Хулиан Уанай
ХУАНИТО ИЩЕТ УДАЧИ
Перевел с испанского Р. Похлебкин.
Рис. Г. Епишина.
оезд замедлил ход: впереди уже виднелась станция. Прижав к груди письмо
булочника, я спрыгнул с платформы. Не выпуская из рук драгоценной ноши, кое-как встал, отряхнул
испачканную одежду и пошел в сторону поселка. Позади станции, у маленького домика, я увидел
мальчишку, который, стоя на коленях, раздувал огонь в жаровне. На жаровне грелся кофе. Молодая
торговка с маленьким сыном за спиной разливала горячий кофе рабочим, сидевшим вокруг нее с
чашками в руках.
— Скажите, пожалуйста, сеньора, эта дорога в Омблу? — спросил я у женщины, несшей ведро с
водой.
— Да, вот туда, прямо вверх. А ты к кому?
— К дону Педро Уайта, у меня к нему письмо из Оройи.
— Ну так иди до дома номер восемьдесят четыре. Но Педро сейчас на работе. Он сегодня в
утренней смене. Ты что, его родня, да?
— Нет, я его не знаю. Иду на работу устраиваться, — объяснил я.
— Ах ты, бедняжка! Какую же ты здесь работу найдешь? Ты же еще совсем маленький. На
сортировке тебе не выдержать, нынче так холодно, и все время этот снег. Уж лучше б сидел у себя в
Оройе. Ну, я пошла, а тебе вон туда.
Дорога круто поднималась в гору. Пять тысяч метров над уровнем моря давали себя знать. Я почти
полз, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть. Наконец, совсем выбившись из сил, кое-как
добрался до поселка и постучал в дверь дома номер восемьдесят четыре.
— Входите! — крикнули мне оттуда.
Я вошел. Комната была маленькая. Две узкие койки занимали в ней почти все место. Одна кровать
стояла пустая, на другой лежал человек. Приподняв растрепанную голову, он недовольно спросил
меня:
— Тебе что надо?
— Мне нужен дон Педро Уайта. Я из Оройи, письмо у меня к нему…
— Его нет. Письмо оставь, потом зайдешь.
— Меня послал к нему его брат. Мне больше некуда идти, — сказал я.
— А-а-а, ты его родня! Ну тогда подожди здесь. Он придет в полдень. Садись на его кровать и не
шуми. Я еще посплю.
Я положил письмо на маленький стол и сел на указанное мне место. Через минуту лохматый
человек захрапел. Сидя на койке Педро, я тоже вскоре заснул.
*
— Эй, ты кто такой? Что тут делаешь?
Я испуганно вскочил и тупо уставился в лицо незнакомца, который разбудил меня.
— Ты кто будешь? — повторил он свой вопрос.
— Я приехал из Оройи к дону Педро Уайта.
— Педро Уайта — это я.
— Ваш двоюродный брат прислал вам письмо, — пробормотал я, показывая на бумагу, которую
положил на стол.
— Мой брат Андрес?
— Да.
— Как он там живет? Все вкалывает у своих печей?
— Да.
— А ты зачем приехал?
— Устроиться тут на работу.
— Здесь скорей сдохнешь, чем найдешь работу. На сортировку ребятишек уже не принимают, они
не справляются, особенно нынче, в эти проклятые холода.
— Я постараюсь справиться, дон Педро, мне очень нужна работа.
— Ну, раз нужна, сходи сегодня вечером к подрядчику и попроси.
Пока мы разговаривали, лохматый проснулся и спросил:
— Дождь идет?
— Нет, — ответил Педро.
Лохматый встал, подошел к очагу, над которым висели на проволоке комбинезон и парусиновая
куртка, и, ощупав их, зло буркнул:
— Черт побери! Еще не высохли.
— Надень парадный костюм, — съязвил Педро.
Лохматый ничего не ответил и, натягивая на себя сырую робу, продолжал ворчать:
— Надо ж, такая напасть, сапоги хоть выжимай!
Вечером дон Педро отвел меня к подрядчику. К нам вышел толстый индеец с приплюснутым
носом и раскосыми глазками. Одет он был как гринго[15]: кожаная куртка, бриджи, высокие сапоги.
Следя за рабочими, сортировавшими руду, он ходил похлопывая себя по голенищам длинным тонким
хлыстом. Рудный склад, где трудились в основном женщины и дети, находился недалеко от шахты.
Горняки вручную пригоняли сюда полные вагонетки. Поборов в себе страх, я подошел к грозному
подрядчику и тихо сказал:
— Примите меня, пожалуйста, на работу, сеньор.
Не ответив ни слова, он оглядел меня с ног до головы и пошел дальше. Сердце у меня упало. Но
вот он снова подошел ко мне, внимательно и испытующе посмотрел и крикнул кому-то:
— Хуанчо-о-о… А ну, проверь этого… — и зашагал дальше.
Паренек лет пятнадцати медленно подошел ко мне:
— Ты уже работал на сортировке?
— Нет, я в первый раз.
— Ну тогда гляди. Вот эти зеленые куски кидай в эту кучу, а эти — в другую. Если попадутся
очень большие, разбивай молотком. Поворачивайся побыстрее.
Обрадованный тем, что так быстро отыскал работу, да еще вроде бы и не такую уж трудную, я с
жаром принялся за дело. «Как все просто и легко! — подумалось мне. — Вот, оказывается, почему
столько крестьянских ребят уходит на шахты».
Я работал с лихорадочной быстротой и остановился, только когда услышал вой сирены,
долетевший из долины. Ко мне подошел подрядчик. Носком сапога он зачем-то отшвырнул в сторону
кусок руды из отобранной мною кучи. И, словно не замечая меня, отрывисто спросил парня, которому
поручил меня «проверять»:
— Ну как?
— Так себе, — ответил тот.
Бросив беглый взгляд на кучи руды, подрядчик процедил, снова обращаясь не ко мне, а к парню:
— Ладно, пускай приходит завтра. Для начала будет получать один соль[16] в день. Если только
работать будет лучше.
И, надувшись, точно индюк, подрядчик удалился.
— Ты где живешь? — спросил меня парень, пока мы спускались по крутой глинистой тропинке,
ведущей к поселку.
— В Омбле, — ответил я. — Меня, значит, приняли, да?
— Здесь всех принимают.
— А Педро говорил, что вряд ли примут, потому что подрядчику люди не нужны.
— Так говорят, да ты этому не очень-то верь. Просто никому не хочется здесь надрываться. Как
только найдут место в шахте, сразу убегают. На шахте всегда есть работа, да там и не так муторно,
как здесь. Сегодня ничего, а вот поглядишь, что будет, когда пойдет снег или дождь.
— А в дождь тоже надо работать?
— Если очень сильный, не надо. Но тогда ничего не платят. Поэтому все работают при любой
погоде. Завтра прихвати пончо[17] на случай дождя.
На перекрестке мы расстались. Пока я добрался до дома Уайта, стало уже совсем темно. Педро и
его товарищ по комнате играли в карты.
— Ну что, взяли тебя? — спросил Педро, не поднимая глаз от карт.
— Да, дон Педро. Сказали, чтобы я пришел завтра. И нужна какая-нибудь непромокаемая одежда.
— Верно, приятель, надо брать с собой одеяло и еду, там тебе готовить не станут. А ну, раздуй эту
чертяку, а то дымит, спасу нет.
Я опустился на колени перед очагом и раздувал огонь до тех пор, пока не послышался веселый
радостный треск. Удобно устроившись на полу, я смотрел то на огонь, то на играющих в карты.
Мне было хорошо в тот вечер…
На следующее утро мы встали рано.
Быстро позавтракали: чашка настоянного на пахучей траве кипятка и немного жареного маиса.
Потом я засунул в карманы вареную картошку и горсть маиса.
— Никогда не носи еду в кармане. А то во время работы всю изотрешь в кашу. Лучше завяжи в
узелок, — посоветовал Педро и дал мне вместо дождевика пустой мешок.
Я поблагодарил его и завязал свой обед в старый платок. Мы вышли. Утро стояло студеное. На
небе ни облачка. С кровель свисали длинные прозрачные сосульки. Тоненькая хрустящая корочка
льда покрывала лужи и канавы. Белая колючая изморозь тонким слоем лежала на штабеле старых
шпал. В домах хлопали двери. Скользя по липкой грязи, длинной вереницей тянулись к шахте
горняки. Узкая горловина проглатывала их, чтобы не выпустить на свет до самой ночи. Другая
вереница, поменьше, — женщины и дети медленно карабкались в гору к рудному двору. Это были
сортировщики.
Попрощавшись с Педро, я пошел догонять своих новых товарищей по работе и, запыхавшись, настиг
молчаливую колонну людей, которая медленно вливалась в рудничный двор. В семь часов прогудел
гудок, и все бросились по своим местам.
Я присел на корточки и стал быстро разбирать зеленовато-бурые куски породы. Проработав час-
другой — на большее у меня не хватило сил, — я опустился на колени. Но вскоре заставила меня
подняться острая, щемящая боль в пояснице. Так я промучился до самого полуденного перерыва,
который оказался таким коротким, что я с трудом успел проглотить захваченную с собой еду.
После обеда пошел густой снег, пушистые хлопья ложились на мою ноющую спину. Все
сортировщики укутались в одеяла, которые они поминутно встряхивали, чтобы снег не забивался за
шиворот. Пальцы у меня покраснели и начали кровоточить. С ужасом я заметил, что руки деревенеют
и совсем отказываются служить. Тут я вспомнил слова дона Педро, который предупреждал меня, что
на работе я не смогу даже вытереть носа. Так оно и получилось на самом деле. Из носа у меня текло,
а я только хлюпал и чихал. Адский холод пронизывал до костей. Но еще больше, чем холод и боль,
терзал меня страх перед грубым подрядчиком, его бранью и оскорблениями. Изо всех сил старался я
превозмочь охватившую меня слабость, но все было напрасно. Я привстал, по лицу моему текли
грязные струйки растаявшего снега. Мешок, висевший на спине, упал в раскисшую липкую грязь; я
оглянулся и увидел сортировщиков, которые лихорадочно, не поднимая головы, перекидывали руду.
Они, словно одержимые, не замечали, ни холода, ни снега, ни ветра.
— Шевелись, шевелись, паршивец! — крикнул мне подрядчик, закутанный в добротный плащ. Он
медленно прохаживался по шпалам узкоколейки.
Я попытался схватить коченеющими руками кусок руды, но из этого ничего не вышло.
— Ах ты, сопляк, вон отсюда, ступай на кухню! — рассвирепел подрядчик. — Эта работа для
мужчин. Убирайся!
С трудом согнул я пальцы, чтобы подобрать упавший мешок, еле волоча ноги, побрел прочь от
этого страшного места. Сортировщики, едва взглянув на меня сквозь белесую завесу снегопада, с еще
большим остервенением накинулись на кучи руды. С промокшим насквозь мешком на плечах
спустился я по скользкой тропинке в горняцкий поселок. Башмаки мои чавкали при каждом шаге, и я
чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. «Зачем я убежал из родной деревни? Как там
было хорошо! Почему я не остался в Оройе?» Черные, жгучие мысли грызли меня. Мне было стыдно
возвращаться к дону Педро. «Что я ему скажу? Нет, лучше пойти на станцию, разыскать дона Юлио,
пускай он отвезет меня назад в Оройю, — лихорадочно вертелось в мозгу. — Там легче заработать на
жизнь». Но прежде я решил возвратить мешок дону Педро и попрощаться с ним. И я решительно
зашагал к поселку.
Снег все падал и падал, и толстый слой его уже лежал в канавах и на крышах горняцких домов.
Я толкнул приоткрытую дверь и очутился лицом к лицу с лохматым шахтером, соседом дона
Педро. Он отложил в сторону шахтерскую лампу, которую чистил, и внимательно поглядел на меня.
Лицо его казалось высеченным из камня. Ни один мускул не дрогнул на нем. Взгляд был прямым,
губы плотно сжаты. У меня задрожали колени, и краска стыда залила лицо. Я хотел броситься наутек,
но ноги мои словно приросли к полу. Я стоял не шелохнувшись. С моего мешка и со старой шляпы на
пол стекала вода, образуя под ногами большую лужу.
— Выгнали? — коротко спросил лохматый.
— Да, — вздохнул я.
Вот все, что мы сказали друг другу. Он встал, снял с проволоки над очагом свою одежду и
приказал мне:
— Снимай все с себя и ложись в мою кровать!
Я послушно исполнил его приказ. Положил за дверью мешок и раскисшую шляпу. Стянул с себя
куртку и штаны и отдал их лохматому.
— Снимай все: и трусы и рубашку! — снова приказал мне шахтер. — Гляди, промок насквозь.
Немного конфузясь, я снял с себя нижнее белье и скользнул в кровать. Шахтер взял мою одежду,
выжал ее и развесил над очагом. Потом подложил в очаг несколько чурок и раздул огонь. Яркие
оранжевые искры запрыгали в заполнившем комнатенку дыму.
— Так этот прощелыга выгнал тебя, да? — спросил горняк, усаживаясь ко мне на кровать и снова
принимаясь чистить лампу.
— Я старался вовсю, но никак не мог работать быстрее, — оправдывался я.
— Понятно, ты небось сидел как вкопанный. А когда работаешь на холоде, надо, чтоб все тело
ходуном ходило, не то закоченеешь.
— Я не знал…
— Жизнь всему научит. Дай бог, чтобы еще не простудился и не схватил чахотку.
Последние слова лохматого нагнали на меня страх. Я знал, что чахотка — это страшная болезнь.
Мы замолчали.
Что было потом, я уже не помню. Несколько дней я пролежал в бреду. Когда я пришел в себя, то
почувствовал страшную жажду: во рту все пересохло, точно туда насыпали горячего песку. Я
попросил воды. Дон Педро, который стоял рядом с кроватью, почему-то не давал мне напиться. Как-
то странно глядя на меня, он сказал:
— Погоди, паренек, нельзя тебе пока пить! Ты сильно захворал, чуть богу душу не отдал.
Я не настаивал. Все тело у меня ломило, а по голове точно стучали молотком. Губы мои высохли и
потрескались. Я едва мог пошевелить ими. На следующий день я кое-как встал с кровати, но выходить
на улицу дон Педро запретил мне категорически. Я еще два дня просидел в каморке, готовил обед и
штопал старую одежду горняков, которые так по-братски приняли меня. Придя вечером домой, Педро
сел на кровать, посадил меня рядом и с грустью сказал:
— Знаешь что, Хуанито, тебе здесь не прижиться. Еще раз прихватит тебя хворь, и больше не
выкарабкаешься. Езжай-ка ты лучше в Лиму. Я уже говорил про тебя дону Эстебану, тому, который
набирает людей для плантаций. Он сказал, что его просили подыскать мальчонку для помещичьего
дома. Вот он тебя и свезет. Видать, так лучше будет. А здесь тебе ни за что не прижиться. Уж больно
тебя прихватило.
— Хорошо, дон Педро, — ответил я, забившись в угол кровати.
