Винцент Шикула
ГДЕ ЖЕ СПРАВЕДЛИВОСТЬ?
Перевела со словацкого В. Чешихина.
Рис. Г. Епишина.
живу в деревне Грушковец. Самая обыкновенная деревня. По обе стороны улицы
— домики, и перед каждым растет груша.
И школа у нас обыкновенная. Только есть в нашем классе парта, которой, наверное, столько же
лет, сколько нашим отцам. За нее будто бы когда-то сажали самых отъявленных лентяев, шалунов,
воров и лгунов. Стоило сорвать в школьном саду орех или яблоко, и — готово дело! — бедняга уже
сидел в углу и вытирал спиной штукатурку.
Учителя были строгие-престрогие. Таких строгих учителей нынче, кажись, и не найдешь. Линейка
и указка не показывали на карте реки и не дирижировали, а выбивали пыль из штанов какого-нибудь
лодыря.
— Подойди ко мне! — манил учитель пальцем ленивого ученика.
Ученик подходил к столу. Учитель брал в руки указку, вертел в руках, но лицо его было такое
сердитое, как у самого строгого школьного инспектора.
— Почему ты урок не выучил?
— Господин учитель, я не понял.
— Вы слышали? — обращался учитель к остальным ученикам. — Он не понял. А вы поняли?
— Поняли, — отвечал весь класс хором — и умные, и глупые, и самые глупые ученики.
— Сколько получит такой негодяй, который ничего не понимает?
— Двадцать пять!
— Считайте! — приказывал ученикам учитель.
Он клал лентяя поперек колен, розга начинала свистеть.
Какая-нибудь девчонка, трусливая или пожалостливее, начинала плакать.
— А ты почему плачешь? — спрашивал учитель.
Девчонка продолжала плакать.
— Урок знаешь? — спрашивал учитель.
— Нет, не знаю.
— Подойди сюда!
И все повторялось сначала.
Потом мальчик и девочка садились на знаменитую скамейку.
— Ученики, что это за скамейка? — спрашивал учитель.
— Для ослов.
— Какие ученики на ней сидят?
— Глупые.
Давно, конечно, это все было.
А в четырнадцать лет ученика совсем из школы выгоняли, да и сами учителя каждый год
менялись.
Потом приехал в деревню директор Ленгарчик и отменил парту «для ослов». Он играл на
фисгармонии, а на этой парте держал свои ноты.
Директор был хороший человек. Как жалко, что когда построили новую школу, его уже уволили!
Школу построили, старые парты пошли на дрова, а фисгармонию поставили в коридор, и
мальчишки повыдергали из нее клавиши.
Эх, видел бы это директор Ленгарчик!
А что с этой партой «для ослов»? Я же сказал, она стоит в нашем классе. Учительница держит на
ней цветы, которые поливает через день Анча Фиалова.
Наша учительница каждое утро приезжает в деревню на автобусе.
Некоторые девчонки ждут ее на автобусной остановке, чтобы донести портфель до школы. Терпеть
не могу девчонок — такие они подлизы… Не будь она учительницей, они бы ни за что ее портфель не
носили.
Марьена Рачкова — лентяйка из лентяек! Так сразу нюни и распустит, если иной раз ей придется
за молоком пойти вместо младшего брата. Но учительница об этом не знает. Она считает Марьену
одной из самых примерных. Марьена-то, мол, и хорошо учится, и уроки-то у нее всегда прекрасно
приготовлены. Но разве этого достаточно?
Лацо Гельдт старается больше всех в классе, а отметки у него еще хуже моих. У меня за полугодие
было всего две двойки, а у Лацо даже кол! Я потому Лацо вспоминаю, что мы сидим вместе на одной
парте.
Учительница говорит, что мы друг на друга очень похожи. Может, потому, что мы друг другу
помогаем? То он мне подскажет, то я ему.
Вы, должно быть, скажете, что это не помощь, а я утверждаю, что самая настоящая помощь.
Я считаю Лацо своим другом. Остальные мальчишки с ним не дружат, а если водят с ним дружбу,
так больше для виду перед учительницей. Они часто дают обещание заниматься с нами после уроков.
Но только всякий раз обманывают!
По совести говоря, я в их помощи не нуждаюсь. С какой это стати Марьена Рачкова будет мне
помогать? Если ей так хочется, пускай уж своему брату помогает или своим родителям. Лацо — дело
другое. Когда бы Лацо к нам ни пришёл, он всегда помогает мне дров наколоть.
Иногда после этого мы вместе садимся за уроки. Так отчего бы нам и не подсказать друг дружке,
раз мы знаем, что учили урок вместе!
Когда мы с ним отвечаем, другие ребята обычно начинают смеяться.
Даже если мы хорошо отвечаем, все равно смеются.
Учительница, конечно, на них прикрикнет, но не всякий раз. Тогда Лацо замолчит, если даже и
вправду отвечал хорошо, и уж после того стоит столбом. А когда смеются надо мной, я тоже
замолкаю сперва, а потом веду себя совсем по-другому. Я начинаю злиться и, закусив удила, кричу
ребятам и девчонкам что только в голову придет.
Так, однажды я крикнул Милану Футке, что он украл голубя у Мишко Штефанца.
— Кто это украл голубя? — сразу вскочил Милан.
— Ты.
— Я украл голубя?
— Да, ты!
Милан схватил меня за рубашку и так дернул, что рукав было совсем оторвал. Я его оттолкнул, и
он чуть не свалился.
Учительница отчитала нас и оставила в классе после уроков, и мы должны были писать: «Я не буду
драться с товарищами».
Но ведь это было несправедливо!
Почему Милан смеялся?
Почему вскочил с места, когда я закричал про голубя, и схватил меня за рубашку?
Не схватил бы, я бы его не толкнул. А насчет голубя — так это чистая правда.
Когда нас отпустили из школы, мы подрались. Учительница увидела это и пожаловалась
родителям. Дома мне здорово влетело, а Милану ничего не было.
Где же тогда справедливость?
В начале учебного года учительница установила, какой у кого голос, проверяя каждого ученика
отдельно. Каждый мальчик и девочка должны были спеть песенку, а учительница после этого что-то в
свою записную книжку записывала.
Лацо спеть не захотел, так что она и записать его не могла. Она пригрозила пожаловаться
родителям. Пожаловаться не пожаловалась, но и в хор его не взяла. А хор-то выступает почти на всех
деревенских праздниках.
Я тоже в хор не попал, хотя учительница меня дольше всех проверяла.
— Скажи «а»! — говорила учительница.
— А…
— Пропой!
— А-а-а!
И готово: все уже смеялись.
Учительница пела на все лады и всё добивалась, чтобы я ей подражал. Но откуда же у меня
возьмется такой тонкий голос? А она не умеет петь низким. Только ее никто не заставляет петь
низко, а от нас она требует. И напоследок она сказала, что я — музыкальный антиталант.
Сперва мне это понравилось. Но когда учительница почти на каждом уроке музыкального
воспитания подчеркивала это, мне стало противно.
Почему же я антиталант, если во всем классе антиталантов больше нет?
Хуже всего меня злило, что я не знаю значения этого слова. А мама мне сказала, что просто у меня
нет музыкального слуха.
Я немного успокоился: ведь то же самое сказали обо мне, когда еще мои родители собирались
записать меня в городе в музыкальную школу.
Так я этому и поверил!
Как можно сказать о человеке, что у него нет музыкального слуха? Разве лучше меня слышит
Марьена Рачкова или Анча Фиалова? Не верю! Кроме того, когда какой-нибудь ученик очень
фальшиво поет, я знаю об этом так же хорошо, как и всякий. По-моему, ошибка из-за того получилась,
что у меня такой низкий голос.
На уроках музыкального воспитания весь класс всегда выходит к доске, и только мы двое — Лацо
и я — сидим на своих местах. Остальные ребята смеются над нами, и мы сначала им завидовали, но
потом быстро поняли, что мы выгадали. Они-то должны целый урок простоять, а мы сидим!
Наконец-то восторжествовала справедливость.
