Классная девчонка
Снова, как год назад, Ластик ехал в южном направлении, но до чего же изменился способ его
передвижения!
Ныне он не трясся в собачьем ящике, а покачивался на мягких подушках просторной царской
кареты.
Вокруг сверкал золотыми латами почетный эскорт из конных рейтаров с опущенными забралами
на шлемах, с многоцветными штандартами в руках, а сзади на рысях поспевали полторы тысячи
дворян московских, разодетых в пух и прах.
Грандиозная процессия прогрохотала через Москву-реку по специально выстроенному мосту
неслыханной конструкции — он держался не на опорах, а на одних канатах (самоличное изобретение
его величества) — и с необычной для церемониального посольства скоростью понеслась по широкому
шляху. Зная, с каким нетерпением государь ждет свою невесту, князь Солянский велел гнать во весь
опор.
Мчали без остановки и в тот же день перед закатом сошлись с поездом сандомирского воеводы
Мнишка — еще более многолюдным, но куда менее роскошным.
Сам-то пан Мнишек ехал на прекрасном аргамаке в сверкающей упряжи (конь из государевых
конюшен; сбруя тоже), белоснежная карета его дочери тоже была чудо как хороша (опять-таки дар с
государева колымажного двора), но свита выглядела довольно потрепанно, а сзади и вовсе валила
оборванная, шумная толпа нищей шляхты, отправившейся в Москву за весельем и богатством.
Обе колонны остановились на лугу в двухстах шагах одна от другой. Туда-сюда засновали гонцы,
обуславливая детали церемониала. Ластик сидел в своей карете, как истукан — блюл перед поляками
государеву честь. Дело было нелегкое. Посидите-ка ясным майским днем в шубе и меховой шапке.
Без кондиционера, без вентилятора, даже дверцу кареты не приоткроешь — неподобно.
Воевода долго ломался, не желал встречаться с принцем Солянским, пока ему не пожалуют
парчовой шубы — мол, пообносился в дороге, стыдно царскому тестю в таком виде показаться перед
московскими дворянами.
Ладно, послали ему и шубу, и сундук с червонцами. Тогда переговоры пошли быстрей.
Московские слуги ставили посередине луга два шатра: малый серебряный для пана Мнишка и
великий золотой для пани Марины.
Солнце совсем уже сползло к горизонту, когда один из рейтаров, охранявших карету, с поклоном
открыл дверцу и спустил ступеньку.
Ластик важно ступил на траву, поддерживаемый с двух сторон.
До шатров было рукой подать, но идти пешком великому послу невместно — князь-ангелу
подвели смирного коня, накрытого алой попоной.
Рейтары почтительно взяли государева брата под локотки, усадили в седло.
— Эй ты, — щелкнул Ластик одного из них по забралу. — Веди.
Тот низко поклонился, взял коня под уздцы. С другой стороны семенил толмач, сзади шествовала
свита из лучших дворян.
Помня, что на него сейчас смотрят тысячи глаз, Ластик повыше задирал подбородок и пялился в
пространство — именно так подобало вести себя представителю великого государя.
У входа в серебряный шатер его поджидал Мнишек — невысокий, пузатенький, с холеной
бородкой и закрученными усами.
Приложив руку к груди, воевода слегка поклонился и заговорил сладчайшим голосом.
— Сначала пожалуй ко мне, светлейший принц, — перевел толмач. — Я желаю обсудить с тобой
кое-какие неожиданно возникшие обстоятельства.
Снова вымогать будет, догадался Ластик и важно обронил, воззрившись на поляка с высоты седла:
— Желать здесь может один лишь государь Дмитрий Иванович. Долг всех прочих повиноваться его
воле. Мне приказано перво-наперво передать поклон благородной госпоже Марине, твоей дочери. С
глазу на глаз.
Воевода заморгал, глядя на расфуфыренного мальчишку, державшегося столь надменно. Перечить
не осмелился.
— Как твоей милости будет угодно, — сконфуженно пролепетал он. — Воля монарха свята. Я
обожду.
Рейтар потянул коня за узду. Двинулись дальше.
Из второго шатра навстречу послу никто не вышел, лишь по обе стороны от входа застыли
присевшие в реверансе дамы — фрейлины Марины Мнишек. В Москве этаких женщин Ластик не
видывал: непривычно тощи, с непокрытыми головами, а удивительнее всего было смотреть на голые
плечи и шеи.
Спохватившись, что роняет престиж государя, Ластик отвел глаза от дамских декольте и грозно
воскликнул:
— Где ковер? Не может нога царского посла касаться голой земли!
Толмач перевел, откуда-то понабежали паны, загалдели по-своему, но ковра у поляков не было.
— Не ступлю на траву! — объявил князь Солянский — Не стерплю такого поношения! Ну-ка ты, —
снова шлепнул он рейтара по шлему. — Бери меня на руки и неси в шатер, пред очи государевой
невесты. А ты тут жди, — прикрикнул на сунувшегося следом толмача. — Понадобишься — позову.
Солдат осторожно вынул из седла сердитого посла и на вытянутых руках торжественно внес в
шатер, разделенный бархатной портьерой надвое.
В той половине, куда попал Ластик, не было ни души. Земля застлана медвежьими шкурами, из
обстановки — костяной стол на гнутых ножках и два резных стула.
Сейчас я ее увижу, с волнением думал Ластик. Наверное, эта Марина и в самом деле какая-нибудь
совершенно необыкновенная, раз Юрка так ее любит.
Занавес колыхнулся, словно под напором сильного ветра, и к послу вышла будущая царица. С ней
был еще какой-то человек, но на него Ластик даже не взглянул — его сейчас интересовала только
Марина.
Первое впечатление было такое: она выглядит взрослее своих восемнадцати лет. Взгляд прямой,
гордый, совсем не девичий. Губы тонкие, будто поджатые. Непохоже, чтобы эта девушка часто
улыбалась. В принципе ничего, но не такая сногсшибательная красавица, как расписывал Юрка. В
какой-то книжке было написано, что настоящая красавица всегда прекрасней своего наряда, как бы он
ни был хорош. А у Марины внешность, пожалуй, уступала великолепию платья, слишком густо
обшитого драгоценными каменьями. Они так сверкали и переливались, что лицо оказалось словно бы
в тени.
Ластик поклонился царской невесте.
Та едва кивнула и заговорила первой, что вообще-то было нарушением этикета, поскольку князь
Солянский представлял здесь особу государя.
— Я слышала, что названный брат Дмитрия очень юн, но ты, оказывается, вовсе дитя.
Что Марина успела выучиться по-русски, было известно из писем, но Ластик не ожидал услышать
такую чистую речь, почти без акцента. Удивился — и обиделся. Во-первых, сама она дитя. И во-
вторых, чего это она такая надутая?
Помня, как поставил на место ее папашу, Ластик со всей солидностью объявил:
— Государь велел мне сказать твоей милости нечто с глазу на глаз.
И демонстративно покосился на спутника Марины, судя по кургузому наряду, из немцев.
Но у дочки характер оказался потверже, чем у отца.
— Это мой астролог пан барон Эдвард Келли. У меня нет от него секретов, — холодно молвила
она. — Говори.
Пришлось рассмотреть астролога получше.
Он был немолод, невелик ростом, неприметен лицом и состоял сплошь из геометрических фигур:
квадратное туловище, ноги — как два массивных цилиндра, шар бритой головы, сверху покрытой
черным кругом берета. Да и физиономия у барона тоже была вполне геометрическая — эллипс с
пририсованным книзу треугольником каштановой бородки, а по бокам две симметричные дуги усов.
Одет Эдвард Келли был в несуразно короткую куртку (кажется, она называлась «камзол»),
смешные шорты с пуфами и обтягивающие чулки розового цвета. По московским понятиям —
скоморох, шут гороховый. Интересней всего Ластику показалась странная конструкция,
прикрепленная ко лбу астролога: обруч, а на нем пузатая трубочка с увеличительным стеклом. Зачем
она барону? Не звезды же разглядывать?
Подождав, пока царский посол его рассмотрит, Келли поклонился и спросил на таком же
правильном русском языке, как и его госпожа, только звуки произносил на английский лад:
— Благоуодный пуынц, могу ли я спуосить, где ви досталы такой пуекуасный диамант? — Пухлый
палец деликатно показал на Райское Яблоко, висевшее на груди князь-ангела.
— Не время о пустом болтать, — отбрил англичанина Ластик и отвернулся. — Госпожа, у меня к
тебе слово государево. Повторяю еще раз, — с нажимом произнес он, — оно предназначено лишь для
твоих ушей.
Марина топнула ногой, ее глаза сверкнули:
— Не забывайся, князь! Ты говоришь со своей будущей царицей! У меня нет тайн от барона Келли!
А хочешь, чтоб нас не слышали чужие — вели выйти своему рейтару. Или ты боишься оставаться со
мной без охраны?
Ластик в замешательстве оглянулся на солдата. Из-под забрала донесся веселый смех, и рука в
перчатке расстегнула застежки шлема.
— Дмитрий! Мой Дмитрий! — пронзительно вскричала Марина.
И лицо ее преобразилось. Сухие губы раздвинулись в улыбке, обнажив ровные, белоснежные зубы
— большую редкость в эпоху, когда о зубной пасте и слыхом не слыхивали. Глаза будто
распахнулись, наполнились светом.
— Мой милый, — тихо проговорила ясновельможная пани. — Наконец-то…
Царь стоял на месте, смотрел на нее не отрываясь и, кажется, не мог пошевелиться. Тогда она сама
шагнула ему навстречу, обняла своими тонкими белыми руками и стала целовать в щеки, в лоб, в
губы. И первым же прикосновением будто исцелила его от паралича.
— Марина! — задохнулся государь, крепко прижал ее к себе.
Тут Ластик застеснялся — отошел в сторону, отвернулся. Чудеса да и только! Вот что любовь с
людьми делает. Меняет прямо до неузнаваемости. Кто бы мог подумать, что эта самая Марина, столь
мало ему понравившаяся, может так улыбаться, говорить таким голосом. Оказывается, она в самом
деле редкостная, просто невероятная красавица, не соврал Юрка. Наверное, она всегда такая, когда с
ним.
Неудивительно, что Юрка голову потерял. Сколько ни отговаривал его Ластик от безумной затеи
— нарядиться рейтаром — всё было впустую. И слушать не стал.
В Кремле прикрытие обеспечивал Басманов. Было объявлено, что государь и его первый воевода
заперлись в царских покоях, чтобы обсудить план будущего похода. Даже слугам входить в кабинет
запрещалось. На самом деле Басманов сидел там один-одинешенек, если не считать жареного
поросенка и бочонка романеи, а православный государь, презрев риск неслыханного скандала,
поскакал на свидание с прекрасной полячкой.
Неправильно это, безответственно и очень глупо, думал Ластик, разглядывая полог шатра. Но зато
как красиво!
Кто-то слегка дернул его за рукав.
— Благородный принц, — зашептал астролог со своим квакающим акцентом, — прости, что не
представился твоей светлости как следует. Русские люди, у кого я учился русскому языку, звали меня
Едварием Патрикеевичем Кельиным — так им было проще.
— Почему «Патрикеевичем»? — тоже шепотом спросил Ластик, покосившись на влюбленных.
Всё целуются.
— Имя моего отца было «Патрик».
— Ты хорошо научился нашему языку, — рассеянно сказал Ластик, не в силах отвести взгляд от
Юрки и Марины.
Это, значит, и есть настоящая любовь? Про которую снимают кино и пишут романы?
— Трудно учить лишь первый, второй и третий иностранные языки, — ответил англичанин. —
Начиная с четвертого, они даются всё легче и легче. Мне всё равно, на каком языке объясняться. Я
изучил все наречия, какие могут понадобиться ученому и путешественнику — девятнадцать живых
языков и четыре древних.
Эти слова напомнили Ластику профессора Ван Дорна — тот тоже говорил, что владеет «всеми
языками, которые имеют для него значение».
Он перевел взгляд на астролога и увидел, что «Едварий Кельин» смотрит вовсе не в лицо
собеседнику, а на его грудь.
— Не позволит ли мне твоя светлость получше рассмотреть этот превосходный алмаз? —
попросил барон.
И, не дожидаясь разрешения, двумя пальцами приподнял Камень, опустил со лба лупу, замер.
Очень это Ластику не понравилось. Он хотел высвободиться, но англичанин умоляюще прошептал:
— Одно мгновение, всего одно мгновение, мой славный принц! — И застонал. — Ах, какая
божественная рефракция! Совершенно идеальная! Неужели это он? О, силы небесные! О, великий
Мурифрай!
Ластик вздрогнул, но Келли и сам весь дрожал. Слова лились из него всё быстрей, всё
лихорадочней. Кажется, астрологу и вправду было все равно, на каком наречии изъясняться.
— Последний раз его видели в Париже накануне Варфоломеевской ночи! Дошли ли до вашей
страны вести об этом ужасном злодеянии, когда католики коварно набросились на гугенотов и
зарезали несколько тысяч человек? Ювелир Ле Крюзье, которому рыцарь де Телиньи передал сей
алмаз для огранки, был гугенотом. Когда к нему ворвались убийцы, Ле Крюзье швырнул камень в
Сену. Но этот алмаз надолго не исчезает! Скажи мне, о принц московский, как к тебе попало Райское
Яблоко?
