Тео крестоносец
Однажды осенью года от Рождества Христова 1096-го в замок Линденвальд, что в Рейнской стране,
пришел бродячий монах. Волосы его были нечесаны, тонзура давно небрита, глаза горели неистовым
огнем. Воины, слуги и сам барон собрались послушать, что монах расскажет о соседних краях.
Но проповедник заговорил не о ближних землях, а о дальних — о Пресветлом Городе Иерусалиме,
где неверные сарацины глумятся над памятью о Муках Христовых, истязают смиренных паломников и
оскверняют Гроб Господень. Однако недолго радоваться поганым — уж близок Час Возмездия.
В Клермоне собрались пастыри Христовой веры, и святейший папа Урбан призвал принцев,
рыцарей и всех, кто печется о спасении души, нашить на одежду крест, взять оружие и отправляться в
Палестину. Ибо сказал Спаситель: «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и
следуй за Мною». И весь христианский мир повторил призыв папы Урбана: «Deus lo volt!» — «Сие
угодно Господу!»
Так говорил бродячий проповедник, и многие мужчины замка Линденвальд захотели идти в
Святую Землю, биться за Гроб Господень, в том числе те сыновья копейщика Арнульфа Дорна,
которым к тому времени было больше пятнадцати лет, а таковых у Арнульфа имелось семеро.
Но старый Дорн, нрав которого был под стать прозвищу (Dorn по-немецки значит «колючка»),
четверых лучших сыновей оставил дома под страхом проклятия. Отпустил же только троих: второго
сына Петера, потому что крив на один глаз, четвертого сына Клауса, который отличался буйным
нравом, и пятого сына Тео, поскольку тот поклялся на распятии, что все равно убежит, не
устрашившись отцовского проклятья.
Трое братьев нашили на плечо красный крест, дали обет не возвращаться в родные края, пока над
Иерусалимом не воссияет Правда, и получили за это от священника отпущение грехов, а их отец от
барона — отсрочку выплаты долгов.
Петер, Клаус и Тео отправились в путь пешком. Коней у них не было и на троих имелся всего один
набор оружия, который они честно разделили между собой. Старшему достался мятый отцовский
шлем, среднему — меч с деревянной рукояткой, а Тео, как самому младшему, всего лишь кинжал.
Копья они вытесали себе сами.
В Савойе братья догнали войско графа Гуго Вермандуа, сына киевской принцессы Анны Ярославны
(он первым из принцев выступил в Священный Поход), и были взяты простыми пехотинцами.
Миновало три года маршей, боев и лишений, прежде чем огромная крестоносная армия — 12
тысяч пеших воинов и 12 сотен конных рыцарей — достигла стен главного города земли Иерусалима.
Петер пал от турецкой стрелы в Анатолии, Клаус умер от жажды во время страшного броска через
безводную фригийскую пустыню, зато Тео остался жив и превратился из тонкокостного юноши в
обожженного солнцем воина, уверенно ступавшего по земле крепкими кривоватыми ногами.
Он давно покинул отряд чересчур осторожного графа Гуго и присоединился к храбрецам
лотарингского герцога Годфруа, под знаменем которого стяжал славу и богатство: боевого коня, на
которого садился только в день церковных праздников, да хорошие доспехи, да мула с поклажей.
За славный бой близ Дорилеи великий Годфруа пожаловал Тео в рыцари и подарил золоченые
шпоры, снятые с одного из павших. Теперь сын копейщика именовался «мессиром де Дорном» и вел
под своим сине-красным значком отряд из тридцати пяти лучников.
Охваченное благочестивым нетерпением, крестоносное войско сразу же ринулось на штурм, но
гарнизон арабского военачальника Ифтикара стоял крепко, и многие христиане в тот день сложили
головы под неприступными стенами. Одни говорили, что нельзя было идти в священный бой
тринадцатого числа, да еще в понедельник. Другие сетовали, что надо было построить осадные
башни и запастись достаточным количеством лестниц.
Почти достигнув цели, армия оказалась на пороге гибели. Деревни вокруг были разорены,
немногочисленные колодцы отравлены, доспехи так раскалились под июньским солнцем, что кожа
покрывалась волдырями, а из Египта на выручку осажденным спешила огромная сарацинская армия.
Горячий ветер из пустыни сыпал в глаза песок и пах смертью.
Но Годфруа и прочие полководцы не пали духом, потому что вера их была велика, а сил отступать
к морю все равно уже не осталось.
Крестоносцы построили три перекатных башни. Потом все — принцы, рыцари, простые воины —
обнажив головы и разувшись, с пением молитв обошли вокруг города. Сарацины смотрели с высоких
стен на скопище воющих оборванцев и покатывались со смеху.
Штурм начался в ночь со среды на четверг.
В трех местах к стенам подползли деревянные башни, и закипела битва. Осаждающие дрались весь
день и половину ночи, но так и не сумели перекинуть на стену хотя бы один мостик.
Ночью, незадолго до рассвета, рога затрубили отступление. Мусульмане, торжествующие победу,
но тоже выбившиеся из сил, потянулись на ночлег, оставив лишь дозорных. И тут, будто и не было
целого дня изнурительных боев, крестоносцы разом повернули и одним махом вновь вскарабкались
на башни.
Тео и его лучникам было назначено сидеть на той из них, что штурмовала Иерусалим с севера.
Много часов они стреляли по защитникам через бойницы. Но когда храбрый Литольд де Турне
первым перескочил на крепостную стену, Тео, не совладав с жаром в крови, бросился за ним, и
лучники хлынули за своим командиром, обгоняя неповоротливых латников.
В грудь Тео, защищенную не железной кольчугой, а всего лишь кожаным панцырем, ударил камень
из пращи. Рыцарь упал без чувств и не видел, как бежали охваченные ужасом защитники крепости.
Должно быть, Господь пожалел родоначальника фон Дорнов: из-за ушиба Тео пролежал три дня и
поэтому не участвовал в страшной резне, опозорившей христиан на весь восточный мир.
Когда же Тео поднялся, герцог за храбрость дал ему награду — право выбрать в вечное владение
любой надел длиной и шириной в две тысячи локтей, если земля под стенами Священного Города, а
если в отдалении, то длиной и шириной в час скачки на свежем коне.
Тео, конечно, захотел участок поближе к Гробу Господню. Однако, пока он оправлялся от раны, вся
хорошая земля досталась другим, и ему пришлось довольствоваться голым трехглавым холмом, на
который никто не позарился. Холм этот находился к северо-востоку от Храмовой Горы, в двух полетах
стрелы от городской стены, и отчего-то пользовался у местных жителей дурной славой.
Не раз и не два обошел рыцарь де Дорн свою долю Святой Земли, прикидывая, может ли тут быть
вода. Непохоже: земля была ссохшаяся и растресканная, без единой травинки.
Один из его лучников, Жан-Ноздря, обладал драгоценным талантом чуять под землей воду. Этот
дар не раз спасал товарищей от мучительной смерти в иудейских горах, на первый взгляд
совершенно безводных, но на самом деле изрытых подземными источниками. Вот и теперь вся
надежда была на Жана.
Он долго ходил вокруг подножия и по склонам, держа в руках ветку терновника, который чуток на
влагу.
Сначала Ноздря лишь качал головой. Потом заметили, что лучник все время возвращается к
одному и тому же месту — самой высокой и самой лысой из трех вершин, на которой даже колючки
не росли.
— Может, там что-то есть, не знаю, — неуверенно пробормотал Жан и пожал плечами, сам
понимая, что на макушке холма воде взяться неоткуда.
Делать нечего, Тео велел рыть. И сам тоже взялся за кирку. Такое у него было правило: всегда
делать то же, что делают его люди. Может, из-за этого правила лучники и полезли за ним на
иерусалимскую стену, над которой витала смерть.
Врылись на три локтя, на пять, на десять. Почва оставалась сухой, и Тео уже хотел под каким-
нибудь предлогом отослать Ноздрю подальше, чтоб товарищи с досады не переломали ему кости.
Но тут из земли показался кусок дерева, очень старый и до того задубевший, что заступ не оставил
на нем даже вмятины. Откуда бы здесь взяться дереву?
Стали рыть дальше.
Деревяшки попадались еще, и такие же крепкие, а воды всё не было.
Де Дорн в очередной раз ударил киркой по глине, и ему показалось, что из-под ног брызнули
искры — будто из-под кузнечного молота на наковальне.
Рыцарь наклонился, разгреб рукой пыль и увидел что-то маленькое, круглое, переливавшееся
всеми цветами радуги
