Тайный дневник Михаила Булгакова афантастикакнигачитатьонлайнсерия

[djjaz63]

Подробнее...

АНОНИМYС
Тайный дневник Михаила Булгакова
© АНОНИМYС. Текст, 2022
© Исаев Д.А. Оформление, 2022
© ИД СОЮЗ, 2022
© ИП Воробьев В.А., 2022
© ООО «ЛитРес», 2022

[djjaz63]

Пролог
Старший следователь Волин
Дорого бы мы дали, чтобы узнать, чего ждал от жизни старший следователь Орест Витальевич Волин
на четвертом десятке законно исполнившихся ему лет. Старшие следователи, как известно, – люди
удивительные, рядовым гражданам не чета. Наверняка они строят наполеоновские планы, лелеют
какие-то особенные мечты и ждут чего-то необыкновенного – чего-то такого, что простому обывателю
и в страшном сне не приснится.
Но, видимо, и среди старших следователей встречаются исключения. К таковым, судя по всему,
относился и Орест Волин. Несмотря на свой статус, ничего особенного от жизни он не ждал. Не ждал,
что выиграет в лотерею миллион, не ждал, что усыновит его Роман Абрамович или хотя бы Ким
Кардашьян влюбится в него по уши и сделает ему такую же пластику, как у нее самой. Не надеялся он
даже на то, что ближе к пенсии назначат его главой отдела вместо полковника Щербакова, который к
тому времени умрет от старости и болезней.
Ничего этого, повторяю, не ждал работник Следственного комитета Орест Волин. Но менее всего
он ждал того, что случилось утром в понедельник, и, прямо скажем, удивило его, и даже слегка
перевернуло его представление о культурной жизни города. Нет, странно было не то, что человека
убили – это случается, к этому привыкли даже обыватели. Не удивляло и то, что убили его в
тишайшем музее Булгакова – что ж, видели мы и не такое, не зря квартира эта зовется нехорошей. Но
то, что труп после этого встал и ушел своими ногами – такого, извините, не было даже в его богатой
практике.
– Что значит – ушел? – переспросил Волин у работницы музея средних лет, взволнованной рыжей
дамы с потеками туши на заплаканном лице. – И куда, простите, он мог уйти?
– Боже мой, да мне-то откуда знать, – закричала та, нервически подергивая глазом, – разве он
меня спрашивал, куда ему идти?! Нет, не спрашивал, даже не поинтересовался, просто встал и ушел.
Но если все начнут вставать и уходить, то что же это будет?! Как тогда жить бедной женщине – я вас
спрашиваю, дорогие посетители? Где пиетет к святому месту, где уважение к старшим?
И она неожиданно зарыдала, размазывая по физиономии остатки туши. Волин на миг опешил,
потом вспомнил, что поклонники Булгакова вообще отличаются некоторой непредсказуемостью, так
что на всякий случай надо быть начеку. Стараясь говорить голосом тихим и успокаивающим, он
попросил отвести его в комнату, где был найден труп. Пока его вели по музею, который показался
ему каким-то запутанным, Волин посматривал по сторонам.
– Из экспонатов ничего не похитили? – полюбопытствовал он.
– Ах, ничего я не знаю, ничего-то я не знаю! – заламывая руки, отвечала музейная мадам. – Но
если и так, я не удивлюсь, нет, не удивлюсь! Убили и похитили, похитили и убили!
И на глазах у нее снова выступили слезы. Следователь чертыхнулся про себя: не хватало еще с
припадочной возиться, ну как таких берут на работу в музеи?
– А, может, в музеи только таких и берут! – вдруг проговорил кто-то мерзким голосом.
Волин изумленно завертел головой. Но вокруг никого не было.
– Это вы сказали? – спросил он у музейщицы.
– Да, наверное, – отвечала та растерянно. – Больше ведь некому. А что я сказала, простите?
Волин только головой покачал.
– Меня, кстати, Катерина зовут, – утерев слезы и улыбаясь жалобно, вдруг объявила дама. – Можно
просто Катя. А вас как изволите величать? – Старший следователь Волин меня величать, – отвечал
он. – Можно просто Орест Витальевич.
Она снова улыбнулась, на этот раз кокетливо. И тут Волин вдруг обнаружил, что Катя – совсем
еще не старая женщина и даже по-своему интересная. Может, пригласить ее в театр? Да вот хоть
прямо сегодня вечером. В МХТ, на «Белую гвардию» пригласить – почему бы и нет?
Тут он случайно ударился ногой о какой-то комод, и от боли в голове у него прояснилось. Ах ты,
черт, подумал он ошеломленно, наваждение какое-то. Квартирка и впрямь нехорошая, надо быть
поаккуратнее: оглянуться не успеешь, как очнешься в постели с незнакомой женщиной. Или, может,
дело не в квартире вовсе, а в самóй этой рыжей Катерине? Нет, правда, чего это она такая рыжая? Под
Маргариту косит? А разве Маргарита рыжая была? Кажется, это Гелла была рыжая. Или Маргарита
тоже? Тут Волин понял, что вконец запутался, и решил не думать о всякой не имеющей отношения к
делу ерунде.
Здесь, кстати сказать, наконец стало ясно, отчего дорога по музею оказалась такой длинной:
рыжая Катя не повела его прямо к месту происшествия, а привычно дала круг по всем комнатам,
попутно пытаясь провести экскурсию. При этом Булгакова она называла не иначе, как гением.
– Вот это – письменный стол гения, – говорила она голосом, чуть вздрагивающим от охвативших
ее чувств. – Здесь гений писал свои гениальные произведения. А жена его… как же ее бишь? Татьяна
Николаевна Лаппа… Или не Татьяна Николаевна, или уже Любовь Евгеньевна? Или все-таки Татьяна
Николаевна? Черт их разберет, этих жен, – сказала она с неожиданной злостью. – Одним словом,
гений писал, а все остальные – буквально весь мир – все, все сидели у него на шее.
В другой комнате Катя обратила внимание следователя на трюмо, в котором при жизни гения
наверняка отражался его бессмертный облик.
– Но сейчас тут ничего не отражается, – заметила она. – Это потому что покойники в зеркалах не
отражаются, а Булгаков, как ни крути, покойник.
И какие-то диковатые искорки заплясали в ее глазах.
Тут Волин окончательно потерял терпение и вежливо, но решительно попросил сразу двинуться к
месту происшествия. От такой грубости у Катерины глаза снова сделались на мокром месте, но
спорить она не стала.
– Вот, – сухо сказала она, заводя его в очередную комнату, – тут он и лежал, прямо рядом с
пианино.
На миг у Волина мелькнула шальная мысль, что речь все еще идет о писателе, который, возможно,
упал здесь, застигнутый подлой болезнью уремией, от которой задолго до того скончался его отец,
Афанасий Иванович Булгаков. Однако сразу стало ясно, что почтенное семейство Булгаковых тут и
вовсе ни при чем: Катя говорила о том самом любителе погулять после смерти, ради которого и
явился в музей старший следователь СК.
Волин поглядел туда, куда указывала музейщица, но, как и следовало ожидать, никакого тела там
не увидел. Зато он увидел нечто другое – нарисованный мелом контур, каким обычно обводят
покойника перед тем, как удалить его с места происшествия.
– Это кто нарисовал? – удивился следователь. – Это вы нарисовали?
– Да как вы могли такое подумать! – Катерина, похоже, смертельно обиделась. – Как можно тут
рисовать? Ведь это священное место, тут жил великий русский писатель Михаил Афанасьевич
Булгаков…
– Хорошо-хорошо, – торопливо перебил ее Волин, боясь, что она снова начнет петь гимны гению. –
А кто еще, кроме вас, был в музее, когда вы обнаружили тело?
Оказалось, что никого, кроме Кати, тут не было, потому что сегодня понедельник, то есть
выходной день во всех музеях – в том числе и в музее Булгакова.
Волин хмыкнул. Но кто же тогда нарисовал контур? Убийца?
– Убийца, – согласилась Катя. – Или даже сам покойник.
Волин поднял бровь: это, простите, как?
– Это очень просто, – с готовностью отвечала та. – Предположим, его убили. После этого покойник
полежал немного, потом очнулся, встал и нарисовал контур.
– Но как он может нарисовать контур вокруг самого себя? – Волин долго сдерживался, но тут все-
таки разозлился.
– А как он мог встать и уйти после того, как его убили? – резонно заметила Катерина. – Это вас не
удивляет, господин следователь?
Волин поиграл желваками.
– Хорошо, – сказал он. – Расскажите все по порядку, с самого начала. Вы пришли в музей и…
Катерина немного приосанилась.
– Да, – сказала она, – разумеется, я пришла в музей. Но я сделала это не сразу.
То есть как это – не сразу? Частями, что ли?
– Нет, не частями, – она поглядела на Волина с обидой. – Просто сначала я зашла в кафе – выпить
чашечку кофе. Я всегда пью кофе перед началом рабочего дня, это заряжает меня энергией… – Итак,
вы выпили чашечку кофе и зашли в музей, – Волин попытался вернуть ее к сути дела.
– Ничего подобного! – гордо возразила Катерина. – После кафе я направилась в магазин, мне
нужно было купить кое-что. Это предметы интимного назначения, и я бы не хотела раскрывать свои
маленькие тайны… Впрочем, если следствие пожелает, я могу предоставить чеки на все имеющиеся у
меня покупки. И, более того, могу даже показать цветные фотографии всего, что я в тот день
приобрела – лишь бы только это помогло установить истину.
Она игриво стрельнула глазками, но Волин был уже так взбешен, что гипнозу не поддался и
только зубами заскрипел.
– Давайте-ка, – процедил он, – начнем с того момента, когда вы вошли в комнату и обнаружили
тело.
– Да, – сказала она и содрогнулась. – Я вошла в комнату и обнаружила там тело.
Катерина посмотрела на следователя широко раскрытыми глазами, и он увидел, что глаза у нее
зеленые, как изумруд.
– Он лежал на животе, повернув лицо к двери. Из спины торчал нож.
Разглядела ли она его лицо? О, разумеется, это лицо впечаталось ей в память так, что ничем
теперь не вытравить. Если бы она была художницей, она бы нарисовала это лицо в один миг. А все
дело в том, что лицо покойника было ей знакомо.
– Вот как? – Волин сделал стойку. – И кому же оно принадлежало?
Этого Катя вспомнить не могла, как ни силилась. Однако она припомнила, что убитый был
человек с гладко зачесанными волосами, лицо имел удлиненное, нос крупный, большой плотно
сжатый рот и треугольный подбородок…
– Вы понимаете, что описываете Булгакова? – прервал ее Волин.
Она захлопала ресницами.
– Но это же не мог быть Михаил Афанасьевич? – сказала она с некоторым сомнением.
– Конечно, не мог, – Волин с трудом сохранял хладнокровие: Катерина явно валяла дурака. – Для
этого ему надо было встать из могилы, обрасти плотью, прийти сюда, воткнуть в себя нож, потом
подняться и уйти.
– Ну да, – согласилась она, – а у вас есть более правдоподобная версия?
Тут Волин наконец понял, что с Катериной было не так. Как ни странно, она порождала в нем
горючую смесь вожделения и раздражения. С одной стороны, ему страшно хотелось ее пристукнуть, с
другой – затащить в постель. Но ни то, ни другое он позволить себе не мог – тем более, находясь при
исполнении. Поэтому просто попросил продолжать, и она продолжила.
Увидев убитого, Катя очень испугалась и с криком побежала прочь. Забаррикадировалась на кухне
и некоторое время сидела там. Из кухни она хотела позвонить в полицию, чтобы прислали роту
ОМОНа, но мобильный, как назло, сел.
Немного придя в себя, Катя осторожно выбралась из кухни. Несколько минут раздумывала, не
сбежать ли подобру-поздорову вон из музея. Но потом любопытство взяло верх, и она тихонько, на
цыпочках, вернулась в ту самую комнату, где лежал убитый.
– И вы увидели… – начал Волин.
– И я увидела, – подхватила она, – что никого там нет. Совсем никого, от слова «вообще».
Волин кивнул. Дальше было понятно: она пошла звонить в Следственный комитет. Но Катерина
опять возразила: никуда она не звонила, да и зачем звонить – убитого-то все равно нет.
Волин удивился: кто же тогда позвонил в СК? Этого Катерина не знала. Волин покачал головой и
принялся за осмотр места происшествия. Однако осматривать особенно было нечего: следов борьбы
или насилия никаких, тела, как уже говорилось, нет и в помине, нет даже крови на полу. Но если из
спины торчал нож, должна же быть кровь?
– Должна, – согласилась Катерина. – Но нету. И не было…
И вдруг закричала так, что даже выдержанный Волин вздрогнул.
– Я вспомнила, вспомнила! Покойник был похож на Сан Саныча!
– Какого еще Сан Саныча? – спросил Волин.
– Я вам сейчас все расскажу…
И она рассказала все, ничего не утаивая.
* * *
– Короче говоря, никакого убийства и никакого утра живых мертвецов, конечно, в музее Булгакова не
было, – объяснил Волин полковнику Щербакову. – А был идиотский розыгрыш, к которому, вероятно,
приложил руку некий Сан Саныч. Этот самый Сан Саныч уже давно воюет с музеем и вот в очередной
раз решил отметиться. – Ну, и что с ним будем делать? – спросил полковник.
– А что с ним сделаешь? – пожал плечами Волин. – Он же ничего не украл, не разрушил. А за
розыгрыши у нас пока уголовной статьи нет. Да и был ли на самом деле этот розыгрыш, неизвестно.
Покойника ведь видела одна только Катерина. – Что за Катерина такая? – вдруг заинтересовался
полковник.
– Хороший вопрос, – вздохнул Волин. – Я, когда с ней разговаривал, решил, что она в музее
работает. А когда зашел туда на следующий день, выяснилось, что такой сотрудницы у них нет и
никогда не было…
У Волина зазвонил телефон. Он поднял трубку – на том конце оказался генерал Воронцов.
– Слушай, – сказал генерал, – у меня для тебя сюрприз. Я добрался до второй тетради твоего
надворного советника. Ты стоишь или сидишь? Если стоишь, лучше сядь.
– Сергей Сергеевич, я не могу сесть, я у начальства… – начал было Волин, но Воронцов его
перебил.
– Подождет твое начальство, – сказал он сурово. – Знаешь, что было во второй тетради?
– Откуда же мне знать? – Волин скорчил полковнику извиняющуюся физиономию: дескать,
дедушка звонит, простите великодушно.
– Во второй тетради надворного советника оказался дневник Михаила Булгакова, – торжествующе
заявил генерал.
– Что? – не понял Волин. – Какой еще дневник?
– Неизвестный, – отвечал Воронцов. – нигде и никогда не публиковавшийся…

[djjaz63]

Вступление
Надворный советник Загорский
«Прежде, чем приступить к рассказу об очередном расследовании, я бы хотел сделать небольшое
предуведомление. Тетрадь, которую вы держите в руках – это не мои записки, а дневник одного
знакомого литератора. Я лишь внес в него небольшие дополнения, если быть точным, вставил одну
главу. Боюсь, что это несколько нарушило целостность повествования, но поступить иначе я не мог:
на мой взгляд, для грядущих поколений чрезвычайно важна историческая достоверность и любое
отступление в сторону от реальных событий может скомпрометировать саму идею автобиографических записок.
Вы спросите, как же попали ко мне эти записки? Ответ прост и предсказуем: винить в этом, а,
точнее, благодарить, мы должны моего старого помощника и друга, неуёмного Ганцзалина. Именно
он и никто другой в один прекрасный день привел в наше скромное обиталище земского врача
Михаила Булгакова. Действительно ли был этот день прекрасным или скорее ужасным, мнения
расходятся. Я со своей стороны полагаю, что день этот был по меньшей мере историческим,
поскольку за ним воспоследовали совершенно удивительные события, в которые, пожалуй, я бы и сам
не поверил, если бы не был их активным участником.
В начале 1918 года я все еще ощущал на себе последствия злосчастного своего ранения.
Ганцзалин, который в постигшей меня беде считал виновным себя, неустанно рыскал по городу, ища
хорошего доктора, который бы мог окончательно привести меня в норму. На самом деле в этом уже
не было большой нужды, потому что я начал практиковать китайскую систему точечного массажа и
прошел по пути выздоровления довольно далеко. Еще несколько месяцев – и я бы выздоровел
окончательно и притом без посторонней помощи.
Однако Ганцзалин, беспокойный, как старая нянька, не желал ждать и не слушал моих
увещеваний. Одних приведенных им эскулапов я выставлял с порога, с другими беседовал. В число
последних попал и доктор Булгаков, которого Ганцзалин подцепил – иначе не скажешь – на
поэтическом вечере у Зои Денисовны Пельц, жившей в том же доме, что и мы, но на последнем этаже.
Я повидал множество разных людей, в том числе и выдающихся, и поистине великих, но Михаил
Афанасьевич, признаюсь, удивил даже меня. Печать глубокого несчастья лежала на лице этого
человека, и причиной тому была вовсе не его злосчастная зависимость от наркотического дурмана, а
некий фатум, отметивший его среди прочих. Впечатление это несколько смягчали голубые, наивные,
почти младенческие глаза, которые странно гляделись на лице взрослого, много повидавшего
человека. Но дело было, конечно, не в глазах и вообще не во внешности.
Если бы я был мистиком или оккультистом, я бы, наверное, сказал, что человек этот охвачен
тьмой, но в самой сердцевине этой тьмы сияет неугасимый свет истины. Говорят иной раз, что сердце
человека – это поле битвы добра и зла. Обычно это надо понимать метафорически, но в случае
Булгакова, я уверен, так оно и было на самом деле. Но самое главное, что от исхода этой битвы, как
мне показалось, зависела жизнь многих и многих людей.
Вероятно, когда-нибудь настанут времена, когда писательство станет просто профессией, и как
сейчас есть дурные, никуда не годные столяры и фельдшеры, совсем не знающие своей профессии,
так же будут и писатели, не умеющие грамотно связать пары слов. Но в России традиционно
литератор был пророк и целитель, указующий дорогу людям и врачующий раны общества,
утешающий несчастных в их скорбях и облегчающий им нелегкое жизненное бремя. Таким мне
показался и молодой тогда еще земский врач Михаил Булгаков, хотя дальнейшей его судьбы я в то
время не знал и знать не мог.
Тогда, в первую нашу встречу, мы с ним не говорили о литературе, только о медицине. И хотя он
был терапевтом и венерологом и в болезни моей разбирался не лучше меня, но беседа эта, как мне
кажется, была полезна нам обоим и обоих расположила друг к другу, а судьба связала нас
невидимыми до поры до времени нитями.
Второй раз я увидел Михаила Афанасьевича летом 1922 года. Это был уже совсем другой человек.
В нем появилась ясность и понимание своей миссии. Он явился ко мне и, несколько смущаясь,
обратился с просьбой. У него в руках был его собственный дневник, в котором он кратко описывал
события, которые случились с ним в последние годы. В событиях этих, как уже говорилось,
участвовал и ваш покорный слуга. Очевидно, поэтому Булгаков решил мне довериться и попросил
спрятать его дневник от посторонних глаз.
– Что-то говорит мне, что в ближайшие годы я сделаюсь популярным и буду вызывать нездоровый
интерес у самых разных людей, – сказал он, глядя на меня своими младенческими голубыми
глазами. – Эта часть моего дневника – вещь слишком важная и слишком интимная, чтобы позволить
держать ее дома. Кроме того, тут высказывается мое откровенное отношение к советской власти. И,
наконец, самое главное – здесь возникает подлинная картина мира, каким я увидел его когда-то.
Скажу от себя, что картина эта не исчерпывает собой всего многообразия нашей жизни, но можно
ручаться, что она одновременно и удивительна, и правдива. Впрочем, судить об этом самостоятельно
сможет любой, кому рано или поздно попадет в руки дневник Михаила Булгакова.

[djjaz63]

Глава первая
Царь в красной короне
Велик был и страшен год по Рождестве Христовом 1918-ый…
Или нет, погодите, не так. Подлинно страшен был год, помню это как сейчас, и еще сто шестьдесят
миллионов человек помнят, но точно ли велик? Пожалуй, что и да, что и велик по некотором
размышлении. И года не прошло с февраля, когда пало все, а уж черный мой гроб с окостенелыми от
холода останками снесли на кладбище села Никольское, где служил я – кем? Неужели доктором?
Постойте, постойте, опять не то, все в голове мутится и прыгает, фейерверк взорвался, все бежит и
скачет, как при гетмане в Киеве. Не мог я быть доктором на кладбище, да и не было при кладбище
такой должности. Но доктором я точно служил – это помню как ясный день, – в местной больнице.
Служил до тех пор, как пришел царь в красной короне, схватил меня за горло и сдавил так, что искры
посыпались из глаз жены моей Таси, в девичестве Татьяны Николаевны Лаппы. Это она, Тася,
металась между аптеками, доставая мне лекарство, благодаря которому я жил и благодаря ему же
умирал каждый день, а потом умер окончательно.
Гроб мой несли добрые крестьяне, которых я пользовал и которые не раз за мои труды обещали
меня же и убить – если я полечу их не так, как, по их мнению, следует. Но я избавил их от лишней
работы, я убил себя сам, точнее сказать, убил меня царь в красной короне, имя которому морфий.
Была осень или даже зима, и я продрог в своем утлом гробу, как последний сукин сын. Руки и
ноги мне при отпевании, по обычаю, связали, но при выносе развязать забыли, и я лежал, не имея сил
сбежать с собственных похорон. Священник отец Дионисий хрипловато распевал «Трисвятое», меня
несли по улице, и дикий ветер завывал мне в уши.
На кладбище гроб не опустили в могилу почему-то, но развели огромный костер, в котором и
вознамерились меня сжечь вместе с гробом, уподобив тем самым индусам и прочим диким. Я хотел
было воспротивиться, но рот мой был надежно заклеен смертью. Пламя между тем разгоралось,
бросая рваные багровые блики на мое мертвое лицо. Со стороны, вероятно, казалось, что я корчусь,
охваченный негодованием или даже сатанински смеюсь над своей непутевой жизнью.
Однако мне сделалось не до смеха, когда я увидел, что меня и в самом деле хотят сжечь. Я пришел
в ужас. Вместо того, чтобы опуститься в благодетельную прохладу могилы и там ждать Страшного
суда, в который не очень-то верил, я должен буду сгореть в адском пламени прямо здесь, испытывая
при том чудовищные муки. Это ложь, что мертвые ничего не чувствуют: они чувствуют, и еще как!
Трудно передать словами, что почувствовал я, когда гроб снова подняли и понесли к костру… Ужас,
ужас нечеловеческий, впору мне было умереть, если бы я уже не был мертвым. Наверное, все-таки
разорвал бы я объятия смерти и восстал – от одного только ужаса восстал бы, а не для каких-то
благих дел. Но тут появилась жена моя Тася и закричала, что меня нельзя, никак нельзя сжигать на
костре.
– Он не доктор, – кричала Тася, – он беллетрист. А беллетристы не горят, вы слышите, не горят!
На этих обнадеживающих словах я и проснулся. В окна глядело ледяное черное утро, и это была
Вязьма, куда меня перевели из Никольского по состоянию здоровья. Жена, бедная, спала как убитая,
запрокинув голову – из-за меня она очень уставала.
Тася была моей единственной защитой. Я боялся, что если о злосчастной моей болезни узнают на
службе, то погонят ко всем чертям, да еще и в больницу положат, где мне придет безусловный конец.
Именно поэтому я взял слово с Таси, что при любых обстоятельствах она не отдаст меня в больницу,
и слово это Тася пока держала.
Мне, однако, требовалось ехать в Москву, и я отпросился у главного врача. Родные все знали, что
я хочу получить освобождение от воинской повинности. Война, революция, пациенты – всё это так
осточертело мне, что я намеревался бросить Вязьму и вернуться обратно в Киев. Но было у меня в
Москве еще одно дело, о котором я никому не говорил. Когда-нибудь историки литературы назовут
это дело «Николай Михайлович Покровский» и напишут о нем статьи и монографии. Для меня же
Покровский был просто родной дядя, который обещал найти врача, чтобы вылечить племянника от
злосчастного недуга.
Именно поэтому Тася осталась в Вязьме, а я в тот же день оказался в Обуховом переулке у дяди
Коли.
Москвы я не узнал, да и кто бы узнал ее нынче? Всего три месяца прошло после революции
большевиков, но даже дома теперь выглядели иначе. А уж распознать в гражданах людей было почти
невозможно. Все живут будто в последний день Содома. Всё разрушено, а что не разрушено сегодня,
непременно разнесут завтра. Людей избивают посреди бела дня; кто избивает, зачем, почему – не
спрашивайте. Одно оказалось спасение – дядя Коля. Он принял меня как родного – а, впрочем, я и
был ему родной, но в те страшные дни многие о подобных мелочах забывали.
– Вот такие дела, дорогой дядя, – сказал я Покровскому, зайдя в его теплую светлую квартиру о
шести комнатах и усевшись вместо стула на свой чемодан. – Такие вот дела – и больше ничего.
Николай Михайлович, услышав мои слова, переменился в лице.
– Тебе, голубчик, непременно надо лечиться, и прямо сейчас, – сказал он озабоченно. – Иначе, того
и гляди, начнешь вслух читать таблицу умножения или впадешь в другие крайности.
Я отвечал, что я, конечно, болен, но не до такой степени, а таблицу умножения не люблю с детства
и, кажется, даже не пошел в ней дальше «пятью семь – сорок восемь». Однако Покровский шутки моей
не принял и успокаиваться не хотел. – Нет, ты серьезно болен, это сразу ясно, – горячился он. – Что
это, прости меня, за фразеология? «Такие дела – и больше ничего» – кто так изъясняется? Какие-
нибудь филистеры да большевики – и больше никто.
Мне стало стыдно за пустоту в голове, за все пошлости, которые я сказал и еще скажу бедному
дяде. Я хотел покаяться и пожаловаться на болезнь, но тут в комнату, стуча когтями, вошел пес
самого безобразного окраса. Зверь смотрел на меня умными карими глазами, почему-то стало ясно,
что он вот-вот попросит папиросу. Но глядя на мой расхристанный вид, пес, очевидно, сообразил, что
папирос у меня никаких нет, и потому только пролаял:
– Позвольте представиться, р-р-р! Шарик наше имечко, к вашим услугам.
Я понял, что у меня начались галлюцинации. Но, приглядевшись, увидел, что за пса говорит дядя.
– Сознательный пролетарий, – похвалил я Шарика и почесал у него за ухом. Тот всею мордой
выразил умиление.
– Да какой он пролетарий, – махнул рукой Покровский, – типичный деклассированный элемент,
люмпен. Вчера мне сову разодрал, а ее, между прочим, сам Приходько делал.
Тут в пандáн к собакам мне отчего-то вспомнился Бальмонт: «Кто не верит в победу сознательных
смелых рабочих, тот играет в бесчестно-двойную игру…». Впрочем, удивительного ничего нет, я
всегда замечал в этом декаденте нечто пуделиное. Не до такой степени, чтобы чучела зубами рвать,
но все же, все же. Играл ли дядя с Шариком в бесчестно-двойную игру или все-таки верил в его
грядущую победу, сказать было трудно.
– Как же он у тебя оказался? – спросил я, поглаживая пса.
– Привязался у мясной лавки, – отвечал дядя. – Пристал с ножом к горлу: дай ему краковской
колбасы – и все тут. Слово за слово, привел его к себе, пусть поживет.
Я поглядел на Шарика. Тот повалился на пол и блаженствовал, размахивая хвостом.
– Так ты его и кормишь – колбасой?
Покровский только головой покачал.
– Кормлю, чем придется. Сейчас не те времена, чтобы колбасой собак баловать, запросто можно
угодить в эти… как их… нетрудовые элементы.
Дядя был, как всегда, прав. Время было ужасное, тяжелое и грозило стать еще тяжелее.
Февральский
морок
казался
гимназистом-приготовишкой
перед
разворачивающейся
сейчас
катастрофой. Боги, боги, зачем призвали вы меня на пир в такое ужасное время? Почему должен я
закрыть глаза гибнущему миру? Впрочем, до этого еще далеко. Неизвестно, кто кому закроет глаза,
очень может быть, что мир меня еще переживет. Однако я уверен, что ни мне, ни ему лучше от этого
не станет.
Возвращаясь к делам текущим, скажу, что Николай Михайлович действительно нашел мне
доктора. Я и сам врач и к врачам отношусь с великой жалостью и симпатией. Однако иные врачи
лечат только те болезни, которыми сами болеют или хотя бы подозревают их у себя. Сторонними
хворями они не интересуются и если встречают неправильного пациента, с чистой совестью передают
его другому эскулапу.
Но мой врач, по счастью, был не такой. Это был добрый старый психиатр, звавший меня коллегой,
глядевший участливо и заявивший первым делом, что зависимость моя не так уж и страшна,
половина врачей сейчас страдают чем-то подобным. На вопрос, возможно ли меня вылечить, бодро
отвечал, что вылечить меня нельзя, хотя и можно попробовать. Дядя, сам врач-гинеколог, мигал из-за
его плеча и корчил рожи, которые надо было понимать так: не обращай внимания, все это просто
разговоры – не пройдет и месяца, как ты выздоровеешь и белым лебедем полетишь в свою Вязьму или
где ты там поселился на положении блудного сына.
Как лечили меня, об этом я расскажу в другой раз и в другом месте. Скажу только, что метода
старого доктора ко мне оказалась неприменимой. Ужасный царь в красной короне продолжал сиять
на горизонте и в один миг вдруг оказывался рядом, мерцая щербатым черепом и грозно требуя от
меня всегдашней дани.
Впал я в окончательное уныние и хотел было все бросить и ехать к жене, в Вязьму, но дядя Коля,
очень веривший в методу старого доктора, решил поддержать меня морально и немного развлечь.
– Тут есть один дом, – сказал он доверительно, – прекрасное место, там случаются разные
интересные вещи: концерты, вечера с поэтами и все в том же роде. Тебе, голубчик, надо проветриться
немного, а в Вязьму ты всегда успеешь, Вязьма уже семьсот лет стоит на одном месте и ни разу еще
никуда не убежала. В доме этом, между прочим, и арии поют. Ведь ты тоже поёшь, насколько я
помню? У тебя приятный баритон, вы сразу найдете общий язык.
Я все еще слабо упирался: петь приятным баритоном для поэтов и других проходимцев мне совсем
не улыбалось. К тому же из дальнейшего разговора выяснилось, что в квартире этой расположена
мастерская по пошиву модной одежды. – Да зачем мне модная одежда, – не понимал я, – я ведь не
дама!
– Это неважно, – отвечал Покровский, – а, впрочем, и дамы там тоже есть, очень интересные
попадаются.
Тут я, кажется, понял, куда меня пытаются увлечь, и слегка смутился.
– Дядя Коля, – сказал я строго, – я женатый человек, и мне нельзя…
На этих словах моя решимость кончилась – я подумал, что в таком доме может найтись для меня и
вожделенный дурман. Само собой, он должен там быть: кругом поэты, дамы – как же там не быть
дурману? Пока я жил у дяди, он ничего мне не давал, говоря, что это сорвет все лечение, и я
чувствовал себя так плохо, как будто уже спустился в ад, но без всякого Вергилия.
К счастью, идти до места было недалеко, это был дом Гребенщикова на Никитском бульваре.
– Ты просто немного развлечешься, – толковал мне дядя, пока мы шли: я – зябко кутаясь в пальто,
он – распахнув шубу, – развлечешься немного, а назавтра уже можно опять приступать к лечению. Ты
слышал про новые опыты по омоложению человека?
Я не слышал, да и не очень интересовался. Из того, что я видел в последние месяцы, человека не
омолаживать бы надо, а усыплять прямо в колыбели. Этого дяде я, конечно, не сказал. Раз он сам до
этого не догадался, тратить на него время бесполезно.
– Железы, – говорил между тем Покровский, поднимая палец кверху, – берутся половые железы
обезьяны и пересаживаются человеку. И наступает вторая молодость.
Я был истощен лечением и не смог скрыть злобы.
– Ах, дядя, – сказал я сердито, – лучше было бы сразу пересадить человеку обезьянью голову. Во
всяком случае, честнее.
Николай Михайлович неожиданно заинтересовался моим предложением. Некоторое время он
размышлял, потом с огорчением заметил, что с головой обезьяны человек не сможет рассуждать
здраво.
– Он и так не может, – отвечал я, – да где же, наконец, этот твой дом?
Тут, как по волшебству, явился и дом. Зайдя внутрь, мы оказались перед двумя лестницами. Одна
вела вверх, а другая – вниз, на цокольный этаж, где обычно находились подсобные помещения.
Оттуда, снизу, доносились недовольные голоса.
– Вы, товарищ Ган, не дотапливаете! – взвизгивал чей-то неприятный тонкий голос. – Двенадцать
градусов в помещении зимой – разве это тепло?
– Не морочь голову, Аллилуйя, – отвечал невидимый со странной фамилией Ган. Говорил он как-
то странно, на чужеземный манер, хотя и без акцента. – Достань мне нефти, достань угля – я тебе
натоплю так, что тошно будет.
– Где же я вам достану нефти, – кричал Аллилуйя голосом еще более тонким и визгливым, –
нефти во всей Москве нет!
– О том и речь, – неприязненно отвечал загадочный Ган. – Нигде нет, а я достаю.
– Вы истопник, вы смотритель, это ваша обязанность – топить! – захлебывался Аллилуйя.
– А ты домком, и твоя обязанность – все доставать, – железным голосом парировал Ган.
– Двенадцать градусов зимой – это недопустимо! – надрывался его собеседник. – Жильцы
жалуются, они мерзнут. Должно быть восемнадцать градусов, ну, хотя бы шестнадцать.
– А в доме должны быть новые небитые унитазы – где они? Кто их украл, я спрашиваю?
Аллилуйя ничего на это не сказал, а только как-то странно стал захлебываться отдельными
звуками. Спустя несколько секунд, однако, его все же прорвало.
– Вы за это ответите, товарищ Ган! – заверещал он. – Перед самыми высокими инстанциями
ответите!
– Плюс двенадцать лучше, чем минус двадцать, – хмуро отвечали ему. – Так что не зли меня,
Аллилуйя, или будешь искать другого истопника. Посмотрим, как он тебе дом нагреет.
Снизу по лестнице, топоча толстыми ножками, взбежал пухленький человечек с портфелем под
мышкой. Клокоча от ярости, словно разогретый чайник, он промчался мимо нас и выскочил из дома.
Вслед ему с цокольного этажа вдруг высунулась страшная косая морда, в слабом свете одинокой
лампочки совершенно желтая. Ах ты, Боже мой, подумал я, обмирая, это, кажется, черт, а не человек.
Демон, истинный демон!
Истинный демон между тем, заметив меня, сначала осклабился неприятно, потом разглядел что-то
такое, что сделало его совсем серьезным, и он даже церемонно поклонился. Я едва успел неуверенно
кивнуть в ответ, как Покровский увлек меня по лестнице вверх.
– Кто это? – спросил я, переводя дух.
– Где? А, это… – дядя махнул рукой. – Газолин, здешний истопник.
– Из китайцев? – полюбопытствовал я.
Дядя рассеянно отвечал, что точно сказать не может, но, кажется, да. Когда мы оказались на
верхнем этаже перед слегка обшарпанной, но тяжелой, словно кусок мрамора, дверью, он
остановился, как бы набираясь духу, и сказал:
– Хозяйку зовут Зоя Денисовна, или, как сейчас принято говорить, гражданка Пельц. Очень милая
женщина, да ты и сам увидишь.
* * *
И я увидел. Впрочем, то, что я увидел, сложно объяснить словами. Трудно описывать подлинную
красоту, но, встретив Зою, я почуял, что пропал, пропал окончательно, бесповоротно. Каюсь, и раньше
я не всегда бывал верен Тасе, и за нее меня Бог еще накажет, но не в этот раз, нет, не в этот. А тогда
меня поразила любовь – истинная, глубокая и, как стало ясно чуть позже, роковая. Правда, случилось
это не сразу и не вдруг. Любовь не застигла меня врасплох, как уличный убийца, она не выскочила
из-под земли с ножом, но от того действие ее не стало менее гибельным.
Впрочем, повторюсь, все это случилось немного позже. А сейчас дверь нам открыла миловидная
девушка лет, наверное, двадцати – в светлой блузке, темной юбке, чуть поношенных черных туфлях и
в шелковых чулках. Барышня была черноволоса, кудрява, стреляла карими глазками, но тут я не
испытал ровным счетом ничего. Да помилуйте, мало ли кто кудряв, черноволос и стреляет глазками –
неужели же всякий раз испытывать чувства? Нет, нет, я был холоден, как айсберг, о который
разбилось немало женских сердец, и даже почувствовал в груди некую скуку.
– Здравствуй, Манюшка, – сказал дядя, – Зоя Денисовна дома?
– Всенепременно дома, – отвечала Манюшка, делая едва заметный книксен, – когда гости, она
всегда дома. А это кто с вами?
– Племянника привел, – кратко отвечал Покровский.
– Проходите, Николай Михайлович, – пригласила нас Манюшка. – И вы, гражданин племянник,
тоже добро пожаловать.
Слегка конфузясь, что меня из гостей так сразу перевели в граждане, я вошел в прихожую.
* * *
Квартира была велика, и комнат много – во всяком случае, больше, чем у дяди. Я подумал, что
хоромы эти занимают весь этаж, но Покровский сказал, что только половину.
Кареглазая Манюшка помогла нам раздеться в прихожей, и повела дальше, в салон. Тут, однако,
неизвестно откуда явился и перехватил нас у прислуги странного вида человек в серой визитке,
желтом жилете, грязных штиблетах и клетчатых – что меня особенно поразило – штанах. Несмотря на
перенесенные лишения, сам я под визитку никогда не надел бы клетчатых штанов, лучше бы ушел в
метель и вьюгу в одних кальсонах.
Незнакомец вертелся вокруг нас с необыкновенной ловкостью, вскрикивая: «сюда пожалте», «не
споткнитесь, умоляю», «вдохните аромату, парижский шик!» и подобную же же чепуху. Я совсем
потерялся, но, к счастью, дядя, опытный человек, строго спросил у неизвестного:
– Простите, с кем имею удовольствие?
Тот немедленно вытянулся, выгнул грудь колесом, прищелкнул штиблетами и звучным голосом
отрекомендовался:
– Же ву салю![1] Аметистов, Александр Тарасович, ихний кузен, – он тревожно огляделся и,
понизив голос, шепотом прокричал: – Если будут говорить, что не то, не кузен и не Тарасович, ни в
коем случае не верьте. Все это происки врагов мировой революции! Антр ну[2], прибыл сегодня
утренним поездом, единственная гастроль! Куплеты из репертуара Шаляпина.
И, не дожидаясь ответа, запел пронзительным дискантом:
– На земле-е… весь род людской!
Я вздрогнул: это была моя любимая ария, но не в таком, конечно, варварском исполнении.
Пока он пел и тараторил по-французски – надо сказать, необыкновенно плохо и то, и другое, – я
успел его немного разглядеть. Был он не брюнет и не шатен, а нечто среднее; нос длинный, как бы с
усиками на губе, хотя, если приглядеться, никаких усов там не было и в помине. Время от времени на
лице аметистовском вдруг появлялось, а затем бесследно пропадало старомодное пенсне. Вообще,
весь вид его был какой-то несолидный, если не прямо жульнический, но я почему-то почувствовал к
нему необыкновенную симпатию.
«Ничего удивительного, – думал я, – жулики и должны быть симпатичными, иначе кто попадется
на их фокусы. Впрочем, если у них тут принято так петь, то я сам, пожалуй, легко сойду за
Баттистини».
Но тут вокальные экзерсисы Аметистова прервал Покровский.
– Вы сказали «ихний кузен», – повторил он с легкой гримасой образованного человека,
вступившего во что-то для себя неожиданное. – Позвольте узнать, что значит это «ихний» и чей
именно вы кузен?
– Да ихний же, ихний! – вскричал загадочный кузен с небывалым энтузиазмом. – Этой, как ее…
Аллы Вадимовны? Нет, не то. Серафимы Богдановны? Тоже мимо! – Он хлопнул себя по лбу. – Вот
оно – Зоя Денисовна, в крещении Пельц. Вот времена, не то что родной двоюродной сестры имя
забудешь, но и свое собственное. Прошу, спросите, как меня зовут? Нет, не прошу – умоляю,
спросите! Что, не хотите? Ну, так я сам спрошу!
Тут он надулся и выкрикнул невесть откуда взявшимся басом.
– Как же зовут тебя, Аметистов, ответствуй? – и, переменив голос на фальцет: – Что же, вы
думаете, я отвечу? А ничего! Не помню, как меня зовут, то есть начисто. А кто, я вас спрашиваю,
виноват в повальном склерозе? Не знаете? А я знаю. Во всем виноваты Маркс и Энгельс, эти
прелестные вожди мирового пролетариата, давшие миру новые горизонты. Это раньше пролетарий
думал про себя, что он Александр Тарасович, в девичестве Василь Иванович – и довольно с него.
Сейчас не то, сейчас другое. Он и думать про себя забыл, он думает только о социальной
справедливости, он кушать не может без этой справедливости. Вынь ему эту справедливость и
положь, а иначе этот пролетарий начнет рвать на себе цепи, как последний эксгибиционист…
К счастью, тарахтение невозможного Аметистова прервала сама хозяйка квартиры. Что она уже
тут, понял я по внезапно загоревшимся глазам Покровского, который смотрел куда-то за спину
кузена, своей несуразной фигурой перегородившего все горизонты, данные нам, по его же словам,
Марксом и Энгельсом.
– Прочь, Аметистов, – сказала она.
Тот немедленно стушевался, растворился, и стало ясно видно Зою Денисовну Пельц…
К тому моменту я жил в счастье и согласии со своей женой Тасей уже по меньшей мере четыре
года – и это не считая нашу жизнь до свадьбы. Но, глядя на Зою, почему-то вспомнил, что Алексей
Толстой рекомендует начинающим писателям почаще жениться – способствует творчеству. Впрочем,
может быть, это и не Алексей говорил, а Лев, не уверен. Главное при этом, чтобы жена была всякий
раз новая, а то бывают такие мужья, которые без конца женятся да разводятся, но почему-то все с
одной и той же.
И хотя я тогда еще не был настоящим писателем, а был просто земский врач, на какой-то миг я
совершенно забыл, что женат.
Являлся ли вам когда-нибудь в грохочущей конке нестерпимо нежный женский профиль? Нельзя
даже сказать, что безумно красивый, а именно, что нежный, до темноты в глазах, до умопомрачения?
Мне явился, вот только случилось это не в конке и даже не в поезде, а в твердо стоявшем на земле
доме, в квартире Зои Денисовны Пельц.
Она говорила о чем-то с дядей, а я молча стоял и любовался, и только сердце у меня каким-то
странным образом замирало и потом снова начинало биться – уже с удвоенной силой. По общему
мнению, у меня очень здоровое сердце. Тем удивительнее было, что оно то билось черт знает, как
быстро, то совсем останавливалось и не шло по несколько секунд подряд. А виной всему был нежный
профиль.
Нет, все-таки я вру. Какой там профиль, какая конка! Зоя была ослепительно, необыкновенно
хороша, нельзя было не влюбиться с первого взгляда – и я влюбился. И, значит, пес с ним тогда, с
Алексеем Толстым и со всеми на свете львами. Сама любовь стоит перед вами – как же удержаться и
не пасть к ее ногам? Как?
И я не удержался.
Описать ее, конечно, невозможно, потому что я был влюблен, а для влюбленного нет ни глаз, ни
волос, но только непрерывное сияние, которое источает предмет вашей страсти. Рыжая и
зеленоглазая, Зоя смотрела на меня загадочно и чуть улыбаясь. Позже я спросил ее, что она помнит о
нашей первой встрече, она только отмахнулась, сказав, что я был очень смешным. Мне же самому она
смешной не показалась. Волосы ее, я повторяю, рыжие, но не те рыжие, которые выбеливают лицо
женщины и придают ему какую-то бесцветность, а медные, с солнечным отливом, эти волосы как
будто озаряли все вокруг. А глаза ее – что это были за глаза! Там плескалось и море, и небо, и весь
мир. И ты вдруг догадывался, что волосы тут и вовсе ни при чем и что все озаряют именно глаза. А
потом ты смотрел на губы, потом опускал взгляд ниже…
– Какой же ты бандит, – говорила она, смеясь, и шлепала меня по руке, – настоящий разбойник!
И я целовал ее и… боже мой, зачем я ее целовал?! Может, если бы я тогда удержался, все
сложилось бы совсем иначе, и не было того страшного, что случилось потом.
Но это тоже было позже, а сначала дядя представил нас друг другу. Я не знаю, как выглядел я, а у
Зои глаза как будто вспыхнули, когда она на меня поглядела, но тут же сделала равнодушный и
одновременно любезный вид.
– Ты был похож на клоуна, – говорила она позже, – такой печальный от кокаина Пьеро, каких
много бывало в моем салоне. Как же я должна была на тебя смотреть, сам посуди? Ведь я хозяйка, и
это просто неприлично.
И каждое слово тут было правда, кроме того, что печален я был не от кокаина, а от совсем другого
зелья.
Зоя проводила меня в самую большую комнату и, сославшись на важный разговор, увела куда-то
Покровского. У дальней стены на небольшой эстраде развернул крыло черный кабинетный рояль,
напротив него в несколько рядов теснились разнокалиберные стулья. Их с самым решительным
видом оседлали оборванные молодые люди – вероятно, те самые поэты, о которых было столько
разговоров. Оставалось совершенной тайной, как за один год, прошедший со времени февральской
революции, могли они так обноситься. Я стал приглядываться к поэтам, смутно надеясь увидеть
среди них Блока. Но ни Блока, ни Брюсова, ни даже самого захудалого Зоргенфрея я тут не
обнаружил. Наверное, они должны были явиться позже, как украшение вечера, как жемчужина всего
предприятия. Не секрет, что значительные персоны всегда опаздывают, чтобы показать, кто тут
главный. Я, увы, этому высокому искусству так и не обучился: как я ни опаздывал, ничего, кроме
проклятий в свой адрес не получал, и ни разу меня не приняли за значительное лицо. Вы скажете,
наверное, что ничего значительного во мне никогда и не было. С другой стороны, что значительного
было в Зоргенфрее? Тем не менее, он опаздывал сейчас совершенно безбожно, а может, и вовсе не
собирался приходить.
Пока я таким образом размышлял о поэзии, на эстраду вылез толстяк с бородой и усами и, не
кланяясь, сел за рояль. Все зааплодировали, ожидая начала концерта. И концерт начался, но
довольно странно – толстяк взялся рассеянно тыкать одним пальцем в клавиши.
Я прислушался и похолодел: вне всяких сомнений, это был собачий вальс. Если нам весь вечер
придется слушать пение Аметистова и вальсы местного аккомпаниатора, боюсь, я не выдержу и кого-
нибудь убью. Нервы в последнее время у меня расшатались совершенно невыносимо.
Словно услышав мои мрачные мысли, невесть откуда снова явился Аметистов и зашептал на ухо,
противно согревая его жарким дыханием:
– Не обращайте внимания, шер ами![3] Сэ тюн провокасьóн, шутка гения![4] Надеюсь, вы
понимаете, что маэстро просто разогревается, рьен де плю![5] О, я сказу увидел, что вы знаток и
ценитель, вам надо в Ла Скала, и как можно быстрее. Идемте, познакомлю вас, выскажете виртуозу

[djjaz63]

свое восхищение!
Никакого восхищения мнимому виртуозу я высказывать не собирался, да и, признаюсь, вовсе его
не испытывал. Однако увлеченный, словно ураганом, энергией подозрительного кузена, уже через
несколько минут стоял возле рояля и с самой кислой улыбкой глядел на пианиста. Во всем облике
его чудилось что-то ласковое, кошачье, и ощущение это усилилось, когда он посмотрел на меня снизу
вверх. Казалось, что прямо сейчас он мяукнет и потрется о рукав мохнатой головой.
– Вот он, наш гений! – вскрикивал между тем Аметистов, простирая обе руки в сторону толстяка. –
Николай Евгеньевич Буренин собственной персоной, прошу любить и жаловать. Наш Моцарт, наш
Шуберт, наш Людвиг ван Бетховен! Пианист и большевик, член РСДРП с 1904 года. Вы не поверите,
абсолютно героический человек! Одной рукой за совершенно смешные деньги берет на клавиатуре
полторы октавы.
Толстяк, словно желая подтвердить слова Аметистова, изо всей силы ударил по клавишам и
заиграл какой-то невообразимый марш. Мне показалось, что брал он гораздо меньше нот, чем
обещали, но придираться, наверное, не стоило. Играл он действительно лихо, чего после собачьего
вальса никак нельзя было ожидать.
Когда он закончил, выяснилось, что Аметистов куда-то провалился. Сам же Буренин теперь
смотрел на меня ласковыми кошачьими глазами и ничего не говорил. Чувствуя некоторое смущение,
я прокашлялся и спросил, что входит в его концертный репертуар.
– Я старый тапер и не различаю Брамса и Шумана, – с достоинством отвечал на это толстяк.
Сконфузившись, я решил не говорить больше о музыке. Но молчать было невежливо, и я спросил,
не родственник ли он выдающемуся русскому критику и черносотенцу Виктору Петровичу Буренину,
более известному как Хуздозад и граф Жасминов.
– Увы, увы, нет, и даже не товарищ по революционной борьбе, – с охотой отвечал старый тапер. –
Впрочем, скажу вам напрямик, по-большевистски: прекрасный человек Виктор Петрович, мы таких
скоро будем на столбах вешать. И повесим всех до единого, не сомневайтесь, слово старого
подпольщика.
– Отчего же такая суровость? – осведомился я.
Он всплеснул толстыми ручками, которыми непонятно как брал полторы октавы.
– А как же иначе, милостивый государь? Мы провозглашаем пролетарский интернационализм, а
они провозглашают что? Бей жидов – спасай Россию! Или вы, пардон, полагаете это солидной
экономической программой? Нет, скажу я вам, так мы и разруху не одолеем и евреями пробросаемся.
Не желая входить в политические дискуссии, я лишь заметил, что, еврей, безусловно – лучший
друг большевика. Чрезвычайно бесхозяйственно было бы бросаться евреями сейчас, когда прямо на
пороге светлое будущее, до которого буквально один шаг.
– Два, – строго уточнил Буренин, – два шага. Ильич говорил мне частным образом, что Советская
власть плюс электрификация всей страны – вот две составляющих светлого будущего. Ну, разумеется,
евреям там тоже место найдется. Впрочем, попрошу вас никому ни слова, это пока секрет нашей
партии.
И, отвернувшись, он ударил по клавишам, а оказавшийся тут же рядом Аметистов натужным
пролетарским голосом басом запел что-то уж совсем невозможное:
– Эх, яблочко,
да куды котишься,
В Губчека попадешь —
не воротишься!
Эх, яблочко,
да поживи пока,
сперва любила буржуя,
теперь большевика!
Эх, яблочко,
цвета макова,
А я любила их —
одинаково!
Эх, яблочко,
да за обоями,
Выйду замуж – эх! —
да за обоих я…
Я в ужасе попятился к своему месту, а сидевшие в партере поэты неожиданно оживились и даже
начали подпевать. Обнаружилось, что с началом песни зал стал быстро заполняться самой пестрой
публикой. Тут были и солидные господа, напоминавшие купцов второй гильдии, и богато одетые
дамы, при виде которых приходила на ум всемирная выставка в Париже. Однако были и персонажи,
которых иначе как босяками не назвать: рядом с ними даже поэты казались великосветскими
щеголями.
Мне сделалось душно, и я поспешил выйти вон из зала. Негодуя на дядю, что позволил ему
отвести меня в такое странное место, я побрел по комнатам и вдруг услышал знакомый голос
Аметистова.
– Зоя, мон анж[6], это же чистая прибыль! Что ты заработаешь на своих голозадых поэтах и на мсье
большевике? А это живые деньги! Или ты думаешь, что новая власть будет тебя кормить и поить
задаром?
Я изумился. Только что, мне казалось, Аметистов был на эстраде и распевал «Яблочко», и вот он
уже совершенно в другом месте! Как такое может быть? Или я спутал его голос с чьим-то другим?
Раздираемый любопытством, я заглянул в комнату. Там на диванах спиной к двери действительно
сидели Зоя и Аметистов.
– Борис Семенович Гусь готов платить деньги, настоящие золотые десятки – прямо здесь, и без
всяких расписок, – говорил кузен, нервно постукивая пальцами по подлокотнику. – И не только Гусь.
Несмотря на весь этот кавардак, в России остались еще богатые люди. Да, они растеряны, разбиты,
перевернуты. Но они желают любви и твердой почвы под ногами, и эту почву мы можем им
предоставить на взаимовыгодных условиях!
– Ты ненормальный, – отвечала Зоя растерянно, – я не отдам Манюшку на растерзание Гусю.
– Да кто, кто говорит о Манюшке, – вскрикивал кузен, – вокруг полно голодных профессионалок!
Впрочем, ты права! Профессионалки грубы и пошлы, а у нас изысканная публика. Надо подыскать
приличных женщин, клиент падок на приличных женщин.
– Замолчи, – твердо сказала Зоя, – я не превращу свой дом в вертеп.
Аметистов внезапно оглянулся на дверь, и я еле успел спрятаться. Не желая быть застигнутым,
попятился назад, и вдруг наступил на чью-то ногу. Прямо из воздуха передо мной возник Великий
Могол, или Чингис-хан, или Темучин – ну, словом, та самая косая желтая физиономия, которая так
напугала меня давеча, когда мы с дядей входили в дом.
– Прошу прощения, – пробормотал я, стараясь, чтобы голос мой не дрожал, – я вас не заметил.
Желтая рожа, однако, ничего не сказала, только взяла меня за рукав и потянула за дверь. В тот же
миг из комнаты в прихожую выглянул Аметистов и прокричал:
– Никого тут нет, Зоенька, у тебя паранойя! Аллюсинасьóн[7] – и не более того!
Стало тихо. Страшный человек, пленивший меня, стоял совсем рядом и весьма невежливо глядел
прямо мне в глаза.
– Чем могу служить? – поинтересовался я, слегка откашлявшись.
– Вы врач? – сурово спросил он.
– Простите? – растерялся я.
– Ваш дядя говорил Зое, что вы врач, – сказал он уже утвердительно.
– Да, – отвечал я, – но дело в том, что…
Однако он уже не слушал, а железной своей рукой тащил меня вниз по лестнице. Я даже не
пытался сопротивляться – такой ужас он мне внушил. Спустя минуту мы уже стояли на цокольном
этаже, напротив двери, за которой, очевидно, и жил взявший меня в плен Чингис-хан. Меня почти
втолкнули в квартиру, я зажмурился и застыл, ожидая по меньшей мере удара кастетом. Однако все
было тихо.
Постояв несколько секунд, я решился открыть сначала один глаз, потом другой. В комнате не
было света, только в дальнем углу топилась печка-буржуйка, давая небольшое неверное освещение и
явственное тепло. Довольно быстро стало ясно, что в квартире есть еще кое-кто, кроме нас с Чингис-
ханом. Прямо посреди комнаты на старом диване сидел седоволосый, но стройный и моложавый
человек. Если бы не седина, ему нельзя было дать и пятидесяти. Лицо его казалось словно в граните
вырезанным, а глаза были глубокие и страшные. Несколько секунд мы просто глядели друг на друга.
Потом он вопросительно поднял бровь и проговорил:
– Ну-с, милостивый государь, и от чего же вы собираетесь меня лечить?
Я растерялся.
– Прошу прощения… Почему вы решили, что я буду вас лечить?
– Потому что вы доктор.
Однако… Откуда он знает? Незнакомец улыбнулся.
– Я бы мог изобразить из себя Шерлока Холмса и назвать кучу признаков, но все гораздо проще:
Газолин таскает ко мне врачей, полагая, что они смогут меня вылечить.
– Он хороший доктор, – сказал Газолин. – Пусть посмотрит господина.
Эта убежденность, кажется, немного поколебала хозяина квартиры. Признаюсь, убежденность эта
и мне показалась странной.
– Вы, сударь, невропатолог? – поинтересовался незнакомец.
Пришлось признаться, что я венеролог, и это, кажется, немало повеселило моего визави. Мне
почему-то показалось обидным его веселье, и я довольно сердито заметил, что в последний год жил в
деревне, так что у меня была широчайшая практика, в том числе и по части неврологии. – Кроме
того, – проговорил я не без гордости, – все говорят, что я неплохой диагност. – И добавил. – Впрочем,
если вы не желаете, я не настаиваю.
И действительно, выходило странно: как будто не меня сюда притащили, а я сам набиваюсь
лечить чужую и неизвестную мне болезнь. Как бы там ни было, Нестор Васильевич Загорский – а
именно так представился мне новый знакомец – разрешил все-таки его осмотреть.
– По правде сказать, не знаю, что там осматривать, – заметил он. – Формально дело обстоит до
невозможности просто. Боевое повреждение периферической нервной системы, как следствие –
полная недееспособность. Некоторое время я был практически овощем, но мой добрый Ганцзалин
меня не бросил и таскал по самым разным врачам. Меня пытался лечить даже один китайский доктор
– мой помощник отыскал его в Самаре. Однако после переворота тут началось такое, что доктор
почел за лучшее вернуться обратно в Поднебесную. Вероятно, так бы я и окончил жизнь в тягостном
оцепенении, но, как говорится, клин клином вышибают. Небольшой случайный инцидент – и я
пришел в себя. Однако способности мои пока сильно ограничены, фактически я полуинвалид.
Исследования при помощи осциллографа ясных результатов не дали. Удалось даже сделать
рентгеновский снимок позвоночника, но и там никаких видимых нарушений нет.
Я взялся за дело: исследовал сухожильные рефлексы, расспросил о симптомах. Загорский
жаловался на частичную парализацию правой руки и правой ноги, боль в конечностях и возникающие
в них непроизвольные движения. Не скрою, тут пришлось призадуматься и думать по крайней мере
минут пять.
– Что ж, – сказал я, откашлявшись. – Не являясь специалистом в неврологии, не могу судить
определенно, но полагаю, что при ранении были задеты клетки Беца.
– Гигантские пирамидальные нейроны? – с любопытством спросил Нестор Васильевич. – То есть
нарушения, по-вашему, локализованы в первичной моторной коре?
– Может быть, так, а может быть, дело в самом пирамидном тракте, – пожал я плечами. –
Окончательный диагноз требует серьезных исследований. Боюсь, в России сейчас это невозможно,
надо бы ехать в Европу.
– Рад бы в рай, да рожей не вышел, – многозначительно заметил Газолин.
Загорский бросил на него суровый взгляд и велел перестать коверкать пословицы, в которых он
ничего не понимает. Затем снова обратился ко мне и заметил сокрушенно:
– Если оставить за скобками манеру выражаться, этот разбойник прав – в Европу пока мне путь
заказан.
Я хотел было спросить, почему бы это, но вовремя передумал.
Мы еще немного поговорили о вероятных причинах болезни и возможных способах терапии.
Признаюсь, меня поразила осведомленность Загорского в медицине. Впрочем, встречались мне
пациенты, знавшие о своей болезни гораздо больше среднего врача. Так или иначе, мне показалось,
что хозяин квартиры остался нашим разговором доволен.
– Понимаю, что вопрос может выглядеть неуместным, но сколько вы берете за визит? – спросил он
наконец.
Я поднял руки, протестуя: ничего не надо, считайте это просто дружеским участием. Загорский
усмехнулся.
– Ну что ж, тогда на правах друга позвольте задать вопрос: как вы стали морфинистом?
Признаюсь, я несколько растерялся: неужели это так видно?
– Это видно опытному человеку, – отвечал Нестор Васильевич. – И видно ясно – несмотря на то,
что сейчас вы лечитесь.
Конечно, подобная тема при других обстоятельствах мне показалась бы по меньшей мере
бестактной, но сейчас я почему-то заговорил о моей болезни с необыкновенной легкостью.
– Всему виной случайность. Отсасывал у ребенка дифтеритные пленки, по недосмотру заразился.
Ввел себе противодифтерийную сыворотку. От сыворотки начался страшный зуд, лицо распухло, как
подушка. От боли не мог спать, впрыснул себе лекарство. Раз, другой, третий – и привык.
Нестор Васильевич покачал головой, он теперь смотрел на меня грустно и даже обеспокоенно.
– Вам непременно нужно лечиться, – сказал он. – И дело даже не в том, что такая зависимость
чревата тяжелыми последствиями. Дело в том, что страну захватывает хаос. Я не сивилла[8], но
предсказываю, что обывателю в России скоро будет трудно найти кусок мяса, а уж про алкалоиды,
добываемые из мака снотворного, вообще придется забыть. Ну, или они будут стоить столько, что
гонораров врача на них не хватит.
Я описал Загорскому метод, которым лечил меня старый доктор. Нестор Васильевич поморщился:
это, по его мнению, было совершенно не то.
– Можно, конечно, попробовать вытеснить сильное средство чем-то послабее. Но, во-первых, это
менять шило на мыло, во-вторых, неизвестно, как примет такую замену организм. Нужен
радикальный и в то же время щадящий способ.
– Но где же взять такой способ? – развел я руками.
– Такой способ существует, – отвечал Загорский холодно, – и я его знаю.
Я смотрел на него выжидательно, но он молчал, только странная тень гуляла по его гранитному
лицу, озаряемому отблесками пламени из печки. – Так что это за способ?
– К сожалению, не могу вам сказать…
Я почувствовал себя обманутым. Что же это такое – знать способ и не говорить его больному? –
Дело в том, – продолжал он, заметив мое удивление, – дело в том, что пациент не должен знать сути
метода. В противном случае метод не подействует.
Я смотрел на него в изумлении: как же тогда метод применять? Если нельзя его говорить
пациенту, значит, он бесполезен. Но загадочный мой хозяин, поразмыслив самую малость, все-таки
нашел выход из положения. Он быстро начеркал что-то на листке бумаги, потом сунул его в конверт
и тщательно заклеил.
– Не вскрывайте конверт ни в коем случае, – сказал он. – Конечно, вас будет преследовать соблазн,
но не уступайте ему, если жизнь вам дорога. А когда вернетесь домой, непременно отдайте конверт
вашему доктору. Пусть он вскроет его и точно следует описанным там рекомендациям.
Я смотрел на него в изумлении. Я ясно видел, что Загорский – человек необыкновенный. Но кто он
– врач, ученый или просто, что называется, из бывших? Я даже осмелился спросить Нестора
Васильевича о роде его занятий.
В глазах его при этом вопросе зажглось темное пламя. Несколько секунд он смотрел на меня, не
отрываясь. Потом вдруг усмехнулся и ответил:
– Не в моих правилах рассказывать о себе посторонним. Однако я вижу в вас нечто… – он
пощелкал пальцами, подбирая слово, – нечто не совсем обычное. Я не знаю источника той силы,
которая стоит за вами, но это большая и мощная сила. Возможно, судьба в лице моего бестолкового
помощника не случайно привела вас сегодня в мое убогое обиталище. Возможно, в этом есть некая
необходимость – в равной степени касающаяся и вас, и меня.
(О, как он был прав! Прав во всех отношениях, начиная с того, что меньше, чем через два года
меня контузило, и я приобрел похожие симптомы, и заканчивая… Но, однако, об этом пока рано
говорить).
– Кроме всего прочего, – продолжал Загорский, – мне кажется, что вы человек не болтливый.
Поэтому я скажу вам, кто я такой.
Тут он сделал многозначительную паузу. Глядя на него, можно было решить, что он король в
изгнании, или падший ангел, или еще какое-нибудь фантастическое существо, вынужденное
скрываться от новой власти. Однако ни в чем таком он, разумеется, не признался, сказал лишь, что
он – сыщик, детектив, специалист по уголовному праву.
– Боюсь, впрочем, что в нынешних обстоятельствах ремесло мое окажется невостребованным, –
невесело заметил он. – Когда к власти приходят уголовники, они в первую очередь убирают тех, кто
способен с ними бороться. И это вторая причина, по которой я пока не выхожу из дома.
После этого мне оставалось только откланяться. Таинственный Газолин, который работал в доме
истопником, отвел меня обратно к Зое. Этот желтый человек, которого я поначалу принял за демона,
после нашего разговора с его хозяином проникся ко мне таким доверием, что даже пожаловался на
трудности в своей работе истопника.
– Разруха, – сказал он с отвращением, – революция и разруха! Батюшка-царь арестован, Керенский
сбежал, а с ними пропали уголь и нефть. Топить дом нечем, а топить надо. Потому что зима.
Я полюбопытствовал, как же он выходит из положения.
– Ганцзалин выходит, – отвечал он загадочно…

[djjaz63]

Глава вторая
Страсть и тоска
Не спрашивайте меня, как я попал в квартиру Зои Денисовны второй раз, скажу только, что был я там
уже без дяди – моей сообразительности хватило, чтобы найти ее самому. Меня подмывало заглянуть
еще раз к истопнику и увидеть Нестора Васильевича, но в последний момент я чего-то испугался и
прошел мимо, не спустившись в цокольный этаж.
Манюшка, открыв дверь и, обнаружив меня, совершенно не удивилась и молча пропустила внутрь.
Еще меньше удивилась Зоя.
– Я ждала, – проговорила она. – Хорошо, что ты пришел сегодня, как раз никого не будет.
Тут она взяла меня за руку и увлекла за собой вглубь квартиры. Очнулся я, только поняв, что
оказался в ее спальне, в алькове. Так странно было видеть тепло и красный цвет страсти, царивший
здесь посреди мирового безумия, когда люди убивали друг друга за непонятные им самим идеи
равенства и братства или, напротив, великой и неделимой России, свободной от большевиков.
Она поцеловала меня первой. Когда-нибудь, спустя миллионы лет, когда меня, возможно, призовет
к ответу Бог, в которого я тогда не очень-то верил, и ангелы, в которых я не верю и сейчас, это
единственное, что я смогу ответить на их упреки. – Как же ты мог, – спросит, вероятно,
Вседержитель, – ведь у тебя жена, почему ты не устоял?
И я отвечу:
– Я не устоял, потому что устоять было невозможно. Она первая меня поцеловала.
И, подумав, добавлю:
– Но я сам этого хотел.
И тем, разумеется, отменю любое и всякое помилование.
Для того, чтобы понять случившееся позже, надо знать, что значила для меня Зоя Пельц. Но чтобы
понять это, мало слов. Надо видеть ее, как видел ее я, надо трепетать за нее, как трепетал я, надо
целовать ее, как целовал ее я, и надо любить ее, как любил ее я. И еще надо было быть мной.
Старый врач так и не излечил меня от зависимости. Прочитав переданное ему письмо Загорского,
он несколько нахмурился, задумался, а потом вынес свой вердикт.
– Я слышал про этот метод, – скажет он, – но это совершенно, совершенно ненаучно. Нет, так
никого излечить нельзя, так можно только навредить.
И он сжег листок на свече и потом еще развеял пепел по воздуху, как будто боясь, что письмо
каким-то образом восстановится из небытия и явится мне если не наяву, то хоть во сне. Итак, доктор
сжег инструкцию, но и сам вылечить меня не смог. При этом он полагал, что я могу излечиться одним
только усилием воли. Не знаю, может быть, и были на свете люди, которые могли справиться с
безумием усилием воли, но я, признаюсь, к подобным счастливчикам никогда не принадлежал.
Таким образом, к Зое я отправился совершенно больным. Но так сильна была моя тяга, таким
светом озарялось все в ее присутствии, что я добрался и не упал в судорогах где-нибудь по дороге, и
меня не добили грабители, не сняли с меня неважнецкое мое пальто и ботинки, которым, признаюсь,
уже нестерпимо хотелось каши.
Зоя, только взглянув мне в глаза, поняла, что меня тяготит, что разжигает в моей душе гибельное
багровое пламя, какую власть взял надо мной царь в красной короне.
– Бедный мой, бедный, – она погладила меня по голове, – тебе очень плохо?
И хотя я через силу улыбнулся и пробормотал что-то преувеличенно бодрое немеющими
челюстями, она все видела сама.
– Не бойся, – сказала она, – Херувим принесет тебе лекарство. У него прекрасное зелье, чистое, он
не разбавляет его совершенно.
Я только головой покачал. Впору было посмеяться, что дурман мне будут носить те самые ангелы
и херувимы, в которых я не верил, но меня охватил стыд и страх. Что будет дальше? Сколько мне
осталось еще, пока мир не затянет черная пленка безумия, пока тело не начнет разлагаться на глазах?
– Не бойся, милый, – она обнимала меня, – я все для тебя сделаю, я спасу тебя. Я сейчас.
Она приносила опий, говоря, что это совершенно медицинское средство, его прописывают всем
страдающим больным, давала мне, и мир начинал играть новыми красками, и боль в душе
ослабевала.
Что касается Херувима, то это оказался не ангел, конечно, а китаец, правда, совсем не такой, как
Ганцзалин. Это был подлинный китайский ходя – маленький, услужливый и очаровательный, как
настоящий херувим. Он работал в прачечной и до печенок был влюблен в Манюшку. Я как-то
подслушал их разговор, смешной и небывалый.
– Манюска, – говорил он с ужасным акцентом, – я тебе люби. Я тебе зеню, ехати в Санхай. Санхай
тепло, будем китайса дети лоди-лоди.
– Да вот еще, – фыркала Манюшка, – не собираюсь я с тобой ехать ни в какой Шанхай. С какой
стати?
От таких слов Херувим вспыхивал, как спичка, и начинал страшно кричать.
– Мине не люби? – вопил он. – Ганцзалин люби? Целовала Ганцзалин, отвецай?!
– Еще чего, – смеялась Манюшка, – он старый, нужен он мне.
Но Херувиму такая логика была непонятна. Он продолжал интриговать и выдвигал против
соперника страшные обвинения.
– Ганцзалин не люби, – грозно говорил он. – Он не éсе настояси китайса, éсе поддельный. Он есе
японса, пелеоделася. Он со мной китайски не говоли, луски говоли. Я сплоси: ты китайса – зацем
китайски не говоли? Ганцзалин говоли, цо он луски подданны. Это влет, собака. Он плосто китайски
не знай, плосто диди-гугý[9], не есе говоли, есе блям-блям. Говоли, из Сианя плиехала, там все блям-
блям. Санхай не знай, мандалина не знай[10], один блям-блям знай – не есе китаец, есе цзулик… Не
люби его, не целуй. Люби меня, целуй мало-мало, оцень холосо бýди!
* * *
За всеми страстями я почти забыл, для чего ездил в Москву – кроме, разумеется, лечения. А между
тем в Москву я ездил, чтобы избавиться от воинской повинности. Это был не первый мой приезд, и
меня никак не хотели освобождать. Но нынче, освидетельствовав, поняли, что никуда в таком
состоянии я не гожусь. Никакой я теперь не доктор, меня самого надо лечить, да и то уж скорее я
погибну, чем снова примкну к сонму здоровых людей.
Итак, от повинности меня освободили, и надо было возвращаться в Вязьму. Сначала я мечтал
уехать в Киев. Но теперь, после знакомства с Зоей, решительно не мог даже думать о том, чтобы
покинуть Москву. Нет-нет, я, конечно, умру, но пусть это будет сладкая смерть в объятиях любимой
женщины, а не голодное угасание среди озверелых пролетариев вроде дядиного Шарика, которых
хлебом не корми, дай только колбасы налопаться.
Так я и сказал Покровскому, закончив бесполезный курс у старого психиатра.
– Извини, дядя Коля, – проговорил я крайне решительно, – но ни в какую Вязьму я не поеду! Я
остаюсь в Москве, такова моя судьба.
Дядя опешил, он никак не ожидал подобных результатов лечения. Покровский внимательно
поглядел на меня и все прочитал в моем мятом и двусмысленном облике.
– Боже мой, – сказал он, – это все Зойка! Я так и знал, что этим закончится, я чувствовал! – Не
называй Зою Денисовну Зойкой, это мне неприятно, – попросил я его.
– Кой черт не называть, – не сдержался Покровский, – я бы и не так еще назвал…
Но я его оборвал и сказал, что люблю Зою, и это чувство окончательное и бесповоротное.
Дядя схватился за голову:
– А как же Тася? Что я скажу твоей жене?
Я посоветовал сказать, что это любовь. Тася женщина, она поймет.
– Хорошенькое у тебя представление о женщинах, – проворчал Николай Михайлович. Потом он
заглянул в мои расширенные зрачки, и зрачки эти натолкнули его на новую мысль.
– Все понятно, – сказал он торжествующе, – ты остался с Зоей, потому что она тебя привязала. Она
дает тебе эту дрянь.
– Ерунда, – сказал я, – ничего подобного нет и быть не может.
Я не солгал, Зоя и правда не давала мне ту дрянь, о которой говорил Покровский, она давала мне
другую дрянь, не менее въедливую. Одним словом, я все сказал дяде, взял свой чемодан и отправился
жить к Зое.
* * *
Она встретила меня с радостью, но и с тревогой, которой я не ожидал. Я обнял ее и долго-долго
держал в объятиях, а она вдруг сказала:
– Но как же твоя жена? Ведь ты ее бросаешь…
– Что ж, придется расстрелять меня по законам революционного времени, – вздохнул я.
Но Зоя шутки не приняла и сказала, что я непременно должен с Тасей поговорить. Я отвечал, что с
женой отлично поговорит уполномоченный мною дядя. И это даже будет лучше, потому что дядя
человек разумный и знающий обхождение. И если Тася с горя вдруг решит расцарапать мне
физиономию, то поступить так с дядей ей даже в голову не придет.
Я, конечно, продолжал шутить, но на душе у меня лежал камень: теперь было ясно, что дело так
просто не выгорит. Видимо, придется действительно ехать в Вязьму и говорить с Тасей. Боги, как все
это было мучительно, и как мне этого не хотелось! Почему нельзя жить весело и легко, почему нельзя
каждый день пить шампанское и есть черную икру? Почему если у тебя уже есть одна женщина,
заводить других – непозволительная роскошь? А как же восточные набобы с их гаремами, когда
довольны и те, и эти? Впрочем, говорить о набобах в период красногвардейской атаки на капитал,
кажется, не совсем уместно. Но ведь люди-то хотят жить и любить, и не через сто лет, когда наконец
настанет светлое будущее для всех пролетариев, а прямо сейчас.
Но все эти политические философствования не отменяли необходимости сделать решительный
шаг. Пора было отправляться на разговор к Тасе.
– Хочешь, поеду с тобой? – предложила Зоя.
Я отказался наотрез. Хорош муж – уехал с болезнью, а вернулся с любовницей. Мне казалось, что
если не показывать Зою Тасе, все может пройти как-то легче, проще. Может быть, вообще не говорить
ей, что у меня появилась другая женщина – ведь это оскорбительно! Просто сказать, что наши
отношения исчерпали себя… Хотя как, помилуйте, они могли исчерпать себя за неполные пять лет?
Если бы я был пролетарий, я бы подвел подо все философскую базу. Сказал бы, предположим, что
мы расходимся, поскольку стоим на разных идейных платформах. К примеру, я на монархической, а
Тася на мелкобуржуазной. Но вся-то и сложность была в том, что Тася ни на какой платформе не
стояла, точнее, стояла на той, на которой стоял я. И если бы завтра я вдруг перешел с монархической
платформы на социал-революционную или даже большевистскую, Тася бы тоже следом за мной стала
эсеркой или большевичкой. Нет, как сказали бы индусы, видно, в прошлой жизни я сделал что-то
непристойное, раз меня теперь так влечет к разврату и женщинам. А коли так, придется избывать эту
карму всеми возможными средствами.
* * *
Через два дня я вышел из дома и направился на вокзал. Решил даже чемодана не брать, но Зоя
настояла.
– Возьми, – сказала она, – неизвестно, как дело сложится. Сейчас такие поезда – до Вязьмы можно
неделю ехать.
И в самом деле, наступление эпохи военного коммунизма на поездах сказалось совершенно
отвратительно. В лучшем случае они безбожно опаздывали, в худшем – совсем не ходили. Зоя хотела
проводить меня на вокзал, но я категорически отказался. День клонился к закату, и я не желал, чтобы
она возвращалась домой вечером в темноте. Это было и холодно, и очень опасно. Когда становилось
темно, на улицы выходили мешочники и уголовные элементы.
Мы обнялись на прощанье, и она прильнула к моим губам. Поцелуй был жаркий, закружил мне
голову. Но вместе с поцелуем этим в сердце мое вползла какая-то отвратительная безнадежная тоска,
как будто я целовал Зою последний раз в жизни.
– Не волнуйся, милый, и возвращайся поскорее, – шепнула она мне.
Я вышел на улицу и помахал ей: она стояла в окне, и вид у нее был печальный, хотя она и
улыбалась. Вернись, безумец, куда ты уходишь от своего счастья, сказал кто-то внутри меня. Забудь
про все – про долг и приличия, про нужду и необходимость, и будь рядом со своей судьбой, со своей
любовью!
Но я не послушал умного голоса – надеялся, что все обойдется. Думал, что не пройдет и пары
дней, как я вернусь обратно, и вот тогда мы больше никогда не расстанемся и всегда будем вместе.
На улице я неожиданно увидел двух родственников: дядю Николая Михайловича и другого дядю –
Михаила Михайловича. Вид у них был одновременно решительный и смущенный.
– Что вы здесь делаете? – спросил я, но тут же сам и догадался. – За мной пришли? Поздно,
поздно, я уж и сам возвращаюсь.
И указал на свой чемодан. Услышав мои слова, оба дяди немедленно повеселели. Разумеется, им
совсем не улыбалось силком тащить взбесившегося племянника из Москвы в Вязьму. Вероятно,
пришлось бы задействовать свои врачебные связи, науськать на меня каких-нибудь чекистов, чтобы те
под видом борьбы с контрреволюцией и саботажем арестовали бы меня и доставили прямо в лоно
семьи. И действительно, меня вполне можно было считать саботажником на семейной ниве. К жене я
возвращаться не хотел, а хотел жить с любовницей: если это не саботаж, то уж и не знаю, что тогда
называть саботажем.
– Сам посуди, голубчик, могли ли мы оставить это дело просто так? – примирительно заговорил
Николай Михайлович. – Ведь вы, как ни крути, с Тасей венчанная пара. Что бы мы сказали сестре
нашей, а твоей матери Варваре Михайловне? Не уберегли, выходит, ребенка, совсем с катушек
съехал, от жены ушел.
– Ах, дядюшки, вы тут совсем ни при чем, с катушек я съехал задолго до вас, – заметил я. – Но все
равно, за заботу спасибо. Кстати, как же это вы собирались меня брать, неужто голыми руками? Надо
было хотя бы мешок с собой прихватить и палку потяжелее. Неудобно как-то получается, что я,
племянник, учу вас, многоопытных дядек, как возвращать мужей женам. К вашим годам такие важные
вещи надо бы знать самим.
– Не нужно нас учить, мы сами кого угодно поучим, – отвечал Михаил Михайлович. – Мы хотели с
тобой сначала последний раз поговорить, попробовать вразумить, а потом уже и в мешок.
Но я повторил, что они опоздали и с вразумлением, и с мешком, я уже еду к жене сам, по доброй
воле. Я решил пока не говорить, что в Вязьму еду только чтобы объявить Тасе об уходе: не хотелось
огорчать добрых дядюшек моих. Пусть лучше печальную новость узнают от кого-нибудь другого, а не
прямо из моих уст.
Дяди на радостях решили проводить меня прямо до поезда. Напоследок от чувств долго
прижимали к родственной груди, желали семейного счастья и здоровья, так что мне даже сделалось
перед ними немного совестно.
* * *
До Вязьмы я, как и следовало ожидать, доехал с приключениями. Но подробнее об этом как-нибудь в
другой раз. Скажу только, что ночью дьявольски простыл в холодном поезде, до дома еле добрался и
тут же слег в лихорадке. Болел тяжело, дело отягощалось моей безумной тягой к дурману. Был так
слаб, что Тася не хотела мне его давать, и я мучился вдвойне – от лихорадки и от зависимости. Тася
поначалу очень боялась, что это тиф, но это был не тиф.
Немного окрепнув, стал думать, как подступить к Тасе с моим уходом, но тут пришло письмо от
брата Николая из Киева. Брат писал, что мать наша тяжело больна и если не отправиться туда прямо
сейчас, можно даже не поспеть с ней проститься.
Поскольку от военной повинности меня освободили, мы с Тасей вольны были ехать куда угодно,
хоть в Киев, хоть в Москву. И хотя сердце мое рвалось к Зое, но как можно было бросить мать и всю
семью в такой тяжелый час? Скрепя сердце, принял решение ехать к матери в Киев. Надеялся, что
потом, когда все прояснится, можно будет сказать все Тасе и уехать в Москву. Что будет делать Тася,
оставшись одна в Киеве в разгар гражданской войны, об этом я как-то не думал.
В конце февраля мы покинули Вязьму и не помню в каких числах марта были уже в Киеве. На
вокзале никто нас не встречал, чему я немного удивился и даже испугался – не опоздали ли мы.
Однако дома нас встретили братья, сестры и здоровая, хотя и несколько обеспокоенная мама.
– Так ты уже выздоровела? – спросил я с удивлением.
Выяснилось, однако, что мама и не думала болеть. Но как же письмо Коли, что это значило?
Оказалось, что никаких писем брат мне не писал. Я никак не мог в это поверить. Тогда Никол
потребовал показать письмо, чтобы сличить почерк. Но письмо я, как назло, где-то посеял.
Потом я долго думал, откуда же взялось письмо и кто мог его написать. Наконец догадался, что
писал его никто иной, как хитроумный дядюшка Николай Михайлович. Видно, после моего отъезда
он все вызнал у Зои и решил написать письмо от имени Николки, чтобы таким образом увезти меня
подальше от Москвы и от моей любви и сохранить нашу с Тасей семью. Поняв это, я только
подивился азиатской изощренности дядюшки, но держать на него обиду не имел уже сил.
Как бы там ни было, уезжать обратно сразу в Москву не было никакой возможности, это
смотрелось бы уж совсем дико. Решил подождать для приличия хотя бы пару недель. Но по
прошествии этих недель был так захвачен своей злосчастной болезнью, что сил у меня почти ни на
что не оставалось.
Надо сказать, от зависимости меня все-таки спасли. Нашелся врач, они с Тасей придумали
интригу: давать мне не чистую порцию дурмана, а понемногу разбавлять ее, день за днем снижая
концентрацию. И способ этот, как ни удивительно, подействовал.
Теперь совершенно спокойно я мог ехать в Москву, вот только сделать этого было нельзя. Война
дошла до нас, и власти сменялись, как в чехарде: гетман, немцы, Петлюра, большевики, белые – и
снова, и снова, по бесконечному кругу. Пассажирские составы перестали ходить, ходили только
военные поезда. Чтобы сесть на такой поезд, требовались особые документы, каких у меня не было и
быть не могло. Да и опять же, не мог я бросить Тасю и всех остальных в такой тяжелый час. Надо
было поддерживать друг друга и как-то выживать. Я сказал себе, что соберусь в Москву при первой же
возможности, а сейчас пока буду жить, как живется.
Жилось, впрочем, ужасно. Иной раз бывало так страшно, что казалось, не доживешь до утра. По
улицам ходили пьяные бандиты с ружьями, посвистывали пули, любой поход в магазин или аптеку
превращался в смертельную рулетку.
Денег не было совсем, зато город наводнили крысы. Были они наглые, в квартиры заходили, как к
себе домой. Однажды взбесившийся грызун загнал меня на стол и бросался, желая укусить, я еле
отбился палкой. В другой раз крысы прорвались в дом и атаковали нас целой ватагой.
Крыс можно было понять: в городе сделалось голодно, отбросов никто не оставлял. Людям тоже
приходилось несладко. Жена моя Тася распродавала понемногу отцовское столовое серебро, тем и
держались. Собирались с родственниками в складчину, у кого что есть. К счастью, муж сестры Вари,
Карум, при всех властях ухитрялся быть на плаву, так что средства у него имелись. Мы с Тасей без
зазрения совести брали у него в долг. По-хорошему, надо было бы растянуть деньги на некоторое
время, но после всех испытаний ужасно хотелось радости, праздника. Так что покупали мы на
Карумовы деньги вино и икру, французские булки и масло, устраивали пирушки. Карум, разумеется,
был недоволен, говорил Варе, что мы едим и пьем, а денег не отдаем. Но как же, помилуйте, отдавать
деньги, ведь для того они и берутся, чтобы есть и пить!
Я завел врачебную практику – пока небогатую, но какие-то средства дает. Хозяин дома,
Листовничий, живущий на первом этаже, сильно моей практикой расстроен. В основном ко мне ходят
проститутки и венерические солдаты, Листовничий трепещет, что они походя развратят и изнасилуют
его молодую дочь. Разумеется, он бы хотел, чтобы ко мне ходили только матери семейств и
университетские профессора, но тогда, боюсь, мы с Тасей окончательно померли бы с голоду.
Как-то раз во всей этой круговерти меня даже силой мобилизовали синежупанники. Им было все
равно, врач ты или кто другой, на пушечное мясо любой сгодится. Думаю, к этому дню давно бы уже
гнил я в безымянной могиле, если бы не плюнул на честь и прочие предрассудки и не сбежал от них
самым решительным образом.
Когда-нибудь кто-нибудь напишет об этих странных и страшных временах. Иногда мне кажется,
что таким человеком мог бы быть и я, но на это не надеюсь и даже не думаю об этом пока. Довольно
уже и того, что жизнь продолжается и встает новое утро, а что там будет через месяц или год – этого
никто не знает, не исключая самого Вседержителя, который, кажется, закрыл лицо свое от наших
бесчинств.
Здесь много литераторов, в том числе и московских, и петроградских, есть и ученые. Они бежали
сюда от голода и холода, бежали, надеясь укрыться в мирном теплом Киеве, где цветет по весне
белая, как невеста, вишня и Днепр по-прежнему величаво несет свои могучие волны, разделяя город
на две части. Тут образовалась даже академия, не говоря уже о многочисленных поэтических вечерах
и спектаклях. Президентом академии стал Вернадский, надо бы почитать что-нибудь из него.
* * *
К осени 1919 года меня все-таки мобилизовали, но это уже были белые. Напялили на меня френч,
надели шинель и погнали во Владикавказ. Тася плакала, провожая меня, боялась, что убьют. Через
месяц я ее вызвал, она ко мне приехала. Был я, к счастью, не офицером на передовой, а служил по
специальности, то есть врачом. Позже меня отправили в Грозный, потом мы жили некоторое время в
Беслане.
Нормальной жизни нигде не было, все время приходилось изворачиваться и юлить, пытаясь
выжулить у власти и уполномоченных ею лиц хотя бы кусок хлеба. Всерьез занялся литературой,
написал даже несколько пьес, которые ставили в местных театрах. Ничего более ужасающего по
наглости и бездарности, чем мои пьесы, мир не видывал. Однако туземцы, кажется, довольны:
подходят, жмут руку, говорят, что пьеса прекрасная – тьфу! Впрочем, есть у меня одно оправдание –
всякая тварь хочет жить, и литератор не исключение. А что пьесы можно было бы писать и получше,
об этом я знаю сам, вот только кому сейчас нужны хорошие пьесы? Здесь вам не Художественный
театр и не Антон Чехов, здесь военный коммунизм и гражданская война. Впрочем, спустя некоторое
время понимаешь, что гражданская война с тех пор прочно укрепилась у нас в обществе, и каждый
хочет затоптать каждого. В этих условиях, конечно, чем бездарнее искусство, тем больше у него
шансов прокормить своего создателя.
Иногда в надежде поправить свои дела играл на бильярде – обычно продувался с треском.
Однажды до того дошло, что в Ростове заложил Тасину золотую браслетку, которую брал на удачу.
По счастью, встретил двоюродного брата Константина, отдал ему квитанцию, просил браслетку
выкупить.
Как-то раз чуть не расстреляли меня красные, другой раз едва не был убит то ли ингушами, то ли
осетинами. Вспоминать об этом сейчас не хочется, дело совсем неприятное, даже учитывая то, что
все-таки не убили. После контузии обзавелся чем-то вроде нервного тика – вот тут, как ни странно,
очень пригодился наш разговор с Загорским. Благодаря его массажу смог я более-менее привести себя
в норму, хотя иной раз, бывало, по-прежнему внезапно дергал рукой и корчил рожи.
Впрочем, если отбросить постоянный голод и скитания, можно сказать, что жили по-своему
весело, а я так и вовсе приобрел бесценный опыт. Общался и с казачьими атаманами, и с генералами,
в том числе с белым генералом Гавриловым. Когда выпьют, атаманы эти становятся совершенно
литературными персонажами, как их в романах и пьесах изображают, а, впрочем, и трезвые
ненамного лучше.
В Батуме на улице встретил поэта Мандельштама с женой. Он известен был как акмеист-адамист
еще до революции. Расспрашивал его, как можно опубликоваться в Москве, кому слать рукописи.
Мандельштам, человек опытный, отвечал, что никому ничего слать не нужно, а надо самому ехать в
столицу и брать редакторов и издателей за рога. Как ни странно, разговор этот вдохнул в меня
надежду, и я засобирался в Москву, где и оказался в конце сентября 1921 года.
Однако за несколько месяцев перед тем дошла до меня страшная весть. В Зоиной квартире, где
держала она свой поэтический и музыкальный салон, случилась какая-то уголовщина, и Зоя попала
под следствие. Это ужаснуло меня. Мысль о том, что любимая женщина сидит в холодных подвалах
уголовки, была мне невыносима. Усугублялось мое настроение тем, что я сам ее бросил на произвол
судьбы, а если бы остался, возможно, беды удалось бы избежать. Я не знал, что именно там случилось
– убийство, или обвинили Зою в содержании притона, а то ли и то, и другое – но дело было
серьезное. Впрочем, поэты, которых я видел, вполне могли устроить там и притон, и еще чего похуже:
притон делался там, куда они приходили хотя бы на полчаса. Что же касается убийства, то об этом
даже и думать я не мог. Впрочем, и это было возможно, потому что много шныряло вокруг темных
личностей, один подпольщик и пианист Буренин чего стоит. Его привычка к террору и бросанию
бомб, похвальная при самодержавии, при советской власти выглядит совершенно неуместной и
наверняка рано или поздно скажется на окружающих самым печальным образом. А Аметистов? Разве
достоин доверия человек, который надевает под визитку клетчатые брюки, в то время как визитка
носится только и исключительно с полосатыми? Там же околачивался торговец пряностями с
ангельским лицом, пресловутый ходя Херувим. Вместе с ним в дом вполне могли проникнуть
бандиты и грабители.
Впрочем, гадать, как все случилось, было бесполезно, надо было что-то предпринимать. Сам я в
Москву тогда поехать не мог, да и пользы от меня в этом деле было, как от козла молока. Что я мог
сделать? Ничего. От отчаяния я даже запил, но в редкий момент просветления пришла мне в голову
блестящая идея. Я решил написать личное письмо председателю Совнаркома Ульянову-Ленину.
Немного выпив для храбрости, я сел писать. Письмо вышло примерно такое – цитирую по памяти.
«Дорогой Владимир Ильич.
Вы меня не знаете, но я о Вашей деятельности прекрасно осведомлен. Я бывший венеролог, ныне
вставший на путь исправления и пишущий революционные пьесы с пролетарским уклоном. (Этот
последний пассаж, по моему мнению, должен был растрогать главного большевика).
Я женат, но, к несчастью, оказался неверен своей жене – Вам, как мужчине, это должно быть
понятно и близко. Я люблю и уважаю свою Тасю, но я люблю и другую женщину – Зою Денисовну
Пельц, которую недавно арестовала милиция за содержание притона и другие ужасные преступления.
Как человек, почти стоящий на платформе[11], могу заявить совершенно ответственно, что ничего
этого не было и быть не могло. А если что-то и было наверняка, так это подрывная деятельность
криминальных элементов вроде гражданина Аметистова, беспрерывно говорящего на очень плохом

[djjaz63]

французском языке и поющего удивительные по своему безобразию арии, китайского торговца опием
по имени Херувим и ряда дурно воспитанных поэтов. Кроме того, к делу может иметь касательство и
называющий себя тапером и большевиком гражданин Буренин, раскрывший государственную тайну,
что наше с Вами светлое будущее – это советская власть плюс электрификация всей страны. (Это он
говорил еще до того, как Вы объявили курс ГОЭЛРО).
Прошу дать указание всех вышеупомянутых граждан немедленно арестовать и начать в их
отношении расследование, а гражданку Пельц, которую я люблю больше жизни, отпустить на все
четыре стороны, поскольку упомянутая гражданка при всем желании не могла сделать ничего
предосудительного, чему лично я неоднократно был свидетелем.
Уважающий Вас беллетрист М. Булгаков».
Когда я дописал письмо, на улицу уже пришла ночь, и я решил отправить его утром, на свежую
голову. Однако утром, немного протрезвившись, я перечитал написанное и пришел в ужас. Думаю,
что мой пьяный бред, дойди он до вождя, смог бы произвести на Ленина эффект посильнее, чем
выстрелы в голову, сделанные гражданкой Каплан. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, и Ильич просто
посмеялся бы над такой явной глупостью, а еще прочитал бы мое письмо на съезде, и я стал бы
посмешищем для всей страны.
Я изорвал письмо в клочки, а остатки сжег на свече. Однако мысль о Зое не оставляла меня.
Несколько дней я безуспешно ломал голову, и вдруг меня осенило: да ведь прямо там, под лестницей,
живет сыщик, загадочный Нестор Васильевич Загорский! Если он не поможет в этом деликатном
деле, то не поможет и вовсе никто.
Я списался с дядей Николаем Михайловичем и слезно просил его отправиться с визитом к
Загорскому и от моего имени попросить, чтобы он спас несчастную Зою от жестоких следователей
НКВД. В конце концов, гражданская война все еще шла, а это значит, что Зое могли назначить любое
наказание, вплоть до расстрела.
В последующих событиях я участия не принимал, и писать о них мне придется со слов
непосредственных свидетелей. Но, однако, для ясности надо будет сначала окунуться в недалекое
прошлое еще до того, как Зоина квартира была уничтожена, а сама Зоя попала под следствие.
Итак…

[djjaz63]

Глава третья
Графские сокровища
О, как холодно, как нечеловечески холодно! Снег скрипит под подошвой, воздух стынет на лице,
леденеет и ломается на зубах. Может, впрочем, это и не воздух, конечно, может, просто лед с
заиндевевшей бороды и усов. Граф Обольянинов, топтавшийся сейчас в темной подворотне, давно
забыл, когда брился в последний раз – некогда, да и ни к чему: в бороде теплее, если, конечно, она не
засыпана снегом.
Холодный воздух, как яд, проникает в больные бронхи, выворачивает их наизнанку, сотрясает от
приступов кашля. Воздуха все меньше, он уже не входит в легкие, еще немного, и задохнешься от
ледяной, смертельной пустоты.
– Отравлен хлеб, и воздух выпит: как трудно раны врачевать… – рифмованные строки приходят
откуда-то с черного неба, они стонут, плачут, и стонет и плачет с ними граф. Плачет как ребенок, не
стесняясь своей слабости.
Как, как этот жизнерадостный адамист, этот еврей Мандельштам мог еще семь лет назад знать,
что случится с графом, что будет с ними со всеми? «Иосиф, проданный в Египет, не мог сильнее
тосковать…» Истинно, не мог. Все они теперь ветхозаветные иосифы, все попали в страшный
египетский плен к большевикам. Кто выведет их отсюда, кто спасет? Никто не выведет, никто не
спасет. Одна надежда была – на верховного правителя России адмирала Колчака, но и того
расстреляли в иркутском феврале, таком же морозном, как нынешний московский декабрь.
Расстреляли без суда и следствия, как бешеного волка.
И он, граф, теперь как этот волк, но волк одинокий, без стаи. Ах, белая стая, где растворилась ты?
Погибла в жарких боях на Восточном фронте, сожжена пулеметным огнем в кубанских степях,
потоплена в священных водах Севастополя, изнемогает от тоски по дому на холодных стокгольмских
проспектах.
И раз стая его перестала существовать, то и сам он больше не волк, а собака, но не бешеная даже,
а смирная, любому готовая за кусок хлеба руку лизать… тут граф встрепенулся. Нет, господа
большевики, нет, даже не надейтесь! Это ложь, не готова эта собака, а точнее, этот граф лизать руки
кому бы то ни было, и лучше он умрет с голоду, чем унизится. Так вот, милостивые государи, так и
никак иначе!
После этой мятежной мысли Обольянинов почувствовал себя лучше и даже немного воспрянул
духом. Однако длилось это недолго. А все потому, господа, что есть вещи пострашнее голода. Когда в
дикий мороз нет крыши над головой, вот тогда становится ясно, что такое настоящая адская мука. Не
зря в «Божественной комедии» Данте поселил своего Сатану не в банном чаду адских сковородок, а в
стынущей ледяной преисподней.
Когда-то, так давно, что и не упомнить, четыре или пять лет назад, выходил граф в московскую
зиму, распахивал на себе жаркую горностаевую шубу, прыгал в сани, и тройка мчала его в «Эрмитаж».
Пулярки, икра, жареные лангустины, артишоки в шампанском, седло барашка и фирменный салат от
мсье Оливье с рябчиками… Ах, Россия, которую мы потеряли! Граф зажмурился и прямо
почувствовал, как сок от рябчиков потек по подбородку. Впрочем, нет, это был совсем не сок. Кель
скандáль[12] – голодный граф пустил слюни, как последний младенец!
Но кто обвинит Обольянинова – он не ел со вчерашнего вечера. Да и то, что он ел, не шло ни в
какое сравнение ни с пулярками, ни даже с простой жареной курицей. О, этот пайковый хлеб, ни
консистенцией, ни вкусом почти не отличимый от глины! Поэт Хлебников мечтал когда-то, что
человечество сможет не растить хлеб, а есть сразу землю. И вот, кажется, мечты его сбылись. Уму
непостижимо, как и из чего можно готовить такую субстанцию, да еще после этого называть ее
хлебом!
Впрочем, и такого хлеба нет нынче у бедного графа. Его сняли с учета и выгнали из каморки,
которую он занимал на правах дворника. Из собственного поместья его выперли уже давно – как
нетрудовой элемент и махрового аристократа. К счастью, случилось это летом, так что он некоторое
время мыкался по паркам и вокзалам, пока случайно не встретил своего бывшего крестьянина,
Антипа, который при новой власти сумел устроиться в жилконтору. Крестьянин был хитрый, как и все
крестьяне, но, в отличие от прочих, добрый и помог бывшему помещику.
– Устрою вас на работу и жилплощадь вам дам, – пообещал Антип. – Вот только звание ваше –
граф – эксплуататорское до невозможности. Кем бы вас записать, чтобы не подкопались? –
Пролетарием, может быть? – робко предположил Обольянинов.
– Каким еще пролетарием, – горько усмехнулся Антип, – вы на руки свои посмотрите. Да что руки
– у вас на лбу написано, что вы помещичий класс.
Антип задумался, граф терпеливо ждал. Наконец Антип вздохнул и спросил:
– Вы чего-нибудь делать умеете, кроме как графом быть?
Теперь задумался уже Обольянинов. А действительно, что он умеет?
– Владею иностранными языками… – неуверенно начал он перечислять. – Танцую неплохо. Играю
на фортепиано. Помнится, сам Рахманинов меня хвалил…
Антип покачал головой.
– Нет, не годится. Рахман ваш этот и прочая буржуазная татарва никому теперь не защитники.
Надо именно, чтобы руками делать. Хлеб там сажать, на станке работать, еще чего.
И тут граф вспомнил.
– Коней могу объезжать! – воскликнул он радостно. – Можно записать меня жокеем. Или тренером,
например.
Антип задумался.
– Коней – это ничего, – сказал он. – Коней – это можно. Только не тренером никаким и не жокеем,
кто это все понимает, кроме вас? Запишем конюхом. Пусть-ка попробуют к конюху привязаться –
первостатейный ведь пролетариат!
Графу выправили новые документы – по ним он значился конюхом у себя же в имении – и
поставили на должность дворника.
Обольянинов, намыкавшийся по чужим подворотням, ужасно дорожил этим местом и боялся, что
его разоблачат и попросят вон. Поразмыслив, он решил, что для правдоподобия лучше ему все-таки
изображать социально близкого. В юности граф играл в любительском театре, однако правдиво
изобразить конюха Степана все равно не мог. Для убедительности он пытался напиваться и даже
немного буйствовать, но делал это так неумело, что снискал себе признание среди жильцов в
качестве городского сумасшедшего. Впрочем, быть дворником это ему не мешало и даже в каком-то
смысле помогало: квартиранты побаивались ненормального и слишком уж куролесить при нем не
отваживались.
И вот, когда граф уже почти свыкся со своим положением, случилось страшное. Антипа
арестовали за взятки, и в жилконтору пришел новый человек, у которого были свои кандидаты на
место дворника.
Новый человек, представившийся товарищем Бухтеевым, посмотрел в домовую книгу и увидел,
что граф значится бывшим конюхом.
– Конюх, значит, – проговорил он задумчиво, окидывая Обольянинова подозрительным взглядом. –
А ну, дай чего-нибудь по матери.
Обольянинов, хоть и граф, был все-таки русским человеком и знал родной язык в разных
проявлениях. Но его подвело отсутствие привычки: не было в его ругани правильных интонаций.
– Ну, какой же ты после этого конюх, – с укоризной сказал ему Бухтеев. – Ты не то, что материться
не можешь, ты небось не знаешь, с какого конца к лошади подходить. Гидра ты и контра на
многострадальном теле революции, и шлепнуть тебя надо, не отходя от стенки.
Обольянинов заспорил, говоря, что он знает, с какого боку подходить к лошадям. Просто при
оформлении вышла путаница: полуграмотный Антип записал его конюхом, хотя он жокей и
лошадиный тренер.
Однако товарищ Бухтеев уже не слушал его оправданий. Обольянинова в два счета уволили,
лишили пайка и вышвырнули из каморки. И случилось это в самый декабрь, в лютую большевистскую
зиму. Может, зима была и не такая лютая, обычная московская зима, да вот только одежды
подходящей у графа не было. Самое дорогое, что у него имелось – это потрепанное черное пальто на
рыбьем, как говорили пролетарии, меху. Раньше Обольянинов как-то не замечал на рыбах особенного
меха, впрочем, рыбу ему всегда подавали уже готовую, не только без меха, но даже и без чешуи, так
что этим вопросом он никогда не интересовался. Теперь же убедился совершенно, что рыбий мех –
дело ненадежное и неспособное согреть порядочного человека даже при самом небольшом холоде.
Граф, кутаясь в пальто, стучал зубами, топал ногами и уныло размышлял о том, что дело движется
к ночи и если так пойдет дальше, вполне можно околеть окончательно. Обиднее всего, что околевать-
то было совершенно не обязательно. Любой, кто близко знает эксплуататорские классы, давно уже
догадался, что граф не такой уж был бедный и несчастный, каким хотел казаться. – Наверняка, –
скажут прогрессивные товарищи, – этот ваш граф зашил в подмышку фамильных брильянтов на
многие тысячи, а сам строит из себя невинную девицу и борца за светлое будущее.
Конечно, никакую девицу граф из себя не строил и боролся только за существование, но насчет
брильянтов товарищи не ошиблись. Были, были брильянты, зашил их граф в подкладку пальто – и
чуть не довели они его до беды.
А вышло это вот каким образом. До смерти напуганный перспективой замерзнуть на улице,
Обольянинов решился вытащить один рубин и продать его. По-хорошему, конечно, надо было бы
найти ювелира, вот только где его искать, когда оборот золота и драгметаллов запрещен, и все это
должно в обязательном порядке сдаваться властям? Растерянный Обольянинов не думал, разумеется,
о больших деньгах, готов был менять фамильные ценности просто на еду, и потому отправился прямо
на базар – туда, где продают сахар, соль, сигареты и подсолнечное масло.
Он, конечно, хотел искать торговца с лицом добрым, располагающим, но, когда увидел
выложенные на рогожке шматы замороженного сала, потерял присутствие духа и кинулся к первому
встречному, с бритым круглым лицом. А тот, увы, оказался человеком не просто нехорошим, а прямо
разбойником.
Первым делом торговец отвел графа в какой-то закуток.
– Куплю, – сказал, вертя в жадных жестких пальцах красную, сияющую живым огнем каплю, –
куплю. А еще есть?
Обольянинов, исходивший голодной слюной, едва не проболтался, что есть, и есть немало. Но тут
почувствовал за спиной какое-то странное присутствие, обернулся и разглядел в синеющем вечернем
воздухе двух совершенно посторонних и очевидно опасных людей. Один опасный, в какой-то дикой
шкуре и опорках, был похож на мешочника, а другой – на революционного матроса, но только без
матросской робы, а в сапогах, полушубке и бескозырке, да еще и с проваленным носом. Если бы здесь
оказалась Елена Блаватская, чтением которой увлекался Обольянинов, она бы наверняка сказала, что
от этих двоих исходит эманация убийц. Впрочем, чтобы это понять, не нужно было быть Блаватской –
эманацией от них шибало за версту. – Так есть еще? – повторил торговец, зажимая рубин в руке.
– Нету, – сглотнув, сказал Обольянинов, – только это.
– А вот мы сейчас поглядим, – внезапно хрипло сказал матрос. – Раздягайся, сволочь…
И в руке его длинно блеснуло лезвие ножа.
На счастье, граф, как и положено джентльмену, был прекрасный боксер. Именно это его и спасло.
Выяснилось, что занятия боксом развивают чрезвычайную резвость ног – так, что никакие даже
бандиты не могут тебя догнать.
Дольше всех не отставал почему-то именно матрос. Он топал, ревел вслед Обольянинову разные
ужасные слова, но наконец и он затерялся в синеющих сумерках.
О, эти матросы и примкнувшие к ним солдаты! Все эти советы рабочих, казачьих и собачьих
депутатов – откуда только они взялись на нашу голову? Не иначе, виной всему – кайзеровская
Германия. Знакомый купец первой гильдии, после революции перешедший в эсеры, говорил по
большому секрету, что апостол всех пролетариев Ленин не взялся абы откуда, а был прислан
немцами в пломбированном вагоне из-под устриц прямо в Россию. Кажется, первыми его словами на
Финляндском вокзале, где он выступал с броневика, были «их штéрбе»[13]… Впрочем, нет, это от
холода в голове мутится. «Их штербе» говорил Чехов, а потом требовал себе шампанского.
Ах, Боже мой, сейчас хотя бы бокал шампанского! Оно согрело бы Обольянинова, разогнало по
жилам горячую кровь, разморозило бы мозги и, глядишь, он бы что-нибудь придумал. Заледеневшие
же мозги совершенно не желали шевелиться и что-то придумывать.
Впрочем, кажется, имелось еще одно средство согреться – одеревеневшими пальцами граф
нашарил в кармане брюк кисет с табаком. И хотя до революции Обольянинов курил только лучшие
гаванские сигары, теперь судьба выучила его смолить самосад и всякую дрянь, которую не то, что
курить нельзя, но которая даже и не горит толком. Но сейчас это было и неважно, куда важнее было
согреться.
Правда, тут его поджидало жестокое разочарование. Имелся табак, но не было бумаги для
самокруток. Живя с людьми, к тому же в своей собственной каморке, всегда можно раздобыть бумагу.
Но здесь, в ночной мерзлой подворотне, куда забрался он, чтобы спастись от пронизывающего ветра –
здесь о бумаге приходилось только мечтать.
Граф вытащил спички, судорожно зачиркал ими, надеясь обнаружить на снегу случайно
брошенный листок от ученической тетради, или какое-нибудь революционное воззвание, или, на
худой конец, обрывок газеты. Спичка осветила подворотню колеблющимся светом, но подметенный
ветром снег был девственно чист.
Неумело выругавшись, граф хотел было уже погасить спичку и предаться отчаянию, как вдруг
заметил на стене оборванный листок с объявлением. Он протянул руку и решительно рванул обрывок
на себя. К счастью, обрывок был защищен от снега выступом стены и даже не намок. Не Бог весть что,
но выбирать не приходилось.
Однако прежде, чем скрутить самокрутку, граф по привычке бросил взгляд на само объявление.
Оно неожиданно тронуло его до глубины души.
«Поэтическіе и музыкальные вечера въ салонѣ Зои Пельцъ, – гласило написанное от руки
печатными
буквами. –
Завораживающая
атмосфера
подлиннаго
искусства,
утонченности
и
благородства».
Больше всего удивило Обольянинова не содержание объявления: он давно подозревал, что среди
большевистского безумия и террора сохранились люди, которые верили в утонченность и
благородство, и которым все еще нужна была поэзия и музыка… Гораздо больше его тронуло, что
объявление было написано старой орфографией. «Поэтическіе и музыкальные вечера въ салонѣ Зои
Пельцъ…»
Он посмотрел адрес – это было совсем недалеко. В задумчивости свернул самокрутку. Конечно,
соблазн был велик. Там наверняка тепло и светло, там можно будет отогреться и, может быть, даже
попасть в привычную атмосферу… как это там в объявлении – утонченности и благородства? Не
исключено, что там будет Ахматова или даже Блок. Впрочем, они ведь, кажется, живут в Санкт-
Петербурге – он так и не выучился именовать город святого Петра грубым словом «Петроград».
Впрочем, неважно. Пусть не Блок и не Ахматова, пусть даже только Брюсов и Бальмонт. Но все равно,
люди интеллигентные, хотя, конечно, добрыми христианами их не назовешь. Как там писал этот
безумный жрец искусства? «Хочу, чтоб всюду плавала свободная ладья, и Господа, и Дьявола хочу
прославить я…» Ну уж это, конечно, безобразие полное – ставить в один ряд Создателя и Сатану.
Впрочем, он хотя бы не отрицал их существования, большевики же упразднили обоих. Нет, пусть,
пусть даже Брюсов, лишь бы не эти кошмарные Маяковский с Есениным. «Господи, отелись…» – что
может быть чудовищнее и кощунственнее?
От негодования граф едва не плюнул, но вовремя вспомнил, что во рту у него тлеет самокрутка. В
его положении плеваться было бы недопустимой роскошью. Вместо этого он затянулся поглубже
смрадным дымом, который давал самосад. Немного потеплело во рту и в бронхах, но в других местах
стало еще холоднее. Вдруг он понял, что совершенно не чувствует пальцев на ногах. Пролетарские
ботинки, отчаянно просившие каши вот уже несколько месяцев, не могли согреть его
многострадальные дворянские ноги.
Видимо, все-таки придется идти к мадам Пельц. Вероятно, за вход потребуют денег. В таком
случае можно будет объяснить им свои печальные обстоятельства. Я, изволите ли видеть, граф
Обольянинов, уволенный с должности дворника и совершенно не имею никаких средств… Что-то в
этом роде. Должны понять, иначе чего стоят все их слова об утонченности и благородстве. С другой
стороны, могут и на смех поднять. Ну, и черт с ними в таком случае, хотя бы несколько минут
погреюсь. Доберусь в два счета, документы у меня в порядке, кто станет проверять бывшего конюха?
Так решил граф и тут же отправился по указанному адресу. Впрочем, двинувшись с места, он едва
не упал – пальцы на ногах по-прежнему не чувствовались. Ну, уж это совсем никуда не годится,
господа, не хватало еще ноги отморозить! Гангрена – дело неприятное, и, главное, совершенно
несвоевременное. Чем, в таком случае, он будет зарабатывать на жизнь? Демонстрировать отрезанные
ноги? Но, простите, после войны инвалидов и так полно, отрезанными ногами тут никого не
удивишь. Хотя, впрочем, граф без ног – это, вероятно, может пройти по разряду экзотики, вроде
летающего слона. В крайнем случае, будет повод выйти на паперть. Мсье-дам, подайте что-нибудь на
пропитание графу, сочувствующему борьбе рабочего класса против его собственных цепей… Ах,
какой стыд! А, впрочем, кажется, стыд нынче тоже упразднили, вместе с Богом и Сатаной.
И граф вошел в поднявшуюся метель, легкомысленно насвистывая «Хочу, чтоб всюду плавала» на
манер какого-то чарльстона – хотя, кажется, не попадая в размер.
Конечно, если бы Зоина квартира располагалась чуть подальше, никуда бы он не добрался, просто
упал бы на тротуар, и пурга замела его, как ямщика из песни. А наутро нашли бы его засыпанным
снегом, окостеневшим, и отвезли бы в мертвецкую. Пальто, вероятно, сняли бы еще до этого, и какой-
нибудь коллега-дворник приспособил бы его под революционные нужды. Может, на заплаты бы
пошло, а, может, бросили вместо коврика на пол. Там бы оно и лежало до тех пор, пока подкладка не
вытерлась совершенно и не оборвалась, обнаружив мелкие сияющие камушки, которые дворник
сглупа бы пропил или, напротив, из страха отнес куда следует, и камушки эти составили бы сначала
счастье, а после и горе какого-нибудь чекиста. Потому что сначала он, безусловно, гулял бы на эти
камушки и водил бы девушек по ресторанам, которые к тому моменту уже открылись бы в
охваченной нэпом Москве. Однако рано или поздно его собственные товарищи из ЧК
заинтересовались бы: откуда, мил человек, деньги – девушек гулять?
Но, повторюсь, идти было недалеко, и граф дошел, и даже поднялся на верхний этаж, и долго
звонил там, но ему не открывали, потому что звонить надо было условленным звонком, которого он
не знал. Но он, понимая, что деваться ему все равно некуда, продолжал звонить, а поскольку
собрались уже гости, которых звон этот сильно беспокоил и вводил в недоумение, дверь наконец
открыла не Манюшка, а сама Зоя Денисовна. Она увидела эти голубые глаза, эти страдальческие
черты, это изможденное лицо – и сердце ее дрогнуло.
– С кем имею удовольствие? – тем не менее, спросила она.
– Сударыня, позвольте представиться – граф Обольянинов, – ответил он и упал в обморок.
Скажу вам откровенно, что упасть в обморок было прекрасной идеей, хотя, возможно, граф сделал
это и не нарочно, просто на самом деле выбился из сил. Может быть, это был лишь голодный
обморок, может быть, началась лихорадка. В любом случае квартира Зои для больного человека была
самым удобным местом в Москве – хотя бы потому, что в числе ее посетителей были и весьма модные
доктора. Взять хотя бы моего дядю Николая Михайловича и еще одного дядю – Михаила
Михайловича, были и другие.
Словом, графа мгновенно раздели и положили в кровать. Кто-то из врачей, бывших в тот вечер в
квартире, произвел быстрый осмотр и констатировал обморожение пальцев. К счастью, оно было не
слишком тяжелым, так что врач разрешил лечить больного на дому, то есть делать ему ванночки с
отваром ромашки и мазать облепиховым маслом. Но тут возникла сложность – в первые часы пальцы
болели ужасно, на крик, аптеки же были все закрыты. И тогда Зоя на свой страх и риск дала графу
опиум.
Снадобье произвело волшебный эффект: граф успокоился и заснул счастливым сном младенца.
Позже, уже сидя в уголовном розыске и объясняя, почему она приняла столь деятельное участие в
судьбе незнакомого аристократа, Зоя Денисовна сказала:
– Я же не могла его просто выставить на мороз – он был такой одинокий и такой несчастный. И
потом, он напомнил мне одного человека, которого я когда-то любила.
(О, молчи, грусть, молчи… Во всем виноват только я, я один, и некому мне теперь жаловаться, и,
что хуже всего, не на кого).
Придя в себя, выздоровев и немного подкормившись, граф Обольянинов принял самое деятельное
участие в салоне Зои Пельц. Он занял у рояля место толстяка Буренина, который, как говорили, ушел
работать то ли в Народный комиссариат торговли, то ли в Комиссариат театров и зрелищ. Конечно,
графу недоставало пролетарской лихости старого бомбиста, но он брал проникновенностью человека,
хорошо помнившего, как, заливаясь слезами, жевал он глиняный пайковый хлеб.
Всем известно, что пианисты – единственные люди, способные оспаривать женские сердца у
теноров. Неудивительно, что Зоя Денисовна не осталась равнодушной к несчастному Обольянинову и
даже, кажется, пела в паре с ним небольшие дуэты. Понятно, что ничем хорошим это закончиться не
могло – и не закончилось. Граф влюбился в нежную, красивую, трепетную, но вместе с тем
энергичную Зою.
– Рыжая стерва! – шипели дамы, приходившие обшиваться в ее ателье и тоже положившие глаз на
графа.
Рыжая и зеленоглазая, добавим от себя. Да разве есть на свете мужчина, способный устоять перед
таким сочетанием? Нет такого мужчины, поверьте опыту – разве только он совсем не интересуется
женщинами.
И я, и я не устоял, и бедный граф не устоял тем более. Не устояла и Зоя – жалость у прекрасного
пола прячется за тем же сердечным клапаном, что и любовь. Вырвалась одна, непременно просочится
и другая.
– Он так напоминал мне того, другого. Такие же голубые глаза, такое же одиночество, и тот был
тоже болен, – объясняла Зоя.
Одиночество, боже мой! Ну, глаза пусть, глаза могли и совпасть. Но одиночество – откуда она это
взяла? Во-первых, я был женат… На… на… на ком же я тогда был женат, дай Бог памяти? Разумеется,
на Тасе, на ком же еще. И, во-вторых, множество других женщин, которые всегда оказывали мне
вдохновляющие знаки внимания. Впрочем, это прозвучало не совсем прилично, будем считать, что я
этого не говорил. Никогда я не был одиноким… ну, разве что в метафизическом смысле.
Впрочем, ладно, ладно, я все равно не сержусь уже, только, может быть, тоскую чуть больше, чем
положено, чуть больше, чем может выдержать человеческое сердце. Но это ничего не значит,
поскольку век мой измерен, о чем мне сообщили доверенные источники. Разорвется мое сердце годом
раньше или годом позже, это уже все равно.
* * *
Итак, все завсегдатаи Зоиного салона приняли графа, как родного. Более того, швея и закройщица ее
ателье обращались к нему за советами – все же человек не один год прожил в Париже, и вкус у него
по части женщин, а значит, и женских нарядов, был отменным.
Впрочем, некоторое изумление граф вызвал у председателя домкома Аллилуйи, который все
допытывался, кто такой Павел Федорович Обольянинов и по какому такому полному праву проживает
он на жилплощади Зои, где могли бы жить совсем другие люди, например, сознательные пролетарии.
– Ах, Анисим Зотикович, – отвечала ему Пельц проникновенно, – вы себе не представляете, какой
сознательный Павел Федорович! Иногда я даже пугаюсь его сознательности и кажусь себе самой
необыкновенно легкомысленной.
– Ах, он сознательный? – ядовито переспрашивал Аллилуйя. – Вы, Зоя Денисовна, может быть, еще
скажете, что он пролетарий?

[djjaz63]

– Он студент, – говорила Зоя, потупив глаза: она понимала, что пытаться выдать графа за конюха
было бы безумием. Аллилуйя решил бы, что над ним издеваются, и случился бы скандал с
последующим выносом из избы сора, а возможно, что и самого графа. – Он студент вроде Пети
Трофимова. Ведь вы, конечно, читали Чехова – он пролетарский писатель.
И, видя, что председатель домкома смотрит на нее круглым бараньим глазом, объясняла.
– Ну, пролетарский писатель – вроде Толстого. Его еще очень хватил товарищ Ленин.
Аллилуйя пыхтел и багровел. Ни Толстого, ни Чехова, ни других пролетарских писателей он,
разумеется, не читал. Но признаться в этом, особенно после того, как Толстого похвалил сам
предсовнаркома Ленин, он, конечно, не мог. И тут Зоя наносила последний удар – в карман
председателя домкома перекочевывала некая сумма. Какая именно, говорить мы не будем, да и зачем
вам, вы ведь не Губчека.
* * *
Между прочим, салон Зои за последние годы очень расцвел. Помимо оборванных поэтов, голодных
певцов и дам со всемирной парижской выставки здесь появились люди более респектабельные и
почти даже знаменитости. К таким, безусловно, следовало отнести литературного секретаря
издательства ВЦИК поэта Мариенгофа. Совсем еще юный человек, он уже был протеже Бухарина и
другом знаменитого на всю Россию Сергея Есенина, с которым Мариенгофа было просто водой не
разлить.
Зоя очень хотела, чтобы молодой поэт привел в салон и самого Есенина – это бы резко подняло ее
акции среди московской публики. Однако Мариенгоф отнекивался.
– Зачем вам это, Зоя Денисовна, он вам тут всех дам пере…ет, – говорил он с развязностью старого
партработника. – Вы не знаете, что это за человек, вы мне потом еще спасибо скажете! Если вам
нужен конец света и армагеддон в отдельно взятой квартире, то, конечно. Есенин вам это устроит в
два счета, но я бы на вашем месте не торопился. Это настоящий русский пейзанин, он ваших графов и
князей под рояль загонит – обратно уже не вытащите.
Обольянинов был тоже категорически против Есенина и был даже рад, что этот ужасный лё мужик
не появляется в их мирном гнездышке. Правда, Мариенгоф и сам, без Есенина, вполне мог устроить
небольшое светопреставление – особенно выпив.
Тем не менее граф подходил к Мариенгофу и спрашивал, нельзя ли пригласить к ним Ахматову и
Гумилёва.
– Киш мир ин тýхес[14], дорогой Павел Федорович, никак невозможно, – доверительно улыбался
хмельной Мариенгоф. – Все дело в том, что мы с Есениным имажинисты, а эти ваши гумилёвы –
содомиты.
– Не содомиты – адамисты, – терпеливо поправлял его Обольянинов.
– Не важно, – отмахивался Мариенгоф, – это даже еще хуже. Они все белогвардейцы, вы разве не
знаете? Или вы думаете, что настоящий большевик поехал бы в Африку резать угнетаемых
империализмом слонов?
Не зная, что на это ответить, Обольянинов отходил в полном сокрушении сердца.
Впрочем, я не уверен, что Мариенгоф разговаривал именно так, это все по слухам. Хотя от разных
людей я слышал, что Анатолий Борисович был действительно злой шутник и никого не щадил.
Несмотря на необыкновенное разнообразие событий, имевших место в Зоиной квартире,
посетители со стажем сказали бы, что чего-то не хватает. Это ощущение преследовало именно старых
клиентов. Те, кто появился в последнее время, возможно, не чувствовали этой пустоты. Но те, кто
застал прежние времена, томились чем-то неясным.
– Ах, скучно, скучно, – жаловался Зое Денисовне Борис Семенович Гусь, большой человек в
тугоплавких металлах. – Раньше было весело, а сейчас почему-то скучно.
– Да отчего же это вам скучно! – всплескивала руками Зоя. – Вот, поглядите, поэты, вот
музыканты, вот художники. Даже дамы есть, такие милые, все для веселья интеллигентных людей.
– Нет, все не то, – цедил Гусь, с отвращением глядя на поэтов, музыкантов и даже на дам. – Все не
так.
Зоя молчала в ответ, она понимала, что не то и что именно не так. Для настоящего веселья мало
было поэтов, художников и музыкантов, настоящего веселья не давали даже дамы. Подлинное веселье
мог дать только он, этот мерзавец, называвший себя ее кузеном, трижды проклятый ею и советской
властью Александр Тарасович Аметистов, носивший под визитку желтый жилет и клетчатые брюки.
Тогда, несколько лет назад, еще при Мише, он осмелился предложить ей непристойности, он
хотел, чтобы она превратила свой салон в бордель. Не поднимать людей вроде Гуся до высокого
искусства, а самой опуститься до их уровня – вот что он ей предлагал. Разумеется, они поссорились, и
Зоя отказала ему от дома. После этого Аметистов сгинул. Доходили слухи, что он при большевиках
заведовал в Чернигове каким-то подотделом искусств, потом служил у белых в Ростове, потом,
кажется, подался в Крым. Ну, словом, она не следила. Зоя была даже довольна, что Аметистов исчез:
без него спокойнее, и нет чувства, что кто-то все время лезет тебе в карман. Но, оказывается, многим
людям такое чувство было привычным и даже казалось приятным. Если рядом не находилось явного
жулика, люди как-то сникали и вынуждены были жульничать сами. А это вовсе не так весело,
особенно если учесть, что жуликов частенько бьют.
Боже мой, она сама не понимала, как у нее мог появиться такой сомнительный кузен! Откуда он, и
вообще с какой стороны? Со стороны ли матери или со стороны отца? Может быть, это сын тети
Гретхен, или внук бабушки Катерины? Нет, положительно, ничего понять невозможно. Иногда ей
казалось, что у нее нет, и никогда не было никакого кузена. Ей просто заморочили голову, убедили в
том, чего не существует. Ей чудилось, что она вообще очень плохо помнит свою предыдущую жизнь.
Как будто просто кто-то изъял все ее старые воспоминания, а вместо них набил голову какими-то
смутными лоскутьями.
Она даже жаловалась Николаю Михайловичу, подозревая у себя психоз и шизофрению, но тот
успокоил ее, сказав, что никакого психоза нет, и выдуманные воспоминания – это почти норма,
особенно в такое смутное время, как сейчас. Мозг так устроен, что старается вытеснить все
неприятное и заместить его приятным. Кузена Аметистова едва ли можно числить по разряду
приятного, вот она и постаралась его забыть, и это ей почти удалось. Почти – если бы не вздорные
клиенты, все эти дамы и господа, наперебой говорившие: ах, куда же делся замечательнейший
Александр Тарасович, почему его до сих пор нет?
Вопросы эти так ей надоели, что она даже похоронила кузена заочно, объявив об этом на одном из
вечеров.
– Какое горе, – застонали все. – Но как, как это могло случиться?!
– Ранен на фронтах, – сухо отвечала она. – Медаль «За храбрость», заражение крови, неудачная
операция, конец.
– Где же он похоронен? – спросили ее.
– В братской могиле где-то в кубанских степях.
Все умолкли, до глубины души пораженные этой страшной вестью. Вероятно, окажись тут в эту
минуту Аметистов, он бы и сам пролил слезу над своей героической гибелью.
Вдруг вскинулась Алла Вадимовна.
– Как, помилуйте, медаль «За храбрость»? – изумилась она. – Ведь это для нижних чинов, а
Александр Тарасович наверняка был офицером. Такому обаятельному мужчине должны были дать не
меньше, чем поручика.
– Какого поручика, – закричала тут Серафима Богдановна, – не менее, чем майора!
– Генерал-майора, – уточнила безутешная мадам Иванова.
Вероятно, публика очень скоро произвела бы мнимого покойника в фельдмаршалы, но тут Зоя,
сославшись на головную боль, ушла к себе. К несчастью, после этого печального известия клиенты
стали ходить все меньше, и даже дамы, заказывавшие платья, уже не приходили в такой экстаз от
новомодных рюш, пущенных зоиными мастерицами вдоль нежной груди.
Сделалось настолько кисло, что Зоя подумывала даже воскресить кузена-покойника. Ее, впрочем,
останавливала мысль, что в таком случае могут донести. Ведь это странно и против марксизма, когда
люди то умирают, то воскресают – по настроению. Вероятно, что и Церковь также не одобрила бы
подобных пассажей, хотя сейчас, при большевиках, мнением Церкви никто особенно не интересуется.
Но кузен совершенно неожиданно воскрес сам. В одно прекрасное – или не очень – утро в дверь
раздался звонок. Зоя похолодела от нехороших предчувствий. Звонок был условленный, но
пользовались им три года назад. Зоя как старый конспиратор регулярно меняла условленный сигнал.
А теперь скажите, кто мог звонить к ней звонком трехлетней давности?
Она хотела пойти к двери, но как-то ослабла. Только и могла Зоя Денисовна в этот страшный миг,
что сидеть на диване и прислушиваться. Стукнула открываемая дверь, раздалось громкое Манюшкино
«Ах!»
Так она и знала! Именно этого она и боялась, и в то же время почему-то ждала. Она думала, что
кузен тут же зайдет ее поприветствовать, но его не было по меньшей мере минут пятнадцать.
Исчерпав всякое терпение, она уже хотел сама выйти ему навстречу, но тут дверь все-таки
распахнулась, и в гостиную вихрем ворвался Аметистов.
– Уй-уй[15], дорогая кузина, сэ муá[16], и жажду прижать тебя к своему истосковавшемуся
братскому сердцу, – затараторил он, поблескивая моноклем, который сменил его древнее пенсне.
Стало ясно видно, что жизнь кузена не пощадила. Вместо визитки и клетчатых брюк явились
дикой формы штаны с пузырями на коленях и белая грязная блуза, голову венчало серенькое кэпи, на
ногах красовались начищенные тупоносые ботинки. Тем не менее самоуверенности в нем не то что не
убавилось, но даже, кажется, стало больше.
– Ун безé![17] – прокричал прохвост и одним прыжком оказался возле Зои. – В знак всеобщего
восхищения и в память о нашем голоногом детстве!
И он вытянул к ней руки и сделал губы трубочкой.
– Руки прочь, никаких тебе поцелуев! – с достоинством отвечала Зоя и, подумав, добавила. –
Пошел к чертовой матери, негодяй!
– Не поверишь, только что от нее! – отвечал Аметистов и как-то странно запрыгал то на одной
ноге, то на другой и вдруг закричал, адресуясь к открытой двери: – Ты слышишь, Буренин, нас тут
ждут, по нам соскучились!
В ту же минуту явился и старый тапер, он же бомбист и большевик Николай Евгеньевич Буренин.
Танцующим кошачьим шагом он вплыл в гостиную и замер, озирая Зою с ног до головы. –
Соскучились? Это вполне понятно, нас же тут сто лет не было, – заявил Буренин и немедленно
наябедничал: – А ты знаешь, что меня отсюда безжалостно поперли?
– Как? – не поверил Аметистов. – Кто попер?
– Она-с, – отвечал бомбист, показывая бородой на хозяйку салона, – у кого бы еще хватило
жестокости так поступить со старым, – он всхлипнул и выхватил из кармана нечистый носовой
платок, – несчастным… пианистом.
И он трубно высморкался в платок, а потом стал прикладывать его к глазам, промокая
несуществующие слезы.
– Это правда? – сурово спросил Аметистов. – Кто же теперь играет ей на фортепьянах?
– Завела себе хахаля – между прочим, типичного контрика, из графьев – и он теперь музицирует
вместо меня, – жаловался Буренин.
– Ах, да кому ты веришь! – Зоя сердито метнула в тапера губкой для накладывания крема. – Он
сам сбежал, поставив меня на грань разорения. Продался большевикам и работает в Наркомторге.
– Что значит – продался? – возмутился Буренин. – Между прочим, я сам большевик.
– Подлец и сукин сын, – припечатала Зоя, – а никакой не большевик.
– Одно другому не мешает, – отвечал Буренин, но вид у него сделался несколько смущенным.
– К чертям! – воскликнул кузен. – Забудем старые обиды, подумаем о перспективах.
Тут Зоя удивилась: какие могут быть перспективы в таких брюках, точнее, вообще без оных?
Похоже, Аметистов имел наглость явиться к ней прямо в подштанниках.
– Ах, сестренка, я вижу, ты по-прежнему одинока и, может быть, даже снова стала
девственницей, – отвечал кузен. – Только девственница может спутать мои брюки, вполне приличные
в узком кругу сознательных пролетариев, с подштанниками.
– Никакая я не девственница и отродясь ей не была, – отвечала Зоя, – а ты, будь любезен,
немедленно надень нормальные брюки. Да вот хоть у него позаимствуй.
И она указала на Буренина, одетого во фрачную пару. У того сделался испуганный вид, и он
попятился, почему-то прикрывая руками гульфик.
– Никак невозможно, – бодро ответствовал Аметистов, – у него не наш размер. Его брюки будут
нам по колено. Но! У нас есть идея, ýнэ петите идэ[18]! Тут был разговор о каком-то хахале. Я знаю
твои вкусы, ты любишь мужчин высоких и статных. Это значит, что его брюки будут мне в самый раз.
Или твой кавалер босяк, и у него одни штаны на все случаи жизни?
– У Обольянинова столько штанов, что тебе и в страшном сне не приснится, – сердито отвечала
Зоя. – Но с какой стати он должен делиться с тобой самым дорогим?
– Потому что иначе я так и буду ходить тут в подштанниках и позорить твое незаконное
предприятие, – бодро отвечал кузен, рыская глазом по шкафам.
– Мое предприятие – самое законное из всех, которые ты когда-либо видел, – нахмурилась Пельц.
– Товарищи из ЧК держатся того же мнения? – осведомился Аметистов. – Или они здесь пока не
бывали?
Зоя посмотрела на него с тихой яростью, что-то прикинула и сказала неожиданно смиренно.
– Хорошо, я дам тебе брюки.
– А я за это, – подхватил Аметистов, – я за это просто озолочу тебя! Верь моему слову, деточка, это
слово джентльмена и кирасира.
– Какого еще кирасира? – изумилась Пельц.
– Ну как, неужели ты не знала, что я бывший кирасир? – и Аметистов сделал совершенно
кирасирское выражение лица.
Зоя посмотрела на него с неожиданной нежностью.
– Пустобрех, – сказала она, – не вздумай говорить такого при людях.
– Разумеется, – отвечал кузен, – зачем советской власти знать про мои старые грешки?
Большевики расстреливали людей и за гораздо меньшие провинности, не так ли, Буренин?
И он строго посмотрел на тапера.
– Понятия не имею, – отвечал тот, не моргнув глазом. – Я никого не расстреливал и меня никто не
расстреливал.
– Не зарекайся, – отвечал Аметистов, – у тебя все еще впереди. Ну-с, где наши штаны… я
извиняюсь, брюки?
Из спальни были немедленно принесены элегантные серые брюки, купленные Зоей по случаю для
графа, и кузен мгновенно в них поместился.
– Сидят как влитые, – похвастался он, – вот что значит хорошая фигура. В церковноприходском
училище, где я проходил курс наук как незаконнорожденный сын архиепископа Окóвецкого и
Ватопéдского, меня всегда звали Аполлоном, имея в виду мое прекрасное телосложение. – Не был ты
ни в каком училище, – заметила Зоя, – не ври ты, ради Бога. И никакой ты не Аполлон, а просто
тощая жердь.
– Пардон-пардон, – оскорбленно отвечал Аметистов, – я вижу, тут каждое мое слово встречает
критику и опровержение. В таком случае я даже боюсь вам сообщать, что не далее как год назад пал
смертью храбрых… Буренин, где я там пал смертью храбрых?
– В кубанских степях, – с готовностью отвечал тапер, – расстрелян большевиками после острого
приступа гангрены и похоронен в братской могиле.
Зоя посмотрела на него с упреком.
– Это вы раззвонили, Буренин?
– Помилуйте, что значит раззвонил? – встрял бывший кирасир. – Должен же я знать, где и при
каких обстоятельствах умер, чтобы в случае чего поддержать ученый разговор. Ясно представляю
великосветские беседы на досуге. Какой-нибудь поэт, к примеру, Мариенгоф, спрашивает у другого
поэта, скажем, Гумилёва: а вы, простите, где умерли? А это, извините, не вашего собачьего ума дело,
отвечает ему Гумилёв. Ты хочешь, чтобы так проходили дискуссии в твоем доме? Если нет,
немедленно расскажи мне подробно обо всех деталях моей гибели.
– Не болтай, – отвечала Зоя, не любившая разговоры про покойников. – Я свой салон держу для
живых, а не для мертвецов.
– Я бы на твоем месте не зарекался, – сказал Аметистов, и глаза его блеснули зловещим огнем.
Они быстро переглянулись с Бурениным, но Зоя ничего не заметила, только головой покачала
осуждающе. В этот миг у двери раздалось деликатное покашливанье, и в комнату вошел граф
Обольянинов.
– Доброе утро, Зоенька, – сказал он и с вежливым изумлением воззрился на веселый дуэт, который
составили Аметистов с Бурениным.
– Нет, – закричал кузен, – ни в коем случае, достолюбезнейший Павел Федорович! Ни о каком
добром утре не может быть и речи! Утро просто великолепное, блистательное, сногсшибательное! И
вы, как солнце в ночи, освещаете это утро и весь подлунный мир своим появлением до самых, не
побоюсь этого слова, печенок.
– Простите, – удивился Обольянинов, – мы разве знакомы?
– Ну, он-то вас знает, – заметил Буренин, поглаживая бороду, которая вдруг странным образом
распушилась во все стороны и сделалась похожей на воротник у сибирского кота.
– Как же, – подтвердил Аметистов, – наслышаны, земля прямо полнится слухами о ваших
подвигах, драгоценнейший Павел Федорович.
– Каких еще подвигах? – не понял граф. – Я, к сожалению, никаких подвигов не совершал.
– Ах, как это жаль, – огорчился Аметистов. – Увы, увы, мельчает поколение рыцарей. Раньше
бывало – бух, бац, сказочный дракон после прямого удара в печень падает на колени и просто-таки
вымаливает прощение. А нынче – что за рыцари? Что за рыцари, я вас спрашиваю, ваше сиятельство?
Им лишь бы набить карманы отнятыми у пролетариата цепями… я извиняюсь, брильянтами, и жить в
свое удовольствие за счет бедной женщины.
– Ну, это уж слишком, – вскипела Зоя. – Аметистов, ты переходишь всякие границы!
– Подожди, Зоя, – граф побледнел, – о чем вы, любезный? О каких брильянтах речь?
Буренин и Аметистов переглянулись.
– Да ни о каких, – затрещал бывший кирасир, – просто так, к слову пришлось. Не обращайте
внимания, мон пти ами[19]!
– Это они пошутивши, – ввязался Буренин. – Это у них настроение с утра хорошее, вот они и шутят
без всякого участия головы.
И с упреком поглядел на Аметистова, который неожиданно стушевался и забормотал что-то уж
совсем невнятное. Поняв, что наступил подходящий момент, Зоя взяла дело в свои руки.
– Позволь, дорогой, я представлю тебе наших гостей, – отнеслась она к графу. – Это вот Николай
Евгеньевич Буренин.
Буренин неожиданно кокетливо наклонил бородатую голову.
– О вас я, безусловно, слышал, – любезно отвечал граф. – Ведь вы музыкант? Вы играли тут до
моего появления.
– Буренин – старый тапер и старый большевик, – влез Аметистов. – До того, как играть на
фортепьянах, презрел свое дворянское происхождение и лично, вот этими мозолистыми руками,
свергнул государя-императора Николая Второго Кровавого. Вы, кажется, удивлены, что большевик
имеет дворянские корни? А я вам на это скажу, что самые заядлые большевики вышли именно из
дворян. Ленин, Дзержинский и прочее в том же роде.
– А вы, просите, тоже дворянин? – перебил его Обольянинов, которому, очевидно, неприятны были
все эти разговоры про воцарившихся большевиков и свергнутых императоров.
– Разумеется, конечно, иначе и быть не может! – воскликнул кузен. – Дворянин первостатейный,
самолучший, чистейшей воды. Потомственный монархист, отец царю, слуга солдатам. Или наоборот,
неважно. Между прочим, состою в офицерском звании… гм… гм… ну, пусть будет коллежский
асессор.
– То есть, простите, что такое коллежский асессор в армии? – не понял граф. – Это пехотный
капитан или, может быть, ротмистр в кавалерии? – Именно, именно, – закивал Аметистов, почему-то
не отвечая на вопрос прямо. – Да, было дело, послужил матушке-России на ратном поле, едва не
лишился левой руки, – тут он взялся за руку, – или даже, кажется, правой. Да нет, обеих чуть не
лишился. И ног тоже. Такой, знаете, был ужасный обстрел при этом, как его… впадении Волги в
Каспийское море. Как сейчас помню: кираса лопнула, ноги в одну сторону, руки – в другую, голова –
в третью. К счастью, хирург мне попался изумительный – Иван Петрович Павлов, слышали, может
быть? Нобелевский лауреат, на собаках, я извиняюсь, так насобачился, что меня шил, уже почти не
глядя. И видите, как новенький. Швы только ноют немного перед непогодой. Как сказал пролетарский
поэт: раны ноют перед бурей, только гордый буревестник реет смело и свободно над седым от пены
морем.
– Ну, довольно уже, – прервала его Зоя, – хватит болтать, мы все про тебя поняли.
И действительно, было видно, что граф несколько утомлен излияниями Аметистова. Он вежливо
откланялся и исчез – по его словам, репетировать вечерний концерт. Бывший кирасир проводил его
долгим взглядом и затем обратился к Зое.
– Широкой души человек – даже не спросил, почему на мне его брюки.
– А что там спрашивать? – удивился тапер. – У нас, между прочим, частная собственность
запрещена.
Зою это возмутило. Какая это частная собственность? Штаны не являются средством производства.
Еще как являются, парировал Аметистов, всё только от них и зависит. Скажем, если ты в хороших
штанах, то свободно можешь припожаловать в приличное общество и вести себя там, как джентльмен.
Дистрибьюэ дэ карт![20] Мсье, фэт во жё[21] У меня все козыри и – жэ куп![22] Благодарю за игру и
забираю весь банк. Все честно-благородно. А в таких штанах, в которых имел смелость явиться сюда
я, можно дурить только босяков. Не правда ли, маэстро?
– Абсольман[23], – подтвердил Буренин.
– Ты аферист и прохвост, – резюмировала Зоя.
Аметистов возмутился: ей ли об этом говорить? У нее самой дурные наклонности, она обожает
всяких жуликов.
Как он смеет? Граф не жулик!
– Ты так думаешь? – как-то по-волчьи оскалился Аметистов. – Может быть, ты полагаешь, что он
любит тебя?
Конечно, любит: в конце концов, он ее муж, хоть они и не венчаны. Прекрасно, мсье-дам, муж – это
весьма почтенно. Вот только почему он ничего не сказал ей о драгоценностях, которые припрятал от
советской власти?
– Опять ты за свое? – рассвирепела Зоя. – Какие еще драгоценности?
– Фамильные – вот какие! – неожиданно взвизгнул Буренин. – Брильянты, изумруды, рубины – в
общем, мечта сознательного пролетария, а не только пережившего свое время аристократа.
И они с Аметистовым, не сговариваясь, перемигнулись.
– Вы сошли с ума на своих брильянтах, – кротко сказала Зоя. – Почему вы решили, что он где-то их
спрятал?
– Мы не решили, мы установили это путем дедукции, – важно ответствовал Буренин. – Напоминаю
всем присутствующим, что используя марксизм и другие научные методы, советская власть теперь
знает все.
Зоя Денисовна скрестила руки на груди и посмотрела на них долгим взглядом.
– Сейчас начнет рвать и метать, – прошептал Аметистов Буренину.
– Вне всяких сомнений, – согласился тот. – Прежде всего рвать, и уже потом, безусловно, метать.
Именно в таком порядке и никак иначе…
– Послушайте меня, болваны, – перебила их Пельц. – Он ничего не мог припрятать, потому что
явился ко мне больной, без единой вещи. Ему просто некуда было что-то спрятать, он пришел в
одном драном пальто.
Аметистов торжествующе поднял палец вверх. – Вот оно, – заметил он. – Тащи сюда пальто,
брильянты наверняка в подкладке.
– Их не может там быть, – отвечала Зоя. – Это старое рваное пальто, которое стыдно было бы
бросить собаке вместо коврика.
Аметистов повернулся к Буренину и заухмылялся весьма скептически.
– Они полагают, – протянул он фальцетом, – они полагают, что брильянты непременно прячут в
норковых шубах. Позволь открыть тебе глаза, сестра. Драгоценности скрывают обычно в самом
непрезентабельном месте, куда никому не придет в голову за ними лезть. Когда у меня были
драгоценности, я носил их исключительно в подштанниках – и прекрасно чувствовал себя при этом.
– Фу, – сморщилась Зоя, – придержи свои интимные тайны для уголовного розыска. Кстати, где
они, твои фамильные драгоценности?
– Там же, где и фамилия – почили в бозе. Честно говоря, я их проиграл. Был страшно неудачный
день, я совершенно продулся и решил пойти ва-банк. Я один раз пошел ва-банк, второй, а на третий
оглянулся – и никаких драгоценностей уже нет. Но, пожалуйста, не заговаривай нам зубы. Тащи
графское пальто, и ты увидишь, что мы правы. Кстати, где ты его спрятала, мы обшарили весь дом – и
ничего не нашли.
– Ах, вот оно что! – воскликнула Зоя. – Вот зачем вы тут появились! Вы хотели обокрасть нас –
меня и моего мужа. Ну так вот же вам за это – никаких драгоценностей нет и не было. И не могло
быть, вы слышите?
– Зойка, где пальто? – спросил Аметистов, меняясь в лице и самым серьезным тоном.
– Я выбросила его, – торжествующе сказала Зоя.
Буренин и кузен взвыли полуночным волчьим воем.
– Не может быть! Куда? Когда?
– Вчера, – отвечала Зоя. Голос у нее сделался тревожным. Она вдруг поняла, что парочка, кажется,
не шутит.
– Куда ты его выбросила?
– Купила новое, а это просто велела Манюшке вынести на улицу и положить возле двери. Может
быть, кому-то пригодится.
Аметистов схватился за голову. Буренин стоял окаменевший. Потом сказал мраморным голосом:
– Таких, как вы, гражданка, в светлом будущем мы будем расстреливать без суда и следствия как
бешеных собак.
Зоя, ошеломленная, несколько секунд стояла молча.
– Ладно, – внезапно проговорил Аметистов, – ладно. Пойдем по следу. Не могло же пальто
исчезнуть совсем. Наверняка кто-то что-то видел, надо только не полениться и опросить всех, кого
только можно и нельзя.
Они двинулись было к двери, но в гостиную вбежал запыхавшийся граф.
– Зоя, милая, прости, – воскликнул он тревожно, – я не могу найти мое старое пальто.
– Зачем оно тебе нужно? – с замиранием сердца спросила Пельц.
– Не важно, – нервно отвечал Обольянинов, – не важно. Просто нужно и все. Вчера вечером оно
еще висело в шкафу, а сегодня – нет.
Зоя с ужасом посмотрела на Аметистова. Тот скорчил рожу, на которой было ясно написано: я же
говорил.
– Павлик, это действительно так важно? – спросила она.
– Да, очень, очень важно, – вскричал тот, глядя на нее с безумным блеском в глазах.
– Я… я не помню, – залепетала Зоя. – Кажется, я его выбросила.
Несколько секунд граф глядел на нее расширенными от ужаса глазами, потом рухнул на диван и
схватился за голову.
– Что же ты наделала, Зоя! Что ты наделала, – повторял он, раскачиваясь, как безумный.

[djjaz63]

Глава четвертая
Жизнь херувимская
Бедный, несчастный Хэй Лубин! Маленький, желтый, с кожей нежной, как у девушки и ликом чистым,
ангельским. За лик этот и за тихий, пугливый нрав знакомые русские звали его Херувимом, а
незнакомые – просто ходей.
Как из родного Шанхая добрался он до Москвы, какие претерпел муки и издевательства, знает
только сам ходя, да и то уже не знает, забыл, забыл начисто. Ужасные дела творились в Поднебесной,
грех не забыть, глупо помнить. В начале века пришли в Срединную империю иностранные черти,
разогнали патриотов-ихэтуаней, били-били по желтым мордам, объясняли, кто тут хозяин. Китайцы
скорчились, затаились, терпели – не впервой: раньше свои били, теперь чужие. В конце концов, все
кончится – или ты умрешь, или твой враг.
Но кончилось все раньше и страшнее: свергли малолетнего императора Пу И. Всемилостивая
Гуаньинь, свергли и свергли, нового поставят, и уж никак не Хэй Лубина, а, значит, какое наше
китайское дело? А вот и вышло, что есть дело: пришла разруха, пришел князь голод, китайцев много,
а денег нет.
Многие снялись тогда с насиженных мест и двинули куда глаза глядят. Поезда ехали, набитые
людьми, как селедками, от станции до станции сутки шли, от города до города – неделю. Пешком и
то быстрее, многие и двинулись пешком, почернели дороги от путников.
Куда двинулись, зачем? За тем, за чем и всегда – за куском лепешки, за миской риса. Потому что
больше всего китайцы любят родину, а родина у китайца там, где его кормят. Все остальное – не
родина, на худой конец – могилы предков. Править в Поднебесной очень просто – корми китайца, не
утруждай его сверх меры, и он все для тебя сделает. Но новый император, усатый Юань Шикай[24], то
ли не знал этого, то ли знать не хотел. Пока он ел трепангов и заедал соловьиными язычками,
миллионы Ходиных соплеменников стучали палочками по пустым мискам и мечтали дожить до
завтрашнего дня.
Скоро стало ясно – не прокормит родина Хэй Лубина. Ах, нехорошо, в самом деле плохо. Но что
же делать ходе, как жить, или если уж нет, то как хотя бы умереть? Ничего-то он не умеет – только
торговать, но в Китае все торгуют, кому нужен еще один купец голозадый?
Упал Хэй Лубин на землю, облил ее слезами. Лежит и думает: не встану. Должно же что-то
случиться. Лежал, лежал – ничего не случилось, только в животе заурчало так, что бродячие собаки
стали шарахаться. А что могло случиться, скажите на милость? Подошел бы богатый человек,
наклонился над ходей, заплакал, воскликнул:
– Хэй Лубин, ты ли это?
– Сам не знаю, – отвечал бы ходя.
Но богач не отставал бы, закричал бы во весь голос:
– Смотрите, люди, это мой потерянный в детстве сын Хэй Лубин. Я всю жизнь его искал, и вот
нашел, а теперь пойду кормить самыми изысканными деликатесами!
Но никто почему-то не подошел, и деликатесов ходе не досталось, даже просто пампушки-баоцзы
не дали ему для поддержания духа в хилом теле. Встал тогда ходя – а дело было в провинции
Хэйлунцзян[25] – и пошел к реке топиться. Но топиться ходе страшно, даже в воду заходить страшно –
холодно, жутко, в реке рыбы кусаются. На свое счастье, на берегу увидел утлую лодчонку, забрался в
нее. Доплыву, думает, до середины, а там сразу упаду в воду и утону.
Плыл, плыл, вдруг увидел на том, русском берегу русскую же корову. Подумал – может, доплыть
все-таки до берега, попросить у коровы молока? Наемся молока, потом и утоплюсь, а то на пустой
желудок тонуть совсем неинтересно, так можно и в голодного духа переродиться. Так и сделал ходя.
Вышел на берег, стал кланяться корове – помилуйте, тетушка, совсем голодный, желудок ссохся,
дайте поесть перед смертью. Вообще-то ханьцы[26] молока не пьют, от него живот пучит, но когда три
дня не ел, еще и не то слопаешь. Словом, просил он, просил у коровы молока, но ничего не дала
подлая тварь, только хвостом в его сторону махнула.
Хэй Лубин понял это так, что, мол, если надо, бери сам. Ах, беда, не знает ходя, как коров доить –
он же ханец, а ханьцы молока не пьют. Лег он под корову и стал ее пальцами за вымя щипать – отдай
молоко, отдай, прощипаю до дыр!
За этим занятием и застали его русские охотники. Долго думали, что делать с дураком, так ничего
и не надумали. Накормили и махнули рукой – иди, мил человек, на все четыре стороны, к своей,
стало быть, китайской матери.
Ходя пошел, как было велено, на все четыре стороны и попал в самый центр гражданской войны.
Белые-красные, красные-белые – в глазах мелькает, ничего не понятно, спасите-помогите! Ни там, ни
там бедному китайцу не рады, везде он обуза, только и знает, что хлеб жрать – за раз несколько
фунтов съесть может. Если уж на то пошло, дешевле всего в расход его пустить, чтобы не бременил
многострадальную русскую землю. Это доброе пожелание высказал ходе лично атаман Семенов,
пышный, усатый и очень недобрый человек. К счастью, казаки пожалели китаезу – такой он был
маленький и жалкий, и тайком разрешили ему дать стрекача.
Ах, как побежал Хэй Лубин, как понесся – только ветер в ушах засвистел. Несся-несся, наконец,
устал, лег на правый бок посреди леса: еды нет, кругом дикие звери – помирать надо. Но спокойно
помереть не дали, откуда ни возьмись объявились в чаще серьезные люди, стали требовать мандаты и
справки.
– Весь мил насилья мы лазлоем… – тихо запел ходя, лежа на боку и глядя круглыми от ужаса
глазами в лицо серьезных, – мы нас, мы новый мил постлоим…
– Ах вот оно что, – сказали серьезные. – Китайский ходя хочет оказать поддержку молодой
советской республике. Похвально, похвально! Отправим вас в интернациональный полк, будешь
бороться с гидрой контрреволюции.
Хэй Лубин был согласен и на гидру – лишь бы кормили и не обижали слишком. В полку его
некоторое время не знали, куда пристроить – все винтовки для ходи были большими, и он все время
пытался бросить оружие и сбежать в сторону, противоположную идущему бою. Далеко, впрочем,
убежать ему никогда не удавалось – все время путался в полах красноармейской шинели и норовил
упасть.
– Ты, товарищ Хэй, брось эту свою ревизионистскую политику, – серьезно говорил ему комиссар
Намётнов, поблескивая в его сторону черным цыганским, как у лошади, глазом. – Нельзя
дезертировать с поля боя и подавно нельзя бросать оружие на милость победителя. За это тебя ждет
жесточайший и справедливый военный трибунал, смекаешь?
– Сымекáесы, – радовался товарищ Хэй. Он всегда радовался, когда видел комиссара. Тот не
обижал ходю, подкармливал, защищал от командира и от других бойцов – как тут не радоваться?
Комиссар только вздыхал в ответ. Учил он китайца, надеясь, что тот обретет пролетарское
сознание или просто войдет в разум. Но все было зря. Ходя упорно не входил в разум и
пролетарского сознания не обретал, только солдатский паек жрал попусту.
Рано или поздно, наверное, настиг бы Хэй Лубина строгий, но справедливый ревтрибунал, и
красноармейцы сделали бы с ним то, что не захотели сделать казаки. Но тут случилась одна история,
совершенно изменившая весь ход событий.
Во время очередного боя по привычке бросил ходя винтовку и побежал от греха подальше в тыл.
Но по дороге встретился ему пулемет «максим», поливавший пролетарским огнем белоказачьи
войска. Наводчиком у пулемета был венгр Золтан, тоже, как и Намётнов, хороший человек. Он как-то
даже учил ходю стрелять из «максима»: отличная, говорил, военная специальность, не хуже, чем в
прачечной белье стирать, китайцу всегда пригодится. Хэй Лубин слушал да на ус мотал, но сам
пулемета не трогал, боялся. Как бедному ходе такое чудище в руки взять, его же сдует в один миг!
Вот и сейчас Золтан увидел, что китаец бежит куда глаза глядят, выматерился по-русски, перестал
стрелять, высунулся из-за щита, замахал руками, кричит: «Сюда давай, сюда!» Ходя недолго думая
бросился к нему. Добежал, упал рядом. Чувствует, под боком мягкое, мокрое. Повернулся, обмер –
прямо рядом лежит заряжающий, чех Марек. Лицо бледное, мертвое, а по правому боку расплылась и
темнеет горячая кровь.
– Убили Марека, – сквозь зубы процедил Золтан, – застрелили, сволочи!
И выругался не по-хорошему – хоть и на чистом венгерском языке, а все равно понятно.
– Ты вот что, товарищ Хэй, ты его место занимай – будешь заряжающим, – закончив ругаться,
велел Золтан.
Ничего не сказал на это Хэй Лубин, просто отвалил бездыханное тело Марека, взял ленту и стал
помогать наводчику. Когда патроны кончались, быстро хватал новую ленту, сноровисто вставлял, и
пулемет снова строчил по проклятым белогвардейским гадам. Впервые за все время, как сбросили Пу
И, ходя чувствовал себя счастливым. Сердце его бешено стучало в ушах, кровь яростно бежала по
жилам. Тра-та-та! Тра-та-та-та-та-та-та!
Но счастье длилось недолго. Вражеский снайпер изловчился и ранил Золтана. Тот вскрикнул и
перестал стрелять.
– Цо? – волнуясь, спрашивал его ходя. – Есе цо? Убили мало-мало?
– Руку мне… перебинтуй! – морщась от боли, попросил Золтан.
Хэй Лубин, рискуя жизнью, навис над ним, вытащил бинт, сноровисто перевязал, старясь
посильнее пережать выше раны, чтобы кровь не шла слишком уж густо. Золтан кивнул, взялся правой
рукой за ручку пулемета, пытался опереться на левую, но вскрикнул и повалился. Несколько секунд
лежал, пытаясь отдышаться.
– Не держит, – сказал, – не держит рука.
Ужаснулся Хэй Лубин, задрожал. Ая-яй-яй, как нехорошо вышло, как плохо! Не может опереться
наводчик, не может и стрелять. Нет пулеметного прикрытия, не могут наши в атаку идти. Что делать
теперь бедному ходе? Известно что: то же, что и всегда – подхватился да бежать. Но нет, постой, ходя,
не спеши. Ты побежишь, а что с Золтаном будет? Он раненый, ни стрелять, ни бегать не может. А ну
как беляки в контратаку пойдут? Дойдут до пулеметного гнезда, захватят еще живого наводчика,
запытают до смерти. Нет, так не годится, нельзя бежать. Хватит, набегались. Свинья бежит, собака
бежит, ходя не бежит.
Буквально пару секунд думал Хэй Лубин и надумал свернуть шинель и положить ее под грудь
Золтану. Тогда опора не нужна, можно одной рукой стрелять. Все сделал ходя, как надо. Хотя Золтан
стонал и ругался слабеющим голосом, сам затащил его на шинель – откуда только силы взялись. Сам
зарядил пулемет, лег рядом.
– Бей! – велел ходя Золтану. – Можно.
Золтан скрипнул зубами, преодолевая боль, приложился к пулемету. Тра-та-та! Тра-та-та-та! Но
попусту трясся пулемет, зря жал на гашетку подстреленный наводчик. Не мог он одной рукой
удержать орудие, все пули уходили куда-то в небо, в пустоту. Увидев это, обмер товарищ Хэй. Что же
делать теперь? Как сказать наводчику, что все зря, что мимо?
Но тот и сам все понял. Отпустил ручку, упал ничком.
– Все, – сказал чуть слышно, – отстрелялись мы с тобой, ходя.
Ходя заплакал, размазывая слезы по чумазой физиономии. Жалко было ему Марека, жалко
Золтана, жалко пулемет… А жальче всего было себя, что не побежал, как обычно, прочь, попался на
удочку судьбы, застрял в пулеметном гнезде. И вот теперь умрет он, и никто ему не поможет.
Золтан, хоть и не смотрел на него, почувствовал, что ходя плачет.
– Не плачь, ходя, – сказал. – чему быть, того не миновать.
И добавил еще что-то по-венгерски, чего понять было никак нельзя. Тут ходя шмыгнул носом и с
ненавистью посмотрел вперед, туда, где прятались белоказаки. Посмотрел и увидел такое, что сердце
похолодело.
Беляки уже не скрывались в окопах, держа оборону. Поняв, что пулемет не работает больше,
собрались они с силами и пошли в атаку. Красные пятились, огрызались, отстреливаясь, но
противник превосходил числом. Еще метров триста, ну пятьсот – и белые отшвырнут наших за
пулеметное гнездо. А там уже погибнет и Золтан, и пулемет, и сам ходя.
До смерти испугался Хэй Лубин, взмолился духам предков.
– Спасите! – закричал. – Помогите!
И помогла молитва ходина, не оплошали духи предков – послали ему спасение. Словно молния
блеснула перед глазами у ходи. Вспомнил он все, что говорил ему когда-то и показывал Золтан. Все
устройство пулемета вспомнил, и как целиться из него, и как стрелять. Бережно отодвинул лежащего
ничком наводчика, мгновенно перезарядил пулемет. Ну, ходя, последний твой час наступил. Не
посрами интернациональный полк, не посрами Поднебесную и духов предков!
– Тра-та-та-та-та-та-та-та! – четко и сильно заговорил пулемет. – Тра-та-та! Тра-та-та!
Как снопы под косой повалились беляки, срезанные прицельной стрельбой. Еще несколько секунд
рвались они вперед, не понимая, что происходит, но все так же мощно и точно работал пулемет.
Увидев, что падают они от «максима» десятками и мало не сотнями, испугались беляки, затоптались
на месте, залегли. И тут уж в контратаку перешли красные.
С криком «ура!» – сначала нестройным, слабым, а потом растущим, мощным – красноармейцы
поднялись с земли и пошли, целясь и стреляя, и даже стреляя не целясь. Как будто огненная стена
выросла впереди них, двигалась с ними, не давала белым поднять голову, ответить. Никогда еще в
полку, да и в любой другой красноармейской части, не стрелял пулемет так сильно и точно, не косил
врагов так безжалостно.
Едва бой закончился, Намётнов подбежал к Хэй Лубину, сграбастал его своими лапищами, поднял,
прижал к груди, расцеловал в обе щеки.
– Ходя, – сказал. – Собачий ты сын! Люблю больше жизни!
И осторожно поставил на место.
За этот славный бой ходю наградили грамотой и назначили наводчиком вместо погибшего
Золтана. После того, как китаец взял пулемет в свои худые, но цепкие руки, полк уже не терпел
поражений и смело выходил против врага вдвое, а то и втрое превосходящего числом. За ужасную
победоносность ходин полк прозвали красными дьяволами. Даже отборные офицерские части
беляков, с примкнутыми штыками ходившие в психическую атаку без единого выстрела, боялись
выступать против красных дьяволов. Сам ходя в этом названии ничего особенного не видел – полк
состоял из иностранцев, а их в Китае всегда звали чертями. Разве что тут еще включили уточнение –
красные черти. Ходе не очень-то нравилось называться чертом, но выбора особенного не было.
Впрочем, как говорил комиссар Намётнов, не все коту масленица, будет и постный день. Случился
постный день и у Хэй Лубина. Как-то раз пришлось им обороняться против многократно
превышающих сил. И не то плохо, что людей у врага было много, плохо, что выставил он целых пять
пулеметов против нашего одного – и все пять работали по ходе. Наводчик Хэй с его заряжающим
отстреливались неистово, огрызались, как дикие звери – да только где им одним против пяти!
Сначала убили ходиного помощника, потом ранили в руку и самого ходю. Без пулемета побежали
прочь красноармейцы сломя голову, а ходя попал в плен. Он думал, что за точную против беляков
стрельбу его и самого сразу шлепнут, но вместо этого ходю отвезли в лазарет и вытащили пулю.
Потом в лазарет к ходе пришел командующий бригадой полковник Сазонов. Это был сивоусый
крепкий человек, наверное, тоже из казаков. Он сел рядом с ходей и крякнул, разглядывая его. Спустя
несколько минут смотреть на раненого сбежались все белые офицеры.
– Это и есть тот самый красный китаец? – спросил один, с пшеничной бородкой.
– Надо думать, – хмуро отвечал полковник.
– Страшно представить, на что только способна дикость, – не унимался бородатый. – Он вообще
по-русски разговаривает?
– Надо думать, – еще более хмуро сказал полковник.
Когда, насмотревшись на жалкий ходин вид, офицеры разошлись, полковник Сазонов предложил
ему обучать белогвардейских пулеметчиков. За это обещал ходю не расстреливать.
Тот, услышав, что надо будет учить беляков, возмутился. Он их обучит, а они потом будут его
братьев-красноармейцев косить сотнями и тысячами? Не бывать. И ходя отказался.
– Придется тогда расстрелять тебя как бешеную собаку, – невесело заметил полковник.
Что прикажете делать в таких обстоятельствах? Нечего делать, только соглашаться. И ходя
согласился. Согласиться-то он согласился, а сам взял и сбежал из лазарета через неделю – как только
почувствовал себя получше.
К счастью, линия фронта была совсем рядом, ходя в ночи и не заметил, как ее перешел. Тут его
схватили красные и хотели предать революционной казни как китайского милитариста. Еле-еле
объяснил, что он свой, рабочий паренек, из пулемета по белым стрелял, даже вот ему руку ранили
враги революции. К счастью, нашлись такие, которые слышали про китайца-пулеметчика. Но вот
несчастье, полк его разбили в бою и расформировали. А сам ходя, как тяжело раненный, подлежал
комиссованию и отправке в тыл.
Хэй Лубин не возражал: рука все еще сильно болела, и ему хотелось немного отдохнуть от
пулемета, атак и смертей. Ходя был вчистую демобилизован и, как всегда, отпущен на все четыре
стороны. Теперь он точно мог считать себя свободным. А свобода, как стало ясно, великая вещь.
Правда, кусок хлеба – вещь не менее великая. Где в смутное время можно найти человеку кусок
хлеба? Правильно, в столице. Именно поэтому Хэй Лубин и поехал в Москву, которая к тому моменту
уже снова стала столицей.
Здесь он поначалу едва не умер с голоду, но потом наткнулся на одноплеменников. После чего
второй раз едва не умер, но уже не с голоду, а от работы. Сделали из ходи вьючного мула, таскал он
круглые сутки тюки с товаром, и вообще делал грязную работу – такую грязную, о которой русский
человек даже догадываться не может. Кормили ходю тоже соответственно, то есть очень плохо даже
по китайским понятиям.
Еще в Китае знакомый студент, сдавший экзамен на звание сюцая, рассказывал, что великий
китайский поэт Су Дунпó, когда был в ссылке на юге, жил так бедно, что питался паразитами из
кишечника крыс. На то, чтобы добыть саму крысу, у него денег не было, вот он и шел на рынок, и
покупал там на последние гроши паразитов. Так ли это было на самом деле, или студент все
придумал, ходя знать не мог. Но если и правда так, то можно сказать, что питался он почти как
великий поэт Су Дунпó – вот только стихов писать так и не научился, так, подвывал иногда во сне
что-то, когда кошмар привидится. Но были ли эти подвывания стихами, точно сказать он не мог.
Наконец у знакомого старика в прачечной освободилось место – от чахотки умер помощник. На
его место пригласили Хэй Лубина. А почему бы не пригласить? Один китаец умер от чахотки, пусть и
другой теперь умрет, кто о нем пожалеет?
Когда после первого дня стирки ходя упал на кучу тряпок, постеленных тут же, в прачечной, и
посмотрел на свои стертые, окровавленные руки, он задумался. Теперь война, где каждый день
убивали людей и в любой миг могли убить самого ходю, казалась ему не такой и ужасной. Ведь убьют
один раз, а в прачечной работать надо каждый день. Может быть, действительно, проще лечь и
умереть?
Но умереть ему не давало тысячелетнее китайское упрямство и вера в то, что духи предков его не
оставят. Он даже и здесь, в Москве, соорудил маленький алтарь, на котором разместил дощечки с
именами покойных родственников и по праздникам сжигал перед ними кусочки бумаги и разную
ветошь, которую представлял деньгами и едой.
Вы спросите, откуда при военном коммунизме были в Москве китайские прачечные и кто носил в
них стирать одежду, когда и одежды почти никакой не осталось, одни тряпки? На этот вопрос не знал
ответа и сам Хэй Лубин. Ему приносили тюки с бельем – одинаково серым и грязным – а он засыпал в
него щелок, стирал, кипятил, отбеливал в аммиаке, снова стирал, чтобы отбить запах, сушил и
отдавал старику-хозяину.
Была, однако, у ходи во всем этом ужасе одна радость – русская девушка Манюшка, которую
случайно встретил он на улице. Манюшка на него такое произвела впечатление, что Хэй Лубин
проследил, где она живет, и узнал, что работает девушка горничной у Зои Пельц, которая держит
салон для образованных людей. Ну, а где образованные люди, там, известно, и разные излишества.
Как же познакомиться с Манюшкой поближе? Очень просто: начать самому этими излишествами
торговать. Тогда станешь нужным человеком, везде тебя будут приглашать, в том числе, конечно, и к
Зое Денисовне тоже. И ходя взялся за дело.
Однако торговать одними излишествами оказалось опасно. За сто граммов товара могли просто
убить, не спросивши ни имени, ни звания. Были, кроме этого, и другие неприятности. Оптовые
поставщики досыпали в товар мела, и он становился не такой забористый – приходилось
выслушивать ругань и угрозы клиентов. Бывало и такое, что на твой товар предъявляли права другие
китайцы. Хочешь – не хочешь, пришлось учиться себя защищать. Был бы тут пулемет «максим», с этим
бы вопросов не возникло. Но пулемета не было, и пришлось использовать старый китайский метод:
строить зверские рожи, орать как бешеному и размахивать перед собой ножами. Это действовало,
потому что китаец – человек к войне плохо пригодный, ему бы продать чего или купить. А когда на
него с ножом идут, он все бросает и бежит к своей китайской матери.
Одним словом, Хэй Лубин понял, что излишествами надо не торговать, а приторговывать. А
торговать он принялся чаем, табаком, пряностями, средствами для усиления мужской силы и
другими сравнительно безобидными вещами. И, торгуя всем этим, стал похаживать в квартиру Зои,
там и с Манюшкой познакомился поближе. Это она дала ему русское имя Херувим, до этого он всем
Иваном представлялся, вызывая неудержимый смех русских.
– Какой же ты хорошенький, – сказала Манюшка, – вылитый херувимчик.
– Вылиты, – согласился ходя, ради Манюшки готовый на любые прозвища.
Время шло, однако Манюшка не спешила отвечать взаимностью на его любовь. Больше того, она,
кажется, заигрывала с Ганцзалином, чем приводила ревнивого Херувима в бешенство. Он чувствовал
в Ганцзалине опасного соперника и не знал, как с ним поступить. Конечно, если бы рядом был его
верный «максим», Херувим изрешетил бы негодяя в два счета, чтоб впредь не смел отбивать чужих
девушек. Но пулемета не было, зато были ножи.
Впрочем, ножи против врага оказались бесполезны: тот был дьявольски силен и весь словно
состоял из железа. Как-то, зайдя в дом Зои, Херувим столкнулся нос к носу с супостатом и повел себя
весьма дерзко. Тогда Ганцзалин просто взял его за горло и поднял в воздух. От такого поднятия в
глазах у Херувима сделалось совершенно темно, и он почувствовал, что умирает. На счастье, тут
снизу, из квартиры выглянул хозяин Ганцзалина по имени Цзагоси. Хорошее имя у него. Цзаго значит
разные страны, а Си – надежда. Получается, он – надежда разных стран. Может, и бедному Херувиму
поможет?
– Что тут у вас происходит? – поморщился Цзагоси.
– Убивай мало-мало, – прохрипел висящий в воздухе Херувим. – Умлу сицаса…
– Веди себя согласно ритуалу – вот и не умрешь, – буркнул ему Ганцзалин, опуская обратно на
землю.
И исчез вместе со своим странным хозяином.
Злой, жестокий Ганцзалин! Мало того, что девушку уводит, так еще и хотел отправить Херувима к
духам предков, в царство страшного Яньвана. Ну, ничего! Херувим будет продавать чай и табак и
копить деньги, потом купит пулемет и расстреляет врага, как цыпленка.
Впрочем, когда еще скопишь деньги на пулемет? Лучше просто взять и украсть Манюшку. Кляп в
рот, мешок на голову, в Шанхай – и любить ее, любить, пока дым из ушей не пойдет.
Только Херувим размечтался, как – бац! – открылась дверь его каморки, и вошли двое. Они еще и
не сказали ничего, а Херувим уж понял, что пришла его смерть. Никого страшнее этих двоих он в
жизни своей не видел, да и мы с вами, наверное, тоже. У одного глаза пылали желтым огнем, как у
демона, у другого нижняя половина лица была черной, как ночь, а верхняя – белой, как у мертвеца.
В одну секунду едва не умер от страха бедный китаец. Впрочем, правильно, что не умер. Потому
что в другую секунду пригляделся и понял, что умирать пока рано. Людей этих он знал, видел не раз
в Зоиной квартире еще в старые времена. Одному, с огненными глазами, даже, кажется, траву носил.
Только всякий раз огненноглазый поворачивал дело так, что ходя денег за товар не получал, да еще
почему-то должен оставался. Глаза, правда, никаким огнем у него не сияли, это электрический свет
отразился в монокле. Херувим даже вспомнил, как зовут пришельца. Звали его как-то похоже на
Áмитофó – правда, совсем не Амитофо[27]. Аметистофó – вот как его звали!
Второго ходя тоже узнал – это был музыкант, он очень громко играл на рояле в салоне Зои. В нем
тоже не было ничего страшного – черным было не само лицо, а борода на нем. Поняв это, ходя
успокоился и даже приосанился немного.
– Цо нада? – спросил важно. – Цай-табак купи-купи?
– Я тебе сейчас покажу цай, – пообещал гость в монокле, и Херувиму это обещание совсем не
понравилось. Он оказался прав, потому что Аметистов взял его за горло и точно так же, как
Ганцзалин, поднял на воздух. И точно так же потемнело у бедного китайца в глазах. Подержав ходю
так несколько секунд, он бросил его обратно на старый стул, которым ходя гордился как знаком
своей цивилизованности.
– Где брильянты, сучий потрох? – Аметистов навис над Херувимом, как скала.
Несколько секунд Херувим глотал воздух и моргал, потом жалобно сказал:
– Какой блянты? Блянты не толгуй, цай мало-мало толгуй, тлава толгуй, белье стилай, пулемет
стлеляй.
Исчерпав этим перечнем весь список своих занятий, Херувим умолк и застыл на стуле, как
небольшое изделие из яшмы. Тут вперед выдвинулся Буренин и, как-то странно мяукнув от гнева,
сказал очень церемонно:
– Вы что же, милостисдарь, голову нам решили морочить? Вас же вежливо спрашивают: где
брильянты?
И он ловко ткнул ходю пухлым кулаком в нос. А тут надо заметить, что у пианистов от
постоянного музицирования пальцы становятся чрезвычайно крепкими и твердыми. А когда они
складывают их в кулак, получать таким кулаком в морду – дело совершенно неинтересное.
Кулак Буренина не оказался исключением из общего правила. Хотя ткнуто было бы вроде и не
очень-то сильно, но Херувим испытал такую жгучую боль в носу и во всей физиономии, что тут же бы
и повалился на пол, если бы сзади не было стены, которая удержала его от позорного падения.
Несколько секунд китаец только корчился от боли, потом пришел в себя и, чувствуя, что терять
ему нечего, закричал:

[djjaz63]

– Где блянты? Какой блянты? Не понимай, не моги!
Аметистов с Бурениным переглянулись.
– Может, он и правда не нашел еще? – сказал Аметистов. И снова обратился к Херувиму. – Где
пальто?
– Где пальто? – повторил Херувим. – Пальто мало-мало! Какой пальто? Надевай пальто, неси
пальто, стилай пальто, не знай пальто.
– Врет, сволочь, – сказал Буренин, впрочем, не слишком уверенно. – Люди говорят, графское
пальто китаец забрал.
Херувим пришел в необыкновенное возбуждение и закричал, ерзая на стуле, словно приклеенный:
– Китайса блал! Не китайса блал! Не та китайса блал – длугая китайса блал! Ганцзалин уклала –
эта китайса. Моя китайса не блал, Хэй Лубин не блал, не видел, не моги. Ганцзалин плохой китайса,
он усё блал! Пальто блал, Манюску блал, его убей нада, с пулемета стлеляй…
– Ганцзалин? – Аметистов повернулся к Буренину. – Что еще за Ганцзалин?
– Истопник, – пояснил Буренин. – В Зойкином доме внизу живет.
– Тоже из китайцев?
– А пес его знает, – с сомнением сказал Буренин.
Тут снова ввязался Херувим.
– Пёса знает! – взвизгнул он. – Пёса усё знает! Ганцзалин не есе китайса! Пальто блати – не
настояси китайса! Есе японса! По-китайски не говоли, по-луски блям-блям, диди-гугу… Китайски не
знай, луски знай – есе кто? Есе японса!
– Что он там вякает? – недоброжелательно осведомился Аметистов. – Не поймешь ничего, один
звон в ушах.
– Этот звон у них песней зовется, – объяснил Буренин. – Наверное, опять продать что-то хочет.
Китайца хлебом не корми, дай чего-нибудь продать.
– Плодай! Купи! – завопил Херувим, который внимательно прислушивался к тому, что говорят
гости. – Манюска люби, табак толгуй, деньги бели, Санхай вези! Цай покупай, деньги плати, усё знай,
ницо не понимай!
Парочка, видя, что клиент их окончательно спрыгнул с небогатого своего китайского ума, решила
от греха ретироваться и двинулась к выходу. За их спиной бесновался Херувим, выкрикивая уже не
слова даже, а бессвязные китайские звуки. Однако, едва дверь за незваными гостями закрылась,
Херувим мгновенно утих. Несколько секунд он прислушивался, потом тихонько встал со стула,
прокрался к двери, запер ее на засов и хитро заулыбался.
Он был доволен. В который раз Херувим спасся от верной смерти благодаря своему уму и
отчаянной храбрости. И не только спасся – подвел под гнев богов и духов своего старого врага
Ганцзалина. Посмотрим теперь, кто будет жениться на Манюшке и повезет ее в Шанхай!
Тем временем странный дуэт добрался до Зоиного дома, спустился в цокольный этаж и
остановился возле двери, где жили Загорский и Ганцзалин. Аметистов поднял уже кулак, чтобы
стукнуть в дверь, но почему-то опустил обратно.
– Меня терзают смутные сомнения, – сказал он Буренину.
– Похабная квартирка, за версту видно, – согласился старый бомбист и вытащил из заднего
кармана маленький черный браунинг.
– Ну-ну, – сказал Аметистов успокоительно, – не до такой же степени.
– А я в порядке самообороны, – объяснил Буренин и дунул в браунинг.
– С такими замашками когда-нибудь в рот себе выстрелишь, – предупредил Аметистов. – А между
прочим, дантист сейчас стоит больших денег.
И он постучал в дверь.
– К чертовой матери! – раздался оттуда чей-то решительный голос.
– Ого, – сказал Аметистов Буренину. – Сразу видно, серьезные люди. Ты все-таки браунинг свой
далеко не прячь.
И он снова стукнул в дверь. Спустя несколько секунд дверь с грохотом распахнулась, и показалась
желтая физиономия Ганцзалина.
– Что нужно? – спросил он, крайне недружелюбно оглядывая парочку.
– Пардон, мсье китаец, имею честь презентовать вам новое изделие нашей парфюмерной
компании под названием «Герлéн Мицýко»! – затрещал Аметистов. – Ваша дама будет сражена им в
самое сердце. Подарив барышне этот маленький флакончик, вы завоюете ее навеки. Ни желтый цвет
кожи, ни косоглазие, ни кривые ноги не отвратят от вас дамочек, если с вами «Герлен Мицуко»…
– Пошел вон, скотина! – зарычал Ганцзалин, раскосые глаза которого налились кровью.
Аметистов поднял брови, Буренин щелкнул предохранителем браунинга – схватка казалось
неизбежной. Однако в этот миг из квартиры донесся все тот же решительный голос, но в этот раз он
звучал почти дружелюбно.
– Пусть зайдут, – велел голос.
Ганцзалин, ворча что-то себе под нос, пропустил Аметистова и Буренина внутрь. Глазам их
представилась та же комната, о которой уже как-то шла речь, обставленная небогато, но весьма
уютно. Здесь был мягкий серый диван, серое же кресло, несколько стульев, коричневый
лакированный столик и высокий книжный шкаф, доверху набитый книгами и журналами. В печке
пылали березовые дрова, давая неверный трепещущий отблеск на лицо хозяина дома, словно выбитое
в мраморе.
– Прошу садиться, – сказал тот, с любопытством оглядывая живописную парочку. Аметистов в
графских брюках и сюртуке и Буренин во фрачной паре гляделись в эпоху пролетарского разгула
почти экзотически, если не сказать жульнически. – С кем имею удовольствие?
– Жё суи[28] Аметистов, из обедневших дворян, ныне – коммивояжер, – представился Зоин кузен,
присаживаясь на ближайший стул, который под ним как-то странно крякнул. – Прямым ходом из
Парижа, буквально утром сошел с поезда и вот заглянул выразить свое почтение, а заодно и
предложить вам изделия нашей фирмы.
– Любопытно, – улыбнулся хозяин дома и посмотрел на Буренина. – А вы, простите?
– Это мой компаньон, – отвечал Аметистов, – у нас общее дело.
Хозяин задумался на секунду, потом снова посмотрел на Буренина.
– Если мне память не изменяет, – сказал он с легким неудовольствием, – вы как будто раньше
играли на рояле в салоне Зои Денисовны.
– Ваша правда, играл, – не моргнув глазом, отвечал Буренин. – Но помилуйте, разве это игра?
Рояль расстроен, в зале одни босяки, за работу платят натурой. Нет, ни один уважающий себя виртуоз
на такое не согласится. А вы, я извиняюсь, нас так подробно расспрашиваете, а сами-то кто будете?
– Вы прекрасно знаете, кто я такой, – отвечал на это хозяин.
– Я знаю, что вы зовете себя Нестор Васильевич Загорский, но не знаю, кто вы на самом деле, –
парировал Буренин.
– А вам и не нужно. Я ведь тоже не знаю, кто вы на самом деле, помимо того, что вы пианист. Вы
будете считать меня Загорским, а я буду считать вас пианистом. Кстати, моего помощника
Ганцзалина вы тоже наверняка знаете.
Оба посмотрели на Газолина, который по-прежнему глядел волком.
– Слуга? – полюбопытствовал Аметистов.
– Ни в коем случае. При коммунизме слуг не будет, так что именно помощник.
Буренин и Аметистов кивнули, стараясь не глядеть на зверскую рожу Газолина.
– Ну, а теперь, – доброжелательно продолжал Загорский, – теперь расскажите мне, зачем на самом
деле вы сюда явились?
– Так мы же сказали, – как-то даже растерялся Аметистов, – торговля парфюмом и так далее… –
Вот именно – так далее, – перебил его Загорский. – Торговцам парфюмом незачем носить с собой
оружие.
– С чего вы взяли, – изумился бывший дворянин, а ныне коммивояжер, – о каком оружии речь?
– Вы щелкнули предохранителем, – отвечал Загорский, – а я по этому звуку могу определить не
только марку оружия, но и год его выпуска. У вас, например, браунинг 1906 года. Я прав?
– Однако, – сказал Аметистов, переглянувшись с Бурениным, – однако. Позвольте узнать, вы не в
ЧК ли работаете случаем?
– Разумеется, нет, – отвечал Загорский, слегка нахмурясь, – что бы я стал делать в этой
сомнительной организации? Впрочем, оставим мою скромную персону. Повторяю вопрос: зачем вы
здесь?
– Что ж, – сказал Буренин, – начистоту, так начистоту.
Рука его мгновенно скользнула в карман, но не успел вытащить ее оттуда, как раздался щелчок.
– Бах, – сказал Загорский. – Вы убиты, милостивый государь! Если бы мой пистолет был заряжен,
вы лежали бы на полу в луже крови.
В руке Загорский держал итальянскую «берéтту» M1917 и даже, кажется, поводил дулом из
стороны в сторону, как бы выцеливая, куда выстрелить.
– Но он, к несчастью, не заряжен, – отвечал Буренин, и рука его потянула из кармана браунинг.
– Зато заряжен кольт Ганцзалина, – возразил Загорский.
Буренин медленно повернул голову и увидел, что прямо на него глядит дуло американского
кольта. Держал его, отвратительно улыбаясь, китайский помощник Загорского.
– Любезнейший Нестор Васильевич, мы ценим ваше гостеприимство, – серьезно заметил
Аметистов, – но давайте-ка успокоимся и спрячем оружие.
Загорский отвечал, что он не возражает, но как радушный хозяин требует, чтобы первым это
сделали гости. Под недобрым взглядом Ганцзалина Буренин уложил пистолет в задний карман брюк,
после чего Ганцзалин, что-то ворча, опустил дуло своего кольта.
– С вашего позволения, моя «беретта» полежит рядом со мной на столе – все равно она не
заряжена, – улыбнулся хозяин дома. – Ну-с, я вас слушаю.
– Мы ищем пальто, – заявил Аметистов. – Черное мужское сильно поношенное пальто. Его украли
у Обольянинова, любовника моей кузины. Оно очень дорого ему, это память о покойной матери.
Загорский засмеялся неожиданно весело.
– Старушка-графиня за всю жизнь подарила сыну одно только пальто?
– Нет, но это единственное, что от нее осталось, – отвечал Аметистов. – Все остальное
реквизировали.
Загорский кивнул.
– Ага, – сказал он. – Пальто. Дайте-ка подумать… Ну, да, разумеется. Дело в не пальто, конечно.
Ради какого там пальто пальцем о палец бы не ударили такие серьезные господа – или вас
правильнее называть гражданами?
– Меня можно звать товарищем, я старый большевик, – встрял Буренин.
– Пусть так, – согласился гостеприимный хозяин. – Хотя мне почему-то кажется, что вы такой же
большевик, как и я. Впрочем, это меня не касается. Я хотел сказать, что дело не в пальто, а в том, что
в нем спрятано. Видимо, у графа оставались кое-какие драгоценности, и он зашил их в подкладку. А
вот ради такого куша уже стоит постараться. Я прав, не так ли?
Аметистов молча и как-то странно смотрел на Загорского.
– Я бы восхитился вашей дедукцией, если бы не догадывался, что пальто взяли вы и, вероятно, уже
вытащили оттуда графские брильянты, – процедил он наконец.
– Вы полагаете, что это я украл пальто? – удивился Нестор Васильевич.
– Не вы лично, а ваш помощник, – отвечал Аметистов. – Люди видели, как графское пальто нес
китаец.
Загорский пожал плечами: почему они решили, что это именно его китаец?
– Да потому что другой китаец, Херувим, сказал нам это, – не выдержал Буренин.
Нестор Васильевич усмехнулся и заметил, что для своего возраста его гости слишком легковерны.
Самого-то Херувима они допрашивали? Может, как раз он это пальто и взял.
– Он утверждает, что пальто взял ваш Газолин.
Загорский развел руками: а что еще он мог сказать? Во-первых, он не хотел отдавать брильянты.
Во-вторых, Ганцзалин – его заклятый враг.
– Херувим считает, что мой помощник подбивает клинья к горничной Пельц – Манюшке… –
объяснил Загорский.
– Манюшка – племянница Зои Денисовны, – уточнил Буренин.
Загорский согласился – пусть племянница. Буренин – тапер, Манюшка – племянница, господин
Аметистов – кузен, у всех своя работа. Так вот, Херувим влюблен в Манюшку и даже предлагал ей
уехать в Шанхай и завести там кучу китайских детей. Но Манюшка – молодая и ветреная девушка,
никаких китайских детей ей не нужно. Херувим полагает, что виной ее упрямству – Ганцзалин и на
дух его не переносит.
– Скажу откровенно, друзья мои, шансов найти пальто, точнее, спрятанные там брильянты у вас
немного, – заметил Загорский. – Это я вам говорю как человек с богатым жизненным опытом. Один
китаец сказал, что брильянты взял Ганцзалин, и вы пришли к нам. Сейчас мой Ганцзалин скажет вам,
что брал не он, а третий китаец – и вы отправитесь на его поиски. Позвольте заметить, что в Москве
сейчас очень много китайцев: чтобы опросить их всех, не хватит целой жизни.
– Вы хотите сказать, что брильянты все-таки взял Херувим? – прищурился Аметистов.
– Этого я не утверждаю. Знаю только, что Херувим вас обманул, а мой Ганцзалин в глаза не видел
ни пальто, ни драгоценностей.
Несколько секунд парочка молчала. Потом в глазах Аметистова зажегся зловещий огонь.
– Благодарю вас, господин Загорский, за терпение, – сказал он раздельно. – Один вопрос: зачем
вам пистолеты?
– Остались от старых добрых времен, не выкидывать же, в самом деле, – любезно отвечал Нестор
Васильевич.
– Ну да, – осклабился Аметистов, – конечно. Впрочем, это не наше дело. Желаем вам всего
наилучшего, засим позвольте откланяться.
И оба железным шагом двинулись к выходу.
– Вы забыли свой парфюм, – сказал им в спину Загорский.
– Это вам – в благодарность за науку, – отвечал Аметистов, не оборачиваясь.
И дверь за ними закрылась. Загорский задумчиво повертел в руках пузырек с духами, отвинтил
крышку, помахал ладонью, потянул носом.
– Кажется, настоящий, – сказал он. – Вообще, любопытный аромат. Но не идеальный.
– А какой идеальный? – спросил Ганцзалин.
– Я думаю, все рекорды побьют духи со свежим ароматом. Свежий аромат соотносится у мужчин с
юностью и чистотой. А юная простушка всегда побивает немолодую красавицу. Свежий аромат выдает
зрелую женщину за юную – вот поэтому он вне конкуренции.
Ганцзалин покачал головой.
– В Советской России – власть рабочих и крестьян, – заметил он хмуро. – А они моются редко.
Поэтому здесь главными духами будут самые вонючие. Их будут лить за шиворот, чтобы перебить
естественный запах.
– Ты не романтик, Ганцзалин, – смеясь, упрекнул его Загорский.
– Мало-мало не ломантик, – отвечал помощник, очевидно, пародируя Херувима.
Загорский задумался.
– Во всем этом есть одна печальная новость, – наконец проговорил он. – Господа, которые от нас
ушли, настроены очень серьезно. Так что твоему приятелю Херувиму, скорее всего, жить осталось
считанные часы. Или даже минуты.
– Поделом дураку, – отвечал Ганцзалин сурово.
Загорский покрутил склянку в пальцах и закрыл ее. Поставил на стол.
– Конечно, исходя из соображений гуманности, надо было бы вмешаться, – сказал он задумчиво. –
Но всегда ли нужно, а, главное, можно вмешиваться в чужую судьбу? К каким последствиям все это
может привести? Вмешиваясь в чужую карму, влияешь и на свою, не так ли? А зачем нам это надо?
Как говорил Благословенный, нам бы со своими делами разобраться, а там хоть трава не расти.
И он посмотрел на Ганцзалина – в глазах его мелькали веселые искорки. Слуга только
поморщился. Однако Загорский продолжал смотреть на него. Это был взгляд добрый и
дружественный, но Ганцзалин под этим взглядом чувствовал себя явно неуютно. Наконец он
скривился, поднялся со стула и направился к выходу.
– Спасибо, дорогой друг, – прочувствованно сказал вслед ему Загорский. – Нет сомнений, что за
свое милосердие в будущей жизни ты станешь сразу буддой.
– Вьючной лошадью я стану, чтобы все на мне ездили, – огрызнулся Ганцзалин.
– И такое может быть, – согласился Нестор Васильевич. – Смотри только, будь осторожен и никого
случайно не убей.
Ганцзалин ничего не ответил, но выходя, хлопнул дверью весьма выразительно.

[djjaz63]

Глава пятая
Нож в сердце
Тем временем дикая парочка – Аметистов и Буренин – неуклонно приближались к дому, где жил
Херувим. Дом этот стоял в двух шагах от Зоиного, так что добрались они очень быстро, но за
короткое время успели обсудить случившееся. – Крайне подозрительный господин, – озабоченно
говорил Буренин, – надо бы его разъяснить.
– Да что там разъяснять, – отмахивался Аметистов, – обычный сыщик из бывших. Ну, пусть не
совсем обычный, пусть с некоторыми способностями… Или, прости, ты что имеешь в виду? – вдруг
нахмурился он.
Буренин загадочно молчал, энергично вышагивая коротенькими своими ногами по весенним
лужам. Откуда-то на нем вдруг появились галоши, так что промокнуть он совсем не боялся. Солнце
пригревало уже не первый день, снег сошел, всюду журчали ручейки, неся по улицам разный мелкий
мусор, который так любят оставлять пролетарии в местах своей жизнедеятельности. Аметистов шел
рядом, искоса поглядывал на напарника, ожидал ответа, но тот, кажется, решил о Загорском больше
не говорить и прямо перешел к Херувиму.
– Церемониться нечего, – деловито заявил он, – устроим экс[29].
Аметистов поморщился: опять ты со своими эксами! Уймись уже, нас и так чуть не угробили из-за
твоего браунинга. Дела надо обстряпывать тихо, интеллигентно. Раз-два – и брильянты у нас. Зачем
привлекать к себе лишнее внимание?
На это Буренин обиженно отвечал, что эксы бывают разные, не только громкие, но и тихие. Так
вот, он предлагает как раз-таки тихий экс.
– То есть кражу со взломом? – уточнил Аметистов.
Буренин надулся.
– Можешь называть это кражей, – сказал он обиженно, – Ильич называет это экспроприацией
экспроприаторов. Китаеза изъял пальто, мы изымем у него брильянты. Все справедливо.
– Да, вот только есть небольшая разница в толкованиях, – заметил Аметистов. – Херувим просто
подобрал никому не нужное выброшенное пальто, мы же собираемся присвоить совершенно чужие
брильянты.
– Ну да – и что тебя тут смущает? – удивился Буренин.
– Ровным счетом ничего, – отвечал Аметистов.
Дверь Херувимовой каморки оказалась незаперта. Внутри никакого Херувима уже не было, однако
в самом центре пустой комнаты стоял и злобно бранился Ганцзалин. Жилище, судя по всему, было
оставлено хозяином совсем недавно. Вокруг царил беспорядок, все было разбросано, как будто кто-то
впопыхах собирал только самое нужное.
– Кель сюрпри[30]! – развел руками Аметистов, испытующе глядя на Ганцзалина. – Надеюсь, это не
вы предупредили нашего маленького ангела? – Еще чего, – хмуро отвечал Ганцзалин.
– Зачем же вы здесь?
– За тем же, зачем и вы, – буркнул Ганцзалин. – Брильянты никому еще не мешали.
И он, не прощаясь, вышел вон.
– Так я и знал, – раздраженно заметил старый тапер. – Этот Загорский со своим помощником
теперь все время будут путаться под ногами. Надо было сразу влепить им пулю в лоб.
– Может быть, но в ответ влепили бы нам, – отвечал Аметистов. – А в мои планы вовсе не входит
расхаживать по Москве с дыркой во лбу. Да и тебя это не украсит. Меньше шума и пыли, больше
толку – вот наш лозунг.
– Что делать будем? – спросил Буренин, насупясь – он явно был не в восторге от товарищеской
критики.
Аметистов был краток: искать. Китаец не иголка, в стоге сена не затеряется. Зато они теперь
знают, что именно Херувим украл брильянты. Как искать – не вопрос. Китайцы на чужбине всегда
собираются вместе. Надо найти ближайший китайский притон, а уж там наверняка про Херувима
знают всё – в том числе и то, где он скрывается. Остальное – дело техники.
* * *
Но где же был сам ходя в этот чрезвычайно опасный для него момент? Разумеется, обхаживал
Манюшку в квартире Зои Денисовны. Зашел туда Херувим под тем предлогом, что принес лекарство
для Обольянинова, но войдя, тут же обо всем забыл и взялся за горничную.
Сегодня он был близок к цели, как никогда, но разговор начал с обычных своих заклинаний.
– Манюска, – говорил он, влюбленно глядя на предмет обожания, – едема Санхай, зеню тебя,
люби-люби надо. Дети надо, семья надо, усё надо. – Ах, надоел ты мне со своей любовью,
Херувимчик, – капризно отвечала Манюшка, у которой с утра болела голова. – Видеть тебя не желаю.
Херувим побагровел от злости.
– Види не цзылая? – взвизгнул он. – А это види?
На маленькой жесткой ладони его потусторонним блеском вспыхнуло изящное золотое колечко с
изумрудом. Глаза у Манюшки загорелись, но спустя секунду она спохватилась и сделала
безразличный вид.
– Что это у тебя, – сказала лениво, – колечко какое-то дешевое…
– Не есе десóво, – важно отвечал ходя. – Есе цзолото. Есе ицзумулуд.
Манюшка не выдержала. «Дай-ка посмотреть», сказала, выхватила колечко у Херувима из рук и тут
же надела. На пальце ее кольцо начало переливаться чудесным зеленым светом, словно кусочек моря,
и таким же светом озарилось лицо Манюшки.
– Правда, изумруд, – сказала он зачарованно, – красота-то какая.
– Твоё, далю! – щедро заявил ходя.
– Ой, Херувимчик, дорогой!
Манюшка запищала от радости, бросилась к нему на шею, обняла так, что хрустнули слабые
Херувимовы косточки. Но он ничего, только обрадовался. Значит, любит его Манюшка, – да и какая
девушка устоит против такого колечка?
– Это твое, исó много твое буди, – сказал он, едва Манюшка выпустила его из объятий и снова
взялась рассматривать кольцо. – Только едема Санхай, холосо бýди.
Манюшка поглядела на него непонимающе.
– У тебя что – еще есть?
– Éсе, – гордо отвечал Херувим. – Много есе. Санхай едема – усё твое буди.
Манюшка глядела на него недоверчиво.
– Откуда у тебя?
– Цай толгуй, табак толгуй, тлава толгуй. Деньги бели – усё покупай.
Но Манюшка ему не поверила.
– Врешь ты, – сказала решительно. – Такое кольцо бешеных денег стоит, никакого чая не хватит.
Херувим понял, что на мякине любимую не проведешь, и признался, что нашел на улице пальто, в
подкладке которого скрывался целый клад из драгоценностей. Теперь он богат и может вместе с
Манюшкой ехать в Шанхай.
– Вон оно что, – глаза у Манюшки как-то странно блеснули. – То-то сегодня утром был шум из-за
какого-то пальто. Граф так убивался, так убивался. А на Зое Денисовне до сих пор лица нет…
И она сияющими глазами поглядела на Херувима. Тот почувствовал, что за один такой взгляд
готов жизнь свою отдать. Но жизнь отдавать не потребовалось. Манюшка была сегодня податлива, как
никогда, и Херувим сорвал с ее уст несколько незаконных поцелуев. Вообще-то ему целоваться не
нравилось, китаец этого не понимал – мокро, противно. Но знал, что у русских девушек так принято:
целует – значит любит. А ходе очень хотелось Манюшкиной любви, ради этого он был готов терпеть
даже ее поцелуи.
Впрочем, Манюшка миловалась с ним ровно столько, сколько, по ее мнению, стоило колечко – без
всяких авансов и кредитов. После этого выставила обнадеженного ходю на лестницу, пообещав
поехать с ним не только в Шанхай, но и прямо к черту на рога – если брильянтов будет много.
Спустя пять минут в дверь постучали. Манюшка пошла было открывать, но перед самой дверью
что-то вспомнила, охнула, быстро свинтила подаренное колечко с пальца и спрятала за корсаж. И
только после этого распахнула дверь. На пороге стояли кузен Зои Денисовны и бородатый толстяк,
который раньше играл здесь на рояле.
– Ага, – монокль Аметистова при виде Манюшки засиял чистым золотом, – на ловца и зверь бежит.
Мы с тобой, старый бомбист, ищем наше счастье в китайских притонах, а оно встречает нас в
прихожей!
– Это хорошо, что встречает, – кивнул толстяк, – пролетариат свое счастье упускать не привык.
– О чем это вы такое говорите, не понимаю, – сказала Манюшка, принужденно улыбаясь – ей
казалось, что кольцо вот-вот прожжет ей лиф.
– Сейчас поймешь, – пообещал Буренин. – Где твой косоглазый хахаль?
– Фу, фу, мон ами[31], что за тон, – поморщился Аметистов. – К чему эта рабоче-крестьянская
прямота, здесь вам не Совнарком. С барышней надо обращаться изящно. Итак, ма бель[32], я
повторяю вопрос моего друга: где наш прекрасный принц из Поднебесной, проще говоря, где
Херувим?
– Откуда мне знать, – безразлично пожала плечами горничная, – дома, наверное. Он тут уже дня
два как не появлялся.
– Точно не появлялся? – испытующе глядя на нее, поинтересовался зловредный кузен.
– Как Бог свят, – не моргнув, отвечала Манюшка, – истинный Христос и Дева Мария.
Тут можно, конечно, сказать, что Аметистов и на самом деле очень легковерен, если не может
вывести на чистую воду простую горничную. В защиту его заметим, что женщины, когда лукавят,
делают такое правдивое выражение лица, что им самим кажется, что они говорят правду. И если даже
самим женщинам не разобраться в этой смеси искренности и притворства, что говорить о мужчинах?
Нет, не мог Аметистов вывести Манюшку на чистую воду, никак не мог. В конце концов, что бы там
про него ни думали, все же он был джентльмен, буквально только что приехавший из Парижа.
Поэтому он почти поверил Манюшке. Так и сказал: я вам почти верю.
– А, по-моему, она врет, – нагрубил Буренин.
– Ах, как это я вру! – очень натурально возмутилась Манюшка. – Как это вы можете такое
говорить? Я Зое Денисовне пожалуюсь, вас из партии исключат!
– А я тебя расстреляю, – пообещал в ответ тапер. – Как гидру на многострадальном теле
революции.
Неизвестно, до чего бы еще дошли взаимные угрозы, если бы в прихожей не появилась Пельц.
Увидев Аметистова, она переменилась в лице.
– Ну что – нашли? – воскликнула она, волнуясь.
– Не так сразу, – отвечал тот, понизив голос. – Следуйте за мной, мадам.
И направился прямо в гостиную. Зоя безропотно пошла следом. За ними тут же увязался и
Буренин, напоследок тишком показав Манюшке волосатый даже для пианиста кулак. Манюшка
схватилась за грудь и побежала к себе в комнату.
В гостиной на креслах сидел бледный от дурмана Обольянинов.
– Похоже, он у тебя вообще не просыхает, – с осуждением заметил Аметистов.
– Типичный эксплуататорский класс, – согласился Буренин, – мы таких стреляли и стрелять будем.
– Ему плохо, – с тоской сказала Зоя, – такой удар!
– Удар – это хук справа, – объяснил старый бомбист, – в крайнем случае – слева. А потеря
нетрудовых драгоценностей – это не удар, а заслуженная кара.
– Пусть выйдет, – велел Аметистов, – ему вредно нас слушать.
Зоя подошла к Обольянинову, взяла его руки в свои.
– Павлик, прошу, – пролепетала она. – Не мог бы ты пойти в спальню… Тут приватный разговор.
Тот с трудом поднял на нее взгляд, мученически улыбнулся, помахал рукой.
– Я сам, – прошептал он, – сам…
Поднявшись с кресел и пошатываясь, он двинулся к двери. Но шел почему-то не по прямой, а как-
то зигзагами.
– Наискосяк ходит, как привидение, – заметил Буренин, провожая его взглядом.
– Какое еще привидение? – удивился Аметистов.
– Китайское.
Кузен поморщился.
– Ты опять все перепутал. Китайские злые духи, напротив, ходят только по прямой. Стыдно не
знать таких вещей, чему только вас на политзанятиях учат. Так или иначе, вряд ли наш друг
Обольянинов может считаться полноценным привидением. Пока, во всяком случае.
– Он болен, – прошептала Зоя, – ему так плохо. Из-за меня он лишился всего, но ни слова упрека.
– Всего он лишился из-за наших друзей-большевиков, – отвечал Аметистов, тыча пальцем в
Буренина. Тот подбоченился и кивал головой, очень довольный собою. – Не зря таких, как твой граф,
в народе зовут лишенцами. А все потому, что живет он на нетрудовые доходы, то есть, прости,
нещадно тебя эксплуатирует.
– Довольно, – сказала Зоя, снова обретая твердость голоса, – хватит болтать. Что вы нашли?
– Ничего, – отвечал Аметистов. – Никаких следов и даже подозрений, кто мог унести пальто.
Буренин изумленно открыл рот и захлопал глазами, но Аметистов незаметно для Зои толкнул его
в бок.
– Значит, все пропало, – упавшим голосом сказала Пельц.
– Все, – жестоко подтвердил кузен.
Она упала в кресла, закрыла лицо руками.
– Как я скажу ему это… – прошептала она. – Как объясню? Теперь все кончено!
– Да-с, трудновато будет, – холодно заметил Аметистов.
С минуту все молчали. Кажется, Аметистов ждал, пока Зоя окончательно не погрузится во тьму
отчаяния.
– Впрочем, – внезапно сказал он, – есть один способ.
Зоя отняла руки от лица и поглядела на него. Во взгляде ее мерцала робкая надежда.
– Не знаю, однако, согласишься ли ты, – в раздумье продолжал Аметистов.
Зоя с готовностью отвечала, что согласна на все, готова, если потребуется, даже жизнь свою
отдать.
– Жизнь пока не понадобится… – загадочно отвечал кузен. – И вообще, на жертвы пойдешь не ты.
* * *
Через пятнадцать минут Пельц зашла в спальню, где в тяжкой полудреме пребывал Обольянинов.
Лицо у нее было совершенно опрокинутым. – Павлик, – сказала она, – я собираюсь открыть новое
дело.
Разумеется, подлинную суть нового дела она графу не рассказала. Да и не могла рассказать,
потому что он все равно бы не согласился…
В этот раз Аметистов был серьезен, как никогда.
– Я знаю, что предприятие твое прогорает, – сообщил он Зое сурово.
– Салон я держу не для денег, – отвечала та, слегка поколебавшись.
– Пес с ним, с салоном, – отмахнулся кузен, – твои поэты даже себя обеспечить не могут, не говоря
уже о том, чтобы тебе деньги принести. Я говорю о твоей пошивочной мастерской. Все это время ты
перебивалась с хлеба на квас, но кризис добрался и до тебя. Твои клиентки уже не могут платить, а
если могут, так капризничают, что проще повеситься, чем их удовлетворить. Однако есть одно верное
дело. Ты ведь знаешь, что ВЦИК только что объявил новую экономическую политику?
Зоя наморщила лоб. Да, кажется, продразверстку заменяют продналогом. Но это все крестьянские
дела, какое ей до них дело?
– Самое непосредственное, – отвечал кузен. – Новая экономическая политика допускает рыночные
отношения! Понимаешь ли ты, что это значит?
Зоя смотрела на него и молчала.
– Она понимает, – влез Буренин. – Ильич отменил военный коммунизм. Теперь у людей появятся
деньги, а главное, товары. Спустя несколько месяцев мы не узнаем страну. Она расцветет, как
райский сад.
Аметистов кивнул, подтверждая. Да, у людей будут деньги. У людей появятся иные интересы,
кроме как налопаться и согреться. Сердца людские откроются для любви.
– Не уверен, что это будет любовь христианская, – уточнил он, – ну, да нам это все равно. Нам
главное, чтобы за любовь платили деньги.
– Опять ты подбиваешь меня на преступление, – сказала Зоя безнадежно. – Ты хочешь, чтобы мы с
Манюшкой вышли на панель?
Аметистов всплеснул руками: да при чем же тут они? Зоя будет лишь организатором и
вдохновителем всех побед. «Вроде партии большевиков», – быстро вставил Буренин.
– Да хоть бы и большевиков, почему нет? – пожал плечами кузен. – Сейчас же ты сама, лично, не
шьешь и не кроишь платья, верно? Так и тут. Ты будешь, как говорят наши друзья англосаксы, делать
бизнес, а работать будут другие.
– Но откуда же я возьму этих других? – спросила Зоя по-прежнему безнадежно. – Не могу же я дать
в газету объявление: «Ищутся девушки легкого поведения для законной и перспективной работы».
– Не можешь, – согласился кузен. – Но этого и не надо. На проституток рассчитывать не
приходится, они сдадут тебя за медные копейки. Женщины должны быть проверенные и доверяющие
тебе полностью.
– Но где же я таких возьму… – начала было Зоя, но вдруг запнулась, и глаза ее расширились. – Не
может быть! Неужели ты думаешь, они согласятся?
– Еще как согласятся, – отвечал Аметистов. – Работа не пыльная, денег много. А, главное, дело,
хорошо знакомое всем женщинам.
Зоя назвала его мерзавцем, но в глазах ее уже зажегся какой-то странный огонь.
– Главное – не считать наше общее предприятие притоном, – втолковывал ей кузен, и старый
бомбист согласно кивал головой. – Все зависит от ракурса, с которого мы на это будем глядеть. Пусть
это будет, ну, скажем, театр искусств. Да, именно так – театр искусств. Ведь искусство любви до сих
пор остается самым востребованным. К нему по природе своей тянется все человечество, исключая
разве что каких-нибудь футболистов, которые так быстро бегают, что у них просто не остается
времени на дам, и они вынуждены удовлетворять себя сами. Но все остальные, безусловно, наши
потенциальные клиенты. Именно сейчас, когда страна перешагнула черту простого выживания и у
людей появятся деньги, именно сейчас мы можем развернуть по-настоящему выгодное предприятие.
Тебе и делать ничего не придется. Ты только уговори своих дам, а уж я все организую и публику
обеспечу. Буренин будет нас охранять…
– Пером и шпагой, – мяукнул Буренин.
– Шпагой или пистолетом – неважно. Важно, что в нашем деле у каждого будет своя роль.
Зоя молчала и смотрела в пол.
– А в противном случае… – наконец выговорила она.
– В противном случае в ближайшие пару месяцев вы с вашим графом разоритесь и пойдете на
панель уже лично, – сурово отвечал Аметистов. – Ну же, решай, времени у тебя нет!
* * *
Клиентки Зоины согласились на предложение с удивительной легкостью. Разумеется, беседовала Зоя
не со всеми, а только с избранными – то есть оказавшимся, как и она сама, на грани разорения.
Деваться им все равно было некуда, а предприятие предлагалось весьма солидное – и к тому же
деньги, не говоря уже о бесплатных нарядах.
Название «театр искусств» она забраковала, сказала, что от него за версту веет проституцией. Тебе
виднее, отвечал Аметистов, тогда как? А вот как – они назовут это модными показами. Ее
манекенщицы будут выходить на показ в откровенных костюмах, ну а уж там дальше не ее дело, как
они договорятся с клиентами. Разве кто-то отменял любовь с первого взгляда?
Вся подготовка проходила в какой-то странной лихорадке и омерзительной суете. Временами,
когда Зоя вдруг спохватывалась и останавливалась на миг, ей почему-то казалось, что в ней как будто
что-то умерло. Сказать, что именно, она не могла, просто чувствовала, что в груди растет грязный
мертвый ком, и ничто уже не доставляет ей былую радость.
Однажды она с криком проснулась среди ночи, разбудив Обольянинова.
– Что с тобой, милая? – сонным голосом пробормотал испуганный граф.
Зоя ничего не отвечала, только сидела на кровати, обхватив себя за плечи, и дрожала. Пришлось
отпаивать ее водой, гладить, говорить ласковые слова. Придя в себя, Зоя вспомнила, что ей
приснился кошмар. Она шла по дому и вдруг увидела, что не отражается в зеркале. Зоя бросилась к
другому зеркалу, третьему, четвертому – везде ее встречала пустота. Она закричала и проснулась.
– Что же ты так испугалась? – не понимал граф и все гладил, и гладил ее по руке.
– Да как же не бояться! – воскликнула она. – Ты же помнишь, кто не отражается в зеркале?
– Кто не отражается? – со сна граф совсем почти не мог соображать.
– Мертвец не отражается, – закричала она, – мертвец! Я умерла, понимаешь, умерла!
– Тише, милая, тише – ты перебудишь весь дом, – забеспокоился он. – Обещаю тебе, ты не умрешь,
я смогу тебя защитить. В крайнем случае, мы умрем вместе.
Она невесело засмеялась. Как и почему ей достался мужчина с сердцем ребенка, почему она его
полюбила, хотя должна была любить совсем другого? Нет ответа, судьба, судьба…
В эту ночь она больше не спала, но утром встала свежая и бодрая. Мертвый ком в груди уже не так
беспокоил ее – кажется, она привыкла. Впрочем, на ней повисло столько дел, что было не до
сантиментов. Предстояло пошить наряды для показа, приготовить концертную программу и сам
показ, а также на последние деньги закупить шампанского – ведь мужчины такие подлецы, не могут
любить женщин без предварительного веселья. Хорошо хоть, не пришлось объяснять новым
работницам, что именно им нужно делать с кавалерами.
– Любливали мужчин, любливали, не беспокойтесь, – высокомерно сказала Алла Вадимовна.
– Что – и за деньги тоже? – ядовито спросила Зоя: ей не понравился тон новоявленной куртизанки.
– Все женщины в конечном счете любят за деньги, – отвечала великолепная Алла. – Все стоящие
женщины, во всяком случае.
На это Зоя не нашлась, что ответить и от злости накричала на ни в чем не повинную Манюшку.
Манюшка, впрочем, тоже сидела как на иголках. Ее терзали сомнения. Брильянты – это замечательно,
это лучшее, что есть в жизни, но ехать с Херувимом к черту на рога, в какой-то несуществующий
Шанхай ей совсем не хотелось. Вот если устроить так, чтобы брильянты – и без Шанхая? А? Лучше,
конечно, чтобы и без китайца, но его, в крайнем случае, терпеть она готова, он ей даже немного
нравится. Но Шанхай, китайские дети, доктор Сунь Ятсен – нет, порядочная девушка такого не
выдержит!

[djjaz63]

* * *
Наконец все было готово. На модный показ приглашены были все постоянные клиенты. Среди них,
разумеется, и господин, а ныне товарищ, глава треста тугоплавких металлов Борис Семенович Гусь-
Ремонтный. Само собой, пригласили и Мариенгофа – но с клятвенным обещанием, что приведет
наконец Есенина.
– Как скажете, – пожал плечами Мариенгоф, – моя совесть чиста. Но я вас предупреждал.
– Разумеется, о чем разговор, – встрял вездесущий Аметистов, – а скажите, пожалуйста, как поэт
поэту, это правда, будто девиз чекистов – чистая совесть, горячее сердце, холодная голова? – У них
все холодное, – с отвращением заметила присутствовавшая при разговоре на правах манекенщицы
мадам Иванова, – все абсолютно. Это не люди, а какие-то земноводные. Я сразу поняла, что они все –
германские агенты. За что только они свалились нам на голову?
На эту провокацию все промолчали. Только Буренин, от которого ждали, что он будет защищать
чекистов, защищать их не стал, но загадочно заметил, что нет кары без вины и чекисты ни с того ни с
сего никому просто так на голову не свалятся.
Перед самым показом в квартиру просочился Херувим. Вид у него был одновременно тревожный и
несчастный. Прокравшись в комнату к Манюшке, он запер за собой дверь. Глаза его горели
трагическим огнем. Манюшка посмотрела на него с изумлением.
– Манюска
Хелувима
люби
не
люби? –
спросил
он,
корча
рожи,
которые
любому
незаинтересованному зрителю показались бы уморительными, но Манюшку встревожили.
– Что случилось, Херувимчик? – обеспокоилась она. – Ты здоров?
Херувим был здоров, но хотел знать, любит ли его Манюшка. Та, в свою очередь, хотела знать, чем
вызваны такие дикие с его стороны вопросы.
– Я тебе зеню, – с отчаянием прокричал Херувим. – Санхай вези, дети лоди мало-мало! Есили нет,
убивать буду!
– Кого убивать? – всполошилась Манюшка, – кого убивать, миленький?
– Усех убивать, – мрачно отвечал Херувим. – Тебя убивать, себя убивать, Ганцзалин убивать. Усех!
Манюшка, как могла, успокоила ходю, усадила его на диван, напоила водой и попыталась
выяснить, что происходит.
То, что рассказал ей Херувим, поразило ее в самое сердце. Оказалось, что кто-то украл его
брильянты. Точнее, не его, а графские, но от этого, как вы понимаете, было не легче.
– Как – украл? – всплеснула руками Манюшка. – Кто украл, когда украл?
Брильянты украли вчера, и украл их, как легко догадаться, неизвестно кто. В противном случае,
конечно, этот кто-то уже бы лежал, разрезанный на мелкие куски верным ножом Херувима. Именно
поэтому ходя имел трагический вид и даже производил впечатление буйнопомешанного.
И вот этот буйнопомешанный – и совершенно притом без брильянтов – пришел сейчас к Манюшке,
чтобы жениться на ней и везти в Шанхай. Что она на это скажет? Манюшка быстро оценила
взъерошенный вид влюбленного, горящие мрачным огнем глаза, судорожно сжатые кулаки и решила
быть деликатной.
– Херувимчик, миленький, – сказала она, – сейчас не могу никуда ехать, у Зои Денисовны показ
сегодня, куча дел. Давай попозже поговорим, когда ты брильянты найдешь, хорошо?
Тут, на счастье, ее позвала Зоя, и Манюшка бросилась вон из комнаты, оставив злого и обиженного
Херувима в одиночестве. Вероятно, она даже не расслышала его яростного крика ей в спину: «Зенити
не хоцесы?! Ганцзалина люби?» Впрочем, может быть, и расслышала. Но, даже расслышав, не придала
ему особенного значения – ей просто хотелось сбежать подальше.
* * *
О том, что происходило в дальнейшем, рассказывать в деталях я не берусь, скажу лишь, что показ
прошел с необыкновенным успехом. Манекенщицы не только выходили на подиум в самых
откровенных нарядах, которые может вообразить себе сознательный пролетарий, но и танцевали, и
пели, и вообще были преступно соблазнительны.
Есенин с Мариенгофом на показ опоздали, что, наверное, и к лучшему. Опоздал и директор треста
тугоплавких металлов Борис Семенович Гусь, что было к худу, потому что в противном случае
скандал, вероятно, вышел бы куда меньше и не было бы тех ужасных последствий, которые, в конце
концов, возникли.
Так вот, Гусь пришел уже к концу показа и неожиданно для себя увидел на сцене блистательную
Аллу Вадимовну. Но это было бы еще полбеды. Настоящей бедой явилось то, что на Алле красовалось
платье с такими разрезами, о которых приличная женщина и помыслить не может, не то что надеть
их на себя.
Гусь устроил безобразный, отвратительный скандал. Вы спросите, конечно, какая связь между
Борисом Семеновичем и разрезами на Алле Вадимовне? Оказалось, что он, как добропорядочный
семьянин, не желал довольствоваться случайными связями, так что Алла была у него на постоянном
содержании. Зачем же, снова спросите вы, пошла она в таком случае работать к Зое? Или Гусь не
давал ей денег в достаточном количестве? Нет, разумеется. Гусь давал и давал много. Но Гусь был ей
противен, она любила другого человека, своего жениха, а тот уехал в Париж. Как легко догадаться,
Алла хотела бросить Гуся и ехать в Париж к жениху. Однако Гусь на Париж ей денег не давал, да и
какой, помилуйте, может быть Париж, когда нэп только что ввели и кругом все еще царит разруха?
Однако Алла решила уехать, несмотря ни на что, и потому пошла на показ к Зое, где ее и обнаружил
ее покровитель – и в весьма неожиданном качестве.
Зоя пыталась смягчить скандал, уверяла Гуся, что все это только дружеский концерт. Но Алла
закусила удила и высказала Гусю все, что она о нем думает. Гусь от горя напился как свинья,
шатаясь, пошел по квартире, тряся толстой пачкой денег, которые, по его словам, после такого
предательства были ему не нужны.
Ну что тут можно еще сказать? Бедный несчастный Гусь, бедный, бедный Борис Семенович! День
не задался у него с самого утра. Еще и солнце не взошло, а уж явились к нему в квартиру два
чудовища, два проходимца – Буренин и Аметистов. Разговор с парочкой вышел крайне тяжелый: они
заявили, что деньги Гусь берет, а договоренностей не выполняет.
Господи боже мой, берет деньги! Какой позор, дамы и господа, до чего довела Гуся бесстыжая
советская власть и проклятые Маркс с Энгельсом! Он, человек, который всегда был при деньгах, вдруг
обнаружил, что средств ему катастрофически не хватает. Конечно, он был просто-таки вынужден
взять взаймы у Аметистова. За что, спросите вы, за какие-такие красивые глаза дал деньги Аметистов
Гусю – большому человеку в области тугоплавких металлов? За какую-нибудь металлическую тайну,
за академический паек, наконец, за знакомство с наркомом продовольствия товарищем Цюрýпой?
Самое смешное, что нет. Не интересовал Аметистова никакой Цюрупа, и даже, о ужас, сам
товарищ Ленин был ему безразличен. Единственное, чего он хотел, так это контактов с инженером
Кажинским.
Встает, разумеется, законный вопрос: кто такой инженер Кажинский и что в нем было такого
интересного для приехавшего из-за границы Аметистова? Ответ прост. Бернард Бернардович
Кажинский был знакомый Гуся и по совместительству изобретатель. При этом изобрел он не что-
нибудь, а мозговое радио, способное изменить всю жизнь человечества – и поделом ему, этому
человечеству!
Если говорить понятным языком, Кажинский открыл, что мозг человека похож на радиопередатчик
и может передавать мысли, как волны, на расстояние. Более того, он прямо сейчас конструировал
устройство, которое могло усиливать эти мысли. Благодаря этому один человек мог бы отдавать
приказы другому, и тот бы их беспрекословно выполнял. Если бы такое удалось на практике,
изобретатель мозгового радио, безусловно, стал бы властелином мира. Однако, насколько известно
было Гусю, передатчик еще только разрабатывался. Об идеях Кажинского знал лишь крайне узкий
круг его знакомых, которые, впрочем, в мозговое радио не верили и считали его фантастикой вроде
Герберта Уэллса.
Каким образом об изобретениях Бернарда Бернардовича узнал Аметистов, Гусь не знал. Однако он
догадывался, что раз есть интерес к изобретению, на этом интересе можно неплохо заработать. Тем
более, что Зоин кузен сам вышел на него и предложил сотрудничество.
Чего же хотел кузен Зои Денисовны в конечном итоге? А хотел он, чтобы Кажинский все права на
свое изобретение передал ему, Аметистову. Объяснял он это тем, что представляет интересы некоего
немецкого профессора, который якобы тоже ведет работы в этом направлении и которому будет
крайне неприятно, если Кажинский его обойдет.
Почему ушлый кузен не обратится прямо к изобретателю, Гусь не спрашивал – появление рядом с
Кажинским новых людей могло вызвать нездоровый интерес чекистов. Быть шлепнутым без суда и
следствия за технический шпионаж Аметистов явно не хотел. Но раз так, то, значит, Гусь имел
полное моральное право на солидную компенсацию – ведь он, в конце-то концов, рискует, и рискует
очень серьезно.
Гусь быстро столковался с Аметистовым и начал обрабатывать Бернарда Бернардовича. Но тот, как
всякий ученый, был слегка не в себе и выгоды своей понимать не хотел. То есть сначала-то он
обнадежил Гуся, сказав задумчиво: «почему бы и нет?» Обрадованный Гусь набрал у Аметистова
авансов и, разумеется, быстро их растратил. Самую роковую роль тут сыграли девушки. Точнее
сказать, одна девушка – та самая бесподобная, божественная Алла Вадимовна, которая брала у него
деньги, а сама при этом собиралась сбежать в Париж к какому-то там жениху.
Если бы на месте Гуся был Ганцзалин с его страстью к пословицам, он бы наверняка состряпал
какую-нибудь мудрость вроде: «Сколько бабу ни корми, она все в Париж едет». Но Гусь не был
Ганцзалином и не мог утешаться народными мудростями. Ко всему прочему Кажинский почему-то
передумал и теперь наотрез отказывался продавать свое изобретение кому бы то ни было. Аметистов
же заявил, что его терпение лопнуло, и Гусь либо выполняет их договор, либо возвращает все деньги
до последней копейки. А сами посудите, откуда же было взять Гусю эти деньги, если он почти все уже
растратил?
А последний удар нанесла эта проклятущая гадина, божественная Алла Вадимовна со своим
Парижем и живущим в нем женихом. Ничего удивительного, что после этого на глазах у всех
случилась ужасная, просто чудовищная сцена со взаимными обвинениями и криками, после которой
ничего не оставалось несчастному Гусю, как напиться до положения риз и пойти по квартире,
размахивая остатками денег.
* * *
Спустя десять минут его нашли мертвым.
Кто-то всадил ему нож прямо в сердце, между четвертым и пятым ребрами. Так, во всяком случае,
позже заявил патологоанатом – не верить ему нет у нас никаких оснований.
Зоя впала в панику и, понимая, что на нее повесят если не само убийство, то содержание притона
по меньшей мере, взяла в охапку Обольянинова и пыталась с ним бежать, куда глаза глядят. На ее
несчастье, среди гостей каким-то образом затесались два сотрудника уголовного розыска. Они
заперли двери и быстро вызвали подмогу. Далее все пошло по известной схеме – всех впускать,
никого не выпускать. Так в числе задержанных оказались и Мариенгоф с Есениным. Правда,
поскольку в квартиру они заявились уже после убийства, их быстро выпустили. А вот всех остальных,
включая Зою с Обольяниновым, и даже Манюшку повезли в отделение.
Впрочем, кое-кому ускользнуть все-таки удалось. Оперуполномоченные не обнаружили в квартире
никаких следов кузена Аметистова и старого бомбиста Буренина. Бесследно исчез также Херувим.
Жена покойного заявила, что Гусь был не только убит, но также и ограблен. По ее словам, он имел
при себе крупную сумму денег, которую видели все присутствующие. Однако сколько ни искали
деньги, найти так и не смогли – ни у задержанных, ни во время обыска в квартире Пельц.
Нашли, впрочем, шкатулку, в которой, как призналась Зоя, она хранила свои сбережения. Однако
шкатулка была пуста: это значило, что убийца – или убийцы – добрались и до Зоиных денег.
Следователь, впрочем, полагал, что Зоя могла заранее опустошить шкатулку, чтобы отвести
подозрение от себя и направить следствие по ложному следу.
Так или иначе, в конце концов, в числе главных подозреваемых остались Зоя и Обольянинов. Зою
подозревали в том, что это она убила Гуся – не только ради денег, но и потому, что тот устроил
скандал и поставил под угрозу все ее сомнительное предприятие. Граф же попал в подозреваемые, во-
первых, из-за сожительства с Зоей и как вероятный ее подручный и, во-вторых, как нетрудовой
элемент, которого, известно, хлебом не корми, дай только убить советского служащего на солидной
должности.
Дело складывалось совсем нехорошо: обоим грозило долгое пребывание за решеткой или даже
смертный приговор. Но в этот момент о случившемся узнал я и отправил дядю на переговоры с
Загорским. Тот внимательно выслушал Покровского, потом сухо сказал:
– Просьба вашего племянника представляется мне излишней. Во-первых, это серьезная услуга.
Если я ее окажу, Михаил Афанасьевич будет мне обязан, а мне не хочется отягощать его
обязательствами.
Он умолк, смерил взглядом приунывшего Николая Михайловича и закончил:
– Ну, а кроме того, я уже и сам, без всяких просьб со стороны занялся делом Зои Денисовны.

[djjaz63]

Глава шестая,
Написанная загорским
«Нестор Васильевич Загорский сидел, вытянув ноги к жарко натопленной печке, и о чем-то думал…»
Тут ваш покорный слуга вынужден перебить увлекательное повествование Михаила Афанасьевича
и заполнить некоторые лакуны. Как уже говорилось, в последующих событиях мы с Ганцзалином
принимали самое непосредственное участие и кое о чем можем рассказать гораздо более достоверно.
Надеюсь, впрочем, что мой рассказ не займет слишком уж много времени, и мы опять вернемся к
интригующему повествованию бывшего врача, а ныне беллетриста Булгакова. Не знаю, как вам, но
мне его стиль очень нравится, и я чувствую некоторое неудобство, вставляя свои скромные заметки в
его блистательный дневник. Конечно, я не буду стараться подладиться под его манеру – да это и
невозможно, тут помимо желания, нужен еще и особенный талант, которым, как мне кажется,
обладает он в полной мере и которым ни в какой мере не обладаю я. Впрочем, возможно, в какой-то
степени я изменю своей привычной манере – нельзя читать Булгакова и не попасть под его обаяние.
Но, впрочем, покончим с лирическими отступлениями. За мной, любезный читатель! Кто сказал
тебе, что на свете не осталось справедливости и невинно обвиненный человек не сможет
оправдаться? Нет-нет, он сможет – во всяком случае, пока жив я и мой верный друг Ганцзалин.
Итак, Нестор Васильевич Загорский – то есть я – сидел, вытянув ноги к жарко натопленной печке,
и о чем-то думал. О чем же именно думал я, сидя в тепле и уюте?
Все, конечно, помнят, что во время военного коммунизма и даже при начале нэпа достать топливо
было чудовищно трудно. Благодаря этому или, точнее, по этой причине безумное количество
русского народу, в том числе и пролетариев, благополучно перемерло от собачьего холода. Но я,
однако, думал вовсе не об этом. Драма с отоплением не коснулась нас с Ганцзалином – и вовсе не
потому, что один был не русский, а азиат, а другой – из числа упраздненных ныне дворян. Мистик
сказал бы, что нас охранял некий невидимый дух, или предложил бы с десяток других теорий, не
менее солидных и правдоподобных. Однако в действительности дело было в том, что мой помощник
работал в доме Гребенщикова истопником. Именно по этой причине и ни по какой другой я в любой
момент мог позволить себе роскошь посидеть перед жарко натопленной печуркой и поразмышлять о
звездном небе над нами и нравственном законе внутри нас.
В последнее время размышления мои носили характер отвлеченный, философский, потому что во
время военного коммунизма все вокруг обстояло так печально, что размышлять о злобе дня казалось
делом и невозможным, и бессмысленным. Однако сегодня мне пришлось задуматься о вещах
конкретных, а именно о том, кто мог убить директора треста тугоплавких металлов Бориса
Семеновича Гуся.
Разумеется, Зоя Пельц не могла этого сделать, в этом я был совершенно уверен. Тут, наконец,
следует признаться, что я знал Зою очень хорошо, о чем почти никто не догадывался. Замечу сразу,
что речь не идет о каких-то интимных вещах. Но многие, полагаю, ужасно удивились, если бы узнали,
что ваш покорный слуга ни много ни мало – гражданский муж Зои Денисовны.
Вышло это, как легко догадаться, совершенно случайно. Мужем и женой мы стали, когда меня,
совершенно беспомощного после ранения, Ганцзалин вез из Самары в Москву. Его остановил военный
патруль, меня осмотрели и решили, что рана моя получена в борьбе против рабочего класса и меня
необходимо немедленно шлепнуть.
Ганцзалин оскалился, как волк, и собрался героически погибнуть за хозяина. И он бы погиб, в этом
нет никаких сомнений, попутно забрав с собой на тот свет кучу врагов. К счастью, случилось чудо.
Ехавшая в соседнем купе молодая женщина не побоялась за нас вступиться. Наверняка вы уже
поняли, что женщиной этой оказалась Зоя Денисовна Пельц. Она решительно заявила патрулю, что я
вовсе не борец с рабочим классом, а ее муж, и она везет меня лечиться в Москву. А рана моя получена
на охоте, притом я сам даже не охотился, а просто случайно оказался, где не следовало бы.
Зоя, обладающая не только добротой и красотой, но и сильной волей, так бушевала, что
озадаченный патруль отступился от нас, и мы оба остались живы – и я, и Ганцзалин. Более того,
именно Зоя, дав взятки, кому нужно, устроила Ганцзалина истопником, благодаря чему мы обрели
крышу над головой. Одним словом, хотя общались мы редко, я любил Зою просто по-человечески, не
говоря уже о том, что был ей кругом обязан.
Именно поэтому я пребывал сейчас в столь мрачном настроении и думал так сосредоточенно. – А
граф не мог убить? – осторожно спросил Ганцзалин.
Эта версия, на мой взгляд, выглядела совершенно неправдоподобной. Дело в том, что
Обольянинов болен, воля его подавлена, и он решительно не способен на убийство. Даже если по
каким-то причинам, например, из-за денег или из ревности граф попытался бы убить Гуся, он не смог
бы сделать это чисто физически… Не говоря уже о том, что ничто, абсолютно ничто не выдает в нем
хладнокровного убийцу.
– Трудно, – сказал Ганцзалин неожиданно печально. – Зоя не убивала, граф не убивал. Значит, мог
кто угодно, народу было много.
И ни к селу ни к городу добавил в своем излюбленном духе.
– Без окон без дверей полна горница людей.
Это правда, народу в салоне Пельц на самом деле было предостаточно. Однако я не думаю, что
имело место случайное преступление. Наверняка у убийцы были свои мотивы. И если так, то
большинство подозреваемых можно отсечь сразу и рассматривать лишь оставшихся. Впрочем, это
дедукция, а я, как известно, больше доверяю индукции. И потому намерен рассматривать не то, что
останется после исключения всех неподходящих вариантов, а то, что представляется самым
вероятным.
Любопытно, что после Конан Дойла дедукция стала страшно популярной и о ней знают даже
люди, вовсе не способные мыслить. А вот о том, что такое индукция, представление даже у
сознательных пролетариев самое смутное, строго говоря – вообще нет никакого представления.
Индуктивное мышление детектива схоже с мышлением шахматиста. В каждой конкретной позиции
у игрока может быть множество ходов, иной раз их число достигает нескольких десятков. Если
шахматист будет пользоваться дедуктивным методом, то есть рассматривать все возможные ходы и
по мере рассмотрения отбрасывать те, которые ему покажутся плохими, он за всю жизнь не сыграет и
одной партии. Поэтому в реальности шахматист старается сразу найти лучшие ходы, а не перебирать
все возможные. Как же он ищет эти лучшие? Игрок оценивает текущее положение, пользуясь так
называемыми позиционными факторами. Он, например, знает, что центр лучше занимать пешками
или фигурами, а если центр уже захватил противник, нужно этот центр атаковать, что конь в центре
доски стоит хорошо, а на краю плохо, что для слонов и ладей нужны открытые линии, что у короля
должно быть надежное убежище – и так далее. Учитывая все эти факторы, шахматист вырабатывает
план, после чего делает именно тот ход, который его плану соответствует лучше всего.
Тут надо бы сказать еще об одной вещи, которая не менее важна, чем оценка позиции. У сильного
игрока и у опытного детектива важную роль играет интуиция. Например, шахматный маэстро только
увидел позицию, которую разыгрывают его коллеги, и сразу, не думая, понимает, какой ход здесь
лучший. При этом он не успел учесть все факторы, он даже не сосчитал количество фигур и пешек у
обеих сторон или, как говорят шахматисты, соотношение материала. Маэстро, может быть, даже не
понял еще, чья позиция лучше, но уже видит сильнейший ход. Как это возможно, скажете вы? Ответ
простой – интуиция.
Именно благодаря интуиции мастер мгновенно, не думая, находит лучший ход, даже не составив
никакого плана. Выглядит это так, как будто он просто видит его. Почему же этот лучший ход не
видят шахматисты более слабые? Очень просто – опыт у мастера несравнимо больше. Он столько
играл и столько анализировал партий других шахматистов, что мгновенно распознает позицию со
знакомыми очертаниями. И в такой позиции он проводит либо тактический удар, либо один из
стандартных стратегических планов.
Примерно так же обстоит дело и с опытным детективом. Даже если он сам не встречался с
подобным делом, он много читал о других преступлениях такого рода. И его мозг, как и мозг
шахматного мастера, с помощью интуиции может мгновенно распознать преступника среди
множества подозреваемых.
Вы спросите, зачем же, в таком случае, и шахматный маэстро, и детектив тратят столько времени:
один – на выработку плана и обдумывание хода, другой – на то, чтобы вычислить преступника? На
это я отвечу, что интуиция иногда тоже обманывает. Вы увидели похожую позицию, не думая,
пожертвовали фигуру, но не учли, что какая-нибудь скромная пешка у противника стоит на одну
клеточку левее. И это меняет всю оценку позиции. То же и в уголовном сыске. Все указывает на то,
что человек перед вами – мерзавец и убийца. Вы хватаете его, а потом оказывается, что он тут ни при
чем. Кстати говоря, он вполне может быть мерзавцем, но не убийцей. Или даже убийцей, но в данном
конкретном случае убил не он. Получается, что удар нанесен впустую, потеряно бесценное время, и в
результате партия проиграна, а настоящий преступник успел сбежать.
Именно поэтому и шахматный маэстро, и детектив кроме интуиции используют рациональное
мышление, чтобы с помощью него проверить свое индуктивное озарение.
Я посмотрел на Ганцзалина и поинтересовался, достаточно ли ясно я выразил свою мысль?
– Умному свистни, а он уже смыслит, – нахально отвечал тот. И, подумав, добавил. – Алла могла
убить, ее Гусь ревновал. Хотела в Париж ехать, к жениху, а Гусь сказал, что денег не даст, потому что
проститутка. Она разозлилась и убила.
Я удивился, откуда Ганцзалин знает такие детали. Тот нехотя отвечал, что поговорил кое с кем.
Мне это не понравилось: я неоднократно его просил, прежде, чем начинать следственные действия,
всегда предупреждать меня.
– Это было не опасно, – проворчал Ганцзалин.
– Что опасно, а что не опасно, позволь решать мне, – рассердился я. – Твое умение попадать в
переделки на ровном месте и без того попортило мне немало крови.
С минуту мы молчали. Наконец, поразмыслив, я все-таки согласился с помощником.
– В качестве рабочей версии можно взять и Аллу Вадимовну, – сказал я. – Хотя и маловероятно.
Убить человека ножом, да еще и через пиджак довольно трудно. Тот, кто это сделал, был гораздо
сильнее рядовой женщины… Ну, или, по меньшей мере, находился в сильной ярости – то есть в
состоянии, которые судебные эксперты называют аффектом.
– Алла могла в ярости, Гусь с ней порвать хотел, – в глазах моего помощника плясал огонь от
печки, такой же желтый, как сам Ганцзалин.
Я кивнул: ну, хорошо, пусть так. Кто еще?
– Брат Зои и пианист.
Я снова кивнул и сказал, что вот их-то нужно рассмотреть обязательно. Сразу было ясно, что люди
это серьезные и для них прирезать какого-то Гуся – совершеннейшая мелочь.
– Есть еще подозреваемые?
Ганцзалин пожал плечами – он не знал.
А вот я знал. На мой взгляд, в первую очередь следовало бы заняться ходей Херувимом. Как
известно, жители Китая крайне ловко орудуют ножами – сказывается их крестьянское происхождение.
Однако с ходу найти Херувима нам не удалось. Квартира его стояла брошенной, знакомые
китайцы лишь отводили глаза при расспросах.
– Надо к Манюшке идти, – вздохнул Ганцзалин. – Она знает.
Я посмотрел на него внимательно.
– Что это ты вздыхаешь? Ах, да, нет повести печальнее на свете, чем повесть о китайском Ромео и
русской Джульетте. Ты на самом деле влюблен в барышню?
– Еще чего, – сердито сказал Ганцзалин. – Женщин много. Будешь все время есть одну еду –
наскучит.
Понятно. Видимо, Манюшку он бросил. В таком случае, лучше его с собой не брать вообще.
Девушка может ничего не сказать нам просто из вредности.
Мое решение не брать с собой Ганцзалина тот встретил с явным облегчением. Только посоветовал
не верить Манюшке, когда она будет говорить, что ничего не знает.
– Ее Хэй Лубин очень крепко любил, без нее никуда не уедет, – сказал он.
К счастью, мне, чтобы добраться до Манюшки, не нужно было даже выходить на улицу – только
подняться по лестнице на верхний этаж. После того, как арестовали Пельц и графа, Манюшка
осталась местоблюстительницей квартиры. Председатель домкома Аллилуйя пытался уже вселить в
квартиру новых жильцов, но Манюшка принесла справку, согласно которой до окончания следствия
въезд в квартиру новых жильцов был запрещен. Не исключено, что Аллилуйя наплевал бы на справки,
однако ушлая Манюшка пригрозила рассказать кому надо, что он берет взятки. Председатель
домкома обозлился, но все-таки был вынужден дать задний ход и затих на время.
Все это мне рассказал Ганцзалин, который благодаря важной должности смотрителя-истопника
был посвящен в самые разные тайны. В светлом будущем, наверное, выражение «важная должность
истопника» кому-то покажется не слишком удачной шуткой. Однако должность эта на самом деле
была очень важной, особенно в холодное время года. Именно от Ганцзалина зависело, околевать ли
жильцам от холода или нежиться в блаженном тепле.
Я поднялся по лестнице и позвонил в квартиру условленным сигналом. Манюшка, не спрашивая,
отперла дверь. Она как будто чего-то ждала, но, увидев меня, как-то сникла и теперь смотрела почти
с тоской.
– Вам что? Вам кого? – спросила она. – Зои Денисовны нет, все закрыто.
– Мне нужно поговорить лично с вами… – начал было я.
Услышав это, Манюшка мгновенно захлопнула дверь. Точнее, попыталась ее захлопнуть. Зная
проворство юных девиц, я предусмотрительно поставил на порог ботинок. Тем не менее некоторое
время она всем телом неистово давила на дверь, пытаясь сломать мою ногу или хотя бы вытеснить ее
обратно.
Все это время я увещевал ее, уговаривая все-таки откликнуться на мое предложение о разговоре,
но она только сильнее наваливалась на мой злосчастный ботинок. В конце концов, мне это надоело, и
я слегка толкнул дверь внутрь. Однако немного не рассчитал сил – Манюшка отлетела в глубину
прихожей стремительно, как артиллерийский снаряд. Впрочем, поскольку толчок был несильный,
серьезных разрушений снаряд этот все-таки не произвел, да и сам пострадал не особенно.
Когда я вошел внутрь, Манюшка уже поднялась на ноги. В глазах ее плескался ужас.
– Не трогайте меня… не трогайте, – бормотала она. – У меня ничего нет… уходите.
– Успокойтесь, – мягко сказал я, прикрывая дверь, – ничего плохого я вам не сделаю. Вы же знаете,
я друг Зои Денисовны, я хочу ей помочь.
Лицо ее перекосилось какой-то жалкой гримасой.
– Чем же ей поможешь, ничем ей не поможешь…
Она вдруг заплакала, сердито размазывая слезы по щекам.
– Все было так хорошо, так хорошо, а потом вот это – и все кончилось. Что мне теперь делать, на
что жить – ничего не знаю!
Я сказал, что и об этом тоже я пришел с ней поговорить. Она утерла слезы и посмотрела на меня с
неожиданным кокетством. Боже мой, минуту назад она была готова раздавить меня живьем, а теперь
строит глазки. Я даже порадовался, что мой Ганцзалин не способен влюбляться по-настоящему:
с такой девушкой жизнь его превратилась бы в настоящий ад.
Мы прошли в гостиную, Манюшка даже принесла чаю и каких-то печений.
– Вы сами-то верите, что Зоя Денисовна или граф могли убить Гуся? – спросил я ее, отпивая
глоток из фарфоровой чашки и на миг погружаясь в старый, дореволюционный еще уют. Впрочем, чай
оказался не бог весть каким, ну, да я ведь и не чаевничать сюда пришел.
Манюшка замахала руками в ужасе.
– Нет-нет, и быть такого не может! Граф не такой, он мухи не обидит, а Зоя Денисовна – она очень
добрая. Нет-нет-нет…
Я взял небольшую паузу – нужно было, чтобы Манюшка немного понервничала. Заметив, что в ее
глазах опять стал нарастать страх, задал следующий вопрос.
– А кто, по-вашему, мог это сделать?
Она сказала, что не знает, и потупила глаза.
– А все-таки? – настаивал я. – Есть у вас предположения?
– Да какие же предположения, – залепетала она, – народу было много.
Я молчал и смотрел на нее. Итак, что мы имеем? У графа пропало пальто с зашитыми в подкладке
драгоценностями – об этом мне рассказали во время своего визита Буренин и Аметистов. Судя по
всему, пальто досталось Херувиму. Посланный мною Ганцзалин спугнул Херувима еще до прихода
Аметистова и Буренина, и тот сбежал, тем самым сохранив не только брильянты, но и саму жизнь.
«Я поднял шум у дверей, и он в окно вылез, – сказал мне Ганцзалин. – Когда я вошел, окно было
открыто. Можно было его догнать».
Да, ничего не стоило догнать Херувима и вытрясти из него брильянты. Но чем тогда мы были бы
лучше Аметистова и Буренина? Мой умный помощник не бросился никого догонять, но быстренько
закрыл окно и стал ждать прихода криминальной парочки. Когда те явились, он сделал вид, что и сам
решил добраться до драгоценностей, но, увы, опоздал.
Итак, Херувим, узнав, что за ним охотятся, предпочел бросить квартиру и где-то скрывается. Но
совсем уехать из Москвы он не может – здесь держит его любовь, якорь в виде милой девушки
Манюшки, которую хотел он увезти в Шанхай. Хотел, но почему-то не увез. Хотя, казалось бы, теперь
к этому не было никаких препятствий.
– Скажите, а почему вы не поехали с Херувимом в Шанхай? – вдруг спросил я.
Бедная девушка ужасно испугалась. Она вжалась в спинку стула, на котором сидела, залепетала:
– Я? С Херувимом? Не хотела я! Почему я должна с ним ехать?
Не ответив на этот риторический вопрос, я продолжал размышлять. По моим наблюдениям,
Манюшка была девушка бойкая и находчивая. Но сейчас она явно была не в себе, и это меня удивило.
В конце концов, со времени ареста Зои уже прошло некоторое время, можно было бы и успокоиться.
Тем более, что никто, кажется, саму Манюшку в убийстве не подозревает. Так почему же она так
нервничает? Может быть, к убийству действительно приложил руку Херувим, а Манюшка вольно или
невольно оказалась его сообщницей? Однако зачем Херувиму убивать и грабить Гуся, если у него у
самого полон карман драгоценностей?
– Что у вас за корсажем? – поинтересовался я.
Манюшка не поняла.
– Что вы прячете за лифом? – повторил я терпеливо. – Вы все время держите руку на груди.
Девушка вспыхнула, как маков цвет, потом побледнела.
– Нет там ничего, ничего не прячу. Грудь болит, – быстро проговорила она.
И тут меня осенило. Картина случившегося сложилась у меня окончательно.
– Там подарок Херувима, – сказал я уверенно. – Когда к нему попали драгоценности, он пришел к
вам и предлагал уехать. Вы отказались, и тогда Херувим заявил, что теперь он сказочно богат. В
доказательство он даже подарил вам что-то. Скорее всего, серьги или колечко с драгоценным камнем.
Вы, конечно, ничего Зое не сказали, иначе бы вы оказались в сообщниках Херувима, да и подарок
пришлось бы отдать. Так или иначе, вы согласились уехать с ним. А потом случилось что-то такое,
что спутало все ваши планы.
Перед глазами моими встала кошачья рожа Буренина и язвительная – Аметистова. Эти господа так
просто не отступятся. Возможно, они все-таки нашли Херувима и забрали у него драгоценности. Тот в
отчаянии явился сказать об этом Манюшке. Но без денег он ей не нужен, без денег она бы никуда с
ним не поехала. И китаец решил ограбить Гуся. Гусь, конечно, сопротивлялся, так что пришлось его
убить.
– Нет-нет-нет, – в ужасе закричала Манюшка, – Херувим не убивал, он ни при чем! Клянусь вам
чем хотите, не убивал, он со мной был, я его успокаивала. Все было, как вы сказали, только он не
убивал. Божьей Матерью клянусь, чем хотите клянусь – мы ни при чем!
– А кто убил? – спросил я.
Этого Манюшка не знала. Я посмотрел на нее внимательно. Похоже, она в самом деле говорила
правду. Что ж, одним подозреваемым меньше. Я, конечно, имею в виду Манюшку, а вовсе не
Херувима.
– Вы знаете, где он прячется? – спросил я.
Она покачала головой.
– Он хотел мне сказать, но я сама попросила не говорить. Боялась, что не сдюжу, проболтаюсь. Он
говорил, что сам обнаружится, когда все утихнет.
Что ж, это разумно. Я встал и слегка поклонился, прощаясь.
– Если вдруг Херувим появится, пусть непременно меня навестит, – сказал я напоследок. – Это в
его интересах.
Я направился к выходу, но кое-что вспомнил.
– Прошу прощения, нет ли у вас адреса Аллы Вадимовны?
Манюшка молча кивнула, схватила листок, написала на нем адрес и отдала мне, глядя круглыми
от любопытства глазами. Смотрит как на выходца с того света или как на какого-то Монте-Кристо,
что, в общем, одно и то же. Интересно, что ей такого наговорил про меня Ганцзалин?
* * *
Помощник мой ждал меня дома с явным нетерпением.
– Может быть и такое, что все-таки не Херувим убил Гуся, – сообщил я ему.
– Сколько шансов, что не Херувим? – полюбопытствовал тот.
– Примерно пятьдесят из ста.
Ганцзалин нахально заметил, что за такими подсчетами можно было и не ходить к Манюшке, это
и так ясно. Убил либо Херувим, либо не Херувим, вот и получается пятьдесят на пятьдесят. Я отвечал
ему, что все не так просто. Пятьдесят процентов вероятности, что убил он, а оставшиеся проценты
раскладываются на остальных подозреваемых. Скажем, на Аметистова и Буренина приходится
двадцать процентов вероятности, на Аллу Вадимовну – двадцать пять, еще пять – на других, может
быть, пока не известных нам людей. Это значит, что Херувим по-прежнему главный подозреваемый.
И мы отправились к Алле Вадимовне. Поскольку ее Ганцзалин не домогался, к ней мы смогли
пойти вдвоем. Это оказалась женщина действительно не рядовой красоты, и красота ее не поблекла,
несмотря на недавние неприятности. Впрочем, может быть, она просто очень умело пользуется
косметикой и природным обаянием, не знаю. С женщинами, несмотря на весь свой опыт, я так и не
разобрался. Они по-прежнему остаются для меня загадкой.
– Я не убивала, – с порога заявила она, – Гусь дурак, я его ненавижу, но не убивала.
Я полюбопытствовал, почему они поссорились с Гусем. Оказывается, как и говорил Ганцзалин,
покойный Борис Семенович ее содержал, но не давал денег на поездку в Париж. И правильно делал,
потому что в Париж она хотела уехать к своему возлюбленному – или, как она его называла, жениху.
У меня возникло подозрение, что этот «жених» – обычный альфонс, живущий за счет женщин.
Впрочем, Алле, разумеется, говорить этого я не стал: спорить с влюбленной женщиной может только
безнадежный дурак.
– А где вы были, когда убили Гуся? – спросил я.
– Я была с Зоей, – она почему-то покраснела.
– Чем вы занимались?
– Мы ругались. Она совершенно взбесилась из-за моего скандала с Гусем. Звала меня
великосветской тварью и содержанкой, а я…
Она замолчала.
– Что вы? – спросил я.
– Я тоже в долгу не осталась.
– Вы говорите, что во время убийства находились рядом с гражданкой Пельц. Но вы же понимаете,
что проверить ваши слова сейчас я не могу.
– Конечно, понимаю, – развеселилась она. – Но я правда с ней была. Когда она отсидит за
убийство, вы сможете это у нее уточнить. Если доживете, конечно.
И она засмеялась неприятным смехом. Потом прищурилась и посмотрела на меня.
– Слушайте, вы зря тратите время. Вот если бы убили Зойку, у вас были бы все основания меня
подозревать, – заметила она. – Но Гусь – не моих рук дело.
– А вы можете убить живого человека? – спросил внезапно Ганцзалин.
Она улыбнулась снисходительно.
– Разумеется, могу. И все, кто сейчас живет в Советской России, способны убить человека. Другие
бы просто не выжили во всем этом бедламе. Правда, не всем такая радость досталась, но убить могут
все, уж тут мне поверьте.

[djjaz63]

– Почему же улицы не полны трупов? – полюбопытствовал я.
– Во-первых, трупы вовремя убирают, – отчеканила она. – Во-вторых, большинство просто боится.
Если убрать ответственность за убийство, через год здесь будет пустыня – все эти сознательные
пролетарии и прочие стоящие на платформе граждане просто передавят друг друга. Впрочем, я
уверена, что скоро и до этого дойдет. Человек человеку – волк, говорили римляне. Но они даже не
представляли, насколько это буквально. Они не видели всей этой рабоче-крестьянской малины. Не
понимаю, кстати, что здесь, в России, до сих пор держит такого человека, как вы?
Я улыбнулся несколько принужденно.
– У меня нет жениха в Париже, в Лондоне меня тоже никто не ждет, а в Берлин я и сам не хочу.
Там сейчас ситуация не лучше нашей, вот только говорят все по-немецки.
Разумеется, это были просто отговорки: я нашел бы себе место в любой европейской стране и в
паре азиатских. Но Алла угадала – было дело, и притом очень важное, которое не позволяло мне
покинуть Россию. Вот только мог ли я рассказать этой милой женщине, что на родине меня держит
расследование, связанное с сокровищем империи Цин, огромным розовым алмазом «Слеза Будды»?
Алмаз был заклят тибетскими ламами, на нем была высечена священная мандала Чистой земли, и он
считался мистическим покровителем последней императорской династии Китая. Его похитили в 1911
году, вскоре после этого империя пала, и в Поднебесной установилась республика. Я был привлечен к
этому делу, когда стало ясно, что заказчик похищения находился в России. Я отыскал алмаз, но тут
случилось злосчастная история с моим ранением – и сокровище уплыло у меня из рук. Это был
страшный удар по моей репутации и потому я поклялся, что не покину Россию, пока не верну алмаз в
Китай. Да, империя пала, но «Слеза будды» была сокровищем не только династии Цин, но и всего
Китая. У святыни, разумеется, была своя денежная мера, но духовную ценность его нельзя исчислить
никакими деньгами. Я был уверен, что «Слеза Будды» в России, и потому никуда не уезжал.
Разумеется, ничего этого я не мог сказать Алле Вадимовне и потому лишь отшутился, сказав, что
меня никто нигде не ждет.
Она быстро оглядела меня с ног до головы.
– Человек вашего ума и прочих… – она сделала паузу, – достоинств, я уверена, легко нашел бы
себе покровителей где угодно.
– Кому сейчас нужен старик вроде меня? – хмыкнул я.
– Во-первых, вы не похожи на старика, – отвечал она. – Во-вторых, настоящий мужчина возраста не
имеет.
– А женщина?
Она вытащила из пачки тонкую сигарету.
– Вы не курите?
– Курить – здоровью вредить, – неожиданно влез Ганцзалин, по обыкновению с дурацкой
поговоркой.
Хозяйка, впрочем, не обратила на него никакого внимания и закурила. Руки ее слегка дрожали –
думаю, скорее от возбуждения, чем от страха.
– С женщинами, – заметила Алла, – дело обстоит гораздо сложнее, чем с мужчинами. Вот именно
поэтому я так тороплюсь попасть в Париж. Мне двадцать шесть лет. Сколько мне еще осталось –
красоты, молодости, возможности нормально устроить свою жизнь? Не знаете? А я знаю – нисколько.
Она выпустила тонкую струйку дыма и сказала, не глядя на меня:
– У вас, я так понимаю, не найдется пяти тысяч долларов взаймы – доехать до Парижа?
Я слегка удивился: неужели билет до Парижа стоит так дорого? Нет, конечно, отвечала она, но ей
же нужны деньги на первое время и обустройство. К тому же она не может предстать перед женихом в
этом затрапезе. И она брезгливо кивнула на свой синий шелковый халат.
– Вы совершенно правы, – сказал я, – у меня нет пяти тысяч долларов. Но если они у меня
появятся, я непременно вам их ссужу. Слово дворянина.
Она горько усмехнулась.
– А вы милый, – сказала она, – жаль, что я не встретила вас, когда вы были помоложе.
– Когда я был помоложе, – отвечал я, – вы еще не родились.
– Ну, хорошо – жаль, что не встретила, когда я была помоложе.
Я только руками развел: вы же сами говорили, что возраст для мужчины ничего не значит. Она
отвечала, что это просто так говорится и молодой мужчина все равно лучше старого, вот разве только
этот старый – твой муж и миллионер. Тогда нужно потерпеть пару лет, и скоро все молодые мужчины
все равно тебе достанутся.
Тут вдруг она спохватилась и заявила, что несет какую-то ерунду. Вероятно, потому, что я ее
загипнотизировал. Так или иначе, об убийстве Гуся ей больше нечего мне сказать, а если я желаю
поговорить с ней о чем-то еще, то могу прийти один, без китайца.
– Я уважаю китайцев, это древний и мудрый народ, – сказала она многозначительно. – Но
некоторые разговоры лучше вести без китайцев, с глазу на глаз.
Я принужденно улыбнулся. Эта красивая, умная и очень циничная женщина почему-то тревожила
мое воображение. Еще не хватало, в самом деле, посетить ее в отсутствие китайцев. Которых, и
правда, стало в Москве очень много, и они всякий раз появляются на горизонте в самый
неподходящий момент. Не исключено, что занятия любовью скоро будут обозначаться эвфемизмом:
«разговор без китайца».
Я совсем было уже хотел откланяться, но, видимо, гипнотическими способностями обладал не
только я, но и сама Алла. Каким-то загадочным образом вышло так, что куда-то делся Ганцзалин, мы
остались с ней в квартире вдвоем, и у нас вышло именно то, что потомки будут называть «разговор
без китайца».
Впрочем, распространяться об этом я не намерен и даже жалею, что проговорился – но из песни,
как гласит пословица, слова не выкинешь. Скажу лишь, что мне было немного жаль Аллу: ясно, что
такая женщина чувствовала себя неважно в голоде и холоде военного коммунизма. Ее бы на самом
деле в Париж отправить, там бы она расцвела. Хотя, если этот ее жених действительно таков, как я
подозреваю, ничего хорошего ее там не ждет. Разочарование, предательство, отчаянье… «Горе! Горе!
Страх, петля и яма для того, кто на земле родился, потому что столькими очами на него взирает с
неба черный…» – писал Николай Гумилёв. Любопытно, где он сейчас, чем занят? Зная немного
характер поэта, не удивлюсь, если ввязался в какое-нибудь сомнительное предприятие, в какой-
нибудь Союз спасения отечества или что-нибудь в этом роде. Зная также характер большевиков и в
особенности их карающего меча – чекистов, – могу сказать, что добром это для Гумилёва не кончится.
* * *
Кстати, о чекистах.
– Ганцзалин, нет ли у тебя ощущения, что за нами следят? – это я спросил, уже вернувшись домой
из соблазнительного гнездышка Аллы Вадимовны.
– Ощущение есть, уверенности нет, – после некоторой паузы отвечал Ганцзалин.
Он был прав. Мы вдвоем могли обнаружить любую слежку, даже самых опытных филеров. Но не
обнаружили почему-то. Было только крайне неприятное и даже тяжелое чувство присутствия чего-то
трудно объяснимого, но весьма опасного.
Обычно в таких случаях мы разделяемся – я продолжаю расследование как ни в чем не бывало, а
Ганцзалин в это время следит за мной с максимально далекого расстояния. И так, наблюдая за мной,
он рано или поздно обнаруживает ищеек, идущих по моему следу. Однако в этот раз разделяться мне
почему-то не хотелось. Во-первых, помощник мой, как известно, горазд попадать в сомнительные
истории. Несмотря на его блестящую подготовку, более невезучего человека представить себе
сложно. Пока он находится рядом, его невезение как бы ослабляется моей везучестью. Но стоит ему
отойти на некоторое расстояние – пиши пропало. Впрочем, в этот раз я думал даже не об этом. В этот
раз я чувствовал, что неведомая опасность преследует нас обоих. Она выглядывала черным глазом с
чердаков, таилась по подвалам, стерегла в подворотнях и в любой момент готова была взорваться
пистолетным выстрелом, ножевым ударом и даже смертным приговором расстрельной тройки. Нет-
нет, рисковать мы не будем, мы будем осторожны, как всегда, и даже еще более.
– Из явных подозреваемых мы не брались пока только за Аметистова и Буренина, – заметил я.
Если бы Ганцзалин был котом, я бы сказал, что при этих словах он злобно зашипел. Впрочем,
помощник мой – человек широких взглядов и никогда не стеснялся в выражении своих чувств. Если
ситуация требует, почему, в самом деле, не зашипеть?
– Гнилые люди, – сердито сказал Ганцзалин. – Гнилые и очень опасные.
Я пожал плечами. Опасные не опасные, а если убили они, придется их поймать и сдать куда
следует. Другого выхода освободить Зою я просто не вижу.
– А где их искать? – спросил Ганцзалин.
Вопрос был не праздный. Как сказала Манюшка, после ареста Зои и графа Аметистов из квартиры
съехал, и Буренин там тоже больше не появлялся.
– Ну, где искать Аметистова, я не знаю, зато с Бурениным никаких сложностей нет, – отвечал я. –
Член РСДРП (б) с 1904 года, профессиональный пианист Николай Евгеньевич Буренин работает,
насколько мне известно, в Наркомате торговли и промышленности на Ильинке.
Не буду рассказывать, как мы попали на прием к Буренину – дело было одновременно и простым,
и трудным. Скажу только, что когда к нам вышел сам Николай Евгеньевич, это оказался вовсе не
Буренин. Во всяком случае, не тот Буренин, которого мы знали. Если тот был толстяком
неопределенного возраста, то этот был человеком лет сорока пяти с красивой темно-русой
шевелюрой, усами, бородой, с тонкими, но решительными чертами лица и с тонкими же пальцами
пианиста. И уж никак он не был похож на того сомнительного деятеля, которого знали мы с
Ганцзалином. – Чем могу быть полезен, товарищи? – спросил Николай Евгеньевич.
Мы с моим помощником переглянулись.
– Я хотел бы переговорить с Бурениным, – сказал я.
– Я и есть Буренин, – отвечал тот. – Что у вас за дело?
Конечно, было бы глупо говорить, что нам нужен не этот Буренин, а другой, который на пару с
Аметистовым, возможно, прикончил директора треста тугоплавких металлов Гуся. Но просто
повернуться и бежать было тоже нельзя. Приходилось импровизировать на ходу.
– Насколько мне известно, вы пианист, – заметил я.
Буренин улыбнулся.
– Да, когда-то был им. Но в последние годы почти не играю, слишком много текучки.
– Это ничего, – сказал я. – У меня есть предложение, которое, я уверен, покажется вам
любопытным. Оно касается всеобщего музыкального образования.
Буренин чрезвычайно заинтересовался моим предложением и даже пригласил нас к себе в
кабинет. Я разлился соловьем, говоря, что Советская республика – не просто государство рабочих и
крестьян, но и путеводный маяк для других государств. И в этом смысле совершенно необходимо
развивать маленьких граждан эстетически. Для этой цели я предлагаю реализовать в начальных
школах программу музыкального обучения…
– А вы, простите, сами на каком инструменте играете? – вдруг перебил меня Буренин.
– Играю на фортепьяно, – отвечал я. – Но я любитель, дилетант. Что не мешает мне быть
энтузиастом и мечтать о тех временах, когда наши выпускники будут побеждать на всех
международных конкурсах.
– А вы, товарищ? – Буренин цепко взглянул на Ганцзалина.
– Луски говоли мало-плохо, – не моргнув глазом, отвечал мой помощник.
– Товарищ Ган – тоже музыкант, – поспешил я ему на помощь. – Здесь у нас находится по обмену
опытом.
– И на чем же играет товарищ Ган? – полюбопытствовал Буренин.
– Гуцинь[33], – меланхолично отвечал Ганцзалин, а потом, подумав, добавил: – И эрху.
Рисковали мы не сильно: вряд ли в Наркомате торговли имелся гуцинь, не говоря уже про эрху,
так что проверить навыки Ганцзалина Буренин никак не мог. Но он, кажется, и не собирался и вполне
удовлетворился моей аттестацией Ганцзалина как чрезвычайно надежного товарища.
– Вам бы пора у себя в Китае учредить коммунистическую партию, – заметил Буренин.
– Будет, – не моргнув глазом, отвечал Ганцзалин, – усё будет.
Буренин выслушал нас и сказал, что сам, к сожалению, помочь не сможет: уезжает в Финляндию
заместителем торгпреда, однако дал нам письмо к наркому просвещения товарищу Луначарскому.
– Анатолий Васильевич – прекрасный человек, и понимающий к тому же, – сказал он. –
Предложите ему ваш проект, думаю, он обязательно поможет.
Расстались мы с Бурениным почти по-дружески. Выйдя на улицу, я взглянул на Ганцзалина. Вид у
того был озадаченный.
– Сказать, о чем ты сейчас думаешь? – спросил я.
– Не надо, – отвечал Ганцзалин, – я и сам знаю, о чем думаю.
– А вот и нет, – заметил я. – Это весьма распространенное заблуждение. Мозг очень сложно
устроен и часто выполняет одновременно какое-то количество задач. Человек обычно осознает только
один сюжет, которому следует его мозг – как правило, самый простой. Более сложные остаются в
тени. Вот я, например, сейчас как будто разговариваю с тобой, а на самом деле решаю, как дальше
вести расследование.
– И какой у меня простой сюжет сейчас? – хмуро поинтересовался мой помощник.
– Ты думаешь, что, может быть, у вождя большевиков Ленина тоже есть двойники. Один Ленин,
например, председательствует в Совнаркоме, другой выступает на митингах, где в него стреляет
эсерка Каплан, третий сочиняет статьи и воззвания, четвертый подписывает расстрельные приговоры.
Но если так, возникает вопрос – какой из этих Лениных настоящий?
– Да, – сказал Ганцзалин сердито, – большевики мне никогда не нравились.
Я, однако, полагал, что Ганцзалиновские симпатии и антипатии не так уж важны. Гораздо
интереснее было понять, куда девался настоящий, точнее, фальшивый Буренин. Теперь они с
Аметистовым становились главной целью нашего расследования.
* * *
Дома нас ждал сюрприз. Прямо на диване лежал большой кусок обойной бумаги, на котором
отвратительными каракулями было написано: «Не ищи, Загорский, никого – худо будет».
– Ловко, – сказал я. – Они не просто взломали дверь, они еще и закрыли ее потом. Мы имеем дело
с жуликами очень высокой квалификации.
– И убийцами, – добавил Ганцзалин. – Пока мы их ищем, они нас уже нашли.
– Это было нетрудно – учитывая, что они уже приходили к нам в гости.
– Надо было их сразу застрелить, – мстительно заявил мой помощник.
– Ну, тогда это мы бы сейчас бегали и прятались от всего мира, а вовсе не они, – отвечал ему я.
Мы помолчали. Появление криминальной парочки у нас в доме меня совершенно не радовало.
Однако в этом были и свои плюсы. Теперь мы могли быть уверены, что Гуся убили именно Аметистов
с Бурениным. Более того, их обеспокоило наше расследование, и они пытаются нас запугать.
Оставалось понять, можно ли оставаться и дальше в этой квартире или придется съехать. Я ни
секунды не сомневался, что такие люди способны прихлопнуть нас как муху.
– Вот только мы не мухи, – объяснил я Ганцзалину. – И когда они снова здесь появятся, мы будем
готовы к встрече».

[djjaz63]

Глава седьмая
Явка с повинной
Михаил Владимирович Конкин считался старым работником уголовного сыска, хотя человеком еще
довольно молодым. Ему было не больше сорока или, напротив, немного больше – а сколько именно,
знал только сам Конкин и отдел кадров Московского уголовного розыска, где он служил не за страх, а
за совесть. Во всяком случае, так думало большинство его сотрудников.
Конкин служил в уголовке еще при государе императоре Николае Втором или, как принято теперь
говорить, при царе Николашке. Сам Конкин, впрочем, о такой сомнительной материи, как царь
Николашка, старался лишний раз не упоминать, а если обойти ее не удавалось, называл покойного
государя нейтрально – гражданин Романов.
По виду Конкин напоминал большую вяленую рыбу, но первое впечатление обманывало – это был
ловкий, решительный и отчаянный человек. В прежние времена он один, в сопровождении только
городового, без страха входил в ужасные катакомбы Хитровки, воспетой Гиляровским, и брал самых
опасных воров и душегубов.
Что делал такой человек в советском учреждении? То же, что и все – выживал. В 1917 году,
надеясь, что новая власть продержится недолго, он остался служить при большевиках. А потом
вышло, как в истории с птичкой, у которой увяз коготок, и по всему выходило, что теперь ей все
равно пропадать.
Работа у Конкина была чрезвычайно опасной – ему как человеку опытному и решительному
доверяли дела, связанные с налетчиками. Благодаря ему было разгромлено несколько крупных банд,
в том числе банда Сабана, банда Гуська и даже Кошелькова, который ухитрился ограбить ни много ни
мало самого Ильича, или, говоря проще, предсовнаркома Ленина. Конкин был приговорен к смерти
криминальным миром Москвы – ему не раз угрожали и даже стреляли в него, но пока что Бог,
отмененный большевиками, миловал. Тем не менее старый сыскарь всегда был наготове и револьвер
держал не в кобуре, а на специальном устройстве в рукаве кожаной куртки. Одно движение – и
револьвер падал ему в ладонь. И вот тут-то никто бы не позавидовал врагам Михаила
Владимировича.
Но револьвер в рукаве был не единственной защитой Конкина. Всякий раз, уходя из дома, Михаил
Владимирович прилаживал к двери волосок. Если по возвращении волосок оказывался на месте, он
без страха открывал дверь ключом. Сегодня, вернувшись со службы, он нашел волосок на положенном
месте и спокойно вошел в квартиру. И тут же понял, что промахнулся. В единственной на всю
квартиру комнате стоял седоволосый бандит и отвратительно скалился, глядя на Конкина. –
Господин Конкин? – спросил он издевательски.
Конкин не стал тратить время на глупые вопросы вроде «кто вы?» и «что вам надо?». Человек,
который так мастерски вскрывает двери, наверняка взломщик высокой квалификации, а вся эта
публика ходила у Конкина в смертельных врагах.
Револьвер послушно скользнул ему в руку, и следователь, не целясь, выстрелил в голову незваного
гостя. Тот повалился на пол, истекая кровью… Впрочем, нет, не повалился. На глазах изумленного
Конкина случилось что-то фантастическое. За миг до выстрела седоволосый молниеносно уклонился
в сторону. Пуля прошла мимо, с визгом ударила в стену и застряла в ней.
– Рефлексы неплохие, – похвалил сыскаря седоволосый. – Однако ваши намерения написаны у вас
на лице. Перед тем, как спустить курок, вы чуть прищуриваете левый глаз. Я ловлю этот момент и
легко уклоняюсь. Еще одна ошибка – вы стреляете в голову, а эта часть тела куда более подвижна.
Именно поэтому в непредвиденных обстоятельствах рекомендуют стрелять в туловище. Так попасть
гораздо проще.
– Спасибо за науку, – сухо отвечал Конкин и выстрелил снова – на этот раз, как и положено, в
туловище.
Однако за миг до выстрела кто-то сильно дернул его руку вверх, так что пуля ушла в потолок.
Невидимый враг заломил ему руку за спину так, что револьвер упал на пол, а сам Конкин оказался в
унизительном согнутом положении.
– Благодарю тебя, Ганцзалин, – проговорил седоволосый. – Наш добрый хозяин обладает
отменными навыками, так что в этот раз ты меня спас от верной смерти.
Наконец и Конкин созрел до вопросов.
– Кто вы, черт побери? – прохрипел он, тщетно пытаясь выкрутиться из рук супостата, который все
время оставался за спиной и которого он даже разглядеть толком не мог. Однако освободиться
оказалось не так-то просто. Конкин был довольно сильным человеком, но тут столкнулся с силой
куда более серьезной и, в конце концов, вынужден был оставить пустые попытки и замереть на месте.
– Меня зовут Нестор Загорский, – отвечал гость, – и я уполномочен передать вам привет от Карла
Петровича Маршалка.
Конкин настолько был изумлен, что даже попытался из согбенного своего положения взглянуть на
человека, отрекомендовавшегося Загорским. Маршалк был прежним, дореволюционным еще главой
уголовки, однако и фамилия Загорского любому российскому сыщику была хорошо знакома.
– Я прошу вас сесть, – сказал Нестор Васильевич, – и, с вашего позволения, мы поговорим.
Державший Конкина таинственный Ганцзалин оказался китайцем с довольно зверской рожей. Он
подобрал с пола револьвер следователя, а его самого подтолкнул к креслу, куда Михаил
Владимирович вынужден был практически упасть. Он стал судорожно растирать руку, которая
занемела так, словно ее зажали в тисках.
– Великое дело телеграф, – загадочно заметил Загорский. – Но телефон еще лучше.
Конкин молчал, ожидая продолжения. И оно, конечно, воспоследовало.
– Мне, видите ли, понадобилась помощь вашего бывшего шефа, – объяснил Загорский. – Однако
Карл Петрович сейчас находится в Берлине. Представьте, сколько бы шло мое письмо туда и сколько
бы потребовалось обратному письму, чтобы добраться до меня. А разговор по телефону – дело
нескольких минут.
Конкин все еще молчал.
– Однако у телефонного разговора есть и свои недостатки, – продолжал Нестор Васильевич. –
Главный из них тот, что я не могу предоставить вам письменных рекомендаций от Карла Петровича.
Поэтому мы вынуждены были разыграть это небольшое представление, чтобы вы поняли, что имеете
дело с тем самым Загорским, о котором, я полагаю, вы не могли не слышать.
Тут наконец Конкин открыл рот.
– Впечатляет, – сказал он. – Как поживает Карл Петрович?
– Недурно, – улыбнулся Загорский. – И жалеет, что вы не владеете иностранными языками – в
таком случае и вам бы нашлось место за границей. Однако перейдем к делу. Мне необходимо было
знать, служит ли до сих пор в московской уголовке человек, которому можно довериться. Карл
Петрович горячо вас рекомендовал. Судя по всему, он прав – вы человек решительный, смелый и,
надеюсь, надежный.
Конкин слегка улыбнулся и осведомился, что же именно нужно от него господину Загорскому. Тот
отвечал, что его интересует расследование дела Зои Пельц. Михаил Владимирович поморщился: этим
делом занимается Сбитнев. Тоже из бывших, но…
– Что «но?» – живо переспросил Нестор Васильевич.
– Он, как бы это помягче выразиться – очень осторожный человек. Устроить с ним частную встречу
будет крайне непросто. Он страшно боится чрезвычайки и живет анахоретом, ни с кем не общаясь за
пределами службы. Вы, конечно, можете попробовать захватить его врасплох – так же, как захватили
меня. И он даже наобещает вам всего, но после разговора немедленно побежит ябедничать
начальству. А шум, как я понимаю, совершенно не в ваших интересах.
Нестор Васильевич согласился: шум не в наших интересах. Некоторое время он размышлял,
постукивая пальцами по крышке стола, потом весело поглядел на Конкина.
– Ну, как говорил Фрэнсис Бэкон, – если гора не идет к Магомету, то Магомет сам пойдет к горе.
Вы можете устроить нам с Ганцзалином пропуска в МУР?
– В каком качестве? – удивился Михаил Владимирович.
– Например, как свидетелям по делу. Одному из тех дел, которые вы расследуете. В этом случае
вы ничем не рискуете, просто добавите пару коротких допросов в материалы следствия.
– Это можно, – немного поразмыслив, сказал Конкин. – Для Карла Петровича я готов на многое,
тем более – на такую мелочь. Я вам выпишу повестки, а там уже действуйте на свой страх и риск.
* * *
Старший следователь московского уголовного розыска Иван Андреевич Сбитнев сидел на своем
рабочем месте и невыносимо мучился животом. Между нами говоря, прекраснейший был человек
Иван Андреевич, просто великолепный, другого такого не найти, пожалуй, во всем угрозыске. Да что
угрозыск – и в ЧК такого хорошего человека найти трудно, хотя там, как известно, работает публика,
способная украсить собою любое ведомство или организацию – вплоть до Красной Армии и
начальника ее, наркомвоена товарища Троцкого Льва Давидовича. А какой необыкновенный человек
Лев Давидович, это никому рассказывать не надо, об этом знают даже меньшевики и левые эсеры,
которых все равно скоро придется пустить в расход.
Хотя, между нами говоря, это мы, пожалуй, хватили: Льва Давидовича зря мы сюда приплели, еще
бы про Ильича вспомнили, про Владимира то есть Ульянова-Ленина. Нет, до Троцкого, а уж тем более
до Ленина Сбитневу было очень еще далеко, то есть как до неба ему было до любого из них, не говоря
уже про обоих сразу. Но если не сравнивать с такими выдающимися людьми, а взять для примера
разрядом поменьше, то тут уж Сбитнев занимал достойное место и любого мог заткнуть за пояс, не
говоря уже про другие места, менее, что ли, пролетарские и более поэтические.
Таким образом, в каком-то смысле Сбитнев был человек будущего. Хотя, как уже говорилось,
имелись и у него недостатки – например, боли желудочного происхождения. Ну, что ж, скажете вы,
боли и боли, как говорится, и на солнце бывают пятна. К тому же живот у Ивана Андреевича болел
только сегодня, а не каждый день по расписанию, как у некоторых товарищей, которые при этом не
только стоят на платформе, но даже являются кандидатами в партию. А вот Сбитнев в партию
вступить не пытался – и правильно делал. Сами посудите, куда ему с больным животом – и в партию,
там, поди, своих больных хватает. Так или иначе, хотя подлое брюхо ныло совершенно
нечеловечески, все-таки имелась надежда при помощи своевременной товарищеской критики изжить
эту ахиллесову пяту человека, во всех других отношениях безупречного.
Для полноты счастья только поноса и не хватало, тем временем думал про себя Иван Андреевич.
Впрочем, на этот счет зарекаться не приходилось, потому что живот болел не просто так и не сам по
себе, а как-то уж слишком многообещающе: раз примерно в три минуты там что-то екало и взмывало,
а потом еще и обрушивалось вниз с удвоенной силой. При этом все попытки сходить в туалет
заканчивались крахом и конфузом, то есть организм категорически отказывался идти по большой
нужде, как, впрочем, и по малой.
Конечно, по-хорошему следовало бы отправиться к врачу и с милицейской прямотой пожаловаться
на безобразное поведение организма. Но о каких, скажите, врачах может идти речь, если в столице до
сих пор не изжиты воровство и бандитизм, и каждый день здесь в ужасных количествах грабят и даже
убивают? При том, что убивают не только в разбойных целях, но и на бытовой почве. При этом
бытовые убийства совершают не закоренелые преступники, а рядовые сознательные пролетарии. И
убивают они, как правило, не каких-то там эксплуататоров, а таких же точно пролетариев, чистых,
как слеза ребенка, а в лучшем случае – крестьян, приехавших в столицу спасаться от голода. Почему,
вы спросите, происходит такое, прямо скажем, безобразие и вандализм? Очень просто: пролетарии,
почуяв, что настала их власть, совершенно перестали стесняться в своих порывах и начали делать то,
к чему у них всегда лежала душа и что им не разрешали раньше Уголовное уложение Российской
империи и десять заповедей Моисеевых – особенно же за номерами шесть, семь и восемь.
Поймав себя на такой контрреволюционной мысли, Сбитнев содрогнулся и запретил себе думать
дальше в эту сторону. Иван Андреевич был человек опытный и здравый и понимал, что мысли такие
могут считаться подсудными даже при только что начавшемся нэпе, а при военном коммунизме за
них вообще можно было схлопотать пулю в лоб. Да, как ни грустно, Сбитнев не любил пролетариев –
ни сознательных, ни бессознательных, ни любых других. Долгий опыт – а он начинал служить в
уголовном сыске еще до Кровавого воскресенья – говорил ему, что в большинстве своем преступники
вербуются вовсе не из высшего общества, не из всех этих графов и князей, а как раз из тех, ради кого
все революции и делались, то есть из самых низменных сословий. Эту мысль, впрочем, он тоже
запретил себе думать.
– Эге, – сказал тут себе Иван Андреевич, – так ведь и вовсе не останется мыслей, которые можно
думать. И в голове образуется полная пустота.
С другой стороны, разве не для этого все революции и делаются – то есть для того, чтобы желудки
граждан были полными, а головы пустыми? Так, во всяком случае, говорил в узком кругу преданных
людей бывший их начальник, глава московской уголовки Карл Петрович Маршалк. Правда, говорил
он это только до Октябрьского переворота, потому что потом говорить такое сделалось крайне
опасно. Когда пришедшие к власти большевики стали шлепать контриков всего только за длинные
языки, все быстро поняли, что можно говорить, а что нельзя.
К слову сказать, при большевиках Маршалк недолго продержался в уголовном розыске. Его сын
служил у Корнилова, так что уже в 1918 году Карл Петрович сдал все полномочия и уехал сначала в
Латвию, потом на Украину, а потом, кажется, и вовсе в Германию. Сбитнев, может, тоже бы куда
уехал, вот только не было у него сына-контрика и никто его за границей не ждал. После отъезда
Маршалка на должность главы московского угро был назначен героический матрос-балтиец
Александр Трепалов, и стало совсем тошно.
Нет, Трепалов не хуже был любого сознательного пролетария, а может, и лучше даже. Но старые
работники сыска привыкли к немного другой манере говорить, думать и действовать и хочешь не
хочешь тосковали по старым временам.
Сбитнев такими глупостями не занимался, понимая, что он теперь в уголовке не так преступников
ловит, как просто пересиживает тяжелые времена. Конечно, ВЧК могла взять за жабры кого угодно,
хоть и сотрудника МУРа, но все же для этого требовались какие-никакие поводы. А таких поводов
Сбитнев старался не давать.
Но, как всем известно, судьба не зря зовется индейкой – она имеет индейский, то есть вероломный
характер и вовсе не требует никаких поводов, чтобы явить себя во всей красе. Вот и сегодня – не к
добру, совсем не к добру заболел живот Ивана Андреевича, он как бы почувствовал, что ему, то есть
животу этому, приходит окончательный и бесповоротный конец. Правда, вместо конца явились два
гостя, чрезвычайно развязных и наглых, таких даже в Одессе на Привозе не каждый день отыщешь.
Случилось это вот как.
Часов около двенадцати в дверь неожиданно постучали, и, не дожидаясь ответа, в кабинет вошли
два весьма примечательных субъекта. Первый, высокий и тощий, держал в глазу монокль, был одет в
очень приличные серые брюки, белую нечистую блузу, а на голове его залихватски, как бескозырка,
сидело серое кэпи. В целом же во всем облике первого визитера отражалось что-то до невозможности
жульническое. Второй, впрочем, был немногим лучше. Толстенький, невысокий, одетый в
потасканный концертный фрак, он делал пальцами неясные движения – то ли играл на воображаемом
тромбоне, то ли собирался кого-то задушить.
Сказать, что Иван Андреевич удивился таким гостям, значит не сказать ничего. Ранее подобных
субъектов ему доставляли только в наручниках, а теперь, извольте поглядеть, приходят сами.
– Что вам уго… – начал было Сбитнев и сбился. Ритуал у большевиков был обычно простой,
пролетарский и формы вежливости самые минимальные, примерно такие, какими обмениваются
между собой собаки на улице. Понятно, что, работая в большевистском заведении, Сбитнев
пользовался большевистскими же манерами, а все старое и церемонное старался изжить, вырвать из
себя с корнем. Поэтому он и сбился сейчас, и судорожно пытался сказать что-то более ясное,
пролетарское. Конечно, буквально пролетарские слова произносить было нельзя – за такое могли и
штрафом ударить, но в общем и целом в разговоре требовалась ясность, а не старорежимные поклоны
и прискоки.
– Итак, с кем имею честь… – опять начал Сбитнев и опять сбился, потому что ни о какой чести в
данном случае речи идти не могло. Может быть, следовало спросить, «с кем имею удовольствие»? Но
и удовольствие, согласитесь, было тоже сомнительным. Главное, непонятно было, почему язык сам
собой выговаривает какие-то дореволюционные фразы, когда отскакивать от него должны короткие и
деловые, вроде собачьего лая, а также вопросов «что надо?» и «какого пса?».
– Чем обязан? – в полном отчаянии выговорил-таки Иван Андреевич.
Последнюю фразу можно было в какой-то степени считать компромиссом. От нее, конечно, за
версту несло гнилой интеллигенцией, но все-таки ничего особенно дворянского и эксплуататорского
в ней не наблюдалось.
– Обязаны, Иван Андреевич, очень обязаны. И не вы нам, а мы вам, – затрещал удивительный
субъект в монокле. – Позвольте представиться – Александр Тарасович Аметистов, председатель
Тамбовского общества друзей милиции.
– Что за общество? – опешил Сбитнев.
– Прекрасное общество, просто выдающееся, – отвечал Аметистов. – Помощь, поддержка и
содействие нашим героическим органам. Тройки, трибуналы, суды Линча… Расстрелы, повешения,
расшлепывания – в общем, работа творческая, как раз для молодежи.
Ошеломленный Сбитнев пытался вставить хотя бы слово, но Аметистов даже вздохнуть ему не дал.
– А вот это, изволите видеть, мой старинный друг, очень старинный, уж черт его знает, сколько
десятилетий знакомы, с пеленок практически, – тараторил он, указывая длинным пальцем на
толстяка, – не кто иной, между прочим, как старый революционер и пианист Николай Евгеньевич
Буренин.
Иван Андреевич ошеломленно поглядел на Буренина, который поклонился и кокетливо шаркнул
ножкой. Он сбрил бороду и окончательно перестал быть похожим на настоящего Буренина, на
которого и прежде походил мало, зато сделался ужасно похож на актера Сумбатова-Южина: в нем
проглянуло что-то затаенно грузинское – величавое и вместе с тем застенчивое.
Фамилию Буренина Сбитнев где-то слышал, но сейчас его волновало другое: каким образом эти
двое без приглашения и без повестки проникли в его кабинет.
– Да как же без повестки? – заюлил Аметистов. – Имеется повесточка, даже две, и вами
собственноручно подписаны. Мы приглашены в качестве свидетелей по делу гражданки Пельц и
бывшего графа Обольянинова. Все в лучшем виде, извольте убедиться.
И он сунул в нос Сбитневу сразу две повестки. Тот хотел было их посмотреть, но живот снова
схватило. И не просто схватило, а как будто кто-то тяжелым жандармским сапогом ударил прямо в
диафрагму. Иван Андреевич, не говоря худого слова и вообще ничего не говоря, повалился на пол.
Над ним немедленно склонились две участливые физиономии.
– Мы, может быть, не вовремя? – поинтересовался Аметистов. – Вы только скажите, мы позже
придем.
– Помогите… – прохрипел Иван Андреевич. – Врача…
Тут оба негодяя забегали по кабинету, громким шепотом крича: «врача, врача!» Но, как и
следовало ожидать, на такие крики никакой врач даже и не подумал явиться.
– А в чем, собственно, дело? – остановившись, вдруг суровым тоном осведомился Буренин. –
Умираю… – еле слышно проговорил Сбитнев.
– Ну, уж это никак невозможно, – категорично объявил собеседник. – Люди такие сволочи –
решительно не хотят умирать, даже если им это свыше предписано. Вы лучше скажите, что у вас
болит.
– Живот…
– Ах, живот! – всплеснул руками Аметистов. – И с чего бы ему, собаке, болеть?
Тут Иван Андреевич с необыкновенной ясностью понял, с чего бы мог болеть его живот. Утром,
выходя из квартиры, он взялся за дверную ручку и обнаружил, что она вымазана чем-то скользким и
противным. Он брезгливо понюхал руку, потом вытер скользкое носовым платком, и им же вытер
ручку. Но домой, чтобы помыть руки, возвращаться уже не стал. Не помыл он руки и придя на службу
– просто забыл. Видимо, это и стало роковой ошибкой. Все дело в том, что Иван Андреевич имел
нехорошую привычку мусолить во рту карандаш. Ну, и извольте видеть, через карандаш, который он
взял отравленными руками, вошел в его организм смертельный яд.
– Понимаю, – закивал Аметистов. – Враги не спят. Более того, они бодрствуют. И хоть мы не какие-
то там Медичи, но отравления в нашем отечестве – вещь популярная. На том, как говорится, стояла и
стоять будет великая Русь.
– Что же ты философствуешь, негодяй, не видишь разве, человек умирает? – сердито перебил его
Буренин.
– Ах, пардон-пардон, – извинился Аметистов. – Был неправ, раскаиваюсь! Дамы и господа, прежде
живот, потом философия.
И он жестом уличного фокусника выхватил из кармана штанов пакетик с надписью иностранными
буквами и стал трясти этим пакетиком перед лицом лежащего на полу следователя. Он таких
телодвижений в животе заболело еще сильнее и вдобавок ужасно закружилась голова, так что
Сбитнев совершенно уже приготовился отдать концы. Однако даже этого ему не дали сделать
спокойно. – Мсье-дам, совершенно случайно в кармане у меня завалялся прекрасный антидот от всех
на свете ядов, – прокричал Аметистов. – Прямиком из Парижа! Всего двадцать пять франков – и он
ваш!
– Нет у меня франков, – пролепетал погибающий Сбитнев, – позвольте за рубли…
– За рубли? – изумленно переспросил Аметистов, потом махнул рукой. – Пёт этр арранжэ[34], но
исключительно из уважения к вам!
Тут он назвал сумму настолько чудовищную, что мы даже повторять ее не станем. Скажем только,
что, услышав ее, Иван Андреевич понял, что все-таки придется ему сегодня умереть. На его счастье, в
дело вмешался Буренин, который укорил Аметистова в том, что тот даже за спасение жизни
советского сыщика требует денег.
– Так потому и требую, что советский, – отвечал великолепный Аметистов, – разве же стал бы я
брать деньги за спасение, скажем, Николаевского жандарма?
Сбитневу было так плохо, что он даже стонать не мог, однако, как ни странно, все разговоры
гостей слышал прекрасно. Судя по болям, которые его терзали, он должен был умереть уже по
меньшей мере минут десять назад, но почему-то все не умирал.
В конце концов, Аметистов поддался на уговоры Буренина и согласился отдать лекарство
страждущему, как он выразился, бесплатно, но заимообразно.
– Что деньги, дорогой Иван Андреевич, – кричал он, – пыль, прах, персть земная! Услуги, услуги –
вот что важно между людьми. Мы вам услужили, а вы когда-нибудь услужите нам, не так ли?
Сбитневу так было плохо, что он только кивал, не спрашивая об услугах, которые он окажет своим
гостям когда-нибудь – если, конечно, вопреки ожиданиям останется жив. Аметистов быстренько
надорвал пакетик с драгоценным противоядием, высыпал его в стакан, добавил воды из графина,
размешал и, перейдя почему-то на немецкий, с криком «эйн, цвей, дрей!» влил получившуюся
микстуру прямо в глотку изнемогавшему Ивану Андреевичу.
Средство произвело чудодейственный и почти мгновенный эффект. Спустя полминуты Сбитнев без
посторонней помощи поднялся с пола и воссел на свой стул, который заботливый Аметистов даже
обмахнул для стерильности носовым платком. Живот уже совершенно не болел, только где-то в
самых дальних глубинах немного бурчало, что, впрочем, совершенно не омрачало детской радости
Ивана Андреевича, буквально вырванного из лап мучительной смерти.

[djjaz63]

– Итак, друзья, чем могу быть полезен? – с совершенно чистой уже совестью и ничем не смущаясь,
спросил он, готовый, действительно, ради этих милых людей почти на все.
Аметистов переглянулся с Бурениным, потом оба синхронно кивнули, и просьба была изложена.
Просьбишка, скажу я вам, была не из рядовых и заставила Сбитнева крепко задуматься.
– Мы бы хотели, – со значением сказал Аметистов, – чтобы вы отпустили мою кузину Зою
Денисовну Пельц, облыжно обвиненную в содержании притона и убийстве директора треста
тугоплавких металлов Бориса Семеновича Гуся!
Секунду спасенный Сбитнев смотрел на гостей во все глаза, потом заговорил плаксивым голосом:
– Да что же это вы со мной делаете, граждане? Как это – отпустить? Пельц и ее сожитель – опасные
преступники и убийцы, я дело закрываю и передаю в суд.
– Нет уж, – решительно отвечал на это Аметистов, – вы дело закрываете, но в суд не передаете.
Заявляю совершенно ответственно, что Зоя Пельц – да, впрочем, и Обольянинов тоже, – совершенно
тут ни при чем. Они категорически не убивали и не могли убить не только Гуся, но даже и куда более
мелкую птицу. Эти люди к такому серьезному делу, как убийство, совершенно не приспособлены.
– Вы полагаете? – саркастически осведомился Сбитнев. – Кто же в таком случае убийца, и кого мы
будем судить?
– Вот именно об этом и пришли мы поговорить, – отвечал блистательный Аметистов, затем
щелкнул пальцами и выкрикнул: – Але, ап!
При этих словах Буренин стремительно выбежал из кабинета, и в коридоре послышались глухие
удары, сопровождаемые болезненными криками. Не прошло и минуты, как дверь снова раскрылась, и
Буренин ввел в кабинет растрепанного и испуганного Херувима. Руки у того были связаны за спиной.
– Это что за калмык у вас? – удивился Иван Андреевич.
– Моя есе китайса, – пронзительно прокричал Херувим, – сама плисла!
– Что это значит, – строго вопросил Сбитнев, – зачем нам китаец?
– В этом-то все и дело, любезнейший Иван Андреевич, – отвечал Аметистов, быстрым движением
освобождая Херувима от пут. – Китаец ведь не просто китаец, это тот самый убийца Гуся, которого вы
так усердно ищете. Он убил его и ограбил, потому что хотел увезти свою любовницу в Шанхай. Мы
его вычислили и доставили прямо к вам. Он уже во всем признался и просит считать это явкой с
повинной.
Иван Андреевич встал со стула и обошел вокруг Херувима. Учитывая небольшие размеры китайца,
времени обход занял совсем немного.
– Так это ты убил Гуся? – спросил Сбитнев недоверчиво.
– Мало-мало убил, – подтвердил тот. – Гусь убил, кулица убил, свинья убил – усех убил.
Иван Андреевич пришел в негодование: при чем тут свинья и курица, когда речь идет об
уголовных преступлениях? Не пытается ли китаец заморочить голову следствию?
– Что вы, у нас все как в аптеке! – Аметистов был даже оскорблен подобными подозрениями в
адрес Херувима. – Китаец честнейший, на всем рынке такого не найдете.
– Зачем же ему самому являться? – не уступал Иван Андреевич.
– Во-первых, нам-то с вами какая разница? – разумно отвечал Аметистов и интимно взял
следователя за лацкан. – Главное, что преступник найден. А почему явился, отчего – кого, скажите,
это волнует? Может, надоело ему бегать и прятаться от правосудия, совесть замучила, вот он и решил
признаться.
Сбитнев с сомнением покачал головой – несмотря на богатый опыт, он в первый раз слышал о
китайской совести. Но Аметистов не уступал: русские, заметил он, только и делают, что о совести
говорят, а результат везде один и тот же.
– Но ладно бы только убийство, но дело-то политическое, – упирался Иван Андреевич. – Там ведь
содержание притона – ни больше, ни меньше. Разврат и падение нравов.
– Я вас умоляю, – говорил Аметистов, прижимая руки к груди, – какая тут может быть политика.
Было бы это дело политическое, разве ЧК его бы вам уступило? Это был художественный салон,
понимаете, салон, а никакой не разврат. Туда музыканты ходили, художники, поэты. Туда Мариенгоф
с Есениным ходили, а какой же разврат может быть при Есенине? Только благолепие и благонравие.
Я вам больше скажу: гости этого салона читали вслух «Капитал» Маркса и избранные статьи
Энгельса, в том числе «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Неужели вы и
классикам готовы разврат приписать? Нет, нет, никак невозможно! Кстати, я не упоминал, что
лечение живота состоит из двух пакетиков противоядия – двух, а не одного? И этот второй пакетик у
нас тоже есть. А без него все обратно вернется.
И Сбитнев, действительно, неожиданно ощутил какое-то знакомое покалывание в животе.
«Да и черт с ним! – малодушно подумал он. – Пельц и графа еще пойди докажи, улики все
косвенные. А китаец сам пришел, сам признался. А признание, как учит нас марксизм, есть царица
доказательств».
Решив так, он мгновенно получил и второй чудодейственный пакетик и, растворив в воде, выпил
его под одобрительные возгласы удивительных гостей – называть их свидетелями почему-то не
поворачивался у него язык. Да и какие, помилуйте, из них свидетели? Где это видано, чтобы
свидетели сами раскрывали преступление и приводили убийцу за шиворот в уголовку?
– Так вы Зою-то Денисовну отпускаете? – сладчайшим голосом осведомился Аметистов.
– Всенепременно, – отвечал Иван Андреевич. – Вот неделя закончится, а в понедельник и отпущу.
И графа тоже.
– О, нет, это слишком долго, – огорчился Аметистов, – нельзя ли побыстрее? Например, прямо
сейчас.
Сбитнев что-то долго прикидывал и считал, и сказал, что отпустить можно не ранее, чем завтра –
нужно еще все бумаги оформить, да и с китайцем разобраться, чтобы не вышло какой путаницы. А то
сейчас он, может быть, признаётся, а завтра передумает.
Аметистов заверил следователя, что китаец ни в коем случае не передумает. Но Сбитнев сказал,
что все равно раньше, чем завтра, никак не выйдет.
– Ну, что ж, завтра – так завтра, – вздохнул Аметистов. – Будем очень, очень ждать.
– Засим – оревуáр![35] – грозно сказал Буренин.
И посетители испарились, словно и не появлялись тут никогда. Впрочем, нет, по зрелому
размышлению следовало признать, что все-таки появлялись. И доказательством тому был сидевший
тут же на стуле грустный китаец.
– Ну что, ходя, – спросил Сбитнев, – будем писать чистосердечное признание?
– Мало-мало будем, – согласился ходя.
Иван Андреевич дал ему стопку бумаги и карандаш – но не тот, ядовитый, через который сам с
утра пострадал, а другой, а тот он выбросил в уборную. Ходя, высунув язык, стал усердно калякать
что-то на листке. Сам же Иван Андреевич сел готовить бумаги для освобождения Пельц и
Обольянинова.
Казалось, все устроилось самым лучшим образом. Однако что-то беспокоило Сбитнева. Было во
всей истории нечто неприятное, некрасивое, нечто ложное, фокусническое. Чем больше глядел
Сбитнев на китайца, тем больше ему все это не нравилось. Что-то, верьте слову, было тут
подозрительное. И он даже догадывался, что именно. Ну какой из этого китайца убийца, скажите на
милость? Ведь по виду чистый ангел, вылитый херувим. Кого он может убить? Ну, разве что
действительно курицу, и не больше. Но за куриц уголовное наказание не предусмотрено, максимум –
выговор по партийной линии. Но китаец этот вряд ли член партии, в Китае ведь, кажется,
коммунистической партии еще нет? Вот тоже странность – революцию сделали раньше нашего, а
компартии нет. Кто же тогда, простите, делал у них революцию? Буржуазные элементы вроде
Керенского? Может, самому в Китай поехать, наверняка там нужны хорошие сыщики…
Но додумать эту крамольную мысль он не успел – в дверь постучали. Сбитнев почему-то подумал,
что это вернулись ходатаи за Зою Пельц, но гости оказались совсем иного рода. Один был высокий,
седовласый, с ясным и пронзительным взглядом, а второй – китаец со зверской рожей. Но второй за
день китаец совершенно не заинтересовал Сбитнева: он, онемев, глядел на седовласого. Спустя пару
секунд следователь все-таки обрел дар речи и заговорил взволнованно:
– Нестор Васильевич, вы ли это?! Вот уж не чаял! Рад, душевно рад. Какими судьбами у нас тут?
Загорский посмотрел на него внимательно: мы знакомы?
– Нет-нет, лично не знакомы, – поспешил откреститься Сбитнев, – но кто же из профессионалов не
помнит Загорского? Вы образец, эталон, вы воплощение сути нашего дела, мы все должны пример с
вас брать. Во всяком случае, все, кто еще остался, – добавил он чуть тише.
На этот раз пришло время оглядываться по сторонам Нестору Васильевичу.
– Я бы просил вас не нарушать мое инкогнито, – сказал он хмуро. – Я, видите ли, не оперная дива
и не стремлюсь к лишней славе.
Еще бы, подумал Сбитнев, сколько ты большевиков да эсеров в свое время отправил в крепость и
на каторгу – страшно сказать. Он и не сказал, просто пригласил и Загорского, и спутника его к себе в
кабинет. Но перед этим заметил интимно:
– Рискуете вы, Нестор Васильевич! Прямо так, без повестки, самому явиться в угро – это надо
великой смелостью обладать.
– Ну, я же не в ЧК пришел, – нахмурился Загорский. – И рисковал я не слишком. Я навел справки и
узнал, что часть людей из старого сыска до сих пор служит в московской уголовке. Для этих людей
имя Маршалка – не пустой звук.
– Ну, у нас не только старая гвардия служит, – возразил Сбитнев. – Могли попасть и на кого-
нибудь из нового набора, на кого-нибудь из этих… революционных матросов, – и Сбитнев брезгливо
покривился.
На это Загорский холодно отвечал в том смысле, что с матросами он вел бы совсем другие
разговоры, а Сбитнев явно матросом не является. Так что поднимать шум не в его интересах.
– Психология, понимаю, – кивнул Иван Андреевич и, указав гостям на стулья, поплотнее закрыл
двери.
* * *
Первое, что увидели Загорский и Ганцзалин, зайдя в кабинет, был корпевший над листочком
Херувим. Он поднял на вошедших голову и вздрогнул. Глаза у него сделались одновременно
жалобные и ненавидящие, и глаз этих он теперь не отрывал от помощника Загорского.
– Хэй Лубин? – удивился Загорский. – Вот уж, действительно, на ловца и зверь бежит.
Сбитнев сделал стойку: они разве знакомы? Загорский уклончиво отвечал, что встречались как-то
и, в свою очередь, поинтересовался, что делает китаец у Ивана Андреевича.
– С повинной пришел, – отвечал Сбитнев. – Признание в убийстве.
– В убийстве? – поднял брови Загорский. – Не по делу ли Гуся, случайно?
Сбитнев отвечал, что именно по нему, а про себя тоскливо подумал, что при новой власти о
служебной тайне остается только мечтать: мир не видел более болтливой публики, чем пришедшие к
власти пролетарии. Не зря на своих собраниях они языками чешут по шесть часов. Но ладно бы
только на собраниях – кто и когда разболтал Загорскому о деле Гуся? Нет, конечно, про Гуся он мог в
газете прочитать, но что китаец связан с Гусем? Откуда?
– Успокойтесь, – сказал Загорский, видя его тревогу, – про Гуся и Херувима мы знаем, потому что
проживаем в известном вам доме Гребенщикова на Никитском бульваре.
– Не может быть, – удивился Иван Андреевич, – тогда мне бы надо вас тоже как свидетелей
допросить.
И засмеялся подобострастно, показывая, что это, само собой, просто шутка. На шутку Загорский
никак не отреагировал, но наклонился над Херувимом и сказал, глядя на него крайне внимательно.
– Так значит, это ты убил Гуся?
– Убил мало-мало, – отвечал Херувим. – Гусь убил, кулица убил, свинья убил – усех убил.
Загорский хмыкнул и спросил у Сбитнева, точно ли он уверен в виновности Херувима.
– Да как не быть уверенным, – загорячился тот, – сам ведь пришел. А ну, любезный, покажи свое
признание.
Иван Андреевич отобрал у Херувима листок и вгляделся в него. Но чем дольше он вглядывался,
тем растеряннее становилась его физиономия. – Что за чертовщина, – наконец сказал он. – Ничего не
понимаю.
Загорскийв свою очередь забрал листок уже у Сбитнева и пробежал его глазами. Потом пожал
плечами.
– Что-то странное. В первый раз вижу такие иероглифы. Немного похоже на головастиковое
письмо, но не оно, конечно. Какие-то пиктограммы.
– Какие пиктограммы, какие иероглифы? – взорвался Иван Андреевич. – Я ему по-русски велел
писать!
На это Нестор Васильевич холодно отвечал в том смысле, что китаец и говорит-то по-русски с
трудом, не то что признания писать. Разумеется, это должны быть китайские иероглифы. Но на
иероглифы это мало похоже.
– Ты что тут накалякал, мерзавец? – накинулся Сбитнев на Херувима. – Как это прикажешь
понимать?
Тут слово взял Ганцзалин, который через плечо хозяина успел разглядеть написанное.
– Это не пиктограммы и не иероглифы, – сказал он сухо. – Это рисунки. Он неграмотный, Херувим.
Читать-писать не умеет, нарисовал. Вот это, – он ткнул пальцем в худого человечка, – сам Херувим.
Вот это он идет в квартиру к Зое Денисовне. Вот его встречает Манюшка. Вот они разговаривают. Вот
Херувим жалуется, вот он кричит, вот угрожает. Вот это Манюшка сбегает от него к хозяйке… Все
понятно.
После такого объяснения, действительно, пляшущие человечки Херувима стали гораздо яснее.
Впрочем, кое-какие вопросы еще оставались.
– А почему ты убил Гуся? – спросил Нестор Васильевич. – Ревновал к Манюшке или из-за денег?
– Левновал мало-мало, – с готовностью отвечал китаец. – Мало-мало сильно левновал, исё деньги
блал.
– То есть убил из-за ревности, а деньги решил взять уже после убийства, – резюмировал Сбитнев.
– А зачем тебе деньги? – спросил Загорский. – У тебя ведь были драгоценности, брильянты…
При этих словах Херувим грустно поник головой.
– Блянты уклали, – отвечал он грустно. – Нет блянтов больсэ. Надо было Манюску Санхай везти,
уклал у Гуся деньги. Усё лавно Гусь мёлтвы был. Я увидел – Гусь мёлтвы, никого нет, ходи к нему,
деньги бели-бели.
– Ничего не понимаю, о каких брильянтах речь? – воскликнул Иван Андреевич, почуяв, что
творится что-то неладное.
Загорский только отмахнулся нетерпеливо.
– Из твоих последних слов, – сказал он, – вытекает, что ты увидел Гуся уже мертвым, то есть после
того, как его кто-то убил.
– Мелтвым увидел, – кивнул Херувим. – Деньги мало-мало бели, усё лавно тепель не нуцзно.
– Так, значит, это не ты его убил? – спросил Загорский, блеснув глазами. – Тогда кто же?
Херувим застыл на месте, побелел, заморгал глазами.
– Хелувим мало-мало убил, – начал он неуверенно. – Гусь убил, кулица убил, свинья убил…
– Тебя заставили, – перебил его Нестор Васильевич, – тебя запугали и заставили прийти с
повинной. И я, кажется, догадываюсь, кто мог это сделать. Аметистов и Буренин, не так ли?
Тут уже настало время побледнеть Сбитневу. Загорский и про Буренина с Аметистовым знал –
дело выходило совсем неважным.
– Усех убил, – упавшим голосом сказал Херувим. Потом повторил упрямо. – Гуся убил.
Нестор Васильевич повернулся к Сбитневу и решительно заявил, что китаец себя оговаривает.
Сбитнев, немного пришедший в себя, заметил, что это пока только его мнение, а нужны
доказательства.
– Будут вам доказательства, – пообещал Загорский и повернулся к ходе. – Покажи, как ты убивал
Гуся. Вот, представь, что это нож.
И он дал Херувиму карандаш, которым тот писал признание. Ходя схватил карандаш и, немного
подумав, с размаху ударил воображаемого Гуся в бок. Сначала неуверенно, потом, войдя в раж, бил
по воздуху все сильнее и сильнее. Загорский отнял карандаш у китайца и повернулся к Сбитневу.
– У вас есть еще вопросы?
– Нет, – сказал тот угрюмо. – У меня нет. Но вы-то как догадались, не понимаю?
– Когда мы вошли, Хэй Лубин писал свое признание. И писал он его левой рукой. А удар был
нанесен справа, об этом и в уголовной хронике говорилось. Гуся ударили справа и всего один раз.
Таким образом, китаец просто жертва хитрой интриги. Скажите, он действительно пришел к вам сам?
Тут Сбитнев совершенно упал духом и вынужден был признаться, что Херувима привели два
проходимца, которые именно так и представились – Аметистов и Буренин.
– Ну, это не настоящий Буренин, – заметил Нестор Васильевич. – Да и Аметистов, скорее всего,
тоже. Значит, они решили выдать китайца за убийцу…
– Вот черт, да зачем же им это?
Загорский пожал плечами и, как о чем-то само собой разумеющемся сказал, что все дело в том,
что Буренин с Аметистовым и есть убийцы.
– Они и убили-с, – заметил он, намекнув то ли на Толстого, то ли на Достоевского, не силен был в
этой беллетристике Сбитнев, ох, не силен. Потом Загорский глянул на Херувима и спросил: – Как же
они тебя убедили себя оговорить?
Секунду Херувим молчал, жалобно вглядываясь в глубокие, внимательные глаза Загорского, потом
не выдержал.
– Аметистофó говолил: ты китайса, – начал он, волнуясь, – говолил, усё лавно поймают. Деньги
блала? Блала. Усе знают, кто деньги блала, тот и убил. Говолил, я леволюционный китайса, пулемета
стлелял, гламоту имел, на суде много не дадут. Усё лавно уклал, от милиция бегать надо, лабота не
моги, кýсай-кýсай цево? А тюльма есе тепло, есе еда, мало-мало полядок бедный китайса.
– Это все? – спросил Нестор Васильевич.
– Да, – отвечал ходя и потупился.
– Врешь, – сказал Загорский, – а врать нехорошо. Впрочем, ты китаец, ты можешь этого и не знать.
Что-то они еще тебе пообещали, что-то такое, от чего ты не смог отказаться.
Секунду он задумчиво разглядывал ходю, потом улыбнулся.
– Они добрались до тебя, отняли драгоценности. А потом обещали часть вернуть – и ты не устоял.
Херувим сокрушенно кивнул.
– Не устоял мало-мало, – пробормотал он.
– Ничего они тебе не вернут, – сказал Загорский. – И в тюрьме тебе будет совсем не так хорошо,
как они говорят. Еще неизвестно, выйдешь ли ты из тюрьмы живым и здоровым. Дадут тебе двадцать
лет на каких-нибудь рудниках… Советскому государству ведь нужна железная руда? – посмотрел он
на Сбитнева.
– Советскому государству все нужно, – буркнул Сбитнев, которому вся эта история нравилась все
меньше и меньше. – Простите великодушно, но я уже второй раз слышу про какие-то драгоценности.
Нельзя ли узнать, что за драгоценности такие и к чему они тут?
Загорский опять отмахнулся: драгоценности к этому делу касательства не имеют.
– Вы лучше скажите, каких услуг они от вас потребовали?
Иван Андреевич обмер: каких, помилуйте, услуг? Да и чего же это они могли потребовать, кто они
такие, чтобы требовать?
– Значит, ничего не потребовали? – сказал Загорский задумчиво. – На них это не похоже.
Сбитнев забормотал, что после того, как ему привели убийцу, он, конечно, собирался закрыть дело
против гражданки Пельц и гражданина Обольянинова и отпустить их на все четыре стороны. Но это,
во-первых, он сделал по своему разумению, во-вторых, теперь, когда подлые происки преступников
раскрыты, никого он никуда не отпустит.
– А вот это напрасно, – перебил его Загорский. – Пельц и граф ни в чем не виноваты. И отпустить
их все равно придется.
Но тут уж Сбитнев взбунтовался и, как сказал бы его начальник, революционный матрос Трепалов,
просто уперся в землю рогом.
– Помилуйте, – сказал, – ваше превосходительство, как же это я могу их отпустить, пока
настоящий убийца не пойман? Никак не могу! Даже разговоры такие вести мне странно. Вы меня
поймите правильно, Нестор Васильевич. Я со всем уважением, но служба есть служба и есть, в конце
концов, должностные обязанности.
Загорский поморщился.
– Во-первых, – сказал он, – не зовите меня превосходительством. Мы с вами заговоров против
советской власти не затеваем, так что чин мой никого тут не волнует и ничего не значит. Во-вторых,
убийц я вам достану, об этом можете не беспокоиться. Не знаю, когда это случится, но рано или
поздно так оно и будет. А, в-третьих, относительно Пельц и графа я на вас давить, конечно, не могу. А
вот Аметистов с Бурениным очень даже могут. И не только могут, но и будут. Так что я бы на вашем
месте предпринял все мыслимые и немыслимые меры предосторожности.
И он, не прощаясь, направился к двери. За ним молча последовал Ганцзалин.
– То есть как это – предосторожности? – блеющим голосом спросил вслед Иван Андреевич. – Вы, я
извиняюсь, угрожать мне изволите?
Загорский обернулся и посмотрел на него очень серьезно.
– Я – не изволю, – сказал он. – А вот они – наверняка.
И вышел вон. Дверь за ними закрылась, и Сбитнев не слышал, как Загорский сказал Ганцзалину:
– Ставлю сто против одного, что Аметистов возьмет его за горло.
– Возьмет, – согласился Ганзалин. – Может даже прирезать.
– Никаких сомнений. А значит, с этой минуты ты будешь постоянно следить за Сбитневым, – велел
Загорский. – А когда Аметистов с Бурениным за ним явятся, тут мы их и прижмем.

[djjaz63]

Глава восьмая
Схватка
Иван Андреевич Сбитнев знал про себя, что он человек не робкого десятка. Не такой, конечно,
отважный, как, например, Конкин, но тоже ничего. На практике это означало, что по-настоящему он
боялся только ЧК. Нет, разумеется, Сбитнев был человек здравый и много чего опасался: увольнения,
служебного расследования, того, что власть большевиков продержится еще хотя бы лет пять; он
побаивался новой войны и мобилизации, хотя по возрасту уже не подлежал, боялся не понравиться
начальству и еще много чего. Всего даже и не перечислишь, чего именно он остерегался – даже не как
сотрудник уголовного розыска, а как обычное физическое лицо. Но по-настоящему, повторяю, боялся
он только одного – Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и
саботажем. И это при том, что высшее начальство у чекистов и у них было одно и то же – героический
нарком Дзержинский. Однако, как гласит чекистская пословица, начальство начальством, а
трибуналы врозь.
А как раз-таки трибуналов и расстрелов Иван Андреевич на дух не переносил. Чекисты своих же
товарищей приговаривали к расстрелу за мелочь, за утаенное во время обыска золотое колечко –
страшно подумать, что они могли сделать с простым муровцем. Поэтому ВЧК он боялся до дрожи в
коленках, до потери сознания. А вот на остальное страха как-то не оставалось – так, небольшие
опасения.
Именно поэтому Сбитнев не то что не прислушался к словам Загорского, но не придал, что ли, им
должного значения. То есть, идя вечером с работы, а утром – на работу, он теперь чуть чаше
оглядывался по сторонам, но это ничего не значило, это вполне могло быть оттого, что у него болела
шея, и он ее так разминал. Да и помилуйте, чего бояться? Он категорически не верил в то, что два
жулика – а Аметистов с Бурениным были именно, что жулики, у него на это глаз был наметанный –
так вот, не верилось, что два жулика решатся убить или как-то иначе испортить жизнь работнику
уголовного розыска, то есть человеку при должности и пистолете.
Поэтому, когда через пару дней зазвонил служебный телефон и знакомый голос Аметистова
ласково осведомился, когда же будет отпущена гражданка Пельц, Сбитнев довольно уверенно
отвечал, что ни Пельц, ни примкнувший к ней Обольянинов в обозримом будущем освобождены не
будут, поскольку убийца так и не найден, а значит, подозрений с них никто не снимал.
– Как, позвольте, не найден? – удивился собеседник. – А китаец Херувим, собственноручно
сознавшийся в убийстве гражданина Гуся с целью его дальнейшего ограбления – это вам не
преступник?
– Гражданин Хэй, как выяснилось в ходе его допроса, не убивал и не мог убить директора треста
тугоплавких металлов Бориса Семеновича Гуся, – официально ответствовал Сбитнев.
– Это вам Загорский накапал? – неожиданно злобно спросила трубка.
Сбитнев опять удивился – откуда Аметистов мог знать про Загорского, но отвечать, разумеется, не
стал, сказал только, что все, касающееся убийства, относится к тайне следствия и по телефону, а тем
паче в личном разговоре, разглашаться не может.
На том конце как-то нехорошо помолчали, после чего бросили трубку. Сбитнев, чрезвычайно
довольный своей решимостью, в свою очередь положил трубку на рычаг. Он придвинул к себе бумаги,
готовясь сладостно погрузиться в изучение нового дела, но тут почувствовал, как будто что-то ему
мешает. Несколько секунд Сбитнев пытался осознать, что же стало поперек его трудового энтузиазма
и наконец понял: в открытую форточку подуло ледяным ветром. Это было весьма странно, потому что
погода на улице стояла очень теплая. Удивляясь таким метаморфозам, он выглянул в окно, и тут же
все разъяснилось – на Москву шла огромная грозовая туча. Зябко ежась, Сбитнев закрыл форточку,
однако теплее не стало – за считанные секунды кабинет совершенно выстудился. Терпеть такую стужу
было решительно невозможно, так что ничего нет удивительного, что Иван Андреевич достал из
нижнего ящика стола заветную фляжку с коньяком, хранимую именно для подобных случаев.
Тут, конечно, могут упрекнуть меня, что я клевещу на доблестных сотрудников МУРа, приписывая
им какие-то фляги и беспробудный алкоголизм. На это я могу сказать только, что все мы люди и кто,
исключая младенцев и беременных, по собственной воле откажется от глоточка коньяку, когда на
улице холод и ненастье? Покажите-ка мне такого человека, и я немедленно вычеркну весь абзац, а
Сбитнев, как и положено советскому служащему, будет безропотно пить настойку чайного гриба, тихо
недоумевая, каким образом может она способствовать согреванию организма.
Другие ревнители чистоты всех и всяческих рядов заявят, конечно, что Сбитнева надо бы
разъяснить, потому что откуда и на какие деньги взялся у него в столе настоящий армянский коньяк?
Уже не похитил ли он его, ограбив для этой цели буфет Совнаркома или другой такой же солидной
организации? Мы уже не говорим о том, что, учитывая фатальный дефицит всего на свете, коньяк в
столе попахивает взяточничеством.
Смею думать, что на все эти неуместные претензии Иван Андреевич вполне мог бы ответить в том
духе, что все это не вашего, дорогие товарищи, собачьего ума дело – на то есть компетентные
инстанции. И если кому-то хочется найти нарушения трудовой дисциплины и саботаж, пусть-ка
лучше поищут среди бывших тайных и статских советников. А то, знаете ли, всплывают неизвестно
откуда брильянты и изумруды, а на резонный вопрос Сбитнева – что все это значит? – отвечают ему,
что брильянты к делу не относятся.
Одним словом, следователь наш отхлебнул-таки немного коньяку, не видя в этом никакой
контрреволюции и тем более – никакого саботажа. Потом отхлебнул еще немного, потом еще и еще.
Вскоре ему стало гораздо теплее, да и тучи на небе как-то развеялись, и хорошая погода почти
вернулась. Почти, но, видимо, не совсем, потому что надвигался уже вечер, а за ним, вероятно, и
ночь.
Впрочем, до наступления ночи было еще далеко. И надо же такому случиться, что как раз перед
концом рабочего дня поступило в МУР сообщение об убийстве. И где вы думаете, оно произошло?
Правильно, в том самом злосчастном доме Гребенщикова, где некоторое время назад уже убили
директора треста тугоплавких металлов Бориса Семеновича Гуся. Странное совпадение, скажу я вам,
очень странное.
Еще более странным показалось Сбитневу, что все оперуполномоченные оказались в разъездах или
на задании, так что ехать пришлось самому Ивану Андреевичу. Ну, что ж, он поедет, он готов, ему не
впервой – особенно если начальство пошлет. Если начальство пошлет, так мы куда угодно пойдем,
тем более хаживали уже, хаживали – и не раз к тому же.
Хлебнув для настроения еще немного коньяку, Сбитнев вышел из кабинета.
Как и следовало ожидать, служебные машины все оказались в разъездах и пришлось ехать на
трамвае – тем более, что было совсем рядом. Трамваев Сбитнев не любил, однако идти пешком не
хотелось, а брать лихача вышло бы слишком накладно.
Иван Андреевич влез в набитый трамвай и безропотно поехал вместе со всей публикой, как какой-
нибудь, черт его возьми, сознательный пролетарий. Трясясь и подскакивая на стыках вместе с
трамваем, Сбитнев горько думал о том, что в трамвае противно пахнет грядущим коммунизмом, но
если всюду ездить на извозчиках, то можно и до конца месяца не дотянуть. Жалованье в угро платят
не так чтобы большое, совсем, между нами говоря, маленькое платят жалованье. Однако дело тут не в
деньгах, которые что ни день, то дешевле становятся, а в пайке, который выдает сыскарям советское
государство. Может, конечно, паек этот и не очень богатый, однако у других и такого нет.
Всю дорогу, пока ехал, не отпускало Ивана Андреевича неприятное ощущение, что за ним следят.
Но кто мог следить за ним в набитом трамвае, когда непонятно, где кончаешься ты и начинается твой
сосед? Впрочем, отчасти он оказался прав, потому что, подъезжая к своей остановке, обнаружил в
кармане ловкую лапку беспризорника. Навык не изменил Ивану Андреевичу – он так защемил
огольцу руку, что тот взвыл не своим голосом. Сочувствующая толпа расступилась, и удалось даже
дать мальчонке чувствительного пинка, после чего тот безропотно спрыгнул с трамвая, очень
довольный, что легко отделался.
Уже подойдя к дому Зои Пельц, Сбитнев спохватился, что не спросил квартиру, в которой
случилось убийство. Впрочем, слух наверняка разошелся среди жильцов, так что на месте
происшествия, скорее всего, уже собралась публика, желающая бесплатных и душераздирающих
зрелищ.
Однако Иван Андреевич ошибся – и в самом доме, и возле него было на удивление тихо и
спокойно. Правда, у знакомого подъезда стоял высокий худой постовой, который тут же и опознал
Сбитнева по каким-то загадочным приметам, известным только милиционерам и их коллегам из ЧК.
Иван Андреевич кивнул постовому, тот приложил руку к форменной фуражке.
– Здравия желаю, товарищ! – сказал он. – Следуйте за мной, покажу вам место преступления.
Официальное «следуйте за мной» несколько покоробило Ивана Андреевича. Прозвучало это, как
будто подозреваемым в преступлении был сам Сбитнев, чего, разумеется, быть не могло, и о чем
милиционер вполне мог догадаться, потому что где же это видано, чтобы подозреваемого
приглашали расследовать совершенное им преступление? Сбитнев попытался заглянуть под
форменную фуражку постового, но она как-то так хитро была надета, что лица совершенно
невозможно было разглядеть – оно утопало в тени козырька, необыкновенно, как показалось Ивану
Андреевичу, длинного и широкого.
К удивлению Сбитнева, направились они вовсе даже не к подъезду. Милиционер обошел дом и
завел его в подвал. Такого подвала Иван Андреевич давненько не видел. Это был не подвал даже, а
какое-то подземелье в духе, может быть, Ивана Грозного или какого-то другого самодержца-
эксплуататора. Падавший через открытую дверь слабый вечерний свет почти ничего не освещал,
кроме неясных очертаний каких-то ящиков, и идти вглубь подвала совершенно не хотелось.
– Темно, как у черта в сумке, – пожаловался Сбитнев. – И света, конечно, тоже нет?
– Свет, товарищ, имеется, – отвечал милиционер и зажег фонарик.
Он повел им из стороны в сторону, и Сбитнев вздрогнул. Фонарь выхватил из тьмы лежащее
лицом вниз тело, из спины которого торчал нож.
«Нервы, нервы», – подумал Иван Андреевич и, превозмогая неприятный холодок в груди, подошел
к трупу и присел над ним. За долгую свою розыскную жизнь Сбитнев немало повидал трупов, и, как
он полагал, привык к лицезрению смерти. Но этот покойник почему-то казался ему особенно
отвратительным, хотя он и лица-то его толком не разглядел. Было во всей фигуре мертвеца, в том,
как он лежал, и даже в торчащем из спины ноже что-то невероятно мерзкое и отталкивающее.
Впрочем, субъективные ощущения не имели тут силы, надо было заниматься делом. И Сбитнев
занялся.
Ну-с, так… На бытовую драку непохоже, скорее всего, напали с целью ограбления.
«Судьба – индейка, жизнь – копейка», – привычно думал Иван Андреевич. Судя по обтрепанному
пиджачку, убитый едва ли был богат. Ну, разве что брильянты где-нибудь прятал – и Сбитнев
вспомнил неясные разговоры о драгоценностях, которые вели Загорский и Херувим. Но здесь, похоже,
драгоценностями и не пахло. Сбитнев осторожно обследовал боковые карманы пиджака – ничего: ни
денег, ни документов. Скорее всего, убийца забрал и то, и другое.
Надо было глянуть еще во внутреннем кармане, и Сбитнев осторожно перевернул тело на правый
бок. Так вышло, что спиной своей он перегородил дорогу фонарю, и лицо убитого скрывалось в тени.
Тем не менее лицо это – темное, скрытое – показалось Сбитневу совершенно мертвым.
Вы скажете, конечно, что это чушь собачья, потому что откуда же у покойника взяться живому
лицу? Это Сбитнев хорошо понимал; как уже говорилось, такого добра он на своем веку повидал
немало. Но именно это лицо, пребывавшее в тени, почему-то виделось ему каким-то особенно
мертвым, даже, если можно так выразиться, мертвым в квадрате.
Опять донеслось ледяное дыхание ветра – только в этот раз шло оно не от двери, а прямо из
подземелья. Сбитнев поежился неизвестно почему – то ли от холода, то ли от нахлынувшего вдруг
ужаса.
– Товарищ, – крикнул он милиционеру, стоявшему шагах в десяти. – Подойди поближе и направь-
ка фонарь на лицо, что ли, а то ничего не видно.
– Подсветить требуется? – вдруг раздался чей-то неприятный бас, и Сбитнев от неожиданности
снова вздрогнул. Сначала ему почудилось, что слова эти сказал милиционер, но он тут же понял, что
голос прозвучал совсем близко. Не успел он как следует похолодеть от ужаса, а в руке у трупа уже
вспыхнула зажигалка и осветила трепещущим огнем безобразное лицо покойника.
Сбитнев содрогнулся: мертвец был не просто жив – он разговаривал и даже корчил глумливые
рожи. Но самое поганое, что мертвая эта физиономия показалась Сбитневу знакомой.
От ужаса Иван Андреевич отпрянул так резко, что уселся прямо на холодный земляной пол.
– Товарищ, – доверительно сказал покойник, приподнимаясь из лежачего положения и оказываясь
с Иваном Андреевичем на одном уровне, – не почешете спину? Что-то между лопаток застряло…
Тут справедливости ради надо заметить, что Сбитнев был опытный и много повидавший человек,
так что в себя он пришел достаточно быстро. – Вот черт, – сказал он ошеломленно, – да ты живой, что
ли?
– Да уж конечно, живой, – неожиданно раздался над его головой глумливый фальцет
милиционера. – Будешь живым, когда в спину нож воткнули. Мертвей мертвого наш клиент, иначе и
быть не может.
– Да где же мертвей, – возмутился Сбитнев. – Видишь, сидит, разговаривает. Живой, слава богу!
Но милиционер с ним почему-то не согласился. – Это все видимость, провокация, – заявил он
авторитетно. – Не попадитесь, товарищ, на удочку мирового империализма с его кровавыми
фокусами. Вот у меня тесть рассказывал, был недавно случай. Помер, стало быть, от белой горячки
его сосед. Родственников никаких, поэтому заместо христианских похорон решили ему
прогрессивные соседи устроить огненное погребение – в опытном порядке, по примеру борющегося
пролетариата Индии. И что вы думаете? В момент, когда его сжигали, он поднялся в гробу и рукою
им помахал. Никто не знал, что и думать, а потом врач знакомый объяснил, что когда тело сжигают,
мышцы от жара сокращаются, и труп как бы само по себе шевелится и даже, бывает, садится. Но все
это объяснимо законами физики и химии, и никакой совершенно мистики тут нет и быть не может.
– Да, но нашего-то никто не сжигал, – возразил Сбитнев.
– Ну, значит, мы и сожжем, – неожиданно сказал милиционер и решительно добавил. – Пойду за
керосинчиком схожу.
После этих диких слов он исчез, словно бы в воздухе растворился. Иван Андреевич же остался
один на один с восставшим трупом. Некоторое время оба сидели молча.
– Интересное дело, – вдруг сказал покойник неприязненно, – по какому-такому полному праву
собираетесь вы меня сжигать? Я, между прочим, даже не член партии…
– В члены и посмертно можно принять, должна быть такая заочная форма, – неожиданно для себя
самого как-то жалобно отвечал Сбитнев.
– Заочно я не согласный, – отвечал покойник, но уже не басом, а совершенно нормальным
голосом.
Тут Сбитнев от страха покрылся гусиной кожей: теперь знакомым ему показалось не только лицо,
но и голос ожившего мертвеца.
– Предупреждаю со всей ответственностью, – продолжал тот, – я просто так не дамся. Покуда я
живой, сжигать себя не позволю. А если меня добить захотят, я кое-кого с собой на тот свет утащу…
Согласный ли ты, товарищ, помереть без покаяния прямо тут, не отходя от кассы?
Иван Андреевич, продолжая сидеть на холодном каменном полу, немного отодвинулся назад и
сказал, что в таких крайних мерах совершенно нет необходимости. Лично он, Иван Андреевич, здесь
именно затем, чтобы всех спасти и при этом никого не убить.
– А вы, гражданин, не много ли на себя берете? – вдруг раздался рядом наглый фальцет. – Всех
спасти! Тоже мне, Иисус Христос нашелся.
Сбитнев повернул голову и обмер. Прямо над ним качалось узкая бандитская – именно так,
бандитская, а вовсе не жульническая – рожа Аметистова. Он уже снял милицейскую фуражку, и
физиономию его ярко освещал фонарь, который он для пущего ужаса направил прямо на себя самого.
– А вот мы его сейчас подвесим за причинное место – будет знать, как совать нос не в свое дело, –
восставший покойник неожиданно возник рядом с Аметистовым. Тут стало видно, что это не кто
иной, как большевик и пианист Буренин, точнее, тот, кто себя за него выдавал.
– Товарищи… – начал было Иван Андреевич, но сообразил, что высокое это звание не очень-то
подходит двум проходимцам, и поправился, – граждане, в чем дело? Что за глупые шутки?
– Какие там шутки, – хмуро сказал Буренин, – дело крайне серьезное.
– Именно, – подтвердил Аметистов и вдруг взял Сбитнева за грудки и легко поднял в воздух.
Ивану Андреевичу показалось, что не человек его в воздух поднял, а какая-то ужасно сильная
механическая лебедка. И вот тут, вися между небом и землей, Сбитнев неожиданно разглядел, что
глаза у Аметистова страшные и жестокие, как могильная яма. В следующую секунду тот поставил его
на землю, сдавил рукою горло и распластал по стене.
Сбитнев судорожно потянулся к внутреннему карману, где лежал у него табельный револьвер, но
Буренин ловко перехватил его руку и вывернул так, что в глазах сделалось темно.
– Сопротивляется, тварь, – наябедничал Буренин, – сразу видно старого контрреволюционера. –
Ничего, – отвечал Аметистов, – сломили мы колчаковскую гидру, сломим и муровскую.
Сказав так, он вдруг очень сильно ударил Сбитнева головой о стену. Если раньше в глазах у Ивана
Андреевича всего-навсего потемнело, то теперь наоборот – из глаз посыпались искры, но ничего,
впрочем, не осветили. Сбитнев жалобно застонал, однако страдания его не вызвали у мучителей
никакого сочувствия.
– Ты почему не выпустил Зойку, гад? – сверкнув неизвестно откуда взявшейся золотой фиксой,
прошипел Аметистов.
– Они жизнью своей не дорожат, – отвечал за Сбитнева Буренин. – Они хотят, чтобы им голову
открутили и играли ей в английский ножной мяч. – Ты правда этого хочешь? – спросил Аметистов.
– Нет, – жалобно пискнул Сбитнев, голова которого теперь болела почти так же сильно, как пару
дней назад – живот.
– Так почему же ты не сделал того, что обещал?
– Мне не дали, – пролепетал Иван Андреевич. – Но я сделаю, обязательно их выпущу.
Несколько секунд оба негодяя пристально его разглядывали.
– Как думаешь, выпустит? – спросил Аметистов у Буренина.
– Ни синь порох, – отвечал тот и, видимо, решив, что первая фраза оказалась недостаточной
ясной, добавил, – ни в жизнь.
– Почему? – удивился Аметистов.
– А потому что мы его сейчас распилим на мелкие кусочки и сожжем на керосинке.
Сбитнев завыл от ужаса, и тут же снова был ударен о стену головой. Видимо, приходилось
прощаться с жизнью – его враги не шутя собирались исполнить свое обещание. Неизвестно, что
произошло бы дальше – то есть наоборот, очень даже известно, – но тут от входа прогремел чей-то
уверенный голос:
– Ни с места! Оружие на пол! Вы окружены! Одно движение – и будем стрелять…
Аметистов выпустил Сбитнева из рук, так что тот мешком повалился на пол, и, не оборачиваясь на
голос, спросил у Буренина:
– А кто это по нашу душу пришел?
– А это его превосходительство Нестор Васильевич Загорский пришли и его верный Газолин, – не
моргнув глазом, отвечал Буренин.
– И что же нам прикажешь делать теперь? – спросил Аметистов.
– По видимости, сдаться, другого выхода не вижу… – вздохнул Буренин.
Несмотря на правильные, в общем, слова, общий тон разговора был настолько издевательский, что
Загорский снова крикнул:
– Повторяю еще раз – бросить оружие и лечь на пол!
Аметистов и Буренин обменялись печальным взглядом.
– С другой стороны, – вдруг сказал Аметистов, – почему это мы должны сдаваться? Их двое и нас
двое. У них пистолеты и у нас пистолеты. Шансы, кажется, равны. Вот только, как известно,
Загорский свой пистолет не заряжает. Газолин же – косоглазый азиат и вряд ли попадет даже в
корову на учебном стенде. А значит…
С той стороны, откуда доносился решительный голос, грянул выстрел – разъяренный Ганцзалин не
стерпел сомнительных шуток в свой адрес. Однако за мгновение до того, как пуля ударила в стену,
Буренин и Аметистов рухнули на пол и раскатились в разные стороны, стараясь попасть под укрытие
многочисленных ящиков.
То, что происходило в дальнейшем, не поддается никакому описанию, и сравнить это можно,
пожалуй, разве что с цирковым представлением – да и то вряд ли.
На короткое время Сбитневу почудилось, что он попал в преисподнюю. Пистолетные выстрелы,
оглушительный грохот переворачиваемых ящиков, тени, мечущиеся с чудовищной скоростью и явно
нарушающие законы физики. Так, в слабом свете упавшего фонаря Иван Андреевич вдруг увидел, как
кто-то из стрелков взбежал на стену, продолжая палить из пистолета, пробежал по ней несколько
шагов, перепрыгнул на другую и только после этого вернулся на землю. Сами посудите, мог ли живой
человек вытворять что-то подобное?
Что же до остального, то мы можем только порадоваться, что света в подвале почти не было.
Таким образом, Сбитнев не мог толком разглядеть, что происходит вокруг него, и, вероятно, только
благодаря этому сохранил рассудок.
Довольно скоро, впрочем, стрельба прекратилась – видимо, у воюющих кончились патроны. Кто-то
щелкнул зажигалкой, и пламя ее озарило четыре настороженных хмурых физиономии – не считая
Сбитнева, который сидел, зажмурившись от страха.
– Впечатляюще, – наконец выговорил Аметистов.
– Позвольте вернуть вам этот комплимент, – отвечал ему Загорский.
– Нет, в самом деле, – пожаловался Буренин, – ни разу в жизни не промахивался, а нынче
промахнулся целых шесть раз.
– И я, – кивнул Аметистов, – всё в молоко.
Загорский посмотрел на него, прищурясь.
– Полагаю, нет необходимости говорить, что мы с моим помощником тоже довольно меткие
стрелки. Однако и у нас патроны кончились. Желаете продолжить бой врукопашную?
Аметистов смерил собеседника взглядом.
– Да нет, пожалуй, – сказал он задумчиво. – Пожалуй, не стоит. Мы и так узнали достаточно. – А
вот я этого о себе сказать не могу, – отвечал Нестор Васильевич. – Не будете ли вы любезны хотя бы
намекнуть, с кем мы имеем дело?
Аметистов усмехнулся и заметил, что это совершено невозможно.
– Категорически, – подтвердил Буренин.
Загорский поднял брови и сказал, что в таком случае ему остается только гадать.
– Пардон, вы прямо сейчас гадать собираетесь? – обеспокоился Аметистов.
– Почему бы и нет?
– В таком случае… – Аметистов подошел к сидящему на полу Сбитневу и слегка ударил его ногой
в скулу. Тот потерял сознание и повалился, как подрубленный. Загорский поднял брови, Газолин
осклабился.
– А вот теперь – прошу, – сказал Аметистов чрезвычайно любезно.
Загорский как ни в чем не бывало повел нить своих рассуждений. Поначалу он полагал, что имеет
дело с обычными аферистами. Однако убийство Гуся несколько поколебало его уверенность.
Сегодняшний же бой показал, что сомневался он не зря. Такой подготовки не может быть даже у
самых отчаянных уголовников. Но это не все. Духи, которые ему любезно подарил Аметистов –
настоящие, не подделка, к тому же явная новинка, во всяком случае, он о них еще не слышал. Достать
такие в России – задача не из легких, а если это и удастся, вряд ли их будут так просто раздавать
налево и направо. Из этого можно сделать вывод, что Аметистов действительно был в Париже.
Вопрос: кто может так легко и непринужденно пересекать границу России? Только торгпреды,
дипломаты и их младшие братья – разведчики. На российского дипломата или торгпреда его визави
не очень похож, а вот на разведчика…
– Я дворянин, – оскорбился Аметистов, – и на Советы работать не стану.
– А я и не говорил, что вы советский разведчик, – любезно улыбнулся Нестор Васильевич.
– Ах вот оно что… – протянул кузен. – Так вы что же, думаете, я лягушатник?
– Ни в коем случае, – учтиво отвечал Загорский, – французский у вас ужасный. Однако в этом
французском я уловил некоторые знакомые интонации и знакомую манеру произносить звуки. Из
чего заключил, что вам гораздо привычнее говорить… по-немецки.
Он сделал паузу и посмотрел на Аметистова. Тот глядел на него с непроницаемым лицом.
Загорский невозмутимо продолжал.
– Я не утверждаю, – сказал он, – что вы немец. Вы, вероятнее всего, русский человек – в конце
концов, откуда-то вас ведь знает Пельц. Да и вашу восхитительную манеру разговаривать не смог бы
подделать ни один иностранец. Нет, вы русский – во всяком случае, по месту рождения. Но,
возможно, вы из числа немецких поселенцев, ведь фамилия вашей кузины – Пельц – скорее всего,
происходит от немецкого Пельтцер. После революции вы, вероятно, вынуждены были покинуть
Россию и вернулись на родину предков. Жизнь на чужбине в такое время очень нелегка – особенно,
если у человека нет достаточных средств. Люди устраиваются по-разному и ищут разных
покровителей. В общем, если говорить коротко, я полагаю, что вы – агент абвера.
Аметистов только руками развел: помилуйте, люди добрые, что за поклеп?
– Я, вы знаете, провел небольшое расследование, – продолжал Загорский, – и установил, что Гусь
был близким знакомым инженера Кажинского. Широкая публика ничего о нем не знает, но вам, я
думаю, не нужно объяснять, что такое мозговое радио.
Свет от фонаря, подобранного Ганцзалином, отразился в глазах Аметистова, и они блеснули
желтым волчьим огнем.
– Я встретился с Кажинским, и он сообщил мне, что покойный Гусь предлагал ему продать патент
на свое изобретение некоему надежному человеку. У меня есть все основания полагать, что этим
человеком были именно вы. Вероятно, под это дело Гусь назанимал у вас кучу денег, растратил их, а
Кажинский неожиданно заартачился и не стал продавать свое изобретение. Вы надавили на Гуся и
пригрозили ему. И все было бы ничего, если бы не Алла Вадимовна. Ее публичный разрыв с Гусем
вывел того из себя, он взбесился и пригрозил выдать вас ВЧК, если вы не оставите его в покое.
Результат – Гусь мертв, а Кажинский теперь будет работать над своим изобретением под теплым
присмотром чекистов.
Загорский опять помолчал, словно ожидая реакции Аметистова, но, не дождавшись, продолжил.
– Конечно, если бы мы встретились лет пять назад, я бы без раздумий отдал вас в руки русской
контрразведки, тем более, что у меня там были хорошие знакомства. Но сейчас, к сожалению, не
шестнадцатый год, а тысяча девятьсот двадцать первый. Российской империи больше нет и, боюсь,
никогда не будет. Мы с вами стоим на земле, с которой меня теперь ничего не связывает. Более того,
я прилагал некоторые усилия к тому, чтобы власть большевиков прекратила свое существование. Как
видите, мне это не удалось. Во всяком случае, пока. Поэтому я не буду вас никуда сдавать, ВЧК
обойдется и без вас. Тем более, что у меня нет уверенности, что вы не двойной агент. В этом случае
пострадавшей стороной, скорее всего, окажусь я сам.
И он умолк. Аметистов улыбнулся необыкновенно широко и сказал:
– Милостивый государь! Мне чрезвычайно приятно слышать то, что вы тут обо мне наговорили,
но, право же, я не заслужил таких фантазий. Если вы подозреваете меня только из-за моей ловкости,
то скажу, что тогда и я должен подозревать вас, потому что вы не менее ловки. Таким образом, мы
будем подозревать друг друга, а дело будет стоять на месте. Поэтому я предлагаю считать этот
разговор как бы не состоявшимся.
Загорский отвечал, что он согласен и не желает вмешиваться в историю с убийством Гуся. Однако
у него есть одно пожелание, а именно: он хочет, чтобы Сбитнев отпустил Пельц. Собственно, за
расследование он взялся только ради Зои Денисовны, потому что… тут Загорский на миг замялся…
потому что обещал это одному близкому ей человеку.
– Самому себе, что ли, вы это обещали? – ухмыльнулся Буренин. – Или и господину Булгакову
заодно?
– Это нас не касается, – остановил его Аметистов, – это детали. Гораздо важнее, что и наше самое
жгучее желание – чтобы моя кузина и граф вышли на свободу.
– Вот как? – удивился Загорский. – А я почему-то полагал, что вы убили Гуся, чтобы устроить
ловушку для Зои Денисовны.
– Ничего подобного, – оскорбленно заявил Буренин. – мы спасти ее хотим. Ради этого и привели в
уголовку Херувима. И если позволите, мы заставим господина следователя выпустить Зою из камеры.
И он мрачно поглядел на лежавшего без памяти Сбитнева.
– Нет, не позволю, – неожиданно отвечал Загорский.
Буренин и Аметистов воззрились на него с изумлением.
– Настоящего убийцу господину следователю вы предоставить не можете – и мы все знаем, почему.
Но, не получив настоящего убийцы, он Зою не отпустит. Вы, конечно, будете его уговаривать, вы
будете очень убедительны, но только попусту отобьете кулаки. Он опять наобещает вам с три короба,
но ничего не сделает, потому что чекистов он боится гораздо больше, чем вас. Поэтому, как только вы
отпустите Ивана Андреевича, он побежит к начальству и обо всем доложит. После этого за вами
начнет охоту вся московская уголовка, а, может быть, даже и ВЧК. Думаю, такая перспектива вас
совершенно не прельщает.
Он умолк. Аметистов и Буренин смотрели растерянно, Ганцзалин выглядел совершенно
безмятежным.
– Так что же делать? – наконец выговорил Аметистов. – Как вытащить Зою?
– Есть у меня один план, – после небольшой паузы отвечал Нестор Васильевич. – План этот крайне
рискованный и опасный, но, боюсь, другого способа у нас нет…

[djjaz63]

Глава девятая
Царица бала
Гол как сокóл вернулся я в Москву в сентябре 1921 года. Да что там сокóл – как лысый орел, как
ощипанный цыпленок, как мексиканская собака ксоло был я гол и неимущ. Из всей возможной
шерсти у меня имелся только сильно потрепанный костюм когда-то бежевого цвета и совсем немного
денег в кармане – миллион или около того совзнаками. Это были все мои сбережения, которых при
крайней экономии должно было хватить дней на пять.
Больше трех лет метался я как угорелый по просторам бывшей Российской империи, участвовал –
не по своей воле – в военных действиях и был даже контужен, вследствие чего приобрел привычку к
непроизвольным гримасам и телодвижениям, о каковых гримасах, кажется, уже имел удовольствие
писать. Впрочем, благодаря методам, которые указал мне Загорский, от гримас этих я практически
вылечился. Правда, подозревал у себя наличие других, более серьезных недугов, о которых говорить
тут не буду, чтобы не портить себе настроение.
Жена моя Тася приехала в Москву отдельно от меня и дней на двадцать раньше. Жила она в
Тихомировском общежитии, в одной комнате с уборщицей Анисьей. На ночь общежитие закрывали, и
доступа туда в это время не было никакого. Я же, как назло, въехал в Москву поздним вечером и
никак не мог воссоединиться с женой после долгих месяцев разлуки. Тем более, что в тот момент я и
не знал точно, где именно она живет, только предполагал. К тому времени Тася уже отчаялась меня
увидеть, думая, что из Батума я уехал за границу. Но я, как легко видеть, не уехал, хотя и очень
хотел.
Как уже говорилось, общежитие оказалось закрыто, а мне надо было где-то ночевать. Чуть ранее
до меня дошли слухи, что с Пельц сняли все обвинения и с богом отпустили домой. Поэтому я с
чистой совестью отправился к Зое, надеясь, что меня там, по крайней мере, не окончательно забыли.
Поднявшись на верхний этаж, я позвонил в дверь условленным звонком. Мне почему-то не ответили.
Рассудив, что за три с лишним года многое могло поменяться, я стал названивать в дверь на разные
лады, в том числе даже и сигналом «СОС» – три коротких, три длинных, три коротких. Однако мне
так никто и не ответил, за дверью царила мертвая тишина.
Я решил спуститься вниз, к Загорскому, но в последний момент передумал. Мало того, что я
обременил его своей просьбой, мало того, что именно он, по-видимости, отбил Зою из цепких лап
советской власти, но теперь еще я буду узнавать у него, почему квартира Пельц вечером пустует. Нет,
это было совершенно невозможно.
Я пошел куда глаза глядят и, кажется, нашел в ту ночь ночлег у каких-то полузнакомых людей.
Впрочем, нет, какие там люди! Просто я помог одной курсистке-медичке подтащить мешок с мукой,
она сказала: оставайтесь, куда же вы посреди ночи? После недолгих размышлений я остался. Вы
спросите, конечно, почему я не пошел к Покровскому? На это я отвечу просто: не знаю. Кажется, я
даже пошел, но его не было дома. Положительно, это была удивительная ночь – к кому бы я ни
пришел, никого не оказывалось на месте.
Тасю я, в конце концов, отыскал, и даже несколько дней мы смогли ночевать вместе в общежитии,
в комнате уборщицы Анисьи. Это дало нам возможность хотя бы немного оглядеться, и, как только
кончился мой миллион, я отправился устраиваться на службу. Стоит ли говорить, что в Москве никто
не ждал бывшего врача и начинающего литератора с распростертыми объятиями. Конечно, я не
рассчитывал устроиться в Совнаркоме комиссаром продовольствия, но надеялся получить хотя бы
работу дворника или истопника. К моему удивлению оказалось, что все подобные места уже заняты
разными проходимцами, так что приличному человеку приходилось довольствоваться, чем бог на
душу положит.
У меня имелось удостоверение Владикавказского подотдела искусств, где я некоторое время
служил. Я подумал, что неплохо было бы устроиться в какое-нибудь родственное заведение. Такое
заведение я отыскал очень скоро, располагалось оно на Сретенке, в здании акционерного общества
«Россия». Ирония судьбы, подумал я тогда, России нет уже четыре года, а здание до сих пор стоит.
Впрочем, я был не вполне прав. Какая-никакая Россия все еще существовала, правда, называлась она
Советской. Но между тем, что было, и тем, что стало, разница оказалась как между государем и
милостивым государем.
Итак, я зашел в шестой подъезд, нашел Лито, или, говоря по-русски – Литературный отдел
Главполитпросвета Наркомпроса (впрочем, как видим, по-русски все равно не вышло, вышло по-
большевистски). Я ждал, что тут меня встретят Горький и Брюсов с Белым. Гумилёва не ждал – он
петербуржец, да к тому же его еще летом расстреляли. Тогда же прошел слух, что умерла и Ахматова
– как бы за компанию, от горя, хотя к тому времени они уже не были женаты. Но все это глупость,
конечно: Ахматова еще всех нас переживет, не говоря уже о ее стихах. Хотя, если откровенно, стихов я
не люблю. Исключая, разумеется, Пушкина, ну, может, еще пары человек. Но Пушкин – это не просто
стихи, Пушкин – это… Но, однако, что я вам рассказываю, вы знаете все не хуже меня.
Таким образом, в московском Лито ждал я Горького и других знаменитостей, а попал на
совершенно неизвестных людей, которые, кажется, во всей этой большевистской бюрократии
разбирались еще хуже меня. Видимо, я показался им грамотным человеком, потому что меня не
только взяли на службу, но даже назначили секретарем Лито.
* * *
В первый же день дали мне фунтов пять гороху, сказали, что это четверть пайка. Я понял, что с
голоду не умру и от радости развил бурную деятельность. Нам стали приходить письма, удалось
выбить машину и даже ведомость на жалованье. Коллеги сказали про меня, что я деловой парняга и
мне надо бы выписать академический паек. Но я уже был доволен и тем, что имею. У меня есть
должность, паек, а повезет – будет и жалованье.
В Лито мы занимались вещами, мало связанными с литературой. Так, например, писали лозунги
для Помгола[36] и делали много другой ерунды, однако Лито, в котором до моего появления
работало всего два человека, вдруг ожило. Вскорости у нас был полный штат. Да почему и не быть?
Дают паек – раз. Платят жалованье – два. Работаешь в теплом (сравнительно) доме, а не на улице –
три. Так что штат полный, все восемнадцать человек.
Но самое главное – дали мне комнату для жилья. Свою, собственную, куда я тут же заселился с
женой. Впрочем, дома хоть шаром покати: ни простынь, ни книг – ни-че-го. Но не страшно, все будет
в свое время. С комнатой и жалованьем ничего не страшно. Может быть, даже не нужно будет
набиваться к знакомым на обед.
В Лито я начал писать фельетоны. Первый немедленно забраковали, зато второй одобрили и
выдали сто рублей (пять фунтов пшеничной муки). С известными литераторами я тоже познакомился:
они читали свои новые вещи в Доме Герцена на Тверском бульваре. Если говорить о знаменитостях,
скажу, что наиболее смутное ощущение на меня произвел Андрей Белый – как, впрочем, и его стихи.
Так или иначе, радость моя была недолгой – Лито сократили. А на пороге стоял декабрь, и надо
было как-то пережить зиму, которую, честно говоря, пережить я не надеялся.
В полном отчаянии я решил отправиться к Зое. Тасе, естественно, ничего не сказал, да и странно
было бы говорить жене, что идешь к бывшей любовнице. Впрочем, среди большевиков с их теорией
обобществления жен такое вполне было возможно. Не зря ходил анекдот о том, как Ленин подучивает
народных комиссаров: «Жене говорите, что идете к любовнице, любовнице – что идете к жене, а сами
в библиотеку – и работать, работать, работать!»
Но я-то не был ни Лениным, ни, прости Господи, большевиком. Поэтому сказал Тасе, что иду на
очередной литературный вечер, а сам отправился по известному адресу. С трепетом я поднялся по
знакомой лестнице и позвонил в дверь нестерпимо долгим звонком.
«Открой, умоляю, открой», – молил я про себя.
И мольбы мои были услышаны: совершенно неожиданно дверь распахнулась. Это меня почему-то
ошеломило, но еще больше потрясло меня открывшееся зрелище. Передо мной стояла горничная Зои,
Манюшка, в совершенно диком наряде. Несмотря на вечерний час, одета она была только в розовую,
очень короткую ночную рубашку и белые шелковые чулки.
– Прошу прощения, – изумился я, – вы уже спите?
– Заходите, – как-то очень по-свойски махнула она рукой.
Чувствуя себя крайне неудобно, я все-таки переступил порог. Откашлялся и спросил, где же Зоя
Денисовна?
– А она уже на балу, – отвечала горничная, – я вот тоже одеваюсь.
Я подумал было, что она скорее раздевается, чем одевается, на что барышня кокетливо заметила,
что все хорошие балы так проходят, и никто не ходит туда в водолазном костюме.
– А вы сами разве не на бал пришли? – полюбопытствовала Манюшка.
Я сказал, что о бале мне ничего не известно, а пришел я повидать Зою Денисовну после долгой
разлуки.
– Ах, понятно, – проговорила она со странным смешком, – но вы имейте в виду, что у нее теперь
муж есть, между прочим, бывший граф.
– Мне это безразлично, – отвечал я подчеркнуто равнодушно, хотя, конечно, это мне не было
безразлично, и раскаленная игла кольнула меня в сердце, заставив мучительно вздрогнуть.
– Тогда вот что, – сказала она, решительно оглядев меня с ног до головы, – вам надо одеться
поприличнее.
Это меня удивило: совсем недавно на жалованье от Лито я купил новую рубашку и почти новые,
то есть без дыр, штаны и считал, что одет я не просто прилично, а прямо-таки празднично.
Тем не менее, Манюшка вынесла мне смокинг и помогла переодеться. Признаюсь, я чувствовал
себя несколько неудобно. Поставьте себя на мое место: почти обнаженная девушка помогает вам
облачиться в выходной костюм. Сама же Манюшка, однако, щебетала и порхала вокруг меня
совершенно свободно.
– Ну вот, пожалуй, что так, – сказала она наконец, поправив на мне галстук-бабочку. – Так, я
думаю, можно идти на бал.
Я посмотрел в зеркало. То, что я там увидел, неожиданно мне понравилось. На меня хмуро глядел
нестарый еще человек с несколько измученным, но интересным лицом. Несмотря на некоторую
утрированность черт, от лица этого веяло неожиданной утонченностью.
– Да, – согласилась Манюшка, – в таком виде и к английской королеве на прием попасть не
стыдно.
Я не возражал, хотя и заметил вскользь, что английская королева Виктория давно уже почила в
бозе, так что к ней я все равно ни в коем случае не попаду.
– Как знать, – загадочно отвечала Манюшка, – как знать.
Я говорил уже, что Манюшка, барышня хоть и симпатичная, была все же не в моем вкусе. Однако
сегодня от нее исходило какое-то нестерпимое очарование – вполне понятное, когда девушка стоит
перед тобой неглиже и стреляет карими глазками.
Невольно в голову мне закралась не вполне приличная мысль: если бы я захотел чуть более
близкого знакомства, как на это посмотрела бы сама Манюшка? И тут же по глазам ее и по всему
виду понял, что посмотрела бы вполне благожелательно – и более того, кажется, она и сама была ко
мне вполне благорасположена. Но тут перед лицом моим вдруг возникло грустное лицо Зои, какой я
видел ее, когда она провожала меня домой три года назад. Я вздрогнул и отогнал беззаконные чары.
Я пришел сюда к Зое, и, что бы там ни было, другие женщины меня не интересуют. Во всяком случае,
сегодня.
Я откашлялся. Вспыхнувшие было глаза Манюшки медленно и разочарованно угасали.
– Где же будет бал? – спросил я. – Неужели прямо тут? Но тогда где гости, где сама Зоя
Денисовна?
Оказалось, что бал будет в отдельном помещении, совсем рядом.
– Это в подвале, – сказала Манюшка, – хотя это не совсем подвал. Господин Аметистов называет
его пятым измерением. Там такое делается… словом, сами все увидите.
И она в двух словах объяснила мне, как добраться до подвала.
Искомое пятое измерение находилось совсем рядом. Обойдя дом, я неожиданно для себя увидел
кузена Зои Аметистова, который топтался возле стены и курил, как гимназист, в рукав. Но боже мой,
что это был за Аметистов!
Куда-то исчезли несуразные клетчатые штаны, дурацкая визитка, начищенные штиблеты и
замызганное пенсне. Аметистов был одет во фрачную пару и белоснежную сорочку, волосы его были
уложены на пробор, не было дурацких усов под носом – словом, это был весьма респектабельный
господин. Впрочем, замашек своих он, кажется, не изменил совершенно.
Увидев меня, Аметистов необыкновенно обрадовался.
– Наконец-то, – закричал он на всю улицу, – а то мы вас ждем, ждем, а вы все не идете!
Это меня несколько удивило: еще пару часов назад я сам не знал, что отправлюсь к Зое. Я
осторожно осведомился, точно ли ждут меня, или, может быть, произошла некоторая путаница и речь
идет о лице, так сказать, более значительном?
– Ни в коем случае, – восторженно отвечал кузен, – именно вас мы ждем, и только вас! Потому что
сами посудите, какой же может быть бал без вашего участия? Это, простите великодушно, не бал
никакой будет, а просто плевок в морду! Скажу по секрету, ждали только вас. Но вы пришли,
свершилось, и можно, наконец, начинать.
Он юркнул, как мне показалось, прямо в стену, потом оттуда высунулась его рука и буквально
втащила меня внутрь.
Яркий электрический свет ослепил меня после темной улицы, гром оркестра оглушил. Спустя
несколько секунд, немного опомнившись, я обнаружил себя стоящим на красной ковровой дорожке,
уходящей, как мне показалось, за горизонт. Оркестр на мгновение умолк, свет стал мягче.
– Мсье-дам, – необыкновенно громко и при этом как-то торжественно провозгласил Аметистов, –
позвольте представить вам нашего гостя, блистательного молодого писателя Михаила Афанасьевича
Булгакова!
Оркестр грянул туш, стоящие вдоль дорожки господа и дамы в вечерних платьях зааплодировали.
Аметистов стал быстро кланяться на обе стороны. Не зная, как себя вести, совершенно
ошеломленный, я тоже неловко поклонился и прижал руку к сердцу. Со стороны, наверное, это
выглядело ужасно глупо. Но кузен Зоин чувствовал себя среди этого сумасшедшего дома, как рыба в
воде. – Но ведь это жульничество, – тихо сказал я Аметистову. – Какой я писатель, я совсем недавно
начал заниматься беллетристикой.
– О, позвольте не согласиться: вы прекрасный писатель, необыкновенный, и очень скоро все об
этом узнают, – так же тихо отвечал Аметистов. – Вы напишете книги, которые будет читать весь мир,
вы станете знамениты!
– Как Максим Горький? – спросил я, хотя и понимал, что все это только льстивые слова, ничем не
заслуженные комплименты – но сердце мое все равно сладко замерло.
– Горький? Какой еще Горький?! – Брезгливая гримаса отразилась на лице Аметистова. – «Глупый
пингвин робко прячет что-то жирное в утесах?» Но, простите, это не проза и не поэзия даже, это
какая-то фисгармония!
Я успел только подумать, что мне бы написать такую фисгармонию. И пусть, пусть фисгармония –
но ведь ее читает и восхищается ею не только вся Россия, но и весь мир.
– И вас будут читать, и вами будут восхищаться, поверьте старому литературоведу, – говорил
Аметистов, а сам уже вел меня по дорожке дальше, дальше, вглубь зала. – Вы будете великим русским
писателем, встанете в один ряд с такими титанами, как Гоголь, Толстой, Чехов. Хотя, воля ваша, но
эти вот заунывные чеховские комедии мне совершенно не по нутру. Вот послушайте.
Тут старый литературовед скривился и необыкновенно противным голосом, видимо, изображая
какого-то неизвестного мне актера, заявил:
– «Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше прошлое,
покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только необычайным, непрерывным
трудом!» Тьфу!
Плюнул он с таким жаром, что даже, кажется, попал в какого-то солидного господина, который,
проходя мимо, смерил его возмущенным взглядом. Аметистов, однако, не обратил на это никакого
внимания, а продолжал.
– Нет-нет, верьте слову, это никуда не годится. Прав был граф Толстой: уж на что плохо Шекспир
писал пьесы, а Чехов – еще хуже. Но зато проза! Боже мой, какая у него проза – пальчики оближешь.
Что ни мысль, то перл, как будто только реквизированный со дна морского. Вот, например, это…
Он закатил глаза, как бы вспоминая, потом вдруг рявкнул:
– «Не стоит мешать людям сходить с ума»! – и, сияя, поглядел на меня. – Каково? А?! Или вот еще
такое. «Тогда человек станет лучше, когда вы покажете ему, каков он есть…» То есть не надо льстить
человеку, прямо в лицо говорите ему, какое он, прошу прощения, дерьмо. Вот тогда и настанет
всеобщий парадиз и благорастворение воздухов. А коммунизм, да простит меня мой друг Буренин,
коммунизм – это все ерунда, чушь заморская. Да и придуман он, вы меня извините, но из песни слова
не выкинешь, придуман двумя немцами – Карлом и Марксом. Говорят, состоял при них еще какой-то
Фридрих. Но в это поверить я никак не могу, поскольку Фридрих – и не один даже, а оба, – был
кайзером Германии и никогда бы не стал городить огород про прибавочную стоимость и
эксплуатацию человека человеком.
Пока он разглагольствовал, мы шли все дальше и дальше по подземелью. Впрочем, подземельем,
очевидно, оно могло считаться раньше. Теперь это был ярко освещенный дворцовый зал
необыкновенных
размеров,
в
котором
происходило
нечто
невообразимое.
Помимо
уже
упоминавшихся дам и господ, которые прохаживались туда и сюда, здесь началось настоящее
цирковое представление.
– Но без львов и тигров, – уточнил Аметистов, – зачем нам это, львы ведь могут кого-нибудь и
покусать.
Но и без львов тут было на что посмотреть. Факиры изрыгали изо рта огонь, жонглеры
подбрасывали в воздух и ловили фарфоровые чайные сервизы, шпагоглотатели пожирали целые
арсеналы холодного оружия, коверные корчили уморительные рожи и пускали из глаз такие струи,
как будто за спиной у них пряталась целая пожарная команда. Акробаты крутили беспрерывные
сальто, юные гимнастки поднимались на тросах под потолок. Среди них я вдруг явственно увидел
Манюшку, которая гнулась, как гуттаперчевая. На ней уже не было ни ночной рубашки, ни
белоснежных чулок – только лишь трико телесного цвета, отчего она казалась совершенно голой.
Мощный мускулистый партнер поднял ее вверх на руках и, словно жертву к алтарю, понес куда-то
вглубь зала. За ними устремилась любопытная публика. – Сейчас у нее будет публичное соитие сразу
с несколькими гимнастами, – прошептала одна дама, округлив от любопытства глаза. – Публичное
соитие ведь придумали большевики, не правда ли? – обратилась она к Аметистову.
– Натурально, мадам, – галантно отвечал тот, – притом еще при императоре Нероне. Большевиков,
вы знаете, хлебом не корми, дай только устроить какое-нибудь соитие.
Один из факиров оказался Бурениным. Только в этот раз он был чисто выбрит, и его гладкое,
круглое, как луна, лицо источало необыкновенное благодушие.
Буренин подскочил к высокому бритому детине, в котором я с изумлением узнал поэта
Маяковского, выхватил у него из кармана пачку купюр и на глазах у всех сжевал ее без соли и перца.
Маяковский поаплодировал слегка, однако потом весело потребовал свои деньги назад. Тут он
натолкнулся на неожиданное сопротивление Буренина. – Как же я верну, если я их съел? – упрямился
тот. – Суть фокуса в том и состоит, что ничего назад вернуть нельзя. Это, изволите видеть, жизнь, тут
ничего не возвращают. Вы же, например, не требуете у судьбы, чтобы она запихала вас обратно, когда
вы ей недовольны. Я, конечно, могу вернуть ваши деньги через некоторое время, но уже, так сказать,
в переваренном виде. И вообще, это не просто фокус, это древняя магия. Вы же помните, как цари и
царицы древности ели золото и брильянты. Золота, увы, у нас нет, зато есть совзнаки – их мы и едим.
Таким образом, с поправкой на эпоху мы с вами уподобляемся древним императорам и их свите.
– Ну вот что, гражданин император. если вы деньги не вернете, так я вызову милицию, –
решительно заявил Маяковский. Остальная публика тоже обступила Буренина и требовала вернуть
деньги.
– Морду ему набить! – грозно сказал невесть откуда взявшийся Мариенгоф. – Сережа, ты готов?
– Морду набить – это мы завсегда, – отвечал золотоволосый парень в модном клетчатом пиджаке,
выходя из-за плеча Мариенгофа. – Святое дело – морду набить хорошему человеку. Две морды могу
набить, три – сколько скажете.
И Есенин – а это был именно он – стал разминать пальцы с самым серьезным видом.
Буренин поднял руки, уступая большинству и как бы говоря: все верну. И, действительно, вернул,
но совершенно неожиданным образом, то есть не нарушая законов физики. Он подскочил к невесть
откуда взявшемуся здесь председателю домкома Аллилуйе, мгновенно обшарил его с ног до головы,
вытащил из кармана пачку денег и под аплодисменты вручил Маяковскому.
Председатель домкома не сразу даже понял, что произошло. Сначала он в испуге попятился, потом
стал хлопать себя по карманам и, наконец, состроил плаксивую рожу.
– Что же это такое происходит, товарищи? – нервно крикнул он. – Убедительно прошу немедленно
вернуть мои деньги!
– Не портите представление, гражданин Аллилуйя, – сурово отвечал ему Буренин, – это в ваших
же интересах.
Но Аллилуйя уступать не желал и стоял на своем. Тут к нему вертлявым чертом подскочил
Аметистов и заголосил:
– Какие-такие ваши деньги, гражданин? Вас из уважения пригласили, а вы закатили лё
скандáль[37] при уважаемых людях. Нехорошо, ах, нехорошо, вы за это можете ответить лично перед
наркомом Цюрупой. Вы знаете, что такое реквизиция?
И, понизив голос, зашипел на ухо Аллилуйе, но так, что мне было слышно:
– Молчи, дурак! Эти деньги ты вытянул у Зои Денисовны, чтобы она могла провести здесь бал. Ты
жулик и взяточник, все номера купюр у нас переписаны.
Аллилуйя в ужасе попятился от этого змеиного шепота и сгинул в толпе.
– Он правда съел деньги? – спросил я, кивая на Буренина.
– Еще чего! – отвечал Аметистов. – Вы думаете, мы такие дураки, чтобы есть деньги? Это же чистое
несварение и заворот кишок. Нет-нет, мы просто вернули свое. Ловкость рук и никакого мошенства.
И он вытащил у меня из-за пазухи и продемонстрировал пачку денег, очевидно, ту самую, которую
изъял Буренин у Маяковского.
Старый тапер, а ныне циркач тем временем на глазах восхищенной публики укрощал маленького
визгливого пуделя.
– Дикое животное воспитано по методе дрессировщика Владимира Дурова и совершенно
безопасно в смысле покусания человека, – важно провозглашал он. – Сейчас вы, уважаемая публика,
убедитесь в этом воочию. Але-оп!
Собачонка с пронзительным криком бросилась на стоявшего тут же седовласого господина, в
котором я с некоторой оторопью узнал знаменитого актера и режиссера Художественного театра
Константина Станиславского. Пудель вцепился ему в брючину и начал трепать, рыча и повизгивая.
Станиславский заохал и пытался отбиться второй, свободной ногой, но собачонка ловко виляла, не
давая ударить себя по ребрам, чего явно хотел великий театральный деятель.
– Держу пари, это он специально, – шепнул Аметистов. – Буренин, хоть он и сам музыкант, на дух
не переносит всю эту актерскую братию.
– Театральный эксперимент! – выкрикивал между тем Буренин. – Собака в предлагаемых
обстоятельствах! Удивительное вживание в образ, того и гляди, кого-нибудь разорвет.
– Уберите! – закричал Станиславский, потеряв терпение, – уберите от меня эту шавку!
– Але-ап! – провозгласил дрессировщик.
В тот же миг собака бросила левую штанину режиссера и взялась трепать правую.
– Вы видите? – торжествующе закричал Буренин. – Абсолютное послушание, вершина искусства
дрессировщика!
– Станиславскому повезло, что тут крокодилов не укрощают, – заметил стоявший рядом господин
с нависшими бровями и брюзгливой линией рта.
– Это Малевич, – шепнул мне Аметистов, – «Черный квадрат», помните, конечно?
Я, разумеется, помнил эту бессмысленную геометрическую ахинею и поглядел на художника с
некоторым уважением. Мои сослуживцы по Лито считали меня деловым человеком, но каким нужно
было быть делягой, чтобы выдать за искусство рисунок, какой мог накалякать любой школьник!
Мы с Аметистовым двинулись дальше, он успевал представлять мне проходящих мимо людей.
Стало ясно, что среди присутствующих много знаменитостей.
– Похоже, Зое удалось воплотить свою мечту – ее салон стал популярен, – заметил я.
– Да что вы, – обиженно сказал Аметистов, – что значит популярен? Знаменит, просто знаменит.
Конечно, это обошлось нам в копеечку, но ради искусства мы ничего не жалеем. Гляньте только, что
за художники тут фланируют: Шагал, Кустодиев, Петр Кончаловский…
– Бороду сбрил, курилка, под пролетария косит, – шепнул Аметистов, раскланиваясь с
Кончаловским.
Однако без бороды, в одних только усах тот казался каким-то потерянным. Впрочем, художников я
знал плохо, может быть, он и в бороде был такой же.
– Чрезвычайно одаренный типус этот Кончаловский, как искусствовед вам говорю, – продолжал
между тем Аметистов. – Еще при батюшке-царе женился не на ком-нибудь, а на дочери покойного
Сурикова. Ну, то есть теперь он покойный, а тогда был жив-живехонек и очень влиятелен, смею
заметить. Как сказал бы народ, деньги к деньгам, художник к художнику. Карьеру себе сделал Петр
Петрович еще при императоре, но, уверяю вас, он и при большевиках не пропадет. Слышали, в
Третьяковской галерее готовится его персональная выставка? Это вам не Шагал, который со своими
летающими евреями до сих пор в общем вагоне ездит, Кончаловский – это глыба, матерый
человечище. И зять, и внуки у него такие же будут – попомните мое слово!
Мимо проплыл солидный лысый господин в пенсне и с небольшими усишками, чрезвычайно
похожий то ли на карточного шулера, то ли на высокопоставленного чекиста.

[djjaz63]

– А вот это, обратите внимание, необыкновенно интересный гражданин, или, правильнее уже
сказать, товарищ, – зашептал Аметистов. – Это вам, простите, не баран чихнул, это Игорь
Эммануилович Грабарь собственной персоной. Обмерил всю Третьяковскую галерею, что, безусловно,
пошло ей только на пользу. Великий человек, по слухам, лично занимался изъятием картин у
нетрудовых элементов – впрочем, точно не знаю, свечку не держал.
После неожиданно восторженной встречи публика совершенно охладела ко мне и проскальзывала
взглядом мимо, как будто я уже и не был блистательным молодым писателем, как меня
рекомендовал Аметистов. Благородное собрание развлекалось, как могло. Устав разглядывать
циркачей, кто-то беседовал, кто-то выпивал, снимая бокалы с подносов шустрых молодых
официантов, кто-то налегал на изящно сервированные салаты и даже, кажется, паюсную икру,
которую в голодной Москве было видеть так же дико, как, например, ручного крокодила где-нибудь в
Пассаже.
– Да, – заметил Аметистов, проследив мой изумленный взгляд, – новая экономическая политика.
Это только начало, а уже возможно все – при наличии денег, конечно, а у нас деньги есть. При том не
какие-то там керенки или совзнаки, а твердый советский червонец, не говоря уже о золотых десятках.
Я не стал уточнять, откуда у Зои взялись червонцы, не говоря о золотых десятках, мне было не до
того. Внезапно я заметил человека, которого менее всех ожидал здесь увидеть. Тонкие черты лица,
короткие русые волосы, сосредоточенный и вместе с тем отсутствующий взгляд – его узнал бы любой,
кто хоть как-то интересовался в России шахматами. У стены, ни на кого не глядя, стоял русский
гроссмейстер Алехин.
– Да-да, – шепнул мне Аметистов, – это именно он, Сан Саныч, будущий чемпион мира по
шахматам.
– Вот как, – сказал я, не в силах отвести от Алехина глаз, – но говорят, что Капабланка – это
шахматная машина, его невозможно обыграть.
– На всякую машину есть свой разводной ключ, – резонно отвечал Аметистов. – Алехин будет
чемпионом, уж вы поверьте старому шахматному маэстро.
– Но позвольте, – спохватился я, – как же он оказался здесь? Прошел слух, что он уехал в Латвию.
– Слухи, все только слухи, – замахал руками Аметистов. – С какой стати ему ехать в Латвию, ведь
он патриот России! А если даже немножко и уехал, где она, эта Латвия? Одна ночь в поезде – и ты
уже в Москве. Кстати, не хотите ли сыграть с гроссмейстером партию-другую?
Я заколебался: соблазн был велик, но удобно ли отрывать гения по таким пустякам? Он, кажется, о
чем-то думает.
– Да о чем он там думает, – фыркнул Аметистов, – ни о чем он не думает, просто анализирует
свою последнюю партию с Боголюбовым. Я серьезно говорю: такая возможность – не в сеансе, а один
на один с Алехиным. Это же сенсация! Будущий великий русский писатель играет партию в шахматы
с будущим чемпионом мира. Да шахматные журналы драться будут за право опубликовать эту
партию.
Эти слова, как ни странно, и решили дело. Поняв, что ведь партия действительно может остаться в
анналах – не из-за меня, разумеется, а из-за Алехина, я решительнейшим образом отказался. Люди
несведущие считали меня хорошим шахматистом, но я вряд ли играл в силу даже второй категории.
Если останется запись хотя бы одной моей партии, тем более – с Алехиным, который разнесет меня в
клочья, боюсь, миф обо мне как о сильном шахматисте развеется, не успев сформироваться.
– Ну, в таком случае, и черт с ним, – неожиданно весело заметил Аметистов, – обойдемся и без
Алехина.
Внезапно в глазах у меня потемнело. Среди праздношатающихся поэтов, художников и актеров я
вдруг заметил фигуру в элегантном сером костюме. Длинное некрасивое лицо, слегка надменное и
одновременно беззащитное, чуть припухшие глаза, опущенные уголки рта. Замеченный мной человек
был мертвенно-голубым, как будто сквозь него проступала луна. Перехватив мой взгляд, он
устремился в толпу и пропал в ней.
– Этого просто не может быть! – воскликнул я.
– Чего не может быть? – озадачился Аметистов.
– Мне показалось, что у вас здесь… поэт Гумилёв.
Аметистов пожал плечами: да почему же не может, у них тут многие ходят, есть и почище
Гумилёва. Если я увидел Гумилёва, значит, он тут тоже есть.
– Но ведь его убили, – воскликнул я. – Расстреляли большевики!
– Безобразие какое, – нахмурился Аметистов, – а за что, позвольте узнать?
– Точно не знаю. Но его, кажется, обвинили в антисоветском заговоре, какая-то боевая
организация, что-то в этом роде, – отвечал я.
Аметистов рассвирепел.
– Ну, это уж совсем ни в какие ворота! – рявкнул он. – Буренин с друзьями-большевиками перешли
всякие границы. Где это видано – расстреливать наших гостей?! Я расцениваю это как вызов, как
объявление войны. Я выкачу им дипломатическую ноту, я потребую репараций! Стоило нам
пригласить человека в гости, как его уже расстреляли. Нет, им это так не сойдет. Я обращусь к
Дзержинскому, я до Ильича дойду!
– Погодите, – сказал я, – но расстреляли-то они его еще летом, в августе.
– Ах, летом, – успокоился Аметистов, – ну, так это меняет дело. Летом мы еще не рассылали
приглашений.
Я посмотрел на него с некоторым ужасом: как легко он сменил гнев на милость. То есть, гостей их
расстреливать нельзя, а всех остальных можно. – Ну, не можем же мы отвечать за все человечество, –
развел руками Аметистов. – Кстати, о человечестве, посмотрите-ка налево.
Я посмотрел и на небольшом возвышении увидел камерный, человек на десять, оркестр.
– Узнаёте?
Я пригляделся и застыл в некотором недоумении. Музыку я любил, после гимназии подумывал
даже пойти на оперную сцену. Видимо, тут, как и в случае с поэтами, следовало ждать какой-нибудь
знаменитости. Однако, как ни силился, дирижера я не узнавал – как, впрочем, и остальных
музыкантов.
– Вот и я не узнаю, – вздохнул Аметистов. – И ничего удивительного, дирижеришка на самом деле
неважный, черт знает что такое. Я вообще-то хотел пригласить Скрябина, но Зоя Денисовна
запретила. Скажут, мол, что цену себе набиваем, ищем дешевой популярности и все в этом роде.
Пришлось отказаться, набрали простых ремесленников. Ну, может, оно и лучше: представляете, в
какую цену обошелся бы нам Скрябин?
Я почувствовал, что опять теряю голову.
– Помилуйте, какой Скрябин? – возмутился я. – Скрябин уже лет пять как умер.
– Да-да, – рассеянно покивал Аметистов. – Именно, что умер. Как это все печально, я вам передать
не могу. Но, однако, прочь тревоги! «Уймитесь, волнения страсти, уймись, безнадёжное сердце…» –
пропел он вдруг высоким шаляпинским басом.
Тут я увидел, что пианист за роялем как-то странно мне подмигивает. Я пригляделся и понял, что
в оркестре все-таки есть один знакомый мне человек – это был старый большевик Буренин. Пока мы
бродили по залу, он сменил костюм факира на смокинг пианиста и теперь сноровисто наигрывал на
рояле.
Почему-то вид Буренина навеял мне мысли о зверски убитом директоре треста тугоплавких
металлов Борисе Семеновиче Гусе.
– А кто все-таки убил Гуся? – спросил я тревожно.
Глаза у Аметистова сделались испуганными. Он быстро оглянулся по сторонам – нет ли кого
рядом, потом зашептал:
– Антр ну, дорогой Михаил Афанасьевич, только между нами! Государственная тайна, не
подлежит разглашению. Вы не поверите, но все прояснилось самым удивительным образом.
Банальная вещь, самоубийство. Да-да, разбитое сердце. Вы помните, среди клиенток Зои была такая
Алла Вадимовна? Шикарная женщина – ноги, грудь, настоящая фемина! Оказывается, Гусь был в нее
влюблен, а она ему изменила прилюдно. Дальше понятно. Нож в руку, погоня, догнать не сумел, с
досады ударил себя самого в бок, упал и умер. В общем, совершенный Шекспир. «Отелло,
венецианский мавр» – читали, конечно?
– А деньги? – спросил я. – Его ведь, кажется, обокрали.
Оказалось, что и деньги нашлись. Лежали в другом кармане. Так что все прояснилось как нельзя
лучше.
Я только головой покачал. Все это выглядело довольно фантастически. Менее всего можно было
ждать от Гуся самоубийства, но, однако, зачем бы Аметистову врать?
– Совершенно верно, незачем, – шепнул мне на ухо мой спутник. – Аметистов не врет, не врал, и
врать не будет!
Тут я вспомнил еще одну вещь, которую хотел спросить.
– Ведь мы, кажется, на балу, – заметил я, – почему же здесь никто не танцует?
И вожатый мой еще тише прошептал:
– Потому что похороны…
Я поглядел на на Аметистова с изумлением, глаза его сияли загадочным красным огнем.
– Прошу прощения? – пролепетал я. – Что вы сказали?
– Я говорю: танцевать пока рано, – нормальным голосом отвечал Аметистов.
Я утер со лба внезапно выступивший пот. Акустика зала сыграла со мной злую шутку, я услышал
совсем не то, что было сказано.
– Ну, а мы, – продолжал Аметистов как ни в чем не бывало, – переходим к последнему акту нашей
драмы.
– Что за драма? – удивился я.
– Пожалуйте к хозяйке бала, ручку поцеловать! – торжественно заявил он.
И тут же я был взят под белые руки двумя акробатами и буквально по воздуху, не поджимая даже
ног, доставлен к Зое.
Она сидела на высоком стуле в самом конце зала, в обрамлении золотой арки, украшенной
блестящими зелеными гирляндами, наводившими на мысль о близящемся Рождестве – не было
только елки и младенца Иисуса в вертепе.
В первый миг я даже не узнал своей возлюбленной. Зоя сияла какой-то удивительной,
нечеловеческой красотой и гляделась подлинной царицей бала или даже жрицей неведомого
божества… Ее рыжие волосы сверкали ярче солнца, а глаза казались глубже и зеленее моря на
тропических рифах в ясный день. Как и положено царице, ее венчала диадема желтого металла,
горевшая отражением пламени ее собственных волос, ярко-зеленое платье подобрано было в тон
изумрудным ее глазам и тесно облегало роскошную фигуру с тонкой талией. В ушах посверкивали
зеленые сапфиры, горло прикрывало белоснежное боа из страусиных перьев и только на ногах ничего
не было – ни сапожков, ни туфель, они были совершенно босыми.
К Зое, как в старые, дореволюционные еще времена, подходили гости. Мужчины целовали руку,
женщины делали книксен – и отходили. Но вот, кажется, настала и моя очередь. Аметистов буквально
вытолкнул меня ей навстречу, я сделал два шага и робко остановился. Может быть, за эти три года
она совершенно меня забыла, может, не захочет пары слов со мной сказать…
Зоя увидела меня – и с ней произошла удивительная перемена. Маска нестерпимо прекрасной
жрицы на миг исчезла с ее лица, она поднялась со своего трона. Теперь я видел в глазах ее только
тревожную нежность и любовь, и снова она стала обычной женщиной – не очень молодой уже и очень
беззащитной. Но такой она мне была даже милее, я снова видел в ней мою Зою.
– Ручку поцелуйте! – подсказал Аметистов.
Я механически наклонился к ее руке, но она обхватила мою голову двумя руками, подняла ее и
смотрела теперь прямо мне в глаза.
– Зоя Денисовна, – тревожно зашептал Аметистов, – Зоя Денисовна, не надо, на вас смотрят. – К
черту, – сказала она и поцеловала меня прямо в губы.
Неземным холодом повеяло на меня, как будто целовал я не женщину, а мраморное надгробие.

[djjaz63]

Глава десятая
Конец вечности
Да, руки и губы Зои были холодны, как гранит, но глаза ее были по-прежнему теплые, зеленые,
человеческие, и глаза эти смотрели на меня с любовью и мукой…
– Идем, – сказала она мне, – идем. Я так долго ждала тебя – и не дождалась. Но все равно, идем
отсюда.
Она повела меня прочь, сзади ужом вился Аметистов, бормотал жалобно, что все собрались, что
вечер не может обойтись без хозяйки, что это неприлично, в конце-то концов. Однако Зоя даже не
слушала его, как будто и не Аметистов это был, как будто не было тут никакого Аметистова.
Мы с ней укрылись в какой-то нише, предусмотрительно задернутой занавеской, вездесущий кузен
не решился следовать за нами и остался снаружи. Рука моя, которую она держала в своей,
заледенела, словно держала меня не женщина, а каменная статуя.
– Тебе не холодно? – спросил я, кивая на ее голые ступни.
– Сейчас уже нет, – отвечала она с улыбкой. – Это мода такая – быть босоножкой, ее ввела новая
любовь Есенина, Айседора.
Я кивнул, несколько секунд мы молчали.
– Мне кажется, я видел тут поэта Гумилёва, – сказал я, не зная, что говорить. – Такой некрасивый,
с длинным лицом. Я думал, что он умер. Или мне просто почудилось?
Она покачала головой.
– Это не Гумилёв, это мой муж, граф Обольянинов.
Слова эти резанули меня по сердцу, но я нашел в себе силы сделать безразличный вид. Зоя
улыбнулась, наблюдая за мной.
– Не ревнуй, – сказала она, – бедный граф все равно уже ничего не помнит. Таково было условие. –
Какое условие? – не понял я.
– Нашего с ним освобождения, – глухо ответила она и опустила голову. – Я тоже все забуду, и
очень скоро. Но сегодня – сегодня еще мой день.
Я посмотрел на нее внимательно. На краткий миг мне показалось, что передо мной сидит не
женщина, а русалка, и под белым боа прячет она что-то ужасное. Мне стало невыносимо жутко, я
осторожно отнял у нее свою руку.
– Нет-нет, не бойся, – заговорила она, увидев мой испуг, – с тобой ничего страшного не случится.
Пока, во всяком случае. Это было мое условие, и они его выполнят.
– Кто выполнит? – не понял я.
Но она, кажется, не слышала меня, не отвечала и уже даже не глядела. Она смотрела в пол и
слегка раскачивалась, словно разум оставил ее. Я ужаснулся. Что сделали с тобой, Зоя, в подвалах
уголовного розыска, чем заплатила ты за свободу? Не так виделась мне наша встреча, совсем не так…
Я искал слова и не находил их, как не находит воздуха рыба, выброшенная на берег.
– Как ты живешь? – наконец спросила она, по-прежнему глядя в пол.
– Без тебя – плохо, – отвечал я совершенно искренне. – У меня была контузия, теперь иногда
мучают боли, судороги.
Она подняла глаза, положила руку мне на голову, потом поцеловала в лоб ледяными губами. – Вот
ты и здоров, – сказала она, – и никакие судороги тебя больше не мучат.
Я смотрел на нее не отрываясь.
– Зоя, – проговорил я, – ты знаешь, что я женат. Но если ты скажешь, я все брошу, обо всем забуду,
я всегда буду рядом с тобой.
Она покачала головой.
– Нет-нет, все уже кончено, – отвечала она с грустью, – нельзя нам быть вместе, да ты бы и не смог.
– Отчего же не смог, – вдруг подал голос Аметистов из-за занавески, – нашей компании только
писателя-то и не хватало, наверняка придется составлять летопись.
– Исчезни, – с яростью велела она невидимому кузену.
Но Аметистов не исчез и, более того, продолжал настаивать на своем.
– В самом деле, Михаил Афанасьевич, давайте к нам, у нас весело. А Обольянинова мы побоку, от
него пользы, как от козла молока. Вы даже не догадываетесь, какие перспективы вас ждут, просто
представить не можете. Ну, а тут у вас что, в самом деле, хорошего? Работы нет, денег нет, жилья
своего тоже нет. Давайте к нам, мы не обидим.
– Перестань, прошу тебя, – устало сказала Зоя невидимому Аметистову и посмотрела на меня
странным взглядом. – Сегодня никто не погибнет, все будут живы. Это мой бал, я прощаюсь со всем,
что мне дорого.
И тут наконец я все понял. Я знал этот взгляд, я не раз видел его в зеркале, откуда на меня сквозь
мое же собственное лицо смотрело адское чудовище – имя ему было морфий.
– Мы все время думаем, что жизнь еще впереди, – говорила между тем Зоя, глядя куда-то мимо
меня, – что она начнется чуть позже. Сейчас мы перетерпим все эти тяготы, невзгоды, горести,
болезни – и начнется счастье. Но знай, любимый, счастье не начнется, оно не возьмется из ниоткуда,
потому что ему просто неоткуда взяться. И жизнь всегда будет такой, как сейчас, а иной раз даже
хуже, намного хуже. И потому цени этот миг, пусть он даже полон боли, тревог, терзаний. Цени его,
пока ты жив. Никакого счастья впереди уже не будет, все счастье уже прошло, осталась лишь надежда
на него. Впрочем, нет, у тебя, пожалуй, еще будут мгновения счастья, краткие, как зарницы. У тебя
будет еще любовь – две любови, и ты напишешь роман, который станет самой известной русской
книгой в XX веке. Но все это будет потом, потом. Сейчас же живи, радуйся, наслаждайся
растерянностью своей и болью, ибо это то, что отличает живого от мертвого.
– Зоя, милая, – я взял ее за руку, – как спасти тебя, что сделать? Скажи, я на все готов.
Она посмотрела на меня грустно, на миг, показалось мне, холодная ее рука даже потеплела. Но,
впрочем, мне это только показалось.
– Увы, ничего сделать уже нельзя, – сказала она, – та сила, которой я отдана, несокрушима. С ней
можно бороться, но нельзя ее победить. Но отдаешься ей ты сам, по собственной воле, и за это тебе
дается нечто такое, чего нет у других людей. Но зато и отбирается у тебя то, что есть у каждого
человека.
Теперь уже Зоя сама отняла у меня руку – она как будто стыдилась того, какая она холодная.
– Милая, ты больна, – сказал я, – тебе надо к врачу.
Она печально покачала головой.
– Нам всем надо к врачу, но этот врач уже нам не поможет. Он ушел слишком давно и рецептам,
которые он оставил, почти никто уже не хочет следовать. Хотя это, пожалуй, единственное лекарство
от уничтожения и смерти. Но ты, – вдруг сказала она, – ты сможешь напомнить людям об этом
лекарстве. Меня ждет погибель, но я не жалею, потому что я помогла тебе. Ты еще не знаешь этой
помощи, но ты поймешь – позже, позже. Когда ты будешь писать свою книгу, – тут она запнулась и
поправилась, – свои книги, пиши о том, что случилось на самом деле, но так, чтобы решили, будто ты
все выдумал. Но мы, мы будем знать, что так оно все и было. Во всяком случае, в главных вещах.
Она встала. Она снова была золотой жрицей – грозной и невыносимо прекрасной.
– А теперь, – сказала она, – мне нужно идти.
– Да-да, – пробормотал я, неловко засуетившись, – гости ждут.
– Нет, не в гостях дело. Но мы покидаем Москву.
Это «мы» опять кольнуло меня в сердце булавкой ревности. Мы? Кто это мы?
– Мы – это мы, – отвечал из-за занавески Аметистов, – а больше вам знать не надо.
– Но я еще тебя увижу? – спросил я с мольбой.
Она бросила взгляд на занавеску.
– Аметистов, что скажешь? Мы еще увидимся?
– Почему нет, – бодро отозвался невидимый кузен. – Насколько я знаю, есть планы явиться в
Москву, ну, скажем, лет через десять.
– Десять лет, – простонал я, – это целая вечность.
– О нет, – сказала она, – вечность гораздо короче. Вечность проходит прямо сейчас, пока мы
разговариваем. И она уже кончилась – именно поэтому мы расстаемся.
Она поцеловала меня в последний раз, и поцелуй этот был так холоден, как будто по губам моим
разлился яд. Взгляд ее сделался уже совершенно безумным, из глаз ее изумрудных глядела
непроглядная ночь. Из-за занавески выскочил Аметистов и буквально поволок меня прочь. Я хотел
было вырваться, но руки у него были совершенно железные.
– Послушайте, – заговорил Аметистов, он был теперь необыкновенно серьезен, гаерская
распущенность слетела с него, как позолота, – послушайте меня внимательно. Зоя права, вы
напишете книгу, точнее, книги. Это будет ваша летопись видимых и невидимых событий. Пишите, как
хотите, но прежде вам необходимо узнать, участником какого именно сюжета вы стали.
И он довольно подробно пересказал мне то, что происходило тут в мое отсутствие. Разумеется,
рассказал он не все, но и этого было довольно, чтобы почувствовать себя умалишенным. Сказать, что
я был потрясен – значит, не сказать ничего.
Я обвел взглядом сразу потемневшее пространство зала, где неприкаянными тенями бродили
между столиков художники и поэты. Как два изваяния, молча стояли Маяковский и Есенин и глядели,
как мне показалось, друг на друга с вызовом. Я в ужасе посмотрел на Аметистова.
– Они хотя бы догадываются, что это за бал? – спросил я.
– О, не сомневайтесь, – отвечал Аметистов. – Люди, как правило, все знают или, как минимум, обо
всем догадываются. Но выбор они сделали сами, и когда придет срок, они за все заплатят.
Пока он рассказывал, зал постепенно пустел, и наконец здесь стало совсем темно и безлюдно. К
нам подошел усталый Буренин.
– Черт меня побери, – сказал он, – совершенно вымотался. Все эти поэты, художники и прочие
архитекторы светлого будущего тянут из вас силу, как упыри кровь.
Я выразил ему осторожное восхищение и спросил, как он умудряется столько успевать и столько
всего уметь.
– Ах, – сказала Буренин, обмахиваясь платочком, белоснежным, как чулки Манюшки, – это все
трудное детство. Надо было кормиться, вот я и учился понемногу чему-нибудь и как-нибудь. Да что я!
Вы знаете, что тот же самый Дуров прежде, чем стать дрессировщиком, выступал в цирке как силач,
звукоподражатель, иллюзионист, куплетист, клоун и мастер мгновенного портрета.
– Удивительно, – согласился я. – Но если, например, фокусам или клоунскому искусству можно
выучиться, то как выучиться быть силачом?
– Вы наивное дитя, – заметил Аметистов, – говорю это как старый цирковой педагог. Что, по-
вашему, есть такого в работе силача, чего не может выполнить рядовой гражданин после двухсот
граммов беленькой? Тяжелые гири? Скажу вам по секрету, они не такие тяжелые, как кажется на
первый взгляд. Умение рвать железные цепи? Тут просто надо знать, как их складывать, чистая
физика. Способность побороть любого силача из зала? Так умейте заранее подготовить такого силача,
пусть он ждет в зале своего звездного часа. Нет-нет, талант – это к другому, в цирке все – ремесло. Но
ремесло волшебное, удивительное – именно за это его так любят женщины и дети.
Буренин, как ни странно, не возмутился принижением роли искусства в жизни цирка, а только
кивал. Свет во всем зале погас, только на нашем столике горела одинокая свеча, едва разжижая
сгустившийся вокруг непроглядный мрак.
– Ну, что ж, – сказал Аметистов, вставая, – в гостях хорошо, но пора и честь знать.
Я тоже поднялся, мне сделалось невыносимо грустно. Я вдруг совершено ясно понял, что больше
никогда, никогда не увижу Зои.
– А даже если и так, – вдруг сказал Аметистов, – даже если и так. Все равно вам необыкновенно
повезло – вы знали ее, вы любили ее. Да и потом – что значит «никогда»? Как это там говорится:
у Бога мертвых нет? А если я вам скажу, что мертвых и вообще нет? То есть просто материя
трансформируется во что-то другое, а энергия остается прежней. Так что если будут вам говорить, что
кто-то умер, не верьте. Все живы, все здоровы, вы же сами это видели.
Сказав так, Аметистов подмигнул мне. Я тоже хотел ему подмигнуть, но вместо этого неожиданно
закрыл оба глаза. Открыв их, я вдруг обнаружил, что стою не в зале, а прямо на улице, посреди
ночной снежной пурги. Момент, когда меня вывели наружу, я как-то пропустил. Единственный на всю
улицу фонарь вздрагивал, норовя угаснуть навсегда. Вокруг завывал ветер, сгущался холод, напирала
тьма, норовя выдавить меня не только из пространства, но даже из времени. Я почти поддался ее
давлению: попятился, шагнул прочь. Прозвенел невидимый за метелью трамвай, ветер швырнул мне в
лицо кусок вчерашней газеты. Я отлепил ее от физиономии, машинально, ничего не видя, пробежался
глазами по странице. Дошел до колонки происшествий, и прочитал, цепенея.
«Гражданку Пельц, обвиняемую в содержании притона, вчера утром нашли мертвой в тюремной
камере. Пельц покончила жизнь самоубийством, взрезав себе горло бритвой. Узнав трагическую
новость, ее подельник и сожитель, бывший граф Обольянинов скончался от сердечного приступа».
Я ничего не чувствовал, я словно омертвел. Стоя под тусклым фонарем, я тупо глядел в черные
буковки – и ничего не видел. Внезапно из снежной пурги сгустилась маленькая фигурка. Я посмотрел
на нее с тайной надеждой. Под неверным светом умирающего фонаря стало видно, что это ангел с
волшебными и чуть раскосыми глазами. Он заговорил со мной звенящим мелодичным голосом, какой
может быть только у ангела.
– Холодно, – сказал ангел. – Глеться надо мало-мало. Табак есе, цай есе, тлава есе. Цо надо – усё
есе. Хелувим усё даст…

[djjaz63]

Эпилог
Нестор Васильевич Загорский
Несмотря на внешнюю простоту, дело Булгакова стало одним из самых трудных в моей биографии. И
не потому, разумеется, что сложно было его расследовать. Труднее всего оказалось организовать
смерть Зои.
Можно было бы, конечно, вернуться к плану Аметистова и выдать за убийцу Гуся ходю Херувима.
Однако мне делалось тошно при одной мысли, что придется отдать на заклание несчастного и ни в
чем не повинного дурака. Нет, таким образом никого из тюрьмы спасти мы не могли, а вот карму
себе подпортить – запросто.
Другое дело – побег. Это было посложнее, но, в общем, выполнимо. Однако тут меня остановили
соображения стратегического порядка. Простой побег означал, что до конца жизни Зоя будет
значиться в розыске и ходить под дамокловым мечом большевистского правосудия. Необходимо было
так изъять ее из тюрьмы, чтобы о ее существовании просто забыли.
В этом смысле вернее всего было бы Зою убить и вывезти тело, после чего воскресить, с помощью
кузена Аметистова выправить ей новые документы и отправить на все четыре стороны, лучше всего –
в другой город, где ее никто не знал.
Это тоже вполне можно было устроить. Требовалось только внедрить Ганцзалина в охрану тюрьмы
под видом красноармейца. Зайдя к Зое в камеру, он обработал бы ее так, что она умерла бы от
сердечного приступа. В бессознательном состоянии Пельц пребывала бы ровно столько, чтобы ее
освидетельствовали и отвезли в морг. Тут бы ее подменили безымянной бездомной покойницей,
какие регулярно появлялись в те тяжелые годы на улицах Москвы. Саму Зою мы благополучно бы
вывезли и реанимировали, дали бы новое имя, и дело можно было бы считать законченным.
Но тут возникло неожиданное препятствие, сильно осложнившее все наше предприятие: Зоя
наотрез отказалась спасаться одна – только вместе с графом.
– Устроим два сердечных приступа – один и второй, – пожал плечами Буренин.
– Вы с ума сошли! – застонал Сбитнев. – В один день два подельника умирают от сердечного
приступа? Да тут как минимум служебное расследование грянет, а то и чекистов привлекут.
Иван Андреевич был прав: две одинаковых смерти вызвали бы неминуемое подозрение. Пришлось
придумывать новую схему. Вот что я предложил своим сообщникам. Зоя при помощи остро
наточенной пуговицы перерезает себе горло. В камеру является конвоир Ганцзалин, которого
посылает Сбитнев – якобы, чтобы отвезти Зою на допрос. Ганцзалин останавливает кровотечение,
вводит Зою в каталепсию, заливает пол свиной кровью, которую приносит с собой, и вызывает врача,
чтобы тот констатировал смерть заключенной. После этого Зою увозят в морг, где мы ее подменяем
другой женщиной. В тот же день Сбитнев вызывает на допрос Обольянинова и сообщает ему о смерти
подельницы. Слабонервному графу становится плохо прямо в кабинете следователя, и он умирает.
Дальше все то же – осмотр тела, констатация смерти, похищение графа и подмена его другим
покойником.
– Очень трудно и очень опасно, – сказал Ганцзалин, выслушав мой план.
С ним согласился и Аметистов, отбросивший свою обычную веселость.
– Если есть другие предложения, готов их выслушать, – сухо заметил я.
Поразмыслив немного, мы решили все-таки пойти на риск. Но для начала привезли Зою в
Сбитневу как бы на допрос и рассказали о нашей идее. Зоя, узнав, что ей придется резать горло,
неожиданно заплакала: она переживала, что останется уродливый шрам.
– Пусть горло режет Обольянинов, – предложил Буренин.
Но Зоя не согласилась.
– Павлик не сможет, – сказала она, вздыхая, – у него дрогнет рука, и он убьет себя по-настоящему.
Наш блестящий план неожиданно оказался под угрозой из-за – смешно сказать – эстетических
соображений. Пришлось соврать: я заявил Зое, что могу так зашить рану, что никакого шрама не
останется. Зоя повеселела и отвечала, что если так, она готова. Повеселели и все остальные,
исключая Ганцзалина, которому предстояла самая опасная и рискованная роль, и Сбитнева, который
умирал от страха, но вынужден был согласиться, потому что иначе Аметистов обещал ему такую
страшную смерть, каких не видели и первые христиане.
Однако план наш все-таки оказался на грани провала. По дороге к тюрьме Ганцзалина немного
задержали и, когда он вошел в камеру, Зоя по-настоящему истекала кровью и уже потеряла сознание.
Конечно, мы предусматривали такой вариант, и Ганцзалин объяснил Зое и как именно резать, чтобы
не задеть важных кровеносных сосудов, и как зажимать рану, чтобы не истечь кровью. Но, взрезав
горло, Зоя от волнения лишилась чувств и не могла уже ни на что влиять.
Таким образом, когда Ганцзалин и сопровождающий его работник тюрьмы вошли в камеру,
инсценировать почти ничего не пришлось. Сопровождающий бросился за врачом, а Ганцзалин
принялся реанимировать Зою. К счастью, крови все-таки вышло не много, так что Ганцзалин, хоть и
поколебавшись, все же ввел Зою в бессознательное состояние.
Остальное прошло как по маслу. Графа убил лично я – для такого случая Сбитнев выписал мне в
МУР повестку как свидетелю по делу. Тут все вышло чисто и без накладок: после непродолжительных
манипуляций граф улегся на пол, будучи по виду совершено мертвым.
Дальнейшее обстояло примерно так, как описал в своем дневнике Михаил Булгаков. Впрочем, за
детали я ручаться не могу – Зоя не пригласила меня на свой бал, и правильно сделала, я бы этого
веселья не одобрил. Хотя бал проходил не в ее квартире, а в подземелье, но все равно, могли
сообщить, куда нужно, или, как это сейчас принято говорить, настучать. Видимо, Зоя рассчитывала в
тот же вечер уехать из Москвы и только поэтому рискнула. Насколько я знаю, риск этот оправдался.
Завершая эту удивительную историю, могу сказать, что о дальнейшей судьбе ее участников мне
мало что известно. А если бы даже и было известно, я бы все равно не сказал, потому что дал
обещание молчать, каковое обещание намерен сдержать, как бы ни складывались обстоятельства в
будущем».

[djjaz63]

Заключение
Орест Волин отложил в сторону записки Загорского и посмотрел на генерала.
– Ну как? – спросил Воронцов, улыбаясь. – Впечатляет? Ты вообще понимаешь, сколько может
стоить такой дневник? Ведь фактически это – неизвестная до сей поры книга Булгакова. – Ну да, –
задумчиво кивнул Волин, – неизвестная…
Он молчал с полминуты, потом вдруг поднял на генерала глаза.
– А знаете, что мне это напомнило? Мокруху в музее Булгакова.
– Что за мокруха? – нахмурился генерал.
Волин в двух словах рассказал про странное убийство, которое то ли было, то ли нет, и про
исчезновение тела.
– Да, похоже на то, что Булгаков написал, – пробурчал Воронцов. – Фальшивое убийство или
самоубийство с последующим исчезновением трупа.
– Хотите сказать, что шутник читал вот эти вот самые дневники? – удивился Орест.
– Хочу сказать, что идеи витают в воздухе. Вот только у Булгакова они имеют смысл, а у Сан
Саныча твоего никакого смысла нет, розыгрыш ради розыгрыша. Ну, в крайнем случае, хотел
музейщикам жизнь испортить.
Волин думал, постукивая пальцами по столу.
– Нет, на самом деле, дневник отличный, – сказал он наконец. – Есть только один вопрос:
настоящий ли это дневник Булгакова, или мистификация, подделка?
Генерал осклабился.
– Хороший вопрос, правильный. А самое интересное, что на него у меня даже ответ имеется.
Воронцов вышел из гостиной и вернулся спустя пару минут, держа в руках пожелтевший конверт.
Не торопясь, вытащил оттуда сложенный листок линованной бумаги, тоже желтый от старости,
передал Волину.
– Что это? – Орест повертел в руках листок.
– Письмо Загорского к Булгакову. Год назад купил на китайском интернет-аукционе.
Волин развернул листок и пробежал глазами по тексту.
«Дорогой М.А, – гласило письмо, – я пока нахожусь за границей и принадлежащую вам вещь
сейчас вернуть не могу. Однако постараюсь сделать это сразу же по возвращении в СССР. Ваш Нестор
З.»
Волин вопросительно посмотрел на генерала. Тот заулыбался, довольный.
– Честно говоря, я и сам не сразу понял, что это за вещь такая, про которую написано в письме. Но
когда ты добрался до записок Загорского, которые ты мне передал, скумекал, что «вещь» – это и есть
дневники Булгакова, которые он оставил на хранение нашему детективу. Судя по всему, во второй
половине двадцатых годов Михаилу Афанасьевичу все-таки понадобились его записки. Но Загорский
к тому моменту уехал в Китай. Однако кто-то здесь, в СССР, знал, куда уехал Нестор Васильевич, и
переслал ему письмо Булгакова. Загорский послал ответное письмо, которое ты сейчас держишь в
руках. Правда, до адресата оно не дошло – было послано на адрес газеты «Гудок», с которой к тому
времени Булгаков уже не сотрудничал. Получить письмо было некому, и оно вернулось обратно в
Китай. Здесь оно десятилетиями хранилось в архиве русской диаспоры и вот уже в наше время
выплыло на поверхность. Китайцы нашли его и выставили на аукцион вместе с другими документами
белогвардейского землячества. В Поднебесной есть люди, которые знают о моих исторических
штудиях, они меня и предупредили о появлении письма. Никто из булгаковедов о нем не знал, так
что досталось оно мне за смешные деньги – 500 долларов.
– А письмо Булгакова Загорскому?
– По-видимому, не сохранилось.
Волин глядел в окно.
– Да, письмо – это подтверждение подлинности булгаковского дневника. Но ведь и письмо можно
подделать.
– Можно, – согласился Воронцов. – Но зачем и кому его подделывать? О существовании Загорского
почти никто не помнит сейчас. И уж тем более не знают о его связи с Булгаковым. Когда два
независимых источника говорят об одном и том же, это значит, что событие с большой вероятностью
имело место быть.
Волин молчал. Да и что он мог сказать? Из них двоих историком был Воронцов, ему и карты в
руки. Если он говорит, что дневник настоящий, так, значит, оно и есть. Но была во всей истории еще
одна непонятная вещь, которую хотелось бы Оресту выяснить: почему все-таки Булгаков до поры до
времени спрятал свой дневник у Загорского, чего он боялся?
– Чего боялся… – хмуро повторил генерал. – Да того же, чего боятся все русские писатели. Лучше
всего об этом сказал Пушкин: «Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума…» Булгаков
боялся, что дневники его прочитают и сочтут его сумасшедшим.
– Да почему?!
– Да потому что мир в его дневнике – не реальный, а фантастический.
– Ну и что? В других книгах Булгакова мир тоже фантастический, еще и в сто раз больше.
Генерал улыбнулся невесело.
– А вот тут ты не прав. В других книгах – да, полно фантастики. Но то книги. А это – дневник. В
котором, ты меня прости, действуют какие-то небывалые твари, какие-то Аметистов с Бурениным, да
и Зойка, между нами говоря – кто она такая? Умерла она или нет, а если умерла, почему ходит
живой? Это Загорский знал, что Аметистов – германский шпион, а самоубийство Зойки было не
настоящим. Булгаков ничего это не знал, принимал все за чистую монету. Так что страх Михаила
Афанасьевича вполне понятен. Он мог допустить существование дьявола, а вот люди вокруг него – не
могли. И любого, кто мог, закрыли бы в сумасшедшем доме. А Булгаков был врач и знал, что такое
сумасшедший дом и что прежним он оттуда уже не выйдет. Вот потому и спрятал дневник у
Загорского.
– Ладно, – сказал Волин, поднимая руки, – ладно, сдаюсь, уговорили. Вот только что мы теперь
будем с этим дневником делать?
– Как – что? – удивился генерал. – Публиковать, конечно. Пусть люди читают. Или у тебя есть
другие предложения?
КОНЕЦ
Примечания
1
Je vous salue! (фр). – Приветствую вас!
2
Entre nous (фр). – Между нами
3
Cher ami (фр). – Дорогой друг.
4
C’est une provocation (фр). – Это провокация.
5
Rien de plus (фр). – Ничего более.
6
Mon ange (фр). – Ангел мой.
7
Hallucination (фр). – Галлюцинация
8
Сивиллы – в древнегреческой традиции пророчицы, предрекавшие будущее.
9
Didi-gugu (кит) – звукоподражание, означающиее «бормотать, лепетать неизвестно что».
10
Херувим имеет в виду, что Ганцзалин не знает ни шанхайского диалекта, ни общеупотребительного
мандаринского, а говорит на каком-то непонятном наречии, которое Херувим даже не может
атрибутировать как китайский диалект и потому подозревает, что Ганцзалин – японец.
11
Стоять на платформе – придерживаться определенных взглядов. В раннесовесткие времена это
обычно означало, что человек не является членом коммунистической партии, однако в целом
разделяет ее идеологию.
12
Quel scandale (фр). – Какой скандал.
13
Ich sterbe (нем) – я умираю. Считается, что именно эту фразу сказал Чехов перед смертью.
14
Киш мир ин тухес (искаж. идиш). – Поцелуйте меня в зад.
15
Oui-oui (фр). – Да-да.
16
C’est moi (фр). – Это я.
17
Un baiser (фр). – Один поцелуй!
18
Une petite idée (фр). – Одна маленькая идея.
19
Mon petit ami (фр). – Мой маленький друг
20
Distribuer des cartes (фр). – Раздаю карты!
21
faites vos jeux (фр). – Делайте вашу игру!
22
je coupe (фр). – Бью козырем!
23
Absolument (фр) – Абсолютно.
24
Юань Шикай – первый президент Китая.
25
Хэйлунцзян – северо-восточная китайская провинция, граничит с Россией по реке Амур.
26
Ханьцы, хань – крупнейшая народность Китая.
27
Амитофо (кит). – Будда Амитабха, его имя используется чань-буддистами как приветствие.
28
Je suis (фр). – Я есть.
29
Экс, сокращенное от экспроприация – принудительное изъятие собственности. Так большевики
называли ограбления частных лиц или учреждений для финансирования своей партии.
30
Quelle surprise (фр) – какая неожиданность.
31
Mon ami (фр). – Мой друг.
32
Ma belle (фр). – Красавица.
33
«Гуцинь» Ганцзалин происносит не как «гуцЫнь», а именно как «гуцИнь».
34
Peut être arrangé (фр). – Можно устроить.
35
Au revoir (фр.). – До свидания.
36
Помгол (сокр). – Общество помощи голодающим Поволжья.