка с консервной банки. На этикетке —
материнская нежность, а в жестянке — сберкнижка. Только на последних минутах приоткрылась —
человеческим языком заговорила. Злым, но искренним. Я ее еще раз о подарках сына спросил, не
помню уж по какому поводу. «А это вас, говорит, совсем не касается и отношения к мужеству
советских военнопленных не имеет. И вообще не кажется ли вам, что наш разговор несколько
затянулся? — И, прямая, не сгибаясь, подходит к двери, распахивает ее и, указывая перстом на
крыльцо, цедит сквозь зубы: — Прошу!»
Тут Ермоленко вздыхает и грустно заканчивает:
— Вот где у вас заковыка, как говорит майор Корецкий, а не в сходстве или различии почерков и
лиц. Тут лицо ясное, замороженное. Для такого коловорот нужен, а не простое человеческое слово.
Трудный у вас разговор будет, Александр Романович.
— Боюсь, что да.
— Когда встреча?
— Думаю, сегодня.
— Прочтите мой доклад Николаю Артемьевичу. Там все подробно изложено.
— Прочту обязательно. Хотя майор Корецкий уже по телефону мне все изложил. Во всяком случае,
главное.
В этот момент щелкает дверная ручка, и я слышу голос Корецкого: «Входите, Иван Тимофеевич». В
комнату протискивается кряжистый, бритоголовый, моих лет человек с рабочими, неотмываемыми от
масла и смазки руками. Он явно не знает, куда их девать: в карманы неудобно, за спину несподручно,
по швам не положено. Ему бы гаечный ключ да пассатижи в привычные пальцы, а тут приходится, как
газетчику, рассказывать да писать. Иначе что же будешь делать в следственном кабинете.
— Бугров Иван Тимофеевич, — представляется он.

[djjaz63]

Бугров вспоминает
Мы сидим с Бугровым друг против друга: он в кресле, я за письменным столом на своем месте,
которое охотно уступил мне Корецкий. Ермоленко с Корецким тоже присутствуют.
— Ну что ж, начнем, Иван Тимофеевич, — говорю я, включая магнитофон.
Бугров смущается.
— Я ведь уже рассказывал все, как было, товарищ следователь, товарищу Ермоленко рассказал.
Боюсь, как бы не напутать чего.
— А вы не бойтесь, Иван Тимофеевич, — успокаиваю я его, — рассказ ваш нам очень пригодился,
а сейчас я официально допрашиваю вас, как свидетеля по делу Волошина-Гетцке, военного
преступника, выдающего себя за гражданина СССР Михаила Даниловича Сахарова.
— Закурить можно? — спрашивает Бугров, неловко шевеля пальцами: ему явно не нравится слово
«допрашиваю».
— Курите и не смущайтесь. Вы самый главный, самый нужный для нас свидетель, именно ваши
показания и помогут нам окончательно изобличить вражеского лазутчика. Вот взгляните,
пожалуйста. — И я показываю ему фотокарточку псевдо-Сахарова из арбатской комиссионки. — Он?
Бугров пристально рассматривает снимок.
— Похож, — говорит он, — и все-таки это не Сахаров. Не Миша Сахаров, которого я знал и любил.
Что-то не то, чужое. Не могу понять что, но лицо другое, не сахаровское.
— Где вы познакомились с Михаилом Даниловичем?
— В седьмом бараке лагеря для советских военнопленных в горной Словакии, в районе Гачево-
Мяты. Было это в августе или сентябре сорок четвертого года. В конце лета. Сахарова вместе с
транспортом других заключенных перевели из концлагеря, эвакуированного в связи с наступлением
Советской Армии. Выглядел он измученным, но держался бодро. Не то чтобы страха или
подавленности, даже душевной тоски, которой там многие наши болели, я у него не заметил. Вот эта
внутренняя гордость советская, которую не истребили ни унижения, ни каторжный труд, и возмущала
лагерное начальство. Из пяти месяцев пребывания в лагере он половину в карцере просидел. Только
однажды вдруг что-то переменилось.
— В нем?
— Нет. В отношении к нему. Меньше стали придираться на выработке, меньше теребили в бараке.
Он сразу подметил перемену и сказал мне: «Не к добру это, Ваня. Должно быть, отправят скоро в
небесную райхсканцелярию». Однажды наш капо, подлец из уголовников, дезертир из штрафной роты
— Мохнач мы его называли, — направляет его к коменданту. Конец, думаем. Жду его, а сердце болит:
увидимся ли? А он и вернулся. «Ну что, спрашиваю, били?» — «Нет, говорит, пальцем не тронули.
Только непонятный был разговор: пытали меня о том о сем, а зачем, неизвестно». И рассказал, что
сначала нечто вроде медицинского осмотра прошел. Всего осмотрели, а шрам на лице даже
сфотографировали — именно шрам, а потом уже все лицо и в фас и в профиль, хотя карточки наши в
лагерной картотеке уже имелись. А тут даже в рот заглянули, все зубы пересчитали, какие остались.
И всё требовали: говори правду, а не то в расход. Может быть, они и по-другому это называли, это я
Мишины слова по-своему переиначиваю, а смысл тот. Все, чтобы по правде. Сахаров, конечно,
удивляется: «Зачем все это вам? «Если шпионом хотите сделать — не выйдет. Родину не продам». А
они смеются: «Нет, шпионом ты нам не нужен, просто мы ищем среди вас людей, которых Советская
власть обидела». — «А меня, — говорит Сахаров, — она не обижала ни в школе, ни на работе». — «На
какой, спрашивают, работе?» Миша ответил им по правде: правда ведь не предательство. И про школу
сказал, что ни завуч, ни учителя ему ничего плохого не сделали. «А может быть, ты просто не учуял,
какой на самом деле завуч и какие учителя?» Сахаров даже обиделся. «Прекрасные, говорит,
учителя», и всех их назвал, и по хорошему о них сказал все, что вспомнил. «Так, может быть,
спрашивают, родные тебя обижали?» — «А родных никого у меня нет, — говорит Сахаров, — кроме
матери. Строгая, говорит, была, резкая, шалостей не прощала, но мать — это мать, и обижаться на
нее не следует». Тут они, как он рассказал, потрещали меж собой по-немецки и сказали, чтобы в
барак возвращался. «Не нужен ты нам такой, на Советскую власть не обидчивый».
Бугров глубоко вздыхает и задумывается. Мне не хочется перебивать его: рассказывал он подробно
и красочно. Механика подготовки будущей трансформации Пауля Гетцке становилась все более
ясной. Сахарова поймали на крючок его бесхитростной прямоты, его неистребимой привязанности к
Родине и выудили у него все, что им нужно было знать о его прошлом. Но это был только первый акт
подготовки.
— А кто был на этом допросе в комендатуре, Сахаров не рассказывал? — спрашиваю я у Бугрова.
— Сейчас уже не помню, — признается он. — Кажется, кто-то из лагерного начальства и какие-то
чужие штурмфюреры — не знаю я их званий, — те же бешеные собаки в черных мундирах. Сахаров
только вскользь о них упомянул, уж очень удивил его самый допрос.
— А после допроса что было?
— Ничего. Все как будто по-прежнему. Та же мука мученическая на выработке и в бараке, тот же
брандахлыст на еду, та же солома на подстилку. А когда его в карцер опять посадили, Миша даже
обрадовался. «Слава богу, говорит, никаких перемен не будет». Вернулся он дня через три, вид
прежний, как у загнанной кобылы, чуть с ног не валится, только с лица опять смурной, недоверчивый.
«Не пойму, Ваня, говорит, их механики. И карцер не прежний, теплее как будто, и солома на полу, да
и не один я в карцере, а с парнем, одних лет со мной, — в плен попал, говорит, под Харьковом. С тех
пор, как и я, в лагерях мытарится. Штангу до войны выжимал, а сейчас, смеется, вешалкой стал». Про
вешалку, я понимаю, он для красивого словца сказал, потому что, по словам Миши, выглядел, по
нашему положению, сытно. Миша даже подумал, что подсадную утку ему подкинули, а потом
усомнился. На побег не подговаривает, о товарищах не расспрашивает, а болтает все о родной
Одессе-маме, где он родился и вырос. О школе рассказывает, об улицах, о море, даже скумбрию
копченую вспомнил. Ну, Сахаров и отошел. Тоже стал вспоминать и о доме рассказывать. Не
понравился мне этот разговор в карцере: зря говорил Миша, расчувствовался. А вдруг все-таки
одессит этот действительно утка подсадная. Но Сахаров не поверил. «А что, говорит, он от меня
выведал? Как я пять двоек за один день домой принес, как на рынке мясо рубить учился — где
кострец, где огузок — или как у матери цветные карандаши стащил да на рынке продал. И, честно
говоря, Ваня, это я матери соврал, что карандаши продал, а на самом деле одноногой Верке подарил
— на костылях она ходила, поездом ногу отрезало. Да только одесситу этого не рассказал, не
захотелось как-то. Вот и вся моя информация — поди, мол, стучи. Нет, говорит, Ваня, не стукач он, не
паразит, а такой же, как и мы, горемыка».
То, что рассказал сейчас Бугров, бесценно, и я немедленно его прерываю:
— Давайте уточним, Иван Тимофеевич. Итак, Сахаров рассказал одесситу про пять двоек,
заработанных за один день в школе, про то, как мясо рубить учился и как цветные карандаши у
матери стащил и на рынке продал?
— Точно.
— А вам сказал, что карандаши не на рынке продал, а больной девочке подарил?
— Точно. Именно так и сказал.
— Ну, а потом?
— Потом страшно было. Два десятка заключенных из нашего барака, в том числе и меня с Мишей,
включили в партию смертников. Значит, так…
Я слушаю тихий рассказ Бугрова не прерывая. Не новая, но всегда страшная история массового
истребления людей, у которых уже отняли все, кроме жизни. Теперь отнимали и жизнь. Печей в
лагере не было, захоронение в скальном грунте требовало больших запасов взрывчатки, сжигать
штабелями тоже было невыгодно: человек горит долго, нужно топливо, а горючее в «третьей
империи» уже стали в те дни экономить. Предназначенных к ликвидации наиболее истощенных и уже
неспособных к работе людей пересылали специальными эшелонами в концлагерь побольше, где и
сжигали их в специально оборудованных лагерных топках. В такой транспорт попали и Сахаров с
Бугровым. Он рассказывал об этом нескладно, но образно. Я почти сам ощущал эту грохочущую тьму
на колесах, смрад от набитых на грязных нарах, как спички в коробке, немытых, некормленых,
нездоровых людей, их тяжелое свистящее дыхание, эту мучительную ломоту в костях, ледяной холод
нетопленного в январскую стужу вагона. Я почти видел вырезанную самодельным ножом дыру в
основании вагона, ее полуобрубленные, полуобломанные края, ее рябящую пустоту, позволявшую
человеку броситься в межрельсовую гремящую тьму, не зацепившись за края выреза. Кто-то не
рискнул броситься: слишком страшно, да и все равно помирать. Кто-то прыгнул не раздумывая по той
же причине: все равно помирать. Выпрыгнуть из вагона удалось всем рискнувшим — охрана ничего
не услышала и тем более не увидела в темноте безлунной январской ночи, но спаслись далеко не все.
Многие так и остались лежать на скальном грунте. Бугров ушибся, но встал, нашел без памяти
лежавшего Сахарова; к счастью, и тот ничего не сломал и не вывихнул. Потом к ним присоединились
еще четверо, и всю ночь шли они по горной тропе ощупью, цепляясь за кусты и спотыкаясь о камни.
Двух в темноте потеряли — должно быть, свалились где-то без сил, а остальные еще полдня
карабкались по горному обледеневшему склону, пока не наткнулись на партизанский патруль.
Обогрелись, привыкли, прижились. Мало-помалу преодолели и языковый барьер, благо язык-то ведь
тоже славянский, что-то в нем и так было понятно, без перевода. Воевали умело, профессионально,
заслужив одобрение и уважение новых друзей. Эту часть рассказа Бугров почти скомкал, даже на
скороговорку перешел, и его можно было понять: война всюду одинакова, если ею движет ненависть к
твоим поработителям. Что ж тут размазывать: кто был на войне, знает.
— Вы и в отряде вместе держались, Иван Тимофеевич?
— Точно. Всегда рядышком, как свояки.
— Ну и как, грустил он по дому, вспоминал что-нибудь?
— Кто из нас не грустил тогда, товарищ следователь? За тысячу верст от дому — заплачешь, когда
друзей да любимых вспомнишь. У меня вот невеста была…
— А у Сахарова?
— Не было у него невесты. Рассказывал, что всегда был замкнутым парнем, рос с книжками, а не с
девушками. Нравилась ему какая-то дивчина в полку, но даже ее имени не назвал.
— А о матери вспоминал?
— Не было у него матери.
Я недоуменно переглядываюсь с Ермоленко и Корецким. Реплика Бугрова настораживает. Что он
хочет этим сказать?
— А эта, которая в Апрелевке, не мать, а мачеха. Мать-то от родов умерла, а в метрику соседку
вписали, учительшу. Как и почему это вышло, Сахаров не знал. Может, потому, что учительша эта за
его отца замуж хотела выйти и ребенка на свое имя взяла, чтоб привязать крепче. Жадная до денег
всегда была, а отец Миши много зарабатывал на фабрике граммофонных пластинок. От мальчишки
все скрыли; так бы и не узнал, если б не случай. Разбирал, говорит, на антресолях старые отцовские
бумаги и нашел письмо его из больницы к жене. Заражение крови у него тогда определили, оттого и
умер. А в письме написал, чтоб мальчишку берегла, правды ему не открывала, что, мол, это и ему и
ей хорошо. У него будет мать, а не мачеха, а у нее — сын, на которого в летах опереться можно.
Миша даже зубами скрежетал, когда рассказывал…
Ценность того, что говорил Бугров, определялась не новизной или неожиданностью, а тем, что он
полностью раскрывал характер Анфисы Егоровны Сахаровой и психологические мотивы ее
преступления. Не только жадность к деньгам побудила ее признать сыном чужого и, несомненно,
опасного человека, и не только его вероятный шантаж утвердил ее в этом признании, но и трезвый
расчет, что ее слово — слово матери — всегда будет решающим в споре о личности сына, но и
равнодушие к судьбе пасынка, который, как она знала от Гетцке, был сожжен в топке гитлеровского
концлагеря вместе с очередной партией смертников. А то, о чем ни она, ни Гетцке не знали, теперь
знали мы.
— А не говорил ли вам Сахаров, как она реагировала на его открытие?
— Он не сказал ей: испугался, что выгонит. А куда ему деваться в пятнадцать лет без паспорта и
без денег? Так и жили, как кошка с собакой: она помыкала, он терпел. Потому и просил меня ей
передать, чтобы подарков не ждала от него, а я, честно говоря, был даже доволен, что не застал ее в
Апрелевке, когда приезжал к Хлебникову. Ну, а рассказывать ему обо всем не стал: не близкий он
Сахарову человек, не его дело.
— Значит, псевдосын так и не знает, что он псевдопасынок? — говорит Корецкий.
Я доволен.
— Еще одно преимущество в нашей беседе с Анфисой Егоровной. — Я смотрю на часы — половина
девятого. Есть шанс, что еще успею попасть в Апрелевку и наверняка застану ее у телевизора.
— Магнитофон возьмете?
— Зачем? Мы просто поговорим. По душам. А магнитофон включим, когда мадам будет у нас на
допросе сидеть.
Я без плаща, в штатском, даже без головного убора. Самый подходящий вид для разговора по
душам с «пиковой дамой».

[djjaz63]

Трудный разговор
Большая комната, зеленый торшерный сумрак, цветной экран телевизора, обстановка «жилой
комнаты», чешская или финская, не знаю, но, по-видимому, не так давно купленная. Хозяйка дома
стоит передо мной в длинном домашнем халате, высокая, голубовато-седая, как говорят, хорошо
сохранившаяся для своих лет, но очень уж прямая и угловатая. Невольно вспоминаешь
ермоленковский образ «палки от щетки»-именно палка, вешалка, Полли-параллелограмм — половая
щетка, сказочно превращенная в заводную старуху из детской книжки о семи мудрых школярах. Лицо
строгое, даже суровое, с синеватой складкой ненакрашенных губ и действительно пронзающими
насквозь глазами. Она возвращает мне мое служебное удостоверение и не играя в безразличие, а
искренне безразлично спрашивает:
— Где же ордер?
— Какой ордер? — недоумеваю я.
— На арест или на обыск.
— Вы меня не поняли, Анфиса Егоровна. — Я стараюсь быть любезным, но не слишком, а с
оттенком деловой суховатости. — Я к вам по делу, очень важному и для меня и для вас, визит
неофициальный, необходимость поговорить.
— Значит, допрос?
— И опять ошиблись, Анфиса Егоровна. Просто разговор по душам, без протоколов и записей.
Виноват, что потревожил вас поздно, но вы, как я вижу, еще не ложились спать. И телевизор включен.
Кстати, вы его выключите, он нам не понадобится.
— Тогда снимите пиджак и садитесь к столу.
— Зачем же пиджак? — удивляюсь я. — Неловко как-то, я в подтяжках, неэстетично. Да у вас и не
жарко.
— Но и не холодно. И пусть без эстетики, зато без всяких записывающих приборов — не знаю, что
у вас там в карманах. Повесьте пиджак вон на тот гвоздик, от стола подальше.
Я повинуюсь и возвращаюсь к столу; хорошо еще, что подтяжки импортные — белые, как у
гимнастов на снарядах: этакий пожилой тренер между двумя занятиями.
— Что же вас интересует? — спрашивает она, оставаясь и на стуле такой же прямой и жесткой.
Великолепно «держит спину» — сказал бы о ней хореограф.
— Меня интересует ваш сын после его возвращения с войны, с первого появления в этом доме, с
первых минут вашей встречи.
— Я бы хотела знать, почему это вас интересует.
— Я объясню несколько позже. А сейчас попрошу ответить: как прошла ваша встреча? Сразу ли вы
узнали его? В чем-то он изменился, что удивило или смутило вас? Каков был, так сказать,
эмоциональный тонус этой минуты?
Она недоуменно пожимает плечами.
— Странный вопрос. Очень странный. Встретились, как мать и сын после долгой разлуки.
Эмоциональный тонус? Смешно. Я уже и на возвращение его не надеялась. А что удивило? Ничего не
удивило. Ну, повзрослел, почернел, отрастил бороду, но как может близкий человек остаться
неузнаваемым?
Я вспоминаю слова Ермоленко о двуличности Сахаровой и об ее «речевой манере» с подделкой
под народный говорок. Двуличность сразу же подтверждается: речевая манера уже совершенно
другая. Сейчас это действительно бывшая учительница, трезво мыслящая, с быстрой реакцией и
привычной ей речью вполне интеллигентного человека. Ермоленко она не разгадала, а я ей сразу
открылся, ну и сообразила, конечно, в какой манере ей вести разговор.
О Ермоленко, между прочим, и она вспомнила.
— О встрече с сыном я уже, кстати, рассказывала. Спрашивал меня тут один. От вас или из газеты.
— Возможно. Только нынешний ваш рассказ странно не совпадает с рассказом вашей соседки,
Аксеновой. Она была невольным свидетелем этой встречи — выстиранное белье развешивала на
смежном заборе. По ее словам, вы встретили сына на крыльце, удивленно спросили: «Что вам
угодно?» «Мама! — воскликнул он. — Я же Миша, неужто не узнала?» Вы долго всматривались, не
спускаясь вниз, потом сказали: «Странно. И голос не узнаю». — «Это у меня после контузии», —
пояснил он, взбежал по ступенькам, обнял вас и втолкнул в дверь. Аксенова твердо уверена, что все
произошло именно так.
— А вы знаете, что такое Аксенова? Первый кляузник и доносчик в поселке. Ее кляузы уже
надоели всем и в милиции и в райкоме.
— Зачем же ей лгать в данном случае? Никакого смысла и никакой выгоды.
— Смысл один — сделать гадость, — брезгливо цедит
Анфиса Егоровна. — И едва ли вас украшают поиски информации на помойке. Да и зачем,
собственно, эта информация? Почему ваше ведомство интересуют такие детали, как радостный смех
или возглас удивления при встрече? И какая разница в том, узнала ли я сына сразу или спустя две
минуты, на крыльце или в доме? И тут я наношу ей свой первый удар:
— Потому что мы располагаем сведениями, что ваш так называемый сын, Михаил Данилович
Сахаров, совсем не то лицо, за которое себя выдает.
Она не удивлена, не испугана, только чуть-чуть вздернула брови. Великолепная выдержка,
вероятно, заранее обусловленная. Получила телеграмму от Сахарова и соответственно подготовилась.
— Для серьезного разговора, по-моему, совершенно несерьезна постановка вопроса. Вы говорите
матери, что ее сын не сын, а чужой дядя. Цирк.
Отвечаю тем же:
— В основе вашей бравады — неправда. Человек, который называет себя Сахаровым, во-первых, не
Сахаров, во-вторых, не ваш сын.
— Бред. Я не слепа, не глуха и психически нормальна.
— И все-таки не вы его мать.
— А кто же, по-вашему? Рискнете солгать?
— Рискну сказать правду. Нам известна его настоящая мать. Это Мария Сергеевна Волошина.
Живет в Одессе и может дать показания.
Сахарова по-прежнему «держит спину». Ни тени смущения.
— Значит, еще не дала показаний. И не даст, если не идиотка. Проиграет иск в любой судебной
инстанции. Конечно, я понимаю, что спрашиваете здесь вы, а не я. Но разрешите все-таки спросить:
что общего у взыскания алиментов с задачами государственной безопасности?
— Речь идет не о взыскании алиментов, что вы сами прекрасно понимаете, — говорю я, вкладывая
в слова всю необходимую здесь суровость. — Речь идет о розыске давно известного нам военного
преступника Волошина-Гетцке.
— Не знаю такого. — Голос ее чуть-чуть хрипнет.
— Вполне вероятно, что такого имени вы и не знаете. Наша обязанность вам это разъяснить.
Гражданин СССР, проживающий в Москве с паспортом Михаила Даниловича Сахарова и называющий
себя вашим сыном, на самом деле Павел Волошин, русский по национальности, одессит по месту
рождения, эмигрант по личному выбору, нацист по убеждению, сумевший сменить русскую фамилию
Волошин на немецкую Гетцке, гауптштурмфюрер по званию в годы немецко-фашистской агрессии,
гестаповец по месту работы и палач по призванию, на совести которого сотни жертв — повешенных и
расстрелянных, угнанных на каторжные работы в Германию и просто замученных пытками в одесском
гестапо. Еще в конце войны была подготовлена переброска Волошина-Гетцке в СССР под видом
бывшего военнопленного Сахарова, что и удалось ему при вашем вольном или невольном содействии.
— Но где же тогда мой настоящий сын? — Она задает этот вопрос с легким оттенком иронии, так,
чтобы вы не подумали, что она вам поверила.
Но я уточняю и уточняю.
— Гетцке и его хозяева полагают, что Сахарова сожгли в лагерной топке. Его и должны были
сжечь. Но ему удалось обмануть палачей и бежать. О побеге случайно никто не узнал, а его,
истощенного и больного, подобрали и вылечили партизаны Словакии.
— Он жив?
— К сожалению, убит.
— А почему я должна этому верить?
Я вынимаю уже известные мне фотокарточки из папки Корецкого — снимки Сахарова, средний и
крупный план, и обелиск с его именем на Братиславском шоссе.
Она долго и внимательно рассматривает фотографии.
— Может, это какой-нибудь другой Сахаров? Может быть, даже не русский, словак? Тут написано
не Михаил, а Михал.
— Так его называли в отряде.
— Еще раз повторяю: почему я должна этому верить?
— Дополнительные аргументы потом. Прежде всего сходство.
— Оно не убеждает. Похож, но не очень.
Я кладу перед ней снимок Сахарова из комиссионки.
— Этот более похож?
— Конечно. И шрам заметнее.
— А если этот шрам только результат косметической хирургии? — Докажите. — В свое время и
это будет доказано.
— В свое время. А пока вы ничем не доказали, что этот Сахаров с памятника и есть мой настоящий
сын. Кто, кроме матери, может знать это? Чей голос для правосудия будет весомее ее голоса?
— Есть такой голос, Анфиса Егоровна. Не обижайтесь, есть. Голос близкого друга и боевого
соратника. Есть свидетель, лично знавший Михаила Даниловича, знавший все о нем и о вас, — друг,
которому ваш сын перед своим последним боем поручил разыскать вас в Апрелевке и передать свой
прощальный привет. Неужели же вы и теперь не верите?
Она молчит. Глаза опущены. Лихорадочно подыскивает новый контраргумент или готова сдаться?
Нет, не готова.
— А этот свидетель уже видел моего Мишу?
— Пока еще нет. Но, несомненно, увидит,
— Это у вас называется очная ставка? Допустим, что она состоится. Допустим, что ваш свидетель
не узнает в моем сыне своего Сахарова. Но кому же поверит суд? Родной матери, знающей своего
сына добрых полсотни лет, или какому-то постороннему человеку, рассказывающему байки о другом
постороннем человеке, лично мне неизвестном, но почему-то именующим себя моим сыном? Может
быть, кому-то в лагере было выгодно назваться Сахаровым? Может быть, мое имя, адрес и какие-то
детали биографии сына он узнал от него самого. А если все это лишь авантюра, смысл которой
сейчас уже едва можно раскрыть? Где-то убит и похоронен неизвестный мне человек под именем
Сахарова. Есть его имя на камне и свидетельство другого неизвестного мне человека. Но почему я
должна верить, что убит и похоронен мой сын, когда он уже четверть века живет и работает рядом?
Смешно. У живого человека появился мертвый двойник. Человек-невидимка. Поручик Киже,
— У этого поручика вполне реальная внешность, так что не будем гадать, кому поверит или не
поверит суд, — говорю я, укладывая фотокарточки в папку.
— Хотите чаю? — вдруг спрашивает она. — Я сейчас подогрею чайник. Он еще теплый.
— Не откажусь. Разговор наш не окончен.
— А зачем его продолжать? Не к чему. Попьем чайку и расстанемся. Мне вы ничего не доказали.
Доказывайте на суде.
И тут я наношу ей второй удар:
— На этом суде вы не будете ни истцом, ни свидетелем. Вы будете сидеть на скамье подсудимых
рядом со своим так называемым сыном.
— Это угроза?
— Зачем? Просто предупреждение о том, что на основании не убедивших вас доказательств мы
предъявим вам обвинение в укрывательстве государственного преступника.
Я думал, что она испугается, хотя бы вздрогнет. Но она только смотрит на меня в упор
немигающими злыми глазами. Какая сила воли у этой женщины и как боялись ее, должно быть, и
дети и учителя.
— Прежде чем предъявить обвинение мне, вы должны арестовать моего сына, предъявив
обвинение ему. А если вы добиваетесь от меня выгодных вам показаний, значит, оснований для его
ареста нет.
— Ваши показания могли бы только ускорить дело, а оснований для ареста у нас достаточно.
— Каких? Что у вас есть, кроме этих не убеждающих фотографий, сплетен соседей и
сомнительного свидетельства о бывшем русском военнопленном, явившемся в партизанский отряд
без документов, назвавшемся именем Сахарова и не оставившем после своей смерти никаких
юридических доказательств того, что он якобы говорил вашему подставному свидетелю?
Не сдается старуха. Может быть, я ошибся, неверно повел разговор, допустил какие-то просчеты,
чего-то не предусмотрел? Сахарова по-прежнему убеждена, что ее материнский авторитет прикрывает
ее Гетцке несокрушимым щитом. Ну что ж, попробуем еще раз крепость щита.
но — Хотите доказательств? — говорю я очень спокойно. — У нас их много. Кроме не убедивших вас,
вполне убедительных для прокуратуры, есть данные графологической экспертизы,
подтверждающие идентичность почерков гестаповца Гетцке и работника московского комиссионного
магазина Сахарова. Да и сам Волошин-Гетцке уже опознан тремя участниками партизанского
подполья в оккупированной Одессе, в том числе и мной лично, его бывшим одноклассником и
жертвой его гестаповской активности. Мало того, он и сам узнал меня и в разговоре со мной
откровенно и цинично признался в том, что вы его верный друг и союзник.
— И этому тоже прикажете верить?
— Пока я вам ничего не приказываю.
— А разговор, конечно, протекал без свидетелей и никак не записывался?
— Как и наш с вами. Она усмехается.
— Что ж, продолжайте.
— Все это бравада, конечно, — он напуган. Об этом говорит и его отчаянная телеграмма вам. Не
делайте удивленных глаз, мы знаем ее содержание и знаем, что вы ее получили. Поэтому и ваше
упорство не удивляет. Оно вытекает из того, что произошло между вами.
— Вы, как господь бог, все знаете.
— Если не знаем, так догадываемся. Хотите, я вам расскажу, как вы стали его сообщницей?
Сначала вы его не узнали: борода, голос, глаза, манеры — все другое. Не мог так перемениться
мальчишка, ушедший из дома пять лет назад. Но он напомнил вам многое, чего не мог знать никто
другой, кроме Миши. Смеясь, он вспомнил о пяти двойках по всем предметам за один день, о том, как
разделывал говядину и свинину на рынке, как продал там украденные у вас цветные карандаши…
— Вы действительно бог.
— Всё совпадает, да? А между прочим, Сахаров все это сам рассказал Волошину-Гетцке,
подсаженному к нему в лагерный карцер. Многое рассказал о себе, и эти байки в частности. Только
не все рассказал: карандаши, например, не продал, а подарил, больной девочке. Так что мы знаем
даже больше, чем ваш псевдосын. Вас подкупил его рассказ, а главное, подарки — два чемодана
продуктов и тряпок. Вот тут-то и погасли ваши сомнения; не все ли равно, какой сын — похожий или
непохожий, зато щедрый и уважительный. О вражеском лазутчике вы даже и не подумали:
«шпионская» литература еще не появилась тогда на книжном рынке. А когда сомнения вновь
возникли и укрепились, было уже поздно: щедрый сын предстал в роли умудренного шантажиста. На
явку с повинной вы не решились и потянули лямку сообщницы. Страх заглушил последние остатки
совести: вы понимали, что Гетцке не пощадил бы свое прикрытие, если б хоть чуточку в нем
усомнился. Вот вам и сказка о доброй бабушке и староватом волке.
Она отодвигает чашку с остывшим чаем и встает из-за стола такая же прямая и угловатая.
— Кстати, последний поезд уже ушел. Интересно, как это вы будете добираться.
— У меня машина. — Я тоже встаю. — Где сейчас Миша?
— На теплоходе. Завтра мы с ним увидимся.
— Передайте привет от матери.
И тут я наношу ей последний удар:
— А не от мачехи?
Она вскрикивает:
— Что?! — И вскрик этот ломает «палку от щетки», спина уже согнута, голова ушла в плечи.
— Вы же не родная мать Михаилу Сахарову, и он знал об этом.
— Неправда!
Она потрясена. Для нее уже ясно, что мы многое знаем, и продолжать лгать рискованно. В глазах
откровенный испуг, может быть, потому, что открыта не столь существенная для нее, но, как ей
казалось, наиболее сокровенная тайна.
— К сожалению для вас, правда, Анфиса Егоровна. Михаил прочел письмо отца из больницы,
которое тот писал вам перед смертью, — холодно разъясняю я.
Вздох облегчения:
— Этого письма давно уже нет.
— Но еще живы соседи, которые знают, как было вписано ваше имя в свидетельство о рождении
Сахарова. Легко узнать и о смерти его настоящей матери.
Мы оба молчим: она — взволнованно, я — выжидательно. Наконец она подыскивает какие-то
нужные ей слова.
— Допустим, что вы правы. Но какая разница для вас, сын он мне или пасынок? Я его 6 пеленок
вырастила.
— Разница есть, увы. И неожиданная для вас. Подлинный Сахаров знал об этом, а фиктивный не
знает. Так что подумайте обо всем, Анфиса Егоровна. До свидания.
Она останавливает меня, что-то решившая, снова спокойная.
— А свидание это состоится, вероятно, у вас на Лубянке?
Я не разубеждаю ее.
— Вот тогда и поговорим. Я буду отвечать, а вы — записывать. А разговора по душам, извините, не
вышло. Считайте, что его не было.
Меня она не провожает. Я иду по дорожке к калитке с угнетающим чувством не проигранного, но
и не выигранного сражения. Не буду же я уверять генерала в том, что это победа.

[djjaz63]

Военный совет
Но генерала уверять не приходится.
— Конечно, это совсем не победа, — резюмирует он мой доклад.
Генералом мы его зовем за глаза, а в глаза — Алексеем Петровичем. Нас же он называет по-
разному. Меня — Романычем (столько лет прослужили вместе!), Корецкого — по фамилии,
Ермоленко, как младшего, — просто по званию. Когда сердится, по званию обращается ко всем
подчиненным.
Сейчас он не сердится. Он размышляет.
— Ты рассчитывал на большее, но расчет обернулся просчетом.
— Не раскололась старуха, — вставляет Ермоленко.
— Не люблю жаргона, старший лейтенант. Избегайте его хотя бы в моем присутствии, —
морщится генерал. — Но кое-чего мы все-таки добились. Сахарова смущена, пожалуй, даже испугана.
Доказательств так много, и весомость их столь ощутима, что отвергнуть их с маху трудно. И
прочность «материнского авторитета» уже не кажется ей такой уж бесспорной. В конце концов, она не
дура и, конечно же, понимает, что ей грозит. Кстати, в обоих случаях — признается она сейчас или
позже — ответственности за укрывательство Гетцке ей все равно не избежать. Это она уже поняла. Но
понимает и другое. Даже если мы и докажем сообщничество, она в любом суде добьется смягчения
приговора: обманулась, мол, сходством, сыновней почтительностью, его знанием их довоенной
жизни. Ей и о шантаже говорить не нужно. Если Гетцке ее не продаст, то версия «обманутой матери»
пройдет даже у самого строгого прокурора: много ли можно требовать от старого человека, особенно
когда ему уже семьдесят с лишним лет. Так зачем же признаваться сейчас, когда мы сами даем ей
отсрочку? Преступник еще не арестован, может быть, ему посчастливится скрыться. Ведь не
исключена такая возможность. Даже вы сами об этом подумали, ну а ей и бог велел. Скроется Гетцке
— «обманутая мать» обманет любого следователя.
— Значит, Алексей Петрович, ты считаешь, что я допустил просчет, раскрыв перед ней все наши
карты?
Снова морщится генерал:
— Опять жаргон… Какие карты? Мы не пульку расписываем. Ты просчитался в цели, а не в
средствах. Средства правильные. Откровенный разговор, систематизация доказательств, точный
анализ соединенного — и цель достигнута. Только не та цель. Ты рассчитывал сразу закончить дело.
Одним росчерком. А дело-то далеко не закончено. В нем, как в драматическом произведении, есть
своя завязка, экспозиция, кульминация и развязка. Мастерски проведено следствие. В пять дней
подошли к кульминации. Но развязки еще нет. И где ее сделать, когда и как — вот об этом и надо
думать.
У Ермоленко уже готов ответ:
— Где? Здесь. Летим в Новороссийск, берем Сахарова. В Москве допрос. Медицинское
исследование происхождения шрама. Опознание. Очные ставки.
— С кем? — спрашиваю я.
— Хотя бы с Волошиной и Бугровым.
— Волошину я бы не стал беспокоить. Я хорошо знаю Марию Сергеевну. Она нам не поможет. Не
подпишет смертный приговор сыну. Я как-то вспоминал уже о матери из притчи о суде царя
Соломона. Почти параллель. Только методы нашего правосудия отличны от методов библейского
мудреца.
— Резонно, — поддерживает меня генерал. — Кстати, от нее уже получен ответ. Я перехватил его,
не обижайтесь. Волошина из двух Сахаровых выбрала оценщика из комиссионки: именно он, по ее
словам, больше похож на ее сына. Но категорически подтвердить тождество отказалась: борода,
шрам, тридцать лет не видела, привыкла к мысли, что он погиб, и все такое прочее. Для нас
существенна лишь первая реакция — почти опознала сына в нашем бородатом клиенте. На большее
рассчитывать не приходится. Да и без Волошиной у нас достаточно объективных свидетельств. А с
Бугровым так: сначала арест Сахарова, а потом очная ставка?
Я много думал об этом. Арестованный Гетцке станет отчаянно обороняться. Будет психологически
настраиваться. Продумает все возможные просчеты своей легенды, все неожиданные ходы следствия,
все вероятные данные экспертиз. Подготовится к любой очной ставке, какие теоретически могут быть
предугаданы. Его знали в Одессе, видели в лагере, изучали на проверке после возвращения из плена.
Кто-нибудь уцелел из его гестаповской агентуры, жив кто-то из сахаровских довоенных друзей,
однополчан, лагерных однобарачников. На допросах и очных ставках Гетцке будет психологически
вооружен и на встрече с Бугровым найдет защиту. Нашла же ее Сахарова, не раздумывая опорочившая
и сына и его боевого товарища. Гетцке же наверняка придумает еще более тонкий и расчетливый ход.
Значит, встречу с Бугровым в интересах следствия лучше будет провести до ареста. На теплоходе. В
самую неподходящую минуту, когда Пауль психологически расслабится. Такую минуту можно
заранее подготовить, а ее эмоциональную окраску сымпровизировать. Тут и должен сыграть свою
роль, не может не сыграть эффект неожиданности. Психически неподготовленный, расслабленный, не
ожидающий коварного удара, Пауль сразу окажется в нокдауне.
Так я и поясняю свой план генералу.
— Добро, — ободряет он меня, — есть резон.
— Есть еще резон, Алексей Петрович. Но у нас с Корецким тут согласия нет. Майор предлагает
арестовать Сахарова на теплоходе сразу же после очной ставки с Бугровым.
— А ты возражаешь?
— Возражаю. И вот почему…
— Погоди, — останавливает меня генерал и к Корецкому: — А где вы держать его будете?
— На теплоходе найдем помещение, Алексей Петрович.
— А где охрану возьмете?
— Там у нас два оперативных работника из батумского управления.
Генерал задумывается и снова ко мне!
— А почему возражаешь?
— Эффект неожиданности смутит Сахарова. Не исключена возможность его ошибки. Может быть,
даже роковой. Но вероятность такой ошибки можно сделать оптимальной. Я предлагаю отсрочить
арест до прибытия в Одессу. Сбежать ему некуда — от Новороссийска до Одессы нет остановок. А на
борту круглосуточное наблюдение. Два батумских чекиста дежурят по очереди.
— Слишком уж хитроумная затея. И что она даст?
— Капкан. Он уже растерян, психически подавлен и напуган. В Батуми пытался всеми способами
попасть в Москву раньше нас. Чтобы встретиться с Сахаровой, может быть, даже ликвидировать ее и
скрыться — в Москве у него, вероятно, есть такая возможность. Но оперативность и находчивость
батумских товарищей предотвратила побег. А вчера я предупредил, что в случае появления его на
берегу он будет немедленно взят под стражу. Так что пребывание его на борту теплохода пока
гарантировано. Но отсрочка ареста дает и надежду. Он великолепный пловец и вблизи берегов
Одессы может рискнуть вплавь добраться до любого из прибрежных городков или поселков, а там
поездом или с попутной машиной скрыться где-нибудь поблизости, может быть, даже податься в
глубинку. Шанс, конечно, минимальный, один из ста, но он обязательно им воспользуется: он у него
единственный. Тут-то мы его и возьмем тепленьким, у самых поручней, даже намокнуть не дадим.
Корецкий уже не спорит, и «добро» генерала завершает наш военный совет. Утро уже позади, до
отлета самолета часа полтора, решаем встретиться и пообедать на аэровокзале.
Бугров дремлет за столом, мужественно прогоняя сон кофе и сигаретами.
— Не выспался, — извиняется он, — плохо спал на новом месте. Бессонница.
— В самолете выспишься, — утешает его Ермоленко.
В самолете наши места не рядом, поэтому инструктирую Бугрова тут же за обедом:
— На теплоходе, как только войдете, Иван Тимофеевич, подымайтесь лифтом на палубу салонов,
смело шагайте по коридору до первой открытой двери. Это или курительная или бар. Там мы вас и
найдем, пока не обеспечим места для вас и Ермоленко. Запомните твердо: на теплоходе мы не
знакомы, не замечайте меня и не подходите, пока я не позову вас сам. Связь поддерживаем через
Ермоленко.
К теплоходу на причал в Новороссийске прибываем в пятом часу. Жарко. Летнее кафе морвокзала
почти пусто — кто-то скучно сосет мороженое. Только у грузовых отсеков нашего черно-белого
красавца рабочая суета. Грузовые лебедки тянут на тросах какие-то контейнеры и бочки. Плывут в
воздухе «Москвичи» и «Волги» пассажиров — их переправляют после вояжей с кавказских дорог через
Новороссийск в Одессу. У поручней на верхних палубах теплохода никого — послеобеденный отдых.
Подымаюсь на лифте один, оставляю следующую кабину Ермоленко и Бугрову. Не нужно, чтобы
нас видели вместе. Только бы не налететь на Тамару или Сахарова… Но путь свободен. Ермоленко не
дожидаюсь — он сам найдет батумских товарищей, все координаты у него есть — и, стараясь как
можно осторожнее и быстрее проникнуть в наш каютный коридор, который, к счастью, пуст, как в
вагоне ночью, подхожу к двери своей каюты. Нажимаю ручку — заперто.
— Кто? — слышу я голос Галки из-за двери.
— Здесь живет фрейлейн Костюк из городской управы? — вспоминаю я пароль нашей одесской
подпольной группы.
Дверь открывается, и я попадаю в объятия Галки.
— Поспел все-таки!
— К развязке спектакля, — уточняю я.

[djjaz63]

Новороссийск-Одесса
Капкан
Обмениваться впечатлениями уже некогда, так как Галка сразу же ошарашивает новостью. На мой
вопрос, где Сахаров, она делает круглые глаза и хватается за голову.
— Сахаров здесь, но Тамара сбежала.
— Как сбежала?
— Он перехитрил нас. Послал Тамару в Москву.
— Когда?
— Должно быть, утром. После завтрака. Уже за обедом он появился один и доверительно сообщил,
что Тамара получила телеграмму о болезни матери и вылетела из Новороссийска в Москву. На
самолет он ее не провожал — наверное, помнит твое предупреждение, но о телеграмме соврал. Я
просила капитана проверить, была ли такая телеграмма, оказалось, что не было. Но факт остается
фактом: Тамара уже в Москве.
— Еще не в Москве. Первый рейс, с которым она могла улететь, что-то около трех. Успеем.
Отправляюсь в радиорубку и по радиотелефону соединяюсь с Москвой. Корецкого нет, но я
добываю самого генерала.
— Алексей Петрович, промашка. Ругаться будете потом — времени мало. Пока ближайший
самолет еще не прибыл из Новороссийска, необходимо послать людей встретить Тамару Сахарову и
проследить ее путь из аэропорта. Брать ее, пожалуй, не стоит. Нет основания, да и бесполезно. Пусть
себе едет в Апрелевку. Анфиса Егоровна уже все продумала и соображает, что спасать надо себя, а не
Сахарова. Если же Тамара поедет по другим адресам, пусть проследят все и отметят, не изменилось
ли что-нибудь на дверях и окнах ее квартиры. Может быть, поручение Сахарова предусматривает и
перспективы пока еще неизвестных нам его связей в Москве.
Генерал молчит несколько секунд — видимо, сдерживается.
— Хорошо, — говорит он замороженным голосом. — Других промашек нет?
— Пока нет. Поторопите людей, Алексей Петрович! — выпаливаю я.
Продолжать разговор уже незачем — у генерала времени в обрез. А я иду к капитану. К счастью,
ждать его не приходится — он у себя.
— Привет болящему, — смеется он, — как идут дела?
— Семь футов под килем. Много было хлопот?
— Какие же это хлопоты? Доктор сразу вошел во вкус — сыграл роль, как в Художественном
театре.
— Его все-таки побеспокоили?
— Несколько раз. Ваш подопечный все время добивался свидания. Но эскулап был неумолим.
Мне смешно.
— А жена была цербером?
— Зачем? Вы же «лежали» у нас в лазарете. Разве она вам не сказала?
— Мы еще не успели поговорить. Потребовался срочный разговор с Москвой. Значит, я был на
«госпитальном» режиме?
— В отдельной каюте, благо никого в лазарете не было. А медсестра дежурила в предбанничке.
Я не очень доволен: еще один человек знает.
— Ничего не поделаешь, — улыбается капитан, — спектакль потребовал многих актеров.
— Когда у вас закрываются бары? — спрашиваю я. Капитан несколько удивлен:
— В двенадцать. А что?
— Можно закрыть один пораньше? То есть не совсем закрыть, а для пассажиров. Бармен уйдет, а
мы останемся.
— Понимаю. — Капитан задумывается, мысленно подбирая для нас подходящее помещение. —
Крайний бар без курительной. Последний по левому коридору. Вывеска: «Близ Диканьки». Идет?
— Идет.
— Когда?
— Часов в десять-одиннадцать, когда вам удобнее.
— Хорошо. Я скажу бармену. Он оставит вам ключ. Много вас?
— Я да он, да еще трое. Почти джаз-оркестр, только без музыки.
— Надеюсь, и без стрельбы?
— Что вы, капитан! Это только генеральная репетиция.
После разговора с капитаном разыскиваю Лежаву. Он выходит из бассейна в халате и мокрых
плавках. Развлекается, черт! Но оказалось, что не развлекается.
— Порядок, товарищ полковник. Я с ним Нодию оставил. Оба ныряют.
— Не заметил слежки?
— По-моему, нет.
— Что-то не верится. У него гестаповская выучка.
— Так мы для него все на одно лицо. Наших ребят из Грузии здесь полно. Любимое грузинское
развлечение летом — батумский круиз.
— А как он себя ведет?
— Беспокойно. Часто ссорится с женой. Почему-то уединяется. Пьет.
— А жену вы проморгали.
— Так вы же сами, товарищ полковник, выключили ее из наблюдения.
— Знаю. Мой промах. А за Сахарова вы в ответе. За каждый шаг. Сегодня вечером после отплытия
из Новороссийска, часов в одиннадцать, будьте оба у бара «Близ Диканьки». Держитесь рядышком, не
заметно, но так, чтобы я мог позвать вас в любую минуту.
Остается Галка, и все происходившее на теплоходе в мое отсутствие будет выяснено. Галка ждет
на шлюпочной палубе против нашей каюты.
— Как прошел ужин вчера, когда я уехал?
— Сахаров не явился. Пришла одна Тамара с растекшимися ресницами и распухшими веками.
Говорит, что поссорились. Я посочувствовала и, воспользовавшись настроением, поинтересовалась ее
семейной жизнью. Обеспечены они вот так, — Галка подносит два пальца в горлу, — но атмосфера
дома ненастная. Живут замкнуто, дома у них, кроме Томкиной клиентуры, никто не бывает; у нее
самой какие-то шашни, но Сахаров смотрит сквозь пальцы: либо это его не интересует, либо
устраивает. Лишь недавно у него появился какой-то свой круг знакомых, преимущественно мужчины;
уверяет, что всё это нужные ему люди, но где он встречается с ними, Тамара не знает, говорит, что не
знает. Но мне кажется, что-то все-таки связывает их, кроме брака. Во всяком случае с недавнего
времени. А пить он начал только здесь, на теплоходе, что крайне удивляет Тамару: в Москве она
этого не замечала. В общем, две разных жизни, в чем-то, конечно, связанные, кроме брачных уз, но,
должно быть, совсем, совсем недавно. Какой-то потаенный страх сквозит в словах Тамары, а раньше
— я ведь ее давно знаю — никогда этого не замечала.
Я пропускаю мимо ушей все сказанное Галкой. Сейчас меня интересует другое.
— Когда ты увидела Сахарова?
— Сегодня за обедом. По-моему, он был даже рад, что Тамара уехала.
— Радость понятна. Только это ему уже не поможет.
— Подвел итоги?
— Подведу сегодня вечером.
— Тебе сейчас нельзя выходить из каюты. По-моему, он поверил, что ты болен.
— Поверил или не поверил, это уже не имеет значения. Операция заканчивается.
— Где?
— «Близ Диканьки». Есть такой бар на теплоходе. Поближе к двенадцати ночи. Ты не ходи.
— Я понимаю, что доктор Ватсон тебе уже не нужен.
— Не обижайся, Галчонок. Ты свое дело сделала.
— А если он вооружен?
— Ты думаешь, у нас дуэль? «Возьмем Лепажа пистолеты, отмерим тридцать два шага…» Нет,
Галка, только психологический этюд. Последняя встреча школьных друзей.
— Время неподходящее. В двенадцать бары уже закрываются.
— Наш будет открыт до утра. Так что не жди меня ночью. — Я обнимаю ее за плечи и добавляю: —
А теперь пойду искать школьного друга.
Галка не понимает:
— Зачем?
— Надо же предупредить его о вечере на хуторе «Близ Диканьки».
Я нахожу его за бассейном в шезлонге, на заходящем уже за море солнце. Он сидит голый, в одних
плавках и больших черных очках. Я присаживаюсь на корточки рядом и спрашиваю:
— Отдыхаешь?
Он молниеносно оглядывается по сторонам, не слышит ли кто-нибудь, и, убедившись, что рядом
никого нет, усмехается:
— Как видишь. А тебе ведь следует в лазарете лежать.
— Отлежался.
— Ой ли?
В этом «ой ли» я слышу нескрываемую иронию. Значит, не верил и не верит.
— А ты, пока я болел, уже вышел на связь?
Он снимает очки и смеется:
— Ты о жене?
— В Москву послал?
— Ага.
— Не поможет.
— Утешайся, если ты уже с ордером.
— Пока еще нет. Ордер будет в Одессе.
— Не надейся. В любом суде проиграешь.
— Поживем — увидим. А пока поговорить треба.
— О чем?
— Узнаешь.
— А если откажусь?
— Не откажешься. Не в твоих интересах.
— Допустим. Но не здесь же.
— И не сейчас. Есть бар в конце коридора. Рядом с музыкальным салоном. Скажем, в половине
одиннадцатого. Свидетелей не будет. Кто в кино, кто на концерте. Самое подходящее место для
рандеву. А что нам нужно? Бутылку пива или пару коктейлей.
— Не нравится мне все это.
— Не нравится, когда надевают наручники. А для этого, к сожалению, еще не пришло время.
Теперь он уже откровенно хохочет.
— Признаешься в бессилии?
— Пока — да. Пока.
— Ну что ж, поговорим, если тема подходящая. Какой бар? «Близ Диканьки»? Страшная месть, да?
— Еще не страшная.
— Ладно, приду.
Теперь я отправляюсь на розыски Ермоленко и Бугрова. Оба отсыпаются в отведенной им каюте.
Вскакивают как по команде.
— В половине двенадцатого уйдет бармен, и войдете вы. Ермоленко — в роли сопровождающего
без слов. Вы, Иван Тимофеевич, только отвечаете на мои вопросы. «Видели вы?» — «Нет, не видел». —
«Знаете ли?» — «Нет, не знаю». И так далее в том же духе. Никакой самостоятельности. Ни слова о
Сахарове, о лагере, о партизанах, о войне. Пусть, не знает, кто вы и откуда. Твердо запомните. Это
приказ. Ясно?
— Точно, — чеканит Бугров.
— Не подведете?
— Не подведу, товарищ полковник.
— Добро, — копирую я генерала.

[djjaz63]

Новороссийск-Одесса
«Близ Диканьки»
Длинный узкий коридор пуст. Лишь в конце его в дверях музыкального салона, откуда доносится чье-
то микрофонное пение, маячит Нодия в сером костюме. Его никак не примешь за сыщика. С
тоненькой стрелкой усов и модными бачками, молодой развлекающийся грузин, каких десятки среди
пассажиров. Он стоит вполоборота к невидной из коридора эстраде так, что вход в интересующий
меня бар остается в поле его зрения. Лежавы еще нет. Должно быть, он придет позже, чтобы не
бросаться в глаза.
Я смотрю на часы: двадцать минут одиннадцатого. Прошло около часа после отплытия, теплоход
уже в открытом море, далеко от Новороссийска. Чтобы предотвратить возможность побега, когда мы
еще не удалились от берега, проинструктированный мною Ермоленко в полной форме дежурил близ
каюты Сахаровых. Но судя по тому, что Ермоленко с «поста» не отлучался, крамольных мыслей о
побеге у Гетцке не было, и в четверть одиннадцатого я, как было условлено, отправился в бар.
Признаться, у меня не было полной уверенности в удаче. Галка так и сказала: «Прав твой
Корецкий. Нечего было церемониться здесь с опознаниями, а снять его с теплохода в Новороссийске и
отправить под стражей в Москву». Но очень уж соблазнял «эффект неожиданности». В случае успеха
он обеспечивал нам полную и безоговорочную победу, почти обезоруживал противника и вдребезги
разбивал «материнский авторитет». Возможно, я недооцениваю изворотливости и вооруженности
Пауля: а вдруг он все-таки отразит мой психологический натиск? Развязка близка, но так не хочется
ее отдалять.
С тайной тревогой я и вхожу в полутемный бар. Пауль уже здесь, один-одинешенек в далеком
уголке за зеленой лампой. Перед ним уже ополовиненная бутылка армянского коньяка с парадом из
звездочек. Слова Тамары о том, что он непривычно много пьет, и количество выпитого меня
успокаивает: значит, нервы у него не выдерживают.
— Как видишь, я более чем точен, — говорит он.
— И даже успел заправиться.
— Присоединяйся…
— Спасибо. Предпочту пиво.
— Поединку пиво не поможет. Слабеешь.
— Наш поединок начался не сегодня, — парирую я.
— А ты уже попросил подкрепления: поставил пост у моей каюты. Думаешь, сбегу? Куда?
— Теплоход велик. Поди прочеши эту громадину — хлопот не оберешься.
— А зачем это мне? Бегут из безвыходного положения. А в безвыходном положении ты, а не я.
— Почему?
— Хочешь арестовать, а не можешь. Придется потом выпускать с извинениями. Это полковнику-то!
Не по чину.
Он явно издевается. Не хочется отвечать: не базар.
— Я ведь знаю, что ты не болен, — продолжает он, — и на теплоходе не был. Даже доктора в игру
втянул. Я лаконичен:
— Допустим.
— Доказательства добывал? Где, в Москве или в Одессе?
— А может, в Берлине.
Его глаза суживаются, как две щелочки. Удивлен или испуган?
— А что в Берлине?
— Скажем, Герта Циммер.
Вздох облегчения. Почти неслышный, но все же явственный.
— Нет давно уже Герты Циммер. Провоцируешь.
— А твои письма к ней?
— И писем нет. Ни одной строки. Даже подписи.
— А фото на Балтийской косе с дарственной надписью?
Он ставит недопитый бокал на стол. Стекло подозрительно звякает.
— Значит, она его не сожгла?
— Увы.
— Просчет, — цедит он. — Только почерк сейчас у меня другой. Да и писал я тогда по-немецки.
— Экспертиза подтвердила тождество.
— Экспертиза не безгрешна. А в Одессе у меня чисто. Архивы вывезены, агентура уничтожена.
— Есть свидетели.
— Кто? Ты — следователь. Тебе даже дело мое вести не положено. Отведу по личным
соображениям. Жена твоя не годится по тем же мотивам. Кто же остается? Тимчук?
— Кстати, Тимчук опознал тебя с первого взгляда.
— К старости память слабеет. Да и Тимчук человек замаранный. На двух хозяев работал. Кому суд
поверит: бывшему полицаю или родной матери?
Я смотрю на бармена. Облокотясь на стойку, он читает книгу. Значит, нет еще половины
двенадцатого. Надо уйти с одесской темы.
— А ты так уверен в показаниях Сахаровой?
— Ты не знаешь Анфисы Егоровны, — улыбается он. — Это же Васса Железнова. Кремень,
Не следует рассказывать ему о моей беседе с Анфисой Егоровной. Пусть надеется. Это его
единственный шанс уйти от разоблачения. В моих интересах сейчас даже укрепить эту веру — тем
беспроигрышнее будет мой план.
— Да, — притворно вздыхаю я, — допустил промах, проворонил Тамару… — Мельком бросаю
взгляд на часы: — Теперь она уже, к сожалению, в Москве.
— В Апрелевке, кавалер Бален-де-Балю. Твоя шпага опять сломалась. Интересно все-таки, на что
ты надеешься?
— На количество доказательств. Как тебе известно, оно всегда переходит в качество.
— Я не марксист, а прагматик. Верю только в реальные силы и реальные обстоятельства.
— Помню, ты так же рассуждал и в Одессе, когда собирался с моей помощью выловить всю нашу
подпольную группу.
Он благодушно отхлебывает коньяк. Сейчас он совсем расслабился.
— А ведь ты должен быть мне благодарен, старый приятель. Я мог тогда серьезно испортить твою
красоту.
Я столь же благодушно парирую:
— Твою красоту никто не испортит. Разве только чуть похудеешь в тюремной камере.
Бармен уже убрал все бутылки и уходит, оставляя ключ в замке. Пауль оглядывается:
— Кажется, бар уже закрывают. Сейчас нас выгонят.
— Погоди. Именно сейчас и начнется самое интересное.
В бар входят Ермоленко и Бугров. Пауль вскакивает.
— Сядьте, гражданин Сахаров, — говорю я официальным тоном, — мы вас долго не задержим.
Подойдите, Иван Тимофеевич.
Бугров подходит ближе, Ермоленко остается поодаль.
— Вы узнаете этого человека, гражданин Сахаров? — спрашиваю я.
Сахаров недоуменно пожимает плечами.
— В первый раз вижу.
Теперь я обращаюсь к Бугрову:
— А вы его знаете, Иван Тимофеевич?
— Никак нет, товарищ полковник.
— И никогда не видели?
— Никак нет, товарищ полковник.
— Вглядитесь получше. — Я поворачиваю настольную лампу так, чтобы Бугров мог лучше
разглядеть лицо Сахарова. — Не узнаете?
— Не узнаю, товарищ полковник.
— Ну что ж… — вздыхаю я. — Вы свободны, Иван Тимофеевич. Ермоленко, проводите товарища в
его каюту и возвращайтесь сюда.
Оба уходят.
— Что это было? — спрашивает Гетцке. Он больше удивлен, чем взволнован.
— Неудавшаяся «экспертиза», — говорю я. — К сожалению, тебе везет, Пауль. Наш свидетель не
опознал в тебе гауптштурмфюрера Гетцке.
Он хохочет. Хохот нервный, почти истерический, но все же хохот.
— Смеяться рано, — строго говорю я. — Мы еще не в Одессе. А пока можешь идти. Пост у твоей
каюты я снимаю.
Он хочет что-то сказать, потом молча допивает коньяк в бокале, театрально раскланивается и
говорит:
— Благодарю.
И уходит.
Я остаюсь. Пиво уже выпито, а остатки коньяка меня не прельщают. Мне противно даже
прикоснуться к бутылке, которую Пауль трогал своими руками. Я размышляю. Верно ли был разыгран
придуманный и продуманный мной эпизод? Верно. Все произошло именно так, как было рассчитано.
Это не очная ставка, а инсценированная, камуфлированная очная ставка, и Иван Тимофеевич вел себя
точно так, как я его инструктировал. Важно было, чтобы Павел поверил. Он, по-моему, поверил. Я
прочел это не только в его глазах, но и в торжествующем его хохоте и в издевательском театральном
прощании.
Ермоленко возвращается с бутылкой пива, захваченной из другого бара.
— Что будем делать, Александр Романович?
— Ждать.
— Я все-таки не понимаю, почему вы так провели очную ставку?
— Это была не очная ставка.
— А что?
— Розыгрыш.
— Шутите.
— Ну, если хотите, маневр. Отвлекающий ход. Сначала я предполагал действовать, как мы решили
в Москве, но мне пришла в голову мысль: ошеломить Гетцке, убедить его, что мы на ложном пути.
Мне показалось важным, чтобы он поверил, что идет опознание не военнопленного Сахарова, а
гауптштурмфюрера Гетцке и что опознание это не удалось. Конечно, можно было бы разыграть этот
спектакль, не тащив с собой Бугрова, он бы сделал свое дело и в Москве, но так уж случилось, что
мне пришло в голову все это уже не в самолете. И я выиграл: Гетцке поверил… Поверил в нашу
неудачу, в то, что мы смущены и растеряны. Фактически мы дали ему отсрочку, возможность
действовать.
— Как?
— Он уже давно напуган, Ермоленко. В миссию жены он не верит. На непреклонность Сахаровой
уже не надеется. Еще в Батуми он понял, что изобличен, что мы ищем каких-то последних решающих
доказательств. Точки над «i». Сейчас он почти убежден в том, что мы этой точки поставить не можем,
ждем до Одессы. В Одессу мы прибываем под утро, значит, еще до рассвета он попытается обмануть
нас и скрыться. С пробковым поясом — а такие пояса есть в каждой каюте — марафонскому пловцу
добраться до берега не составит труда.
— Рискованно, Александр Романович.
— Он в цейтноте, Ермоленко. А в цейтноте, если вы играете в шахматы, как известно, делают
самые рискованные, самые роковые ходы. Вот я и жду такого хода. Помните, что я говорил генералу?
Возьмем его тепленьким, даже не дав намокнуть.
— Какие будут приказания?
— Прежде всего договоритесь с электриком. Необходимо выключить свет в вестибюле и
остановить лифт. До рассвета. С капитаном все согласовано. Коридор остается освещенным и
просматривается насквозь. Его блокируют с двух сторон Лежава и Нодия. Невидимые в темноте, они
отлично видят дверь из каюты. Вы лично блокируете лестницу — единственный путь на нижние
палубы. Я прикрываю вас из кабины остановленного лифта — дверь будет открыта. Учтите: он может
быть вооружен, так что не зевайте. Уйти ему некуда.
Ермоленко уходит. До двух ночи я лежу, прикорнув на диванчике у большого стола. Теплоход
чуть-чуть покачивает — трудно будет плыть даже марафонцу в такую погоду. Но я твердо убежден,
что Пауль все-таки рискнет. Не будет ждать до Одессы. И, наверно, догадывается о капкане. На что я
рассчитывал бы в его положении? На свою силу и ловкость, на быстроту реакции, на оружие, наконец.
Хотя он и ехал в свой туристский рейс, не ожидая разоблачения, привычка иметь оружие у людей его
профессии — вторая натура. А я обещал капитану, что стрельбы не будет. Кто знает, может быть,
обойдемся и без стрельбы, — нас все-таки четверо.
Два часа — минута в минуту. Я выхожу и подымаюсь по лестнице в затемненный вестибюль на
шлюпочной палубе. В темноте натыкаюсь на прижавшегося к стене человека.
— Ермоленко? — спрашиваю я шепотом.
Он шепчет в ответ:
— Тсс… в кабину лифта нельзя. Она остановлена этажом ниже.
Косяк света из коридора тускло очерчивает какую-то тень. Лежава или Нодия? Я не вижу —
значит, не видит и он. Подымаюсь ступенькой выше и занимаю пост на лестнице, ведущей наверх, в
капитанское царство. Пауль туда не пойдет — слишком высоко, — но пост удобен: в двух шагах дверь
на подветренную галерею, к поручням еле-еле освещенной шлюпочной палубы.
Медленно, жестоко медленно тянется время. Начинает ломить ноги, как бывало, когда стоял на
часах. Ермоленко не шелохнется, Лежава или Нодия — тоже. Молодежь — не те кости, не тот вес.
Где-то в коридоре еле слышный щелчок. Кто-то повернул ручку двери, кто-то почти бесшумно
шагнул из каюты. Я говорю «почти», потому что улавливаю даже шелест шагов в резиновых тапочках.
Шаг — замер, еще шаг — опять тишина: ждет, не раздастся ли где-нибудь подозрительный звук.
Наконец в тусклом косяке света появилась смутная фигура в купальном халате. «Почему в халате?» —
мелькнула мысль. Но соображать было некогда. Тень из угла вестибюля — Лежава или Нодия —
метнулась навстречу. Человек в халате отскочил, выбросил вперед руку с черным предметом в
кулаке. Пистолет? Но выстрела я не услышал — только негромкий щелчок, Лежава или Нодия
откинулся со стоном, закрывая лицо руками. Я не считал секунд, но мне показалось, что мы с
Ермоленко бросились к выходу из коридора одновременно. Черный предмет в руке человека в халате
снова щелкнул, но промазал: Ермоленко успел ударить противника головой в грудь и тут же отлетел,
отброшенный сильным пинком ноги. Но я уже вцепился сзади, выворачивая руку с неизвестным
оружием. Человек в халате вскрикнул от боли и выронил его на пол. Однако и я не остановил его:
руки обхватили что-то жесткое, облегающее тело под халатом, и халат остался у меня в руках, а
человек выскользнул и метнулся к двери на палубу. Тут его и настиг добежавший из коридора второй
наш наблюдающий, и удар тяжелым пистолетом по голове свалил стрелявшего на пол.
Я освещаю фонариком вестибюль. Гетцке лежит на полу голый, в одних плавках, толстом
пробковом поясе, помешавшем мне обхватить его, и с самодельным полиэтиленовым рюкзаком на
спине, в котором, наверно, упакована одежда. Лежава стоит согнувшись, протирая глаза рукой.
— Ранен? — спрашиваю я.
— Кажется, нет. Но не могу открыть глаз. Жжет.
Ермоленко поднимает с пола короткоствольный, почти игрушечный пистолет и говорит с
уважением:
— Заграничная штучка. Стреляет ампулами со слезоточивым газом. Чуете, как глаза щиплет, а
Лежава получил полный заряд в лицо.
Сеанс, как говорится, окончен. Нодия помогает Лежаве добраться до бара и промыть глаза. Мы с
Ермоленко тащим бесчувственного Гетцке на диван, где я провалялся до двух часов ночи, снимаем
пробковый пояс и кое-как напяливаем на лежащего куртку и брюки, спрятанные в полиэтиленовом
рюкзаке. Там же деньги и документы на имя Сахарова — видно, не предусмотрел необходимости
запастись фальшивым паспортом.
— Надень ему наручники и прикрой халатом, — говорю я Ермоленко. — Сейчас очухается…
Двадцать пять минут третьего. Меньше получаса потребовалось для развязки операции, начатой
шесть дней назад. Шесть дней розысков, междугородных переговоров, психологических поединков,
морского и воздушного вояжей и одной рискованной схватки. Разве выразишь в этом коротком
перечне все, что было пережито в эти тревожные дни! Если бы не удар Нодии, Гетцке еще мог бы
попытаться уйти. Но не ушел бы!
Я все рассчитал точно, кроме халата, из которого он так удачно выскользнул почти у самой двери
на палубу. В общем, капкан захлопнулся. Все.
Пауль открывает глаза, удивленно оглядывает окружающих, пробует двигать руками, скованными
наручниками, поправляет плечами с трудом напяленный нами пиджак. Говорить он не может или не
хочет, только опускает веки, чтобы не видеть нас.
— Дайте ему коньяку, — говорю я.
Он сжимает зубы и отворачивается. Халат сползает, обнажая волосатую грудь. Как жалко выглядит
человек, обманом проживший тридцать лет.
— Конец, Пауль, — заключаю я. — Белые начинают и выигрывают.
По коридору слышатся чьи-то шаги. Теплоход просыпается.

[djjaz63]

Совсем другое дело
В Одессе, что уже согласовано с капитаном, мы сходим первыми, как только опускается трап. Впереди
Ермоленко, за ним Лежава и Нодия, поддерживая под руки опустившего голову Сахарова, который
теперь уже не Сахаров, а Волошин-Гетцке, последним я, сразу попадающий в объятия «Тараса
Бульбы».
— Спиймали все-таки того чоловика! — радостно возвещает он.
— Поймали, Тим.
— Значит, на вареники ко мне не поедешь?
— Не поеду, Тим. Приедешь ты ко мне. Вызовем для опознания.
Волошина уводят к ожидающей нас тут же на причале машине.
— Проводи Галку, Тим, — говорю я. — Пусть ожидает меня в аэропорту.
— До побачення, — кивает он.
Еще одно прощание с прошлым, а впереди уже разговор с генералом, с которым соединяюсь по ВЧ.
— Поздравляю, Романыч, — слышу я в ответ на мой краткий доклад, — а у нас тоже хорошие
новости…
Я жду продолжения.
— Сахарова все-таки явилась с повинной, твой ночной разговор ее доконал. Все подтвердилось. Ты
как в воду смотрел.
— Задержали?
— Зачем? Показания записали. Все ясно. Никуда она не сбежит и от суда не уйдет. Только в
строгости приговора я, честно говоря, сомневаюсь.
— А как с Волошиным?
— Проще простого с Волошиным. Дело доведет Корецкий. Вот так.
Я не могу скрыть разочарования.
— Почему он, а не я?
Генерал долго молчит. Я слышу, как он постукивает пальцами о стеклянную доску стола.
— У тебя другая задача, Романыч, — наконец говорит он. — С Волошиным, по сути дела, все уже
кончено, а вот Тамара Сахарова по возвращении домой сняла медную дощечку с двери. Не случайно
сняла, ты сам предполагал нечто подобное. Мы, конечно, вернули дощечку на свое место, и теперь в
квартире наши люди. Ищем связей и безусловно найдем. Вот ими ты и займешься. Только это,
конечно, другое дело.
Генерал прав. Это уже совсем другое дело.

[djjaz63]

1
Олег устал. Выбрался наконец на узкую просеку, перекрытую черно-белым шлагбаумом поваленной
березы. Еще полчаса — и он дома. Остановился, закурил, пряча в ладонях синий огонек зажигалки.
Моросящий с утра дождь вдруг кончился или, вернее, прекратился, прервался — на час, на день?
Олег откинул промокший капюшон штормовки, сел на поваленный ствол, с наслаждением
затянулся кисловатым дымом «Памира». В радиусе ста километров не было лучше сигарет, да и зачем
лучше? А пижонская Москва с ее «кентами» и «пэлмэлами», далекая и нереальная Москва — не более
чем красивое воспоминание о чьей-то чужой жизни. О жизни веселого парня по имени Олег, который
вот уже четвертый год учит физику в МГУ, любит бокс, и красивую музыку, и красивые фильмы с
красивыми актрисами, и не дурак выпить чего-нибудь с красивым названием…
Ах, как красива жизнь этого парня, как заманчива, как увлекательна! Позавидуешь просто…
Олег сидел на мокром стволе, курил «Памир», завидовал потихоньку. Дождь опять заморосил,
надолго повис в красно-желтом, обнаженном лесу: холодный октябрьский дождь в холодном
октябрьском лесу. Октябрь — четвертый месяц практики. Еще две недели, и нереальная Москва
станет родной и реальной. А призрачным и чужим станет этот лес на Брянщине, сторожка в лесу, до
которой полчаса ходу, и старковский генератор времени, так и не сумевший прорвать барьер между
днем сегодняшним и вчерашним, непреодолимый барьер, выросший на оси четвертого измерения.
Олег усмехнулся забавному совпадению: четвертый месяц четверо физиков пытаются пройти назад
по четвертому измерению. Если бы изменить одну из «четверок», может быть, и удалось бы великому
Старкову доказать справедливость своей теории о функциональной обратимости временной
координаты. Но великий Старков, отягощенный неудачами и насморком, не верил в фатальность
цифры «четыре», сидел в сторожке, в который раз проверяя расчеты. Бессмысленно, все бессмысленно:
расчеты верны, теория красива, а временное поле не появляется. Вернее, появляется на какие-то доли
секунды! И летят экраны-отражатели, расставленные по окружности с радиусом в километр, а центр
ее — в той самой сторожке, где сейчас сопит злой Старков, где Димка и Раф продолжают
бесконечный (почти четырехмесячный!) шахматный матч, куда Олег доберется через полчаса, не
раздеваясь плюхнется на раскладушку и… сон, сон до утра, тяжелый и крепкий сон очень усталого
человека.
Настройку экранов выверяли по очереди примерно два раза в неделю.
Два пи эр — длина окружности с радиусом в километр — шесть с лишним километров, да еще
километр туда и километр обратно, и по сорок минут на каждый экран; вот вам пять потерянных
часов от обеда до ужина. И так — четвертый месяц…
Олег выкинул окурок, надвинул капюшон, зашагал по мокрому ковру из желтых опавших листьев,
по мокрой черной земле, по лужам, не выбирая дороги. Все равно всюду, как в песне: «Вода, вода,
кругом вода». И холодные капли по лицу, и в сапогах подозрительно хлюпает, и если у Старкова
насморк, то Олег давно уже должен схватить воспаление легких, тонзиллит, радикулит и еще с
десяток болезней, вызываемых чрезмерным количеством падающей с неба и хлюпающей под ногами
воды.
Они сами вызвались поехать со Старковым, никто их не заставлял, не уламывал. Однажды после
лекции Старков подозвал их и спросил, как бы между прочим: — Куда на практику, ребята?
— Не знаю, — пожал плечами Олег. — Может быть, в Новосибирск, в институт ядерной физики…
— Стоит ли… — Старков поморщился. — Проторенная дорожка.
— А где непроторенная?
— Хотя бы у меня…
Это не было самодовольным хвастовством: Старков имел право так говорить. Что ж, он поздно
начал: помешала война. В сорок втором семнадцатилетним мальчишкой ушел в партизанский отряд,
а в сорок пятом, уже капитаном действующей армии вернувшись из Берлина, поступил на физфак в
МГУ. Вот так и шел в науке — с опозданием на четыре военных года (опять «четыре»: ну никуда не
уйти от этой цифры!): аспирантура, кандидатская, потом лет десять молчания — и блестящая
докторская диссертация, в которой он приоткрыл тайну пресловутой временной координаты. Двумя
годами позже он уже теоретически обосновал ее, прославив свое имя в скупом на восторги мире
физиков. И снова молчание: Старков разрабатывал эксперимент, которым хотел подтвердить теорию,
казавшуюся почти фантастикой.
Потом уже, когда они ехали в Брянск, погрузив на железнодорожную платформу генератор и
детали экранов-отражателей, Старков объяснил причину своей таинственности:
— Кое-что готово, а что — неизвестно. Не хочу раньше времени будоражить ученую братию. Не
получится — смолчим, спишем на «первый блин»…
«Первый блин» и вправду получился «комом». Старков мрачнел, орал на ребят, но, кажется,
смирился с неудачей.
— Вернемся в Москву, доработаем. Идея верна, а где-то спотыкаемся. Помозгуем зимой, а
будущим летом опять сюда. Идет?
— Идет, — мрачно говорил Олег. — Куда ж мы теперь от вас денемся…
Деваться было некуда: намертво затянуло. Казалось, они не хуже самого Старкова разбирались в
теории обратного времени, что-то сами придумывали, что-то считали.
— Не зря я вас в эту аферу втянул, — радовался Старков. — Кажется, толк из вас выйдет.
— А диплом? — горячился Димка. — У нас диплом на носу!
— Считайте, диплом готов; осталось только сесть и написать — плевое дело…
У него все было «плевым делом»: пересчитать режим работы генератора, определить параметры
поля, настроить экраны.
— Раз-два — и готово! Не унывайте, парни: все пули мимо нас…
Дурацкая поговорка, оставленная партизанским политруком Старковым физику Старкову,
казалось, решала любую проблему. «Все пули мимо нас» — значит, все — уладится. Он просто
заражал своим бешеным оптимизмом даже там, где и повода для него не было. Иной раз Олег ловил
себя на мысли, что потихоньку превращается в этакого бодрячка-пионера: «Все мы горы своротим,
если очень захотим». Понимал бессмысленность этого ничем не оправданного оптимизма, понимал
отлично, но противостоять ему не мог.
Есть такой термин: гипноз личности. Так вот, личность Старкова была настолько гипнотична, что
для сомнений просто не оставалось места. А честно говоря, и времени: работа съедала весь скудный
запас, отпу-1 щенный человеку в сутки, минус восемь часов на сон.
Олег усмехнулся: а что же еще можно придумать? Кино в лесу нет, танцев тоже. Ближайшее село
— семь километров пешкодралом. Летом эти семь километров не раз одолевали: посмотреть фильм в
клубе или просто вспомнить, что есть на белом свете кое-что, кроме леса и физики. «Лесной физики»,
— шутил Старков. Он это лесное захолустье выбрал потому, что когда-то здесь воевал. Село, куда они
бегали в клуб, было тогда центром, где встречались связные, откуда уходили депеши на Большую
землю и где староста был партизанским выдвиженцем. Какая погода стояла тогда, Олег не знал, но
теперешняя была более чем несносна. Такие условия жизни должны приравниваться к особо трудным,
тут не обойтись без повышенных коэффициентов, всяких там «колесных», «северных» и пол-литра
молока ежедневно за вредность.
За молоком ходили по очереди в то же село — раз в педелю. За молоком, за картошкой, за хлебом,
за мясом и так далее по прейскуранту местного сельпо. Прейскурант был невелик, приходилось кое-
чем разживаться у колхозников: четырех отшельников уважали здесь за стойкость и «непонятность»,
жалели и всегда охотно им помогали.
За четыре месяца они, пожалуй, перезнакомились со всеми в деревне, благо и дворов тут было
немного — десять или двенадцать. Олег подумал, посчитал в уме, вспомнил: точно, двенадцать
дворов, сельпо и маленький клуб с киноустановкой — вот и все. Центральная усадьба колхоза
располагалась подальше, километрах в пяти от села. Что и говорить, там и магазин был получше и
людей побольше, да только физики туда не забирались. Далеко, и смысла нет. А продукты — вот они,
полон лес. Бери ружье и стреляй. У Олега была старенькая «тулка». Димка щеголял дорогой ижевской
двустволкой. Старков владел истинным сокровищем — карабином. А Раф охоты не признавал.
— Я в душе вегетарианец, — говорил он. — У меня на божью тварь рука не поднимается.
— Конечно, — язвил Димка, — вилку и нож ты ногой держишь. Эквилибрист…
Кстати, об охоте: погода погодой, а завтра надо бы сходить пострелять, тем более что после
перенастройки экранов Старков целый день новый режим считает. Значит, карабин даст. Да и как не
дать: Олег стреляет «по-мастерски», давно норматив выполнил. Старков сам не раз говорил:
«Ты у нас супермен, брат. Тебе бы не временем, а конем управлять. С кольтом на бедре… Вон ту
шишку видишь? Собьешь ее одним выстрелом?»
Олег не отвечал, вскидывал карабин, прицеливался… Бах! — Шишка исчезала с ветки, где-то за
деревьями падала на траву.
«Молодец, ковбой, — хвалил Старков. — Воевал бы здесь со мной, в отряде бы тебе цены не было.
А посидим мы еще пару месяцев в этой глуши, похлеще меня стрелять будешь».
Сам Старков стрелял мастерски, почти не целясь, навскидку, по любой мишени — птица ли,
шишка или подброшенная в воздух бутылка из-под пива. Олег тихо завидовал ему, но даже ради
великой цели перещеголять шефа он не согласился бы на «еще пару месяцев». Хватит и двух
оставшихся недель, насиделись. До будущего лета!
В том, что будущим летом они снова вернутся в лесную сторожку, Олег не сомневался. Зимой
диплом по теме Старкова, работа на кафедре и в лаборатории. Надо бы экран усовершенствовать: кое-
какие идеи у Олега имелись, правда он еще не говорил о них шефу. А у самого Старкова идей
полным-полна коробочка. Не исключено, что новый генератор — Старков явно не верит уже в этот
старый! — заработает на другом принципе. Ну да ладно, не будем загадывать…
Олег выбрался на опушку леса к реке, свернул с просеки, двумя наезженными колеями убегавшей
вдоль речки. Чуть в стороне, у некрутого обрыва, врос в землю бревенчатый дом. Олег прошел по
мокрой траве к крыльцу. Долго обтирал сапоги о ржавую железку, прибитую к порогу, толкнул дверь
в темные сени, с наслаждением сбросил намокшую штормовку, сапоги, в одних носках вошел в
комнату.
Все было почти так, как он себе и представлял по дороге. Димка и Раф играли в шахматы, на столе
у Старкова привычный беспорядок — исписанные листы бумаги, набор цветных фломастеров,
логарифмическая линейка. Самого Старкова в комнате не было.
— Привет всем, — сказал Олег. — Поесть оставили?
Димка передвинул ладью и сказал задумчиво:
— В кастрюле на печке… Ты чего так долго? Шеф уже плакался…
— О чем? — удивился Олег, торопливо поглощая полуостывший борщ.
— Боялся, что не успеешь проверить экраны.
— Почему такая спешка? Закончил бы завтра…
— Завтра — опыт. В восемь ноль-ноль.
— Опять?! — Олег даже поперхнулся от возмущения. — На том же режиме? Тогда пусть он сам
экраны настраивает.
— Шах, — сказал Димка. — А вот так, так и так — мат… Настраивать не придется: режим
пересчитан. У шефа новая гениальная идея.
— Идея действительно неплоха, — сказал вежливый Раф. — Он нам рассказывал: ускоряем проход
минус-вектора и выигрываем стабильность поля… А мата нет. Димка: ухожу конем на эф шесть.
Димка схватился за голову:
— Где конем? Откуда конь? Ах я дурак!…
Олег понял, что от этих очумевших гроссмейстеров толку не добьешься, доел борщ и лег спать.
Старый принцип, гласящий о том, что утро мудрее вечера, давно и прочно вошел в быт четырех
«отшельников». Железный Старков требовал железной дисциплины, а подъем в шесть утра в эту
осеннюю слякоть даже для примерного Рафа был невыносим.
Разве с нашим шефом поспоришь, думал Олег. Он если не убеждением, так силой заставит
слушаться. Никакой демократии: тирания и деспотизм…
Потом он заснул, и ему снился дождь — мелкий, промозглый, мокрые листья на мокрой земле,
низкое свинцовое небо и странный, словно стеклянный, воздух, в котором луч света, как в призме,
ломается пополам.

[djjaz63]

2
Луч света, сломанный пополам — признак возникшего временного поля, — они уже не раз видели
наяву. Да что толку: поле возникало и мгновенно исчезало, выводя из строя экраны в километре от
генератора.
— Сегодня все будет прекрасно, — сказал утром Старков. — У меня предчувствие такое…
— А вы не верьте в предчувствия, — мрачно пророчествовал Олег. — Вы в статистику верьте:
точная наука.
— Ставлю тебе двойку, ковбой. Напомни по приезде — впишу в зачетку. Статистика требует
абсолютно одинаковых условий экспериментов. А у нас каждый раз иные…
— И каждый раз стрельба в божий день…
Старков не обиделся. Он сам любил подтрунивать над своими студентами, а к незнанию был
просто безжалостен: высмеивал, не думая о последствиях. А какие последствия могут быть? Если у
«жертвы» есть чувство юмора — поймет, не полезет в бутылку. А нет, так и жалеть нечего.
— В физике ко всему нужно относиться с иронией, — любил говорить Старков, — так легче скрыть
невежество и прослыть большим знатоком.
Он свято следовал этому принципу и относился с иронией ко всему, даже к собственным идеям.
— Что же касается предчувствий и пророчеств, — втолковывал он Олегу за завтраком, — то нам с
вами верить в них просто необходимо. Ты историю вспомни: кто имел дело с временем?
Предсказатели, прорицатели, ясновидцы. И предсказываю: сегодня опыт удастся. Не верите?
Посмотрим…
И кто его разберет, шутил он или верил в свои предчувствия? Да Олег уже и не пытался
разобраться в этом. «Посмотрим», — сказал Старков. Что ж, посмотрим…
Они стащили с генератора полихлорвиниловый чехол, выверили индикаторы, подключили
питание. Старков долго устанавливал настройку поля, то и дело сверяясь с записями. Потом Димка
— эту почетную обязанность он с первого дня присвоил себе — торжественно зажег электрический
фонарик, направив его луч туда, где должно было родиться поле обратного времени, развернуться,
захватив все пространство между экранами, расставленными в лесу, и — если повезет, конечно, —
продержаться хотя бы минуту: это уже будет победа!
— Готов, — сказал Димка хрипло, и Олег подумал, что он волнуется: кажется, и вправду поверил в
предвидение шефа.
— Поехали, — скомандовал Старков и включил генератор.
Стрелка на индикаторе напряженности поля дрогнула и медленно качнулась вправо.
— Только бы задержалась… — умоляюще прошептал Раф.
И стрелка послушалась: застыла на секунду на первом делении шкалы, опять дрогнула и уверенно
поползла вправо. Тонкий лучик карманного фонаря вдруг согнулся под тупым углом, ткнулся в пол.
— Есть поле, — снова прошептал Раф, и Олег оборвал его:
— Подожди. Смотри…
Оглушительно — так казалось Олегу — тикал секундомер: десять секунд… двадцать… пятьдесят…
И случилось невероятное: луч фонаря медленно передвинулся по полу, пока не вернулся в исходное
положение — параллельно земле, но стрелка на шкале осталась на месте, на красной черте,
говорящей о том, что поле стабилизировано.
Первым пришел в себя Старков. Нарочито равнодушно достал сигарету, закурил, сказал
презрительно:
— Кто-то здесь не верил в предвидение. Не передумал?
Но Олег не желал играть в безразличность, не сдержался, стиснул Старкова в объятиях:
— Вы знали, знали, да?
— Откуда? — отбивался Старков. — Отпусти, сумасшедший!
Но на нем уже повисли и Димка и Раф, подхватили его, подбросили, подкинули еще раз. Они
орали что-то нечленораздельное, бесновались, приплясывали. А стрелка по-прежнему прочно
держалась на красной черте.
— Ну, все, — удовлетворенно сказал Старков, вырвавшись наконец из объятий своих «подданных».
— Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Броня крепка, и танки наши быстры. Пойте, мальчики,
ликуйте. Сегодня вечером объявляю большой бал-маскарад.
— В честь события склею вам маску Мефистофеля, — подыграл ему Димка. — Накинув плащ, с
гитарой под полою…
А вежливый Раф поинтересовался:
— Поле сохраним или выключим?
— Сохраним, — беспечно сказал Старков. — Давайте жить в другом времени.
— А экраны? — не отступал Раф. — Полететь могут.
Старков подозрительно посмотрел на него:
— Что ты так волнуешься за экраны?
— Его очередь настраивать, — мстительно объяснил Олег.
— Чушь, мальчики, чушь! — Старков вставил в самописец новый рулон миллиметровки, еще раз
поглядел на стрелку, застывшую на красной черте. — Пошли отсюда. Экраны чинить не будем:
полетят — и ладно. В Москве починим. Да, — он обернулся к Рафу, — все же очередь пропускать не
след: оставайся-ка ты подежурить у генератора. А через час тебя Димка сменит. Идет?
— А что вы будете делать?
— Дойдем до сельпо, купим кое-какие принадлежности для бала-маскарада.
— Шампанского возьмите, — попросил Раф, устраиваясь на единственном стуле. Перспектива
просидеть этот час под крышей явно устраивала его больше, нежели путешествие под дождем в
деревню. — Только не больше часа.
— Терпи, парень, — сказал ему Старков на прощанье. — Робинзонада подошла к счастливому
концу. Я же говорил: все пули мимо нас.
Разве мог знать провидец Старков, что его любимое присловье обернется для них в этот день
странным и реальным кошмаром?