ДВУГРИВЕННЫЙ — монета достоинством в 20 копеек. До 1911 года чеканилась из серебра,
затем из медно-никелевого сплава.
— Чего в книжку уставился? — заманивал извозчик. — Не сбежит твоя учеба. Эх, гори оно огнем,
давай за гривенник, себе в убыток! Для почину, первый нонешний седок будешь.
Но не было у Ластика ни двугривенного, ни гривенника. А то можно было бы прокатиться до
Сверчкова переулка лихо, с ветерком. И время, потраченное на Хитровку, наверстал бы.
— Спасибо, — вздохнул Ластик. — Я пешком, мне близко.
Еще раз пожалеть о кошельке довелось на углу Покровки. Пока шел вверх по крутому переулку,
весь взмок. Несмотря на ранний час, солнце жарило вовсю. Ластик снял фуражку, обмахивался ей,
словно веером.
Покровка и в 1914 году, оказывается, была улицей людной. Экипажи ехали один за другим, и
прохожих было полным-полно, все одеты, как в кино: у мужчин высокие жесткие воротнички,
женщины в шляпках и с зонтиками, платья длиннющие, до самой земли.
А на углу Потаповского, где теперь газетный киоск, стоял мороженщик в белом фартуке и
нарукавниках.
— Землянично-клубнично-клюквенно! — звонко кричал мороженщик, постукивая ложкой о свою
тележку. — Бламанже, какава, дюшес, тутти-фрутти! Две копейки кругляш, с вафлей три!
Ужасно захотелось Ластику антикварного мороженого. Папа говорил, что в старину оно было
очень вкусное, безо всякой химии.
Выудив заветный полуимпериал (марки можно купить и на сдачу), пришелец сказал:
— Один тутти-фрутти и один бламанже. В вафле.
Нарочно выбрал мороженое позаковыристей, какого нет в Москве XXI века.
Мороженщик покосился на золото, но монету не взял:
— Куды желтяк суешь? Сдачи нет, не расторговался. Ты б еще сотенную сунул!
Ластик сглотнул слюну.
— Скажите пожалуйста, а где тут обменный пункт?
— Чево? — подозрительно уставился на него продавец.
И пошел Ластик дальше. Вот тебе и бламанже.
Надо сказать, что и Покровка за век не очень-то переменилась. Разве что пропала большая
красивая церковь, на месте которой теперь стоит большой скучный дом. Ну и вывески, конечно,
совсем другие. К примеру, на месте нынешней чебуречной — кондитерская с красивым названием
«Шик де Пари».
Напротив витрины, украшенной изображением огромного эклера, остановилась коляска. На
тротуар спрыгнул кавалер в плоской соломенной шляпе с черной ленточкой. Подал руку барышне —
она была в платье, сплошь покрытом крошечными бантиками, на ногах высокие ботинки со
шнуровкой, на голове широченная шляпка с искусственными цветами и вишенками. Оба совсем
молодые — по современным меркам, класса из десятого.
Ну и утеплились, по такой-то жарище, подумал Ластик, пожалев их, особенно парня. Тот был в
пиджаке, а внизу еще жилет и рубашка с колючим крахмальным воротником, галстук. Как только не
употеет!
Но когда поровнялся с парочкой и потянул носом воздух, понял, что ошибся. Употели, и еще как
— даже густой аромат одеколона не забивал запаха.
Как же им, бедным, нелегко жилось-то в 1914 году!
Кавалер приподнял свою смешную шляпу (блеснул пробор — такой же намасленный, как у
реалиста Фандорина), согнул руку бубликом:
— Милости прошу обпереться об мой локоть, драгоценная Евлампия Бонифатьевна.
Ластик был уверен, что девушка рассмеется в ответ на это шутливое обращение, но та церемонно
кивнула:
— Мерси, Пантелей Кондратьич, беспременно обопрусь.
И оба чинно, торжественно проследовали в кондитерскую.
Вот бы у нас в лицее все так разговаривали, принялся мечтать Ластик. Входит он в класс и говорит
Мишке: «Драгоценный Михаил Бонифатьевич, милости прошу не обпираться вашим локтем об мою
половину парты».
В мечтах и не заметил, как миновал Потаповский переулок и повернул в Сверчков.
Профессор сказал: железные ворота, повернуть во двор, крыльцо в четыре ступеньки…
Вон они, ворота. Столбы от старости вросли в землю. Неужели здесь живет Эраст Петрович
Фандорин?
Сердце Ластика заколотилось, как бешеное. Он разом забыл о пустяках и побежал вперед, спасать
честь Дорнов и будущее человечества.
