В гостях у князя Василия
Месяца майя 15 дня года от сотворения мира 7113-го пресветлый ангел Ерастиил, отчаянно зевая,
сидел у окна и смотрел, как играют солнечные блики на мутной слюде. Перед ангелом на
подоконнице лежала раскрытая книга — в телячьем переплете, с затейливыми буквицами и малыми
гравюрками. В книге про весну говорилось так: «Весна наричется яко дева украшена красотою и
добротою, сияюще чудне и преславне, яко дивится всем зрящим доброты ея, любима бо и сладка всем,
родится бо всяко животно в ней радости и веселия исполнено». Но Ерастиил радости и веселия
исполнен не был — очень уж измучился сидеть взаперти.
Обидней всего было, что даже через окно посмотреть на «украшену красотою и добротою деву»
было совершенно невозможно: пластины слюды пропускали свет, но и только. В парадных покоях
княжеского дворца имелись и окончины стекольчаты, большая редкость, но ходить туда в дневное
время строго-настрого воспрещалось.
Крепко стерег Шуйский своего гостя, особо не разгуляешься.
Поместили Ластика в честной светлице — комнате для почетных гостей. Ондрейка сказывал, что
последний раз тут останавливался архиепископ Рязанский, который князь Василь Иванычу родня.
По старомосковским меркам помещение было просторное, метров тридцать. Чуть не треть
занимала огромная кровать под балдахином. Лежа в ней, Ластик чувствовал себя каким-то
лилипутом. Из прочих предметов мебели имелись стол, две лавки да резной сундук, вместилище
вивлиотеки: три книги духовного содержания да одна потешная, то есть развлекательная — про
времена года (как видно из вышеприведенного абзаца, чтение не самое захватывающее).
Терем у князя Шуйского был большущий, в три жилья (этажа), в парадных комнатах вислые
потолоки (затянутые тканью потолки) и образчатые (изразцовые) печи, косящатый, то есть паркетный
пол, а вот с обстановкой негусто. Не прижился еще на Руси европейский обычай заставлять комнаты
мебелью. Лавки, столы, рундуки да несколько новомодных шафов (шкафов) для посуды — вот и всё.
У почетного гостя в светлице, правда, висело настоящее зеркало, и зело великое — с полметра в
высоту.
Подошел Ластик к нему, посмотрел на себя, скривился.
Ну и видок. От сидения в четырех стенах лицо сделалось бледным, под глазами круги, а прическа
— вообще кошмар. Называется под горшок. Это надевают тебе на голову глиняный горшок, и все
волосы, какие из-под него торчат, обрезают.
Повздыхал.
Чем бы заняться?
Затейливые буквы в потешной книге уже поразбирал. На подоконнице посидел. Дверь снаружи
заперта на ключ — якобы в остережение от лихих людишек, хотя какие в доме у князя лихие
людишки?
Покосился на печь. Там, под золой, лежал унибук. Вот что почитать бы. Верней — с кем
поговорить бы. Однако с некоторых пор компьютер приходилось прятать.
Снова подошел к окну. Осторожно, прикрываясь кафтаном, достал Райское Яблоко и стал на него
смотреть.
Подышал на гладкую поверхность, потер рукавом, чтобы ярче сияла. Чем дольше любовался, тем
яснее делалось: ничего прекрасней этого радужного шарика на свете нет и не может быть.
Камень был самим совершенством — лишь теперь Ластик стал понимать, что означает это
выражение. Смотреть на Яблоко не надоедало: оно все время меняло цвет, при малейшем повороте
начинало искриться. Если б он не проводил часы напролет, зачарованно разглядывая Адамов Плод,
то давно уже свихнулся бы от скуки и безделья в этой слюдяной клетке. (Хотя нет — имелся и еще
один фактор, сильно скрашивавший неволю, но о нем чуть позже.)
Поглаживая алмаз, Ластик мечтал о том, как выберется из этого чертова средневековья, как
вернется к профессору Ван Дорну и торжественно вручит ему бесценный трофей.
Но чтоб попасть в 21 век, требовалась подходящая хронодыра, а с этим было плохо.
По ночам Ондрейка Шарафудин выводил «ангела» на прогулку, подышать свежим воздухом. Но
перемещаться можно было только по двору, вокруг терема.
В самый первый выход (унибук тогда еще не переместился в печку) Ластик включил режим
хроноскопа.
Нашел
семь
маленьких,
бесполезных
лазов
и
лишь
один
приличный,
двадцатисантиметровый. Обнаружился он в колодце, близ княжьей домовой церкви. Только дыра эта
была какая-то странная. На мониторе появилось одно лишь число, 20 мая, а вместо года прочерк. Что
за штука — число без года? Ну ее, такую хронодыру. В семнадцатом веке еще худо-бедно жить можно,
а там неизвестно что.
Сзади потянуло сквозняком.
Ластик оглянулся через плечо, и увидел, что дверь открыта. На пороге стоял Шарафудин, лучился
приторной улыбкой.
Нарочно, крыса такая, петли смазал, чтоб створка открывалась бесшумно. И всегда появлялся вот
так — без предупреждения. Сколько раз ему было говорено, чтоб стучался, а он в ответ одно и то же:
«Не смею». Шпион проклятый.
— Чего тебе? — недовольно спросил Ластик и будто бы поправил шелковый пояс (а на самом деле
спрятал в него Яблоко).
Мелко переступая, Ондрейка прошуршал на середину комнаты. В руках он держал тяжелый
поднос, весь уставленный снедью.
— Пресветлый отроче, пожалуй откушати. — И давай перечислять. — Ныне в объедутя верченое,
да кураразсольная, да ряба с гречей, да ставец штей, куливо, да блюдо сахарных канфетков, да лебедь
малая сахарная ж.
Ластик вяло пробурчал:
— Уйди, зануда.
Это если по-современному. На самом-то деле он сказал: Изыди, обрыдлый. Но старорусская речь
уже не казалась ему вычурной или малопонятной — привык. И на слух воспринимал без труда, и сам
научился изъясняться. Вроде как всю жизнь таким языком разговаривал.
Аппетита не было. Конечно, если б сейчас навернуть бутербродик с салями, или жареной
картошки с кетчупом, или эклер с шоколадным кремом — другое дело. А от этого их исторического
меню просто с души воротило.
— Уточка-то с шафраном зажарена, рябчик свеженький. А коливо до того сладкое! — все совался
со своим подносом Шарафудин.
Сам и улыбается, и кланяется, а глаза немигающие, холодные, Ластик старался в них лишний раз
не заглядывать. Мороз по коже от такого прислужника. А другого нет — прячет Василий Иванович
«ангела» от своей челяди.
Когда Ондрейка, постреляв по сторонам взглядом, наконец удалился, Ластик с тоской посмотрел
на еду. Потыкал деревянной ложкой в миску с коливом, главным туземным лакомством: вареная
пшеница, сдобренная медом, изюмом и корицей. Есть, однако, не стал. Поосторожней надо со
сладостями, а то растолстеешь от малоподвижной жизни. Понадобится лезть в хронодыру, и не
протиснешься.
А Соломка (такое имя носил фактор, до некоторой степени скрашивавший жизнь плененного
«ангела») сетовала, что он худ и неблаголепен, аж зрети нужно (даже смотреть жалко). Но это у них
здесь такие понятия о прекрасном: кто толще, тот и краше. Слово добрый тут означает «толстый», а
слово худой значит «плохой». Если б показать Соломке какую-нибудь Кристину Орбакайте или Бритни
Спирс, обозвала бы их козлицами бессочными. Шарафудин, по ее терминологии, мущонка лядащий, яко
стручишко сух, бабы с девками на него и глядеть не хотят. Ондрейка нарочно съедает в день по
дюжине подовых пирогов, по гривенке сала свинячья и по лытке ветчинной — чтобы поднабрать
красоты, да не в коня корм, злоба его сушит.
Боятся Шарафудина в тереме. Всем известно, что держит его князь для черных, страшных дел —
дабы собственную душу лишними грехами не отягощать. «Ондрейке человека сгубить что плюнуть»,
говорила Соломка. Как будто Ластик без нее этого не знал…
Однако пора про фактор рассказать, а то всё «Соломка, Соломка», и непонятно, кто это.
На второй день «гостевания», когда Ластик еще был здорово напуган и мало что в здешней жизни
понимал, хозяин дворца явился к нему, так сказать, с официальным визитом.
Князь, хоть и находился в собственном доме, облачился в длинную, покрытую парчой шубу, на
голову надел высокую меховую шапку трубой. Такие головные уборы — горлатные шапки, — как
потом узнал Ластик, могли носить лишь высшие сановники, бояре.
Войдя, Василий Иванович поклонился, коснувшись рукой пола. Речь повел издалека, с такими
экивоками, что бедный унибук даже нагрелся.
— Ты прости меня, преславный отрок, что я поступил так, как был вынужден поступить, хотя
царская воля, а возможно и прямое соизволение Небес — или, не Небес, а совсем наоборот, тебе это
виднее — указывали, что государем подобает стать не Федьке Годунову, но единственно лишь твоей
августейшей милости…
И долго еще он плел затейны словеса — путано и непонятно даже в переводе на современный
язык. Говорил про то, как дороги ему интересы августейшего дитяти, да сейчас на рожон лезть
опасно и не ко времени.
Лишь когда Шуйский сказал:
— Трухляво древо Годуновых, малость обождать — само рухнет, вот тогда-то и наступит твой
час, — до Ластика наконец дошло, к чему клонит хитроумный боярин.
— Да не хочу я быть царем! И никакое я не «августейшее дитяте»! — воскликнул шестиклассник.
Помолчал Василий Иванович, закрыл правый глаз, воззрился на собеседника левым.
— Может ты там, в ином мире, запамятовал про свое прежнее, земное бытие?
— Ничего я не запамятовал, — стоял на своем Ластик. — Я не царевич, и вы отлично это знаете!
— А кто ж ты тогда? Немец?
— Нет.
Князь проницательно прищурился.
— Не немец, но и не русский. Был мертвый, стал живой. Поня-ятно…
А что ему понятно, было совсем непонятно. Выждав малое время, Шуйский сменил тему.
— А что это ты всё в книгу глядишь? Видел я — знаки в ней весьма премудрые, не для
человеческого разумения. Не та ли это Небесная Книга, в которой прописаны людские судьбы?
— Нет, это учебник по геометрии. Знаете, что это такое? (Нет, сие земномерный письменник.
Ведаешь што то есть?)
— Ведаю. Земномерие — царица Квадривиума, сиречъ Четверонаучия, — почтительно ответил
Василий Иванович.
— Вот-вот. Очень геометрию люблю. Вот, смотрите. Тут задачки всякие, правила.
И Ластик дал ему книгу, чтобы сам увидел и утратил к ней интерес.
Шуйский опасливо раскрыл учебник, стал медленно перелистывать. На семьдесят восьмой
странице задержался, и Ластик заметил, что этот разворот зачитаннее других.
Боярин послюнил бумагу пальцем, потер.
— Буквиц не сочту, зело диковинны. А листы вельми малы, зряшный баволны перевод.
И тут случилось неожиданное — унибук среагировал на последнее слово.
Текст задачки исчез, вместо него на развороте замигал дисплей, и возникла надпись: «Букв
прочесть не могу, очень необычны. А листки слишком маленькие, пустой перевод бумаги».
Вскрикнув, князь уронил книгу.
— Огненны письмена!
Пришлось выкручиваться.
— Дайте сюда, — строго сказал Ластик, подбирая унибук. — Это только ангелам можно. Чтоб ваш
человеческий язык понимать и с вами разговаривать.
И произнес то же самое по-старорусски. Василий Иванович удовлетворенно улыбнулся:
— Ага, ангел. Так я и думал. А позволь узнать твое святое имя?
— Эраст.
— Пресветлый ангел Ерастиил, ниспосланный с Небес на землю по воле Божией!
Шуйский бухнулся на колени и давай меховой шапкой по полу макать.
Чтобы прекратить эту гимнастику, Ластик сказал:
— Я не по воле Божьей, я сам по себе.
— Так Господь Бог Саваоф тебе помощи не сулил? — быстро осведомился боярин.
— Нет.
— А Спаситель наш Иисус Христос?
— Нет.
— Быть может, Пресвятая Дева? Или твои начальники архангелы?
Было искушение сказать ему: да, мол, архангелы обещали за мной приглядывать, чтоб не обидел
кто. Но Ластик вовремя одумался, сообразил, куда этот прохиндей клонит. Хочет, чтобы ему в
интригах Небеса помогали. Наплетешь про архангелов — не отвяжется.
— Нет, никто мне не помогает, — твердо ответил Ластик.
Василий Иванович, кряхтя, поднялся с колен, отряхнул шубу.
— Зачем же ты явился в этот мир? — спросил он, подвигав и правой, и левой бровью. — Чего ты
хочешь?
«Домой хочу, в двадцать первый век», чуть не брякнул Ластик.
— Хочу есть!
Со вчерашнего дня у него во рту не было ни крошки. Хоть честного отрока и разместили в
светлице, но ни есть, ни пить не давали — должно быть, решили, что он в самом деле птичьим
пением и росой питается.
Развеселился боярин от этих слов. Запрокинул голову, рассмеялся.
— Значит, Сила за тобою никакая не стоит, царем ты быть не хочешь, а хочешь есть? Ах, невинное
чадо. Истинно ангел во плоти.
И погладил Ластика по голове. Пришлось стерпеть.
— Ну что ж, — жизнерадостно сказал князь, — откушаем вместе. Велю стол накрывать.
Полчаса спустя Ондрейка сопроводил Ластика в большую комнату под лестницей — трапезную,
где новоиспеченный ангел впервые попробовал московских яств, обильных, но не сказать чтобы
вкусных.
Хлеб был пресным, мясо несоленым и к тому же снаружи пережарено, а внутри сырое. Готовить в
старинной Руси, судя по всему, не умели.
Странными показались Ластику и столовые приборы. Вместо тарелок перед ним и боярином
поставили по караваю. Верхушку князь срезал ножом, мякоть выковырял, и внутрь налил щи из
оловяной мисы. Вилки не дали, только ложку, да и той Василий Иванович лишь выхлебал жижу, а
капусту и кусочки мяса доставал прямо пальцами. Иногда облизывал их или вытирал о бороду. Часто
порыгивал, крестя рот.
В общем, съел Ластик совсем немного — быстро расхотелось. К тому же прислуживал за столом
злодей Ондрейка, что тоже аппетита не прибавляло.
Пока ели, молчали. Хозяин поглядывал на гостя, гость на хозяина.
Когда же трапеза закончилась, и Шарафудин унес посуду, боярин сложил руки на животе и
масляно улыбнулся.
— Ну отворяй свою ангельску книжицу.
И еще что-то сказал, про какого-то Соломона, что ли — Ластик не понял.
Вытер руки хлебным мякишем, открыл унибук.
Шуйский повторил то же самое еще раз:
— Открывай свою ангельскую книжку. Хочу чтоб ты поговорил с княжной Соломонией Власьевной
Шаховской, моей воспитанницей. Она твоих лет, будет тебе подружкой.
