Алексей Яковлевич Корепанов
Множатся тени
«Это было осенью, в ноябре. Помнится, тогда недели две подряд шли почти непрерывные мелкие
холодные дожди, превращая воздух в безвкусную влажную вату. Поблекшие, полинявшие улицы
пропитались автомобильным перегаром и мертвенно-печальным запахом прелой листвы. Грязь,
брызги из-под колес, потеки на стенах, мокрые пятна лиц, треск зонтов на трамвайных остановках и у
дверей гастрономов, печальный шорох плащей. Безвременье, мучительная смерть осени, не
желающей уступать место грядущей покойнице-зиме.
Третий день бродил он по улицам этого промокшего города, куда попал, в общем-то, случайно,
проездом. Очередной серый полдень принес, наконец, перемены: во-первых, промаявшись в кисло-
прело-потной духоте вокзала, отупев от гомона и толкотни, он приобрел плацкартный билет, а во-
вторых, выкарабкавшись из заплеванного храма уродливого божества Железной Дороги, обнаружил,
что дождь прекратился. Может быть, временно – но прекратился.
До отправления поезда оставалось еще несколько часов и он, убивая время, бесцельно погрузился
в глубину одноликих городских кварталов, сотнями окон отражающих безжизненное тусклое небо.
Все вокруг было настолько унылым и неприглядным, что печальная музыка, вдруг донесшаяся из-за
угла, представилась атрибутом этой тоскливой осени. Подойдя к перекрестку, он увидел обычное
действо, ежедневно, ежечасно вершащееся в разных местах обитаемого пространства. Действо
грустное, но такое же неизбежное, как неизбежен приход ночи.
Заляпанный грязью автобус-катафалк с черной полосой на боку, застывший на обочине у края
лужи. Люди с отвратительными похоронными венками. Сиротливо-редкая вереница увядших цветов
на мокром асфальте. Черные платки. Приглушенный блеск музыкальных инструментов,
выдавливающих из себя звуки, от которых болезненно сжимается сердце. Белая-белая тонкая ткань,
покрывающая тело в плывущем над головами гробу.
Он увидел все это сразу, как только вышел к перекрестку, а в следующее мгновение впился
взглядом в перехваченный траурной лентой большой фотопортрет, который несли перед гробом.
Пересек улицу, не замечая, что шагает прямо по лужам, и, прежде чем опустили крышку гроба, успел
взглянуть на мертвое лицо девушки; затем гроб скользнул в глубину катафалка. Вновь перевел взгляд
на фотопортрет.
Люди, тихо переговариваясь, заходили в стоящие поодаль автобусы, музыканты курили, сплевывая
в лужи, по тротуару сновали черные скрюченные старушонки, а он оцепенело стоял на мокрой
желтой траве газона, чувствуя, как странный холод знакомо расползается по телу, добираясь до
сердца.
Все живущие подобны колодцам, у дна которых колышутся воспоминания. Стоит зачерпнуть – и
вспомнится...
Настоящее, оступившись, соскользнуло в пропасть прошлого и камнем низринулось в глубину,
пронзая толщи минут и часов, спрессованных в годы.
Далекое лето, деревушка на берегу Волги, длинные-длинные дни, какие бывают только в детстве, с
купанием и футболом, играми в прятки на развалинах старой церкви, хождением по грибы и
вечерними кострами. «Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет...» – он не знал еще тогда этих
слов Цветаевой, но хорошо знал вкус земляники, растущей среди могил небольшого кладбища над
рекой. Он обрывал ее вместе с другими пацанами, тоже приехавшими погостить на лето к
деревенским родичам. Было ему восемь или девять лет.
Они разбредались по кладбищу, теряя друг друга из виду за высокими соснами, кустами
шиповника и оградами, а вокруг, наподобие странных деревьев, тянулись вверх кресты и обелиски,
вырастая из густой травы на холмиках могил. Он читал надписи на дощечках, рассматривал
фотографии, торопливо бросая в рот душистую кровавую землянику, и с замиранием сердца ждал
того непременного момента, когда кто-нибудь из ватаги завопит, пугая себя и других: «Покойник!
Покойник идет...» – и вся пацанва врассыпную умчится с кладбища, а потом посмеется, вновь
собравшись в ватагу уже у реки или возле поросших крапивой церковных стен.
Он помнил эти лица с кладбищенских фотографий даже спустя многие годы.
Студенческую практику он проходил на одном из заводов Северо-Запада, далеко от волжских
берегов. Как-то раз, холодным весенним днем, он и два однокурсника-практиканта, прослонявшись
всю смену по цехам, скинулись на портвейн и решили посидеть на кладбище неподалеку от
гастронома; место было удобное тем, что туда редко заглядывала милиция.
И там, на кладбище другого города, на совершенно другом кладбище, очень далеком от волжской
деревушки, он вновь увидел знакомую с детства фотографию на серой гранитной плите. То же лицо.
Те же черные волнистые волосы. Тот же взгляд. Только фамилия и инициалы были другими, и
другими были даты рождения и смерти. Более поздними.
«Ты посмотри, какая девчонка! – Однокурсник сокрушенно покачал головой и вытянул зубами
пробку из горлышка бутылки. – Надо помянуть» . «Это ж ей и двадцати не было, – сказал другой. –
Моложе нас... Как бы не загнуться нам от этого портвейна, парни» .
Он тогда не сказал приятелям, что это милое девичье лицо знакомо ему с давних пор, с
земляничного кладбища. Он ничего не сказал. Он сидел на скамейке у ограды, пил из горлышка
противный портвейн и смотрел на фотографию, неведомо каким ветром перенесенную сюда, в
холодную весну, из давнего-давнего лета. Вино не согревало, вино обдавало сердце ледяными
волнами.
Лишь гораздо позже он успокоил себя мыслью о том, что мало ли каких совпадений не бывает на
свете, и постарался обо всем забыть. И забыл, потому что ему было всего лишь двадцать с небольшим,
и в жизни хватало всяких событий.
Минуло еще лет десять, событий в жизни поубавилось, закружилась размеренная карусель будней,
с которой так трудно, а подчас и просто невозможно спрыгнуть, и вот был осенний день в чужом
городе, лежал в кармане билет на поезд, а с фотопортрета, который несли в похоронной процессии,
вновь задумчиво смотрело знакомое лицо. И лицо лежавшей в гробу не оставляло сомнения в том,
что именно умершая, а не кто-то другой, запечатлена на фотопортрете.
Автобусы уехали, и ветер смел в лужи у обочин брошенные цветы, а он подошел к шушукающимся
черным старушкам и узнал: скоропостижно... всего-то девятнадцать недавно исполнилось...
единственная дочь... И опять фамилия умершей была другой. Но лицо было все тем же.
«Два совпадения – слишком много для совпадений... Два совпадения – слишком много для
совпадений... Два совпадения...» – так непрерывно думал он, и так непрерывно стучали колеса поезда,
унося его от дождливого города в другой город, где он теперь жил, погруженный, как и все мы, в
топкое болотце каждодневных забот.
«Совпадения... совпадения... совпадения...» – стучали колеса, стучало в голове. Больше ни о чем не
думалось. По-другому думаться не могло. В школе, а потом в институте, между сопроматом и
теормехом, а потом на работе, в кружке политучебы, ему вколачивали, вколачивали и вколачивали в
голову какие-то очень правильные, неопровержимые и безусловные понятия о том, что должно быть
так, а не иначе, и только так, а все другое – пережитки, вымыслы и чуждая нам идеология.
«Совпадения...» Это утверждение не вызывает сомнений, если такое случается где-то, когда-то и не
с тобой, и на следующей строчке начинается логичное, безукоризненное и единственно истинное
разъяснение. А если – не где-то? А если – именно с тобой? Если распахнуть чугунные ворота, если
вылезти из своего железобетонного дота и сказать, хотя бы себе сказать: «Да, я дважды убедился в
том, что в разное время в разных местах умер один и тот же человек. Одна и та же девушка...»
Сказать себе такое – значило обречь себя на ненужные тревожные раздумья, что-то переломить в
себе, шагнуть в какой-то таинственный жуткий мир, который может губительно повлиять на
рассудок.
Он побоялся ломать себя. Он продолжал делать свою работу, а по вечерам смотреть телевизор и
читать газеты. Он не желал прикосновения другого мира – черной изнанки нашей повседневности.
Так было гораздо спокойней.
И в таком спокойствии прокатились мельканием дней еще семь или восемь лет.
Хотя спокойствие было обманчивым. Он изо всех сил старался удержать это спокойствие, он
больше не ходил на кладбища и поворачивал назад, едва заслышав звуки траурной музыки. Он
боялся наткнуться на очередное совпадение.
Обычным незапоминающимся днем он ехал куда-то в переполненном троллейбусе, стиснутый со
всех сторон на задней площадке, насыщенной запахами пота, духов и табачного перегара. В глубине
салона визгливо ругались, а за его спиной вполголоса звучал юношеский басок: «Ну давай все-таки
пойдем завтра, ведь воскресенье же. Ну не хочешь на пляж, давай поедем к плотине, а? Погодка-то
клевая, а?»
Он усмехнулся про себя, выслушав речь современного Цицерона. «Нет, никуда я завтра не поеду, –
ответила собеседница. – Завтра у меня особенный день. Созвонимся в понедельник. Вы сейчас не
выходите?» Он понял, что вопрос адресован ему, отрицательно качнул головой и произнес
традиционную «троллейбусную» фразу: «Я вас выпущу».
Троллейбус затормозил, водитель раздраженным микрофонным голосом провозгласил тоже
обычное: «Не держите двери!» – двери раскрылись и распаренный народ посыпался из чрева
троллейбуса, словно из чрева библейского кита. Он тоже вышел, чтобы пропустить напирающих
сзади, и повернулся лицом к троллейбусным дверям, готовый вновь погрузиться в чрево и
продолжить поездку. Следом за ним легко соскочила со ступенек девушка в джинсах, с черной
сумочкой в руке.
Он очнулся, только когда его обругали и оттолкнули от дверей. В духоте июньского дня повеяло
холодом, и у него замерзло сердце. Трижды умершая вновь была жива.
Он, как во сне, не чувствуя собственного тела, пробирался среди прохожих, следуя за той, что
покоилась в безнадежной глубине могил трех кладбищ в двух городах и одной деревушке. А может
быть – тридцати трех? А может быть – шестисот шестидесяти шести?.. Не спеша, шла она под
каштанами, вдавливая каблучки в размягченный солнцем асфальт, и не было в ней ничего странного,
ничего НЕЗДЕШНЕГО, ничего, говорящего о ее причастности к чему-то необъяснимому... Обычная
девчонка, легко несущая на округлых плечах необременительный груз своих восемнадцати или
девятнадцати лет.
Он обогнал ее на негнущихся ногах, повернулся, преграждая дорогу. Он не знал, что сказать, но
просто не мог позволить ей уйти. («Чтобы затеряться среди фотографий?» – проползла ледяная
мысль). Девушка остановилась, насмешливо прищурила черные глаза. Улица была солнечной и
людной, совсем рядом, в скверике под ивами, гоготали подростки, и девушке было совсем не
страшно. «Что, дяденька, спутали с собственной дочкой?» Она рассмеялась, довольная тем, как
остроумно отшила пожилого, лет сорока, искателя развлечений, обогнула его и, помахивая сумочкой,
направилась дальше.
Она так ни разу и не оглянулась, и исчезла в подъезде большого дома. Она исчезла – а он уронил
свое тело на скамейку у подъезда и застыл, скованный холодом. Мысль о совпадениях больше не
успокаивала. Слишком много получалось совпадений.
«Особенный день», – сказал она. Что это значит? «У меня завтра особенный день». Но не искать же
ее по всему подъезду, трезвоня в каждую квартиру... Даже если найдет – ЧТО он скажет ей?
Июньское солнце заливало двор, бегали дети, играли в домино пенсионеры, а ему было страшно.
Вечером он долго смотрел телевизор, потом лег и уснул, и ему снились кошмарные сны. Он
просыпался, обливаясь потом, переводил дух, выныривая из кошмара, и вновь погружался в кошмар.
Два дня он просто заставлял себя заниматься разными делами, а на третий не выдержал и
направился к ее дому. Он решил во что бы то ни стало поговорить с ней. О чем угодно. Вдруг да и
мелькнет какой-нибудь тайный знак?..
День вновь был погожим, солнце трудилось, не жалея сил, спокойная голубизна небес стремилась
умиротворить взбудораженные чувства – но не было спокойствия в его душе. День был всего лишь
довеском к господствующей в мире жуткой ночи, победить которую не мог даже солнечный свет, а
голубые небеса были не более чем подкладкой все той же холодной всеобъемлющей тьмы. Сердце
колотилось так неистово, словно хотело отстучать до конца и навсегда замереть, и трудно было
дышать. Лица прохожих искажались, превращались в расплывчатые бледные пятна, и все вокруг,
наполнившись вдруг роковым смыслом, покачиваясь и дрожа, скользило к краю пропасти.
Потом все стало отчетливым и ярким. Чересчур отчетливым и чересчур ярким. Люди у подъезда.
Венки и крышка гроба под окнами дома. Гроб на табуретках. Застывшее молодое лицо, обрамленное
черными волнистыми волосами. И вновь – большой фотопортрет. Еще не видя всего этого, еще не
дойдя до поворота во двор, он предчувствовал уже, что так все и будет: венки; гроб; умершая вновь
девушка. И когда предчувствие подтвердилось, он окончательно убедился, что все это неспроста, что
ни при чем здесь мелкие случайные случайности – размеренная поступь целенаправленного действия
сквозила в этих разбросанных во времени событиях. Он, наконец, с содроганием признал это – и что-
то словно лопнуло там, внутри, в глубине, в той неописуемой неопределенности, где, возможно, и
таится душа.
Он отрешенно ходил за спинами толпившихся у гроба людей, сердце изнемогало от холода и
пустоты, а вокруг вновь, как когда-то, шелестели слова: «Скоропостижно, в субботу вечером... Ничем
не болела... Еще в пятницу сидела тут, на скамейке, с мальчишками... С отцом плохо, увезли...» И
бился, бился в бетонные стены многоэтажек плач женщины в черном платке, сидящей у гроба.
«Особенный день», – сказала она. И не дожила до этого дня. Скоропостижно умерла накануне.
Он был почти уверен в правильности своего предположения, к которому, оказывается, пришел
давным-давно, только боялся признаться себе в этом. Ныло, ныло сердце...
Когда отзвучала печальная музыка, он вместе с другими сел в автобус и поехал на кладбище.
Стоял у могилы, смотрел на гроб. Все уехали назад, а он остался там, у земляного холмика,
