Камень погибели АНОНИМYС

[djjaz63]

Подробнее...

АНОНИМYС
Камень погибели
© АНОНИМYС. Текст, 2022
© Исаев Д.А. Оформление, 2022
© ИД СОЮЗ, 2022
© ИП Воробьев В.А., 2022
© ООО «ЛитРес», 2022
Пролог. Старший следователь Волин
Коротко стриженный пухлый человек, сидевший напротив Волина, нервно заерзал, скроил отчаянную
физиономию и закатил глаза к потолку с золотой лепниной.
– Ну откуда же мне знать, кто мог интересоваться моей коллекцией? – воскликнул он плачущим
голосом. – Это уникальное собрание, другого такого во всей России нет! Да люди бредили моей
коллекцией, ей кто угодно мог интересоваться, кто угодно, вы слышите?!
Волин вздохнул – он не любил растолковывать очевидные вещи. Тем не менее пришлось
объяснить, что речь идет не о ценителях фарфора вообще, а о тех, кто хотел рыбинской коллекцией
завладеть. Например, пытался купить ее целиком или приобрести какие-то отдельные предметы,
входящие в собрание.
– Да многие пытались, многие, меня вся Россия знает, – сердито отвечал собеседник, нервно
дергая себя за лацкан элегантного серого пиджака от Армани. – Вы что, хотите, чтобы я серьезных
людей оклеветал? Вы понимаете, что со мной за это могут сделать?
Волин понимал. Как говорится, художника обидеть может каждый, материально помочь – никто. А
коллекционер у нас – вроде художника, его тоже очень хочется обидеть. Притом чем он богаче, тем
больше хочется. И для этого совершенно не надо быть серьезным человеком. Даже самые несерьезные
люди, если дать им в руки обрезок трубы, могут устроить такой бой быков, что никаким пикадорам
не снилось.
Пока Волин думал, пухлый ерзал в кресле и враждебно посматривал на следователя. Нельзя
сказать, чтобы Оресту Витальевичу такой взгляд сильно нравился. Можно даже сказать, что совсем не
нравился ему этот взгляд. Между нами говоря, сидящий напротив пухляй ему вообще был глубоко
несимпатичен. Откуда нам знать, что он за человек? Может, и хорошо, что его ограбили. Может, он
это заслужил. Может, это кара небесная, почему нет?
Неизвестно, что бы еще надумал следователь в адрес несимпатичного пухляя, но, к счастью,
вовремя спохватился. Кара там или не кара, но рассуждать так было не профессионально. Именно
поэтому Орест Витальевич решил мыслить объективно. Во-первых, будем считать, что пухляй наш –
на самом деле никакой не пухляй, а потерпевший. Во-вторых, у потерпевшего есть имя, фамилия и
даже отчество, а именно – Тимофей Михайлович Рыбин. Исходя из этого, и будем двигаться дальше.
– Тимофей Михайлович, – мягко сказал следователь, – вы же понимаете, что найти предметы из
вашей коллекции – в наших общих интересах.
При этих словах Рыбин насторожился и остро взглянул на собеседника через золотую оправу:
какие это у нас с вами, уважаемый, могут быть общие интересы?
– Ну, вы получите назад дорогостоящие вещи, а я… я, ну, скажем, не получу по шее от
начальства, – отвечал Волин. – Такое объяснение вас устроит?
Рыбин проворчал, что его устроит все, но при одном условии – если Следственный комитет как
можно быстрее найдет и вернет ему его драгоценные экспонаты. Вот только для этого искать надо,
милейший, искать, а не разговоры разговаривать.
Дальнейшая беседа велась примерно по той же скучной схеме: все сводилось к тому, что они вот
тут неизвестно о чем дискутируют, а драгоценную коллекцию, может быть, как раз перевозят через
границу, чтобы пополнить ею закрома какого-нибудь арабского или японского миллиардера.
– Скажите, а почему не сработала сигнализация? – внезапно перебил собеседника Волин. Конечно,
по логике, спросить об этом надо было в самом начале, но самые важные вопросы Орест Витальевич
предпочитал задавать в неожиданный момент. – Как ее отключили?
– А никак, – насупился Рыбин. – Это навороченная супер-пупер сигнализация, и без кода
отключить ее невозможно, просто немыслимо.
Интересненько получается… Тогда почему же эта супер-пупер сигнализация все-таки не
сработала?
– Она сработала, – угрюмо признался коллекционер. – Но в здании, где расположен пульт
наблюдения, как раз перед ограблением заложили бомбу. Пока персонал эвакуировали, как раз и
ограбили мою квартиру.
Волин удивился. Он не знал, что так легко заложить бомбу в полицейском участке или в здании
Росгвардии. В ответ на это Тимофей Михайлович сварливо объяснил, что, во-первых, бомбы там
никакой не было, а был просто звонок о минировании.
– А во-вторых?
Во-вторых, Рыбин имел дело с частным охранным предприятием. Волин опять удивился, второй
уже раз за сегодня. И, между нами говоря, было чему удивляться. Дорогую коллекцию охраняет не
полиция, не Росгвардия, а всего-навсего ЧОП? Оресту Витальевичу такой выбор показался странным.
– Ничего странного, – окрысился Рыбин. – Просто ЧОПы мобильнее госструктур. Те пока
раскачаются, грабители уже всю квартиру вынесут вместе с жильцами. А частники в клиентах
заинтересованы кровно и пошевеливаются быстрее.
Следователь кивнул: ну, теперь все ясно, горе от ума. Имел бы наш дорогой Тимофей Михайлович
дело с государством, может, ничего бы страшного и не случилось. Но говорить об этом потерпевшему
не стал – он, потерпевший, и без того чуть на потолок не лез.
Видя, что проку от расстроенного коллекционера пока мало, следователь попросил разрешения
скачать фотографии и описание пропавших экспонатов, откланялся и двинул на службу. Рыбин все
требуемое предоставил, но вдогонку все-таки пообещал нажаловаться начальству. Волин, по его
мнению, делал не то и не так, и только затягивал следствие.
«Вот бывают же такие говнистые персонажи: ты еще и расследование толком не начал, а они уже
жалобу начальству накатать готовы, – в сердцах думал Волин, покидая просторную, богато
меблированную квартиру Рыбина.
Кстати сказать, встает законный вопрос: почему у скромных коллекционеров такие квартиры,
какие и не снились работникам Следственного комитета? Речь, конечно, о рядовых работниках, а не о
начальстве – у тех еще и не такое жилье имеется. Может быть, он, Волин, не за ту работу взялся?
Может быть, ему нужно встать на тяжелую и очень нужную для государства стезю коллекционера?
Вот только что бы такого начать собирать? Старые стулья, потроха, коробочки от ваксы? Наверняка
все это можно будет очень выгодно толкнуть где-нибудь на аукционе, на «Сотбис» или «Кристис» –
там дураков-то, поди, много, а потрохов мало…
– Ну, что там с потерпевшим? – спросил полковник Щербаков, когда Волин явился к нему с
отчетом.
– Крайне подозрительный пухляй, – рассеянно отвечал следователь, потом спохватился и
поправился: – Я хотел сказать, довольно странная фигура этот потерпевший. Юлит, недоговаривает…
В общем, человек с двойным дном и продувная бестия.
– Продувная, говоришь? – хмыкнул полковник. – Очень может быть… С другой стороны, мы с
тобой, знаешь ли, тоже не орлеанские девственницы.
За себя говори, подумал Волин, но вслух, конечно, не сказал – равенство и братство в
Следственном комитете еще не дошло до того, чтобы резать правду-матку прямо в физиономию
начальству. Тем временем шеф продолжал говорить, видимо, не догадываясь о крамольных мыслях
подчиненного:
– Если бы у нас с тобой были такие деньги, у нас не одно второе дно имелось бы, а десять. Ты в
курсе, сколько стоит его коллекция?
– Я так понимаю, миллионы, – не очень уверенно сказал Орест.
Именно, кивнул полковник, именно миллионы. И не каких-то там, понимаешь ты, тугриков или,
не к ночи будь помянуты, российских рублей, а настоящих полновесных долларов. Он, Волин, когда-
нибудь видел наличными миллион долларов? Орест Витальевич признался, что никогда. Да и откуда,
им же зарплату на карточку переводят – вот если бы в чемоданах приносили, тогда совсем другое
дело.
– Шути, шути – дошутишься, – грозно сказал начальник. – А я тебе так скажу – есть у него в
коллекции такие экспонаты, что всего одна вещь может стоить миллион. А теперь представь – нашел
ты хотя бы один подобный экспонат. И вот, значит, сидишь ты у себя в кабинете, перед тобой –
фитюлька со средний кукиш размером, а цена ей – миллион. Представил?
– Не то слово, – сказал Орест Витальевич, обладавший богатым воображением.
– Ну, и что бы ты стал делать с такой вещью?
Волин немножко подумал и предположил, что как честный человек сдал бы дорогостоящий
предмет в доход государства.
– Ну, и дурак в таком случае! – сказал полковник в сердцах. Потом подумал и поправился: – То
есть, конечно, в служебном смысле и в гражданском тоже – молодец, а по-человечески – дурак
дураком.
Волин удивился: почему это он дурак? Ему же причитается половина от этого миллиона – как
сдавшему клад.
– Во-первых, это не клад, а произведение искусства, – парировал Щербаков. – Во-вторых, это на
аукционе твоя находка стоит миллион, а государство, скорее всего, будет мерить ее по
себестоимости. Ну, и сколько, скажи, стоит сейчас полкило фарфора? Вот и достанется тебе в
качестве премии не полмиллиона баксов, а кукиш с маслом – только и хватит, чтобы в общественный
туалет с горя сходить.
– Хорошо, – покорно сказал Волин, – так тому и быть: сдам находку государству, а на премию
схожу в туалет. Вы меня простите, Геннадий Романович, но к чему весь этот разговор?
– Весь этот разговор к тому, что коллекция рыбинская наверняка застрахована, – недовольно
заметил полковник. – А если так, можем мы предполагать, что он сам у себя все и украл, чтобы
страховку получить?
Волин сказал, что, если коллекция застрахована, то, конечно, можем. Тем более, мы люди в
погонах, и, значит, кто нам воспретит?
– Коллекция точно застрахована, – перебил его полковник. – Она же перед этим выставлялась в
Государственном музее Востока. А что это значит? Это значит, что перед выставкой ее должны были
застраховать. И вот на тебе – только выставка кончилась, тут же ее и уперли. Кстати сказать, ее ведь
не всю украли, правильно? Встает вопрос: что именно было похищено?
– Да, что? – спросил Волин, не желая быть умнее начальства.
– Самое ценное было похищено, уж поверь моему опыту, – отвечал полковник.
Предположение шефа проверить было легче легкого. Если коллекция страховалась, наверняка ее
перед этим оценили. Сам Рыбин о стоимости коллекции помалкивает, но куратор-то от музея
наверняка должен знать, сколько она стоит – пусть даже и приблизительно.
– Вот-вот, – обрадовался Щербаков. – Так что давай дуй к куратору и потряси его как следует. И не
забудь, отдельно уточни стоимость украденных вещей. Потому что, друг Волин, очень все это похоже
на страховую аферу. Ты ведь сам говорил, что Рыбин – не просто так погулять вышел, а настоящая
продувная бестия с двойным дном. Вот и подумай теперь, как эту бестию припереть…
Легко сказать – припереть, думал Волин, поднимаясь по лестнице к квартире куратора рыбинской
выставки – старшего научного сотрудника Эрмитажа Анны Павловны Меньшовой. Как ты его
припрешь, когда на руках одни подозрения и никаких доказательств? Припереть можно, только если
найдешь исполнителя.
В старые-то времена без всех этих сложностей обходились. Вот, к примеру, как могло выглядеть
расследование при Иване Грозном? Взяли бы, скажем, опричники такого коллекционера вместе с его
костюмом от Армани – и палками бы его, палками. Вы скажете, конечно, что Иван Грозный – слишком
далекие времена. Хорошо, пусть не Иван, пусть, например, товарищ Сталин, он же Коба, он же
Джугашвили. В том же, извините, тридцать седьмом году взяли бы Рыбина за жабры и били до тех
пор, пока бы не признался во всем чистосердечно. Милое дело, мечта дознавателя!
Но сейчас, пардон, совсем другая история. Сейчас бить палками бизнесмена – явно не комильфо,
да и полковник ни за что не согласится. Сначала, скажет, ты его в СИЗО посади, добейся приговора, а
потом уж и бей, сколько хочешь. А зачем бить потом, если вина доказана и приговор уже вынесен?
Ну, тогда обходись законными следственными действиями, как при царе Горохе, наверняка скажет
полковник. Тут тебе не Гуантанамо пиндосное, у нас, слава богу, права человека блюдутся так, что
сам человек другой раз не знает, куда от этих прав деваться…
Здесь Волин внезапно обнаружил, что уже дошел до места и даже стоит перед нужной дверью. Он
вздохнул и позвонил. Вы, конечно, спросите, почему вздыхает такой опытный следователь, как Орест
Витальевич, превзошедший все тонкости сыскного дела? Ответ на это будет простой: после близкого
знакомства с коллекционером от его куратора Волин тоже ничего хорошего не ждал.
Спустя примерно полминуты дверь приоткрылась как бы сама собой, однако из квартиры никто не
выглянул. Впрочем, нет – Волин опустил глаза и увидел усатую разбойную морду, высунувшуюся в
щель. Снизу вверх на него внимательно глядел кот – полосатый, как старый матрос.
– Вы из Следственного комитета? – спросил кот высоким женским голосом.
– Так точно, – сказал Волин, удивляясь смышлености местных котофеев.
– В таком случае, заходите, – продолжал тот же голос. – Антоша, уйди с дороги, не мешайся под
ногами…
Полосатый Антоша немедленно скрылся в проеме, только хвост напоследок мелькнул. Дверь
отворилась полностью, и Волин увидел коротко стриженную даму пенсионного возраста. Дама была
настолько небольшой, что, встань ее кот на задние лапы, непременно оказался бы с ней одного роста.
– Добрый день, Анна Павловна, – церемонно проговорил Волин, делая шаг в квартиру Меньшовой.
Он ожидал попасть по меньшей мере в пещеру Али-бабы, однако жилище старшего научного
сотрудника выглядело вполне партикулярно, если не считать развешанных всюду китайских картин.
Впрочем, как выяснилось, квартира принадлежала вовсе не Меньшовой, жившей в Петербурге, а ее
двоюродной сестре, у которой Меньшова всякий раз останавливалась, бывая в Москве.
Сама Анна Павловна оказалась дамой интеллигентной, но весьма деловой. Усадив Волина в
кресло перед собой, она с ходу взяла быка за рога.
– Итак, – командным голосом спросила она, – что именно вас интересует в коллекции Рыбина?
Орест Витальевич удивился: кто тут задает вопросы – он или Меньшова, но вслух, конечно,
говорить этого не стал.
– Ну, во-первых, – полюбопытствовал он, – действительно ли эта коллекция так хороша, как о ней
говорят?
Меньшова слегка поморщилась, но все-таки ответила, что рыбинское собрание – пожалуй, лучшая
в России коллекция китайского фарфора. Ничего подобного нет даже в Эрмитаже. Однако…
– Однако? – подхватил Волин.
– Понимаете, какое дело… – куратор явно сомневалась, стоит ли входить в детали, но
внимательный взгляд следователя не оставлял путей для отступления. – Там есть совершенно
сногсшибательные вещи. Но не все они подлинные. Точнее, не совсем так. Вещи-то все подлинные,
но, например, есть там изделия, скажем, восемнадцатого века, стилизованные под четырнадцатый.
Владелец, правда, уверяет, что все вещи соответствуют заявленным им характеристикам, но, по
моему мнению, это не всегда так. Я даже не согласилась с некоторыми атрибуциями, которые дал
Рыбин. Но, сами понимаете, все проверить я тоже не могла.
– Но зачем серьезному человеку выдавать новые вещи за более древние?
– Ну, во-первых, это вопрос престижа, это увеличивает ценность коллекции. Вряд ли Тимофей
Михайлович пытался кого-то сознательно обмануть. Просто, вероятно, он покупал совершенно
определенные предметы. Согласитесь, обидно думать, что ты заплатил кучу денег, а купил не совсем
то, на что рассчитывал.
Волин поинтересовался, насколько Рыбин известен в среде коллекционеров. Меньшова отвечала,
что об этом судить ей сложно, а вот в научной среде до последнего времени о таком коллекционере
никто не знал.
Орест Витальевич не поверил: то есть как? У человека коллекция на многие миллионы, а о ней
никто не знает? Меньшова пожала плечами: у богатых людей свои причуды, некоторые предпочитают,
что называется, не светиться. Кажется, до этого он был известен в среде нумизматов. Впрочем,
ручаться она не может.
– Все-таки интересно, откуда могла взяться такая коллекция, – сказал Волин. – Наверняка она не
за один год была собрана.
– Ну, разумеется, – всплеснула руками Меньшова, – подобные коллекции  собираются
десятилетиями. Тут и разные аукционы, и обмен, и наследство. У нашего Рыбина прадедушка работал
в Китае еще при малолетнем императоре Пу И. Тогда, насколько я понимаю, и было положено начало
коллекции. Что-то привез дедушка из Германии после окончания Второй мировой, что-то сам Рыбин
купил или выменял. Потихоньку-помаленьку оно и складывалось.
– Странно, – заметил Волин, – мне Рыбин про дедушек-прадедушек ничего не рассказывал.
Меньшова засмеялась: вы же сыщик, а такие люди сыщикам не очень доверяют. Большие деньги,
сами понимаете, с законом редко дружат. Особенно у нас в России.
Волин кивнул: это может быть, конечно. А знает ли Анна Павловна, что квартира Рыбина была
вскрыта и часть его коллекции украли?
Меньшова, разумеется, знала. Правда, не знала точно, что именно было украдено. Волин показал
ей список похищенных вещей. Меньшова, читая его, нахмурилась.
– Довольно странный список, – заметила она. – Совершенно непонятно, чем руководствовался
похититель…
В этот миг дверь открылась, и в комнату вошел крепкий брюнет лет сорока. Кивнул следователю,
поставил на журнальный столик поднос с китайским чайником и глиняными чашками.
– Спасибо, Алешенька, – сказала Меньшова. – Позвольте, я вас представлю друг другу. Это мой
племянник Алеша. Он работает журналистом, но по первому образованию – китаист. А это товарищ
из Следственного комитета.
– Орест, – сказал Волин, пожимая руку журналисту-китаисту.
– Алексей, – отвечал тот.
Ушу, наверное, занимается, подумал Волин. С виду здоровенный, а руку жмет мягко, как девушка.
– Привычка, – словно услышав его мысли, отвечал Алексей. – Китайцы вообще рук стараются не
жать, но если уж жмут, то очень мягко, деликатно. Много с ними общался, вот и набрался этой
восточной премудрости.
– Алешенька, посмотри-ка на этот список, – сказала Меньшова. – Это то, что украли у Рыбина. Не
понимаю, по какому принципу вор отбирал украденное. Есть предметы действительно стоящие, а
есть, мягко говоря, ерунда. Что их объединяет, по-твоему?
Некоторое время Алексей изучал список, потом пожал плечами.
– Единственное, – сказал, – что в голову приходит – это компактность всех вещей. То есть, в
общем, можно их покидать в баул и быстро вывезти. Может, грабитель и не понимал, что ему брать,
похватал, что поменьше, да и сделал ноги.
– Интересная версия, – сказал Волин. – Однако за рабочую я бы ее не принял. Во-первых,
ограбление было очень хорошо подготовлено. Во-вторых, в списке этом не все такое уж компактное.
Вот, например, статуэтка – фарфоровый Милэ с качающейся головой, сорок сантиметров в высоту,
конец династии Цин.
Алексей задумчиво почесал кончик носа.
– А знаете, господин следователь, кто такой этот фарфоровый Милэ с качающейся головой?
Меньшова посмотрела на него укоризненно. Как можно такое спрашивать, разумеется, все знают,
что Милэ – это будда грядущего Майтрейя.
– Нет, я не о том, – отмахнулся журналист. – Наш Милэ – это просто-напросто фарфоровый
китайский болванчик. Вопрос: что он делает в такой пафосной коллекции? И второй вопрос: раз он
так отличается от всего остального, может быть, остальное – это лишь прикрытие, и охотились
именно за Милэ?
Волин кивнул: начали хорошо, не разменивайтесь на детали.
– Как известно, дьявол именно в деталях, – возразил Алексей. – Тетя Аня, помните алмаз «Слеза
Будды»?
– А что я должна помнить? – удивилась Меньшова. – Ну был такой крупный розовый алмаз, его
подарили императору Канси тибетские ламы. Потом он пропал куда-то, вероятнее всего, был вывезен
на Тайвань во время бегства Чан Кайши.
– Нет, не на Тайвань, – возразил Алексей. – И вообще эта история куда более сложная, можно
сказать, детективная. Алмаз «Слеза Будды» был особым образом обработан тибетскими ламами, на
нем с одной стороны вырезана манда́ла, с другой – Су́тра сердца совершенной мудрости. Это был
магический артефакт, обладавший огромной силой. Правда, приложение этой силы мне неизвестно, и
какова была функция камня, тоже неясно. Зато известно, что хранился алмаз в пекинском монастыре
Юнхэгун. Потом исчез. Дальнейшая судьба камня покрыта мраком. Но есть одна любопытная вещь:
согласно легенде, из Китая он был вывезен в такой вот фарфоровой статуэтке.
Несколько секунд все молчали, осмысливая сказанное.
– То есть вы хотите сказать, что «Слеза Будды» до сих пор могла храниться именно в этом самом
Милэ и украли не так статуэтку, как спрятанный в ней алмаз?
Журналист покачал головой.
– Нет, конечно. Я думаю, что если алмаз там и был, то вытащили его оттуда давным-давно.
Однако камень, заклятый ламами, составлял с хранилищем неразрывное целое и мог передать
статуэтке часть своей силы. Видимо, нашлись люди, которым это хранилище вдруг очень
понадобилось.
– Для чего? – спросил Волин, Алексей пожал плечами.
– А вот это уже ваше дело – установить. Поймете, для чего можно использовать «Слезу Будды» –
поймете, кто украл Милэ.
* * *
– Толковое замечание, очень толковое, – кивнул генерал Воронцов, поглядывая на хмурого Волина из-
под кустистых седых бровей. Они сидели в квартире генерала, перед гостем стояла чашка с чаем и
коробка печенья. Воронцов печенья не ел, пил чай, как он выразился, «с таком», следил за фигурой,
потому что «в нашем возрасте если растолстеешь, так это навсегда».
– Алексей этот, похоже, не дурак, хотя и журналист, – продолжал генерал, отпивая чай и
задумчиво поглядывая на круглое, вкусно пахнущее печенье. – Надо будет с ним познакомиться при
случае… А ты пока возьми, почитай еще одну тетрадь нашего сыщика. Я на досуге тут расшифровал.
Но Волин был не в настроении ничего читать, ему бы со своими делами разобраться.
– А ты все-таки посмотри, развлечешься, – лукаво продолжал генерал. – Глядишь, что-то полезное
для себя вычитаешь.
Да что там можно вычитать полезного, подумал Волин, но отказываться было как-то неудобно. Он
взял увесистую папку, в которую всякий раз превращалась тетрадь после того, как стенографические
значки трансформировались в полновесные слова – и начал читать. Однако почти тут же и
остановился.
– Не понимаю, – удивился Волин. – Почему вдруг о Загорском пишется от третьего лица? И где его
обычное вступление?
– Ты читай, читай, – ухмыльнулся генерал. – Верно этот Рыбин про тебя сказал: слишком много
вопросов задаешь, а дело стоит. Читай, сам все поймешь, если голова на плечах имеется.
Волин снова углубился в чтение. Пролистнув несколько страниц, ошалело посмотрел на
Воронцова.
– Сергей Сергеевич, но ведь этого просто не может быть! Такое совпадение – невозможно!
Генерал заулыбался, довольный.
– Ну, не так, чтобы совсем совпадение, – заметил он. – Ты когда мне рассказывал про выставку
фарфора, после которой экспонаты поперли, я вспомнил, что есть у Загорского какая-то китайская
тетрадь. Ну, и взялся ее расшифровывать. А уже она, действительно, попала прямо в точку. Так что
читай, пользуйся, только не забудь спасибо сказать.
– Спасибо, Сергей Сергеевич, – рассеянно проговорил Волин, а сам уже ушел с головой в текст,
жадно проглатывая абзац за абзацем.

[djjaz63]

Глава первая. Мастер английского бокса
Старый дворецкий Артур Иванович Киршнер лежал на свеженатертом, залитом солнцем паркете
прихожей в доме Нестора Васильевича и не подавал признаков жизни.
Киршнер служил Загорскому уже по меньшей мере лет двадцать пять – еще с тех времен, как
Нестор Васильевич был коллежским советником и именовался «его высокоблагородием». Строго
говоря, дворецкий был даже моложе хозяина, однако по обыкновению всех дворецких старался
выглядеть солидно и в свои пятьдесят легко мог сойти за шестидесятилетнего.
Над этими его потугами посмеивался даже суровый Ганцзалин.
– Сколько лет, Артур Иваныч? – спрашивал он и сам же и отвечал: – Сто лет в обед, не меньше.
Такие шутки немного обижали Киршнера, но он знал, что из всей прислуги Загорский больше
всего благоволит именно к Ганцзалину, и потому на подначки ничего не отвечал, а только мудро, как
ему казалось, улыбался уголком рта.
Обидное для Киршнера расположение Загорского к китайцу подчеркивалась наличием в гостиной
фотографии, где хозяин и слуга, совсем еще молодые, стояли рядом запросто, как друзья. С тех пор,
надо сказать, оба мало изменились, только Загорский поседел. Впрочем, это его совсем не старило. В
сочетании с совершенно черными бровями седина выглядела даже импозантно и очень интриговала
дам. Понятно, что фотографию выставил не Нестор Васильевич, а сам Ганцзалин, но Загорский, увы,
этому не воспротивился. Он даже, кажется, и не замечал нахального портрета, зато челядь,
разумеется, все видела и ясно понимала, кто в доме главный после его превосходительства.
Как всякий преданный слуга, Артур Иванович ревновал к хозяину всех прочих и все думал, чем
именно мил тому китаец и что бы такого сделать, чтобы и его так же отмечал Нестор Васильевич. И в
самом деле – что? Прищуриваться, пожалуй, толку будет немного, да и совестно всю жизнь ходить
прищуренным, словно мартовский кот. Кожу выжелтить – тоже не то. Кроме того, если рассудить
здраво, есть уже в доме один китаец, так зачем нам второй, к тому же поддельный?
Тем не менее педант Артур Иванович не оставлял своих усилий и продолжал изыскивать способы
взять верх над Ганцзалином. В конце концов, его осенило: хозяина и азиата объединяло мордобойное
искусство, в котором они регулярно упражнялись друг с другом. Если, скажем, удалось бы научиться
этому похабному ремеслу, тогда очень возможно будет понравиться Нестору Васильевичу, а там чем
черт не шутит и вовсе оттеснить в сторону косую физиономию. А уж следом, сами понимаете,
прольется на Киршнера дождь господских милостей – вплоть до того, что и жалованье могут
повысить.
Не подумайте, однако, что Артур Иванович был жаден и скуп. Нет, он не был ни скуп, ни жаден,
хотя, как и положено честному немцу, во главу угла ставил бережливость. Однако сами посудите, как
сберечь деньги, если предварительно не получил их за безупречную службу? Никак невозможно,
просто никак. При этом чем больше денег ты получаешь, тем, значит, больше их сбережешь.
Примерно так когда-то говорил ему отец, Иоганн Густавович Киршнер, а он был мудрый человек,
духовный сын Шиллера, Гете и Иммануила Канта.
Во исполнение своего хитроумного плана Артур Иванович осторожно вызнал у Ганцзалина, как
называется то шумное дело, которым они занимаются на пару с Загорским по утрам, а иногда и
вечерами.
– Это китайское цюа́нь-фа[1], – кратко отвечал ему Ганцзалин.
Вот так объяснил, люди добрые, – хорошо хоть в морду не плюнул! Что за цюань-фа, с чем его
едят, и, главное, где его теперь искать? Ни на какие больше вопросы проклятущий китаец отвечать не
захотел, буркнул: «тебе не надо» – и как сквозь землю провалился. Была у него, знаете, такая
неприятная черта: только что стоял рядом – и вдруг исчез неизвестно куда. Это китайское
обыкновение почему-то ужасно расстраивало бедного Артура Ивановича, он даже подозревал тут что-
то бесовское. Кстати сказать, внезапно исчезать мог и сам Загорский, но, во-первых, никогда этим не
злоупотреблял, во-вторых, Нестор Васильевич все же не китаец безродный, а его превосходительство,
а, значит, позволено ему больше, чем простому смертному. Иными словами, если исчезновения
Ганцзалина выглядели чистой бесовщиной, то исчезновения Загорского шли если не напрямую от
ангелов, то, во всяком случае, учению христианской церкви не противоречили.
Так или иначе, само слово «цюань-фа» дворецкий запомнил крепко, но как ни искал, где бы этому
самому цюань-фа выучиться или хотя бы узнать толком, что это такое, ничего не находил. Тогда,
рассудив, что один мордобой другого стоит, он просто пошел учиться английскому боксу в кружке
Эрнеста Ивановича Лусталло. Строго говоря, необходимости в этом никакой не было, потому что
Киршнер кроме представительной внешности обладал совершенно медвежьей силой и без всякого
бокса мог справиться с кем угодно. Однако речь тут, как уже говорилось, шла не о спорте, а в первую
очередь о том, чтобы произвести впечатление на хозяина.
Нужно ли говорить, что бокс не понравился Киршнеру с первого взгляда? Увидев его силу, в пару
ему сразу взялись ставить бойцов мощных и опытных. Артур Иванович же, обладая от природы
мощным размашистым ударом, никакой техники защиты не знал. Поэтому бои в его исполнении
выглядели так: если попадал Киршнер, падал соперник, если попадали по Киршнеру, на пол валился
сам Артур Иванович. И хотя Лусталло очень его хвалил и прочил ему славу великого чемпиона,
Киршнер не видел никакого удовольствия в том, чтобы его беззастенчиво били по морде, именуя это
безобразие благородным английским спортом. Вдобавок ко всему, от тренировок у него на
физиономии появлялись синяки, на которые с легким удивлением поглядывала остальная прислуга.
При некоторой фантазии можно было решить, что свободное время дворецкий проводит в кабаках,
напиваясь до умопомрачения и встревая во все доступные человеческому воображению драки.
Даже Нестор Васильевич, обычно не обращавший никакого внимания на внешний вид прислуги,
однажды осведомился, здоров ли Артур Иванович и все ли у него в порядке.
Киршнер отвечал, что он вполне здоров: ему вдруг стыдно сделалось, что он, как какой-то
башибузук, занимается английским боксом. И с той поры в кружок он уж больше не ходил, хотя
Лусталло пытался его удержать, говоря, что кроме английского, есть еще и французский бокс сава́т,
где используют также и ноги. Но Киршнер не соблазнился – ему противна была даже мысль о том, что
теперь его будут избивать не только верхними, но еще и нижними конечностями, которыми перед тем
ходили по весьма нечистой мостовой.
Словом, как говорится, сколько ни тренируйся, от судьбы не уйдешь. И вот теперь неудавшийся
чемпион лежал на полу в доме Загорского, и над бездыханным телом его стояли только что
вернувшиеся с прогулки Нестор Васильевич и Ганцзалин. Больше в доме никого не было: вся
прислуга ушла к обедне, один только лютеранин Артур Иванович оставался дома.
– Однако разбойники совершенно распоясались, – с неудовольствием заметил Загорский. – Если
так дальше пойдет, кого мы найдем на полу в следующий раз? Самих себя?
Ганцзалин, присев на корточки, быстро и цепко осматривал прихожую, будто надеялся проникнуть
взглядом сквозь пространство и время и увидеть нечто недоступное взору простого смертного. Потом,
словно ищейка, стал исследовать паркет, мало что не обнюхивал его. Загорский только головой
качал, наблюдая за своим верным помощником.
– Ты полагаешь, незваный гость еще тут? – осведомился он наконец. – Считаешь, что это не просто
грабитель? По-твоему, он пришел за мной? Но, согласись, глупо убивать дворецкого, когда охотишься
за хозяином.
– Он не убит, – уточнил Ганцзалин, коснувшись пальцем сонной артерии Артура Ивановича.
– Как раз об этом я и говорю, – кивнул Загорский.
Тут Артур Иванович громко и резко всхрапнул, словно желая подтвердить слова хозяина.
– Следов не видать, – проговорил китаец хмуро. – Но он тут. Я его чувствую. Опасный человек,
очень опасный. Почему он прибил Киршнера и почему не спрятал потом?
Ничего не ответив на этот почти риторический вопрос, Нестор Васильевич бесшумным шагом
двинулся по лестнице наверх, в господскую часть дома.
– Начнем со спальни и кабинета, потом гостиная, столовая и бильярдная, – не оборачиваясь,
шепнул Загорский. И хотя шепнул он очень тихо, помощник все расслышал и сделал то, чего так не
любил Артур Иванович в китайцах, то есть незамедлительно провалился сквозь землю.
Загорский же продолжил свой беззвучный обход. В спальне никого не было, кабинет тоже оказался
пуст. А вот перед гостиной пришлось замедлить шаг. Нет, Загорский ничего не услышал, но тишина
тут была крайне подозрительной.
Здесь стоит заметить, что опытные люди различают разные виды тишины. Ту тишину, которая
царила сейчас в гостиной, Нестор Васильевич определил бы как затаившуюся. Тишина эта как будто
вобрала в себя все сторонние звуки, и замерла, боясь, что ее обнаружат. Несколько секунд Загорский
стоял и прислушивался; и тут подозрительное безмолвие нарушил неожиданно мирный звук: где-то
за окном пропела синичка – ить-ить!
Загорский почему-то кивнул и решительно переступил порог гостиной. Она была обставлена
скромно, почти аскетически – коричневый диван, несколько кресел в тон ему, журнальный столик,
персидские ковры на полу и дубовые книжные шкафы по стенам. Впрочем, книги в доме Загорского
были везде, исключая разве что кухню.
– Однако, – проговорил Нестор Васильевич рассеянно, – сколько же нас не было?
Он вытащил из кармана серебряные часы с изящной мелкой гравировкой, щелкнул крышкой и
поглядел на них. Потом сухо сказал по-китайски:
– Ну, и чего же ты ждешь? Спускайся, не сиди на потолке, как голодный дух[2].
Часть потолочной лепнины внезапно ожила, зашевелилась и оказалась невысоким суховатым
человеком азиатской внешности, одетым в светло-серый и фу[3]. Любитель посидеть на верхотуре
легко спрыгнул с четырехметровой высоты и мягко припал к полу прямо перед хозяином дома. Тот
наблюдал за незваным гостем довольно холодно и действий никаких не предпринимал.
Пришелец чуть заметно покачивал головой из стороны в сторону, как змея перед броском.
Внезапно, не меняя выражения лица, он провел мощную круговую подсечку, сбивая Загорского с ног.
Однако в том месте, где нога его рассекла воздух, Нестора Васильевича уже не было – каким-то
странным образом он оказался у противника за спиной. Тот, не оборачиваясь, нанес рукой удар
назад, но Загорский отступил так быстро, что вражеский кулак впустую просвистел в воздухе.
Разбойник взмыл вверх, крутанулся вокруг своей оси, но приземлиться не смог – Загорский так
пнул его ногой в грудь, что того буквально отшвырнуло в угол. Однако он тут же вскочил, легко,
словно по воздуху, пробежал с десяток метров и обрушил на хозяина дома целый град сильнейших
ударов. Загорский отбивался, даже не меняясь в лице.
Враг был похож на разъяренного тигра: он то взмывал почти к потолку, то стелился по полу, то
бил лапой, то свирепо огрызался. Однако Нестор Васильевич стоял непоколебимо, словно утес в
бурном море, и защищался точными мощными движениями, лишь изредка переходя в контратаку.
Одна из этих атак прошла, и врага впечатало в стену с такой силой, что из нее, почудилось, сейчас
посыплются кирпичи.
Судя по лицу противника, встреча со стеной оказалась довольно болезненной. Он свирепо рявкнул
и потянулся рукой к воротнику. Однако рука эта не нашла того, что искала. Секунду незваный гость
стоял с обескураженным видом, потом Загорский показал ему метательный нож.
– Не это ли ты ищешь?
Противник ожег было Загорского яростным взглядом, но вдруг рассмеялся и погрозил ему
пальцем.
– Дэ Шань, ты так же хорош, как и прежде! – заметил он по-китайски.
Улыбнулся и Загорский, отвечал тоже на китайском языке.
– Здравствуй, Ся́о Ван, рад тебя видеть.
Секунду они молча глядели друг на друга, затем китаец обхватил правый кулак левой ладонью,
поднял их на уровень лица и слегка поклонился хозяину дома. Нестор Васильевич улыбнулся и
положил правую руку ему на плечо.
– Присаживайся, брат Ван, – сказал он, кивком указывая на одно из кресел, сам же расположился
напротив.
Брат Ван осторожно поместился в кресло, скрестив ноги по-турецки. Черные глаза смотрели на
Загорского с лукавым интересом.
– Дэ Шань, как ты понял, что я засел на потолке? Ведь ты на меня даже не посмотрел.
Загорский вытащил из кармана серебряный хронометр, с которым вошел в гостиную.
– Это часы, – сказал он. – У них есть стекло, через которое я вижу циферблат. Но это стекло также
отражает предметы вокруг. Когда я смотрю на часы вот так, я вижу в них не только себя, но и
потолок, на котором ты сидел.
– Старший брат, ты всегда был самый умный среди нас, – с восхищением сказал Сяо Ван – Не зря
тебя так любит учитель.
– Да, – согласился Загорский, – быть умным – это моя работа. Но вообще-то ты смолишь такой
вонючий табак, что тебя ни с кем не спутать. Если вдруг надумаешь перебраться в Японию, никакие
якудза не возьмут тебя шпионом.
Сяо Ван улыбнулся.
– Ты быстр и хитер, но если бы я хотел, я бы все равно успел тебя убить.
– Не успел бы, – Нестор Васильевич кивнул головой в сторону окна.
Гость обернулся, и глаза его округлились. С улицы смотрел на них Ганцзалин, прилипший лицом
к оконному стеклу. Он стоял на карнизе, в руке его чернел револьвер-бульдог.
– Ого, – сказал Сяо Ван, – это тот самый хуэ́й-цзу[4], который тебе прислуживает?
– Не совсем, – отвечал Загорский. – Ганцзалин – скорее мой помощник и друг. Прошу не обижать
его пренебрежением.
Сяо Ван понимающе кивнул и слегка поклонился в сторону Ганцзалина. Тот, однако, даже не
шелохнулся – на лице его застыло легкое презрительное выражение. Его превосходительство сделал
незаметный знак, и помощник исчез, словно сквозь землю провалился.
– Ты так и не бросил курить? – спросил Загорский.
– Китайцы курят даже в преисподней.
Ответ прозвучал неожиданно патетически. Стало ясно, что напротив Нестора Васильевича сидит
настоящий патриот, который одинаково гордится и китайскими достоинствами, и китайскими
недостатками.
Нестор Васильевич предложил гостю гаванскую сигару, но Сяо Ван отказался, сказав, что их
иностранное курево – грязное и вредное для здоровья, настоящее бесовское зелье. Он же, как всякий
честный китаец, употребляет только отечественный табак.
Загорский пожал плечами: как скажешь. Глянул иронически на Сяо Вана, который засмолил
какую-то духовитую самокрутку.
– Объясни мне ради всемилостивой Гуаньи́нь, зачем ты сокрушил моего дворецкого?
Нестор Васильевич употребил именно слово «сокрушил», вероятно, потому, что оно точнее всего
описывало то, что сделал китаец с Артуром Ивановичем.
Вопрос показался Сяо Вану странным: что значит – зачем? А зачем этот глупый медведь путается
под ногами и не пускает его к брату по школе? Что надо было сделать – накормить невежу лапшой и
отправить спать? Ну, так он примерно это и сделал, только без лапши.
– А нельзя ли было обойтись словами и решить все дело миром? – Загорский уже не улыбался.
Сяо Ван усмехнулся: словами, всемилостивый Будда, конечно, словами! Старший брат Дэ Шань
всегда славился своей добротой. Некоторые считали, что во всем пекинском ули́не[5] он был самый
добрый человек. Дэ Шань не то что не убил ни одного человека в драке, но даже и не покалечил как
следует. Но ему можно, он иностранец, с него взятки гладки. А вот если китайцы начнут прощать
всех налево и направо, как велит христианам их небесный князь Иису́сы Хэлисыто́сы, то в
Поднебесной воцарится хаос, она распадется, и первопредок Паньгу вынужден будет восстать от
Желтых источников[6], чтобы создать новое человечество взамен погибшего.
Если бы Дэ Шань видел, какого пинка дал Сяо Вану этот медведь-дворецкий, он бы не говорил
глупостей про мир и спокойствие. Китайцы не любят драться, это правда, но если уж драка началась,
тут разбегайтесь в стороны все – и в первую очередь сами драчуны.
– Ладно, – сказал Загорский, выслушав брата по школе, – ладно, забудем об этом. Расскажи лучше,
как поживает учитель?
Ну что тут рассказывать? Дэ Шань и сам понимает, что с учителем все хорошо, а иначе бы Сяо Ван
не болтал тут так беспечно. Но разговор об учителе среди благородных мужей-цзю́ньцзы – это
примерно то же, что разговор о погоде у низких людей-сяожэ́ней. Люди не торопясь входят в беседу,
смотрят, о чем думает собеседник, в каком он настроении. Все это нужно, чтобы случайно не задеть
его и не обидеть. И только уж потом, закончив все, что положено ритуалом-ли, переходят к делу.
Таковы китайцы и тем они отличаются от иностранных чертей, которые сразу вываливают на
собеседника все, что думают, не заботясь, приятно ему это или нет. Ну, разумеется, Дэ Шаня это не
касается, он ведь не просто заморский черт, он жумэнь ди́цзы – то есть вошедший во внутренние
врата подлинной традиции.
Что же касается учителя, то он здоров и бодр духом, и дай нам Бу́дда быть такими же в его
возрасте. Однако все не так просто: учителю нужна помощь, именно поэтому Сяо Ван и приехал к Дэ
Ша́ню…

[djjaz63]

Глава вторая. Своекорыстный заморский дьявол
Великий человек смотрел в окно. Там, за окном, стыли голые клены и сияла холодной сталью гладь
рукотворного озера Чжуннаньха́й. Можно было открыть фрамугу и вдохнуть полной грудью свежий
предвесенний воздух, чуть приправленный пряным запахом от многочисленных лапшичных и едален,
еще осенью взявших на вооружение огненные котлы хо́го́[7]. Вдохнуть надо было так, чтобы
закружилась голова, чтобы захотелось сесть в беседке, позвать друзей, велеть слугам принести вина
гуйхуа́ и закусок, играть до ночи в плавающие чаши[8], как знаменитые семь благородных мужей в
бамбуковой роще…
Но ничего этого не сделал великий человек. Во-первых, зима еще только заканчивалась, и, значит,
не время было для весенних развлечений вроде плавающих чаш. Во-вторых, он знал, что за окном не
свежий воздух царит, а запах жженого угля, который с середины осени окончательно пропитал
столицу. Ну и, наконец, самое главное – не было друзей у великого человека. Да и какие могут быть
друзья у президента огромной страны? Только прислуга и прихвостни, а еще заклятые враги,
стерегущие каждый твой шаг, прячущиеся в траве, как ядовитые змеи и мечтающие нанести
смертельный удар. Жизнь научила его, что в каждом почти человеке сидит змея, готовая укусить. И
тут надо либо считаться с этой змеей, либо безжалостно ее истреблять.
Но, слава всемилостивой Гуаньинь, здесь, в павильонах Чжуннаньха́я[9], нет никаких змей, и так
безопасно, уютно, так тепло согревают воздух большие медные жаровни. Не совершай ошибки, не
выходи из дома… Кто из великих сказал это? Ду Фу, Су Ши, Та́о Юаньми́н? Не силен, ах не силен в
литературе потомственный воин и политик Юа́нь Шика́й, но как точно звучат поэтические строчки,
проникая до самого сердца, раня его насквозь, как стрела. А, может, никто и не говорил ничего
подобного, и мудрость эту он сам придумал прямо сейчас? В конце концов, чем он хуже всех этих
благородных мужей древности? Это ведь давняя традиция, согласно которой владыки Поднебесной
сами становились поэтами и каллиграфами. Все знают, что небесный мандат на царствие не дается
кому попало, тут нужен и ум, и талант, и чуткое сердце.
Но, несмотря на ум, талант и чуткое сердце, ничего хорошего Юань Шикая за окном не ждет, тут и
к гадателю не ходи. Там, за окном, знай себе строят козни обиженные либералы, скалятся
суньятсéновские недобитки, там бурлит и гибнет великая страна…
– Гибнет? – голос, задавший вопрос, был вежливым, но твердым. – Буквально гибнет? Его
превосходительство считает, что положение так плохо?
Президент повернулся и мрачно поглядел на негодяя, который осмелился подвергать сомнению
его оценки. Тот непринужденно сидел в кресле и с любопытством разглядывал Юань Шикая – как
будто это президент был каким-то иностранным чучелом, а не он сам. Впрочем, на чучело его гость
походил мало: высокий, стройный, широкоплечий, роскошная седая шевелюра, составлявшая
странный контраст с совершенно черными бровями (интересно, если отрастит усы и бороду, они тоже
будут черные?). Несколько удлиненное лицо (у всех иностранцев лошадиные лица), прямой нос (у
всех у них длинные носы), глаза непонятного цвета: на периферии зеленые, ближе к центру – карие, и
черный зрачок, как будто там, в зрачке, кроется самое сердце тьмы. Подбородок, губы – ничего
особенного, по китайским понятиям одно чуть избыточно, другое чуть припухло, но иностранцы,
кажется, такое считают красивым. Для иностранца, пожалуй, кожа чуть смугловата, но иностранцы,
похоже, и это любят. Впрочем, прелесть гостя составляли, очевидно, не внешние черты, а некое почти
неуловимое очарование, которое время от времени с особенной ясностью. проявлялось в улыбке того
сорта, на который так падки барышни – улыбке одновременно открытой и в то же время прячущей
какую-то удивительную тайну.
Президент поймал себя на том, что разглядывает иностранца, как какая-то барышня, и
рассердился на себя. Здесь, в Китае, главный красавец и сердцеед – он, Юань Шикай, и если кто-то
думает иначе, тот может немедленно отправляться вон! Этого, который стоял перед ним, конечно,
тоже надо бы отправить восвояси, но нельзя, никак нельзя.
До чего дошло, думал президент с горечью, мы, китайцы, вынуждены просить помощи у заморских
чертей. Впрочем, нет, не так, какие там черти! Весь мир знает, что президент Юань – человек
просвещенный, что он благоволит иностранцам, и ему очень нравится прогресс, который несет Запад
всем миру и, в частности, Поднебесной. Однако президентом и любителем Запада Юань Шикай стал
совсем недавно. А вот старый генерал, первый министр династии Цин и патриот Китая, которым
Юань Шикай был всю жизнь – этот Юань Шикай на дух не переносил иностранных выскочек, только и
могущих, что палить из пушек по ослабевшему от междоусобиц врагу.
Однако на вопрос гостя нужно было что-то ответить, и президент выбрал единственно верный
ответ.
– Я сказал то, что есть, – узкие глаза смотрели печально, словно не владыка великой страны это
говорил, а просто старый, усталый человек. – Поднебесная распадается на части, близок час ее
полной гибели. Полюбуйтесь, какие потери понесли мы за последние пару лет.
Он подошел к пестрой карте, висевшей на стене, секунду молча озирал ее, потом глухо заговорил.
– От нас откололся Тибет. Вы, русские, забрали себе Монголию. Губернатор Ян Цзэнси́нь пока
удерживает Синьцзя́н, но и там все висит на волоске: один неверный шаг, и мы потеряем и уйгуров.
Юг неустойчив, генерал-губернаторы не проявляют покорности. В стране идет гражданская война. Мы
разбили Гоминьда́н, но Сунь Ятсéн – старая борзая. Он залижет раны и еще вцепится мне в ляжку.
– Признаю, положение нелегкое, – согласился иностранный гость.
– Именно поэтому вы тут, – в глазах властительного собеседника внезапно отразилось стальная
поверхность озера Чжуннаньхай. – Господин Цза́го́си[10], вы должны спасти Китай!
Гость улыбнулся.
– Ваше превосходительство, я польщен столь высокой оценкой моей скромной персоны, но, боюсь,
мне это не по силам…
Юань Шикай снова повернулся к карте и несколько секунд разглядывал ее, словно видел в первый
раз.
– Ваше китайское имя – Дэ Шань, – президент по-прежнему не глядел на собеседника. – Вы сами
его себе выбрали, или вам его дал учитель?
– Все важные решения я принимаю сам, – на губах Дэ Шаня по-прежнему гуляла любезная
иностранная улыбка.
– Ну, «шань», очевидно, это гора, как в слове «Тайшань», – президент размышлял вслух, как если
бы никого не было в комнате. – Но что там у вас за «дэ»?
Гость отвечал, что его «дэ» – как в «Да́о дэ́цзин», то есть означает оно добродетель, благодать.
Юань Шикай хмыкнул. Благодатная гора, значит? Или, может быть, Гора благодати? Довольно
странное сочетание, но это если понимать буквально. А если взять в традиционном смысле, то речь,
скорее всего, идет о горе, дарующей благодать. Однако кого может одарить благодатью иностранная
гора? Неужели китайцев? Юань Шикай наконец повернул голову и бросил на собеседника
внимательный взгляд. Для жителя Поднебесной ничего особенного в имени Дэ Шань не было, ну,
разве что звучит не слишком скромно. Впрочем, кто ждет от иностранца скромности, ведь они даже
вежливого обращения не понимают.
Зато у заморских чертей имеется свое, крайне специфическое чувство юмора. Сейчас президента
не оставляло ощущение, что в имени этом, данном иностранцем самому себе, звучит нечто для
китайцев обидное. Тем не менее вслух он его одобрил – прекрасное имя.
– Благодарю. Но ваше превосходительство может звать меня просто Нестор Васильевич.
Юань Шикай принужденно засмеялся и погрозил нахалу пальцем.
– Вы отлично знаете, что ни один китаец такое имя не выговорит.
– Нет преград для устремленного к вершинам, – отвечал Загорский.
Однако он больно жалит, этот Дэ Шань, подумал Юань Шикай. С виду все прилично, слова его
смотрятся как цитата из Конфуция. Но о каких все-таки вершинах идет речь, и на что вообще он
намекает? Не секрет, что на пути к вершинам власти Юань Шикай просто вынужден был пойти на
некоторые, скажем так, сомнительные шаги. Враги выставили ему целый мартиролог тех, кого, как
подозревалось, убили по его личному приказу. Но, во-первых, он не убивал, потому что ему это
невыгодно. Во-вторых, пусть докажут, что это был именно он. И в-третьих, кто, скажите, не убивал по
дороге к великой цели?
Впрочем, не исключено, что Дэ Шань, он же господин Цза́го́си, всего лишь хотел сделать ему
изысканный комплимент. Вот только поди разберись за пышными словами, комплимент это был или
очередной змеиный укус. Потому и недолюбливал старый вояка всех этих ученых, этих образованных
сюца́ев и цзи́ньши[11], что в разговоре с ними никогда не понятно, на что они намекают. Куда проще
со своим братом солдатом – там все прямо и честно. Высказал критику в адрес начальства – получил
пулю в лоб. А тут что? Хвалит он, критикует, просто издевается – поди пойми.
Одним словом, что бы там ни имел в виду Дэ Шань, видно, что он дерзок и самонадеян. Почему,
скажите, все талантливые дерзки и свободолюбивы, а все покорные – тупы и ограничены, и таланта
их хватает только на воровство и грабежи? Насколько было бы проще, если бы все обстояло наоборот!
Возвращаясь к Дэ Шаню, можно сказать, что ритуал он, конечно, знает, но почему-то не считает
нужным ему следовать. Почему? От всегдашней ли иностранной грубости, или это какая-то особенно
хитрая тактика? В любом случае, уже сейчас ясно, что разговор предстоит непростой. Впрочем,
неважно. Как говорили древние, нет разницы, какой масти кошка – лишь бы ловила мышей. Если
Загорский поймает предназначенную ему мышь, ему можно будет все простить и даже отпустить
живым и здоровым на все четыре стороны. Правда, в этом Юань Шикай еще не был уверен, над этим
еще предстоит поразмыслить…
Загорский прервал затянувшееся молчание.
– Итак, господин президент считает, что я могу быть чем-то полезен Китаю в нынешних
драматических обстоятельствах.
Вислые усы президента шевельнулись, обнажив острые, как у хорька, зубы.
– Я не сказал, что вы можете быть полезны, – отвечал он. – Я сказал, что вы можете спасти
Поднебесную. Надеюсь, вы чувствуете разницу?
Он отошел от карты и сел в кресло напротив Загорского. Кресла в павильоне были мягкие,
европейские, а не деревянные китайские, в них даже можно было вольготно раскинуться и отдохнуть.
Юань Шикай был человек уже немолодой, полный, страдал от ревматизма и любил комфорт. И
комфорт этот был ему доступен, чего нельзя сказать о миллионах его сограждан.
– Как вы полагаете, в чем причина падения династии Цин и разрушения империи? – спросил
президент у Загорского, следя за собеседником сквозь полуопущенные веки.
Тот пожал плечами: причин может быть некоторое количество. Есть такой русский публицист
Ульянов-Ленин. Так вот, в недавней своей статье он писал, что революционная ситуация возникает
потому, что верхи не могут управлять по-старому, а низы не хотят по-старому жить. Вообще же
спрашивать, почему пала империя, надо не у иностранца, а скорее у политиков и историков.
– Да-да, политики и историки, – усмехнулся президент. – Они вам назовут десятки причин, но
среди них не будет главной. Что вам известно об алмазе «Слеза Будды»?
Загорский вынужден был признаться, что слышит о таком алмазе впервые.
– Немудрено, – кивнул Юань Шикай. – Вообще-то мы, ханьцы[12], к алмазам равнодушны, наш
камень – нефрит. Однако для алмаза, о котором я говорю, мы делаем исключение. Как вы, конечно,
знаете, еще со времен монгольской династии Юань мы находимся с тибетцами в отношениях
«духовный наставник – благотворитель». Иными словами, тибетские ламы наставляют нас в
божественной премудрости, а мы платим им деньги, передаем в собственность земли и вообще
осыпаем подарками. Во времена императора Канси тибетские ламы передали ему в дар удивительный
алмаз, который позже получил название «Слеза Будды». И хотя маньчжур Канси в отличие от
императоров династии Мин все же проявлял к алмазам некоторый интерес, но, как уже говорилось,
драгоценные камни – не китайская страсть. Скорее всего, подарок тибетцев тоже был бы похоронен в
императорской сокровищнице среди множества столь же бессмысленных приношений. Однако у
«Слезы Будды» есть некоторые особенности. Это очень крупный плоский алмаз редкого розового
цвета. На одной его грани мастерами тонкой работы выбита манда́ла, схема Чистой земли, где
пребывают будды, на другой – су́тра[13] Сердца совершенной мудрости.
– Вся су́тра целиком, или только ее ма́нтра[14]? – заинтересовался Загорский.
– Вся, – сухо отвечал президент.
Нестор Васильевич покачал головой. Он знал, что китайские мастера резьбы обладают
высочайшим мастерством. Но одно дело – писать на рисовом зернышке стихи Ду Фу, и совсем другое
– вырезать священные тексты на самом прочном из минералов.
– Но главное даже не это, – продолжал Юань Шикай. – При помощи тайных ритуалов алмаз был
заклят тибетскими ламами, и стал покровителем и талисманом династии Цин. Согласно пророчеству,
пока «Слеза Будды» хранится в Пекине, династия продолжает править. Если камень покинет столицу,
династия рухнет.
– Вот оно что, – Загорский поднял бровь. – И вы верите в эти предрассудки?
– Не верю, – старый генерал неприятно оскалил зубы. – Точнее, не верил. Но в начале октября
1911 года священный алмаз пропал из пекинского монастыря Юнхэгун, где он хранился по
соглашению с тибетскими ламами.
Загорский задумался.
– Октябрь 1911 года, – медленно проговорил он, глядя куда-то в пол, – то есть перед самым
уча́нским восстанием.
– Да. Перед восстанием, которое привело к Синьхайской революции и крушению династии Цин, –
желтушные глаза президента вспыхнули зловещим огнем. – Пропал бесценный камень и величайшая
духовная святыня китайской нации, и вслед за тем пришел конец двум тысячам лет китайской
империи[15].
Загорский только плечами пожал: простое совпадение. Однако его собеседник мрачно молчал.
Нестор Васильевич недоверчиво взглянул на президента:
– Вы же современный человек, неужели вы подвластны таким грубым суевериям?
Юань Шикай невесело усмехнулся; опять стало видно, что он немолод и сильно устал.
– Нет китайца, неподвластного суевериям, – заметил он. – Мы имели дело с богами и духами,
когда ваши европейские предки еще бегали на четвереньках и не знали членораздельной речи.
– Пусть так, – согласился гость. – Предположим, алмаз обладает магической силой и может
хранить династию. Но вам-то до этого какое дело? Ведь именно благодаря революции вы стали тем,
кто вы есть. Так что исчезновение «Слезы Будды» – в ваших интересах.
Лицо президента внезапно исказилось, стало темным от прилившей к нему крови, и он отчеканил:
– Юань Шикай только во вторую очередь президент, а в первую – патриот Китая. Áйго́ Чжунго́![16]
– Прошу простить, если я помимо своей воли чем-то обидел президента… – после небольшой
паузы начал было Загорский, но собеседник остановил его движением руки.
С минуту они сидели молча, потом Юань Шикай продолжил.
– У пророчества, которое касается камня, есть вторая часть. Она утрачена. Но, судя по тому, что
происходит с Поднебесной, она говорила о том, что с утерей «Слезы Будды» обрушится не только
династия, но и все государство. И мы воочию наблюдаем этот процесс сейчас. Если распадется Китай,
исчезнет и его народ, а вместе с народом исчезну и я. Вот чего я боюсь больше всего на свете, и вот в
чем состоит мой, как вы говорите, интерес.
В этот раз молчание было еще более долгим и томительным.
– Таким образом, вы хотите, чтобы я нашел камень и вернул его на место? – наконец сказал
Нестор Васильевич.
Старый генерал молча кивнул.
– Это будет нелегко, – проговорил Загорский, секунду подумав.
– Мы оказываем вам великую честь… – напыщенно начал Юань Шикай.
– Да, – кивнул Загорский, – а значит, и награда должна быть соответствующей.
Нестор Васильевич ждал взрыва негодования, но президент неожиданно посмотрел на него с
уважением: он ценил людей, которые умели себя поставить.
– Сколько же вы хотите?
– Двадцать тысяч американских долларов, – не моргнув, отвечал Загорский.
– Двадцать тысяч? – удивился президент. – Эта работа не стоит таких денег.
– Ну, тогда пусть ее выполнит кто-то другой, – Загорский встал и поклонился, всем своим видом
выражая намерение немедленно выйти вон.
– Постойте… – Юань Шикай устало махнул рукой.
В конце концов, какая разница, сколько пообещать, если не собираешься выполнять обещание,
думал он, глядя в лицо Дэ Шаню. Глупому иностранцу надо было бы просить для себя сохранения его
жалкой жизни, вот это был бы настоящий торг. Впрочем, Юань Шикай и это бы пообещал с
удовольствием. Как говорили его присные его же врагам: президент обещает Поднебесной десять
тысяч лет спокойствия и процветания, а что можете пообещать вы?
– Кроме того, нужны будут деньги на текущие расходы, – прервал Загорский его размышления. – Я
бы предпочел американские доллары и английские фунты – их в случае чего легко менять на
китайские деньги.
Юань Шикай кивнул, не говоря ни слова.
– Теперь что касается собственно поисков, – продолжал Нестор Васильевич. – С момента пропажи
прошло больше двух лет. Мы не знаем заказчика, за это время алмаз могли увезти куда угодно.
– Его не увезли куда угодно, – отвечал Юань Шикай. – Более того, мы примерно знаем, где он
может быть.
Загорский посмотрел на президента внимательно. Тот объяснил, что он имеет в виду. Камень,
скорее всего, украли сами тибетцы. Но это было не просто воровство, это был магический ритуал.
Украли его как раз затем, чтобы Китай начал разваливаться, а Тибет благодаря этому смог обрести
независимость. В последние годы китайцы слишком сильно давили на лам, и те готовы были
обратиться за помощью к кому угодно, например, к Англии или к России. И хотя Россия держала в
этом вопросе нейтралитет, Англия встала на сторону тибетцев. Теперь Тибет объявил себя
свободным. Но возможным это стало только после того, как эти хитрые негодяи украли алмаз и
вывезли его из Пекина. Таким образом ламы запустили механизм заклятия, и пророчество стало
сбываться.
– Алмаз в Лха́се, – убежденно сказал Юань Шикай, – именно там его и нужно искать.

[djjaz63]

Глава третья. Близкое знакомство с карликами
Загорский и Ганцзалин сидели во дворе старого пекинского сыхэюа́ня[17], который принадлежал
учителю Нестора Васильевича, мастеру Тай Цзюню. Над крышами домов вздымалась Барабанная
башня, синее небо над хутунами[18] прожигали столбы черного дыма от печей и канов[19]. Тут же, во
дворе, тренировались ученики наставника Тай Цзюня, сам он ходил между ними, одетый в теплую
куртку на вате, время от времени поправляя ученикам то руку, то ногу, а иногда и ударяя палкой по
особенно неподатливой спине. Гости в тренировке участия не принимали: они согревались зеленым
чаем и острой лапшой, сидя за небольшим столиком.
– Юань Шикаю наплевать и на Китай, и на династию Цин, – говорил Загорский Ганцзалину. – Он
собирается сам стать императором – вот что я думаю. Совсем недавно он распустил парламент. Не за
горами момент, когда он объявит императором себя самого. Именно поэтому он и затеял всю
историю с алмазом. Для него алмаз – то же самое, что для древних императоров – небесный мандат
на правление. Это тебе не романтик Сунь Ятсен, это человек серьезный, на его пути лучше не
вставать.
– И вы хотите оказать услугу такому человеку? – Ганцзалин с шумом, как настоящий пекинец,
втянул в себя лапшу.
– Разумеется, нет, – отвечал Загорский с легким неудовольствием.
– Значит, алмаз искать не будем?
– Нет, мы будем искать алмаз. Но услугу я оказываю не президенту, а своему учителю.
Ганцзалин перестал жевать и посмотрел на мастера Тай Цзюня, который прогуливался между
учениками. Учитель был немолодой, но крепкий еще пекинец лет под восемьдесят и, по словам
Загорского, в бою легко мог дать фору шестидесятилетним молокососам. Непонятно было одно:
зачем ему драгоценный алмаз, который даже и не продашь никому?
– Один его ученик связался с триадами, – объяснил Загорский. – Тень пала на всю школу, начали
уголовное расследование.
– Я думал, после революции тайные общества разрешили, – удивился Ганцзалин.
– Разумеется, разрешили. Только поэтому ты и смог въехать в Китай, – отвечал господин. – Или ты
забыл, что тебя разыскивали по всему Китаю как бывшего бандита?
Ганцзалин хотел заметить, что бандиты бывшими не бывают, но решил не повторять прописных
истин и промолчал.
– Так или иначе, общество обществу рознь, – продолжал Нестор Васильевич. – Одно дело – какой-
нибудь «Союз неба и земли», и совсем другое – озверевшие разбойники, которые не щадят ни детей,
ни женщин, ни стариков. Осложнилось все это тем, что многие из учеников школы были связаны с
Гоминьданом. В общем, дело вышло очень неприятное, чтобы его замять, недостаточно было даже
знакомства с главой пекинской полиции. Пришлось использовать связи и обратиться прямо к
президенту. Ну, и тут, как всегда в Китае: услуга за услугу. Учитель предложил мои навыки взамен на
то, что школу оставят в покое.
– Юань Шикаю повезло, – Ганцзалин снова взялся за лапшу. – Если кто и может найти алмаз, так
это вы…
Некоторое время помощник хлюпал лапшой, а Загорский, попивая чай, наблюдал за тренировкой.
Наконец заметил с легким осуждением:
– Я вижу, нынешние молодые люди себя берегут. С нас во время тренировки сходило семь потов, а
иногда и кожа.
Ганцзалин на это ничего не сказал. Стоявшая перед ним большая пиала уже наполовину опустела,
а его живот, напротив, заметно округлился. Судя по всему, он явно намеревался уничтожить блюдо
полностью.
– Тебе, конечно, интересно, почему Юань Шикай выбрал для расследования меня, а не китайца
или, скажем, англичанина? – спросил Нестор Васильевич.
– Совершенно не интересно, – буркнул Ганцзалин.
Но Загорский, хорошо знавший своего помощника, не обратил внимания на его тон – тем более,
что ситуация требовала объяснения. Юань Шикай быстро понял, что ханьцы для такого дела не
годятся совсем. Обозленные тибетцы, которые только-только провозгласили независимость, просто не
пустят китайского эмиссара на свою землю. Англичане чувствуют себя в Тибете, как дома, но Юань
Шикай скорее отрежет себе язык, чем расскажет им про «Слезу Будды». Это ведь благодаря британцам
Тибет отпал от Китая. Русские же держат нейтралитет – во всяком случае, по отношению к Тибету.
При этом Далай-лама относится к русским хорошо и с удовольствием пускает на свою землю, потому
что в России много его единоверцев среди бурят и калмыков. И, наконец, решающим аргументом в
пользу Загорского стал тот факт, что он знает китайский язык и страну в целом.
Нестор Васильевич отпил еще глоток и, прищурясь, посмотрел на учеников, которые вооружились
мечами и теперь неистово рубили и кололи воздух.
– Когда я сказал, что у меня есть помощник-китаец, президент обеспокоился, – продолжал
Загорский. – Боялся, что из-за тебя тибетцы не пустят нас к себе. Но я сказал, что ты не ханец, а
мусульманин-хуэй, чей род происходит из Сианя. К тому же сам ты родился в Сычуани и хорошо
знаешь тибетский язык.
Ганцзалин пробурчал что-то невнятное и заглотнул новую порцию лапши. Казалось, помощник
совсем не слушает хозяина. Он все время косился куда-то вбок, как кошка, высматривающая
неосторожную мышь. Что-то мелькнуло в щели между домами – Ганцзалин метнулся туда и выволок
бешено сопротивляющегося лысого карлика, одетого в бордовую буддийскую рясу без рукавов.
Карлик пытался обороняться длинным посохом с поперечной рейкой посередине, но, разумеется,
справиться с железной хваткой китайца не мог. Посох его был отброшен в сторону, сам он повис в
крепких руках Ганцзалина и, пытаясь вывернуться, яростно бранился.
– Черепашье яйцо, – орал он, – пусти, я тебе нос отгрызу!
Он, наверное, исполнил бы свою угрозу, но Ганцзалин дал ему такого пинка, что тот прикусил
язык и замычал от боли. Загомонили ученики Тай Цзюня, но учитель повелительно махнул рукой, и
они снова взялись за мечи, однако нет-нет да и бросали на карлика любопытные взгляды.
Ганцзалин подтащил пленника к Загорскому и мстительно швырнул к ногам хозяина. Карлик
стоял на четвереньках и очумело поводил глазами из стороны в сторону, облизывая окровавленным
языком губы. Лицо его, лишенное бровей, отвратительно корчилось.
– Это шпион! – прорычал Ганцзалин. – Он следил за нами, я заметил его еще у Колокольной
башни.
Карлик издал низкий гнусавый звук и невнятно пролаял:
– Гнусная тварь, попомни мои слова: скоро ты проклянешь тот день, когда материнская утроба
извергла тебя на свет!
Ганцзалин опешил было, потом поднял кулак, чтобы вбить в карлика немного учтивости, но
Загорский остановил карающую длань.
– Познакомься, Ганцзалин, это наш проводник, Цзянья́н-гочé, – сказал он мягко. – Брат Цзяньян,
это мой помощник Ганцзалин.
Брат Цзяньян, все еще стоя на четвереньках, забранился и выразил надежду, что помощник этот
сдохнет еще до захода солнца.
– Вот видишь, как ты озлобил человека, – в голосе Нестора Васильевича ясно звучал упрек.
– А зачем он шпионит? – Ганцзалин, похоже, не чувствовал за собой никакой вины.
– Я не шпионю, куриная голова, я издали охраняю ваш покой, – огрызнулся карлик.
Хозяин неожиданно встал на сторону Цзяньяна-гоче и стал пенять помощнику.
– Сколько раз я тебе говорил: это не Россия, а Китай, здесь нельзя бросаться на людей без всякого
повода!
В ответ Ганцзалин пробурчал, что он сам китаец и отлично знает, на кого и когда ему следует
бросаться. И вообще, непонятно, откуда взялся и что здесь делает этот так называемый проводник.
Загорский попросил брата Цзяньяна подождать минутку, а сам отвел Ганцзалина в сторону.
Цзяньян-гоче подобрал свой посох, вскарабкался на стул, выплеснул чай из чашки Загорского, налил
туда свежего и стал пить его, злобно таращась на учеников наставника Тая.
Нестор Васильевич, отведя помощника в другой конец двора, быстро объяснил ему, что Цзяньяна
навязал ему Юань Шикай. Он пробовал отказываться, но президент настаивал.
– Наш Цзяньян – тибетец, – объяснил Нестор Васильевич. – Алмаз хранился в пекинском
монастыре Юнхэгун. Так вот, Цзяньян там прислуживал, он рядовой монах-траппа, но при этом
родственник настоятеля, так что может быть нам полезен.
Ганцзалин хмыкнул: странно, что этот монах до сих пор всю братию не перерезал, он же
ненормальный.
– Напрасно ты так, – отвечал хозяин укоризненно, – ему и без того не позавидуешь. Ты сам знаешь,
как в Китае относятся к карликам и людям с уродствами.
Ганцзалин проворчал, что можно быть карликом, но не быть при этом дьявольской тварью.
– Можно, – согласился Загорский, – хотя и трудно. Однако речь не об этом. Дело в том, что
Цзяньян знает не только тибетский язык, но и все тибетские порядки, не исключая монастырских.
Благодаря родству с видным ламой ему в Лхасе открыты многие двери, а это сейчас очень важно.
Несмотря на все уговоры, Ганцзалин решительно заявил, что бесовским карликам веры нет и что
Цзяньян-гоче – наверняка соглядатай. Вполне вероятно, согласился Загорский, но придется терпеть,
потому что другого выхода нет. Однако, по мнению Ганцзалина, выход был – и выход отличный. Надо
было не мешкая прибить тибетца.
– Спешить не будем, – охладил его Загорский. – Если ты прибьешь брата Цзяньяна, Юань Шикай
не заплатит мне гонорар.
– Да он и так не заплатит, не верю я этой хэна́ньской[20] лисе.
– И тем не менее. Нельзя воевать со всем миром, надо искать союзников, где только возможно.
Между тем карлик допил чай и успел поссориться с кем-то из учеников мастера Тай Цзюня.
Собрав вокруг себя толпу, он истошно кричал, доказывая, что мечом так не работают.
– Должна быть единая объединяющая сила от пятки до кончика меча! – надрывался он. – А вы
машете, как будто мух гоняете. И еще имеете наглость зваться школой ушу! Вы не воины, а отбросы, я
побрезгую на вас даже плюнуть.
Молодые люди смотрели на него, остолбенев, только мастер Тай Цзюнь тихонько посмеивался в
куцую бородку. Один из парней, снисходительно улыбаясь, протянул свой меч Цзяньяну-гоче и
сказал:
– Ну, монах, покажи нам, дуракам, как нужно рубить мечом!
Карлик оскалился, бросил свой посох, схватил меч и начал так им вертеть, что едва не оттяпал
насмешнику ухо. Тот, зажимая ладонью раненую щеку, под общий хохот скрылся в доме. Нестор
Васильевич сказал Ганцзалину, что пора уводить карлика, иначе мастер Тай Цзюнь недосчитается
некоторых своих учеников.
Но просто покинуть дом мастера было недостаточно. Следовало как-то примирить Ганцзалина и
тибетца, и Загорский решил повести их в харчевню. Ганцзалин, конечно, только что подкрепился, но
какой китаец откажется пообедать второй раз, да еще бесплатно? Если и найдется таковой, то нет
никаких сомнений, что соотечественники проклянут подобного извращенца, а небо лишит его
наследников.
Шли они не торопясь, карлик со своим посохом пыхтел за ними и все равно вынужден был почти
бежать, чтобы не отстать слишком сильно.
– Какой прок от такого проводника? – оглянувшись, хмуро сказал Ганцзалин. – Мы будем ползти,
как улитки.
Хотя сказано это было негромко, карлик все равно услышал. Большегубый рот его злобно
искривился, круглые, лишенные ресниц глаза сощурились от ненависти.
– Да я могу двигаться в два раза быстрее вас! – крикнул он.
В следующий миг он щелкнул пряжкой на своем посохе, и оказалось, что тот состоит из двух
одинаковых палок с поперечинами посередине. Таким образом, в руках у карлика образовалось что-то
вроде импровизированных ходуль. Он вскочил ногами на поперечины и с необыкновенной ловкостью
побежал вперед, оставив далеко за спиной Загорского с Ганцзалином.
– Ловко, – оценил Нестор Васильевич. – Как видишь, брат Цзяньян не так прост, как может
показаться.
– Как раз это мне и не нравится, – пробурчал Ганцзалин.
Обед, однако, прошел довольно мирно. Ганцзалин и карлик беспрерывно подначивали друг друга,
но бесовской тварью и черепашьим яйцом никто уже никого не называл. Загорский посчитал это
добрым знаком и большим достижением своей миролюбивой политики. В конце обеда карлик даже
признал, что хуэй, конечно, страшные мерзавцы, но до ханьцев им далеко. Ответную любезность
провозгласил Ганцзалин, который заметил, что до встречи с братом Цзяньяном он полагал, что всех
тибетцев следовало бы публично вздернуть на вратах Чжаотаймэ́нь, но теперь считает, что довольно с
них и обычной виселицы.
– Я рад, друзья мои, что вы нашли общий язык, – сказал Нестор Васильевич.
Они с Ганцзалином выпили за вновь родившуюся дружбу. Карлик тоже поднял чашу вместе с
ними, но вино пить отказался.
– Вина не пить, женщин не знать, мяса не есть – что у тебя за жизнь? – насмешливо спросил
Ганцзалин.
– К мясу я не притрагиваюсь, но для тебя сделаю исключение – зажарю и сожру, – свирепо
огрызнулся Цзяньян-гоче.
Видя, что обстановка снова накаляется, Загорский поторопился спросить у карлика, что значит его
имя – Цзяньян-гоче?
– Визгливый надоеда с лошадиным черепом – вот что оно означает, – проявил знание тибетского
Ганцзалин.
Но карлик, не обратив на него внимания, неожиданно спокойно объяснил Загорскому, что
«Цзяньян» значит «чудесный звук», а гоче – «большая голова». Таким образом, его прозвище можно
перевести как «чудесные звуки мудрости».
– Как ты звучишь, это уже сейчас ясно, а какой из тебя мудрец, увидим в ближайшее время, –
пробурчал Ганцзалин.
Но Загорский прервал назревавшую перепалку и сказал, что пора наконец осмотреть место
происшествия.
– Разумеется, спустя два года никаких следов там не найти, но общая обстановка может нам кое-
что подсказать. В каком именно месте Юнхэгуна хранился алмаз? – спросил он у тибетца.
Карлик пожал плечами: это тайна, о которой знают всего два человека – настоятель монастыря и
Далай-лама.
– Почему же Далай-лама, – удивился Нестор Васильевич, – ведь Юнхэгун – резиденция Панчен-
ламы?
Карлик отвечал, что «Слеза Будды» – не просто духовное сокровище, но и вещь, влияющая на дела
государства. А все государственные дела проходят по ведомству Далай-ламы, который совмещает в
себе религиозный авторитет и власть главы государства.
Загорский кивнул: Юань Шикай тоже считает, что алмаз находится в Лхасе, а не у Па́нчен-ламы в
Шигатзé.
– Ну, что ж, – сказал он, подытоживая разговор, – Далай-лама далековато – спросим у настоятеля.
И они отправились в Юнхэгун. От озера Хоуха́й, рядом с которым они обедали, до монастыря
тибетских лам было недалеко. Однако карлик потребовал рикшу.
– Здесь совсем рядом, двадцать минут пешего ходу, зачем тебе рикша? – насмешливо спросил
Ганцзалин.
– Это для вас двадцать минут, а для меня – в два раза дольше, – сварливо отвечал Цзяньян-гоче.
– Да ты на своих ходулях бегаешь в два раза быстрее нас, – заметил ему Ганцзалин.
– Ходули для дела, а не для прогулок, – огрызнулся брат Цзяньян. – Когда я на ходулях, на меня
все пялятся, думают, что приехал бродячий цирк. Не хочу я быть развлечением местной черни.
– Рикша так рикша, – решил Загорский, хотя ему и хотелось прогуляться пешком по городу,
который он так любил и в котором так давно не был.
Взять, впрочем, пришлось сразу трех рикш: Загорский и Ганцзалин решили тоже ехать с братом
Цзяньяном. Два рикши оказались молодые и бодрые, а один, везший Ганцзалина, склонялся уже к
сорока и выглядел, как старая кляча. Было заметно, что, несмотря на тяжелую работу, он постоянно
мерзнет. Именно поэтому одевался он на пекинский лад, как капуста: сверху рваная, потерявшая цвет
телогрейка с торчащими из нее кусками соломы, под ней что-то вроде грязной безрукавки, сшитой из
разнокалиберных кусков дешевейшей ткани, снизу еще длинная рубаха и, может быть, нательное
белье. Не всякий европеец решился бы ехать на подобном извозчике, но Ганцзалин, как истый китаец,
только покрикивал на беднягу, чтобы бежал быстрее.
Тележки, в которых они ехали, со стороны седока были закрыты занавесками – чтобы прохожие не
пялились. Вся жизнь китайская проходит на глазах у соплеменников, поэтому они, с одной стороны,
стараются укрыться от окружающих, с другой – ведут себя по-младенчески бесстыдно. Так, прямо у
всех на глазах какой-то кули подошел к стене и справил малую нужду, при этом с любопытством
оглядываясь по сторонам.
По переулкам, где земля была утоптана, тележки шли довольно ровно, но, выезжая на проспект,
начинали стучать и подпрыгивать на камнях, которыми кое-где были выложены большие улицы.
На улицах этих происходило подлинное вавилонское столпотворение. Текла мимо толпа
пешеходов, в массе своей одетых очень бедно, потому что богатые люди не затрудняли себя пешей
ходьбой – разве что в праздники, когда слезть с повозки манили разнообразные развлечения. Толпа
пекинская состояла почти исключительно из мужчин, потому что женщины в Китае считаются
разновидностью домашних животных и просто так на улицу не высовываются.
Заметно было, что революция повлияла даже на быт пекинцев. Кое-кто был коротко стрижен, а
некоторые до сих пор по старой моде еще носили косы. Хотя погода на улице стояла по-весеннему
холодная, пекинцы прогуливались с веерами. Впрочем, веер в Китае носят не столько для прохлады,
сколько как украшение, предмет церемониала и даже способ маскировки. Не хочешь быть узнанным
кем-то – прикройся веером и иди мимо, как ни в чем не бывало.
Некоторые пекинцы брились и стриглись прямо на улице у бродячих цирюльников, которые при
необходимости выступают и как врачи: могут, например, пустить больному дурную кровь.
Ревнивое соперничество вездесущим рикшам составляли всадники на мулах и ослах, украшенных
бубенчиками, а также носильщики, несущие паланкин с богатым купцом или чиновником.
Торговцы кричали и стучали в дощечки, заманивая покупателей в стоявшие по обеим сторонам
улицы лавки и харчевни. Продавцы уличной еды надрывались, выкрикивая ужасными голосами
названия закусок и устрашающе вопя «Тр-р-р-р-р-р!» – все только для того, чтобы клиент хотя бы
бросил взгляд на их тележки, выставленные вдоль дороги. Из харчевен время от времени
высовывались хозяева и выплескивали грязную воду прямо под ноги прохожим. Если кому-то помои
попадали в лицо, пострадавший окидывал обидчика презрительным и гордым взглядом и шел дальше
как ни в чем не бывало. Впрочем, иногда случались и скандалы, но до драк обычно не доходило.
Герои наши реагировали на происходящее по-разному. Загорский глядел на окружающую жизнь с
интересом и чуть ли не умилением, Ганцзалин – безразлично, карлик – с нескрываемым презрением.
Путь до Юнхэгуна занял минут пятнадцать. Загорский расплатился с рикшами и вместе со своими
спутниками вошел на территорию монастыря. Проходя по императорской дороге, усаженной
серебристыми абрикосами, Ганцзалин не преминул подхватить пару упавших еще осенью плодов,
понюхать и объявить, что они воняют, чем вызвал небывалый гнев карлика. Загорский призвал
помощника к цивилизованности и уважению чужих святынь, Ганцзалин в ответ только рожу скорчил.
Вероятно, в монастыре был какой-то впередсмотрящий, вроде юнги на корабельной мачте, потому
что уже у ворот Чжаотаймэ́нь[21] их встречал кхэ́нпо-лама или, проще говоря, настоятель, одетый в
официальное красно-желтое одеяние. Лама был человек невысокий, бритый наголо, с короткими
квадратными бровками и слегка лукавым выражением лица.
– Приветствую вас, почтенные старцы, – сказал настоятель с легким поклоном.
При этих словах Ганцзалина перекосило: это кто тут старец? Загорский едва удержался от смеха,
наблюдая за праведным гневом своего помощника, который, похоже, был готов наброситься на ламу с
кулаками.
Загорский учтиво поклонился настоятелю, а Ганцзалину шепнул.
– Ты же помнишь долгожителей при Цинах?
Разумеется, Ганцзалин помнил. Даже во времена последней китайской династии люди, достигшие
семидесяти лет, уже считались долгожителями. Каждому такому старцу выдавался особый посох, как
знак его долгожительских заслуг перед империей. Загорскому с Ганцзалином до семидесяти было
еще далеко, но оба уже перевалили за шестьдесят.
– Смирись, друг: отныне ты – не гроза барышень, а почтенный старец, – заметил Нестор
Васильевич своему верному помощнику.
– Карлик поднимается по лестнице – шаг от шага выше, – пробурчал Ганцзалин, припомнив
известную пекинскую недоговорку[22].
Кхэнпо-лама провел их в зал для приемов, предложил чаю и сладостей.
– Вы прекрасно говорите по-китайски, – заметил он Загорскому.
– Вы тоже, – отвечал тот, приведя ламу в некоторое замешательство.
Сначала, как и положено ритуалом, поговорили они о разных разностях, в частности, о старых и
новых переводах на китайский тибетского канона Ганджу́р. Наконец Загорский решил перейти к делу.
– Почтенный лама, разумеется, знает, зачем я здесь, и ему известны мои полномочия, –
торжественно объявил он.
Настоятель склонил голову. Конечно, он знал, иначе стал бы он тратить столько времени на
заморских чертей. Ничего такого кхэнпо-лама, разумеется, не сказал, но Загорский легко прочел это в
его глазах, на миг ставших насмешливыми. Эге, подумал детектив, а дело-то будет посложнее, чем
могло показаться.
– Я хотел бы увидеть то место, где хранился алмаз, – сказал Нестор Васильевич.
В глазах настоятеля мелькнуло какое-то странное выражение: что-то среднее между страхом и
облегчением.
– Прошу простить вашего слугу, – отвечал он, – но это тайна, в которую посвящены только два
человека: я и Далай-лама.
– Да-да, – сказал Нестор Васильевич с легким нетерпением, – но ведь алмаза там уже нет.
Следовательно, нет и тайника.
– Это не совсем так. – возразил лама. – Мы верим, что святыня вернется на положенное ей место, и
будет помещена в тот же тайник.
Нестор Васильевич поглядел на собеседника с легким раздражением: он не любил, когда его
держали за дурака. Впрочем, поймав себя на этом, Загорский постарался успокоиться. Похоже, он и в
самом деле стареет, если его выводит из равновесия такая мелочь, как лукавство монаха.
– Но какой же в этом смысл? – спросил он. – Если алмаз уже украли из тайника, значит, он
перестал быть тайником. И если алмаз вернется – а я сделаю для этого все возможное и невозможное
– то прятать его придется уже в другом месте, не так ли?
Лама в ответ на это только промолчал. Ничего, подумал Загорский, я тебя сейчас расшевелю.
– Юань Шикай выразил свое недовольство тем, что национальная святыня хранилась не в
императорской сокровищнице, а в плохо охраняемом монастыре, – сказал он холодно. – Еще больше
он недоволен тем, что монахи не уберегли эту великую драгоценность. Боюсь, у него появятся поводы
для нового недовольства, когда он узнает, что моему расследованию чинят препятствия.
Однако запугать ламу не удалось, он сохранял все то же безмятежное и одновременно лукавое
выражение лица. Да, это не ханец, это настоящий горец, с невольным уважением подумал Загорский
и тут же нанес новый удар.
– Неужели вы хотите, чтобы тут все перевернули вверх дном только затем, чтобы найти пустой
тайник? – напрямик спросил он у ламы.
Настоятель заколебался. В стране после революции царил бедлам, не хватало ему еще бедлама в
монастыре.
– Тайника я вам показать не могу, даже если вы меня убьете, – наконец выговорил он. – Но я готов
провести вас по тем местам, где мог быть спрятан камень.
Загорский, поразмыслив, согласился. Он собирался использовать старый трюк фокусников и
магнетизеров. Сначала зрителю предлагают незаметно спрятать что-нибудь, а потом ведут его, держа
за руку, и по мельчайшим реакциям понимают, где именно спрятан предмет. Правда, задача
несколько усложнялась тем, что держать ламу за руку было нельзя, да и сам лама демонстрировал
большое самообладание. Тем не менее предложение настоятеля давало Нестору Васильевичу
некоторую надежду, так что они незамедлительно пустились в обход монастыря.
Жилые помещения, библиотеку и даже хранилища храмовой утвари Загорский отверг сразу. Кельи
монахов слишком часто меняли своих постояльцев, да и всегда была опасность, что кто-нибудь из них
случайно обнаружит у себя камень. Библиотека – место слишком посещаемое, там все время кто-то
есть, да и где там прятать – среди старинных буддийских трактатов и справочников по медицине?
Хранилище храмовой утвари – то место, куда скорее всего придет вор, так что прятать там тоже
слишком рискованно.
Загорского не заинтересовал ни павильон Небесных владык с князьями четырех сторон света, ни
Колокольная и Барабанная башни, ни четырехметровая бронзовая курильница, отлитая еще в XVIII
веке. Решительным шагом прошли они мимо бронзовой горы Суме́́ру и будд трех миров. На
некоторое время Нестор Васильевич задержался возле павильона Таинств, где монахи изучали
магические приемы Та́нтры, но, мельком глянув на лицо настоятеля, махнул рукой – дальше. Он не
поглядел на павильоны Проповедей и Врачевания, и даже зал Колеса закона не привлек его
внимания. Так же быстро прошли они мимо резиденции панчен-лам.
– Глупо прятать святыню в доме, в котором почти никто и никогда не бывает, – по-русски
объяснил Загорский своему помощнику. – Слишком велик соблазн побывать в таком месте в
отсутствие хозяина.
Ганцзалин ничего не ответил. Следом за ними так же молча постукивал своим посохом Цзяньян-
гоче.
А вот в павильоне Десяти тысяч радостей перед гигантской статуей будды грядущего Майтрейи
Загорский остановился и стал придирчиво его разглядывать. Стоящий будда, в самом деле,
производил грандиозное впечатление.
– Статуя сделана из цельного ствола сандалового дерева, – с благоговением сказал настоятель. –
Высота – 18 метров, и еще 8 метров нижней части уходит в землю. По распоряжению Седьмого далай-
ламы Кэлса́нга Гьяцо дерево было доставлено из Индии. Сначала его переправили через перевалы
Непала и Тибета, затем из Сычуа́ни сплавили водным путем в столицу. Перевозка заняла три года.
– Понятно, – сказал Загорский, теряя к Майтрейе всякий интерес, – идем дальше.
– Но это всё, – проговорил лама, разводя руками.
– Всё? – с некоторым сомнением переспросил Нестор Васильевич. От него не укрылся мгновенный,
как молния, взгляд, которым обменялись карлик и настоятель. – Действительно все?
Тут наконец раскрыл рот и Ганцзалин.
– Там есть еще павильон Сучхэнло́у и зал с демонами, – сказал он хмуро.
– Ах, да, – спохватился лама. – Действительно, есть. Он посвящен Тантре.
– А почему он называется павильоном демонов? – полюбопытствовал Ганцзалин.
– Там есть существа, которых покорил Победоносный[23] и поставил на службу колесу Закона, – с
готовностью отвечал лама.
– Точнее, – заметил Нестор Васильевич, – покорил их строитель первого буддийского монастыря в
Тибете Па́дмасамбха́ва, а уж Будда благосклонно принял этот подарок.
Лама сделал вид, что не слышал этого уточнения.
Когда они вошли в павильон, Загорский на несколько мгновений замер.
– Да, – сказал он, созерцая выставленных за небольшим ограждением рогатых, хвостатых и
зубастых демонов, сделанных из глины, меди и нефрита, – это впечатляет.
Лама как-то слабо улыбнулся.
– Могу я подержать в руках одного из этих… существ? – спросил Загорский.
Лама отрицательно покачал головой, заметив, что все это – очень ценные храмовые предметы.
Загорский покивал понимающе.
– Они тем более ценны, что некоторые их них полые, и внутри них вполне может быть спрятана
какая-то вещь…
Настоятель посмотрел на Загорского затравленным взглядом. Некоторое время тот неторопливо
прогуливался вдоль божков и демонов. Наконец остановился и склонился над одним из них.
– Вот здесь как будто некоторое время назад сдвигали фигурки, – сказал он. – Одну взяли, а на ее
место поставили другую. Солнце сюда почти не достигает, однако на дереве остался след – краска
вокруг этого демона слегка побледнела и не совпадает с его очертаниями. Сокровище хранилось тут –
я прав?
Лама вздохнул – и, как показалось Загорскому, вздохнул облегченно.
– Великий старец, – сказал он, – от вашего взгляда ничто не укроется. Вы нашли тайник сами, моя
совесть чиста. Можете спрашивать, что хотите, я на все дам самые подробные и честные ответы.

[djjaz63]

Глава четвертая. Птичка из вагона-ресторана
Поезд Пекин-Ханько́у неторопливо пробирался на юг через долину реки Хуанхэ. Колеса равномерно
постукивали на стыках рельс, облысевшая желтая равнина с пиками невысоких гор на горизонте
медленно катилась назад, разворачиваясь в пространстве, как церемониальная ковровая дорожка под
ногой императора. Время от времени машинист давал гудок и локомотив выпускал столб пара,
который быстро рассеивался в воздухе. В такие минуты поезд казался морским чудовищем – китом
или левиафаном, прокладывающим маршрут, но не в воде, а в голубом плотном воздухе.
Добравшись до Ханькоу[24], Загорский со товарищи планировал пересесть на пароход и плыть к
уездному городу Чэнду́ в провинции Сычуань – там, где когда-то появился на свет Ганцзалин. Именно
оттуда начинался основной и самый длительный отрезок пути. От Чэнду до Лхасы, вероятно,
придется ехать на мулах и лошадях, и вот тут-то главным их проводником и станет Цзяньян-гоче.
Впрочем, им с Ганцзалином подобные путешествия не в новинку: взять хотя бы их поездки по Персии
тридцать лет назад, когда они вывели на чистую воду мятежного Зили – султана.
Пока же Загорский сидел в вагоне-ресторане за самым дальним столиком, задумчиво глядя на
поднос с едой: омлет, круасса́н, жидкий рисовый отвар в пиале, кусочек твердой гуанчжоуской
колбаски, ужевать которую можно только стальными челюстями, квадратик сливочного масла и
странно пахнущий кофе в малюсенькой фарфоровой чашке. Ехали они в международном вагоне,
однако с тех пор, как бельгийцы отдали ветку Пекин-Ханькоу Китаю, всех бельгийских и французских
официантов сменили жители Поднебесной. Они же, видимо, составляли и меню. В соответствии со
своими представлениями о прекрасном в обычную утреннюю трапезу китайцы впихнули все, что
слышали о континентальном завтраке, да еще добавили местных блюд-тхэсэ́[25].
Впрочем, Загорский был человек опытный, китайские замашки давно его не удивляли. Скорее
странно было, что в европейский завтрак тут не добавили лягушачьих лапок или жареных в масле
шелковичных червей.
Нестор Васильевич отправился в вагон-ресторан не так позавтракать, как побыть наедине с самим
собой и привести мысли в порядок. Из вежливости он, конечно, пригласил в ресторан и брата
Цзяньяна с Ганцзалином, но, как и рассчитывал Загорский, те отказались.
– По ресторанам ходить – только деньги на ветер бросать, – неодобрительно заметил Ганцзалин.
– Какая разница, – несколько легкомысленно отвечал Загорский, – деньги все равно не твои, а
Юань Шикая.
Но Ганцзалина он не убедил. Тем более, у того был с собой солидный запас, сделанный еще в
Пекине: вареные яйца, прессованный до́уфу, маринованные овощи, среди которых выделялась
королева всех овощей – вонючая редька по-ханчжоуски, и, наконец, многочисленные маньто́у.
– А вы? – спросил детектив у тибетца.
Карлик заявил, что будет питаться запасами Ганцзалина. Тот бросил на брата Цзяньяна
изумленный и отчасти озлобленный взгляд, но ничего не сказал. В конце концов, Загорский оставил
их вдвоем, взяв с помощника обещание не задевать их тибетского спутника.
– С блохами не воюю, – отвечал ему Ганцзалин и успокоенный Загорский отправился завтракать.
Теперь он сидел и разглядывал завтрак, собранный, как сказал бы любитель поговорок Ганцзалин,
с бору по сосенке, и гадал, с чего начать, чтобы нанести желудку минимальный урон. От кофе он
сразу отказался и попросил заменить его чаем, потому что кофе китайцы готовить совершенно не
умели и, как полагал Загорский, высокому этому искусству научатся, в лучшем случае, лет через сто.
Он уже совсем было сделал выбор в пользу остывающего омлета, как вдруг внимание его
привлекли события, развивавшиеся за ближним к нему столом. Там сидела не слишком юная уже
барышня лет тридцати – из тех, кого обычные грубияны называют старыми девами, а грубияны
великосветские – синим чулком. Барышня, прямо скажем, была не во вкусе Загорского – вострый
носик, торчащий подбородок, быстрые глазки, несуразная шляпка и строгое коричневое, почти
монашеское платье без всяких украшений. В целом барышня походила на птичку, случайно
залетевшую в вагон-ресторан. Загорский так и окрестил ее – Птичка.
Однако птичка эта уже попала в прицел невесть откуда взявшегося здесь охотника. К ее столику
довольно развязно двигался красношеий мордатый парень лет тридцати пяти, одетый по моде
американского Дикого Запада – коричневая шляпа с загнутыми полями, сапоги с острыми носами,
серая хлопковая рубаха, коричневый кожаный жилет и кожаные же штаны с низкой посадкой,
опоясанные широким ремнем. Для полноты картины не хватало только кобуры с кольтом.
Откуда здесь взялся ковбой, удивился Загорский. Ковбой, впрочем, сам ответил на этот вопрос.
– Мадам, – сказал он, слегка касаясь рукой своей шляпы, – позвольте представиться: Эл Джонсон-
младший, к вашим услугам. Нефтепромышленник из Техаса.
– И что же дальше? – насмешливо спросила барышня.
– Я вижу, дама скучает, так чего бы, думаю, джентльмену не составить ей компанию? –
простодушно отвечал ковбой.
– Где вы здесь видите джентльмена? – язвительно глянула на него Птичка.
– Да вот же он, я и есть джентльмен, – улыбнулся американец, без лишних церемоний усаживаясь
за стол напротив нее. – Чистокровный, из Техаса, Джонсон-младший, если с первого раза
недослышали. Вы что больше любите – скотч-виски или этот самый французский коньяк? Если
спросите меня, то я душу продам за джин с содовой, но это, я понимаю, на любителя. Как говорят у
меня на родине, со вкусом не спорят. Каких только людей на свете не бывает. Есть даже и такие,
которые граппу дуют – и хоть бы им что. – Эл Джонсон-младший помахал рукой официанту. – Эй, как
там тебя – фу́вуюа́нь, дуй сюда, леди будет делать заказ!
Китайский официант в красном шелковом ифу подошел, кланяясь, и застыл в подобострастной
позе, ожидая указаний.
– Леди не станет делать заказ, – непререкаемым тоном объявила Птичка. – И будьте любезны,
освободите меня от вашего присутствия.
Красношеий глянул на нее непонимающе.
– Чего это вы, дамочка, обиделись, что ли? Вижу, недовольны, не пойму только, с чего вдруг. Я
ведь как лучше хотел. Не любите виски, так можно и шампанское заказать. Только ведь это все дело-
то и тормозит. С виски в два счета можно упиться, а шампанское еще когда подействует. А мы люди
деловые, нам эти мерлихлюндии совершенно не нужны, я правильно говорю или как?
Тут Птичка обратилась напрямую к официанту.
– Любезнейший, – сказала она подрагивающим от возмущения голосом, – будьте добры, избавьте
меня от этого нахала. И сделайте так, чтобы я больше его не видела, лучше всего – сбросьте с поезда
на полном ходу.
Китайский официант молча дважды поклонился ей, потом перевел глаза на Джонсона-младшего и,
в свою очередь, дважды поклонился также и ему. После чего застыл, готовый кланяться бесконечно.
Поняв, что от китайца толку не будет, Птичка вынуждена была снова обратиться к американцу и даже
возвысила голос.
– Вы меня плохо слышите, мистер Джонсон-младший? Тогда я вам еще раз повторю: оставьте меня
в покое!
Джонсон-младший только руками развел.
– Да чем же я вам не приглянулся? Я ведь вроде как со всем моим уважением, а вы меня на ходу с
поезда спихнуть решили. Нет уж, дамочка, давайте все, как у людей. Не желаете, чтобы вас угощали –
да и ладно, пусть каждый платит за себя. А от разговора отказываться нехорошо, мы тут
цивилизованные люди и должны поддерживать друг друга среди обезьян желтопузых.
Барышня в отчаянии обвела глазами ресторан, и взгляд ее упал на Загорского. Нестор Васильевич
вздохнул, отложил вилку и салфетку, встал из-за стола и направился к Птичке. Спустя секунду он
стоял уже возле ее столика, нависая над ковбоем. Лицо его чудесным образом изменилось и
выражало теперь умиление и нежность.
– Дорогая! – воскликнул он. – Вот ты, оказывается, где! А я тебя ищу по всему поезду!
– В чем де… – начала было барышня, но Загорский перебил ее.
– Как тебе здешние разносолы? Уж наверное лучше, чем готовит твоя маменька. А я тебе говорил:
Китай – это кулинарная столица мира. Не возражаешь, если я присоединюсь к тебе?
Тут Загорский слегка коснулся плеча американца, сидевшего напротив Птички, и сделал какой-то
такой замысловатый пируэт всем телом, что ковбой оказался на ногах, а сам Загорский – за столом на
его месте.
– Так это, значит, что – муженек ваш будет? – несколько оторопело спросил ковбой.
– Да, это мой муж, – смерив Загорского быстрым взглядом, заявила Птичка.
– Вон оно что, – разочарованно сказал ковбой. – Никогда бы не подумал. Он уж скорее в папаши
вам годится.
Нестор Васильевич ничего не ответил на это неуместное замечание – он весь был поглощен
созерцанием новообретенной молодой жены.
– Ну, извините, если что… – пробормотал Джонсон-младший, отступая. – Муж – это мы понимаем
и не претендуем, конечно. Как говорится, совет да любовь и все такое прочее…
Он почти уже отошел от столика, как вдруг лицо его изменилось. На нем появилось хитрое
выражение, и он погрозил Загорскому пальцем.
– И не совестно вам, мистер? За дурака меня держите! Думаете, я не видел, как вы за тем столом
сидели? Что же это вы, ели и не видели, что она тут сидит? И где ваши кольца обручальные, колец-то
нет…
Тут голос его изменился и зазвучал угрожающе:
– И вот что я вам скажу, дамы и господа. Кто захочет посмеяться над Джонсоном-младшим, тот
спознается с его кулаками.
И он на самом деле сжал и решительно продемонстрировал Загорскому внушительный, поросший
рыжим волосом кулак.
Загорский усмехнулся и подмигнул Птичке – та подняла брови от неожиданности.
– Что делать, сударыня, нас раскрыли. Видно, придется во всем признаться. Вы правы, мистер
Джонсон, мы решили вас обмануть. Но не вышло. Вы слишком проницательный человек.
Ковбой разулыбался, довольный.
– Да уж, меня так просто не надуешь. Это вы у любого во Фриско спросите, в моем, значит, родном
городе: можно ли обштопать Эла так, за здорово живешь? И вам любой скажет – ни в жисть!
Загорский кивнул согласно и сказал, что теперь-то уж видит это со всей определенностью. И чтобы
загладить неудобство, хотел бы угостить мистера Джонсона (младшего, сэр! – уточнил
нефтепромышленник), да-да, разумеется, младшего. Так вот, он хотел бы угостить мистера Джонсона-
младшего джином с содовой.
– Да я не в обиде, мистер Каквастам, (зовите меня просто Нестор), вот именно Нестор, но от
джина, конечно, не откажусь, за джин, сами понимаете, душу заложить готов…
Загорский взглядом подозвал официанта, что-то сказал ему по-китайски. Тот мгновенно унесся к
бару и вернулся через минуту с джином и бутылкой содовой воды.
– Как полагаешь, Эл, возьмем в компанию барышню? – спросил Загорский у Джонсона.
– Конечно, возьмем, – отвечал тот, – неужели мы даме джина пожалеем!
И он щедрой рукой плеснул в стакан Птичке джина. Та вспыхнула.
– Ну, знаете, – сказала она, – это просто оскорбительно. С чего это вы решили, что я буду с вами
пить, как какая-нибудь девка из салуна?
Однако смотрела она при этом не на Джонсона, а на Нестора Васильевича.
– Милая фро́йляйн, – отвечал тот, – судя по вашему прононсу, вы ведь немка, не так ли? Так вот,
милая фройляйн, я совершенно убежден, что вы выпьете с нами. И вовсе не потому, что желаете
пококетничать, а потому, что таким образом вы лишний раз утвердите идею о равенстве полов.
Птичка посмотрела на Загорского внимательно: а при чем тут, простите, равенство полов? При
том, отвечал Загорский, что вы не первая суфражистка, которую я встречаю. Свободный ум, сильный
характер, воля, хорошее образование – настоящую женщину видно за версту. Только рабыни вечного
ки́ндер, кю́хе, ки́рхе[26] откажутся пить с мужчинами. Но фройляйн – простите, как вас зовут – да, так
фройляйн Шло́ссер не какая-то домашняя курица, она птица высокого полета, ей сам черт не брат, не
правда ли, Эл? В самую точку, Нестор, куриц среди нас мы бы не потерпели! Да, так вот: фройляйн
Шло́ссер – это украшение женского племени, это мужчина в юбке, это подлинный перл творения, не
так ли, Эл? Не знаю, что такое перл, Нестор, но верю тебе на слово, она – перл!
– Какие же вы оба негодяи, – спустя полчаса сердито говорила фройляйн Шлоссер, – вы
специально решили меня подпоить, чтобы воспользоваться беспомощным положением девушки.
– И в мыслях не было, подтверди, Эл!
То есть как это – в мыслях не было, вскидывалась Птичка. Что за оскорбление? Ну, не то, чтобы
совсем не было, поправлялся Загорский, просто мы не смели надеяться, не так ли, Эл?
– Ну, это ты не смел, а я очень даже надеялся, Нестор! Габи – горячая штучка, девушка что надо,
такую можно хоть сейчас под венец вести…
Даже не думайте, сердилась Габи, никакого вам венца. Ну, раз так, выпьем еще по маленькой! Да,
Нестор, по маленькой!
В разговоре за бутылкой джина очень легко выбалтываются все тайны. Выяснилось, что Эл едет на
юг, чтобы организовать прямые поставки хлопка в Америку – нефть техасская не приносит пока
Джонсону-младшему серьезных денег, хотя будущее за ней: говорят, что скоро все будет ездить на
керосине – автомобили, поезда и даже аэропланы. Габи же направляется к отцу – торговому
представителю крупной немецкой фирмы. Что же касается Нестора, то он археолог и изучает
китайские древности. И не только китайские, но и все, которые попадутся ему по дороге. Так, сейчас
он едет в Ханькоу, оттуда в Сычуань, а потом в Лхасу. В Лхасе очень много ценных в археологическом
смысле вещей, связанных с местными культами. Знают ли его друзья, что представляет собой
тибетский буддизм?
– Я даже слова такого не слышал – буддизм, – хохотнул Эл. – Как будто парень со вчерашнего так
окосел, что его будят, будят, да никак не добудятся.
Как ни смешно, но наш дорогой ковбой совершенно прав. Дело в том, что будда – это не название
божества, а характеристика личности. Обыденная жизнь человека подобна сну, темному и страшному
кошмару, где его одолевают злые мысли и отвратительные образы. А вот будда – это тот, кто
пробудился от этого сна и стремится пробудить других. Проще говоря, будда – это именно
пробужденный.
Но, впрочем, буддизм – штука очень сложная. Он вышел, как все знают, из Индии и по дороге
обогатился мистическими представлениями других народов. Так, например, тибетский буддизм
включил в себя темную магию бон с ее колдовством и ужасными демонами.
– О, как это интересно! – воскликнула Габи. – Чего же они добиваются своим колдовством?
Вопрос не такой простой, как может показаться, заметил Загорский. По официальной версии при
помощи колдовства они борются с врагами буддизма и пытаются в течение одной жизни перейти на
тот берег…
– На тот берег, Нестор? Что за берег, о чем ты говоришь? – американец, начавший уже вторую
бутылку джина, изрядно захмелел. – Мы разве переезжаем реку?
Конечно, переезжаем, дорогой Эл, мы все переезжаем реку жизни, чтобы оказаться на другом,
райском берегу, где нет никаких страданий, но лишь радости, джин с содовой и пышногрудые
девушки (мне худенькие нравятся, Нестор!)… и худенькие там тоже есть – куда же без них. Однако
подавляющее большинство тщится одолеть этот мост на протяжении тысячелетий и целых эонов – но
так и не может его достигнуть. Эти люди, умерев, не отправляются в ад или в рай, но снова
перерождаются тут, на земле.
– Ах, я знаю, это метемпсихо́з, теория перерождений, ее придумали древние греки, – сказала Габи
и ударила американца по руке. – Не смейте хватать меня за талию!
Эл искренне удивился:
– Не хватать за талию? Зачем же тогда она нужна, эта талия, если за нее не хватать? Нет, я,
конечно, джентльмен и готов схватить за что другое, вот только боюсь получить по морде.
И он получит, непременно получит, если не будет держать руки при себе. Так что там такого
интересного говорил Нестор о перерождениях? Ах, фройляйн, это такая сложная и долгая материя, в
двух словах не передать.
– Не верь ему, Габи… – пробормотал Эл, роняя голову на стол. – Он сейчас навешает тебе лапши и
заманит в свое купе. Я его знаю, он старый развратник.
Во-первых, это свинство – так говорить, во-вторых, она свободная современная девушка и сама
решает, в чье купе ей идти. И вообще…
Тут за окном раздались странные щелчки, и Габи, обладающая, как большинство женщин,
необычайно чутким слухом, неожиданно перебила сама себя.
– Что это такое? Какой-то треск, вы слышите… Надеюсь, в поезде ничего не сломалось? Может
быть, это рельсы так трещат?
Загорский прислушался, повернув к окну левое ухо: оно слышало лучшего правого с тех пор, как
один неприятный человек разрядил рядом с ним свой пистолет. Учтивая улыбка сползла с лица
Нестора Васильевича.
– Нет, Габи, это не рельсы. Это самая натуральная стрельба.
– Стрельба? – удивилась Габи. – Вы думаете, это салют? Нас приветствуют правительственные
войска?
Нестор Васильевич покачал головой.
– Тоже нет. Обычно правительственные войска оснащены одним видом огнестрельного оружия –
карабинами или винтовками. Я же слышу по меньшей мере три разных типа выстрелов. С бору по
сосенке, как говорят у меня на родине. Возможно, это какие-то местные банды. Выстрелы слышны все
ближе, значит, за нами гонятся. Надеюсь, скорости нам хватит, и мы оторвемся прежде, чем
преследователи начнут прыгать в поезд.
– Боже мой, настоящее приключение, – Габи хлопнула в ладоши, глаза ее загорелись. Она
толкнула Джонсона. – Эл, просыпайтесь, вы все пропустите…
– А? Что? Готов жениться прямо здесь… – пьяным голосом пробормотал американец и снова
уронил голову на стол.
Нестор Васильевич поднялся, открыл вагонное окно и выглянул наружу. Лицо его сделалось
серьезным.
– Черт побери, – сказал он, и повторил, как будто одного раза было мало. – Черт побери!
Спустя несколько секунд раздался грохот, и дверь в вагон-ресторан распахнулась настежь. На
пороге стоял Ганцзалин, из-за спины его выглядывала хмурая физиономия брата Цзяньяна.
– Бай Лан! – громко проговорил Ганцзалин.
Бармен и официант посерели от ужаса и полезли под стойку. Габи посмотрела на Загорского.
– В чем дело? Что такое Бай Лан?
– Бай Лан по-китайски значит Белый Волк, – Загорский перешел на противоположную сторону
вагона и выглянул в окно уже здесь. Судя по лицу, то, что он там увидел, порадовало его еще
меньше. – Разорившийся помещик, глава повстанческой армии, которая действует сразу в нескольких
провинциях, в том числе и в Аньхо́е, через который мы едем.
– Бай Лан борется с Юань Шикаем, – заявил Ганцзалин. – Он союзник Гоминьдана.
– Он борется со всем миром и никому не союзник, – уточнил Загорский. – Он убийца, маниак и
садист.
– Почему же правительство его не остановит? – спросила Габи.
– Потому что не может, – Нестор Васильевич деловито оглядывал стены и потолок вагона, как
будто собирался отбиваться от бандитов прямо здесь. – Юань Шикай послал против него
двухсоттысячную армию. Но Бай Лан передвигается так быстро и бьется так отчаянно, что до сих пор
одолеть его не представлялось возможным.
– Но почему он погнался за поездом? И что ему нужно от нас?
– За поездом он погнался, потому что тут есть почтовый вагон, в котором едут деньги. А от нас
ему нужно то же, что нужно всем маниакам – наша жизнь.
Выстрелы за окнами стали слышнее, испуганные пассажиры, не понимая, что происходит,
торопливо покидали вагон-ресторан. Тут в разговор вмешался Ганцзалин.
– Господин, – сказал он нетерпеливо, – времени нет. Мы можем замедлить ход поезда и незаметно
выпрыгнуть на ходу.
Загорский секунду о чем-то думал, потом покачал головой.
– На ходу не выйдет… – сказал он. – Поезд полон иностранцев, среди них есть женщины. Они не
смогут прыгать на ходу. Габи, – обратился он к фройляйн Шлоссер, – вы сможете прыгнуть с поезда
на ходу?
– Вы с ума сошли, – сказала Габи с ужасом.
Загорский посмотрел на Ганцзалина. Вот видишь, говорил его взгляд, они не могут.
Стрельба за окнами усилилась. Эл пришел в себя, оторвал голову от стола и с недоумением
озирался по сторонам. Ганцзалин повысил голос.
– Мы не будды и не бодхиса́ттвы, у нас не получится спасать всех встреченных на пути
бездельников, – сказал он с яростью.
– Наверное, не получится, – согласился Загорский, – но попробовать все-таки стоит.
И он решительно пошел к выходу. За ним ринулись Ганцзалин и карлик.
– Что случилось? – язык во рту Джонсона ворочался с трудом.
– Нас атакуют, – коротко отвечала Габи.
– Команчи?
– Хуже – китайцы, – и фройляйн Шлоссер устремилась за Загорским.
Секунду Эл смотрел им вслед, потом закричал жалобно:
– Погодите… Не оставляйте меня одного. Желтопузые снимут с меня скальп, а на улице холодно,
голова будет мерзнуть.
Не без труда он поднялся из-за стола и, пошатываясь, двинулся к выходу из вагона-ресторана.
Пока он еще только с трудом обуздывал заплетающиеся ноги, Загорский, карлик и Ганцзалин уже
добрались до своего купе.
– Сколько у нас пистолетов? – спросил Нестор Васильевич.
– Как обычно – четыре, – отвечал помощник.
– Патроны?
– Армию не перебьем, но на роту хватит.
Подоспевшая Габи осведомилась, неужели они собираются отстреливаться? Загорский, заряжая
пистолеты, кратко отвечал, что другого выхода нет: если, конечно, она не хочет быть изнасилованной
и убитой.
– Он шутит? – спросила фройляйн с ужасом.
– Нет, – сухо отвечал Ганцзалин. – Когда речь об изнасилованиях, господин никогда не шутит.
За окном слышны были выстрелы, шальная пуля залетела в купе и расщепила багажную полку.
Взгляд Нестора Васильевича упал на Цзяньяна-гоче.
– Стрелять умеете? – спросил он. – Я дам вам парабеллум.
Карлик сделал оскорбленный вид и заявил, что буддист не осквернит рук своих кровью.
– В таком случае не мешайтесь под ногами, – посоветовал ему Загорский и пошел к последнему
вагону, держа в руках два пистолета. За ним нес ящик с патронами Ганцзалин. Следом бежала Габи,
за ней с трудом поспевал Эл.
– Куда мы бежим? – изумленно спрашивал американец, хмель из него быстро выветривался.
– На войну, – смело отвечала девушка.
– Война? Какая война? Между Севером и Югом? Так она давно закончилась.
По дороге они не встретили ни одного иностранца – все забились в свои купе, откуда раздавались
испуганные голоса. Китайцы, ехавшие в последнем, общем вагоне, под тенькающими пулями залегли
на пол и закрыли головы руками.
– Инстинкт самосохранения изменил простому люду, – заметил Загорский. – Надо закрывать не
голову, а живот: поезд идет по насыпи, так что стреляют снизу под некоторым углом.
Ганцзалин рявкнул на китайцев, и те мгновенно очистили вагон. Нестор Васильевич оценил
диспозицию.
– Я буду вести огонь через заднюю дверь, ты – через боковую, – велел он помощнику. – Хорошо бы,
кто-то прикрыл нас с левой стороны. Совсем не хочется получить пулю в затылок.
Он посмотрел на Джонсона, который по-прежнему с изумлением глядел по сторонам.
– Эл, ты умеешь стрелять?
– Стрелять? – удивился американец. – Да я рожден с пистолетами в руках.
– Сочувствую твоей мамаше, – проворчал Ганцзалин, – нелегко ей пришлось…
Однако Загорский оборвал его и сунул один пистолет в руку американцу, велев стрелять по
всадникам, несшимся по обе стороны от поезда.
– А куда именно стрелять? – ошеломленно спросил Эл. – В голову, в руку, в ногу?
– Куда совесть позволяет, – отвечал Загорский.
– Нет, Нестор, я так не могу, – решительно отвечал американец. – Эти косоглазые черти ничего
мне не сделали, за что я буду в них стрелять?
– Они не сделали, но обязательно сделают, уж мне поверь. Представь, что это команчи, которые
хотят разорить твою ферму.
– Так это совсем другое дело.
И американец навел пистолет на окно – стекло в нем Загорский уже выбил для удобства стрельбы.
Однако руки у Джонсона так дрожали – то ли от возбуждения, то ли от алкоголя, – что позволить ему
стрелять было бы самоубийством.
– Да он так нас самих перебьет, – заметил Ганцзалин, который уже открыл прицельную пальбу
через левую заднюю дверь вагона.
– Очень может быть, – согласился Нестор Васильевич. – Но без третьего стрелка нас некому
прикрывать.
– Дайте пистолет мне, – вдруг сказала Габи.
Загорский посмотрел на нее внимательно: а раньше вы держали в руках оружие?
– Приходилось, – коротко ответила Габи.
Раздумывать было некогда: их уже поливали беспорядочным огнем бандиты, скачущие за поездом.
К счастью, ханьцы были неважными наездниками, и прицельную стрельбу на полном скаку вести им
было трудновато. Загорский забрал револьвер у американца и дал его барышне.
– Ну, ни пуха, ни пера, – сказал он по-русски, перед тем как начать стрельбу.
– К черту, – отвечал Ганцзалин, выцеливая очередного конного разбойника.
Габи, конечно, стреляла не так метко, как Загорский и Ганцзалин, но она прикрывала правую
часть вагона, не давая врагу подскакать поближе и прицелиться. Под этим прикрытием слуга с
господином открыли такой беспощадный и меткий огонь, что уже спустя пару минут всадники армии
Бай Ла́на стали отставать.
– Ура! – закричала Габи. – Мы побеждаем!
Конники с каждой минутой отставали все больше и уже почти слились с горизонтом. Но тут вдруг
Загорский заметил, что поезд стал замедляться. Всадники скакали следом на почтительном
расстоянии, так, что вести по ним прицельную стрельбу стало невозможно.
Загорский обеспокоился: если поезд остановится, всех иностранцев перебьют, как куропаток.
Может быть, подстрелили машиниста? Ганцзалин сказал, что все узнает, и ринулся в голову состава,
к паровозу.
Поезд между тем решительно снижал скорость и почти остановился к тому моменту, как вернулся
Ганцзалин. По его озлобленному взгляду хозяин понял, что дело плохо.
– Ну, что там? – спросил он по-китайски. – Что с машинистом?
– С машинистом все в порядке, – отвечал слуга. – А вот у нас дела плохи. Пути впереди завалены,
если не остановимся, крушения не миновать.
Загорский думал не больше секунды.
– Ганцзалин, прячь пистолеты и выбрасывай остатки патронов, – велел он. – Вы, – он посмотрел на
Габи и американца, – отправляйтесь по своим купе. Надеюсь, они не разглядели ваши иностранные
физиономии. Если будут спрашивать, не вы ли стреляли – запирайтесь изо всех сил. Для китайца все
иностранцы на одно лицо.
Он огляделся по сторонам, увидел чан с водой, легко поднял его и вылил воду на Габи.
– Что… что вы делаете?! – закричала та, отскакивая в сторону, с нее на пол лились потоки воды.
– Потом поймете, – отмахнулся Загорский. – Быстро в купе. Ну, а мы с Ганцзалином попробуем
реализовать наш первоначальный план – спрыгнуть и скрыться. Где Цзяньян-гоче?
Ганцзалин уже подхватил бешено сопротивляющегося карлика на плечо.
– Отпусти, – вопил тот, – я тебе не мешок с рисом!
– Ты не сможешь спрыгнуть на ходу. – увещевал его Ганцзалин.
– Отпусти! – ярился карлик. – Я сам разберусь!
Ганцзалин разжал хватку. Карлик свалился на пол, но тут же подхватился и помчался в другой
конец поезда.
– Неважно, – решил Нестор Васильевич, – все равно некогда с ним возиться. Пора бежать…
Увы, бежать было уже поздно. Поезд встал в чистом поле и был окружен войсками героической
повстанческой армии Бай Лана.

[djjaz63]

Глава пятая. В плену у Волка
– Так-так, господин Цза́го́си́, – крепыш лет сорока с резкими чертами лица, одетый в полувоенный
френч, ходил по комнате и листал паспорт Загорского. – Не слишком ли далеко вы забрались вглубь
Китая?
Нестор Васильевич молчал, не без оснований полагая вопрос риторическим.
Крепыш остановился перед Загорским, который стоял со связанными за спиной руками, и стал
буравить его маленькими узкими глазками.
– Что здесь делает русский подданный? Только не тратьте ни мое, ни ваше время попусту, не
пытайтесь выдать себя за мирного торговца. Бай Лан не любит, когда ему лгут, он беспощадно карает
лгунов.
– Я не торговец, – спокойно отвечал Загорский.
– Так, значит, вы миссионер? – вкрадчиво спросил Бай Лан. – Несете слово Христа народам Китая?
Но Загорский не попался на эту дешевую удочку: он знал, что многие в Китае ненавидят
миссионеров, считая, что именно благодаря им иностранцы ограбили Поднебесную. В разных концах
страны распространялись карикатуры на миссионеров, которые, по мнению китайцев, поклонялись не
Спасителю, а свинье-оборотню.
– Я не торговец и не миссионер, – проговорил Нестор Васильевич, – я археолог.
– Что? – не понял Бай Лан. – Архе – что?
– Специалист по древностям, – объяснил Нестор Васильевич. – Я ищу вещи, представляющие
исторический интерес.
– Исторический интерес? – человек во френче хмыкнул. – В Китае все представляет исторический
интерес. Весь Китай – сплошная история.
– Это правда, – согласился Загорский. – Однако один человек не может изучить все ценности,
которые есть в Китае. Приходится что-то выбирать.
– И что же вы выбрали?
Загорский отвечал, что у себя дома он является ординарным профессором кафедры археологии
Санкт-Петербургского университета и занимается вопросами распространения мусульманства на
Дальнем Востоке и в Китае. Почему именно мусульманство? Да потому что в России оно встречается
очень широко, есть целые регионы, где исповедуют ислам.
– Значит, вы верите в Мухаммаду́? – чуть заметное брезгливое выражение на лице Бай Лана не
ускользнуло от Загорского.
– Нет, – живо отвечал он, – я не верю ни в Магомета, ни в Христа, ни в Будду. Я не верю в высшие
силы, я ученый. Вера помешала бы мне быть объективным.
– Вера – это опиум, который иностранные эксплуататоры используют, чтобы поработить народы
Китая! – патетически выкрикнул Бай Лан.
Э, милый, да тебя, я вижу, знатно распропагандировали твои друзья из Гоминьдана, подумал
Нестор Васильевич, но вслух сказал, что и сам придерживается таких же воззрений. Однако вера и
быт тесно связаны, и если хочешь изучить сознание народа, надо изучать и то, и другое.
– И куда же именно вы ехали изучать быт мусульман? – прищурился его собеседник.
– Я думал доехать до Ханькоу и оттуда отправиться в Гуанчжо́у.
– Но ведь мусульман больше всего на севере Китая, – удивился Бай Лан. – Зачем же вам Гуанчжоу?
– Там находится мусульманская святыня, одна из старейших в мире мечетей – Хуайшэ́н. Согласно
преданию, в Гуанчжоу в седьмом веке с проповедью ислама прибыл дядя пророка Мухаммеда и его
сподвижник Абу Вакка́с. Именно по этой причине Гуанчжоу является местом поклонения правоверных
со всего мира.
Бай Лан задумался, потом сказал неохотно:
– Это правда, в Гуанчжоу много хуэй – и наших, и заморских. Одного я не могу понять: как вы
можете изучать китайские древности, не умея читать по-нашему?
Загорский не моргнув глазом отвечал, что умеет читать по-китайски. Бай Лан, услышав такое,
сначала захохотал, потом сказал, что за всю свою жизнь не видел иностранца, который разбирал бы
китайские иероглифы.
– Вы, заморские черти, порочны и упадочны, вам лишь бы напиться и плясать с голыми
женщинами! Не пытайся меня обмануть! – крикнул он.
Однако Загорский настаивал, говоря, что правоту его слов легко проверить. Белый Волк перестал
смеяться и поглядел на него с необыкновенной злобой.
– Да ты упрям, – сказал он, и в глазах его зажегся нехороший огонь. – Ладно, я велю нашему
писарю проверить тебя.
Явился писарь, принес с собой книжку.
– Читай, что там написано, – велел Бай Лан.
Нестор Васильевич глянул на обложку.
– Ли Бай[27], – сказал он, – стихи в жанре юэ́фу.
Он осторожно открыл книгу и начал читать, отчетливо интонируя, повышая и понижая голос в
нужных местах согласно сложной китайской науке чтения стихов.
– Лунный свет у моей постели, словно иней лег на землю. Поднимаю голову – и любуюсь полной
луной. Опускаю голову – и вспоминаю родимую сторонку…
Пока Загорский читал, Бай Лан с подозрением поглядывал на писаря. Наконец не выдержал,
вырвал книгу у Загорского, посмотрел в нее и, не доверяя своим скудным знаниям, спросил у писаря:
– Все так? Он правильно читает?
Писарь лишь наклонил голову, словно сам решил последовать стихотворному сюжету.
– Вон! Вон отсюда! – закричал на него раздосадованный Бай Лан.
Тот исчез. Бай Лан заходил по комнате.
– Ладно, – сказал он, – ладно! У вас, заморских чертей, есть много дьявольских способов обмана.
Но мне вы голову не заморочите никогда! Почему ты стрелял в моих людей?
– Я не стрелял в ваших людей, – не моргнув глазом, отвечал Загорский.
Бай Лан усмехнулся и оскалил зубы совершенно по-волчьи.
– Вот ты и попался, – сказал он. – Если ты не стрелял, скажи, почему от тебя пахнет порохом? От
тебя и твоего помощника! А?
Это был страшный вопрос, но Загорский ни секунды не замедлил с ответом.
– Как я уже говорил, я археолог и ищу древности. Многие древности скрыты под многометровой
толщей земли. Иногда мы, археологи, просто раскапываем землю, а иногда, когда у нас нет времени,
мы закладываем небольшие порции взрывчатки и убираем землю с нашего пути.
Если бы Загорского услышал настоящий археолог, у него наверняка случился бы сердечный
приступ. К счастью, в Китае об археологии мало кто знал, так что полуграмотный вояка не мог
поймать Загорского на слове.
– Сейчас увидим, кто ты на самом деле, – процедил Бай Лан и рявкнул: – Привести девку и
американца!
Спустя минуту в комнату втолкнули Габи, еще не высохшую от душа, который ей устроил
Загорский, и протрезвевшего Джонсона – у обоих руки были связаны за спиной. Следом за ними в
комнату вошел китайский толмач и застыл за спинами пленников.
– Эй, Нестор, что тут происходит? – закричал Эл, увидев Загорского. – Эти косопузые дети
Конфуция невежливо с нами обходятся. Предупреди их, что им это выйдет боком, я натравлю на них
всех юристов округа Дентон, а если этого мало, так и округ Коллин пособит! Может, они решили, что
с Джонсона-младшего легко снять скальп? Тогда они сильно ошибаются! Я соберу всех парней Техаса,
они намнут вам бока, вот что я вам обещаю, желтые мартышки!
– Что он сказал? – спросил Бай Лан у Загорского.
– Мистер Джонсон благодарит Белого Волка за радушный прием, – сдержанно перевел Загорский.
Бай Лан с подозрением посмотрел на толмача. Тот поклонился и повторил:
– Мистер Джонсон благодарит Белого Волка за радушный прием.
Загорский чуть заметно улыбнулся уголком рта.
– Мне доложили, что вы все вместе сидели в вагоне-ресторане и очень веселились, – вкрадчиво
начал Бай Лан. – Давно вы знаете этих людей?
– Мы познакомились с ними в поезде, – отвечал Загорский.
– Спроси у нее, кто он, – велел главарь бандитов толмачу.
Загорский кинул быстрый взгляд на толмача и заметил тень растерянности на его лице.
– Бай Лан спрашивает, кто я по профессии, – Загорский ободряюще улыбнулся Габи.
– Вы говорили, что вы археолог, – робко отвечала она.
Нестор Васильевич перевел. Белый Волк нахмурился: он хочет, чтобы переводил его толмач.
– Он археолог, – перевел толмач.
– Теперь спроси его, – и бандит кивнул на Джонсона. Глаза переводчика заволокло смертным
страхом, казалось, он сейчас упадет в обморок.
– Ты ведь не знаешь английского, так? – быстро спросил его Загорский по-английски.
Толмач заулыбался и закланялся, бормоча себе под нос что-то неразборчивое. Бай Лан
осведомился, что ему сказал Загорский.
– Я выразил восхищение его знанием английского языка, – отвечал Нестор Васильевич.
Толмач при этих словах вздрогнул и бросил на заморского черта благодарный взгляд. Бай Лан
самодовольно улыбнулся и заметил, что этот человек служил в войсках Юань Шикая. Во время
последнего боя его взяли в плен и хотели закопать живьем, но тут выяснилось, что он работал в
посольском квартале в одной американской семье и там выучил английский язык. Пришлось
пощадить его и взять на службу – толмач всегда пригодится.
Бай Лан повернулся к переводчику: спрашивай! Тот покосился на Загорского. Нестор Васильевич
едва заметно кивнул. Воодушевленный переводчик уставился на Джонсона и требовательно
заговорил, все время повышая голос:
– По́пки-то́пки, по́пки-то́пки, по́пки-то́пки?!
Последнее слово он просто выкрикнул в лицо Джонсону.
– Нестор, что он там вопит? – изумился техасец. – На каком это вообще языке?
– Неважно, – отмахнулся Загорский. – Главное, говори что-нибудь.
– Жаба косоглазая, я тебе все лапы повыдергаю! – крикнул Эл.
– Американец говорит, что русский работает археологом, – перевел толмач.
Несколько секунд Бай Лан молчал, хмуро глядя себе под ноги.
– Ладно, – сказал он. – Даже если вы не миссионеры и не стреляли в моих людей, все равно вы –
заморские черти, и ничего хорошего ждать от вас не приходится. Я еще подумаю, что с вами делать.
Уведите их! – крикнул он конвою.
Конвоиры вывели сначала Габи и Джонсона, потом дело дошло до Загорского.
– А может быть, у вас есть еще что-то, что вы бы хотели мне сказать? – обернувшись к Нестору
Васильевичу, вдруг вкрадчиво спросил Бай Лан.
Загорский заколебался.
– Ну, ну, не бойтесь, будьте откровенны со мной! – хищно подбодрил его Белый Волк.
– Я не уверен, – проговорил Загорский, – но мне кажется…
– Что вам кажется?! – вождь повстанцев поедал его глазами.
– Мне кажется, что составители книги ошиблись. То стихотворение, которое я читал, не относится
к жанру юэфу…
Секунду Бай Лан смотрел на него без всякого выражения на лице, потом выплюнул одно только
слово:
– Вон!
Когда Загорский вместе с конвоиром вышли на улицу, их догнал толмач. Важным голосом он
заявил, что Белый Волк поручил ему сказать несколько слов иностранцу и велел конвоиру отойти в
сторону. Тот, поколебавшись немного, все-таки послушался и отошел на несколько саженей. Толмач
сделал надменное лицо и негромко обратился к Загорскому.
– Вы спасли жизнь Суй Жэню, – быстро проговорил переводчик, сохраняя на лице гордое и
неподвижное выражение. – Ваш слуга теперь в неоплатном долгу перед господином. Позвольте узнать
вашу драгоценную фамилию и славное прозвище?
– Зови меня Дэ Шань, – так же быстро отвечал Загорский.
– Что я могу для вас сделать?
– Что это за место? – спросил Нестор Васильевич.
– Это железнодорожная станция Ло́хэ. Здесь расположен временный штаб армии Бай Лана.
Нестор Васильевич что-то быстро прикинул.
– Я так понимаю, пленников вы держите отдельно? – спросил он, имея в виду себя, Ганцзалина и
Габи с Джонсоном.
– Только вас и вашего помощника. Бай Лан опасается, что если вас собрать вместе, вы непременно
сбежите.
Правильно опасается, подумал Загорский, а вслух попросил узнать, где держат его слугу,
Ганцзалина.
– Мне жаль, но он проявил непокорность, и его били палками, – как бы извиняясь, пробормотал
Суй Жэнь.
Загорский полюбопытствовал, были ли палки железные или бамбуковые. Узнав, что били
обычными бамбуковыми палками, легкомысленно махнул рукой – ему не впервой, перетерпит.
– Что еще могу я сделать для господина? – спросил толмач.
– Узнай также, где держат американца и женщину, которых ты сегодня видел. И еще. Если тут
появится тибетский карлик и будет меня искать – помоги ему.
Тибетский карлик? Брови толмача на миг взметнулись вверх, но лицо его тут же снова стало
неподвижным, и он лишь незаметно кивнул. Потом Суй Жэнь позвал конвойного и велел отвести
арестованного в темницу.
Конвойный, хоть и здоровый парень, был простой крестьянин. К армии Бай Лана, скорее всего, он
присоединился с голодухи. Дождаться, пока они дойдут до безлюдного места, потом сбить его с ног и
убежать было несложно даже со связанными руками. Однако после этого наверняка поднимется
тревога, и выручить Ганцзалина будет гораздо труднее – не говоря уже о Джонсоне и Габи.
Нет, торопиться не стоит. Тем более, что подозрения командующего он, кажется, развеял. Пусть
толмач все разузнает подробно, а там уже и будем решать, как поступить. Никакие веревки не
удержат Загорского в нужный момент. Дом, в котором он сидел, хоть и слеплен был из кирпича, но
на скорую руку. Так что если постараться, разобрать его тоже можно голыми руками. Потребуется,
впрочем, некоторая крепость пальцев, но она у Загорского имеется.
Конечно, немножко жаль побитого за свою строптивость Ганцзалина. Впрочем, он сам виноват.
Неприятности его и без того любят, а он еще и дополнительно вызывает на себя гнев небес. Стоит ему
хотя бы ненадолго разлучиться с хозяином, как беды и несчастья валятся на него как из ведра. Что
это такое, в самом деле – побили палками, на что это похоже? Конечно, под определение почтенного
старца Ганцзалин подходит меньше кого бы то ни было, но одно дело – когда тебя лупят палками в
тридцать лет, и совсем другое – когда тебе шестьдесят.
Впрочем, в том, что их разлучили, есть и положительный момент. Когда рядом нет помощника,
всегдашнее везение Загорского работает с удвоенной силой. Нестор Васильевич столько раз
убеждался в своей счастливой звезде, что не удивился бы, если бы сейчас в каменный мешок, где его
держали, вошел Бай Лан собственной персоной и объявил, что все обвинения с него сняты и он со
своими спутниками может отправляться дальше.
Однако вместо Бай Лана в камеру вошел одноглазый начальник охраны в сопровождении двух
конвоиров. Они сняли с Загорского истершиеся веревки и заковали его в тяжелые кандалы. Надо
признать, это мало походило на радужную картину освобождения. И действительно, с какой стати его
освобождать просто так? Он ученый, иностранный подданный. Вероятно, за него запросят много
денег. Вопрос только – у кого именно? Можно представить, как удивится русский посланник в Пекине
Василий Николаевич Крупенский, когда узнает, что его превосходительство Нестор Васильевич
Загорский занимается теперь археологическими изысканиями. Впрочем, он ведь известен своей
оригинальностью, так что и удивляться, пожалуй, особенно нечему. Если Загорский стал археологом,
значит, так нужно для блага России. Он может стать вообще кем угодно, хоть буддой Майтрейей.
Единственное место, на которое, пожалуй, ему не позволят замахнуться, это трон государя
императора, вот уже триста лет надежно занятый самодержцами из рода Романовых. Да ему, впрочем,
этот трон и не нужен – в ближайшие годы звание Императора Всероссийского, Царя Польского и
Великого князя Финляндского не обещает ничего, кроме неприятностей и огорчений. А все потому,
что растут в отечестве нашем богоспасаемом вот такие же волки-бунтовщики, и наверняка очень
скоро их будет царство, и сила, и слава – если уж не во веки веков, то на какой-то весьма длительный
срок.
Впрочем, очнулся Загорский, о каких русских волках разговор, когда ты сидишь в центре Китая,
закованный в кандалы, и будущее твое представляется туманным и непредсказуемым не только тебе,
но и, вероятно, самому Господу Богу.
Едва только тюремщики ушли, в небольшое зарешеченное окошко заглянул Суй Жэнь.
– Господин Дэ Шань, – громко зашептал толмач, – я узнал, где держат ваших друзей. Слуга ваш
сидит в отдельной камере в каменном доме на севере станции, а иностранцы – на юго-западе Лохэ.
Настоящий пекинец, подумал Загорский. Как известно, даже на вопрос доктора, «где болит»,
пекинец вполне может ответить «в восточной стороне живота». Связана такая географическая
определенность с тем, что столица Китая ориентирована по сторонам света, так что там всегда можно
определить, где север, запад, юг и восток.
Но тут размышления Загорского были прерваны – и прерваны весьма грубо. Голова толмача
внезапно исчезла из виду, вслед за тем раздался глухой удар и писк, словно крысе защемили хвост.
Дверь распахнулась, и в темницу влетел перепуганный Суй Жэнь. Не устояв на ногах, он мешком
повалился в ноги Нестору Васильевичу. Следом за толмачом решительным шагом вошел сам
командующий Бай Лан. Рот его был оскален, глаза метали молнии.
– Предатель, – рявкнул он на толмача; тот, продолжая лежать, пытался что-то сказать в свое
оправдание, но командующий не стал его слушать.
– Молчать, – велел ему Белый Волк и обратился к Загорскому. – Так значит вы, господин Цза го си,
решили меня обмануть. Думали, что я не раскушу вашей двойной игры, что попадусь на удочку?
Позвольте сказать, что вы ошиблись. Сегодня на рассвете и вы, и ваши друзья, и этот мерзавец – все
будете казнены. И, кстати, вас казнят последним, так что вы сполна насладитесь муками своих
товарищей.
Сказав так, командующий повстанческой армией вышел вон. Вместо него снова показался
одноглазый садист – начальник охраны. Рядом с ним были два конвоира, которые забили в колодки
на этот раз уже Суй Жэня, после чего двери за ними закрылись.
– Простите меня, – помятое лицо толмача было печально. – Простите, я подвел вас.
– Не извиняйтесь, – отвечал Загорский, – вы сделали, что могли. Это я вас подвел, не вовремя
оказавшись на вашем пути.
– Это ничего, – сказал китаец, – я верю, что вы спасетесь. Вы благородный человек, а благородных
людей хранит Высочайший Верховный старец Тайша́н Ла́о-цзю́нь[28].
Нестор Васильевич удивился: выходит, Суй Жэнь полагает, что спасется только Загорский. А как
же сам толмач?
– Я простой человек, – грустно отвечал тот, – простых людей защищает всемилостивая бодхисаттва
Гуаньинь. А у нее обычно столько дел, что не до всякого руки доходят.
– Ну-ну, – сказал Загорский, – к чему дурные мысли. Если спасемся, то спасемся вместе, это я вам
обещаю.
Конечно, в нынешнем своем состоянии ничего и никому Загорский обещать не мог, однако сейчас
это было не важно – гораздо важнее было поддержать бодрость духа в товарище по несчастью.
Уныние – не только смертный грех, но и смертельно опасный – особенно когда находишься в сложных
обстоятельствах. Уныние мешает четкой работе мозга, уныние создает в уме некую обреченную
предопределенность. Сколько человек погибли только потому, что в тяжелых обстоятельствах
поддались унынию вместо того, чтобы пытаться что-то придумать.
Впрочем, уныние не всегда достойно презрения. Есть чувства, близкие к унынию, однако более
благородные по своей природе. Например, отчаяние. Оно может быть рождено пониманием
несовершенства мира, его несоответствия идеалу. Ну вот, скажем, придумал некий ученый
универсальную еду, которую очень легко добывать или создавать из самых простых и дешевых
продуктов – например, древесины, глины, воздуха. Благодаря удивительному озарению человек этот
решил проблему голода на земле. Но мир, вместо того, чтобы воспользоваться таким
необыкновенным открытием, объявляет этого ученого преступником и сажает в тюрьму, под замок.
Там, в тюрьме, он и умирает голодной смертью. Такой порядок дел, разумеется, способен вызвать
отчаяние, и природа этого отчаяния будет благородной. Хотя даже и в этом случае не нужно
окончательно опускать руки. Весь мир, конечно, все равно не спасти, но можно спастись хотя бы
самому. Вот этим и займемся в ближайшие часы, решил Загорский.
Однако это было легче сказать, чем исполнить. Кандалы и цепи, которыми приковали к стене
Загорского и его товарища по несчастью, были на диво прочны, разломать их не представлялось
возможным. За годы, уже прожитые им на земле, Нестор Васильевич понял, что есть нечто такое, что
можно было бы назвать предопределением. Русская пословица выражает это в яркой, хотя и
грубоватой форме: кому суждено быть повешенным, тот не утонет.
На практике, однако, это не значит, что всякий раз, проснувшись, нужно идти во двор и прыгать в
колодец головою вниз. Раз не утонешь, два не утонешь, а на третий, глядишь, все сложится самым
неожиданным образом. Запас терпения у судьбы ведь тоже не безграничен. Таким образом, утонуть
при желании все-таки можно, а вот как поступить с виселицей, которую, похоже, приготовила тебе
жестокосердная судьба? Возможно ли тут хоть какое-то сопротивление?
Когда ты еще молод и полон сил и надежд, смерть кажется вещью совершенно невероятной. Один
поэт написал об этом ощущении очень ясно: «Неужели я настоящий, и действительно смерть придет?»
Однако с возрастом ты понемногу начинаешь понимать, что все-таки ты настоящий, и что смерть –
дело не только возможное, но и неизбежное. И тем не менее, если ты не тяжело больной человек,
измученный страданиями, мысль о смерти ты стараешься отодвинуть на дальние горизонты ума или
и вовсе куда-нибудь в угол, так, чтобы не смущала она пусть и поблекший с годами, но все же такой
соблазнительный праздник жизни…
Загорский посмотрел на Суй Жэня. Незадачливый толмач успел уснуть, лежа на полу в самой
неудобной позе – ни колодки, ни цепь не мешали ему мирно похрапывать и видеть сны. Нестор
Васильевич даже подивился неожиданно крепким нервам такого впечатлительного в быту китайца.
Жаль, конечно, но, видимо, придется его разбудить: Загорского мучил один вопрос, на который
нужно было непременно получить ответ – и получить его как можно раньше.
– А? Что? – толмач спросонья моргал глазами и ощупывал мятое со сна лицо. – Уже? Нас ведут на
расстрел?!
Загорский успокоил его, сказав, что до расстрела еще целая ночь. Однако его интересует вот что:
почему Бай Лан принял столь внезапное и быстрое решение о казни? Он не похож на человека,
который рубит сплеча.
– Это из-за войск Юань Шикая, – уныло отвечал переводчик. – Нас окружила правительственная
армия, мы не выдержим боя с ними и завтра должны бежать. Таскать с собой толпу иностранцев
хлопотно, они замедляют передвижение, их нужно все время охранять, чтобы не сбежали. В общем,
проще их убить, чем держать в плену.
Загорский задумался.
– Интересно, – сказал он. – А если бы не нужно было так быстро отступать, как полагаешь, Бай Лан
не стал бы нас казнить?
– Точно сказать нельзя, но думаю, что нет, – после недолгого размышления заметил Суй Жэнь. –
Белый Волк – человек жестокий, но практический. Конечно, куда выгоднее получить выкуп за
пленных, чем просто их убить. Но когда за нами по пятам следует армия Юань Шикая, тут уж не до
выгоды.
– Ага, – кивнул Нестор Васильевич, – еще один вопрос. Сколько иностранцев взял в плен Бай Лан?
– Да весь международный вагон, – отвечал Суй Жэнь. – Не считая вас – еще человек двадцать. Они
сидят все вместе, только вас и вашего слугу отселили.
– Понятно, – кивнул Загорский с довольным видом. – Из них, вероятно, человек пятнадцать –
мужчины, остальные – женщины?
– Да, – сказал толмач, что-то подсчитав в уме, – так оно и есть.
– Не идеально, конечно, лучше бы иметь целый взвод, но и это уже что-то, – загадочно сказал
Загорский.
Толмач воззрился на него с изумлением: неужели Дэ Шань хочет поднять иностранное восстание?
Нестор Васильевич успокоил его, сказав, что никакого восстания поднимать, конечно же, не будет.
– А жаль, – искренне заметил китаец, – может, мы бы спаслись.
Загорский ничего ему на это не ответил, однако начал кричать так громко, что их темница
задрожала, как стены Иерихона перед трубами древних евреев. Толмач, решив, что товарищ его
свихнулся, забился в угол и глядел оттуда на Нестора Васильевича с первобытным ужасом.
На крики очень скоро явился тюремщик, однако с ним Загорский разговаривать не стал и
потребовал к себе одноглазого начальника охраны. Вскоре тот явился и уставился на Загорского
единственным своим зверским оком.
– Что тебе надо, заморский черт? – процедил он с видом самым неприятным. – Если просьба твоя
будет ничтожной, берегись – мне велено тебя не жалеть.
Узник, не моргнув глазом, заявил, что речь идет о жизни и смерти армии Бай Лана, и потому ему
нужен сам главнокомандующий.
– Скажи мне, что хочешь сказать Белому Волку, – проговорил начальник охраны, – я все передам.
Нестор Васильевич, не обинуясь, отвечал, что это государственная тайна, которую он может
поведать только самому Бай Лану. Тюремщик некоторое время колебался, но Загорский выглядел так
уверенно, что тот, прорычав что-то нечленораздельное, вышел вон.
– Зачем вам Бай Лан? – с ужасом спросил Суй Жэнь. – Если вы его разозлите, он прикажет казнить
нас прямо сейчас, не дожидаясь утра.
– Не волнуйся, не прикажет, – отвечал Загорский уверенно.
Однако прошло десять минут, двадцать, полчаса – а Бай Лан все не шел. Может быть, не посчитал
нужным говорить с русским пленником, может, начальник охраны так до него и не добрался.
– Подождем еще пять минут – и начнем кричать снова, – сказал Загорский.
И хотя товарищ его по камере умолял не кричать, говоря, что за нарушение спокойствия их
изобьют палками, Загорский непременно исполнил бы свое намерение. Однако на исходе заявленных
пяти минут дверь распахнулась, и в камеру вошел Бай Лан.
– Я слушаю тебя, – сказал он, не глядя на Загорского.
Нестор Васильевич понимал, что сейчас не время хитрить, и потому сразу взял быка за рога.
– Я знаю, что вы рассчитывали получить за иностранных подданных хороший выкуп, – сказал он. –
И вы бы получили его, если бы не армия Юань Шикая. Вы почти окружены, и завтра с утра, чтобы не
быть разбитыми, вам придется очень быстро бежать. Тащить за собой пленников в таких условиях
невозможно. Однако что вы скажете, если я найду способ задержать врага? У вас будет время уйти
так далеко, как вы захотите, и обустроиться на новом месте – до тех пор, пока не придет срок снова
отправиться в поход.
– Если ты действительно это сделаешь, ответом будет моя благодарность, – сказал Бай Лан,
переводя на него свои припухшие звериные глаза.
– Этого мне мало, – усмехнулся Загорский.
– Чего же ты хочешь? – нахмурился Белый Волк. – Только не проси свободы для себя и своих
товарищей, иначе твоя услуга потеряет всякий смысл.
– Я не буду просить свободы, но я попрошу, чтобы вы не казнили никого из них. Это и в ваших
интересах – вы сможете получить выкуп.
Бай Лан несколько секунд неотрывно смотрел на Загорского.
– Хорошо, если твое предприятие удастся, все останутся живы. Но если ты опять пытаешься меня
обмануть… Ты ведь знаешь, что такое шацяньда́о?
– Знаю, – отвечал Нестор Васильевич. – Мучительная долгая смерть от тысячи порезов.
– Если ты пытаешься меня обмануть, ты умрешь именно такой смертью!
Загорский кивнул и поделился с командующим крестьянской армией своими мыслями. Главная
идея его состояла в том, что китайцы, в том числе и Юань Шикай, испытывают перед иностранцами
настоящий страх. И связано это не только с тем, что иноземцы – это разновидность весьма
зловредных чертей. Все знают, что противостоять им опасно. У них огромные деньги, у них войска и
пушки, которые они, не задумываясь, пускают в ход. Иностранцев боялась даже императрица Цыси.
Все еще помнят, как иностранцы брали Пекин. Ни один китаец не осмелится поднять руку на
иностранца – тем более не сделает этого Юань Шикай.
– Так и в чем же состоит твоя идея? – не выдержал Бай Лан.
– Мы привлечем на вашу сторону иностранные войска. Они станут вашей защитой.
Бай Лан секунду глядел на Загорского, потом захохотал.
– Ты… – он задыхался от хохота… – иностранные войска… Ты… Да ты просто с ума сошел!
Внезапно он перестал смеяться и посмотрел на Нестора Васильевич с угрозой.
– Или, может быть, ты меня считаешь сумасшедшим?!
– Ни то, и ни другое, – спокойно отвечал детектив. – Я видел, что некоторые ваши воины ходят в
полевой форме английского образца.
– Да, это наши трофеи, мы захватили иностранные склады, – самодовольно заметил Бай Лан.
– Отлично, – сказал Нестор Васильевич. – По моим подсчетам, у вас в плену находится больше
двадцати иностранных подданных – в основном мужчины. Мы оденем их в форму британских войск и
посадим в редут в чистом поле. Вражеские лазутчики решат, что это подразделения английской
армии, и не посмеют напасть. Пока они будут сноситься с Пекином и выяснять, что да как, пока Юань
Шикай свяжется с посольством, которое наверняка захочет узнать, почему британцы воюют на
стороне Белого Волка – пройдет несколько дней. За это время можно уйти очень далеко.
Бай Лан задумался на некоторое время, потом одобрительно поглядел на Загорского.
– Дерзкий план, – сказал он. – Очень дерзкий план.
– Как известно, все наиболее выдающиеся военные победы были одержаны именно благодаря
дерзости, – заметил Нестор Васильевич.
Бай Лан молча кивнул. Впрочем, тут ему в голову пришла новая мысль, и он нахмурился.
– Однако этим вашим иностранцам наверняка потребуется оружие.
Загорский отвечал, что, конечно, потребуется – хотя бы для правдоподобия. Враг ведь должен
поверить, что перед ним – настоящие солдаты. Бай Лан усмехнулся: неужели кто-то думает, что он
сам, своими руками вооружит иностранцев?
– Но я же не сказал, что к винтовкам нужен боезапас, – безмятежно заметил Загорский. – А от
незаряженных винтовок толку мало.
– А если вдруг враг начнет стрельбу?
– Тогда ему ответят ваши настоящие солдаты, которые будут прятаться в соседнем редуте. Но вряд
ли государственные войска пойдут против иностранцев. Все будет именно так, как я сказал. Вы
отведете свою армию, пока мы будем сдерживать врага одним только иностранным видом.

[djjaz63]

сторону войск Юань Шикая? Загорский отвечал, что помешает этому взвод солдат повстанческой
армии. Они будут присматривать за иностранцами, а когда станет ясно, что правительственные
войска готовы атаковать, возьмут пленников под стражу и уведут прочь.
Бай Лан молчал, наверное, целую вечность.
– Что ж, – сказал он наконец, – наверное, можно попробовать… Однако не считайте меня дураком.
Я сразу понял, что Суй Жэнь никакой не переводчик и вообще не знает английского: разница между
тем, как говорите вы, и как говорит он, слишком велика. Кроме того, я знаю, что это именно вы со
своим помощником обстреляли моих людей, когда они гнались за поездом. И, кстати, этим же
занималась ваша немецкая барышня. Только вы облили ее водой, чтобы нельзя было обнаружить
следов пороха. Не стрелял только американец – может быть, он просто трус. Скажу больше – никакой
вы не археолог. И ваш ловкий стратегический план лишнее тому доказательство. Так кто вы такой на
самом деле?
– Что ж, – Загорский развел руками, – умные люди должны быть откровенны друг с другом, иначе
никакое дело не выгорит. Скажу вам честно – вы угадали. Я не археолог. Я – русский шпион.
Бай Лан издал негромкий крик, в котором слышалось что-то похоже на удовлетворение.
– Я так и знал, – сказал он. – Я так и знал.
Загорский наклонил голову. Он отдает должное проницательности Белого Волка. Он раскрыт, и у
него нет другого выхода, как во всем признаться. Итак, он – русский шпион и направляется в Тибет…
– В Тибет? – удивился Бай Лан. – Зачем вам Тибет?
Нестор Васильевич объяснил, что речь идет о международной политике. Как известно, два года
назад Тибет объявил о своей независимости от Китая. Однако фактически это значит, что Тибет стал
сателлитом Британии, у которой там давние и серьезные интересы. Именно благодаря англичанам
Тибет смог отделиться от Китая. Это крайне неприятно для Поднебесной, но так же неприятно это и
для России. Англичанам мало Индии – они хотят сожрать и тибетцев. Однако у русских в этом
регионе есть свои интересы. И Загорский должен проникнуть в Лхасу и выполнить там некое
деликатное задание, которое подорвет гегемонию британцев в этом регионе.
Загорский знал, что ложь должна быть честной. Нельзя обманывать во всем, бо́льшая часть
сказанного должна быть или хотя бы казаться правдой. А вот сколько в остатке будет лжи – это
каждый решает в зависимости от обстоятельств.
Бай Лан повернулся к двери и смотрел в беззвездную тьму, которая свалилась на станцию почти
мгновенно, словно мешок на голову осужденного.
– Я ненавижу англичан, – сказал он глухо, – но почему я должен помогать русским?
– Во-первых, как говорят у нас в России, враг моего врага – мой друг. Во-вторых, вы имеете дело не
со всеми русскими вообще, а только со мной. И, в-третьих, вы никому не помогаете, мы просто
реализуем взаимовыгодный план, не так ли?
Бай Лан усмехнулся и вышел вон. Загорский задумчиво сидел на полу и, словно четки, перебирал
руками звенья своей цепи.
– Почтенный Дэ Шань, – негромко окликнул его толмач.
Тот повернул к нему голову.
– Бай Лану нельзя доверять, – так же негромко продолжал тот. – Он сделает все, как вы сказали,
но потом убьет вас. Он может пощадить других иностранцев, но вас он убьет точно.
– Ну, что ж, – сказал Загорский, – если так, примем свой жребий, как положено благородному
мужу. Даже если благодаря моей смерти спасется какое-то количество людей, игра уже стоит свеч. К
тому же, скажу вам по секрету, я не намерен так легко умирать. По меньшей мере, мы выиграем
время, а дальше будет видно.
Внезапно он умолк, на лицо его упала какая-то тень.
– В чем дело, почтенный Дэ Шань? – робко осведомился толмач.
– Все не так просто, как я думал, – пробормотал Загорский. – Ведь солдаты Бай Лана и раньше
ходили в иностранной форме. Конечно, если разведчики правительственной армии подойдут
поближе, они разглядят наши иностранные физиономии, и тогда все пойдет по плану. Но если они
просто решат ударить из пушек по нашим окопам, не разбираясь, кто именно в них сидит?

[djjaz63]

Глава шестая. Пуля для барышни
Лучший разведчик правительственной армии Сань Цзылу́ стоял на коленях перед генералом Чжа́о,
смиренно опустив очи долу. Только что он закончил бить головой о твердый деревянный пол, но с
колен встать так и не решился. И виной тому были сведения, которые он добыл, сходив к линии
фронта, точнее, к тому месту, которое западные стратеги назвали бы линией фронта. На самом деле
это была лишь воображаемая линия, за которой начинались воображаемые владения подлеца Бай
Лана.
Сань Цзылу служил у генерала Чжао еще при императрице Цыси, с первых дней создания
Бэйянской армии. Простой рикша, малограмотный, но смышленый, да к тому же ловкий, как лисица,
выносливый, как волк, и зоркий, как сокол, он был незаменим, когда требовалось подобраться к врагу
поближе и выведать его секреты.
Со времени падения династии Цин прошло уже больше двух лет, и теперь все, от последнего кули
до президента Китая, считались равноправными гражданами республики. Что-то такое, кажется, было
даже записано в Конституции, какие-то высокие слова о равноправии без различия племен, сословий
и религии. В жизни, а не на бумаге нижестоящий по-прежнему падал ниц перед вышестоящим и
трепетал, опасаясь быть наказанным за малейшую провинность. Заморские черти, не смыслящие в
китайских обыкновениях ни уха ни рыла, назвали бы это рабской привычкой, Сань Цзылу же знал, что
это лишь сыновняя почтительность ся́о, которую младший проявляет по отношению к старшему. Он
уже не так молод, но стоять на коленях совсем не трудно. Тем более, когда знаешь, что господин
заплатит тебе за верность деньгами и подарками.
– Иностранцы?! – повторил генерал Чжао ошеломленно. – В армии Белого Волка служат
иностранные подданные? Да этого просто быть не может! Братец Сань, скажи лучше, что у тебя в
глазах помутилось, что ты сошел с ума, что лисы-оборотни заморочили тебе голову – все это будет
больше похоже на правду! Да встань ты, черт тебя побери, с колен, я хочу видеть твое лицо!
Сань Цзылу, сокрушенно вздыхая и мелко кланяясь, поднялся с колен, но глаза на генерала
поднять по-прежнему не решался. Старый воин между тем не унимался.
– Иностранцы! – вскрикивал он возмущенно. – Откуда здесь взяться иностранным войскам? Кто
мог пойти на такое предательство? Нет, не верю, не верю – и все тут! Ты, верно, перепутал, принял за
иностранцев людей из местных племен…
Тут наконец настало время подать голос и самому Сань Цзылу.
– Нет, победоносный генерал, – вежливо, но твердо отвечал разведчик, – уж носатых чертей я ни с
кем не спутаю.
Это была правда. До того, как стать солдатом, братец Сань жил в Шанхае и насмотрелся на
иностранцев с самого близкого расстояния. Однажды он не успел достаточно быстро убрать свою
тележку с дороги, и шедший мимо богатый иностранец так толкнул его в бок, что рикша отлетел на
добрых пять метров и сильно ударился головой об угол дома. В другой раз они с братом слишком
откровенно пялились на богатую англичанку. Это не понравилось ее брату, он взял их обоих за косы
и потащил за собой, как мулов. Позор был невероятный, но противиться они не решились. В другой
раз немецкий офицер убил приятеля Сань Цзылу – только за то, что тот подкрался к окнам его дома и
подсматривал, как офицерская жена принимает ванну. Нет, кто-кто, а братец Сань заморских чертей
не перепутает никогда и ни с кем!
– Ты хочешь сказать, что одна из иностранных держав пошла на союз с Бай Ланом?! – воскликнул
генерал Чжао.
А почему бы и нет? Иностранцы хуже собак, едящих свою блевотину, они способны на любое
предательство…
– О, милосердный Будда, о всемилостивая Гуаньинь! – генерал взмолился так яростно, что со
стороны казалось, будто он бранится.
Разведчик смотрел на него с удивлением. Иностранцы – такие же люди из плоти и крови, их так
же можно ранить и убить, пуле все равно, в кого вонзать свое смертоносное жало.
– Ты не понимаешь! – генерал бегал по комнате из конца в конец, не в силах остановиться. –
Иностранцы в войсках Белого Волка – это срыв всей нашей операции. Мы не можем воевать против
заморских чертей. Мы почти загнали волка в западню, оставался последний удар – и вот теперь мы
вынуждены ждать. Нам придется снестись с Юань Шикаем – и это при том, что Бай Лан попортил
здесь всю телеграфную связь. Пока президент будет разбираться с послами, пока то да се – Белый
Волк опять сбежит, и опять придется рыскать за ним по бесконечным просторам Поднебесной. Нет,
это невозможно, ведь так придется бегать за ним годами!
Внезапно в голову генерала пришла шальная мысль. А что, если… Ведь кроме него и Сань Цзылу
никто не подозревает, что с той стороны сидят иностранцы. Если взять и накрыть их артиллерийским
огнем? Ведь генерал мог и не знать, что там, кроме солдат Бай Лана, сидят иностранцы. Да и откуда
они могли там взяться? Прекрасная идея: сделать вид, что не поняли, с кем воюют, расстрелять всех и
захватить Бай Лана. Как говорят заморские черти, победителей не судят! Так почему бы нет? Только
надо будет предупредить Сань Цзылу, чтобы не болтал языком. Ну что же, решено?!
Генерал вызвал ординарца и велел привести к нему командующего артиллерией. Ординарец
исчез. Генерал Чжао потер ладони. Это будет рискованная авантюра, но благодаря ей, возможно,
наконец удастся захватить Бай Лана. Конечно, риск большой, но игра стоит свеч, как говорят те же
иностранные дьяволы.
Увлекшись своими мыслями, генерал не обратил внимания, что Сань Цзылу что-то говорит.
Однако тот был настойчив.
– Что? – переспросил генерал Чжао. – Что ты сказал?
– Там была надпись, – повторил разведчик.
– Какая надпись, где? – не понял командующий.
– На окопе, там, где сидели иностранцы, была надпись.
Генерал даже подскочил от возбуждения.
– Что за надпись, ты разглядел ее?
– Я разглядел, но не понял.
Генерал пожал плечами. Ну, разумеется, что мог понять простой рикша, который не отличает
иероглиф «середина» от иероглифа «рот», ведь он неграмотный. Сань Цзылу не обиделся, только
головой покачал. Это не совсем так, о славный генерал! Конечно, он не цзюйжэ́нь и даже не сюцай, он
не сдавал экзаменов, но, когда был маленьким, два года учился в конфуцианской школе и простые
иероглифы уж как-нибудь смог бы разобрать. Но дело-то все в том, что написано было не по-
китайски.
– А как? – недоуменно спросил командующий.
Сань Цзылу пожал плечами – по-иностранному, как же еще.
– Ах, – сказал генерал, – но уж по-иностранному ты точно не читаешь?
По-иностранному разведчик действительно не читал. Зато он разделил иностранные буквы на
китайские ключи и че́рты и запомнил, как они пишутся.
– И ты можешь воспроизвести то, что там было? – не поверил генерал.
Вместо ответа разведчик попросил кисть и кусок бумаги. А получив искомое, стал аккуратно
выводить тушью на белом листе, сопровождая свои действия пояснениями.
– Первый знак состоит из вертикальной черты, горизонтальной посередине, и снова вертикальной.
Перед генералом явилась широковатая, но вполне узнаваемая латинская буква «ха».
– Второй знак – это ключ «голова свиньи», но повернутая вправо.
Второй оказалась буква «Е».
– Третий знак, – продолжал разведчик, – это вертикальная ломаная с горизонтальной.
И он нарисовал нечто, очень похожее на латинское «Эл».
– Четвертый знак – не что иное, как ключ «печать». И, наконец, пятый знак – это вертикальная и
внизу под ней – точка, вот только не разобрался, вправо или влево.
Несколько секунд генерал, не отрываясь, смотрел на написанное. Потом нахмурился и
проговорил:
– Так. И что все это значит?
Впрочем, долго гадать они не стали, вызвали знатока иностранных языков. В отличие от
незадачливого Суй Жэня, переводчик генерала Чжао действительно читал по-английски и легко
разобрал в каракулях Сань Цзылу слово «HELP!».
– Они просят о помощи, – сказал переводчик.
– Пошел вон, – радостно отвечал ему генерал, а когда тот вышел, повернулся к разведчику. – Ты
понимаешь, что это значит?
– Ваш слуга слишком туп для этого, – с поклоном отвечал Сань Цзылу.
– Это значит, что они там не по своей воле. Их захватили в плен и прикрываются ими.
Сань Цзылу поднял брови – почему же они не бегут?
– Потому что их охраняют. Ты видел там еще окопы? Вот там и сидят настоящие солдаты Белого
Волка. Это значит, что мы можем пойти в атаку, не советуясь с Юань Шикаем. Мы же будем спасать
иностранцев, а не воевать с ними…
* * *
Оказаться под обстрелом пленникам совсем не улыбалось, и Загорский очень надеялся, что
правительственные войска не только разглядят его плакат, но и поймут, что на нем написано.
Учитывая, что китайцев, знающих английский, в Поднебесной примерно столько же, сколько а
Англии британцев, говорящих по-китайски, надежда эта казалась несколько призрачной, но другого
способа все равно не имелось.
Можно было, конечно, написать призыв о помощи по-китайски, но тогда бы его разорвала охрана,
которую Бай Лан оставил присматривать за иностранцами. Стража не хотела позволять и английский
плакат, но Загорский объяснил, что это молельное знамя о даровании победы, без которого
заморские черти не вступают в сражение. Если его убрать, правительственные генералы заподозрят
неладное. К счастью, убеждать пришлось не Бай Лана, который вместе со всей армией успел уже уйти
на достаточное расстояние, а лишь его неграмотного сержанта, который об иностранных обычаях
имел не большее представление, чем об археологии. Теперь все они сидели в окопе и надеялись, что
призыв их не только заметят, но и поймут.
В их окопе прятались – а, точнее, демонстрировали себя врагу – чуть меньше тридцати человек.
Кроме Загорского, Ганцзалина и Суй Жэня, освобождение которого Загорский поставил непременным
условием, здесь были также Габи, Джонсон-младший, пять женщин и восемнадцать мужчин самых
разных национальностей, начиная от бельгийцев и заканчивая итальянцами.
Когда пленников повели в чистое поле, а потом заставили прыгать в вырытый окоп, они решили,
что их хотят убить, и стали прощаться с жизнью. Китайцы не объяснили, зачем чужеземцев привели
сюда, да и не смогли бы при всем желании: никто из пленников не говорил по-китайски, а китайцы
не говорили ни на одном языке, кроме родного.
– Нас закопают живьем, – мрачно предрек сицилиец Луиджи. – Китайцы всегда так делают с
приговоренными, чтобы помучить их подольше.
Его предсказание подтверждалось грубостью, с которой обращались с пленниками солдаты Бай
Лана. В яму их гнали пинками, непокорных били прикладами. Столкнув же в окоп, сразу навели на
них винтовки. Стало ясно, что жить им осталось считанные минуты. Женщины рыдали, мужчины
посылали проклятия конвоирам, но толку от этого не было никакого.
Хуже всего было то, что и охрана полагала, что иностранцев придется убить – до последнего
момента командир не объяснил им, что будет дальше. А зачем, скажите, вести людей в чистое поле
ранним утром, как не затем, чтобы расстрелять?
И вот, когда должен был грянуть роковой залп, который бы отправил всех иностранцев в их
иностранный ад, на краю окопа, сияя спасительным светом, появился его превосходительство Нестор
Васильевич Загорский, сопровождаемый своим верным Ганцзалином.
– Дамы и господа, – сказал он звучным голосом, – я русский офицер Нестор Загорский. Прошу вас
успокоиться и ни о чем не волноваться. Пока я здесь, с вашей головы ни упадет ни единый волос.
– Нестор! – завопил обрадованный Джонсон-младший. – Где же ты был, чертов сын? Нас тут без
тебя едва не прикончили!
– Но ведь не прикончили же, – улыбаясь, ответил Загорский и прыгнул в окоп – прямо в объятия
американца и Габи.
– Вы наш спаситель! – смеясь и плача одновременно, воскликнула Габи и наградила его настолько
жарким поцелуем, что мужчины вокруг засмеялись и зааплодировали.
– Пока нет, но надеюсь им стать, – серьезно отвечал Загорский и объяснил окружающим
диспозицию.
Охрана сбросила им в окоп целый ворох одежды – это была полевая форма британской армии, при
помощи которой они должны были ввести в заблуждение правительственные войска.
– Все мы, – сказал Загорский, – сейчас наденем эту форму, и будем изображать иностранных
солдат. Только женщинам придется спрятать волосы под фуражки, иначе китайцы заподозрят
неладное. После этого мы изобразим беспечных вояк, совершенно уверенных, что никто не посмеет не
то что выстрелить в них, но даже косо посмотреть в их сторону.
– Позвольте узнать, а это нам зачем? – с подозрением поинтересовался бельгийский инженер
господин Леже.
– Чтобы спасти вашу жизнь, – кратко отвечал Нестор Васильевич. – А сейчас, дамы и господа,
окажите мне любезность и переоденьтесь в военную форму. Предлагаю дамам перейти в левую часть
окопа, а джентльменам – в правую.
– Но почему же дамы в левую? – раздался голос Габи. – Мне кажется, это обидно, нас тем самым
уравнивают с евангельскими грешниками. Как известно, агнцы там идут направо, а козлищи – налево.
Загорский любезно отвечал, что он не настаивает, и если возражений нет, пусть тогда агнцы, то
есть дамы, идут направо, а козлищи – налево.
– А почему вообще мы должны вас слушать? – брюзгливо поинтересовался голландский финансист
Дирксен. – Мы вас в первый раз видим. Вдруг это какая-то грязная игра, которую разыгрывают
китайцы с вашим участием…
– Что? – повернулся к нему американец. – Ты кого называешь грязным? Моего лучшего друга
Нестора? Ах ты, хрен голландский, вот я тебя научу вежливости!
И Джонсон набросился на злосчастного финансиста с кулаками. Разумеется, шансов в битве с
ковбоем у того не было, и Эл изрядно намял бы ему бока, если бы не вмешался Загорский.
– Друзья мои, – сказал он очень серьезно, – в других обстоятельствах я, возможно, смог бы
предоставить неопровержимые доказательства моей благонадежности, но сейчас придется поверить
мне на слово. Ситуация очень серьезная, и, как ни странно, только этот маскарад дает нам шанс
спастись. За меня могут поручиться господин Джонсон-младший и фройляйн Шлоссер. Верите ли вы
мне?
– Верим… Верим! – раздались нестройные голоса, по преимуществу женские. И хотя женщины,
казалось, находились в абсолютном меньшинстве, мнение их, как это часто бывает, оказалось
решающим.
– Благодарю за доверие, друзья, – сказал Нестор Васильевич. – А теперь прошу всех переодеться…
Дамы и господа разошлись по своим углам и закопошились, переодеваясь. Нет сомнений, что
через несколько минут окоп наполнился бы британскими солдатами обеих полов, как вдруг раздался
возмущенный женский крик:
– Они подглядывают!
Оказалось, несколько китайских охранников, вместо того, чтобы пойти в свой окоп, остались
наблюдать за пленниками. Загорский что-то крикнул им по-китайски, старший ухмыльнулся и
небрежно кинул в ответ пару слов, но от окопа не отошел. Нестор Васильевич нахмурился и поискал
глазами Ганцзалина. Тот перехватил его взгляд, в один прыжок выскочил из окопа и направился к
старшему из конвоя.
Спустя минуту до пленников, сидевших в окопе, донеслось зверское рычание Ганцзалина и
высокие, неуверенные крики сержанта. Рычание становилось все ужаснее, а крики – все слабее, пока,
наконец, не стихли окончательно. Когда Ганцзалин вернулся в окоп, в зоне видимости не было уже ни
одного китайца.
– Надеюсь, ты не применял грубой физической силы? – негромко осведомился Загорский.
– Грубой – нет, – отвечал Ганцзалин, но, увидев укоризненное выражение на лице господина, все-
таки уточнил. – Ханьца бить не нужно, просто покажи ему кулак.
Наконец все переоделись, и потекли томительные часы ожидания. Нестор Васильевич пытался
развлекать публику занимательными историями, но настроение у всех было подавленным. Ощущение
неведомой опасности стало настолько явным, что даже всегдашнее обаяние Нестора Васильевича не
произвело своего обычного действия. Беззаботным, кажется, оставался один только Джонсон-
младший.
– Сколько нам так сидеть? – тихонько спросила у Загорского Габи, которая все это время старалась
держаться к нему поближе.
– Не знаю, но надеюсь, что не очень долго, – отвечал детектив. – Думаю, послание наше уже
прочитали, и войска Юань Шикая не пойдут на нас в атаку. Вопрос только, что именно они теперь
предпримут.
– А почему вы сказали, что вы офицер – вы же археолог? – Габи в упор смотрела на него своими
карими глазами; надо сказать, что форма ей шла и превратила ее в совершенно очаровательного
солдатика.
– В трудных обстоятельствах люди скорее доверятся военному. Они думают, что военные всегда
знают, что делать, и присутствие такого человека всех успокаивает. Но для вас я по-прежнему
археолог, – улыбнулся Нестор Васильевич.
Она, однако, не улыбнулась в ответ, но очень серьезно заметила, что, по ее мнению, Загорский не
археолог и не офицер, но нечто третье, а, может быть, даже и четвертое. Нестор Васильевич кивнул:
жизнь его оказалась такой насыщенной, что ему приходилось быть не только третьим и четвертым, но
даже и пятым, и двадцать восьмым. Впрочем, это детали его биографии, они никого не интересуют,
кроме разве самого Загорского и его верного Ганцзалина.
Габи сказала, что Ганцзалин внешне не очень-то похож на тех китайцев, которых она видела
раньше: большой нос, удлиненное лицо, а глаза не так узкие, как просто косые. Нестор Васильевич
отвечал на это, что Ганцзалин не совсем китаец. Он хуэй – то есть, говоря совсем просто, человек из
народности, живущей в Поднебесной и исповедующей ислам.
– Так Ганцзалин верит в Аллаха? – воскликнула Габи.
– В кого верит Ганцзалин, знает, я думаю, только сам Ганцзалин, да и то не наверняка, – отвечал
Загорский. – Мне он на этот счет ничего не говорил, я же сам у него не спрашивал, почитая эту тему
слишком интимной. Очень может быть, что все мы верим в Бога, просто не все об этом догадываются.
Известно, что в день Ала́сту Всевышний призвал к себе души еще не рожденного человечества и
спросил их: «Не я ли ваш Господь?» И все души согласно ответили ему «да, ты наш Господь».
Незрелый ум, словно ребенок, еще протестует, капризничает, а душа уже все знает, но до поры хранит
в себе это знание.
Загорский покосился на Ганцзалина, который сидел в другом конце окопа, и продолжал.
– От народности хань, которая считается в Китае основной, хуэй отличаются не только религией и
бытом, но и характером. Но Ганцзалин отличается и от своих соплеменников тоже. Его отец
участвовал в Панта́йском восстании, которым руководил Ду Вэньсю. Восстание было разгромлено,
родители Ганцзалина убиты, а сам он остался сиротой. Он вырос, влюбился в одну девушку и
собирался жениться на ней. Однако та погибла, причем виноват в ее гибели был англичанин.
Он внезапно замолчал, к чему-то прислушиваясь.
– И что было дальше? – Габи смотрела на него во все глаза.
– Вы слышите это?
Фройляйн Шлоссер навострила уши. Издалека доносилась барабанная дробь.
– Что за чертовщина, – лицо у Загорского сделалось недоуменным, – откуда здесь барабаны?
Он выглянул из окопа и поднял брови.
– Что там такое? – Габи снизу глядела на него с превеликим любопытством. – Что там происходит?
– Поистине, ум китайский – тайна из тайн, – озадаченно сказал Загорский. – А еще говорят о
загадочной русской душе.
Да что же там такое происходит? Габи ерзала от любопытства, но не решалась выглянуть.
– Да вы сами посмотрите, – хмыкнул Загорский.
– А это не опасно?
Нестор Васильевич пожал плечами: жизнь вообще опасная штука, кто знает, где найдем мы свой
конец – и все в таком роде, в духе немецкой романтической поэзии. Габи разозлилась и заявила, что у
него совершенно превратное представление о немецких романтиках, но выглянуть из окопа все-таки
выглянула.
От линии фронта под барабанный бой шел к ним полк китайских правительственных войск.
Шагали они несколько нестройно, но с большим воодушевлением, барабанщики колотили в свои
барабаны что было сил.
– А разве у китайцев принято бить в барабаны во время атаки? – спросила Габи.
– Ну, разумеется. В барабаны китайцы били, еще когда предки Чарльза Дарвина скакали по
деревьям, – рассеянно отвечал Нестор Васильевич. – Однако я совершенно не понимаю, к чему этот
дурацкий парад?
Остальные пленники также наблюдали за происходящим с некоторым недоумением. Загорский
свистнул Ганцзалина, тот тут же возник рядом, словно вывалился из прорыва в пространстве. Нестор
Васильевич вопросительно поглядел на помощника: как прикажешь это понимать?
– Я думаю, они получили наше послание, – важно сказал Ганцзалин. – Я думаю, они правильно
решили, что мы лишь прикрываем бегство Бай Лана. И вот теперь идут, показывая, что им сам черт не
брат. Мы же им не опасны.
– Мы-то да, – согласился Загорский, – но наши конвоиры из соседнего окопа…
Слова его были прерваны выстрелами. Охранники, приставленные Бай Ланом к пленникам,
открыли беспорядочную пальбу по беспечно марширующему врагу.
– Прекрасно, – сказал Загорский с раздражением. – Я так и знал, я просто чувствовал, что эти
дураки испортят весь мой замечательный план.
Заслышав выстрелы, солдаты генерала Чжао сначала лишь замедлили свой парадный шаг. Но
потом, когда некоторые из них стали падать под пулями противника, весь полк остановился и
бросился на землю. Некоторые пытались отстреливаться, однако в окопе охраны заработал пулемет, и
вражеские солдаты в панике поползли назад, подальше от страшной, изрыгающей бесперебойный
огонь железной смерти.
– Дело плохо, – мрачно сказал Загорский.
– Очень плохо, – согласился Ганцзалин. – Может быть, перерезать шакалов Бай Лана и бежать?
– Кого ты перережешь – их там целая рота, и все вооружены, – сердито отвечал Нестор Васильевич.
Тогда Ганцзалин предложил просто бежать, никого не перерезав. На это Загорский весьма резонно
заметил, что оставить пленников одних он не может, а попытка бегства такой толпы привлечет
внимание охранников, которые начнут стрелять уже по ним самим.
– У нас есть дело, – проворчал Ганцзалин, – мы должны делать его. Не можем мы спасать всех на
свете людей, мы не будды какие-нибудь.
Хотя они говорили по-русски, Габи, слушавшая их разговор, встрепенулась, кажется, уловив что-то
пугающее в тоне Ганцзалина.
– Прошу вас, Нестор, не бросайте нас, пожалуйста, – сказала она, преодолевая свою гордость. – Без
вас мы беспомощны.
– Не беспокойтесь, – отвечал Загорский и заметил по-русски, обращаясь к Ганцзалину: – Если
думать только о деле, забывая о людях, рано или поздно сам потеряешь человеческий вид.
Слова его были прерваны стрельбой со стороны армии генерала Чжао.
– Черт побери этих мартышек! – крикнул Эл. – Нестор, они стреляют прямо по нам!
Загорский возвысил голос и зычно крикнул, перекрывая выстрелы.
– Всем лечь на землю!
Все иностранцы послушно повалились в окопную грязь. Пулемет охраны забился в истерических
содроганиях, отвечая на стрельбу врага. Некоторое время обе стороны вели интенсивный, хотя и не
очень прицельный огонь.
– Боюсь, все это плохо кончится, – мрачно сказал Загорский, прислушиваясь к стрельбе.
Его превосходительство как в воду глядел. Не прошло и нескольких минут, как раздался
пушечный выстрел, и земля содрогнулась под ногами – снаряд едва не угодил прямо к ним в окоп.
– Да нас тут перебьют, как куропаток, – хмуро заявил Луиджи, стряхивая землю с фуражки.
– Или как цыплят, – поддержал его Дирксен. – Неужели в этом и состоял ваш план?
Нестор Васильевич посмотрел на Ганцзалина.
– Наши трусоватые друзья совершенно правы, – заметил он. – Он шальных пуль мы защищены, но
прямое попадание пушечного снаряда грозит нам смертью. И шансов умереть у нас сейчас гораздо
больше, чем выжить.
Ганцзалин мстительно напомнил хозяину, что он давно предлагал сбежать. Какая выгода умирать
всем, когда хоть кто-то может спастись? Загорский отвечал ему в том смысле, что благородный муж
не думает о выгоде. Или, по крайней мере, думает не только о ней.
Рассуждения эти были буквально потоплены в артиллерийской канонаде. Бельгийскому инженеру
Леже, не вовремя поднявшему голову из окопа, срезало с головы фуражку, а с нею – и часть волос.
– Дружище, еще немного, и вас бы скальпировало, – дружелюбно сообщил Джонсон-младший,
однако в ответ получил порцию нецензурной брани. Бельгиец, очень дороживший своей красотой,
взволнованно ощупывал остатки шевелюры и бранился, забыв о присутствии дам.
– Нет, так дело не пойдет, – заявил Загорский, – эту канонаду следует пресечь, иначе я не дам за
нашу жизнь и ломаного гроша.
– Пресечь эту канонаду можно только другой такой же канонадой, – сообщил Эл. – Но у нас что-то
не видно пушек, вот в чем дело-то, дорогой мой Нестор.
Загорский отвечал, что человеку, у которого есть голова на плечах, пушки не нужны. Джонсон-
младший не согласился, говоря, что в военных действиях голову можно использовать в лучшем
случае в качестве тарана, но стрелять по врагу не представляется возможным даже из самой умной
головы. Таким образом, похоже, что им приходит конец, меланхолично заключил свою тираду
американец.
Загорский повернулся к Ганцзалину и перешел на русский.
– Ты доберешься до командования правительственной армией, объяснишь им все и остановишь
огонь. Упирай на то, что у нас тут несколько десятков иностранцев, которые являются пленниками, и
если они погибнут, правительству Юань Шикая придется несладко. Их задача – не поливать все
пушечным огнем, ставя нас под удар, а уничтожить охрану, которую оставил тут Бай Лан. Если ты
возьмешь взвод разведчиков и приведешь их со стороны тыла, я думаю, вы сделаете все быстро и
аккуратно. Главное – застать их врасплох, и тогда, может быть, даже не придется никого убивать.
Ганцзалин кивнул, выпрыгнул из окопа и растворился в пыли, поднятой разрывающимися
снарядами.
Время шло, и канонада все усиливалась. Как назло, пушки никак не могли накрыть роту охраны,
которая остервенело огрызалась винтовочными и пулеметными выстрелами.
– Сколько же патронов оставил им Бай Лан? – озадаченно спросил Загорский у Суй Жэня.
Толмач сообщил, что недавно Белый Волк отбил старые оружейные склады, так что патронов у
него теперь больше, чем достаточно.
– Вон оно что, – сказал Загорский. – Кажется, я понял, что придумал Бай Лан. Он оставил с нами
целую роту, хотя вполне хватило бы и взвода. Он предусмотрел два варианта развития событий.
Первый – если бы генерал Чжао попался на удочку и не решился наступать. В этом случае мы
просидели бы тут, сколько требуется, а потом нас либо отвезли бы обратно к Бай Лану, либо, скорее
всего, просто бы расстреляли. Но реализовался второй вариант – противник все равно пошел в атаку.
И вот на этот случай он оставил роту с пулеметами. Конечно, против армии она не устоит, но
задержать врага на какое-то время сможет.
– Бай Лан подлец и обманщик, – с ненавистью проговорил толмач. – Не понимаю, почему ему
верят люди.
– Люди вообще склонны верить именно подлецам и обманщикам, – отвечал Загорский. –
Окружающий мир устроен так, что прежде всего он отвечает на прямое и точно направленное усилие.
Чего хочет какой-нибудь гуманист и спаситель человечества? Он хочет спасти все человечество. Эта
цель слишком абстрактная и слишком расплывчатая, это все равно, что руками пытаться сдвинуть
гору. Чего хочет подлец и обманщик? Обычно денег, или власти, а иной раз – и того и другого. Он
хочет конкретной выгоды и направляет все свои усилия в одну точку. Это как укол иголкой – силы
приложены небольшие, а результат налицо. Вот потому я и не занимаюсь спасением всего
человечества, а лишь отдельных близких людей.
Толмач некоторое время молчал, размышляя. Потом спросил:
– Зачем вы говорите все это мне? Ведь вы знаете, что я не могу этого понять.
– Слова как семена, – отвечал Нестор Васильевич. – Часто они падают на камень, но иногда
ложатся в плодородную почву. И тогда из них может вырасти что-то стоящее. Но если не пытаться
бросить семена, они никогда не взойдут. Поэтому верные слова должны быть произнесены, даже если
у них нет слушателя.
Загорский прислушался к канонаде, потом выглянул из окопа.
– Ага, – сказал он, – Ганцзалин добрался-таки до генерала Чжао.
– Как вы это поняли? – спросил Суй Жэнь.
Нестор Васильевич отвечал, что изменился характер обстрела. Во-первых, стрелять стали реже, во-
вторых, все время наблюдается, выражаясь языком артиллеристов, перелет. Снаряды ложатся на
значительном расстоянии у них за спиной и не могут причинить им вреда.
– Это правильно, – сказал Загорский. – Если бы они просто прекратили стрельбу, охрана могли бы
что-то заподозрить. А так…
– Вы цельтесь, цельтесь, – услышал он слева от себя. – Винтовка – это вам не револьвер, это целая
наука. Надо совместить прицел и мишень. Жалко, мишени никакой нет. Только горизонт. Ну, значит,
в него и будем целиться.
Нестор Васильевич повернул голову и увидел Джонсона-младшего. Американец учил Габи
целиться из незаряженной винтовки.
– Ну что за глупость – целиться в горизонт? – сердилась барышня. – Целиться надо во что-то
конкретное.
– Ну, так представьте себе какую-нибудь птичку и цельтесь в нее, – посоветовал американец.
Однако Габи наотрез отказалась представлять птичку, поскольку, по ее словам, птичку было
жалко.
– Тогда представьте желтопузого китайца, или команча, или любого другого неприятного вам
человека, – нетерпеливо отвечал ковбой. – Иначе мы так никогда и не научимся целиться.
Загорский подумал, что неизвестно еще, кто кого тут должен учить, однако вслух ничего не
сказал: кажется, Габи наконец примирилась с простецкой манерой Эла и уже не испытывала к нему
былой неприязни.

[djjaz63]

Джонсон-младший между тем, продолжая нежно придерживать Габи за плечо, повернул
физиономию к Загорскому и заговорщицки подмигнул ему. Расшифровать это подмигивание труда не
составляло: «девчонка будет моя!» – вот что оно значило на языках всех народов мира.
Нестор Васильевич внезапно понял, что подмигивание это не вызвало у него никаких чувств. А
ведь когда-то, в юности, он ревновал почти любую барышню к целому миру, ко всем живущим на
земле мужчинам. Даже если девушка ему и не очень нравилась, сама мысль о том, что она никогда не
будет ему принадлежать, казалась юному Загорскому ужасной, почти трагической. В этом чувстве не
было кошачьей полигамии, но было ощущение утраты – как будто с упущенной девушкой исчезала
еще одна возможность познать мироздание, и оно неизбежно становилось чуточку меньше.
Загорский знавал мужчин-нарциссов, которые хотели, чтобы их все любили и все ими
восхищались. Некоторые из таких нарциссов, не стесняясь, даже говорили об этом вслух. Нестор
Васильевич, разумеется, был не из их числа. Почему же тогда он хотел любви всех женщин на свете?
Может быть, он искал и не находил конкретной прекрасной дамы, в сиянии, как писал поэт Блок,
красных лампад? А, может быть, он устремлялся к некой Вечной женственности, средоточию красоты
и гармонии, к началу начал, из которого исходит почти любая женщина…
Если память нам не изменяет, об этом, кажется, писал Гете. Но имел ли Гете в виду то, что
ощущал Загорский, или в данном случае каждый чувствовал что-то свое, неповторимое и
необыкновенное? И если так, то чего в этом чувстве больше – подросткового восторга, как у Керубино
в «Женитьбе Фигаро» или старческого восхищения, как у того же Гете? Впрочем, нынче это уже почти
неважно. Ведь юноша Нестор давно уже стал его превосходительством Нестором Васильевичем, а
очень скоро превратится уже просто в старика Загорского. Если, разумеется, не накроет его прямо
сейчас китайским снарядом.
Как бы там ни было, он рад, что Габи и Эл нашли общий язык. Тем более, что немецкая девочка –
не его сюжет. Да и сам он, если подумать, уже давно ни для кого не сюжет – и не потому, что стареет
тело, а потому, что стареет душа. То, что вызывало когда-то бурю эмоций, теперь вызывает в лучшем
случае некоторое возбуждение и сокращение определенных мышц.
Как, однако, вышло, что он остался один на седьмом десятке лет? Виной ли всему проклятая
вечная женственность и бесполезные ее поиски, или просто не встретилась ему женщина, с которой
хотел бы он прожить всю жизнь, состариться и на руках ее умереть?
Он очнулся от горьких мыслей – вокруг стало тихо, канонада прекратилась. После стрельбы
тишина показалась ему оглушительной. Если разбирать тишину по родам и видам, то это была
тишина летящая. Она как будто парила в воздухе, наполняя собою окрестности.
Внезапно среди летящей этой тишины раздалось несколько сухих выстрелов. Загорский высунулся
из укрытия, бросил быстрый взгляд по сторонам, выпрыгнул наружу и решительным шагом двинулся
к окопу, где пряталась рота охраны, приставленная к ним Бай Ланом.
Окоп уже был окружен солдатами правительственных войск, которые целились во врага из
винтовок. Охрана Белого Волка побросала оружие и лежала на земле, закрыв головы руками.
Разведчиками генерала Чжао руководил Ганцзалин. Рядом с ним стоял худой, необыкновенно
жилистый китаец – видимо, начальник разведки. Ганцзалин представил Сань Цзылу и Загорского
друг другу. Они не стали разводить обычных китайских церемоний, лишь обменялись короткими
кивками.
Вылезавших из окопа солдат Бай Лана разведчики обыскивали и связывали попарно – так, чтобы
они могли сами идти, но не бежать. Сань Цзылу поинтересовался, все ли иностранцы целы. Получив
утвердительный ответ, успокоился и потерял к Загорскому всякий интерес.
Бывшие пленники, впрочем, и сами уже повылезали из окопов и направлялись прямым ходом к
своим освободителям. Впереди всех спешила Габи, за ней поспевал Эл Джонсон-младший.
– Что тут у вас происходит? – с любопытством спросила Габи.
Загорский улыбнулся ее непосредственности и сказал, что доблестные разведчики генерала Чжао
взяли в плен волков из армии Бай Лана.
– Вот в кого бы прицелиться, – мечтательно сказал американец, – уж я бы в эту желтую лягушку не
промахнулся.
Загорский мягко выговорил ему, заметив, что нехорошо все время называть китайцев желтыми
лягушками, это может их обидеть. На это Эл отвечал, что китайцы все равно не понимают
человеческого языка. Некоторые понимают, возразил Нестор Васильевич, например, мой помощник.
– О! – воскликнул Эл, пораженный этой мыслью, – прости, братишка, я не тебя имел в виду!
Ганцзалин зверски оскалил зубы, потом внезапно засмеялся и сказал по-английски с резким
акцентом:
– Ничего. Я это на свой счет не принимать.
Габи осторожно заглядывала в окоп, откуда один за другим понуро вылезали солдаты Бай Лана.
– Но они же не пострадают, – тревожно спрашивала она, – ведь они военнопленные, их не могут
расстрелять?
Загорский успокоительно кивал: разумеется, военнопленные, разумеется, не могут. Вдруг какой-то
маленький солдатик, забившийся в самый угол окопа, поднял понурую свою голову и увидел стоящую
на краю окопа Габи в полевой форме, но без фуражки и с распущенными волосами. Неизвестно, что
ему причудилось в этот момент, но глаза у него стали круглыми, и он что-то взвизгнул. Не отрывая
глаз от барышни, солдат схватил прислоненную к стенке окопа винтовку…
Слишком поздно Загорский, отвлеченный разговором с Джонсоном, услышал крик «ведьма!»,
слишком поздно увидел направленную на Габи винтовку. Солдат дернул затвор, две темных тени
одновременно взмыли в воздух: Загорский в прыжке оттолкнул фройляйн Шлоссер, сбивая ее с
траектории пули, а Ганцзалин обрушился в окоп и намертво придавил собой стрелка.
Но выстрел все-таки грохнул…
Габи лежала на земле, хватая воздух ртом, глаза у нее быстро тускнели, на груди расползалось
темное пятно. В глазах у Загорского потемнело, мир накренился и стал валиться на него сверху.
Сквозь темноту и пустоту расслышал он звериный крик Эла.
– Габи, – кричал тот, и эхо вторило ему в высоких небесах, – Габи, не умирай!!
Растолкав разведчиков, он бросился к девушке, упал перед ней на колени, прикоснулся рукой к
холодеющей щеке.
– Габи, умоляю, – прошептал он. – Я ведь люблю тебя, люблю… Я думал, мы поженимся, поедем к
нам в Техас. Ты лучшая девушка на свете, я никого еще так не любил – и ты уходишь! Прошу,
умоляю, не умирай!
Он зарыдал, упав лицом в землю рядом с ней, рука его безотчетно сжала бледную кисть. Нестор
Васильевич заморгал – на глазах его выступили горячие слепящие слезы. Ты стареешь, Загорский,
сказал он сам себе, ты стал сентиментален. Смерть никогда не оставляла тебя равнодушным, но
слезы – это чересчур. Сначала слезы, потом деменция, трясущиеся руки, инвалидное кресло – словом,
постыдная старость, а там и до могилы недалеко…
– Не умирай, – шептал американец, сжимая холодные руки девушки, – я все отдам, только не
умирай! А если ты умрешь, тогда и я умру вместе с тобой!!
– Ты не умрешь, Эл, – знакомый голос раздался откуда-то сверху, вероятно, прямо с небес. – Да и
она, очевидно, тоже.
Нестор Васильевич присел над Габи, расстегнул на ней форму и осматривал рану.
– Ты уверен? – не веря своим ушам, Эл поднял голову и посмотрел на Нестора Васильевича. – Это
точно? Пуля ведь попала в сердце!
– Открою страшную тайну – сердце расположено не в левой стороне груди, а скорее в центре, –
отвечал Загорский. – Это тебе скажет любой китаец. Так что нашей барышне ничто не угрожает,
надеюсь, что врачи генерала Чжао быстро поставят ее на ноги.
Ресницы лежавшей на земле фройляйн Шлоссер задрожали, и она сказала слабым голоском:
– Какой вы все-таки противный, герр Загорский! Испортить такую сцену! Это было так романтично
– почти как в «Ромео и Джульетте». С вами, мужчинами, просто невозможно иметь дело…

[djjaz63]

Глава седьмая. Лисы-оборотни
Чэнду встретил их благоуханием гибискуса и теплым запахом лучших в мире блюд, согретых
ароматами сычуаньского перца.
– Что чувствуешь, въезжая на родину? – спросил Загорский у Ганцзалина.
– Моя родина – Сиань, в Чэнду я только родился, – отвечал помощник сухо.
За пару месяцев до того, оставив на попечение генерала Чжао всех спасенных ими иностранцев,
они сели в Лохэ на поезд и отправились к Ханькоу, где благополучно высадились на следующий же
день после отправления.
– Нестор, что бы с тобой ни случилось, знай – в Техасе тебя всегда ждет друг и крыша над
головой, – сказал при расставании Джонсон-младший.
– Два друга, – добавила Габи, державшаяся за Эла правой рукой – левая еще висела на перевязи.
– Два друга, – согласился Эл. – Два друга и две крыши.
Нестор Васильевич ничего не сказал, лишь обменялся с американцем крепким рукопожатием и
обнял напоследок барышню.
Прощание с генералом Чжао вышло не таким трогательным, но тоже очень дружеским.
– Что-то мне подсказывает, что когда вы попали к Бай Лану, его молодцы обчистили вас до
нитки, – заметил командующий.
– Что есть, то есть, – согласился Загорский.
– Без денег в Китае вам придется туго, – продолжал генерал, – здесь любят наличные.
– Наличные везде любят, – отвечал Загорский.
Старый вояка ненадолго задумался.
– Неужели у вас не осталось совсем никаких денег? – спросил он, хитро поглядывая на Нестора
Васильевича. – Может быть, ваш Ганцзалин что-то припрятал?
– Не думаю, – сказал Загорский, проявляя легкие признаки нетерпения: к чему весь этот разговор?
– Да, – продолжал генерал, – трудно вам придется, очень трудно.
– Ничего. Как говорят у меня на родине, мир не без добрых людей.
Эта поговорка почему-то очень заинтересовала старого воина – он вертел ее на языке и так и сяк,
как бы пробуя на вкус и восхищаясь.
– У вас на родине, – сказал он наконец, – живут мудрые люди. И вот вам доказательство, что они
правы. Я хочу вам помочь.
И торжествующе посмотрел на Нестора Васильевича. Тот удивился неожиданному предложению:
помочь? Каким же именно образом хочет помочь им генерал Чжао? Человек, плохо знающий
Поднебесную, мог бы предположить, что командующий армией одолжит им денег. Однако Загорский
понимал: нет на свете китайца, который бы отдал деньги без надежды получить их назад. А какова
вероятность, что они увидятся снова? Правильно, никакой. Значит, и о деньгах речи тоже быть не
может.
Тем не менее, несмотря на все свое знание Китая, в этот раз он ошибся. После обычных китайских
танцев и ритуальных подскоков стало ясно, что генерал говорит именно о деньгах. Загорский честно
предупредил, что они вряд ли увидятся еще, однако, если генерал даст адрес, он обязательно
перешлет ему деньги.
Генерал Чжао только отмахнулся.
– Я деловой человек: мне не нужны деньги, мне нужны услуги, – сказал он.
Загорский пожал плечами: какую же услугу может оказать скромный иностранец самому генералу
Чжао? Генерал отвечал, что, согласно его сведениям, Дэ Шань выполняет важную миссию по заданию
самого Юань Шикая. У генерала нюх на людей, он видит, что Дэ Шань – человек, который не терпит
поражений. А такого человека, тем более близкого к президенту, очень полезно иметь в друзьях. Так
вот, генерал Чжао хотел бы числиться в друзьях Дэ Шаня. Если, конечно, это не выглядит с его
стороны слишком дерзко.
– Ничуть, – отвечал Нестор Васильевич. – Более того, я и сам был бы очень рад иметь в друзьях
такого выдающегося человека, как генерал Чжао.
Тут случилось некоторое количество взаимных комплиментов и восхвалений, рядом с которыми
цветистая персидская лесть, в которой когда-то был так силен Загорский, казалась просто грубой
бранью. Закончилось же все тем, что генерал Чжао снабдил своего нового друга некоторым
количеством американских долларов, серебряных китайских лянов и несколькими большими
связками чохов.
– Мелочь пригодится вам на первых порах, курс обмена везде грабительский, – сказал он любезно.
После этого генерал посадил их в поезд и отправил в Ханькоу.
Из Ханькоу можно было ехать дальше на повозках или на верблюдах, но по тряским китайским
дорогам путь этот занял бы бог весть сколько времени. Гораздо удобнее показалось Загорскому сесть
на пароход и плыть по Янцзы до Чэнду, точнее, до Чунци на, откуда до Чэнду было чуть больше
трехсот километров. От Чунцина до Чэнду можно было бы добраться на мулах или телегах, а дальше
уже начинался путь в Лхасу – через плоскогорья и заоблачные перевалы.
Ганцзалин, которому меньше всего хотелось трястись по разбитой дороге, полностью этот план
одобрил. Жаль только, сказал, что нельзя прямо так, по Янцзы, доплыть до Тибета. На это Нестор
Васильевич заметил, что после Чунцина начинается Тибетское нагорье, куда и на мулах-то взбираться
трудно, не говоря уже о том, чтобы форсировать речные пороги и водопады на пароходе.
– Вот я и говорю: жаль, что нельзя, – невозмутимо повторил помощник. Потом посмотрел на
Загорского и добавил: – Если бы Юань Шикай дал нам аэроплан, мы долетели бы до Лхасы за
считанные дни.
Однако Нестор Васильевич назвал эту идею фантастической. Во-первых, у Юань Шикая нет
аэропланов. Во-вторых, никакой аэроплан не поднимется на такую высоту. В-третьих, даже у мощного
«Русского витязя» дальность полета всего 170 километров, после чего его снова нужно заправлять, а в
горах сделать это невозможно просто физически. Одним словом, до Чунцина они плывут на пароходе,
а потом едут верхом.
Но Ганцзалин не унимался. В нем внезапно проснулся бережливый китаец, и он предложил
сэкономить деньги, то есть вместо парохода арендовать джонку и плыть до Чунцина на ней.
Загорский сказал, что эта идея еще глупее, потому что плыть они будут против течения, а значит,
придется брать бурлаков. По реке расстояние между двумя городами составляет больше тысячи
километров. Средняя скорость движения лодки с бурлаками против течения едва ли будет больше
полутора километров в час – это раз. Бурлаки тянут лодку только в светлое время суток – это два.
Сколько займет такой путь, страшно даже подумать.
Итак, способ передвижения был избран самый комфортный из имеющихся. Однако, планируя
поездку, Нестор Васильевич не учел одной детали. Он знал, что по Янцзы ходит торговый пароход
«Шутунлу́н», на котором он и хотел добраться до Тибетского нагорья. Но отчего-то Загорский
полагал, что пароход ходит как раз от Ханькоу до Чунцина. Однако уже в Ханькоу выяснилось, что
пароход курсирует только между Ича́ном и Чунцином, а до Ичана от Ханькоу еще надо добраться.
Расстояние там было не очень большое, что-то около трехсот километров, но его все равно
требовалось как-то преодолеть.
– Сначала все взвесь, а потом и лезь, – сардонически заметил Ганцзалин, узнав о просчете хозяина.
– Конфуций пустил ветры – дух учености достиг небес, – не остался в долгу Нестор Васильевич. –
Между прочим, из нас двоих китаец ты, и ты должен знать, какие пароходы и куда ходят.
– Между прочим, я из Китая уехал сорок лет назад, так что еще неизвестно, кто из нас больший
китаец, – отвечал помощник.
– Что ты имеешь в виду? – поднял брови Загорский.
– Я имею в виду, что не хочу я набивать мозоли на заднице, скача верхом, когда есть спокойный
путь по реке. Возьмем джонку, да и поплывем, как люди, а не будем растрясать мяса, как дикари –
верхом. На конях и мулах мы еще наездимся, когда попадем в горы.
Загорский заметил, что, судя по разговорам, Ганцзалин стареет. Помощник отвечал, что и сам
Нестор Васильевич моложе не становится – достаточно взглянуть на него при ярком солнце, а,
впрочем, свет луны тоже не сильно его омолодит.
– Ладно, – сказал Нестор Васильевич. – Бог с тобой, поедем на джонке.
Ганцзалин заявил, что это мудрое решение, и за это мудрое решение господин еще сто раз скажет
спасибо ему, Ганцзалину, который на это решение его и натолкнул. А сейчас, похоже, самое время
пообедать. Можно, конечно, забежать в какую-нибудь харчевню, но он рекомендует отправиться на
здешний морской рынок – говорят, тут продаются такие деликатесы, которые не сыщешь и в Ханчжо́у.
Нестор Васильевич пожал плечами – морской рынок так морской рынок. Выспросив дорогу у
крутившегося неподалеку от них почтенного дао́са, они отправились к месту ганцзалиновских
вожделений.
Рынок ханько́уский мог поразить воображение даже человека подготовленного, не говоря уже о
богатых иностранцах, которые ходили сюда ради зрелища, как в музей или кунсткамеру.
На обширных пространствах рынка почти везде стояли большие и малые клетки и аквариумы, в
которых извивались многочисленные змеи – водные и сухопутные. Рядом с ними трясли шерстью
грызуны размером от маленькой мыши до упитанного бобра. Чуть дальше торговцы огромными
ножами оттяпывали головы курам, уткам и голубям, а если покупатель хотел тушку целиком, просто
скручивали шеи быстрым движением кисти. Без всякой опаски и очень ловко продавцы выхватывали
из аквариумов змей целыми пучками и швыряли в мешки, чтобы тут же взвешивать на весах.
В огромных лоханях и тазах шевелили плавниками разнообразные рыбы и морские твари, от
заурядных карпов до ядовитых иглобрюхов и от зубастых мурен до клешнятых мечехвостов. Рядом
лежали всевозможнейшие ракушки, мидии и устрицы – от мельчайших, с ноготь, до гигантских,
величиной с большое блюдо. Неуклюже шевелились накрытые сетью радужные крабы, пятились
хвостом вперед упрямые раки, ползали и плавали черепахи – морские, прудовые, триониксы,
кожистые, листовые, коробчатые и все прочие, которыми так богата изобильная китайская земля, а,
точнее, китайское море. Замерев от страха и прикрыв лупатые глаза, ежились в клетках бурые
лягушки.
Были здесь и хайшéны – морские огурцы, незаменимые при тяжелых болезнях, да и просто очень
вкусные в руках умелого повара, и морские коньки, полезные для увеличения мужской силы, и даже
такие существа, которым и названия, наверное, не было в русском языке.
Жадно втягивали жабрами воздух рыбьи головы, отрезанные от тел, а обезглавленные туловища
их лежали тут же рядом и судорожно подергивали хвостами.
– Ну, и что в этом хорошего? – спросил Загорский, поморщившись: он не любил смотреть на
мучения живых существ.
– Я слышал, что здесь подают деликатес – мясо летучей мыши, – объявил Ганцзалин. – Надо
попробовать.
Нестор Васильевич только головой покачал: трудно поверить, что Ганцзалин – хуэй. Он когда-
нибудь слышал слово хара́м[29], или хотя бы – халяль[30]? Или он полагает, что поедание мышей,
пусть даже и летучих, дело богоугодное и рекомендованное шариатом? Где у пророка Мухаммеда
сказано, что правоверный должен есть грызунов?
– Вера не в желудке, а в сердце, – нахально отвечал Ганцзалин. – Главное – не допускать харам в
разум и душу, а из живота я его как-нибудь извергну.
Однако, когда Загорский увидел мертвые черные тушки летучих мышей, выложенных на
импровизированном прилавке, он протестующе поднял руки.
– Прошу тебя, Ганцзалин, нет, не прошу, а приказываю – закажи себе любую тварь, только не это, –
сказал он. – Иначе ты мне отравишь все пребывание в Китае, они мне будут сниться, эти твои летучие
мыши.
– Я хотел эксперимента, – сказал помощник несколько обиженно. – Но если господин безразличен
к судьбам науки, можно не есть летучих мышей, обойдемся обычными. На худой конец имеется
лапша с мидиями.
Загорский с явным облегчением принял это компромиссное предложение.
– Попомни мои слова, – сказал он Ганцзалину, когда они наконец уселись есть лапшу с
морепродуктами, – попомни мои слова, друг Ганцзалин: младенческая привычка человечества тянуть
в рот все, что видит, рано или поздно встанет ему боком.
Пообедав, они отправились на пристань за джонкой. Выбрали не самую большую, но достаточно
новую и устойчивую. Они рассматривали ее довольно долго, а, когда пришло время познакомиться с
каютой, Загорский завел разговор с хозяином. Однако в ответ на его предложение тот лишь покачал
головой и указал пальцем им за спину.
– Вон тот почтенный преждерождённый уже заплатил за нее деньги.
Они обернулись и увидели ухмыляющуюся физиономию Цзяньяна-гоче, который стоял,
оперевшись на свой верный посох.
– Явился – не запылился, – сварливо заметил Ганцзалин по-русски.
– Приветствую, брат Цзяньян, – вежливо сказал Нестор Васильевич. – Давненько мы вас не видели.
Тибетец отвечал, что у него были важные дела, поэтому он просто вынужден был удалиться так
внезапно и быстро. Но теперь, слава Победоносному, все дела закончены, и он может снова
присоединиться к своим достойным спутникам. Лодку он уже оплатил, и завтра с утра они двинутся в
путь. Нестор Васильевич заметил, что лодка – это, конечно, хорошо, но как быть с бурлаками?
Вероятно, нужно нанять и бурлаков?
– Хозяин джонки, господин Ли, сказал мне, что прямо сейчас бурлаки не понадобятся, – отвечал
Цзяньян-гоче. – В ближайшие пару дней ветер будет попутный и достаточно сильный, чтобы
преодолеть течение. Он поставит бамбуковый парус, будет помогать ветру веслом, и мы пойдем
налегке. А вот когда ветер стихнет или переменится, мы двинемся уже с бурлаками.
Обычный европеец усомнился бы, что такую большую лодку можно вести против течения на
веслах, однако Загорский знал, что китайцы – настоящие мастера в гребле. При этом гребля их
отличается от привычной нам. Одно длинное весло располагается на корме джонки, гребец шевелит
им, и лодка развивает недурной ход. Конечно, чтобы преодолеть течение, этого может не хватить, но
вместе с парусами у них появляется возможность продвигаться вперед достаточно быстро. Главное,
чтобы ветер не сменился с попутного на встречный. Но раз кормщик их говорит, что ветер еще пару
дней продержится, значит, так оно и будет. В подобных вопросах Загорский склонен был доверяться
мастерам своего дела, как бы фантастично ни звучали их заявления.
Все втроем они взошли на джонку и осмотрели каюту изнутри. На дощатой палубе были
расстелены сравнительно чистые кошмы, и места здесь хватало, чтобы с комфортом разместиться
сразу троим.
– Хозяин Ли будет спать на палубе, – упредил вопрос Загорского брат Цзяньян, – ханьцы любят
свежий воздух.
Ганцзалин посмотрел на него недобрым взглядом, однако, поскольку тибетец ничего не сказал про
хуэй, не стал комментировать это весьма сомнительное заявление. Тем более, что это был обычный
порядок вещей – кормчий, да и любая другая обслуга, действительно жили отдельно от нанимателей.
Здесь, в центре Китая, весна уже чувствовалась совершенно явственно. Погода к вечеру
разгулялась, и путники решили выпить чаю прямо на палубе. Тут надо сказать, что иностранная
физиономия Загорского вызвала необычайный интерес других лодочников, да и вообще праздной
публики – даже больший, чем карлик-тибетец. Что, в конце концов, за диво такое – карлик? А
настоящего заморского черта, да еще так запросто пьющего чай, увидишь не каждый день.
Мимо них медленно проходили лодки и плоты, с которых приветственно махали руками кормчему
Ли, гордому тем, что он уловил таких выгодных клиентов. С левого борта подплыла к ним «цветочная
лодка», или, попросту, плавучий бордель, Увидев иностранца, оттуда высунулась преотвратного вида
старуха. О таких в книгах обычно пишут – «со следами былой красоты на лице». Но, разумеется,
никаких следов там не было, как никогда не было и никакой красоты. Вместо нее имелась только
жадная и при этом льстивая физиономия старой лисы. Старуха закланялась и стала спрашивать,
откуда и по какому делу приехали к ним в Ханькоу драгоценные господа?
Загорскому соседство с борделем не очень понравилось, но он все-таки посчитал нужным
ответить, хоть и кратко, что приехали господа из России по торговому делу. Откровенно говоря, он не
думал, что неграмотная старуха поймет, о каком именно государстве идет речь, но та проявила
неожиданную эрудицию и сказала, что были у нее клиенты из России. По ее словам, русские очень
любят выпить, после чего непременно начинают петь песни. Сказав так, старая ведьма скорчила
жалостную физиономию и запела. Слов было не разобрать, но мелодия слышна была очень хорошо:
старуха старательно выводила «Степь да степь кругом».
– Да, – сказал Ганцзалин философски, – куда ни сунься, родина везде достанет.
Заметив, впрочем, что пение ее не особенно нравится иностранцу, старуха петь прекратила, зато
хлопнула в ладоши, и на нос ее лодки выбежали две девочки. Это были сущие дети: одной было лет
двенадцать, другой – не больше десяти. У обеих, разумеется, ноги были бинтованы, так что по палубе
они не шли, а ковыляли. Но это было бы еще полбеды. Хуже было то, что девочек размалевали и
разодели под взрослых. Встав рядом, они запели песни – сначала что-то патриотическое, а затем и
вполне похабное, как и положено лодочным певичкам вне зависимости от возраста.
Загорский велел Ганцзалину дать содержательнице притона несколько чохов с тем, чтобы концерт
был прекращен, а цветочная лодка ехала бы своим путем. Ганцзалин так и сделал, однако,
перебрасывая старухе связку монет, перекинулся с ней парой слов.
– О чем вы там говорили? – нахмурил брови Загорский.
– Я спрашивал, нет ли у нее певичек повзрослее, хотя бы лет шестнадцати.
Нестор Васильевич поморщился: что ему нужно от публичных девок?
– То же, что и всем, – отвечал Ганцзалин. – Я мужчина, а у мужчин есть свои надобности.
Нестор Васильевич хотел было что-то сказать, но покосился на брата Цзяньяна и промолчал…
– Как гласит пословица, насильно буддой не сделаешь, – сказал тибетец и скрипуче засмеялся.
* * *
Ночь на реку спустилась быстро, еще пять минут назад были сумерки, ан глядь – уже проступили в
вышине звезды.
– Ну, – сказал Ганцзалин, притворно зевая, – пойду спать.
И исчез в каюте. Брат Цзяньян поглядел ему вслед, как показалось Загорскому, с какой-то глухой
тоской.
– Пошел спать, да не сказал куда именно, – проговорил он. – А и не надо, и так ясно – в цветочную
лодку пошел, надобности удовлетворять. Завтра будет время отоспаться.
– Отоспится еще сегодня, – отвечал Загорский, – я велел ему быть на лодке не позднее
одиннадцати.
Карлик пробурчал в ответ что-то неразборчивое. Вечер был прекрасен, но немного холодноват, и
около десяти Нестор Васильевич отправился в самодельную каюту – спать. Спустя несколько часов
его разбудило чье-то кряхтение.
Он открыл глаза. Сквозь опущенные шторы в каюту проникало холодное лунное сияние. В сиянии
этом Загорский отчетливо разглядел маленькую фигурку Цзяньяна-гоче, который ежился, сидя на
своей кошме.
– Любезный брат Цзяньян, вы почему не спите? – спросил детектив. – Который час?
– Полпервого ночи, – карлик пристально смотрел на собеседника, но луна светила ему в спину, и
рассмотреть выражение его лица было невозможно.
Загорский огляделся и увидел, что в каюте их только двое.
– А где Ганцзалин?
– В том-то все и дело, – загадочно отвечал тибетец, – в том-то все и дело…
Разбуженный хозяин джонки господин Ли не сразу понял, чего от него хочет Загорский, а когда
наконец понял, заулыбался. Говорят, у хозяйки Бо хорошие девочки, сказал он. Однако Загорского
меньше всего интересовали сейчас девочки, его интересовала сама хозяйка.
– Вы, иностранцы, такие затейники, – захихикал господин Ли, – уж и не знаю, что вы собираетесь
делать с такой уродливой старухой…
– Где найти ее лодку? – перебил его Загорский.
– Обычно она швартуется немного ниже по реке, – отвечал кормчий, поняв, что сейчас иностранцу
не до шуток, – если пойдете вниз по берегу, то скоро ее обнаружите. Но будьте осторожны, ходят
слухи, что старая ведьма якшается с бандой лисов.
– Что за лисы? – заинтересовался брат Цзяньян.
– Лисы-оборотни, ху́ли-цзи́н[31], – с охотой отвечал Ли. – В город они не особенно суются, тут
полно дао́сов-заклинателей, а вот по округе безобразят. То почтенного купца ограбят, то девицу
испортят, а то просто соберутся все вместе и пьянствуют под луной.
– Везет нам на дикую фауну, – хмыкнул Загорский, – то волки нас в плен возьмут, то лис на пути
повстречаем.
Спустя пять минут они вместе с братом Цзяньяном уже сходили на берег. Карлик развернул свой
волшебный посох, который превратился в ходули, вскочил на них и несся впереди Загорского. Пока
спутники двигались вдоль реки, Цзяньян-гоче ворчал, что приходится все время иметь дело с вот
такими вот суеверными дикарями.
– И это говорит человек, который верит, что Будда победил кучу демонов и поставил их на службу
Закону, – пожал плечами Нестор Васильевич.
– Это совсем другое дело, – отвечал тибетец, – одно дело – демоны, и другое – какие-то
несуществующие лисы-оборотни.
Загорский на это заметил, что банда лис, наверное, все-таки существует, но, скорее всего, это не
оборотни, а местные лесные молодцы, то бишь разбойники. А лисами они себя зовут, чтобы навести
на людей побольше страху. Одно дело – простые разбойники, и совсем другое – оборотни.
– В этой стране, – с отвращением сказал карлик, – можно ждать от людей чего угодно. Даже того,
что все они поголовно окажутся лисами.
Нестор Васильевич мягко заметил, что будь на его месте китаец, за такие слова с брата Цзяньяна
вполне могли бы и спросить – уж больно непатриотично они звучат. Тот сварливо отвечал, что вовсе
не обязан воспевать Поднебесную, потому что у него есть своя страна – Тибет. Так что
патриотические песенки пусть поют китайские певички, чиновники и неграмотные крестьяне, и пусть
им за это бросает подачки правительство.
– Ну, почему же сразу правительство? – удивился Загорский. – Может же быть такое, что люди
просто искренне любят свою страну.
– Может, – согласился карлик, – каких только чудес не бывает на свете!
Цветочную лодку старухи Бо они обнаружили одной милей ниже по течению. Она была освещена
только снаружи, внутри царили тишина и темнота.
Загорский сказал карлику, что, если с Ганцзалином что-то случилось, выяснить это надо тихо, не
поднимая шума. Не исключено, что старая ведьма действительно связана с разбойниками, ни к чему
выдавать себя раньше времени.
– Как же тут не поднять шума? – удивился карлик. – Ей достаточно будет взвизгнуть, как она всю
реку переполошит.
– А вот это предоставь мне, – отвечал Нестор Васильевич.
Оставив карлика на берегу, как тень прокрался он на лодку и нырнул в большую каюту на палубе,
разделенную на несколько отсеков – по количеству комнат, в которых певички обслуживали своих
клиентов. Спустя пару минут Загорский снова появился на палубе, на плече он нес какой-то мешок.
Когда он сошел на землю, выяснилось, что это не мешок никакой, а сама хозяйка Бо, спавшая
крепким искусственным сном. Оттащив свой груз подальше в кусты, Загорский легкими
надавливаниями пальцев вернул старуху к жизни.
Хозяйка Бо взглянула на него, и под луной глаза ее сверкнули желтым волчьим огнем.
– Что тебе надо? – прохрипела она.
– Где мой помощник? – осведомился Загорский.
Старая ведьма гнусаво захохотала и с минуту, наверное, не могла успокоиться, перхая и кашляя.
– Твой помощник… – наконец выговорила она, – твой помощник ждет, когда его выкупят.
Загорский смотрел на нее молча. Разумеется, старуха не могла взять Ганцзалина в плен. Да и мало
кто мог взять – если, конечно, тот находился в сознании.
– Ты опоила его, – медленно выговорил Нестор Васильевич, – опоила и выдала твоим сообщникам.
Старуха молча глядела на него темным взором.
– Я знаю людей, – сказала она наконец. – Ты богатый иностранец, и ты добрый человек. Ты отдашь
за своего помощника все твои деньги. Все до единого чоха.
– Ты ошибаешься, – сдержанно отвечал Загорский. – Я никому ничего не отдам.
– Тогда… – старуха снова закашлялась, – тогда они будут возвращать тебе его по кусочкам.
Каждый день под дверью ты будешь находить то палец, то ухо, то веко, то кусочек скальпа. И каждый
день превратится для тебя в адскую муку, потому что ты мог спасти его, но не спас.
Загорский несколько секунд смотрел на нее.
– Ты знаешь, что тебе немного осталось, – проговорил он грустно. – У тебя чахотка. Но я мог бы
тебе помочь. В Европе есть новые, очень хорошие лекарства, я бы мог достать их для тебя…
Но старуха лишь отмахнулась.
– Хватит, – сказала она сердито. – Помочь мне могут только деньги. И ты эти деньги мне дашь.
Загорский неожиданно кивнул. Хорошо, он готов. Готов отдать за Ганцзалина все свои деньги.
Пусть только скажет, где найти похитителей – и он немедленно выполнит все их требования.
– Ты думаешь, я дура, – оскалилась старуха. – Ты думаешь, я поверю тебе, чтобы ты пошел в
логово лисов и всех их там перебил? Нет, деньги ты отдашь мне и только мне. И тогда уж я дам
условленный сигнал, и твоего человека отпустят на все четыре стороны. А если нет, получишь
помощника по кусочкам.
Загорский помолчал, потом спросил холодно:
– А ты не боишься, что для начала я тебя саму отправлю твоим сообщникам по кусочкам?
Старуха заулыбалась, и даже во тьме было видно, как она довольна собой.
– Нет, – глаза ее под луной сияли желтым огнем, – нет, ты этого не сделаешь. Ты добрый человек,
ты не можешь подняться над своей природой. Ты не тронешь меня даже пальцем.
– Он не тронет, – неожиданно сказал брат Цзяньян, до того времени молчавший, – зато я могу.
Старуха перевела на карлика взгляд и некоторое время рассматривала его с отвращением: это еще
что за уродец?
– Сейчас узнаешь, – пообещал тибетец.
Он повернулся к Загорскому и шепотом попросил разрешения допросить старуху. У них, сказал, в
Тибете, есть свои способы выбивать сведения из упрямцев. Загорский также шепотом велел ему
старуху не трогать, а только припугнуть слегка.
– О чем вы там шепчетесь? – с подозрением спросила хозяйка Бо.
– Дальнейшие разговоры ты будешь вести с братом Цзяньяном – и да поможет тебе Будда, –
печально сказал Загорский, развернулся и вышел из зарослей, где они допрашивали старуху.
– Стой! – заголосила она вслед ему. – Погоди! Не оставляй меня с ним! Это не человек, это
демон…
Но Загорский шел прочь все дальше и дальше. Ему не было жалко денег, он отдал бы все, чтобы
спасти Ганцзалина. Но он отлично знал китайцев и понимал, что первым взносом дело не
ограничится, разбойники будут требовать еще и еще. Вот поэтому надо было добраться до них самих.
Очень скоро крики старухи, раздававшиеся из кустов, стали невнятными, потом и вовсе стихли.
Загорский встал на берегу реки и смотрел в ночное небо, стараясь обрести душевное спокойствие.
Однако какое, к черту, спокойствие, когда ради спасения Ганцзалина приходится запугивать
столетнюю каргу!
Прошло пять минут. За спиной Нестора Васильевича послышался легкий шум. Он обернулся и
увидел подходящего карлика. Тот брезгливо отряхивался.
– Что она сказала? – спросил Загорский.
– Ничего, – отвечал тибетец. – У нее было слишком слабое сердце. Она умерла раньше, чем я успел
толком ее расспросить.
Загорский внимательно посмотрел на Цзяньяна-гоче.
– Могу ли я быть уверен, что она умерла естественной смертью?
Карлик беспечно отвечал, что в наше время нельзя быть уверенным ни в чем и ни в ком. Но, во-
первых, он буддист, во-вторых, зачем ему нужно было бы убивать старуху? В конце концов, если Дэ
Шань ему не верит, он может пойти и проверить сам – все признаки сердечного приступа у мертвой
ведьмы налицо.
Загорский больше не смотрел на брата Цзяньяна. Дело, однако, осложнялось. Пока хозяйка Бо
была жива, был шанс узнать, где прячется банда лисов. Теперь же…
– Ладно, – сказал Загорский, – если она правда умерла от приступа, надо отнести ее назад. Нас
могли видеть, и, если старуху найдут мертвой на берегу, нас могут обвинить в ее гибели.
Цзяньян-гоче, однако, заспорил с Загорским. Он считал, что тащить обратно в лодку труп слишком
опасно – если их застукают за этим занятием, им не поздоровится. Единственный разумный выход –
сесть в джонку и как можно быстрее плыть прочь. Даже если старуху найдут, никто не посмеет
обвинить в убийстве иностранца.
– А Ганцзалин? – спросил Загорский. – Если мы сбежим, как мы спасем его?
– Ваш помощник – герой, – голос карлика звучал патетически. – Он знал, на что шел, отправляясь
в это рискованное путешествие. Может быть, мы спасем его на обратном пути…
– Замолчи, – оборвал его Загорский, – я не желаю слушать глупости. И оставь меня одного, мне
надо подумать.
Карлик провалился во тьму, Загорский продолжал смотреть на звезды. Но, однако, смотри – не
смотри, а звезды решения не подскажут, придется думать самому. Итак, что собой представляет
обычная китайская банда? Это либо местные обнищавшие крестьяне, либо люди пришлые. Если это
местные, они наверняка отнесли Ганцзалина в ближайшую деревню и спрятали у кого-то в доме. Но
даже если угадаешь нужную деревню, все равно придется идти по домам и опрашивать всех, кто мог
хоть что-нибудь видеть. Дело долгое и не очень перспективное. Тем более, что до наступления утра
заняться этим все равно не получится.
Второй вариант – банда состоит из пришлых людей. В таком случае им надо где-то прятаться –
где-то за пределами города и окрестных деревень, потому что иначе они сразу привлекут внимание
окружающих. Где могут прятаться пришлые? Ответ оказался легче легкого – разумеется, в одном из
здешних монастырей. Китайские монахи, стремясь подзаработать, пускают к себе за небольшую мзду
курильщиков опия, бродяг, попрошаек и прочий сброд – таков устоявшийся обычай. Они вполне
могут пустить к себе и банду, тем более, если бандиты себя бандитами не называют.
Первый шаг сделан – уже хорошо. Но как понять, в каком именно храме прячется банда лис-
оборотней? Можно, конечно, подождать до утра и только потом пойти осматривать все местные
монастыри, но есть ли у него на это время? Утром обнаружат тело старухи Бо, поднимется переполох,
известие о смерти старой ведьмы быстро дойдет до разбойников. Они наверняка испугаются и сбегут
или даже просто убьют Ганцзалина. Нет, до утра ждать нельзя, на подробный осмотр у него может не
хватить времени. Но как тогда узнать, где прячутся лисы? Думай, Нестор Васильевич, думай!
Звезда на небе мигнула, на миг отвлекая его от мыслей. В конце концов, если бы он был главарем
банды, разве полез бы он в такой монастырь, где постоянно толкутся бродяги и нищие, не говоря уже
о курильщиках? Нет, разумеется. А что бы он сделал? Он бы попытался найти монастырь, где нет
никого посторонних, ну, то есть никого, кроме монахов. А если такого монастыря здесь нет, то он

[djjaz63]

просто подкупил бы его насельников, чтобы разогнали всех бродяг и можно было спокойно
заниматься там своими темными делами.
Итак, надо узнать, где поблизости есть негостеприимные монастыри. Но для этого, разумеется,
придется пройтись по ним. Или это не обязательно, и можно просто спросить знающего человека?
Спустя пятнадцать минут Загорский уже будил хозяина лодки господина Ли. Из короткого
разговора стало ясно, что больше всего на разбойничье убежище походит буддийский монастырь
Гуйюа́нь.
– Скажите, почтенный Ли, – неожиданно спросил Нестор Васильевич, – когда вы уходите в
плавание по реке, вы кому-то говорите, куда именно вы идете?
Кормчий закивал головой: конечно, говорю. Обычно это старшина лодочников, почтенный
господин У.
– Тогда вот что, – решил Загорский. – Отправляйтесь, разбудите почтенного У и скажите ему, что
вы с вашими клиентами плывете вниз по реке до Сучжо́у. После этого спуститесь на своей лодке вниз
по течению на два ли[32] и пришвартуйтесь недалеко от Гуйюань-сы[33].
Перед выходом Загорский вооружился на скорую руку – взял большой нож-дао, который
Ганцзалин еще днем купил на рынке, и несколько мелких ножей, которые можно было использовать
как метательные. Брат Цзяньян отказался брать оружие, сказав, что буддист не осквернит руки
кровью живого существа, пусть даже и такого отвратительного, как человек.
– Я слышал, что некоторые тибетские буддисты расширительно толкуют запрет на убийство, –
заметил Загорский.
– По-разному бывает, – уклончиво отвечал Цзяньян-гоче. – А ножи ваши мне вообще не нужны, у
меня свое оружие.
– Какое же? – спросил Загорский (они уже быстро шли по дороге, такой ухабистой, что ночью
легко можно было сломать ноги, но брат Цзяньян очень ловко скакал по ней на своих ходулях). –
Какое это оружие? Твой посох? Или, может быть, благословение Победоносного?
– Что-то в этом роде, – весело оскалился карлик.
Ворота Гуйюань-сы на ночь были закрыты. Разумеется, ни ворота, ни стены не могли остановить
Загорского. Он с легкостью преодолел их и перетащил с собой карлика. Они двинулись по темным
монастырским пространствам, совершено пустынным в этот предутренний час. Их ожидало пять
внутренних дворов и множество построек, среди которых нужно было безошибочно выбрать ту, где
прятались разбойники. Загорский привык доверяться интуиции, но одной интуиции было
недостаточно. К успеху вела лишь интуиция, соединенная с разумом.
Некоторые из помещений только строились, мимо них Загорский с братом Цзяньяном проходили,
даже не замедляя шага: разбойники не захотели бы дышать строительной пылью. Вряд ли они
прятались в каком-нибудь богослужебном павильоне или, например, в Колокольной или Барабанной
башне – те были слишком тесны и не приспособлены для жизни.
Нет, разбойники очевидно скрывались где-то в жилых помещениях. Но где именно? По расчетам
Загорского, рассвет должен был начаться где-то через час, так что следовало поспешить. Заглядывать
во все жилые постройки без разбора значило поднять переполох, а после гибели старухи Бо это было
смерти подобно.
И вдруг Нестор Васильевич остановился как вкопанный. Возле длинного одноэтажного строения
тянулись веревки, на которых сушилось мокрое белье. В этом не было ничего странного: монахи тоже
люди, и им тоже надо сушить свои рясы. Однако странно было, что на веревке не висело ни одного
монашеского балахона – только одежда мирян.
– Кажется, мы пришли, – сказал Загорский.
Им повезло. Строение не делилось на кельи, а имело одно большое помещение, где вповалку
спали разбойники. Нестор Васильевич оставил карлика на пороге – наблюдателем – а сам бесшумно,
как тень, проскользнул внутрь. Ни один человек не проснулся при его появлении.
Однако в доме были не только люди.
В кромешной тьме блеснули два зеленых глаза, и тишину разрезал ужасающий вой. Через секунду
огромный кот неразличимой масти с боевым воплем бросился на незваного гостя. Загорский
увернулся от грозных когтей и на лету так шлепнул котика ладонью, что тот покатился по полу и с
жалобным мявом метнулся за дверь.
– Ах, киса, – с горечью сказал Нестор Васильевич, – не вовремя ты решил поохотиться.
Шум поднял разбойников. Они повскакали с пола и зажгли факел, укрепленный в стене. Кто-то
еще тер слипшиеся глаза, а несколько наиболее шустрых уже похватали лежавшие тут же мечи и
короткие пики-цян. Сколько же всего тут бандитов? Один, два… пять… двенадцать. Что ж, бывало и
похуже. В конце концов, бой – такое дело, где численное превосходство – фактор важный, но не
всегда решающий. Иной раз один мастер оказывается опаснее десятка дуболомов.
Основная трудность, по мнению Загорского, состояла не в том, чтобы одолеть двенадцать
разбойников. Гораздо труднее никого не убить. В конце концов, если он их перебьет, кто укажет, где
находится Ганцзалин? Нестор Васильевич уже заметил, что помощника его не было в помещении,
значит, его прятали где-то еще. Поэтому, если он хочет найти Ганцзалина, Загорский не может
убивать бандитов.
Впрочем, легко сказать – не убивай, когда у противников в руках мечи и пики, а у тебя самого –
пусть и большой и острый, но всего лишь разделочный нож. И это не говоря уже о том, что все враги
моложе тебя по меньшей мере раза в два. Что битва предстоит нелегкая, стало ясно почти сразу.
Мечами своими и пиками разбойники владели вполне сносно, что навело Загорского на мысль, что
монастырь использовал их в качестве охраны. Здесь они исполняли роль усэ́нов – монахов-воинов
Шаолиньского монастыря, вот разве что Будде не молились. Хотя, как знать, может и молились:
китайские верования – вещь загадочная. Здесь можно быть отъявленным злодеем, но считаться при
этом человеком богомольным и набожным. Впрочем, примерно так же обстоят дела с
нравственностью и в других частях света.
По счастью, в первую же минуту он выбил из рук одного бандита пику и дополнил ей свое
вооружение. Стало немного легче, но лишь немного. Было ясно, что Загорский столкнулся с
достаточно умелыми противниками, так что пришлось на ходу менять тактику боя. Трудно
отбиваться от врагов, если ты всеми силами стараешься сберечь им жизнь, а они стараются только
побыстрее тебя прикончить. Надо было действовать решительно, пока его самого не накололи на
пику, как жука или бабочку.
– Эй-эй-эй, хаоха́нь[34], – закричал Загорский, продолжая ловко вращать пикой, – остановим-ка
рубку, пока никто не пострадал! Я не хочу никого убивать и сам не хочу быть убитым. Вы ведь
наверняка слышали пословицу – худой мир лучше доброй ссоры!
Страховидный бандит, которого Нестор Васильевич с самого начала опознал как главаря, дал знак
своим удальцам, и они встали, как вкопанные.
– К нам, кажется, припожаловал сам повелитель демонов Чжун Куй, вот только бороды
недостает, – насмешливо заметил главарь. – Что ты за тварь и зачем сюда явился?
– Я бы мог сказать, что я бодхисаттва Гуаньинь, да ведь ты все равно не поверишь, – подхватил
насмешливый тон Загорский.
Разбойники одобрительно засмеялись.
– Ну, если ты не Гуаньинь и не принес нам освобождение от страданий, то кто ты, и что тебе надо?
Загорский отвечал, что он ищет своего помощника, который, как ему стало доподлинно известно,
находится в монастыре Гуйюань.
– Чертова ведьма, это она нас выдала! – забранился разбойник с круглой лысой головой, на
которой играли отблески от факела.
Загорский, однако, отвечал, что ведьма тут ни при чем, он узнал их местонахождение при помощи
дао́сского гадания. Объяснять нюансы детективных методов было тут не место и не время.
– Так ты, значит, ла́ода́о, почтенный дао́с, – усмехнулся разбойник.
– Зовите меня хоть самим Ла́о-цзы́[35], но, покорнейше прошу, верните мне моего помощника.
Главарь несколько секунд испытующе глядел на Загорского, потом кивнул.
– Мы вернем тебе твоего человека, но ты должен заплатить.
– Сколько же ты хочешь? – спросил Загорский.
Бандит объявил выкуп в сто лянов серебра. Загорский отвечал, что это очень большие деньги, у
него столько не наберется.
– А сколько есть? – жадно полюбопытствовал разбойник.
– Могу дать двадцать американских долларов, – отвечал Нестор Васильевич. – Это двадцать лянов,
но не серебром, а бумажками.
Вздох разочарования прокатился по залу. Однако главарь о чем-то размышлял. Наконец, приняв
решение, кивнул.
– Двадцать лянов лучше, чем ничего, – сказал он. – Давай их сюда, и я проведу тебя к твоему
помощнику.
Загорский вытащил из внутреннего кармана своей куртки двадцать долларов пятидолларовыми
купюрами.
– Как твоя драгоценная фамилия и почтенное прозвище? – спросил он, прежде, чем протянуть
разбойнику деньги.
– Зови меня брат Кан, – отвечал тот, нетерпеливо поглядывая на банкноты.
– Брат Кан, пусть эти деньги принесут тебе удачу и пусть побудят твой ум к добрым делам, чтобы
больше он не омрачался постыдными и преступными помыслами. Пусть речи твои будут прямыми, а
намерения честными, в противном случае эти деньги не принесут тебе счастья.
С этими словами Нестор Васильевич протянул деньги главарю. Тот, сбитый с толку странным
напутствием, взял их не сразу, а когда взял, несколько секунд стоял, как будто чем-то смущенный. Но
потом оглянулся на своих подручных, и лицо его прояснилось.
– Хорошо, – сказал он, – хорошо, почтенный кэжэ́нь[36]. Идем, я проведу тебя к твоему помощнику.
Он положил меч и взял короткую дубинку. Загорский слегка нахмурился, но в пляшущем свете
факела это было незаметно. Главарь банды знаком показал Нестору Васильевичу идти вперед. Тот,
поколебавшись секунду, все-таки направился к выходу. За ним легким шагом шел разбойник.
Нестор Васильевич, выходя из дома, уже ступил на порог, как вдруг брат Кан нанес мгновенный
косой удар дубинкой ему по темени. Точнее, хотел нанести. За секунду до этого Загорский уклонился
в сторону, и дубинка прошла в сантиметре от его головы. Теперь он стоял, выпрямившись, и
укоризненно поглядывал на главаря.
– Ты демон! – воскликнул изумленный разбойник. – У тебя что, глаза на затылке?
– У меня нет глаз на затылке, зато у меня есть мозги в голове. Я думал, мы договорились, брат
Кан. Я плачу деньги, ты возвращаешь мне моего помощника.
Брат Кан поморщился. Двадцать американских юаней – это слишком мало. Он хочет больше. Если
сейчас он возьмет иностранца в заложники, за него могут заплатить и двести, и даже пятьсот лянов
серебра. Придется, таким образом, почтенному заморскому черту потерпеть немного, пока за него не
внесут выкуп.
– А если за меня не заплатят? – спросил Загорский.
– Тогда мы убьем и тебя, и твоего слугу.
– В таком случае, совесть моя чиста, – смиренно сказал Нестор Васильевич.
– Слишком много разговоров. Взять его! – рявкнул главарь.
Четверо нападавших сразу свалились наземь – метательные ножи попали им в нервные центры.
Одни лежали неподвижно, другие еще бились в судорогах. Те, кто остался на ногах, попятились – все,
кроме главаря.
– Ты убил моих братьев?! – проревел он. – Так я убью тебя!
Восемь разбойников оттеснили Загорского в угол и принялись неистово махать оружием, стараясь
поразить врага. Нестор Васильевич успел еще подумать, как ему повезло, что в Китае сохраняются
старые замашки. Если бы башибузуки были вооружены пистолетами, воинское искусство его вряд ли
бы спасло.
Впрочем, Загорскому и так приходилось несладко. Разбойники словно взбесились и лезли вперед,
невзирая на раны и царапины. Еще одного противника Загорскому удалось обезвредить ловким
финтом, но оставшихся, кажется, это только подстегнуло. Главарь разбойников ухитрился полоснуть
его мечом по левому плечу. Рана была неглубокая, но кровь быстро пропитала рукав.
Еще не хватало истечь тут кровью, подумал Нестор Васильевич с каким-то раздражением.
Разбойники, почуяв, что жертва слабеет, бросались на него, словно псы на медведя. Впервые
Загорский усомнился в своих силах, впервые подумал о том, что можно просто остаться лежать на
поле боя.
Раненая левая рука ослабла и почти не слушалась его. Загорский понял, что пора прорываться к
выходу. Но как прорываться, когда ты загнан в угол, а напротив тебя семь человек машут мечами и
пиками? Можно было, конечно, применить прием «тигр разбрасывает собак и возвращается в горы»,
но применять его надо было пять минут назад, пока он еще не был ранен. Сейчас у него не осталось
сил для рывка, воли едва хватало на то, чтобы отбиваться.
Разбойники, словно почуяв, что он слабеет, усилили натиск. Несколько ударов пришлись ему по
плечам и голове – к счастью, все плашмя.
Ну, Нестор Васильевич, кажется, настал твой срок… Еще один тычок пикой пришелся в раненую
руку, и Загорский скрипнул зубами от боли. Ноги его сделались ватными и стали как-то странно
подкашиваться. Не в силах больше сопротивляться, он упал на одно колено – и не увидел, а
почувствовал, как меч главаря взмыл над его головой, чтобы обрушить последний, смертельный удар.
И вот, когда в ушах его уже послышалось пение ангелов, воздух неожиданно наполнился какой-то
пылью, нестерпимо запахло табаком и красным перцем. Разбойники закашлялись, расчихались, и,
опустив мечи, стали неистово тереть глаза. Нестерпимо защипало в носу и у Загорского, но он просто
закрыл глаза и из последних сил ринулся вперед. Ему не нужно было смотреть на противников, им
руководило шестое чувство, развитое за десятилетия упорных тренировок. Не открывая глаз, он нанес
несколько страшных колющих ударов своей пикой. Один за другим шестеро врагов упали на землю.
Стоять остались только Загорский и главарь банды. Тот размахивал своим мечом вслепую, но
Загорский не собирался его убивать. Спустя минуту, когда щипать стало гораздо меньше, Нестор
Васильевич приоткрыл один глаз и точным ударом выбил меч из рук брата Кана. Затем обрушил
бандита на пол подсечкой, приставил острие пики к его горлу и надавил. Тот захрипел.
– Если хочешь жить, говори, где Ганцзалин?
– Не-ет, – прохрипел тот и закашлялся.
– Говори! – Загорский надавил сильнее, в колеблющемся свете фонаря стало видно, как на горле
разбойника выступила капля крови.
– Ты опоздал, – оскалился главарь. – Твой Ганцзалин уже стал буддой.
Он выхватил откуда-то из-под одежды короткий нож. Загорский инстинктивно уклонился, но брат
Кан не смотрел на него. Разбойник полоснул ножом себя – полоснул прямо по горлу. Послышались
отвратительные булькающие звуки…
Загорский с омерзением бросил пику. Проклятье! Сколько человеческих жизней теперь на его
совести?
– Ты защищался, Будда простит, – проговорил невесть откуда взявшийся Цзяньян-гоче, глядя на
него снизу вверх.
Они вышли вон из дома. Загорский оторвал от рубашки кусок ткани, карлик туго перетянул ему
предплечье, кровь сразу перестала сочиться из раны.
На востоке занималась розовая заря. Скоро проснутся монахи, потом обнаружат тело старухи Бо, а
Ганцзалин все еще не найден. Плохо, очень плохо!
– Чем ты их засыпал? – спросил Загорский у карлика.
– Это смесь табака и красного перца, – объяснил Цзяньян-гоче. – Я ведь маленький человек, и на
меня часто бросаются собаки. Эта смесь против них. Но на людей, как видите, тоже действует.
Но Загорский его уже не слушал. Брат Кан сказал, что Ганцзалин стал буддой. Что это значит? Что
они убили его, а буддой он станет в следующем перерождении? Это вряд ли. И не потому, что
Ганцзалину до будды еще не одна жизнь, а потому что разбойники рассчитывали получить за него
выкуп. А, значит, не стали бы его убивать. Тогда что, что? Должно быть какое-то очень простое
решение, такое же простое, как сам главарь банды брат Кан.
Они шли по монастырю от павильона к павильону. На дворе уже рассвело, и видны были не только
павильоны, но и надписи на них. И тут Загорский встал как вкопанный. Табличка прямо перед носом
извещала, что они стоят у Зала арха́тов.
Ну конечно, как он сразу не понял! Для простого человека, каким был брат Кан, что будда, что
бодхисаттва, что архат[37] – все одно: пробужденный.
Открыть массивный замок не составило Загорскому никакого труда, брат Цзяньян наблюдал за его
работой с восхищением.
– Вы подлинный мастер своего дела, – сказал он. – Только настоящий борец со злом может так
лихо взламывать замки.
Они вошли в тихий и темный павильон. И действительно, по всему периметру он был заполнен
фигурами архатов.
– Ровно пятьсот достойных, – заметил Цзяньян-гоче. – Но зачем мы здесь?
– Отличный вопрос, брат Цзяньян, просто замечательный. Главарь шайки сказал, что Ганцзалин
стал пробужденным, в данном случае – архатом. Значит, и искать его надо среди архатов.
Говоря это, Загорский уже шел по залу, вглядываясь в позолоченные статуи. Несмотря на
полумрак, найти Ганцзалина оказалось легче легкого. На фоне позолоченного великолепия
настоящих архатов он гляделся весьма скромно. Помощник Нестора Васильевича сидел ближе к краю
ряда, откинувшись спиной на стену, руки его были связаны, глаза замотаны какой-то тканью, во рту
торчал кляп. От Ганцзалина веяло могильным холодом.
– Кажется, не дышит, – скорбно сказал Цзяньян-гоче.
Загорский уже держал помощника за руку, слушал пульс.
– Живой, – сказал он наконец. – Но они опоили его какой-то дрянью.
Нестор Васильевич вытащил изо рта Ганцзалина кляп, разрезал путы на руках и взвалил его себе
на плечо.
– А теперь – домой, – проговорил он и вышел на улицу, навстречу утренней заре.

[djjaz63]

Глава восьмая. Вверх по Янцзы
Маневр Загорского удался. Если бы власти вдруг связали смерть старухи Бо и разбойников с
проезжим иностранцем, они бы отправились за ним вдогонку вниз по течению, поскольку хозяин
джонки сказал об этом старейшине лодочников. Да тот и сам видел, как, не дожидаясь утра, лодка
господина Ли стала спускаться вниз по реке. На деле джонка спустилась вниз всего на пару миль,
ближе к монастырю Гуйюань. Там она взяла на борт Загорского с Ганцзалином и брата Цзяньяна,
после чего отправилась вверх по течению – прямым ходом к Ичану.
Люди, не знавшие особенностей китайского судоходства, сказали бы, что дело они затеяли
немыслимое – на лодке подняться против течения на целых триста километров. Однако в их случае
был целый ряд тонкостей, которые позволяли надеяться на успех всего предприятия. Дело в том, что
джонка имела парус и плоское дно. Последнее означало, что она гораздо меньше погружена в воду, а
значит, меньше зависит от течения и больше от посторонних сил – в том числе от ветра, кормового
весла и человеческой тяги.
Кормчий обещал им, по крайней мере, пару дней попутного ветра. Так оно и вышло. Свежий
мистраль задувал им в паруса, а хозяин Ли, ворочая большим кормовым веслом, добавлял лодке
скорости. В результате за первые пару дней они легко прошли полсотни километров, что было совсем
неплохо. Однако на третий день ветер прекратился, и сколько ни шевелил своим веслом кормчий, с
места они почти не двигались.
– Ну что ж, – сказал Нестор Васильевич, – природа повернулась к нам тылом. Видимо, пришло
время задействовать человеческую тягу.
Хозяин Ли, узнав, сколько они готовы заплатить за бурлаков, замахал руками и заявил, что за
такие деньги он готов сам тянуть на себе лодку хоть до истоков Янцзы. И тут же, не теряя времени,
взялся за дело. Он вытащил откуда-то длиннейшую пеньковую веревку, один конец привязал к носу
джонки, другим опоясался, вылез на берег и поволок лодку за собой. И хотя Ганцзалин помогал ему
веслом, однако получалось все равно ужасно медленно.
– Эдак мы полгода будем до Ичана добираться, – сказал Загорский. – Нет, это нам не подходит.
Нам нужна революция в бурлаческом деле.
Ганцзалин поинтересовался, как же они эту революцию произведут.
– Очень просто, – отвечал Загорский. – Мы впряжем в лодку коней или мулов. Вот увидишь, дело
пойдет гораздо быстрее.
Хозяин Ли, услышав об их намерениях, замахал руками еще сильнее и сообщил им, что нанять
мулов для лодки до Ичана будет очень дорого, они просто разорятся.
– Сколько же это будет стоить? – полюбопытствовал Загорский.
– Не меньше ляна серебром, – отвечал кормчий.
– Ну, уж такие-то деньги мы как-нибудь наскребем, – отвечал Нестор Васильевич, переглянувшись
с Ганцзалином.
Ганцзалин после разбойничьего плена уже окончательно пришел в себя. Он не расспрашивал об
обстоятельствах своего освобождения, а Нестор Васильевич речи об этом не заводил. Загорский даже
не стал упрекать помощника в вечной неосмотрительности – в конце концов, ясно было, что все
злоключения Ганцзалина происходят исключительно от несчастной звезды, под которой он родился.
Главное, чтобы везения самого Нестора Васильевича хватало нейтрализовать все эти несчастья – а его
пока хватало.
Правда, в этот раз они едва не пропали оба. Но, к счастью, рядом был брат Цзяньян, в
решительный момент сказавший свое веское слово. Его присутствие, впрочем, тоже можно было
числить по разряду извечных удач Нестора Васильевича.
– Вот видишь, – сказал помощнику Загорский, – а ты не хотел, чтобы он с нами ехал.
– И сейчас не хочу, – пробурчал Ганцзалин, который иногда проявлял поистине ослиное
упрямство.
Так они и плыли неторопливо на конной тяге вверх по Янцзы, озирая красоты центрального Китая.
Попали они сюда в начале весны, и деревья уже покрывались молодыми зелеными листочками, а на
поля выходили крестьяне – сеять чумизу и пшеницу. Поля часто перемежались огромными
кладбищами, которые придавали пейзажу какое-то пугающее очарование.
– На юге могилы устраивают прямо на крышах домов, – заметил по этому поводу Ганцзалин.
Человек менее искушенный в китайской жизни решил бы, что слишком много в стране внимания
уделяется могилам и мертвецам. Однако Загорский достаточно знал Китай, чтобы так не думать, а
если даже и думал, ни за что не сказал бы этого вслух. Любовь к родному пепелищу и отеческим
гробам у китайцев далеко обгоняла русские обыкновения, не говоря уже о привычках каких-нибудь
англичан или французов. Историческая фраза Христа: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов» была
бы тут совершенно непонятна, как, впрочем, совершенно непонятным для китайцев оставалось и само
христианство.
Иногда на пути странников показывалась одинокая гора. Весной ее вершина часто бывала окутана
сырым серым туманом, который при некотором усилии воображения можно было принять за облака.
Из красот, которые не подвержены были колебаниям температур и смене сезонов, оставались
красоты архитектурные и сам китайский народ. Народ этот Загорский знал не первое десятилетие и
не уставал им восхищаться. Миролюбивые, вежливые, дружелюбные и услужливые китайцы
распространяли свои обыкновения и на иностранцев. И это при том, что иностранцы эти принесли
Китаю неисчислимые бедствия. Если ты мог хоть пару слов сказать на китайском, это вызывало
восторг и умиление туземцев, желание всячески помочь и оберечь от неприятностей.
При этом нищета в провинциях царила чудовищная. Люди годами ходили в одном и том же
заплатанном халате независимо от времени года – и это при том, что зимой тут температура по
ночам опускалась до нуля. Питались вещами самыми простыми, вроде риса и горстки вареных
овощей, мяса не видели неделями, месяцами. В деревнях в теплое время года дети, как правило, и
вовсе ходили голыми – причем не только маленькие, но иной раз и вполне подросшие, лет десяти и
старше.
Непременных визитов вежливости к начальникам уездов – чжися́ням – Загорский решил не
совершать. Он хотел, чтобы экспедиция их проходила как можно более незаметно. Впрочем, это редко
удавалось, поскольку при всяком появлении иностранца на причал сбегалась куча зевак, которые с
открытыми ртами сопровождали его по городу. Любопытство усиливалось еще и тем, что Загорского
сопровождал свирепого вида мусульманин-хуэй и тибетский монах-карлик. По этой причине Нестор
Васильевич старался выходить из джонки только по вечерам, когда праздная публика расходилась по
домам.
Если была возможность, Загорский заглядывал в буддийские и даосские храмы, отмечая для себя
сходство и различия с китайскими монастырями в других местах. Ганцзалин, впрочем, к храмам был
равнодушен.
– Опиум народа, – цедил он брюзгливо, цитируя со слов Нестора Васильевича известного
немецкого экономиста.
– Ты не прав, – укорял его Загорский, – это важная часть жизни китайцев, и, кроме того, это часть
мировой культуры.
Ганцзалин ничего на это не отвечал – видимо, оставался при своем мнении.
Особенное впечатление на Нестора Васильевича произвел небольшой даосский храм Матери
драконов. Вообще-то вдоль Янцзы регулярно встречались храмы Царю драконов, выстроенные для
защиты от разливов реки. Однако культ Матери драконов был южным культом, и обычно
исповедовали его в таких провинциях, как Гуанду́н и Фуцзя́нь.
– Может, какой-нибудь да́оцзя́[38] бежал сюда из Гуандуна и привез культ с собой? – предположил
Цзяньян-гоче, пока они созерцали пугающие изваяния самой Матери драконов, единой в трех лицах –
невесты, матери и смерти.
Страшна была Мать драконов и наводила нечеловеческий ужас – до такой степени, что лицо ее
прикрыли накидкой, чтобы под взглядом ее не каменели и не умирали люди. Как иногда бывает в
китайских храмах, даосское святилище содержало в себе черты как даосских верований, так и
буддизма. Были тут и четыре Небесных царя, и хранитель буддийского закона Вэйто́ с мечом из монет
в руках – но все они робко жались в сторонке, не в силах выдержать убийственный взор Матери
драконов. И только всемилостивая Гуаньинь сидела прямо напротив чудовищной богини, лишь она
могла усмирить и утихомирить эту стихийную мощь, уговорить ее не делать зла людям.
– В России говорят – добро побеждает зло, – заметил Ганцзалин. – А вот в Китае зло побеждают
деньги. Деньги в Китае побеждают и зло, и добро, и все остальное. Нет существа, которое устояло бы
перед властью денег – даже если ты бессмертный-сянь.
* * *
В конце концов, путь до Ичана на джонке занял у них почти месяц, что в создавшихся условиях,
вероятно, можно было считать рекордом. Путь этот прошел без приключений – и слава Богу, как
сказал Нестор Васильевич, потому что вовсе не в поисках приключений отправились они из Пекина в
Тибет.
В Ичане им снова повезло – видимо, ангел-хранитель Загорского немного пришел в себя и
расправил крылья. От Ичана до Чунцина ходил только один пароход, который назывался «Шутунлун»
и как раз стоял на причале в ожидании очередного рейса.
– Ну, тунлун – это понятно, это передаточное колесо, то есть, собственно, колесный пароход, –
сказал Загорский. – А что за иероглиф «шу», что он означает?
И он посмотрел на Ганцзалина.
– Шу – это древнее княжество, которое было на месте провинции Сычуань, – объяснил Ганцзалин,
несколько гордясь своей образованностью – редкий случай, когда он превзошел хозяина.
– То есть «Шутунлун» – это на самом деле просто «Сычуаньский пароход»? – уточнил Загорский.
Ганцзалин пожал плечами, что надо было понимать примерно следующим образом: скорее всего,
именно так, но что там на самом деле, не знает даже Будда, потому что неизвестно, что могло прийти
в голову иностранцам, которые этот пароход сначала построили, а потом его назвали.
Но на этом загадки не кончились. Капитана парохода, как сообщили им на пристани, звали Пу́лан
Тянь.
– Пу́лан Тянь? – озадаченно переспросил Загорский. – То есть что-то вроде «По́ля португальской
орхидеи»? Странное имя для китайца, очень странное. Впрочем, китайцы себе такие имена
придумывают, что индейские прозвища вроде Соколиный глаз или Роза Омахи кажутся именами
древнеримских сенаторов.
Однако все очень быстро выяснилось. Капитан, конечно, оказался не жителем Поднебесной, а
иностранцем. Пулан Тянь же было его китайским прозвищем, а настоящее имя – Сэмюэл Корнелл
Плант – выдавало в нем чистокровного британца. Судя по его виду, был он настоящим морским –
точнее, речным – волком. Широкое круглое лицо, седеющие усы, уверенный взгляд прищуренных
глаз. Как и положено человеку его профессии и звания, он отличался плотным сложением, но
одевался при этом почти щегольски.
Пароход Планта был торговым, и брать пассажиров на борт он категорически не хотел. Загорский
предложил капитану весьма соблазнительную сумму, но тот проявил необыкновенное упрямство.
– Я делаю бизнес, и мне совсем не нужно, чтобы под ногами у меня путались пассажиры, – заявил
Плант. – Любители праздных путешествий могут спуститься до Шанхая и там сесть на прогулочный
морской пароход.
Услышав такой ответ, Ганцзалин, который присутствовал при разговоре, пришел в неистовство и
заскрипел зубами. Бедный капитан даже не представлял, какой опасности он подвергался в этот
момент.
– Мой хозяин господин Загорский – великий человек, и вы сильно пожалеть, если не брать его на
борт! – грозно заявил он на своем чудовищном английском.
Нестор Васильевич хотел было одернуть помощника, но тут разговор принял совершенно
неожиданный оборот.
– Загорский? – переспросил капитан озадаченно. – Уж не Нестор ли вы Загорский, о котором
столько было разговоров в дни моей молодости?
Оказалось, что Плант в девяностые годы прошлого, XIX века служил в Персии и водил там судно
по реке Карун. И вот тогда-то он и наслушался историй про таинственного русского офицера Нестора
Загорского, чье имя к тому времени успело уже обрасти легендами.
– О вас рассказывали как о человеке, спасшем шахиншаха Насер-ад-дина от его собственного сына
заговорщика Зэллэ-эс-султана, – говорил капитан, с интересом поглядывая на Нестора Васильевич. –
В рассказах этих вас представляют просто средневековым воином, поразившим дракона…
– Ну, Зили-султан едва ли сравнится с драконом, – засмеялся Загорский. – Но дело,
действительно, было неординарное.
Они еще немного поговорили об Иране, о безвременной смерти шахиншаха, о том, как изменилась
там жизнь за минувшие годы.
– Ну, что ж, – сказал напоследок капитан Плант, – к сожалению, взять вас пассажирами я все-таки
не могу…
Он выдержал небольшую паузу и закончил.
– … однако прошу вас быть моими гостями на пароходе «Шутунлун».
* * *
Путешествие на «Шутунлуне» оказалось, может быть, не самым комфортным, но, безусловно,
приятным и к тому же достаточно быстрым. Загорский и капитан целыми днями беспечно болтали на
палубе, Ганцзалин на всякой остановке сходил на сушу и по своему обыкновению рыскал в
окрестностях. Нестор Васильевич относился к этой его привычке философски, но попросил по
возможности не попадать в очередные неприятности. Карлик тоже уходил куда-то по своим
таинственным карликовым делам, но за него беспокоиться не приходилось, он, как заметил тот же
Ганцзалин, в огне не горит, а в воде – тем более.
Капитан Плант среди прочего рассказал Ганцзалину забавный случай, ясно иллюстрировавший
строки Киплинга о Востоке и Западе, которые никак не сойдутся вместе. Некий мсье Тома́,
парижанин, путешествовавший по Янцзы для собственного удовольствия, как-то попал на
представление китайской оперы, которое проходило в одном буддийском храме.
– Я в Китае уже много лет, но некоторые вещи меня до сих пор удивляют, – заметил капитан,
прервав свой рассказ. – Например, их манера устраивать представления в храмах.
– Китайцы подходят к делу прагматично, – отвечал на это Нестор Васильевич. – Таскать с собой
приспособления для бродячего театра артистам неудобно и сложно, вот они и используют храмы.
– Однако странно, почему монахи не возражают, – сказал капитан.
– Да потому что им за это платят. По китайским представлениям смешно и грешно спорить с
человеком, который платит тебе деньги, будь ты хоть трижды монах.
Так или иначе, этот самый мсье Тома попал на представление китайской оперы, продолжал свой
рассказ капитан. На него, признаться, произвела впечатление не столько сама опера, сколько
исполнительница главной роли – а именно Белой змейки. Актриса оказалась юна, изящна,
очаровательна, с лицом одновременно милым и загадочным, играла так, что невозможно было
сдержать слез. В результате к концу представления француз влюбился по уши и был готов на все.
Он отправил девушке письмо, а с ним – золотое колечко и предложил встретиться. Чаровница не
стала его долго мучить и быстро согласилась. Однако когда француз, распаленный страстью, явился в
условленное место, его ждал страшный удар: вместо девушки пылкого влюбленного встречал юноша.
Тома то ли не знал, то ли забыл, что все роли в китайской опере исполняются мужчинами.
– Но подумайте, каково мастерство этих актеров, если они способны обманывать даже завзятых
ловеласов вроде этого Тома! – воскликнул капитан.
Загорский согласился, заметив только, что театр – лишь одно из многих дел, где китайцы
достигли совершенства.
– Возьмите что угодно, от самого простого ремесла и до самого высокого искусства, вплоть до
музыки и литературы, и вы увидите, как высоки вершины, которых достигли китайцы и как сложны и
извилисты пути, которые ведут на эти вершины, – сказал Нестор Васильевич. – Только иногда это
очевидно, а иногда надо знать правила, которым следует то или иное искусство.
– Да, – закивал капитан Плант, – это что-то необыкновенное. Взять хоть эти их резные игрушки из
слоновой кости, помещенные одна в другую, притом что по законам физики это совершенно
невозможно.
Загорский не возражал, заметил только, что в случае с игрушками речь идет лишь о долгой и
чрезвычайно кропотливой работе резчика, который вырезает из цельного куска помещенные друг в
друга изделия. Но, однако, бывают случаи, когда, кажется, законы физики действительно нарушены.
Например, мастера ушу, которые могут значительно уменьшать свой вес и повисать на полосках
бумаги, или даосы-отшельники, способные практически ничего не есть неделями и даже месяцами.
– Именно, – согласился капитан. – Иной раз Китай мне кажется не просто другой страной, но
другой планетой.
Так, за приятными разговорами быстро протекли все пять дней на пароходе.
– Не спрашиваю о цели вашего путешествия, но от души надеюсь увидеть вас еще раз на обратном
пути, – сказал капитан, на прощанье крепко пожав руку Загорскому.
Путь от Чунцина до Чэнду Нестор Васильевич с товарищами проделал на мулах – и, учитывая
печальное состояние дорог, путь этот оказался куда менее удобным, чем круиз на «Шутунлуне». Но
тут уже точно выбирать не приходилось.
– Будем считать это разминкой перед основным путешествием, – сказал Загорский Ганцзалину и
посмотрел на Цзяньяна-гоче. – Кстати сказать, за сколько дней, по-твоему, мы доберемся до Лхасы?
– Ни за сколько, – безмятежно отвечал карлик. – О днях речи не идет. О неделях, впрочем, тоже.
Если нам очень повезет, добираться будем месяца три-четыре, если не очень – все полгода.
– Примерно так я и полагал, – кивнул Загорский.
– Не смыслит Вавила ни уха, ни рыла, – подумав, заявил на это Ганцзалин.
– Это ты к чему? – заинтересовался Нестор Васильевич.
– К тому, что человек все меряет по себе. Брат Цзяньян – карлик, и ноги у него в два раза короче
нашего. Это значит, что и двигается он в два раза медленнее. Так что быстрее будем, а не в три
месяца.
Брат Цзяньян оскалился и сказал, что Ганцзалин – ослиное яблоко: снаружи блестит, а внутри
одна дрянь. Ганцзалин в ответ рявкнул, что когда он отрежет Цзяньяну-гоче язык, тогда станет ясно,
кто на самом деле блестит, а кто полон дряни. Однако Нестор Васильевич его охладил.
– В данном случае, как это ни печально, должен признать правоту брата Цзяньяна, – сказал он. –
Во-первых, ты забыл про его посох-ходули. Во-вторых, если он едет на муле, нет никакой разницы,
какой длины у него ноги. Ты ведь, надеюсь, не рассчитываешь, что мы пойдем пешком?
Помощник его на это ничего не ответил, но, судя по всему, в очередной раз остался при своем
мнении. Да, кажется, ему было и не до расчетов сейчас – они въезжали на его родину, Чэнду. И хотя
сам Ганцзалин заявил, что настоящая его родина – это Сиань, а в Чэнду он только родился, все-таки
это было не совсем так. На родине предков в Сиане Ганцзалин ни разу не бывал, а в Чэнду провел
детские и юношеские годы. И, кроме того, было у него тут еще одно дело…

[djjaz63]

Глава девятая. Индейцы Тибетского нагорья
Старое кладбище в пригороде Чэнду казалось полузаброшенным, хотя на нем продолжали хоронить
людей и, более того, за могилами следил особый хранитель. Нестор Васильевич и Ганцзалин сейчас
молча стояли возле прямоугольной серой стелы в рост человека. На ней было высечено только имя –
Чжу Хуа́ – и годы жизни – 1855–1874.
– Сегодня ровно сорок лет со дня ее смерти, – сказал Загорский. – Удивительно, что именно
сегодня ты снова оказался рядом с ней.
– Мыслями я всегда с ней, – отвечал Ганцзалин. Обычно суровые черты его лица странным
образом разгладились, оно теперь казалось молодым и беззащитным.
– Именно это люди на западе и называют любовью, – проговорил Нестор Васильевич.
– На востоке – тоже. И еще это зовется верностью.
Загорский задумчиво смотрел куда-то вдаль.
– За что ты ее полюбил? – вопрос прозвучал странно, но Ганцзалина он, кажется, не удивил.
– За доброе сердце, – сказал он. – За живой ум, за очарование. За то, что лучше ее не было на всем
свете.
Он положил на могилу цветы ее родины – бело-розовые пятилепестковые гибискусы.
– Она любила розы, – Ганцзалин не отрывал глаз от цветов, как будто надеясь, что среди легких их
лепестков явится ему образ возлюбленной.
– Она и сейчас их любит, – отвечал Загорский. – Гибискус – божественный цветок. Может быть, она
стала их духом-покровителем. Может быть, просто феей. А, может быть, ждет тебя где-то в Саду
царицы Сиванму́ в маленьком домике, увитом цветами.
– Думаю, ждать осталось недолго, – сказал Ганцзалин. – Но меня волнует одно – она там вечно
юная, а я явлюсь к ней стариком.
– Нет, – отвечал Нестор Васильевич, – ты явишься к ней юношей, таким, как был, когда вы только
встретили друг друга.
Ганцзалин помолчал, потом поднял на него глаза.
– Иногда мне кажется, господин, что вы знаете все не только на этом свете, но и на том…
– Ну, все не все, но кое-что наверняка, – сказал Загорский и, нахмурившись, поглядел на часы. –
Однако где этот бездельник Цзяньян-гоче?
– Наверняка покупает лестницу, чтобы сподручнее было карабкаться на горы, – неожиданно
ухмыльнулся Ганцзалин.
Но насмешливое это предположение никак не соответствовало действительности. Брат Цзяньян,
разумеется, и не думал ни о каких лестницах. Как природный тибетец и человек во всех отношениях
опытный, он лично отправился покупать мулов.
– Почему мулов? – спросил его Ганцзалин. – От Чуньцина мы отлично ехали на верблюдах.
– Верблюд любит большие ветки с листьями, весной в горах этого нет, – отвечал карлик. – А мул
себе пропитание везде отыщет.
– А я вот слышал, что можно и весной на верблюдах по Тибету путешествовать, – упорствовал
Ганцзалин.
– Можно, – согласился Цзяньян-гоче. – Только эти верблюды должны есть мясо. А плотоядных
верблюдов не так уж много, проще мулов купить.
Вот так и вышло, что тибетец, взяв нужную сумму у Загорского, отправился покупать мулов.
Помимо этого, надо было купить вяленого и сушеного мяса, муки, чая, ячьего жира и других
припасов. Кроме того, нужны были палатки для ночевок и теплые тибетские чубы[39], способные
защитить путешественников от лютых горных ветров. Всего этого Ганцзалин тоже не понимал.
– Зачем так нагружаться? – спрашивал он. – Серебряных денег у нас довольно, так что все купим в
дороге.
Карлик объяснил, что, во-первых, много продуктов у тибетцев уходит на обязательные
приношения монастырям, так что люди сами живут впроголодь, и продавать им часто бывает нечего.
Во-вторых, тибетцы к чужакам относятся настороженно и, даже имея лишние продукты, не торопятся
их продавать. И, наконец, куплю-продажу между местным населением и чужаками не очень-то
поощряют власти. Иной раз, чтобы что-то где-то купить, приходится обращаться к губернатору за
письменным разрешением.
– Как говорил Цицерон, все мое ношу с собой, – подытожил Загорский. – Будем же следовать
мудрому совету древнего философа и опыту нашего дорогого брата Цзяньяна.
– На самом деле то, что мы купили сейчас – это только часть припасов, – заметил Цзяньян-гоче. –
Кое-что мы еще докупим, пока будем двигаться по провинции Сычуань. Ну, а уж когда перейдем
границу с Тибетом, рассчитывать придется только на себя.
На пути к Лхасе их ждали полтора десятка перевалов. По счастью, уже близилось лето, и снег даже
в горах быстро таял. Зимой же, по словам Цзяньяна-гоче, пройти через перевалы совершенно
невозможно ни на мулах, ни пешком.
Кроме всего прочего, Цзяньян-гоче купил также оружие – четыре пистолета, три нарезных ружьях
и одно старое, кремневое.
– А кремневое зачем? – удивился Ганцзалин. – Кто из него стрелять будет?
Тибетец отвечал, что дешевое кремневое ружье куплено для обмена – охотники в Тибете их ценят
и ловко с ними управляются. Кроме того, в качестве подарков было закуплено несколько
белоснежных хада́ков – тибетских шарфов, которые подносятся в знак уважения.
Каждому из путников было куплено по две пары теплых английских ботинок, по двое теплых
штанов и другая необходимая в горах одежда, включая отороченные мехом шапки и соломенные
крестьянские шляпы. Некоторые трудности возникли с одеждой для брата Цзяньяна – на местном
рынке на карликов-клиентов явно не рассчитывали. По счастью, у одного торговца завалялась где-то
детская одежда и обувь, которая и была продана им за совершенно несусветные деньги.
– Почему такая цена? – удивлялся Загорский. – В три раза дороже одежды для взрослого – это не
чересчур?
– Редкий размер, – объяснял торговец. – Но если вам дорого, можете ехать в горы голыми.
Загорский пожал плечами и, разумеется, купил. Карлик, впрочем, некоторое время после этого
проклинал наглого продавца последними словами и даже предрек, что в следующей жизни тот
переродится в мире голодных духов. Но торговец был ханьцем и на тибетские проклятия только
посмеивался в кулак.
– Я стал похож на тибетца, – пожаловался Ганцзалин, примерив купленную для него одежду.
– Чем больше вы будете похожи на тибетцев, тем меньше у нас будет неприятностей, – отвечал
карлик. – Если возникнет недоразумение, я постараюсь его разрешить, но пусть хотя бы издали
принимают нас за своих.
Вдобавок к купленному братом Цзяньяном Загорский приобрел также три пары очков с зелеными
стеклами, сделанные в Британии. Это, сказал он, от снежной слепоты, которая часто настигает людей,
когда вокруг много снега и солнца, свет которого отражается от снега и поражает сетчатку. Эту
покупку брат Цзяньян не одобрил, заявив, что соломенные шляпы отлично защитят их от солнца, но
Загорский настоял на своем.
В общем и целом, сборы и подготовка к походу заняли несколько дней.
– Торопиться не стоит, – повторял тибетец. – Чем тщательнее мы подготовимся и чем позже
выйдем, тем легче нам будет идти.
И вот наконец настал день, когда они прошли через городские ворота и, покинув Чэнду,
отправились в сторону предгорий. Дорога была обычная китайская, то есть никуда не годная, однако
достаточная, чтобы идти по ней пешком, и даже ехать на муле. На трех мулах они ехали сами, и
сзади за ними следовали еще три тяжело навьюченных животных.
Первые недели пути, пока они шли еще по провинции Сычуань, давались им сравнительно легко.
Было довольно тепло, пейзажи вокруг расстилались райские.
– Если бы так всю дорогу, я бы не прочь ездить до Лхасы и обратно хоть круглый год, – заметил
Ганцзалин.
Карлик только посмеивался.
– Наслаждайся последними деньками в раю, – говорил он, – шансов, что ты снова увидишь родину,
не так уж много.
Первым крупным городом на их пути оказался Я-ань, расположенный в полутораста километрах от
Чэнду. Он лежал на пересечении дорог, ведущих в лхасу, и путей в китайскую провинцию Ю́ньна́нь.
– Ты был в Юньнани? – спроси Цзяньян-гоче у Ганцзалина.
Тот отвечал, что сам он там не был, но много слышал о тамошних диких слонах и сладком фрукте
манго.
– Со слонами нам не по пути, – заметил Загорский, – слона в горы не загонишь никакими
коврижками.
Я-ань был самым древним городом, стоящим на Южном шелковом пути, который назывался также
Конно-чайным.
Кроме
того,
именно
Я-ань
считался
отправной
точкой
для
паломников,
отправлявшихся в Лхасу.
– Многие отсюда до Лхасы годами идут, – сообщил тибетец, пока они озирали удивительные
пейзажи и водопады знаменитого Ущелья бирюзовых пиков.
– Почему так долго? – удивился Нестор Васильевич.
– Они простираются, – отвечал карлик.
И даже показал, как именно простираются паломники.
Действие это показалось бы удивительным любому иностранцу. Встав во весь рост, паломник
должен был лечь на землю и вытянуть руки. Потом он поднимался, делал несколько шагов и вставал
на то место, где ложились на дорогу его ладони. Затем он снова простирался на земле, снова вставал,
делал несколько шагов и опять простирался.
– Однако, – сказал Нестор Васильевич. – Сколько же так можно пройти за один день? И сколько
нужно дней, чтобы добраться таким образом до Лхасы?
– У Будды свой счет, – туманно отвечал карлик. Потом подумал и добавил. – А вообще
простираются, конечно, не всю дорогу – обычно только возле разных священных мест: гор, озер,
некоторых монастырей и при входе в саму Лхасу.
В Я-ане путники впервые увидели народность цян.
– Цяны – древнейшая из народностей Поднебесной, – не без гордости заметил Цзяньян-гоче. –
Считается, что именно от них пошли тибетцы.
По улицам города ходили люди в льняной одежде белого и синего цветов, поверх которой они
надевали что-то вроде жилетов из овчины. Многие представители цивилизованных стран были бы
удивлены, узнав, что женщины здесь носят тюрбаны, а мужчины повязывают голову платками, как
старинные морские пираты. По вороту и по рукавам одежды цяны пускали красивую вышивку, на
ногах носили туфли с заостренными носами.
Загорского заинтересовали каменные башни из булыжника, в высоту достигавшие нескольких
десятков метров. Сначала он предположил, что это какие-то культовые сооружения, но брат Цзяньян
сказал, что это дома, в которых живут местные богачи. Дома эти очень крепкие и не разрушаются
столетиями. Жилища для людей попроще делаются из дерева.
Тибетец, кроме того, заметил, что среди прочих достопримечательностей особенно славятся
яаньский чай и перец хуацзя́о.
– Подумаешь, – сказал Ганцзалин, – хуацзяо растят по всей Сычуани, а чай – по всему Китаю.
– Да, – отвечал карлик, – но здесь особый чай и особый перец.
В местные монастыри – Вечной радости и Небесной крышки – они не поехали, решив сэкономить
время.
– Я бы с гораздо большим удовольствием свернул на юг и добрался до гор Эмэ́й, – сказал Нестор
Васильевич.
– А что там, в Эмэй? – с подозрением спросил брат Цзяньян.
Ганцзалин объяснил ему, что наряду с горами Сунша́нь и Уданша́нь горы Эмэ́йша́нь считаются
центром китайских боевых искусств, в первую очередь – внутреннего направления. Карлик махнул
рукой – это он знал и так, он просто думал, что там есть что-то особенно важное лично для
Загорского.
Однако ни в какой Эмэйшань они, конечно, не поехали – для этого пришлось бы сильно
отклониться от маршрута.
– Мы едем в Лхасу, – сказал карлик решительно, – а все остальное подождет.
Следующим на их пути был город Канди́н. Он располагался на Западно-сычуаньском плато на
высоте трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Вокруг вздымались заснеженные горные
пики, покоряя воображение неприступной красотой.
По дороге в Кандин они перешли мост Лудинця́о у горы Луди́н.
– Настоящее название этой горы – Ягсамка́, – уточнил брат Цзяньян.
– Это еще почему? – прищурился Ганцзалин.
– Потому что так ее зовут тибетцы, – ответствовал карлик. – Тут половина населения тибетцы.
– Какая разница, сколько тут тибетцев и как они зовут эту гору, если она стоит на территории
Китая, – хмыкнул китаец. – Вот когда она перейдет к Тибету, тогда зовите ее хоть Панчен-ламой, а до
тех пор она будет зваться горой Лудин.
Нестор Васильевич заметил, что вряд ли в ближайшем будущем гору Лудин и город Кандин
отдадут Тибету – уж слишком тут красиво.
И действительно, город стоял в окружении гор, именуемых Да́сюэша́нь, то есть Горы великих
снегов. Прямо посреди города журчали горные речки и ярко зеленели склоны с пасущимися тут же
лошадьми и мулами. Рядом из-под земли били знаменитые горячие источники. К этим источникам
люди приезжали за сотни километров, потому что они обладали необыкновенными целебными
свойствами.
– И кухня здесь чисто сычуаньская, – сказал Ганцзалин, отведав здешнего вяленого мяса с кислой
капустой и свиную рульку.
– А что это за червячки? – спросил карлик, тыкая палочками в курицу с какими-то корешками.
– Темнота тибетская, – насмешливо сказал Ганцзалин по-русски и, перейдя на китайский,
объяснил. – Это не червячок, это дунчу́нсяцха́о. Такое особенное растение, зимой похоже на корешок,
летом – на червячка.
Но особенно порадовали хуэйское сердце Ганцзалина бараньи шашлычки и холодная прозрачная
лапша, которую готовили рядом со здешней мечетью.
К сожалению, здесь почти не было свежих овощей и фруктов, исключая местную вишню.
* * *
После Кандина дорога не опускалась ниже трех с половиной тысяч метров. Они пересекли несколько
рек, прошли живописный город Да́очэ́н, который карлик не преминул назвать по-тибетки – Дабба́,
миновали три знаменитых горных пика, посвященных буддийским божествам. За пиками начались
леса и пастбища, на которых выпасали коней местные тибетские племена. Здесь уже на нормативном
китайском языке почти никто не говорил, общаться можно было только по-тибетски и на сычуаньском
диалекте. Впрочем, у наших путников это трудностей не вызвало, поскольку для Цзяньяна-гоче
тибетский был родным, а Ганцзалин, родившийся в Чэнду, свободно говорил на сычуаньском
диалекте.
Влияние Тибета здесь было уже очень сильным, оно сказывалось даже на местной кухне. Главными
блюдами тут оказались паровые пампушки маньто́у, цза́мпа, здесь вовсю пился тибетский чай –
часуйма́, а также вино из ячменя и суа́ньна́й – напиток, отдаленно похожий на кумыс. Королем
местной кухни считалось мясо яка с картофелем.
Здешние горы уже превышали четыре тысячи метров. В долинах, однако, располагались богатые
пастбища. Кроме того, там росли березы и елки, и самые разные грибы.
– Смотри-ка, лисички, – восхитился Загорский, обнаруживший знакомую желтую грибницу. –
Натуральные лисички. И еще сморчки!
И хотя ханьцы грибы, как правило, не ели – попросту брезговали, но местные, по словам Цзяньяна-
гоче, грибы собирали, готовили разными способами и с удовольствием пускали в пищу. Имелись тут,
кстати, и галлюциногенные грибы, пользовавшиеся у народа особенной популярностью.
Здесь же в изобилии росли редкие горные растения, из которых делали лекарства, которые затем
вывозились и продавались по всему Китаю.
Город Яцзя́н путникам не понравился. Городишко был небольшой, в нем не оказалось ничего
интересного, если не считать местных бань.
– Бани как бани, – сварливо заметил брат Цзяньян, который, в отличие от своих спутников,
наотрез отказался в них мыться. – Между прочим, большинство болезней происходит от слишком
частого мытья, это всем давным-давно известно.
Следующий город – Лита́н – стоял на высоте больше четырех тысяч метров, именно тут родился
Седьмой далай-лама. Здесь с путешественниками случились первые неприятности: начались
головные боли, головокружение и тошнота. Однако благодаря опыту брата Цзяньяна с
недомоганиями удалось довольно быстро справиться.
Последним сравнительно большим центром китайской цивилизации стал Дэжу́ – город на границе
Сычуани, Тибета и Юньнани. Его называют еще городом солнца, хотя небо там свободно от туч
только весной и зимой, а вот летом и осенью постоянно идут дожди. Именно здесь жило
воинственное племя ло́ло́, внесшее огромный вклад в освобождение Тибета от китайских войск. И
хотя часть земель, где жили ло́ло́, находилась на территории Китая, китайские официальные лица без
крайней необходимости сюда носа не совали.
– Лоло тоже буддисты? – спросил Ганцзалин у Цзяньяна-гоче.
– У них свой буддизм, – отвечал тот с некоторой неохотой. – Они поклоняются солнцу.
Довольно скоро выяснилось, что лоло поклоняются не только солнцу, но и вообще силам природы:
вековым деревьям, вершинам гор, быстрым рекам и водопадам. Лоло не хоронят своих покойников,
но сжигают их на костре, а пепел с урной закапывают в землю.
* * *
После Дэжу начался собственно Тибет во всей его красе. Путники пересекли речку Ланьта́н и
оказались в гигантской горной долине Ярлунг-Дзангбо, расположенной на высоте пяти тысяч метров.
– Отсюда, – торжественно сказал брат Цзяньян, – есть два пути до Лхасы – северный и южный.
Если наша цель – бесследно сгинуть в горах, мы можем выбрать северный путь. Если хотим добраться
до Далай-ламы и исполнить свою миссию, надо идти южным маршрутом.
Спорить с ним никто не стал – решено было следовать именно южным путем.
Впереди их ждали долгие месяцы пути по пустынным, почти лишенным человеческого жилья
пространствам, испепеляющее солнце и леденящие ветры, головокружительные подъемы и роковые
пропасти. Впереди были дни, когда они изнемогали от жажды, и ночи, проведенные вместе с мулами,
заваленными снегом, так что утром приходилось подолгу откапываться, чтобы увидеть божий свет.
Их ждали сказочные пейзажи: лиловые небеса и отливающие малиновым цветом снега на
вершинах гор, таких высоких, что облака никогда не поднимались выше этих вершин. Их ждали
святые ламы-чудотворцы и ужасные колдуны бон[40], их ждало сияние солнца и горные тропы,
вымощенные телами погибших людей и животных.
Несмотря на все предосторожности, путников не миновали обычные тибетские неприятности. На
одном из перевалов у Загорского пошла носом кровь, а у Ганцзалина началась снежная слепота. Он
не хотел ходить в очках/ и закончилось все дело ожогом роговицы. После того, как Ганцзалин пришел
в себя, все отображалось в глазах его в удвоенном числе, как бывает у алкоголиков.
Тибетцы были вовсе не похожи на ханьцев – не только внешне, но и по характеру.
– Индейцы, – сказал по этому поводу Нестор Васильевич, – вылитые индейцы Южной Америки.
Знаете ли вы, друзья мои, что есть теория, будто коренное население Америки составили именно
тибетцы, которые на плотах китайского евнуха и полководца Чжэн Хэ переплыли Тихий океан? И те и
эти похожи внешне, и те и эти воинственны, и те и эти обожают не только оружие, но и украшения.
Познакомились наши путешественники и с тибетским гостеприимством, и с тибетской
неприязнью. Случалось, их приглашали в бедный дом охотника, где не было даже ячменной каши из
цзампы, а только лишь часуйма – чай с маслом и солью, но и там делились последним. А были места,
где их встречали выстрелами, не позволяя даже приблизиться к селению.
Однажды им пришлось быть свидетелями того, как тело покойного отца семейства предают небу –
то есть отдают на растерзание грифам. Одни иностранцы считают, что мрачный обычай этот связан с
тем, что грунт здесь твердый, скалистый, и трудно копать его под могилу. Другие полагают, что
подобная традиция берет начало от легенд, согласно которым древнейший тибетский клан
происходил от небесного божества Лха и звался птичьим именем Ча.
Тело покойного было обернуто белой материей. Сначала могильщики зажгли костер из сухих
листьев, пропитанных кровью яка и маслом. Ароматный столб дыма поднялся высоко в небо, и был
хорошо виден грифам, которые стали слетаться со всех сторон. Когда грифы собрались на пиршество,
за покойника взялись членители трупов…
– Э, нет, – сказал Загорский, – дальше мы смотреть не будем.
– Почему же? – насупился Цзяньян-гоче. – Или вы считаете наш обычай варварским?
– Обычай как обычай, – отвечал Нестор Васильевич, – не хуже других. Однако у нас с ним связаны
неприятные воспоминания. Однажды нас самих примерно так же едва не предали небу – при этом, в
отличие от достойного усопшего, мы были еще живы.
И они с Ганцзалином обменялись многозначительными взглядами.
Многие обычаи в Тибете показались бы странными не только европейцу или американцу, но даже
и китайцу. Так, изумление Ганцзалина вызывало явное кокетство тибетских девушек – причем даже
таких, с которыми они не успели еще и двух слов сказать.
– Чего они от нас хотят? – спросил он у Цзяньяна-гоче.
– Того же, чего и все девушки – любви, – кратко отвечал тот.
В Тибете царило многомужество. Вместо того, чтобы женить каждого сына отдельно, в семью
брали одну невестку, которая со временем становилась женой не только старшему сыну, но и всем
его братьям. Это позволяло сэкономить на выкупе, избежать раздела имущества между сыновьями и
не впасть в нищету.
– А кто же считается отцом детей? – полюбопытствовал Ганцзалин.
– Какая разница? – сурово отвечал карлик. – Главное – известно, кто их мать.
И, заметив брезгливую гримасу на лице хуэйца, запальчиво заметил:
– А у вас принято, что один мужчина берет себе много женщин – чем это лучше?
Осложняло матримониальную ситуацию и то, что примерно каждый четвертый тибетец
становился монахом. По традиции как минимум одного сына в семье отправляли в монастырь. Это
привело к тому, что далеко не каждой женщине доставался свой мужчина, а рожать детей все равно
было нужно. Поэтому сложился обычай смотреть на добрачные романы сквозь пальцы. Если девушка
оказывалась беременной, то по договоренности отец ребенка должен был отработать на ее семью
один месяц, после чего парня с благодарностью отпускали на волю – брюхатить других барышень.
Наиболее интересные девушки носили на себе монисто из серебряных монет – монеты считались
подарками от бывших любовников. Те, кто имел больший успех, носили больше монет, менее
счастливые в любви – меньше. Наиболее почетной считалась связь с иностранцами – ее обычно
отмечали коралловым шариком.
Любвеобильность тибетских женщин у Загорского поначалу вызывала только улыбку, но, как ни
странно, именно она прервала их поход и привела к весьма драматическим событиям.

[djjaz63]

Глава десятая. Замок Черной Богини
За спиной у наших героев были месяцы тяжелейших испытаний, однако бо́льшую часть пути они уже
преодолели и теперь неуклонно приближались к Лхасе.
– О, Лхаса, – говорил Цзяньян-гоче, и глаза его туманились воспоминаниями. – Это рай на земле,
это лучшее место под солнцем. Тот, кто попал туда, уже не захочет его покидать.
– Чего же тогда ты его оставил? – ядовито спросил Ганцзалин.
Ответить карлик не успел – среди скал возникли люди на низкорослых тибетских лошадках.
Видно было, что за спинами у всадников висят винтовки.
– Эти господа мне почему-то не нравятся, – заметил Нестор Васильевич. – Не подхлестнуть ли нам
наших мулов?
Однако бежать было поздно – в одну минуту путники оказались окружены. Ганцзалин схватился
было за ружье, но карлик сделал знак не двигаться – врагов было слишком много. Цзяньян-гоче
посмотрел на Загорского:
– Со мной они разговаривать не станут, но с вами – да. Я буду переводить, а если понадобится, и
добавлять то, что нужно.
Загорский и брат Цзяньян, не слезая с мулов, направились к наиболее богатому и важному
всаднику, одетому, как сановник – в красном парчовом шлеме и желтом камзоле поверх халата.
Загорский поприветствовал незнакомца на тибетском языке, после чего говорил уже по-китайски,
а карлик переводил. Всадник кивнул и ответил на приветствие, а затем осведомился, кто они и куда
направляются.
– Мы едем к престолу Наимудрейшего – совершить простирание у дворца Поталы и получить
благословение Великого, как океан, – замысловатая фраза эта была составлена не без помощи брата
Цзяньяна, сам же Загорский просто сказал, что они едут ко двору Далай-ламы.
Однако, несмотря на все старания карлика, похоже, слова эти не произвели на собеседника
никакого впечатления. Более того, он нехорошо прищурился, разглядывая иностранную физиономию
Загорского.
– Ты не тибетец и не китаец, – сказал он. – Откуда же ты приехал, и кто твои спутники?
– Я сам – из далекой дружественной России, брат Цзяньян родом из Тибета, мой помощник
Ганцзалин – из Сычуани, он хуэй.
Всадник перекинулся несколькими словами со своими товарищами, потом велел Загорскому и его
спутникам ехать следом за ним. Тем не оставалось ничего другого, кроме как подчиниться не
слишком вежливому приглашению.
– Куда они нас везут? – тихо спросил Загорский у карлика.
– Не знаю, – отвечал тот так же тихо.
– Надеюсь, они не собираются нас зажарить и съесть, – пробурчал Ганцзалин.
– С меня им жира немного, а у вас мясо немолодое, жесткое, – в тон ему отвечал брат Цзяньян. –
Однако радоваться рано, эти люди вполне могут принести нас в жертву, если, например, они служат
какому-нибудь бонскому колдуну.
Предположение это чрезвычайно не понравилось Ганцзалину. Он тихонько поинтересовался у
Нестора Васильевича, не пора ли им разрядить пару стволов в этих ряженых обезьян? Карлик сердито
заметил, что он и сам из рода этих так называемых обезьян. Брат Цзяньян – другое дело, отвечал
Ганцзалин, он – обезьяна ручная, дрессированная. И кстати сказать, что ему не нравится? Разве
тибетцы не ведут совершенно официально свой род от любовной связи обезьяны и демоницы?
– Не обезьяны, а будды Ава́локитешва́ры, обратившегося в обезьяну, – хмуро огрызнулся Цзяньян-
гоче.
Ганцзалин пожал плечами – какая разница? – и снова обратился к Загорскому: так не пора ли
вдарить из всех стволов?
Тот весьма резонно заметил, что их всего трое, а врагов, которые их окружили, – больше десятка.
К тому же они наверняка неплохо владеют своими ружьями, так что шансов у них немного. Стоит
подождать чуть-чуть, может быть, сильные средства и вовсе не потребуются.
Вскоре они подъехали к ближней горе, на вершине ее высился средневековый замок. Брат Цзяньян
сказал, что на приют колдуна этот замок явно не похож – вероятно, их везут к властителю здешних
земель, наследнику древнего рода.
Карлик оказался почти прав. Только привезли их не к властителю, а к властительнице. Гостей
ввели в огромный зал, под каменными сводами которого коптили факелы, дававшие неверный
подрагивающий свет, и усадили на тигровые шкуры, лежавшие у подножия массивного золоченого
трона. Учитывая, что ближайшие тигры водились отсюда за тысячу миль, шкуры обошлись, наверное,
в целое состояние.
Спустя пару минут в зале появилась сама хозяйка замка. На вид ей было едва ли больше тридцати.
Чуть удлиненное лицо, высокие скулы, глубокие карие глаза и густые черные волосы, заплетенные в
многочисленные косички, изогнутые брови, прямой, ясно очерченный нос – она была похожа на
таджикскую красавицу. Гибкое сильное тело драпировалось длинным красно-коричневым платьем
европейского покроя, на ногах красовались высокие белые сапожки из войлока. Шею прикрывал
радужный шелковый шарф, перекинутый через правое плечо и спускавшийся до щиколоток. Голые
руки были украшены браслетами, представлявшими собой небольшие водопады из рубинов и
изумрудов, в ухе висела длинная жемчужная серьга, лоб венчала брильянтовая диадема. Если хозяйка
замка хотела произвести впечатление на гостей, ей это удалось. При ее появлении карлик преклонил
колени, Загорский же и Ганцзалин лишь вежливо встали со своих шкур.
То, что случилось потом, вызвало у них неподдельное изумление.
– Добрый день, господа, – проговорила хозяйка на чистом английском языке. – Меня зовут
Дари́ма. По-тибетски это что-то вроде богини, хотя официальный мой титул несколько скромнее и
примерно соответствует европейской княжне. Приветствую вас у себя в замке, будьте моими гостями
на тот срок, который изберете сами.
Настала пора представляться Нестору Васильевичу. Рассказав в двух словах о себе и своей ученой
миссии – исследование буддийских традиций Тибета в сопоставлении с китайским чань-буддизмом –
Нестор Васильевич не удержался и спросил восхищенно, откуда она так блистательно знает
английский язык. Дарима отвечала, что в юности училась в университете Калькутты, куда послал ее
отец, крупный землевладелец-дэпён и большой поклонник прогресса и цивилизации.
– Увы, я оказалась недостойной дочерью и, вернувшись домой, обратилась не к западным
открытиям, а к национальным истокам, в частности, к религии бон. Это так расстроило отца, что его
хватил удар. Бедный мой родитель все еще жив, но, увы, недееспособен.
– Чем же так привлекла вас религия бон? – Нестор Васильевич глядел на хозяйку замка с
нескрываемым интересом.
– Вам, наверное, покажется это крайне реакционным, однако я нахожу в этих темных безднах
массу интересного для ума и сердца, – глаза княжны, устремленные на Загорского, пылали черным
огнем.
Загорский учтиво отвечал, что он, как исследователь, старается быть объективным, а значит, не
видит в древних культах ничего реакционного. Более того, в каком-то смысле они ближе
человеческой природе, чем новые религии вроде буддизма, христианства или ислама.
– Во всяком случае, бон не требует от меня подавлять свои желания и страсти, – хозяйка замка
щелкнула пальцами, и в зал вошли несколько молодых крепких мужчин, наряженных в яркие
парчовые одеяния. – Познакомьтесь, это мои мужья. Точнее сказать, любовники, потому что
официально наши отношения никак не оформлены. Я, вероятно, шокирую вас?
Она глядела на Загорского с вызовом и даже в своих азиатских косичках являла собой вид
прогрессивной европейской дамы – для полного сходства не хватало только упертой в бок ручки.
– Нет, ваше сиятельство, – смиренно отвечал Нестор Васильевич, – я уже немного познакомился с
матримониальными обычаями вашей родины.
– Вот как? Тогда, может быть, вы успели поближе познакомиться и с тибетскими женщинами?
Загорский улыбнулся: чего нет, того нет. Но он бы не отказался, ведь так? Будьте откровенны,
господин Загорский, мы все тут взрослые люди. Смог бы он устоять, если бы вдруг какая-то тибетская
женщина понравилась ему? И, главное, если бы он понравился ей…
Нестор Васильевич, который уже понял, к чему идет дело, вежливо отвечал, что на их родине
ходит такая поговорка: насильно мил не будешь. Таким образом, тут, по крайней мере, нужно
взаимное согласие.
– Ну, согласие одной стороны уже есть, – сказала княжна, спускаясь с трона и садясь рядом с
Загорским на тигриную шкуру, – а что скажете вы, господин Загорский?
Стоявшие позади трона мужчины возмущенно зароптали и глядели теперь волками. Но Дарима
раздраженно махнула рукой, и ропот сразу утих. Она подала знак, и расторопные слуги быстро
принесли вина и закусок, среди которых были как традиционные сычуаньские, так и тибетские
блюда.
– Что скажете, господин Загорский? – повторила она, глядя на Нестора Васильевича туманным
взором. Она изменила позу и сидела теперь так, что платье обтягивало тонкий стан, подчеркивая
изящество форм.
– Скажу, ваше сиятельство, что наш разговор у меня на родине относится к очень интимной сфере,
и такие темы не обсуждают вслух при посторонних, – отвечал тот.
Княжна усмехнулась: а кто тут посторонний? Ее слуги? Ее мужья? Может быть, его смущают его же
собственные спутники? Этот вопрос легко решить: стоит ей пошевелить пальцем, и их утопят в реке.
Разговор шел по-английски, поэтому слова эти, кроме них, понял еще только Ганцзалин, но вида не
подал, так и продолжал сидеть неподвижно, словно изваяние какого-нибудь местного бога.
– Я не это имел в виду, – отвечал Загорский спокойно, – не нужно никого убивать. Я говорю, что о
любви не кричат на площадях, это тайна между двумя.
– Нас все равно никто не понимает, – отвечала княжна.
Загорский несколько секунд размышлял, прежде, чем ответить.
– Что ж, если так, скажу вам прямо. Мне кажется, у вас прекрасные мужья и вы вполне с ними
счастливы. Зачем вам какой-то иностранец?
Дарима отпила из серебряного бокала, задумчиво посмотрела на Нестора Васильевича.
– Затем, – сказала она, – что иностранцы – одно из лучших воспоминаний моей юности. Да если
бы даже и не так – какая разница? Это мой каприз, и я хочу его удовлетворить.
– Прежде, чем сказать «да», я хотел бы узнать, что будет со мной, если я откажусь? – Загорский
смотрел на нее прямо.
– Что будет, если вы откажетесь… – задумчиво повторила она. – Сейчас вы это узнаете.
Она что-то сказала по-тибетски своим мужьям, потом повернулась к Загорскому и велела ему идти
за ней. Карлик и Ганцзалин тоже было потянулись следом, но их остановили телохранители хозяйки,
без церемоний уперев им в грудь заряженные ружья.
Загорский встретился взглядом с помощником, в глазах у того стоял вопрос: сражаться? Нестор
Васильевич едва заметно покачал головой.
– Мудро, – кивнула Дарима, заметившая их немой разговор. – Зачем гибнуть в бессмысленной
борьбе, когда есть возможность выжить и жить припеваючи?
Пройдя по длинным мрачным коридорам, они покинули замок. Выйдя из ворот, оказались на
огромном пастбище: вдалеке видны были темные мохнатые фигурки яков. Нестора Васильевича и
княжну сопровождали ее мужья и несколько охранников с ружьями. Загорский мельком оглядел
мужчин – все крепкие, молодые, смотрят одновременно недобро и насмешливо. Но это не страшно,
справиться с ними в случае чего будет несложно, лишь бы они не начали стрелять.
– Взгляните, какая красота, – сказала между тем Дарима, указывая на снежные вершины,
озаренные кровавым светом заходящего солнца. – Но красота эта мрачная, жестокая. Она как бы
говорит нам, что миром правят сильные и бессердечные божества. И если люди не хотят быть рабами,
а хотят править своими пастбищами и землями, они тоже должны стать сильными и бессердечными.
Не так ли, господин Загорский?
– Я полагал, что учение Будды говорит нам нечто совершенно иное… – отвечал Загорский
серьезно.
Дарима лишь усмехнулась: ах, учение Будды! Да кто его здесь придерживается? Может быть
Далай-лама или Панчен-лама в золотых своих покоях, подножие которых усеяно драгоценностями,
как морское дно песком? Может быть, монахи, захватившие почти все плодородные земли, на
которых с утра до ночи трудятся их многочисленные крепостные? Или те же самые крепостные,
верящие, что в будущем воплощении перерождение их будет благим, то есть им будет доставаться
чуть больше цзампы и часуймы? Буддизм – такая же религия, как и все прочие, и создана лишь для
того, чтобы поддерживать существующий порядок вещей, чтобы слуги слушались своих господ, а
рабы не роптали против своих владык.
Нестор Васильевич пожал плечами – к чему этот разговор? Его нужно бы вести с учеными ламами,
возможно, они нашли бы весомые аргументы для спора. А он не революционер, а просто
исследователь, который не старается изменить мир, но лишь изучает его.
Разговор этот к тому, отвечала Дарима, что человек должен подчиняться силе, если хочет прожить
долгую жизнь, а не умереть в расцвете лет.
– А если человек уже прожил долгую жизнь и не очень боится смерти? – спросил Загорский.
– Смерть тоже может быть разной. Может быть смерть спокойная и тихая, словно отход ко сну, а
может – долгая и мучительная, – отвечала хозяйка замка. – Но, впрочем, вы правы. Мы слишком
много говорим.
Она подала знак, и от стайки мужей отделился и подошел к ней молодой мужчина – тот самый
всадник, который первым встретил Загорского и его спутников в горах и проводил их в замок. Это
был высокий, сильный человек с резкими, но благородными чертами лица, смуглым цветом кожи и
горбатым носом, чем-то похожий на североамериканского индейца.
– Это мой муж, его зовут Ринпу́н Джигмé, что значит Бесстрашный из Ринпуна, – сказала
Дарима. – Джигме – лучший стрелок на моей земле. А знаете, почему? Потому что он тренировался
на живых людях.
Видимо, на лице Загорского, несмотря на всю его выдержку, мелькнула тень отвращения. Ринпун
Джигме заметил эту тень и грозно нахмурился. Однако Загорский, искушенный в физиогномике,
увидел и кое-что еще – ставшие на миг беззащитными глаза тибетца.
«Э, брат, не так ты свиреп, как хочешь казаться», – подумал Нестор Васильевич.
Но лицо воина снова сделалось непроницаемым. Оно не изменилось и тогда, когда тибетская
княжна бросила ему несколько отрывистых фраз, только дернулся уголок рта и не было понятно, что
это – улыбка или гримаса. Ринпун Джигме взял у слуги ружье, прицелился из него в пустоту, кивнул.
Слуги вывели из замка какого-то бедолагу, одетого бедно, почти нищенски. Драная чуба на
плечах, стоптанная обувь, шапка, настолько старая, что потеряла цвет. Все это венчалось чумазым
худым лицом, прищуренные от ветра глаза глядели испуганно.
– Этот человек совершил страшное преступление – он выпасал своих животных на моей земле, –
проговорила Дарима, и прекрасное лицо ее стало жестким и холодным.
Бедняга не понял, что сказала повелительница, но расслышал угрожающие нотки в ее голосе. Он
упал на колени и стал истово кланяться, бормоча что-то хриплым голосом.
– Что он говорит? – спросил Загорский.
– Он говорит, что не уследил за яком, и тот сам забежал на мои земли, – перевела Дарима. – Врет,
конечно. Простолюдины и рабы всегда врут. Но даже если бы он и говорил правду – какая разница?
Если пастухи не будут следить за своим скотом, скот сожрет все, и мы разоримся. Нет, что бы там ни
было, он заслуживает наказания.
– Вы убьете его? – спросил Загорский недрогнувшим голосом.
Она улыбнулась.
– Похоже, вы считаете тибетцев слишком жестокими. Но вы же помните, я человек просвещенный,
я даже говорю по-английски. Может быть, кто-то другой и убил бы его, не задумываясь. Или, скорее,
вспомнив Будду, просто милосердно отрубил ему руку или ногу, отправив затем ползти домой к жене
и детям. Но я не такова, и Будда мне не указ. Я дам свершиться справедливости. Вы, иностранцы,
часто поминаете жребий как орудие судьбы. Мы тоже кинем жребий. Если ему повезет, он останется
жить. Если нет – умрет. И знаете, кто выступит в роли монеты?
– Откуда же мне знать? – пожал плечами Загорский.
– Ринпун Джигме, – и Дарима очаровательно улыбнулась. – Вам, наверное, интересно, как именно
мы кидаем жребий?
Загорский, однако, молчал, и она продолжила как ни в чем не бывало.
– Преступник отводится подальше, на голову ему ставится небольшая керамическая ваза. После
этого мой муж прицеливается и стреляет в него. Если Ринпун Джигме попадает в вазу, нарушитель
остается жить. Если попадает в преступника, тот умирает.
– С какого же расстояния нужно попасть? – полюбопытствовал Загорский.
– Сто шагов.
Однако, пробормотал Загорский, однако. А если стрелок не попадет ни в вазу, ни в осужденного?
Дарима хищно улыбнулась.
– В таком случае мы казним стрелка.
Нестор Васильевич не смог сдержать удивления. Княжна готова лишиться мужа только потому, что
тот промахнется по обреченному человеку?
– Ах, о чем тут говорить, – засмеялась княжна. – Мужей так много, и они так быстро надоедают!
Мужчине, наверное, трудно представить, как иной раз хочется взять нового мужа. Вот, например,
Ринпун Джигме. Он хорош как любовник, силен и красив. Но при этом ревнив, как кот, и ужасно
надоел своей ревностью. Он отравляет мне радости любви своими требованиями, чтобы я отпустила
других мужей и любила бы только его одного.
– Но не бойтесь, – она улыбнулась, – Ринпун Джигме великолепный стрелок и никогда не
промахивается. Он всегда попадает – либо в вазу, либо в человека. Ах, иногда я даже жалею, что он
такой меткий. Как это было бы волнующе, если бы он промахнулся. Я изошла бы слезами, но порядок
есть порядок – его самого пришлось бы казнить. Я отрезала бы прядь его волос, как делали
европейские дамы в Средние века, я хранила бы их в медальоне, который носила бы на шее.
Возможно, какой-нибудь новый Миларéпа[41] написал бы об этой истории чувствительную поэму, что-
то вроде шекспировского «Ромео и Джульетты». Но ничего этого не будет: мой муж – слишком меткий
стрелок, и в этот раз он тоже не промахнется.
– Ну, что ж, – сказал Нестор Васильевич, – я все понял. Ваше сиятельство, я с благодарностью
принимаю ваше предложение, я готов стать вашим мужем – так что не нужно ни в кого стрелять.
Дарима посмотрела на него насмешливо и отвечала, что его согласие тут ни при чем. Преступник
должен подвергнуться испытанию и либо выжить, либо умереть. Его же, Загорского, привели сюда
только затем, чтобы он понял, что грозит строптивцам, которые пытаются противиться воле
владычицы.
Загорский на это ничего не сказал, просто отвернулся и стал смотреть, как готовится к выстрелу
муж Даримы. Очевидно, тот неплохо владел базовыми методами медитации, благодаря чему и
сделался таким метким стрелком. Вот он поднял ружье на уровень лица, плотно упер приклад в
плечо. Сощурил левый глаз, выцеливая вазу на голове обмершего от страха пастуха, который стоял на
коленях, не в силах подняться. В паре саженей по обе стороны от него стояли слуги, следившие за
тем, чтобы приговоренный не вздумал бежать. Но тот не мог даже двинуться с места, воля его была
совершенно подавлена.
Наконец стрелок прижал палец спусковым крючком, и перед Загорским как наяву встали слова из
руководства для начинающих: «Нажимать мягко, плавно, без рывков…». Ринпун Джигме сделал все
как надо – мягко, плавно, без рывков. Нестор Васильевич уже видел пулю, с неимоверной скоростью
прогрызающую пространство, уже слышал он звук разбитой вазы, но тут произошло нечто
неожиданное.
За миг до выстрела в щеку стрелка ударился маленький, почти невидимый камешек. То ли ветер
поднял его с вершин и сбросил вниз, то ли чья-то недобрая рука – но камешек ударил. И стрелок
вздрогнул, и ружье его повело, и сбился прицел, и палец сорвался… Одним словом, Ринпун Джигме
все-таки промахнулся – то есть не попал ни в вазу, ни в пастуха.
Он сам, конечно, понял это раньше других, но, кажется, никак не мог поверить. Загорский увидел
его враз побелевшее лицо и беспомощный взгляд, который блуждал в пространстве, как бы отыскивая
пулю, улетевшую невесть куда, чтобы вернуть ее обратно в ствол и сделать еще одну попытку.
Ринпун Джигме еще думал о чем-то, еще смотрел застывшим взглядом перед собой, а уж набежали
и слуги, и другие мужья, вырвали у него ружье, выкрутили руки, уронили на землю. Тот, впрочем, не
вырывался, не кричал, так и лежал ничком с закрытыми глазами.
– Ах, как жаль, – сказала, подойдя к нему, Дарима, – как мне жаль тебя, Бесстрашный. Но сегодня
пришел твой срок.
В глазах ее на миг блеснули слезы – кажется, она действительно думала, что в этом есть что-то от
трагедий Шекспира. Тибетского языка Загорский не знал, однако понял, что, если не вмешаться, тут
точно разыграется какая-нибудь отвратительная трагедия, вполне в местном людоедском духе.
– Минуту, – Загорский поднял руку, привлекая внимание княжны, – одну минуту, ваше
сиятельство! У меня один вопрос – как вы собираетесь его казнить?
Княжна поглядела на него с удивлением: да ему-то какая разница? Ну, засунут в мешок и бросят в
реку или найдут какую-то другую казнь – мало ли способов убить человека? Нестор Васильевич
кивнул: все верно, но не кажется ли прекраснейшей из прекрасных (спасибо, персидская школа
лести), не кажется ли изысканнейшей из изысканных, что хорошо было бы в отношении Ринпуна
Джигме избрать те же правила, по которым действовал он. Иными словами, было бы справедливо,
если бы судьбу его тоже решил жребий.
– Вы хотите, чтобы в него стреляли так же, как стрелял он? – удивилась Дарима.
Именно, кивнул Загорский. Только так и никак иначе. Дарима задумалась и даже прикусила
верхнюю губу. Идея недурная, но кто же согласится рискнуть собой, чтобы дать шанс Джигме? Ведь
если стрелок не попадет, убьют уже его самого. Вряд ли кто-то из ее мужей решится на это. И она
посмотрела на группку мужчин, стоявшую рядом. Никто не выдержал ее взгляда: все опустили глаза,
некоторые даже отступили на шаг.
– Решится, – спокойно сказал Загорский, – я даже знаю такого человека.
– И кто же он?
– Это я.
Княжна смотрела на него изумленно. Ну да, продолжал Нестор Васильевич, он ведь принял
предложение Даримы, он теперь ее муж, и у него столько же прав, сколько у любого другого.
Та несколько секунд размышляла, потом улыбнулась.
– Понимаю, – сказала она наконец, – понимаю. Ты тоже ревнив, как и он. И ты хочешь своими
руками убрать соперника. Наверняка что-то подобное делают у вас в стране, не так ли?
Загорский не стал спорить, попросил только дать ему ружье и отойти всех подальше. Как знать,
думал он, не прилетит ли шальной камень и ему в щеку как раз в тот момент, когда придет время
спустить курок. Меньше всего сейчас ему бы хотелось промахнуться.
Трясущегося пастуха, заливающегося благодарными слезами, подняли с колен и отвели в сторону,
на его место поставили неудачливого стрелка. Ринпун Джигме не плакал и на колени не становился.
Он глядел прямо перед собой, куда-то в пустоту, лицо его застыло. Если бы подойти поближе, на
застывшем этом лице можно было бы прочитать немую покорность судьбе, но подойти никто не
решался. Он был еще жив, но темная рука фатума уже погасила свет в этих мужественных глазах.
На одно лишь мгновение, перед самым выстрелом, когда Загорский поднимал ружье и
прицеливался, Ринпун Джигме встрепенулся, словно увидел что-то. Но что он мог разглядеть в лице
чужака с расстояния в сто шагов – даже с его орлиным зрением?
– Новый муж убивает старого, – негромко проговорила Дарима, стоявшая в десяти шагах от
Нестора Васильевича, карие глаза ее блеснули жадным любопытством. – Такая жертва понравится и
богам, и демонам.
Несколько секунд Загорский целился в Ринпуна Джигме, превратившись в неподвижное изваяние,
каким был и сам Джигме, когда целился в крестьянина. Вот только тибетца перед выстрелом поразил
камешек, а иностранца хранили иные, не тибетские боги.
Грянул выстрел, мужчины закричали. Пару секунд Ринпун Джигме стоял прямо, потом медленно
опустился на одно колено.
– Ты ранил его? – спросила княжна.
Нестор Васильевич покачал головой.
– Он цел. Я разбил только вазу.
Дарима смерила его долгим внимательным взглядом, и взгляд этот Загорскому не понравился.
– Однако ты сильно усложнил мне жизнь, иностранец, – проговорила она, слегка нахмурясь.
Секунду они, не отрываясь, глядели друг на друга, потом Загорский неожиданно улыбнулся
чрезвычайно обаятельно и бросил ружье на землю.
– Зовите меня Нестор, – сказал он. – Так будет проще.

[djjaz63]

Глава одиннадцатая. Пес бежит от зайца
– Нестор, – ее губы снова и снова шептали его имя, ласкали его глаза, щеки, шею. – Нестор…
Она, не отрываясь, глядела в его зелено-карие глаза, касалась пальцами его груди, живота,
опускалась ниже. Он придержал ее руку своей. Дарима сжала его ладонь, поднесла к глазам.
– У тебя красивые руки, – сказала она. – Тонкие, но сильные. Такие руки могут легко свернуть шею
любому врагу.
– Шею свернуть можно даже быку, – отвечал он, – вот только зачем?
– Как – зачем? – удивилась она. – Мужчина должен быть злым и сильным.
– Зачем мужчине быть злым самому, когда у него есть злая жена?
Княжна засмеялась. Рука ее коснулась мизинца Загорского, ее взгляд привлекло простое железное
кольцо.
– Что это? – спросила княжна.
– Досталось мне по наследству от деда, – отвечал Загорский.
Она удивилась: у деда не было денег на золотое кольцо?
– Не в этом дело, – отвечал Загорский. – Мой дед был декабрист. Он восстал против русского царя.
С ним были его товарищи – русские дворяне, офицеры. Восстание жестоко подавили. Часть
восставших погибла, часть отправили в ссылку. Это был цвет русского дворянства, но их держали в
кандалах, как каких-то убийц. Когда им разрешили снять оковы, в память об этих страшных временах
они сделали из кандалов такие кольца…
– Ах, это скучно, – зевнула княжна, – займемся лучше чем-нибудь веселым.
И она забарабанила пальчиками по его животу, лукаво поглядывая на него сверху вниз.
– Давай еще, – сказала она. – Хочу еще!
– Нет, – отвечал он, не глядя на нее. – Я устал.
Она нахмурилась: ты врешь! Ты никогда не устаешь! Ты отличный любовник, ты знаешь, как
доставить радость женщине. Как тебе это удается? Это какое-то особенное искусство любви? Я
слышала, у китайских даосов есть тайная техника внутренних покоев…
Он хотел было ответить, что если мужчина к его годам не научился доставлять женщине радость,
то он и не мужчина никакой, так что внутренние покои тут вовсе ни при чем, но передумал.
Княжна наклонилась над ним и смотрела на него в упор, как бы пытаясь взглядом вырвать какую-
то давнюю тайну его сердца.
– Я не ошиблась в тебе, – сказала она. – Ты очень нравишься мне. Ты красив, силен, твои ласки
доставляют мне подлинный восторг. Но в тебе есть что-то такое, что тревожит меня. Почему?
Загорский молча смотрел вверх, прямо в каменный закопченный потолок. Электричества в замке
не было, и факелы быстро превращали здешние богатые залы в темные пещеры. Не была
исключением и спальня. Несмотря на все ее богатство и роскошь, потолок тут был черен, как врата
преисподней. Черен, как мысли его хозяйки, черен, как ее извращенные, бесчеловечные чувства – так,
наверное, подумал бы Загорский, если бы ему было хоть какое-то дело до Даримы.
Во время любовных ласк, во время обеденных пиршеств, во время верховых прогулок вместе с
княжной он думал вовсе не о ней, он думал лишь о том, как сбежать из замка. Разумеется, одному
сделать это было бы гораздо проще. Но хитроумная Дарима не выпускала из замка ни Ганцзалина, ни
Цзяньяна-гоче. Почти все время их держали в запертой комнате под присмотром нескольких
вооруженных слуг.
– Чего же ты хочешь? – спрашивал Нестор Васильевич у княжны. – Ты же понимаешь, что я не буду
жить у тебя вечно.
Она смеялась, недобро посверкивая глазами.
– Мне и не нужно вечно. Ты будешь жить тут до тех пор, пока не надоешь мне.
Он молчал некоторое время, потом качал головой.
– Ты спрашиваешь, почему тебе тревожно? Ответ простой. Ты не любишь меня, ты удерживаешь
меня силой. Если бы ты полюбила меня и если бы я полюбил тебя, насилие не стояло бы между нами.
Дарима отвечала, что не понимает, что такое любовь – ну, разве что речь идет о соитии. Но ведь
тут и не нужно никакой особенной любви, достаточно лишь желания. Нет, говорил Загорский, она
знает, что такое любовь. Она, может быть, не любила сама, но она видела по-настоящему любящего
человека.
– О ком ты? – говорила она, пожимая плечами.
Он о Ринпуне Джигме. О Джигме, который любит ее, несмотря на то, что она хотела его убить. О
Джигме, который будет рядом с ней до последнего вдоха. О Джигме, который отдаст за нее жизнь.
– Конечно, отдаст, – говорила она. – И любой из тех, кто вокруг меня, отдаст за меня жизнь. Мне
достаточно лишь приказать, и жизнь человека заберут, не спрашивая его согласия.
Загорский хмурился: непонятно, откуда в такой красивой женщине такое бессердечие. Она умна,
прекрасна, знатна, богата – в ней есть все, чтобы вызывать любовь и отвечать на любовь любовью.
– Ты ошибаешься, – говорила она, – потому что ты мужчина. И у тебя мужской взгляд. Ты
полагаешь, что женщины самой природой предназначены для добра и любви. Но это не так. Взгляни
на женщину не как на самку, а как на человека. Если человек-мужчина проявляет грубость,
жестокость, бессердечие, почему же человек-женщина не может его проявить? Ваши женщины – что
китайские, что европейские – воспитаны, как домашние клуши. Только в последние десятилетия
появились суфражистки, которые пытаются робко потребовать того, что и так принадлежит им по
праву. Они мечтают о том, что мы, тибетские женщины, давно уже получили. У нас – подлинное
равноправие, которое проявляется не только в быту и семье, но и во взгляде на мир. Проще говоря,
это значит, что женщина может вытворять все те же мерзости, что и мужчина, и никто ее за это не
осудит.
Он спрашивал ее, почему же из равноправия с мужчинами желает она брать только вещи дурные и
темные.
– Потому что тьма – моя вера, – отвечала она. – Христиане веруют в ангелов и Бога, которых они
никогда не видели и никогда не увидят. Я же каждый день и каждый час живу в окружении демонов,
которых знаю и которых вижу. Демоны явлены нам в каждом движении природы, в каждом
побуждении человека. И если хочешь быть на вершине, учись жить в согласии со своей природой. Это
знают даже ламы-наставники, потому что Будда не даст им защиты под этими сине-багровыми
небесами, он не насытит их посреди голой пустыни, он не укроет их от песчаной бури и от ледяного
ветра в пути. Когда ты шел через перевалы, наверняка ты видел тысячи трупов людей и животных. Их
смерть была жалкой, и никто не вспомнит об их существовании. Они надеялись на Будду и забыли о
своих предках, от которых пытались отречься в пользу чужого не бога даже, но лишь человека,
которому приписывают особенные свойства, и который умер, поев несвежей еды. Тибет – это не
обычный подлунный мир, в котором живут прочие народы, Тибет и есть ад, только расположен он на
тысячи метров выше уровня моря. И свет здесь не рассеет тьму, как бодхисаттва не одолеет Ма́ру[42].
– Ну, ты не Ма́ра, а я не бодхисаттва, – говорил Нестор Васильевич.
– Как знать, – смеялась она, – как знать.
Дни шли за днями, недели за неделями, а Загорский и его спутники продолжали оставаться
пленниками темной владычицы. И любовная связь между Даримой и ее гостем не улучшала
ситуации, а делала ее еще более странной, дикой и угнетающей. Нестор Васильевич видел на своем
веку немало женщин – в том числе и вздорных, злых, эгоистичных, мстительных. Но впервые в жизни
он видел женщину, для которой любовь не значила ровным счетом ничего. И даже слияние их тел,
казалось, не делало их ближе, а лишь отдаляло друг от друга. Любовь, которая разобщает – в этом
действительно было что-то демоническое, жуткое. Но выхода из положения Загорский не видел, как
ни искал. Пожалуй, если бы Ганцзалину и Цзяньяну-гоче удалось вырваться из своей темницы, а
потом и покинуть замок, Загорский бы как-нибудь сумел за ними последовать. Однако сложность в
том и состояла, что сбежать – во всяком случае, пока, – не представлялось возможным.
Но как-то раз случилось неожиданное происшествие. Когда Загорский шел по слабо освещенным
коридорам в обеденный зал, он вдруг заметил тень, которая быстро и бесшумно преследовала его,
перебегая от одной стены к другой. Загорский свернул за угол и затаился. Спустя пару секунд из
темноты на него выскочил какой-то человек. Нестор Васильевич прижал его к стене, правой рукой
надавил на горло. Ближайший факел был далеко и давал мало света, так что лицо преследователя
скрывалось во мраке.
– Что тебе надо? – спросил Загорский. – Зачем ты шел за мной?
Человек сказал что-то по-тибетски. Загорский не понял, но узнал голос – перед ним стоял Ринпун
Джигме.
– Я не понимаю по-тибетски, – сказал Нестор Васильевич и отпустил незадачливого мужа Даримы.
Джигме заговорил по-английски, с огромным трудом подбирая слова.
– Я, – сказал он, тыча себя в нос. Потом добавил, тыча уже в Загорского. – Ты.
И замолчал, видимо, исчерпав весь запас английских слов.
– Ты знаешь китайский? – спросил его Загорский по-китайски.
Тот обрадовался, подскочил на месте, заговорил быстро, путанно.
– Да, да! Знаю! Знаю китайский! Могу говорить. Я, – сказал он, снова тыча в себя пальцем, – я хочу
вас спасти. Другие мужья не любят вас. Они хотят вас отравить.
– Отравить? – удивился Загорский. – За что?
– Вы слишком много отнимаете внимания Даримы. Она все время только с вами. Ни на кого
больше не смотрит, подарков никому не дарит. Они боятся, что она их выгонит. Хотят вас отравить.
Загорский задумался: перспектива вырисовывалась крайне неприятная.
– Почему же ты хочешь меня спасти? Ведь моя смерть тоже тебе выгодна.
– Вы спасли меня – я спасу вас, – отвечал Ринпун Джигме решительно.
Если бы сейчас в этот темный уголок заглянула хозяйка замка, она была бы не на шутку удивлена
– два ее мужа, тибетец и русский, что-то энергично обсуждали на китайском языке. Но Дарима в этот
миг была совсем в другом месте, и сговор состоялся. Оставалось только привести нехитрый план в
исполнение.
На следующую же ночь в замке поднялся переполох. Слышны были крики: «Китайцы! На нас
напали китайцы!» Слуги, мужья, охрана и все почти насельники замка ринулись на шум. Охранники
Ганцзалина и брата Цзяньяна не выдержали, бросили свой пост и тоже последовали за остальными.
Спустя мгновение в темном коридоре появились две трудноразличимые фигуры. Одна из них
решительным шагом подошла к двери и отодвинула засов. Из импровизированной темницы
вынырнули Ганцзалин с братом Цзяньяном. Не говоря ни слова, они устремились за Загорским и
второй фигурой, которой оказался Ринпун Джигме.
Спустя несколько минут все четверо стояли за воротами замка. Ринпун Джигме отвязывал трех
коней – двух повыше, серых, и одного совсем низенького, белого. Тибетец сунул в руки Загорскому
кожаный мешок.
– Здесь припасы на первое время, – сказал он, взволнованно блестя глазами. – Скачите прямо до
ближайшего монастыря, там вы сможете укрыться.
– Монахи не выдадут нас княжне? – спросил Нестор Васильевич.
– Нет, они недолюбливают Дариму за ее игры с черными колдунами.
– А как же вы? Если хозяйка узнает, что это вы нас освободили, она будет в гневе.
Тибетец печально улыбнулся. Ничего, он ее муж и знает, как утишить ее гнев. Если его не убили в
тот раз, теперь и подавно не тронут.
– И, кроме того, она знает, что все это я делаю из любви к ней…
Загорский крепко пожал ему руку.
– Будьте осторожны, мой друг. Да почиет на вас благословение Бхагава́на[43].
– Скорее, скорее, – заторопился Ринпун Джигме. – Похоже, они уже идут сюда.
Ганцзалин в один миг подхватил брата Цзяньяна и забросил его на белую лошадку вместе с
посохом, вызвав гневное шипение карлика. Затем Загорский и его помощник тоже вскочили в седла и
хлестнули лошадей. Сытые, сильные кони понесли их в ночную тьму. Спустя несколько секунд со
стороны замка донеслись до них страшные крики.
– Мы уехали, не попрощавшись, – крикнул Нестор Васильевич своему помощнику. – Кажется,
Дариме это не очень понравилось.
– Скоро узнаем, – крикнул в ответ Ганцзалин.
Несколько миль они неслись галопом, стремясь как можно дальше уехать от замка, и лишь потом
перешли на рысь. Правда, рысь эта была не слишком быстрой – карлик с трудом удерживался на
своем белом скакуне, его немилосердно трясло и бросало из стороны в сторону. Наконец он
взмолился об отдыхе.
– Нет у нас времени отдыхать, – сухо отвечал Загорский, который все время оборачивался назад,
вглядываясь во тьму и прислушиваясь к ночным звукам – не раздастся ли шум погони.
Цзяньян-гоче заспорил, говоря, что они уже достаточно удалились от замка, и теперь
преследователи их просто не найдут. Они найдут их, едва только взойдет солнце, отвечал Нестор
Васильевич, брат Цзяньян должен сам это понимать. Дарима знает, куда они ехали, а здесь сейчас
всего две дороги – к Лхасе или назад. Скорее всего, владычица поняла, что назад они не поедут, и уже
отправила за ними погоню. Преследователи, вероятно, вооружены и как только взойдет солнце, по
беглецам откроют стрельбу – если только они не успеют ускакать на достаточно далекое расстояние,
чтобы затеряться в горах. Ружья и пистолеты у них отобрали сразу, как взяли в плен, так что
сопротивляться они не смогут, а их, напротив, могут перестрелять, как куропаток.
– Вот поэтому, – заключил Загорский, – мы и будем скакать, покуда не свалимся с седел. И если
ты, брат Цзяньян, окончательно потеряешь силы, мы возьмем тебя на одну из своих лошадей.
Цзяньян-гоче сердито махнул рукой, что можно было понять так, что он готов скакать и дальше.
Утомительная скачка возобновилась вновь. Единственное, что позволил себе Загорский – это иногда
переходить на шаг, чтобы лошади не обессилили вконец.
Когда настало утро и встающее солнце обожгло белоснежные пики гор на горизонте, сделав их
красными, они обнаружили себя в полном одиночестве посреди гигантской равнины. Впрочем, нет,
они не были одни: на расстоянии в несколько километров следовала за ними кавалькада всадников.
– Так я и думал, – сказал Загорский мрачно. – Они выбрали верное направление и не отстали от
нас за ночь.
– Что будем делать? – спросил Ганцзалин.
– Будем пытаться уйти, – отвечал Загорский. – Может быть, Дарима отдала своим воинам приказ
взять нас живыми. Это наш единственный шанс.
И они снова пустили лошадей вскачь. То же самое сделали и их преследователи. Кажется,
Загорский был прав, и воины Даримы не спешили применять оружие.
– Это ничего не значит, – заметил Нестор Васильевич. – Они могут играть с нами как кошка с
мышкой. Похоже, лошади у них еще свежие, а мы своих даже не напоили.
Расстояние между беглецами и преследователями постепенно сокращалось – Цзяньян-гоче по-
прежнему трясся ни шатко ни валко на своем белом коньке.
– Может, пересадить его на мою лошадь? – на скаку крикнул Ганцзалин.
Нестор Васильевич только головой покачал: у тебя не арабский скакун, а тибетская лошадка, скача
галопом, двух всадников не вытянет.
– Но возвращаться-то в замок неохота! – крикнул Ганцзалин.
– Возвращаться нельзя, – отвечал Загорский. – Ничего хорошего нас там не ждет, можешь мне
поверить.
Он оглянулся назад – преследователи выстроились широкой дугой и нахлестывали своих лошадок
уже саженях в двухстах от них.
– Странно, что не стреляют по лошадям! – крикнул Загорский. – Самый простой способ нас
остановить.
Словно услышав его, скакавший впереди всадник поднял ружье и выстрелил. Беглецы
инстинктивно пригнулись, но пуля просвистела где-то сбоку, довольно далеко от них.
– С другой стороны, – прокричал Загорский, нахлестывая свою лошадку, – стрелять на скаку
довольно опасно – можно и в человека попасть.
– Может, они этого и хотят, – отвечал Ганцзалин.
Не сговариваясь, все трое разъехались чуть пошире, чтобы не быть слишком удобной мишенью.
Раздался еще один выстрел, потом еще. Загорский чертыхнулся – пуля оцарапала бок его серого,
тот сбился с аллюра, метнулся в сторону, заскакал криво. Не без труда Нестор Васильевич выправил
его и снова пустил в галоп.
– Пристрелялись, мерзавцы, – крикнул он. – Теперь жди беды!
– Прибавим ходу! – прорычал Ганцзалин.
Они подхлестнули было лошадей, но, оглянувшись, увидели карлика, который на своем мелком
коньке неумолимо отставал от них с каждой секундой, и так же неумолимо настигали его воины
княжны.
– Скачите! – крикнул брат Цзяньян, охаживая плеткой своего коня. – Ничего! Я задержу их.
– Они гонятся за нами, он им не нужен! – крикнул Ганцзалин Загорскому.
– Не нужен, – согласился Загорский. – Как раз поэтому нельзя его бросить. Без нас его просто
убьют.
И Нестор Васильевич перешел с галопа на шаг. Волей-неволей следом за ним натянул поводья и
его помощник.
– Надеюсь, они не убьют нас прямо тут, на месте, – хмуро сказал Ганцзалин.
– Надеюсь, что нет, у меня на сегодня были другие планы, – кивнул Загорский.
Все трое остановились окончательно и повернулись лицом к неторопливо подъезжавшим
преследователям. Погоню возглавлял один из мужей Даримы, Пхубу́ Цита́н, человек молодой, но
крайне тщеславный. Он остановился саженях в десяти от Загорского и стал его задирать.
– Эй, Дэ Шань! – крикнул он по-тибетски. – Да ты ведь совсем не умеешь скакать на лошади. Если
бы за мной так гнались, я бы давно уже был в Лхасе.
Цзяньян-гоче перевел.
– Не сомневаюсь, – отвечал Загорский. – Смелость твоя известна всем вокруг – потому ты и
бегаешь от врагов так быстро. Вот только волку незачем бежать от зайца, потому я и не бежал от тебя.
Пхубу Цитан вспыхнул от ярости.
– Ты без пяти минут покойник – и еще смеешь дерзить?! На колени, старый пес!
– Пес на колени перед зайцем не становится, – отвечал Нестор Васильевич, – природа не знает
таких чудес.
– Ты, похоже, не признаешь величия божественной Даримы! – оскалился тибетец. – Посмотри
тогда, что тебя ждет.
Он взял кожаный мешок, притороченный к седлу, раскрыл его и изо всей силы метнул в сторону
беглецов. Из мешка вылетел какой-то круглый предмет, упал на землю и подкатился к ногам
Загорского. Тот изменился в лице – с земли на него глядела отрезанная голова Ринпуна Джигме. Рот
его был мученически оскален, на шее запеклась черная кровь.
– Вот как владычица жалует предателей! – захохотал Пхубу Цитан. – Мне велено доставить всех
вас к ней, вас тоже ждет достойная вашей низости награда.
– Откуда тебе знать, что нас ждет? – спросил Загорский насмешливо. – Ты даже своей кармы не
знаешь, откуда же тебе знать судьбу других людей?
– Моя жена, божественная Дарима, делится планами со своими мужьями и спрашивает у них
совета, – высокомерно заявил тибетец.
Загорский только усмехнулся: его жена! Да, он, может быть, ей муж, но она ему вряд ли жена.
Сколько недель она не допускает его к своему ложу? А советчик из него, кажется, еще хуже, чем
любовник.
Воины, окружавшие незадачливого мужа, засмеялись. Пхубу Цитан покраснел от ярости.
– Да знаешь ли ты, что владычица разрешила мне убить тебя? – рявкнул он.
– Да, разрешила – но только в том случае, если я буду сопротивляться, – отвечал Загорский. – А
иначе ты бы убил меня сразу, как только увидел.
Воины согласно закивали: похоже, иностранец опять угодил в точку.
– Зачем мы говорим с этим дураком? – прошептал Ганцзалин. – Давайте попробуем отнять у них
хотя бы пару ружей и уравнять шансы.
– Не будем слишком спешить, – негромко сказал Загорский. – Во-первых, есть опасность получить
пулю в лоб, во-вторых, ситуация может измениться в любой момент.
Тем временем Пхубу Цитан, справившись со своим гневом, спокойно заявил, что может убить
Загорского в любой момент, а владычице сказать, что тот сопротивлялся. На это Нестор Васильевич
отвечал, что ничего подобного тот не сделает, потому что вокруг слишком много свидетелей, которые
донесут Дариме, что он трусливо применил ружье против безоружного только потому, что имеет
заячий характер. Если же он хочет говорить как мужчина с мужчиной, пусть даст ружье и ему, и тогда
они посмотрят, кто тут воин, а кто – просто заяц.
– Довольно болтать языком, – грубо прервал его тибетец. – Разворачивайте коней и езжайте за
нами.
В этот миг за спиной Загорского послышался дальний топот копыт. Пхубу Цитан посмотрел вперед
и переменился в лице. Рука его легла на приклад ружья, жест этот повторили остальные воины.
Загорский и Ганцзалин оглянулись.
По равнине быстрой рысью неслись к ним три десятка людей в кирпично-коричневых рясах. У
каждого к луке седла была прикреплена винтовка.
– Не знал, что здешние монахи так хорошо вооружены, – шепнул Загорский Цзяньяну-гоче.
– Это охранники, такие есть в каждом монастыре, – отвечал карлик.
– И что же, они могут применить свое оружие? – полюбопытствовал Нестор Васильевич.
– Могут. И если надо, применят, не задумываясь.
Монахи-охранники тем временем подскакали совсем близко и встали полукругом за спиной
беглецов, как бы прикрывая их со спины. Вперед выехал один, похожий больше на профессионального
борца, чем на служителя богов.
– Я – брат Тобгял, – сказал он (разговор Загорскому переводил брат Цзяньян), – я траппа здешнего
монастыря, а кто вы, и что вам здесь нужно?
– Ты знаешь меня, брат Тобгял, – несколько нервно отвечал Пхубу Цитан. – Я – муж божественной
Даримы, владычицы этих мест. Мы приехали за беглецами, которые стоят перед вами, и хотим
вернуть их госпоже.
Брат Тобгял неторопливо осмотрел Загорского, Ганцзалина и Цзяньяна-гоче, потом снова
повернулся к собеседнику.
– Эти люди не похожи ни на рабов, ни на крепостных. Один из них – явно из западных земель,
другой выглядит как китаец, а третий – такой же монах, как и мы сами. Как можете вы принуждать их
идти куда-то?
Пхубу Цитана привел в смущение грозный вид и громовой голос монаха, и он отвечал теперь куда
менее уверенно.
– Мы никого не принуждаем, – сказал он, – это гости моей госпожи. Они совершенно добровольно
следуют за нами по приглашению божественной Даримы.
– Это правда? – брат Тобгял пронзительно глядел на Загорского.
– Разумеется, нет, – отвечал тот, не моргнув глазом. – Хозяйка этих людей хитростью заманила нас
в свой замок и держала там без нашего согласия. Нам удалось бежать. Однако эти люди догнали нас
и принуждают вернуться обратно.
Брат Тобгял, похоже, колебался – он, кажется, не был уверен, что стоит ссориться с
могущественной Даримой из-за трех незнакомцев. Это почувствовал и Пхубу Цитан, и приободрился.
Он начал гарцевать на своем коне, призывая брата Тобгяла поскорее отдать ему беглецов.
И тут Загорский поднял руку и указал прямо на отрезанную голову Ринпуна Джигме, которая по-
прежнему лежала на земле. На лицо брата Тобгяла упала тень.
– Откуда здесь этот человек? – сказал он, ни к кому не обращаясь.
– Он помог нам бежать, а эти люди убили его и привезли его голову, чтобы запугать нас и
заставить ехать с ними, – отвечал Загорский.
Монах заиграл желваками, взгляд его устремился прямо на Пхубу Цитана. Тот, чувствуя, что
проигрывает, пошел ва-банк.
– Вы не можете отнять то, что принадлежит божественной Дариме, – сказал он, поднимая ружье.
Не успел, однако, он закончить, как в руках у монахов-охранников оказались винтовки, глядевшие
теперь прямо на преследователей.
– Ваша хозяйка – демоница, – угрожающе произнес брат Тобгял, – но здесь ее власть кончается.
Здесь – земля монастыря школы Гелу́г[44], и здесь мы решаем, кому остаться взаперти, а кому – выйти
на свободу.
Секунду они с мужем Даримы обменивались гневными взглядами, но Пхубу Цитан не выдержал
первым. Изрыгнув проклятие, он развернул лошадь и помчался прочь. За ним устремились остальные
воины.
Проводив их взглядом, брат Тобгял повернулся к Нестору Васильевичу.
– Приветствую вас, незнакомцы, и прошу быть гостями нашего монастыря, – сказал он
торжественно.
Нестор Васильевич бросил быстрый взгляд на карлика, тот еле заметно прикрыл веки: опасности
нет. Загорский улыбнулся монаху и сказал, что благодарит его за высокую честь и с огромным
удовольствием отправится вместе с ним в монастырь.

[djjaz63]

Глава двенадцатая. Власть демона Мары
Монастырь стоял, прилепившись задней частью к горе, рядом прыгал по скале небольшим водопадом
ледяной ручей. Развевались на ветру молитвенные хоругви, золоченые крыши храмов сверкали под
ярким солнцем.
Каменные плиты на окружной дороге внутреннего двора были истерты ногами паломников, по обе
стороны дороги землю покрывал крупный белый гравий. Сокрушительный запах благовоний вытекал
из зданий на улицу и прочно оседал во дворе – справиться с ним не мог никакой ветер.
Гостей провели через внутренний двор, где, одетые в белые одежды, во множестве суетились чéла
– юные послушники в возрасте от семи до семнадцати лет. Одни играли, как обычные дети, другие
медитировали, сидя на небольших ковриках, третьи ходили на высоких ходулях, заглядывая в
недоступные с земли окна монастыря. Впрочем, попытки их были безуспешны: окна были закрыты
промасленной бумагой. Свет она пропускала неплохо, но толком рассмотреть сквозь них
происходящее внутри было никак нельзя.
Помимо монахов и чела по территории монастыря небольшими кучками передвигались
паломники. Они обходили монастырь, вращая молитвенные мельницы и повторяя мантру
бодхисаттвы Авалокитешвары: «Ом ма́ни па́дме хум!» Одни несли сюда последние деньги, надеясь
получить монашеское благословение, другие вели животных, спасенных от скотобойни, надеясь, что
это тоже зачтется им за благодеяние и заслугу в будущей жизни. Мулы и яки мычали перед воротами
монастыря, внося дополнительную сумятицу в общую неразбериху. Монахи в красно-коричневых
хламидах без рукавов занимались обыденными делами монастыря. У пары монахов поверх красных
халатов надеты были золотистые безрукавки, что указывало на их высокий сан и, возможно, на то,
что они служат самому Далай-ламе и имеют отношение к административным делам государства.
Ганцзалина удивило, что почти все монахи ходят в заплатанной одежде – неужели у монастыря
нет денег справить им приличные рясы? Цзяньян-гоче объяснил, что дело тут не в бедности
монастыря: если понадобится, он может и последнего челу одеть в золотые одежды. Просто так же, в
заплатанной одежде, ходил когда-то по свету сам Будда Гаутама, а монахи лишь подражают великому
наставнику.
Каждому из гостей отвели по небольшой келье, после чего появился управляющий и сказал, что
настоятель примет их через час, когда закончит все срочные дела. Загорский и Ганцзалин спустились
во двор и были тут же окружены маленькими послушниками. Из короткого разговора, который
переводил Ганцзалин, стало ясно, что сегодня как раз день больших развлечений – монахи запускают
воздушных змеев.
Загорский удивился – он полагал, что змеев запускают только осенью, в так называемую
купальную неделю. Но ему отвечали, что это в Лхасе, во дворце Потала, в остальных же местах кое-
что обстоит иначе. Кроме того, змеев тут запускают не для развлечения, а с мистической целью. В
чем, однако, состоит эта мистическая цель, им объяснять не стали.
Путников повели на огромную плоскую крышу храма, откуда во всем своем великолепии были
видны заснеженные пики гор. Вдалеке и высоко над головой располагалась скалистая платформа, с
которой, как сказали чела, и должны были запустить змеев. Саженях в двадцати от нее начиналась
пропасть, рядом с которой, как понял Загорский, и планировался запуск.
– Довольно опасное развлечение, – заметил Нестор Васильевич. – Порывом ветра змея может
сильно дернуть, а того, кто его запускает, сбросить в пропасть.
Это его замечание почему-то вызвало смех у чела. Однако запуск змеев подтвердил слова
Загорского. Первый же змей, будучи поднят в воздух, забился под порывами ветра, стал бешено
вращаться и рваться в небо. Подъемная сила его была так велика, что монаха, который его запускал,
потащило по земле прямо к пропасти. Несмотря на смертельную опасность, он никак не желал
отпустить змея.
– Он запутался в веревке! – крикнул один из послушников, и все стало ясно – монах просто не мог
отцепиться от змея.
Загорский и Ганцзалин были слишком далеко и не могли ничем помочь бедняге, поэтому лишь
мрачно наблюдали отчаянную борьбу человека и змея. Еще пара саженей – и монаха сбросило бы в
пропасть. Но тут на помощь ему пришел его товарищ. Вместе им удалось притормозить змея. Тот
сделал последний, решительный рывок – крепление троса не выдержало, змей сорвался и взмыл в
высоту. Послушники восторженно закричали, наблюдая его неистовый полет. Еще с минуту он парил
в синем небе, потом скрылся за скалами.
Тут явился брат Тобгял и сказал, что настоятель готов принять гостей. Находясь еще под
впечатлением увиденного, они спустились вниз, во двор. Там их уже ждал Цзяньян-гоче, державший в
руках три шелковых белых хадака.
– Это, – сказал он, – мы по очереди вручим настоятелю, чтобы показать ему свое почтение.
Ганцзалин повертел хадак в руках и спросил, где брат Цзяньян разжился такими симпатичными
шарфами.
– Монахи одолжили, – буркнул карлик. – Наши-то отняла княжна Дарима. Вышло бы нехорошо,
если бы мы явились с пустыми руками. Только помните: не возлагайте хадак на шею – так может
делать только высший низшему. Держите его на кончиках пальцев и передавайте из рук в руки.
Принимайте хадак тоже на кончики пальцев, потом приподнимите его и приложите ко лбу.
Загорский кивнул, показывая, что все понятно, Ганцзалин лишь нахмурился – он все-таки родился
в Сычуани и сам знает, как обходиться с хадаком.
* * *
Встреча с настоятелем прошла очень тепло. Это был человек уже весьма немолодой, однако в нем не
было той отрешенности, которая характерна для стариков. Он был бодр, приветлив и чрезвычайно
любезен.
– Брат Цзяньян сказал, что вы – ученый, изучающий нашу веру и направляетесь в Лхасу, чтобы
прильнуть к чистому источнику, – обратился он к Загорскому.
Нестор Васильевич склонил голову и сказал, что долго занимался исследованием буддизма в
Китае и теперь хочет увидеть, как это великое учение живет в Тибете, ведь то, что исповедуют ламы и
весь народ Тибета, гораздо ближе к древнему буддизму, чем китайские его школы.
– Это правда, – согласился настоятель. – Если хотите, я могу в двух словах рассказать вам о
различиях в нашей вере и обычном буддизме Махая́ны[45].
Загорский сказал, что был бы счастлив услышать об этом из уст такого знатока.
– Наша вера – вы, иностранцы, иногда зовете ее ламаизмом – это вера надежды. – начал
настоятель. – Но не потому, что рано или поздно придет будда Майтрейя и всех спасет, а потому, что
каждый из нас может стать буддой, спастись сам и спасти всю тьму существ вокруг нас. Несведущие
люди рассказывают о тибетцах разные сказки, считая, что вера наша темна, в основе ее лежит
колдовство. Это не так. Все чудесные явления, которые порождает наша вера, от чтения мыслей до
полетов по воздуху – это лишь следствие чрезвычайно развитого сознания и освобожденного духа. В
отличие от приверженцев других религий, мы не просим ни у кого ни прощения, ни милости, мы
просим лишь справедливости. И именно это и есть подлинный закон, которому следует все во
вселенной. Если высшая сущность будет являть милость кому-то, то остальные в этом случае
окажутся обойденными. Нет, только справедливость, притом явленная не по чьему-то желанию или
хотению, а лишь как действие непреложного закона. Но в мире много вещей, которые мешают
проявиться закону, и в первую очередь – сам человек. Его сознание и душу омрачают сильные дурные
чувства и мысли, он не может по-настоящему освободиться из-за своей привязанности к людям или
грехам, таким, например, как похоть и чревоугодие. Сегодня вы видели полет змея. Вероятно, вам
показалось, будто что-то пошло не так, ведь змей сорвался и улетел. На самом деле это очень
хороший знак. Улетевший змей – это символ освобождения человека от всего, что его обременяет и
не дает ему стать буддой.
На миг он замолчал, испытующе глядя на гостей, как бы желая понять, осознают ли они сказанное
им в полной мере, потом продолжал.
– Мы не боимся смерти, после нее нас ждет не ад или рай, но лишь новое воплощение
бессмертной души в смертном облике. Всякое новое рождение мы трактуем как возможность понять
что-то новое, развиться, усовершенствоваться и сделать еще шаг на пути к абсолютному пониманию и
полному освобождению. На этом пути хороши все средства – от молитвы до применения тайных
знаний. Алмазная колесница, известная вам как ваджря́на или тантра, способна перенести человека
на тот берег и изъять его из колеса перерождений за одну жизнь. В тантре часто практикует вещи,
которые профану могут показаться ужасными и даже чудовищными. Что такое созерцание гниющих
трупов или половая связь с родственниками? С точки зрения профана это дьявольский искус, это
извращение. Но если человек может пройти через этот искус незапятнанным, он станет Буддой.
– А если не сможет? – полюбопытствовал Загорский.
Настоятель тонко улыбнулся.
– Если не сможет, он обрушится на самый низ, переродится в мире животных и начнет новый свой
путь с положения таракана или еще более простого существа. Он может также переродиться в адском
мире или мире демонов и страдать тысячи и даже миллионы лет. Вот именно поэтому тантрая́на –
путь для избранных, потому что иные не могут одолеть этот путь. Подавляющее же большинство
шествует к пробуждению путем необозримо длинным. Но и те, и эти могут покинуть колесо
страданий и стать буддами. К этому мы и стремимся, разве это не благородное дело?
– Каковы же в Тибете правила для тех, кто исповедует вашу веру?
– Для разных категорий людей они разные. Но самые простые из них звучат примерно так.
Необходима правильная мысль – то есть мысль, свободная от заблуждений. Должно быть правильное
устремление – то есть исполненное возвышенных помыслов и честных намерений. Рука об руку с ним
идет правильное слово – то есть слово, выражающее доброту, уважение, правду. Следом за словом
рождается правильное поведение – то есть такое, которое присуще честному, миролюбивому и
неэгоистичному человеку. Из всего этого вытекает правильная жизнь – то есть жизнь, в которой
человек не совершает зла против других людей или животных и признает даже за животными те же
права, что и за человеком. Кроме того, важными свойствами буддиста являются самоконтроль и
постоянное самосовершенствование.
Настоятель на миг задумался, потом продолжал.
– Следует избегать черных грехов и следовать белым добродетелям. Есть грехи тела, слова и
мысли. К телесным грехам относятся убийство, воровство, и прелюбодеяние; к грехам слова – ложь,
клевета, злословие и суесловие. Грехи же мысли – это зависть, злоба и еретические помыслы.
– Ну, черные грехи известны любому буддисту. А что относится у вас к добродетелям? – спросил
Загорский.
– Добродетели у нас те же – это защита чужой жизни, щедрость, целомудрие, кротость,
правдивость, миротворчество, смирение, милосердие, сострадание, стремление к истинному учению.
Постигнув десять добродетелей, можешь вступить на путь святости. На этом пути нужно помнить о
подаянии, терпении, усердии, медитации, соблюдении обетов и следовании мудрости-пра́джне. Если
желаешь подняться к высотам и сравняться с бодхисаттвами – освой пять путей: путь стяжания
добродетелей, путь соединения с истиной и борьбы со злом, путь истинной мудрости, путь прозрения
и путь достижения цели. Если вам кажется, что эти правила плохи и недостойны человека – что ж,
тогда мне больше нечего вам сообщить…
– Что скажешь об отце настоятеле? – спросил Загорский у Ганцзалина, когда аудиенция
закончилась.
Ганцзалин был задумчив.
– Не знаю, – сказал он. – Смешанные чувства. Говорится все правильно и даже, кажется, правильно
все делается, а чувства смешанные.
Загорский заметил, что это потому, что Ганцзалин – хуэй и у него совсем другие представления о
мире. Помощник покачал головой: представления тут ни при чем.
– Может ли быть, что все религии – это лишь мошенничество? – спросил Ганцзалин. – Или правда
были они когда-то словом Божиим/ и только потом дурные люди сделали их средством
надувательства и обмана?
Загорский рассеянно отвечал, что есть вопросы, которые каждый вынужден решать для себя сам. А
им сейчас надо бы подумать о том, как быть дальше. Кони для дальнейшего путешествия у них есть,
но нет ни денег, ни оружия. Едва ли монахи поделятся с ними и тем, и этим. У Ганцзалина на этот
счет было свое мнение – они на территории брата Цзяньяна, который все устроит наилучшим
образом. Загорский, поразмыслив чуть-чуть, согласился с ним. Было решено в этих сложных вопросах
целиком положиться на Цзяньяна-гоче.
Вечером Нестор Васильевич никак не мог уснуть. Не помогла даже медитация, ему все казалось,
что до него доносятся жалобные крики и стоны. Наконец он не выдержал, встал и проскользнул в
келью Ганцзалина. Тот проснулся мгновенно.
– Ты ничего не слышишь? – спросил Загорский.
Помощник прислушался и сказал, что все тихо. Загорский поморщился.
– Ладно, – сказал он, – спи.
И выскользнул из кельи. Но не стал возвращаться к себе, а спустился вниз во внутренний двор
монастыря. Здесь было темно и пустынно, однако, как показалось Загорскому, стоны усилились. Он
пошел на звук и на заднем дворе обнаружил глубокую яму, из которой исходили стенания. Нестор
Васильевич заглянул внутрь и при слабом свете луны увидел, что в яме кто-то копошится.
– Эй, – тихо окликнул он по-китайски, – кто здесь?
В яме на миг затихло, потом оттуда раздались негромкие сдавленные голоса. Говорили по-
тибетски, и Нестор Васильевич ничего не понял.
– Я не понимаю, – сказал он на китайском. – Есть тут кто-то, кто знает язык Поднебесной?
Несколько секунд внизу стояла тишина, потом какая-то темная тень зашевелилась в яме.
– Я знаю, – раздался голос из темноты и заговорил быстро, словно боясь, что его вот-вот прервут. –
Господин, мы пленники. Нас держат здесь против нашей воли, мы хотим выбраться…
Голос внезапно умолк. За спиной Загорского раздалось покашливание. Нестор Васильевич быстро
обернулся и увидел мощную фигуру охранника Тобгяла, сопровождаемого двумя монахами.
– Не спится? – добродушно проговорил Тобгял по-китайски. Его оскаленные в улыбке зубы под
лунным светом смотрелись страшновато.
– Да, вышел погулять, – отвечал Загорский.
– Гулять ночью опасно, – заметил Тобгял. – Ночью власть демонов усиливается, под луной рыщут
злые духи и лихие люди. Идемте-ка, я провожу вас до кельи, чтобы вы не заблудились и не случилось
какой-нибудь беды.
Загорскому ничего не оставалось, как пойти прочь от ямы. За ним топали монахи-охранники.
– А что за люди сидят там, внизу? – как бы невзначай полюбопытствовал гость.
– Это должники монастыря, – отвечал монах. – Они будут жить у нас, пока не отработают долг.
Больше Загорский ни о чем не спрашивал. Он вернулся в свою келью, лег и тут же уснул.
Ему приснился странный сон. Он увидел большую комнату с белеными стенами, в комнате этой
было какое-то количество людей, которые занимались своими делами: ходили, разговаривали, о чем-
то думали, просто развлекались. В комнате не было никаких предметов, только белые стены и люди.
Единственная вещь, которая имелась в комнате – совсем простой деревянный стул, на котором,
запрокинув голову, полулежа сидел какой-то человек. Человек этот по виду не отличался ничем от
других, кроме одного – у него были закрыты глаза.
Сначала Загорскому показалось, что человек этот просто спит. Но потом он заметил, что между
ним и остальными людьми в комнате была какая-то невидимая, но чрезвычайно крепкая связь.
Время от времени, не открывая глаз, человек на стуле вдруг вздрагивал или выгибался – и все
люди в комнате начинали корчиться в ужасных муках. Одни валились наземь и катались по полу,
другие дрожали, третьи хватались за голову и беззвучно кричали. В эти мгновения комната
наполнялась чудовищными страданиями, которым, казалось, не будет конца и краю.
Но потом человек на стуле расслаблялся, и все ненадолго успокаивалось. Затем ему снова что-то
снилось – и снова вокруг него начинался ад и скрежет зубовный. Во время очередного приступа
какой-то решительный молодой господин прорвался сквозь невидимую стену, окружавшую сновидца,
и попытался ударить того, чтобы прервать его кошмары. Но от спящего врага изошла вдруг
невидимая волна. Едва она коснулась бунтаря, тот вздрогнул и упал на пол. Тело его лежало теперь
тонкое и пустое, словно сброшенная одежда, и лишено было не только души, но самой человеческой
сути. А люди вокруг продолжали корчиться от боли, они даже не заметили героической попытки их
спасти…
– И когда я смотрел на это, мне вдруг стало совершенно ясно, что сновидец – это князь мира сего:
Сатана или какой-то чудовищный демон, посредством своих снов управляющий человечеством и раз
за разом погружающий его в кошмарную тьму страданий и страхов, – говорил Нестор Васильевич
Ганцзалину.
Цзяньян-гоче, сидевший тут же, хмуро покачал головой.
– Это вещий сон, – сказал он, – он что-то значит. Надо обратиться к настоятелю за толкованием.
Загорский улыбнулся.
– Ты полагаешь, у настоятеля нет других занятий, кроме как разгадывать сны проезжих
иностранцев?
Но карлик стоял на своем – сон вещий, его нужно истолковать.
Как ни странно, настоятель сном заинтересовался.
– Скажите, а раньше вам снились подобные сны? – спросил он.
Нестор Васильевич пожал плечами: не припомню, да я и не коллекционирую снов.
– Сам по себе сон ничего особенного не представляет, – размышлял настоятель. – Можно
предположить, что человек на стуле – это демон Мара, погружающий человечество в страшные и
чудовищные сны, от которых Будда пытается их пробудить. Однако почему Мара приснился вам
именно здесь? Возможно, речь идет о каких-то конкретных обстоятельствах. Вы ведь знаете, что наши
монастыри постоянно атакуются чрезвычайно мощной дьявольской силой?
Загорский покачал головой – он не знал этого.
– Наш пятый далай-лама, Нгава́нг Лобса́нг Гьяцо, был великим реформатором. По этой причине он
когда-то обрел страшного врага. Это был очень могущественный лама, которому не нравились
нововведения Великого пятого. Он объявил Лобсангу Гьяцо войну, проклял его и покончил жизнь
самоубийством, пообещав переродиться мстительным демоном, чтобы преследовать все будущие
воплощения далай-ламы. Зовут этого демона Дорджé Шугдэ́н. Все наши верховные иерархи и вся
монашеская братия ведут с этим демоном тяжелейшую борьбу, которая не останавливается ни на
миг…Настоятель умолк и тяжело задумался о чем-то. Потом посмотрел на Загорского, и взгляд его
просветлел.
– Скажите, – спросил он, – вы сами были среди людей в этой комнате? Вас тоже настигали волны
боли и страдания?
Загорский покачал головой. Нет, он смотрел на все как бы со стороны, он видел страдания и муки
других, но сам ничего подобного не испытывал. Настоятель оживился и сказал, что это очень
любопытно. Более того, это выглядит очень многообещающе. И они с Цзяньяном-гоче обменялись
быстрыми взглядами.
Загорский, заметивший этот взгляд, потребовал объяснений. И объяснения воспоследовали,
причем объяснения совершенно неожиданные и даже почти фантастические.
– Очень может быть, что вы перерожденец, – сказал настоятель.
Нестор Васильевич поднял брови: уважаемый настоятель полагает его реинкарнацией какого-то
ламы?
– Да, – отвечал собеседник, – но не просто ламы. Возможно, вы реинкарнация бодхисаттвы.
Загорскому такое предположение показалось слишком лестным, однако собеседник настаивал.
Слово «реинкарнация» не следует понимать слишком уж буквально. Например, нынешний Далай-
лама официально является реинкарнацией будды милосердия Ава́локитешва́ры. Но это не значит
буквально, что в нем явлена вся нечеловеческая мощь этого великого бодхисаттвы. Можно говорить,
что в Далай-ламе отражается лишь часть его божественного света. Которой, впрочем, вполне
достаточно, чтобы сделать его великим существом и поставить выше всех прочих людей на земле. Так
же и с уважаемым гостем из России. Он может быть перерождением бодхисаттвы, но даже не знать об
этом.
– Никогда не стремился к проповеди, – отвечал Загорский вежливо, но с легкой усмешкой. – Да и
спасать человечество тоже не в моих правилах.
– Спасать человечество – не обязательно, достаточно спасать живые существа, – отвечал
настоятель. – Да и человечество спасать можно разными, подчас совершенно неожиданными
способами. Вы ведь наверняка знаете за собой необычные способности, которых нет у большинства
людей?
– Он знает, – кивнул Ганцзалин, который все это время молча слушал речь настоятеля, но тут
почему-то решил открыть рот.
Загорский посмотрел на него с легким неудовольствием, но ничего не сказал.
– Впрочем, – заметил лама, – возможно, что все это – лишь мои предположения. Чтобы знать более
точно, нужны некоторые вычисления – в частности, ваш гороскоп. Если вы сообщите нам место и
время вашего рождения, мы могли бы…
– Благодарю, – перебил Загорский, – но я не верю в гороскопы.
– Это неважно, – отвечал лама, – есть много вещей, которые существует независимо от того, верим
мы в них или нет. Более того, есть множество вещей, которые существуют и влияют на нас в то время,
как мы даже не догадываемся об их существовании.
– Это правда, – согласился Загорский. – Однако я слышал, что, зная гороскоп, можно влиять на
человека. А я не люблю, когда на меня пытаются влиять.
– Очень жаль, – хмуро сказал настоятель. – Жаль, что вы отказываетесь от такой удивительной
возможности – узнать, кто вы на самом деле.
– Он не отказывается, – внезапно сказал Цзяньян-гоче. – Позвольте мне переговорить с Дэ Шанем.
Настоятель молча кивнул. Карлик отвел Загорского подальше в угол и зашептал, опасливо
поглядывая на настоятеля, который, кажется, тут же погрузился в медитацию.
– Вы делаете большую ошибку! Вы же видели ночью людей в ямах – неужели вы сами хотите
оказаться в таком же положении?
– С какой стати я окажусь в таком положении? – удивился Нестор Васильевич.
– Да потому что вы уже должник монастыря. Ламы отбили вас у врагов и спасли вашу жизнь. Они
предоставили вам защиту, кров и еду. Они не обязаны делать все это бесплатно, они могут выставить
вам счет за все эти услуги. У вас нет ни денег, ни чего-либо ценного – чем вы расплатитесь с ними?
– Они не посмеют держать в плену иностранного подданного, – сказал Загорский не слишком,
впрочем, уверенно.
– Еще как посмеют! Посмела же держать вас Дарима. Да и кто за вас вступится? Юань Шикай?
Русский император? Генерал Чжао? Хоть кто-нибудь знает, где мы сейчас находимся? Может, мы
погибли на каком-нибудь перевале и лежим среди кучи трупов, поджариваясь под солнечными
лучами.
Загорский молчал. Было видно, что он колеблется. И тогда карлик нанес последний удар.
– Кроме всего прочего, если вы перерожденец, это очень поможет вам, когда мы явимся в Лхасу. У
нас будут законные основания в случае необходимости обратиться к Далай-ламе.
– Хорошо, – отвечал Загорский, – хорошо. Ты убедил меня. Пусть сделают мой гороскоп. Я
согласен стать бодхисаттвой.
Карлик посмотрел на него с укоризной, но ничего не сказал и побежал к настоятелю…
* * *
На следующее утро Нестор Васильевич, Ганцзалин и Цзяньян-гоче покидали монастырь. Провожать их
вышел не только настоятель, но, кажется, вся наличная братия – несколько сотен человек. Все они
топтались во дворе, засыпанном белыми камнями.
– Так что говорит мой гороскоп – какой именно будда или бодхисаттва во мне воплотился? –
спросил Загорский на прощание.
– Вам это знать необязательно, – отвечал настоятель с улыбкой. – Вы ведь все равно не верите
гороскопам.
Нестор Васильевич хотел было что-то возразить, но перехватил предупреждающий взгляд брата
Цзяньяна и промолчал.
Они оседлали своих коней, взяли любезно подаренные монахами кожаные мешки с запасами
цзампы и кирпичного чая и, понукая своих тибетских лошадок, выехали за ворота.

[djjaz63]

Глава тринадцатая. Конец бодхисаттвы
Если и был рай на земле, то он, конечно, располагался в долине, где стояла тибетская столица Лхаса.
После суровых высокогорных перевалов летнее изобильное цветение ее казалось почти нестерпимым.
Чудилось, что даже горы, все время возвышавшиеся перед глазами, стушевались и потеснились перед
этой красотой, раздвинулись в стороны, чтобы дать возможность путнику разглядеть сердце Тибета во
всей его неотразимой прелести.
Желто-зеленое великолепие здешних полей, лугов и рощ оживлялось рекой Кичу́. Состоящая из
серебряных рукавов, она затейливо петляла по долине. Уже за несколько километров перед Лхасой
дорога оказалась заполнена паломниками. Сотни и тысячи их тяжело брели мимо огромных
изображений будд и бодхисаттв, высеченных прямо в скалах. Одни богомольцы просто шли, другие
непрерывно простирались – именно так, как показывал брат Цзяньян: сделают шаг, упадут на землю,
вытянув руки, потом поднимутся, дойдут до того места, где были их ладони, снова упадут на землю,
снова встанут, снова несколько шагов – и опять падают.
– Я остаюсь при своем мнении: это не самый быстрый способ добраться до Поталы, – сказал
Загорский.
– Они не за скоростью гонятся, а за заслугами, которые дадут им благое перерождение, – отвечал
Цзяньян-гоче. – У людей есть цель, и они этой цели следуют.
У большинства из этих людей, однако, цели были самые простые и человеческие – исцелиться от
болезней и избавиться от нужды. Крестьяне, пастухи, торговцы, ремесленники текли к резиденции
Далай-ламы – дворцу Потала – ручейками, которые сливались в реки и озера. Уже на входе в город
сновали торговцы, предлагавшие путникам чай и цзампу, лекарства от всех болезней и чудесные
амулеты, а также молитвенные барабаны, один поворот которого равнялся десяти тысячам
восклицаний: «Ом мани падме хум!».
Сияющие великолепием здания Поталы с их золотыми крышами входили в резкий контраст с тем,
что творилось на улицах города. Вдоль дорог сидели и бродили нищие: некоторые из них были
калеками, другие просто худы и грязны до ужаса. Одни поднимали руки к небесам, другие
простирали их к проходящим мимо паломникам, требуя свою долю на этом празднике жизни. Среди
обычных нищих встречались и закованные в цепи, которыми они гремели и скрежетали, внося в
происходящее дополнительный хаос.
– А это кто? – спросил Ганцзалин. – Святые отшельники? Или это у них шахсе́й-вахсе́й такой?
– Никакого шахсей-вахсея у нас нет, – сурово отвечал брат Цзяньян, – здесь тебе не Сиань. Это
просто преступники. Содержать их особенно не на что, вот они и ходят по улицам, побираются
именем всемилостивого Будды.
Но высшую касту попрошаек, которым никто не отказывал, составляли, разумеется, монахи. В
руках у них были чаши для подаяния, и почти все, кто попадался на их пути, хоть что-нибудь да
бросали в эти чаши.
– Хорошая у вас религия, – сказал Ганцзалин ядовито. – Не дашь денег – никакого тебе благого
перерождения, в следующей жизнь переродишься клопом каким-нибудь. Или вошью.
Карлик никак не отреагировал на это кощунственное замечание, сделав вид, что просто не слышал
его. Вообще, чем ближе они подходили к Потале, тем озабоченнее он становился.
Проезжая по улицам, приходилось не только проталкиваться через толпу людей, но и уклоняться
от навьюченных мулов, между которыми время от времени с трудом пробирался гонец на
чистокровном жеребце. В руке он часто держал жезл, украшенный лентами, священные письмена на
них во время езды развевались от ветра.
Вдоль улиц стояли лавки, многие товары были разложены прямо на земле. Здесь продавались
всевозможные изделия местных мастеров и товары, доставлявшиеся из Китая, Индии, Непала и
Бирмы. Шапки и чубы, халаты и рубахи, необработанные звериные шкуры, конская сбруя, ритуальные
принадлежности, украшения из серебра и золота, холодное оружие самых разных видов, и даже
неведомые западные изделия, которые неизвестно зачем и придуманы-то были.
Среди обычной местной мелочевки Загорский неожиданно углядел фотоаппарат.
– О, это очень мудреный иностранный механизм, – радостно объяснил ему торговец. – Тот, у кого
он есть, может иметь изображения всех людей, животных, демонов, будд и бодхисаттв.
– И часто у вас покупают эти механизмы?
– Покупают. Эта машинка очень нравится Наимудрейшему[46]. Те, кто бывал во внутренних покоях
Поталы, говорят, что ими там уставлено все. Купите и вы, и на вас тоже ляжет благословение богов.
Нестор Васильевич отвечал, что у него такая машинка уже есть. А сам вспомнил, как они с
Ганцзалином много лет назад снискали расположение персидского шахиншаха, подарив ему
фоторужье Марэ.
– Надо было привезти с собой кинетоскоп, – заметил он. – И тогда мы бы во дворце Потала
оказались дорогими гостями.
Цзяньян-гоче нахмурился и заявил, что такими дешевыми фокусами сердца Далай-ламы не
завоевать.
– Ничего, – сказал Нестор Васильевич, – найдутся у нас и другие фокусы, более действенные.
Загорский задержался возле нескольких торговцев и купил пару безделушек – настоятель
монастыря на прощание снабдил их некоторым количеством денег, из чего можно было заключить,
что если не бодхисаттвой, то как минимум архатом иностранный гость все-таки был в своей прошлой
жизни.
Все продавцы остервенело торговались. Загорский приценивался весело и умело, пошучивая и
посмеиваясь, чем вызвал не только уважение, но и симпатию торговцев. Во время торга Нестору
Васильевичу помогал Ганцзалин, поскольку карлик презрительно надувал губы, считая, что
Загорский покупает какую-то никому не нужную дрянь, да к тому же низкого качества.
– В незнакомом городе нужно что-то купить, и нужно поторговаться, – объяснил Загорский. – Это
самый лучший и быстрый способ понять умонастроение людей и принятые здесь порядки.
Он обратил внимание, что бумажные деньги тут не приветствовались – только медь и серебро. При
этом в ходу были не только тибетские и китайские монеты, но и индийские рупии и даже
николаевские рубли – главное, чтобы был полновесный металл.
Под ногами беспрестанно путались ребятишки, за которыми никто не следил – все мал мала
меньше. Они вступали в битву за территорию с бродячими псами, которые вели себя крайне
нахально, словно понимая, что никто не посмеет поднять на них палку – как знать, может быть
именно в этого пса переродился твой покойный дядюшка или еще какой родственник. Да и кто
гарантирует, что и сам ты не переродишься в следующей жизни в какое-нибудь животное – колесо
кармы, как известно, не щадит никого.
Тибетские девушки, которым нечем было заняться, прямо на улице подкидывали ногой кусочек
дерева, в который для лучшей летучести были вставлены перья. Загорский окрестил этот кусочек
воланом, поскольку он походил на этот маленький снаряд, используемый в бадминтоне. Побеждала
та девушка, которая дольше всего удерживала волан в воздухе, не давая ему упасть на землю. Игра
эта требовала некоторой смелости: девушки изящно и в то же время ловко приподнимали свои юбки,
подкидывая волан ногами.
Понять, какая барышня жила в Лхасе, а какая только приехала, оказалось довольно легко. У
приезжих дам лица, как правило, оказывались чем-то вымазаны. Цзяньян-гоче объяснил, что когда-то
давно, заботясь о целомудрии монахов, правительство издало указ, чтобы женщины, покидая дом,
мазали лицо маслом и землей. Приобретая таким образом страховидную наружность, женщины не
могли бы вводить монахов в слишком сильное искушение. Обычай с тех пор прижился и действует по
сей день.
– По-моему, он морочит нам голову, – тихонько заметил Ганцзалин.
Загорский в ответ только улыбнулся.
Как выяснилось, женщины в Лхасе густо наносят на лицо кремы и красят губы, выщипывают брови
и лакируют ногти, словом, делают примерно то же самое, что и их товарки на Западе – и все для того,
чтобы не оказаться проигравшими в вечных любовных состязаниях.
Тем временем солнце быстро садилось на западе, наступал вечер.
– Пора бы приискать ночлег, – заметил Загорский. – Есть ли здесь приличный постоялый двор?
– Об этом не беспокойтесь, – отвечал карлик. – Я у себя на родине, и вы без крыши над головой не
останетесь.
И действительно, Цзяньян-гоче свое слово сдержал: все они поселились в доме у какого-то его
знакомого ремесленника. Жилые помещения начинались на втором этаже, на первом держали
скотину – яков и коз. Однако, несмотря на шум и специфический запах, выспались они отлично.
На следующий день брат Цзяньян разбудил Загорского ни свет ни заря. Лицо у него было
ошеломленным.
– Прибыл гонец от Далай-ламы. Милосердный заступник[47] ждет вас сегодня в 12 часов…
Произнося эту небольшую речь, он смотрел на Нестора Васильевича с изумлением, как будто сам
не мог поверить в сказанное. Накануне карлик заявил Нестору Васильевичу, что он приложит все
усилия и все свои связи, однако никто не знает, сколько понадобится времени, чтобы добиться
аудиенции у тибетского первосвященника. Может быть и такое, что она и вовсе не состоится, или
будет иметь очень короткий, формальный характер.
– Главное, чтобы состоялась, – отвечал Загорский, – а уж как превратить одноминутную встречу в
часовую аудиенцию, об этом я позабочусь сам.
Цзяньян-гоче лишь недоверчиво улыбнулся. Он вообще не очень понимал, зачем им видеть Далай-
ламу. Или их русское превосходительство уверен, что алмаз Драгоценный всегда носит при себе, и
намерен украсть его прямо во время аудиенции?
– Нам нужно напроситься к Далай-ламе в гости хотя бы для того, чтобы отвести подозрения, –
отвечал Загорский. – Во-первых, иностранцев с Запада тут немного, странно будет, если я хотя бы не
попытаюсь встретиться с Наимудрейшим. Во-вторых, настоятель монастыря, который нас приютил,
уже наверняка послал о нас весточку в Лхасу. И, в-третьих, прежде чем браться за дальнейшее
расследование, неплохо бы взглянуть в глаза Далай-ламе – может быть, все станет ясно сразу.
На это брат Цзяньян только рассмеялся: обычный человек в глазах Далай-ламы сможет прочесть
только то, что ему позволят прочесть. Некоторые, например, смогли прочесть там только собственную
быструю смерть.
– Мы на плохие шансы не ловим, – заметил на это Нестор Васильевич. – Ты, главное, донеси до
Его святейшества важную весть, а именно: я приехал сюда не просто так, а по заданию Русского
Географического общества.
Карлик только хмыкнул в ответ: если бы он знал, сколько представителей самых разных обществ
стремилось прорваться к Далай-ламе, а их не пускали не то что в Лхасу – даже в Тибет. Да и сам
Загорский только потому смог миновать границу, что он русский, а Далай-лама когда-то дал слово,
что любой русский сможет проникнуть в Лхасу с научными или коммерческими целями.
– А знаешь ли, кому он дал это обещание? – перебил карлика Нестор Васильевич.
Тибетец посмотрел на него с подозрением: неужели вам?
– Нет, конечно, не до такой степени, – засмеялся Загорский. – Обещание это он дал русскому
путешественнику, этнографу и археологу Петру Козлову, который посещал Наимудрейшего по
заданию Русского географического общества. Я тоже приехал сюда по заданию этого общества.
Просто пусть Далай-лама узнает об этом – уверяю, этого будет достаточно.
Несмотря на сказанное, карлик своего скептицизма не умерил, однако обещал, что все
необходимые сведения до главы Тибета дойдут обязательно. Ну, а там уж как распорядятся Владыки
кармы.
И вот выяснилось, что и Владыки кармы, и сам Милосердный заступник чрезвычайно благоволят
русским географам. Причем благоволят до такой степени, что, отложив все дела, Тринадцатый да-
лай-лама решил принять русского гостя немедленно.
– Не понимаю, как все могло устроиться так быстро, но вы, очевидно, были правы, – смиренно
сказал карлик, склонив голову.
Нестор Васильевич улыбнулся и заметил, что это только потому, что он, как известно,
бодхисаттва, а значит, обладает некоей толикой всезнания.
– Рыбак рыбака видит издалека, – ввернул очень довольный Ганцзалин…
* * *
Далай-лама принимал их не во дворце Потала, а в своей летней резиденции, парке Норбулинка. Парк
этот оказался чрезвычайно живописен: ясно было, что природу и красоту ценят даже живые будды[48]
и стараются обустроить свое жилище как можно лучше. Человеку со стороны парк этот представлялся
каким-то элизиумом с живописными павильонами, прудами, беседками и цветниками. По дорожкам
чрезвычайно солидно расхаживали фазаны и павлины, среди деревьев паслись лани, голуби смело
гуляли возле человеческих ног.
К Далай-ламе Загорского и его спутников вел по аллее монах-охранник. Их отвели в зал
церемоний, где на помосте из четырех ступеней возвышался трон, покрытый золотой парчой, а на
полу лежали подушки для посетителей. Здесь, однако, было объявлено, что сначала Драгоценный[49]
встретится с русским гостем с глазу на глаз и лишь потом, возможно, примет и его спутников.
Пока карлик с Ганцзалином растерянно переглядывались, Нестора Васильевича увел прочь
начальник личной стражи первосвященника – карлик едва успел передать Загорскому голубой,
нежнейшего шелка хадак для подношения Далай-ламе. Держа хадак на согнутых руках, Нестор
Васильевич следом за телохранителем вошел в небольшую светлую комнату, расписанную в желтых и
пурпурных тонах. На полу лежало несколько подушек, однако тут же стояли два вполне европейских
стула.
Далай-лама встретил гостя стоя. Одет он был, как обычный монах-лама, в красный хитон грубого
тибетского сукна, и лишь желтая накидка сверху указывала на его официальный государственный
статус. Загорский с глубоким поклоном поднес хадак на кончиках пальцев, возложив его, как и
положено, к ногам властителя. В ответ Далай-лама преподнес ему свой, белоснежный хадак, но
возложил не на шею, как полагалось бы, а на пальцы.
Если бы это видел брат Цзяньян, он, конечно, подскочил бы от возбуждения: такое вручение
хадака значило особо доверительное отношение к гостю.
После этого Далай-лама жестом пригласил Загорского сесть на стул, а сам расположился
напротив. Только теперь Нестор Васильевич смог как следует рассмотреть всемогущего бонзу Тибета.
Это был человек лет сорока, бритый, с длинными острыми усами, приподнятыми вверх бровями, одна
из которых казалась больше другой, большими (признак особой мудрости) ушами и крайне
внимательным взглядом полукруглых раскосых глаз. Пожалуй, он больше походил на монгола, чем
на тибетца. Впрочем, было совершенно ясно, что походить он может на кого угодно, внешность в
данном случае не имеет никакого значения.
Несколько секунд властитель Тибета внимательно изучал Загорского, потом вдруг обнажил зубы в
несколько озорной улыбке и сказал по-русски:
– Здоро́во!
Даже привычный ко всему Нестор Васильевич на миг оторопел: таким неожиданным казалось это
простое русское слово в устах Далай-ламы. Впрочем, он быстро опомнился и сказал, тоже по-русски:
– Ваш недостойный слуга желает долгих лет жизни Драгоценному! Ом мани падме хум!
Нгава́нг Лобса́нг Тхуптэ́н Гьяцо – так звучало полное имя Тринадцатого далай-ламы – кивнул и,
перейдя на китайский, заметил:
– Здороваться по-русски меня научил ваш путешественник Козлов. Очень обходительный
господин, очень мне понравился. Вы с ним знакомы?
– Да, мы знакомы с Козловым, – отвечал Загорский. – Более того, у меня было к вам от него
рекомендательное письмо. Однако меня и моих спутников взяли в плен и отобрали все, что при нас
было.
Далай-лама кивнул: он слышал про эту историю.
– Настоятель монастыря послал к вам гонца? – осведомился Нестор Васильевич.
На этот раз Тхуптэн Гьяцо покачал головой: им не нужны гонцы. Господин Загорский наверняка
слышал что-то о телепатии лам? Да, конечно, Загорский слышал о традиции тибетцев закапывать
юношей в основание зданий, чтобы усилить телепатическую связь между монастырями.
– Жестокий и варварский обычай, не так ли? – спросил собеседник, сверля его взглядом.
– Не более жестокий и варварский, чем любой другой, – дипломатично отвечал Загорский.
Лама засмеялся: вы хитрый человек, из вас вышел бы неплохой настоятель монастыря. Загорский
отвечал, что он недостоин такой высокой должности.
– В таком случае, как говорят наши друзья англичане, перейдем к делу, – сказал Далай-лама. –
Чем я могу быть вам полезен?
– Я приехал, чтобы изучить тибетскую традицию ритуального использования драгоценных
камней, – отвечал Загорский.
Тхуптэн Гьяцо ничего на это не ответил. На миг Нестору Васильевичу почудилось, что Далай-лама
каким-то чудесным образом придвинулся к нему вплотную, так что видны были одни глаза, которые
глядели на Загорского, не отрываясь, как будто готовы были поглотить его целиком. Нестор
Васильевич поморгал, отгоняя морок. Владыка Тибета усмехнулся и все стало на свои места.
– Я вижу, вы откровенный человек и предпочитаете, как говорят у вас на родине, брать яка за рога.
Отвечу вам на это, что я тоже могу быть откровенным, если захочу.
– Я всегда предпочитал прямоту, – отвечал Загорский после небольшой паузы. – Хотя это не
соответствует азиатским традициям.
– Традиции в данном случае ни при чем, – отвечал Тхуптэн Гьяцо. – О традициях и ритуалах
можно забыть, когда речь идет о жизни и смерти целых народов и государств.
– Простите? – Нестор Васильевич удивленно приподнял бровь.
– Я знаю, за чем вы явились, – Загорскому опять видны были только глаза. – Вам не нужны
никакие драгоценные камни и ритуалы. Вам нужен один камень – «Слеза Будды»!
Снова возникла пауза – на этот раз гораздо дольше первой. Загорский лихорадочно соображал, что
ответить. Кто донес Далай-ламе об истинной причине его приезда? Как теперь вести себя –
запираться во всем или признаться хотя бы в чем-то? О том, чтобы признаться во всем, не могло быть
и речи. В таком случае в глазах Далай-ламы он выглядел бы гнусным вором, явившимся, чтобы
украсть величайшую драгоценность тибетского народа.
Далай-лама не стал ждать его ответа и громко хлопнул в ладоши. Тут Нестор Васильевич пережил
несколько неприятных секунд. Стало ясно, что сейчас в комнату ворвется охрана, его зарубят или
застрелят. Что делать – взять Далай-ламу в заложники и пробиваться с боями к выходу? Немыслимо,
да и куда он денется – вокруг Тибет!
В комнату вошел начальник охраны. В руках у него был поднос, на котором стоял затейливо
сделанный золотой ковчег, украшенный алмазами и рубинами. Он поставил ковчег перед
повелителем и с поклоном удалился.
– А у вас выдержка, как у настоящего бодхисаттвы, – одобрительно заметил Тхуптэн Гьяцо. – Мне
нравится ваше самообладание.
Он открыл ковчег. На белой шелковой подкладке лежал огромный розовый алмаз. На внешней
стороне его была вырезана мандала – схема Чистой земли, обиталища всех будд. Несколько секунд
Загорский внимательно рассматривал алмаз, не смея к нему прикоснуться.
– Поражает воображение? – спросил Тхуптэн Гьяцо с усмешкой. – Ведь именно за этой святыней вы
явились сюда по поручения Юань Шикая, не так ли? Интересно, что вы планировали, после того, как
убедились бы, что «Слеза Будды» действительно находится в Лхасе? Организовали бы похищение,
подняли восстание, или, может быть, сместили бы меня и сами стали бы полновластным владыкой
Тибета?
Нестор Васильевич бросил быстрый взгляд на Далай-ламу. Тот смотрел на него пронзительно, без
улыбки.
– Мне как-то уже предлагали стать шахиншахом Ирана, но я отказался, – безмятежно отвечал
Загорский. – Не люблю всей этой дворцовой волокиты. Кроме того, я равнодушен к драгоценным
камням. Нет, это интересно как некий каприз природы, но у природы много и других, менее опасных
капризов. На какие только зверства не шли люди, чтобы получить в руки камень куда меньшей
красоты и ценности, чем ваш. А мне как человеку, который часто расследует преступления, видеть
это всегда неприятно. В этом есть нечто фальшивое…
Он умолк и снова посмотрел на камень. Между бровей его прорезалась вертикальная морщинка.
– У меня странное ощущение… Вы позволите мне взглянуть на него поближе?
– Позволяю, – отвечал Далай-лама. И добавил язвительно: – Я вижу, вы такой же смертный, как и
все остальные, и не можете стоять рядом с алмазом такой величины и ценности без того, чтобы не
взять его в руки.
Да-да, покивал Загорский рассеянно, конечно; такой величины, а главное – ценности. Он уже
бережно держал камень в руках и чрезвычайно внимательно в него вглядывался. На лицо его
набежала тень, которую не мог не заметить Тхуптэн Гьяцо.
– Что? – спросил он озабоченно. – Что вы увидели?
Несколько секунд Загорский озадаченно молчал, потом выговорил как-то удивленно:
– Ваше святейшество, у меня для вас плохая новость. Ваша драгоценность – подделка!
Далай-лама вздрогнул, однако даже не взглянул на алмаз. Он буквально вперился взглядом в
русского гостя. Будь на месте Загорского любой из тибетцев, от такого взгляда владыки он наверняка
потерял бы сознание. Но запас сопротивления у Нестора Васильевича был изрядный, так что даже
взгляд будды не смог его испепелить – он выдержал его, не отводя глаз.
Наконец Тхуптэн Гьяцо откинулся на стуле и рассмеялся. Загорский поднял брови – как изволите
понимать этот смех?
– Да, – сказал Далай-лама, все еще посмеиваясь, – да, господин Загорский, вы явно заслуживаете
славы, которой пользуетесь в Европе.
– Простите, – Нестор Васильевич нахмурился, – вы что же, наводили обо мне справки?
– Разумеется, – отвечал Далай-лама. – Я знал о вас все еще до того, как вы пересекли границу
между Китаем и Тибетом. Такова особенность теократии – ничего сколько-нибудь важного не
совершается здесь без моего ведома. Я, например, знаю, что вы перерождение одной очень высокой
сущности – я должен знать это по самому своему положению. И если в Европе цари и императоры –
всего лишь помазанники божии, то я здесь, как легко догадаться, и есть бог. Где же вы видели бога
столь наивного и беспечного, что он позволил бы беспрепятственно украсть у него его сокровище?
– Фальшивое сокровище, – уточнил Нестор Васильевич. – Или весь этот спектакль с поддельным
алмазом был разыгран ради моей скромной персоны, а подлинный камень спрятан в подземных
хранилищах, куда не ступала нога иностранца?
– Нет, – улыбнулся Тхуптэн Гьяцо, – мне есть, чем заняться помимо того, чтобы морочить вам
голову. Увы, это действительно подделка и увы, это единственная «Слеза Будды», которая у нас
имеется.
– Где же настоящая святыня? – спросил Загорский.
Далай-лама секунду молчал, потом проговорил неожиданно мрачно:
– У меня есть некоторое время. Если оно есть и у вас, я расскажу вам одну весьма занимательную
историю.
* * *
История и впрямь оказалась занимательной…
Алмаз «Слеза Будды» был действительно украден незадолго до революции, уничтожившей
императорский Китай. Однако совершила это вовсе не делегация Далай-ламы, приехавшая в Юнхэгун.
Алмаз украли еще до нее.
После того, как камень попал в Пекин, при императорском дворе возникла традиция любования
алмазом, которая длилась на протяжении столетий. Один раз в год царствующие императоры или
регенты, сопровождаемые особенно доверенными лицами, совершали визит в монастырь, где в
молитвенном оцепенении созерцали «Слезу будды». Считалось, что это укрепляет силу камня, а
следовательно, увеличивает устойчивость империи.
Пропажу камня обнаружили за месяц до очередной церемонии. Точнее, пропал настоящий алмаз,
а в фигурке, где он был заключен, нашли подделку.
– Довольно, надо сказать, грубую, раз уж даже вы, не будучи ювелиром, так быстро обнаружили
подмену, – заметил Тхуптэн Гьяцо. – Настоятель же Юнхэгуна понял это сразу.
Узнав, что святыня похищена, кхэнпо-лама просто физически ощутил, как на шее его стягивается
веревка. Но настоятель был подлинный тибетец и подлинный лама, смерть не страшила его. Гораздо
страшнее был позор и метафизический хаос, которым грозило исчезновение камня.
– Юань Шикай наверняка рассказал вам о пророчестве, согласно которому, если камень будет
вывезен за пределы Китая, империя рухнет? – спросил Далай-лама.
Загорский кивнул. Именно поэтому президент считает, что камень украли тибетцы – чтобы,
наконец, магическим путем получить свободу от Китая.
Тхуптэн Гьяцо покачал головой. Идея, конечно, соблазнительна, но тибетцы тут не при чем. Вторая
часть пророчества гласит, что, если «Слеза Будды» покинет свое место, это спровоцирует хаос: войны,
перевороты, эпидемии и так далее. В первую очередь эти события начнутся на тех территориях, куда
попадет камень. Грубо говоря, когда камень исчезает из Китая, разрушается империя Цин. Но если он
каким-то образом окажется, например, в России – падет династия Романовых.
– И вы верите в это предсказание… – начал было Нестор Васильевич, но Далай-лама остановил его
движением руки.
– Я не верю, – отвечал он. – Я знаю, что так оно и есть. То, что европейцы называют верой, это
обычно знание, к которому утерян ключ. Или знание, которое еще не доказано. Люди высшего
порядка, в которых проявлено божественное начало, не верят, а знают.
– Если доверять вашим же гороскопам, я тоже перерожденец, чуть ли не бодхисаттва, – заметил
Загорский. – Однако я ни во что это не верю.
– Бодхисаттва – это не вера или ее отсутствие, бодхисаттва – это состояние ума, – серьезно отвечал
Тхуптэн Гьяцо. – Иногда к этому состоянию прибавляются особенные способности, иногда нет. Но
бодхисаттва меняет мир и людей одним своим присутствием – и для этого ему даже не обязательно
знать, что он – высшее существо. Всякий бодхисаттва ходит в смертном теле, и тело это диктует свои
законы. Вы – европеец, и, разумеется, читали Ницше? Человеческое, слишком человеческое – вот что
стоит на пути воплощения божественной воли. Но рано или поздно божественное даст о себе знать –
не нужно только мешать ему.
Загорский некоторое время размышлял, опустив голову, потом поднял глаза и улыбнулся.
– Итак, – сказал он, – настоятель понял, что алмаз подменили. После этого он…
– После этого он дал знать о случившемся нам, и в монастырь прибыла делегация из Лхасы, –
отвечал Тхуптэн Гьяцо.
– Постойте-постойте, – остановил его Нестор Васильевич, – но когда же она успела? По крайней
мере три месяца пути до Лхасы, еще столько же – обратно.
Далай-лама терпеливо кивнул, не обращая внимания на то, что гость его прервал. Конечно, если
посылать гонца, то он поспел бы в Тибет как раз к революции. Но настоятель Юнхэгуна
воспользовался телепатической связью между ламаистскими храмами, чтобы передать весточку в
Лхасу.
– Но тибетская делегация ведь состояла из людей, а не из мыслей, она все равно не могла прибыть
так быстро, – заметил Загорский.
– Тибетской делегации совершенно необязательно было ехать прямо из Тибета. Она приехала из
нашего ближайшего монастыря. А то, что эта делегация от Далай-ламы – это правда, поскольку
именно я сформировал ее и направил в Пекин. После чего она забрала поддельный алмаз и повезла
его в Тибет.
Нестор Васильевич все равно ничего не понимал. Если камень фальшивый, зачем везти его в
Тибет? Тхуптэн Гьяцо отвечал, что на то есть свои причины. Фальшивый алмаз нес на себе те же
знаки, что и настоящий, он некоторое время занимал его место, благодаря чему был связан со
«Слезой Будды», если можно так выразиться, кармически. Иными словами, подделка унаследовала
часть магической силы оригинала. Когда двойник был доставлен в Лхасу, над ним поработали
лучшие ламы-заклинатели, и сила двойника увеличилась. Это сделали для того, чтобы он стал
противовесом настоящему алмазу, который, попади он за границу, тут же начал бы свою
разрушительную работу.
– Ах, вот оно что, – сказал Загорский. – В таком случае, многое становится ясным. Но где же
настоящий алмаз?
– Увы, мы этого не знаем, – отвечал Далай-лама. – Нам просто не дано этого знать.
Загорский хотел задать еще вопрос, но Тхуптэн Гьяцо предупреждающе поднял руку. Он опустил
глаза в пол и с минуту сидел, как будто к чему-то прислушиваясь. Потом поднял голову. Взгляд его
был сосредоточен.
– Кажется, есть новости, – сказал он и, поднявшись, вышел из комнаты.
Впрочем, вернулся он очень быстро и снова сел напротив Загорского. Некоторое время он, не
отрываясь, смотрел на собеседника, а Загорский – другого выхода не было – смотрел на Тхуптэна
Гьяцо.
– Алмаз добрался до Европы, – наконец молвил Далай-лама.
– Откуда это известно?
– Австро-Венгрия объявила Сербии войну.
– Вот как? – удивился Нестор Васильевич. – А причина?
– Да, видно, что вы давно не читали газет, – заметил Тхуптэн Гьяцо, – Месяц назад сербский
националист Гаврила Принцип убил эрцгерцога Фердинанда и его жену. Австро-Венгрия выставила
сербам ультиматум, которого те не выполнили. И вот война объявлена.
Загорский только головой покачал.
– За Сербию вступится Россия, у которой договор с Англией и Францией, а за Австро-Венгрию –
как минимум Германия и Османская империя. Это по самому скромному счету. Получается, началась
общеевропейская война?
– Да, – согласился Далай-лама, – и война эта будет страшной. Теперь вам понятно, что алмаз
действительно достиг Европы?
Загорский заметил, что это совершенно неожиданный поворот сюжета. Но что же будет, если не
вернуть алмаз обратно?
– Ничего хорошего, – отвечал собеседник. – Мы по мере возможности сдерживаем разрушительную
силу алмаза, но мощь его слишком велика. Чем дальше от нас «Слеза Будды», тем тяжелее этой силе
противостоять. Под угрозой судьба многих стран и народов. Я полагаю, что вас сюда направил не кто-
нибудь, а Владыки кармы. Если кто и способен отыскать алмаз, так это именно вы. Однако вам
придется вернуться в Пекин и начать расследование заново. Имейте в виду, что о месте хранения
алмаза мог знать только кто-то из братии монастыря Юнхэгун. Надеюсь, это вам поможет в розысках.
И вот еще что – вам придется поторопиться.
Загорский кивнул.
– Я понимаю. «Слеза Будды» может стать причиной ужасных бед. Если, конечно, не вернуть камень
на место как можно скорее.

[djjaz63]

Тхуптэн Гьяцо покачал головой – дело даже не в этом. А в чем?
– Мы изучили ваш гороскоп, – отвечал Далай-лама. – Очень скоро вы избавитесь от всех
омрачений. Или, говоря простым языком, умрете.
С минуту, наверное, Загорский хранил молчание.
– Когда именно это случится? – вымолвил он наконец.
– Еще до того, как кончится год. Точнее сказать трудно.
– И от чего же я умру?
– Вас убьют.
– Кто?
– Близкий вам человек. Такой человек, которому вы обязаны. Который спасал вам жизнь и выручал
в самых сложных ситуациях.
Загорский задумался на секунду, потом покачал головой.
– Не может быть… – сказал он. Еще подумал и решительно добавил: – Нет, этого просто быть не
может.
– И, однако, это так, – отвечал Далай-лама. – Именно поэтому я рассказал вам все, как есть, ничего
не утаивая. Вам надо успеть. Вы – бодхисаттва, вы справитесь.
– Ну вот, – сказал Загорский. – А я-то полагал, что как бодхисаттва, буду жить по меньшей мере
тысячу лет.
Далай-лама невесело улыбнулся.
– Вы можете не верить моим словам. Но поторопитесь. Камень, раз сдвинувшись с места, не
прекращает свое движение. Он движется по миру, он жаждет большой крови. Первая кровь уже
пролилась. И ее будет еще больше, если вы не остановите его до того, как вас остановит смерть…
* * *
Таким задумчивым своего хозяина Ганцзалин не видел очень давно. Они уже покинули Норбулинку
и, не торопясь, шли по улицам Лхасы, а Загорский все смотрел куда-то себе под ноги. Наконец
помощник не выдержал.
– Что сказал Далай-лама?
Нестор Васильевич поглядел на него как-то рассеянно. Далай-лама много чего ему сказал, но это
отдельный – и не короткий – разговор. Как бы там ни было, их миссия в Лхасе закончена, они
возвращаются в Пекин.
– Неужели Наимудрейший отдал вам алмаз? – изумился карлик.
– Нет, не отдал, да я бы и сам не взял – алмаз у него фальшивый, – равнодушно отвечал Нестор
Васильевич.
При этих словах карлик вздрогнул.
– Как – фальшивый? – не понял Ганцзалин. – А где настоящий?
Господин с легким раздражением отвечал ему, что он уже говорил – это долгий разговор. А прямо
сейчас Ганцзалин пойдет на рынок и купит все нужное для обратного путешествия. Время дорого,
поэтому поедут они не на мулах, а на лошадях. Пусть не скупится и возьмет лучших – Далай-лама от
щедрот своих добавил им немного денег. А они с братом Цзяньяном пока займутся другими важными
делами.
Ганцзалин, ни слова не говоря, пошел за покупками, а Загорский с карликом отправились к дому,
где они поселились.
Погода была по-летнему прекрасная, и они расположились прямо во дворе. Хозяина дома на месте
не было, зато маленькая дочка его Санму бегала по плоской крыше из конца в конец. Брат Цзяньян,
заметив обеспокоенный взгляд Загорского, заявил, что бояться нечего – тибетские дети на крышах
чувствуют себя так же устойчиво, как иностранные – на земле.
Загорский кивнул и стал уже рассеянно наблюдать за прыжками ребенка. Было видно, что карлик
хочет спросить его об аудиенции и изнемогает от нетерпения, но Нестор Васильевич не торопился. Он
смотрел на синее небо, на горы вдали, на играющего на крыше ребенка. Все это казалось ему сейчас
каким-то необыкновенно ярким и выпуклым, почти чудесным. Он вспомнил, что, по легенде, именно
таким представляется мир приговоренному к казни. Впрочем, он ведь и приговорен, об этом ему
недвусмысленно заявил Далай-лама. Значит, ощущение близкой смерти, которое настигло его во
время боя с разбойниками-лисами, было неслучайным. Он вполне мог умереть тогда, но, как сказал
ему Тхуптэн Гьяцо, у него есть еще одна важная миссия, которую надо бы успеть исполнить, Впрочем,
судьба не сентиментальна, она не будет ждать, и его миссию вполне может исполнить кто-то другой.
Если, конечно, она вообще выполнима, эта самая миссия. Впрочем, что об этом думать? Был бы тут
Ганцзалин, он бы наверняка заявил что-нибудь вроде: «сколько ни думай о смерти – живее не
станешь». Здравая мысль, однако…
Загорский вздохнул и сказал, обращаясь к брату Цзяньяну, который стоял, неподвижно сложив
лапки на животе, словно степной суслик:
– Я одного не могу понять – кому именно ты передал «Слезу Будды»?
Карлик снова вздрогнул.
– Что? Кому передал? Я никому ничего не передавал!
– Не запирайся, – усмехнулся Загорский, – о том, что алмаз украл ты, мне сказал сам Тхуптэн
Гьяцо.
Карлик покраснел от ярости и топнул ногой.
– Вы лжете! Как он мог вам такое сказать? Даже Наимудрейший не может знать, кто украл алмаз.
– Не может, – согласился Нестор Васильевич. – Точнее, не мог бы, если бы тебя не выдал твой брат
– настоятель Юнхэгуна.
Цзяньян-гоче закрутился на месте от возмущения.
– Это ложь, ложь, ложь! Брат не мог меня выдать, он ничего не знал…
Тут карлик замер и растерянно посмотрел на Загорского.
– Я хотел сказать: я ничего не брал, – пробормотал он.
Нестор Васильевич молчал, глядя на него с каким-то непонятным сочувствием.
– В юности, – сказал он, – меня интересовало, почему самые изощренные и хитроумные
преступники так легко проговариваются на допросах? Казалось бы, нужно просто быть начеку,
взвешивать все свои ответы – и все будет в порядке. Позже я понял, что всему виной психология. Если
преступник совершил ужасное преступление (а для буддиста кража такой святыни – преступление
непростительное), он все время не находит себе места. И хотя он как будто бы все предусмотрел и все
сделал очень хитро, но мозг его горит, словно от ожога. И тут от детектива требуется одно – в
нужный момент ткнуть иглой вопроса в правильно выбранное место. И тогда преступник признается,
причем совершенно неожиданно для себя самого. Так и в твоем случае – за прошедшие месяцы у тебя
совершенно расшатались нервы. И когда я ни с того ни с сего назвал тебя похитителем, они не
выдержали, и ты проговорился…
Не дожидаясь окончания речи, карлик сунул руку за ворот, вытащил оттуда трубку и плюнул из
нее отравленной стрелкой. В последний миг, однако, Нестор Васильевич успел уклониться, и стрелка,
просвистев мимо, ударилась в каменную стену и упала на землю.
– Я же говорил – нервы у тебя ни к черту. А своим неразумным поведением ты только доказываешь
мои слова, – с укоризной заметил Загорский. – Я понял, с кем имею дело, еще когда ты убил
несчастную хозяйку Бо – содержательницу притона…
Карлик не стал вступать в разговоры, а в мгновение ока перезарядил трубку и снова плюнул в
Нестора Васильевича. Тот опять увернулся от смертоносного плевка – и сделал это с необыкновенной
легкостью.
– Должен заметить, что я могу уклониться даже от револьверной пули, – сказал Загорский,
восстанавливая вертикальное положение. – Тебе же, чтобы добраться до меня, нужно сделать
довольно явное движение. Это значит, что шансов у тебя никаких. Однако мне не нравится упорство,
с которым ты пытаешься меня убить, так что буду вынужден принять кое-какие меры.
Сказав так, Загорский в один прыжок оказался возле брата Цзяньяна и стальной хваткой взял его
за горло. Тот захрипел, глаза его стали закатываться вверх. Нестор Васильевич ослабил хватку.
– Где настоящий алмаз?
Карлик злобно глядел на него глазами, лишенными ресниц, лягушачьи губы его сложились в
злобную усмешку.
– И что вы сделаете, если я не скажу? Убьете меня?
– Нет, убить я тебя не смогу, – отвечал Загорский сокрушенно, – но от этого твоя участь легче не
станет. К сожалению, мне не до сантиментов – цена слишком велика.
С этими словами он приподнял локоть карлика, и рука его проскользнула брату Цзяньяну под
мышку.
Тот взвизгнул нечеловеческим голосом и забился в припадке.
– Это очень болезненное место, – заметил Нестор Васильевич с сожалением. – Но хуже всего, что
пытать так человека можно часами, он не умрет и даже в обморок не сможет упасть. Продолжим?
Несколько секунд карлик только разевал рот, как рыба, выброшенная на берег, потом захрипел:
– Я скажу… скажу…
Загорский отпустил его.
– Ну? – сухо сказал он.
– Я не знаю этого человека, – с трудом выговорил брат Цзяньян. – Знаю только, что он бурят.
Бурят? Брови Загорского сдвинулись. Зачем буряту нужен китайский алмаз?
– Он действовал по заданию какого-то русского вельможи, – отвечал карлик. – Он дал большие
деньги за камень. Очень большие – 50 тысяч лянов серебра. И я… я не смог ему отказать.
Загорский смотрел на брата Цзяньяна, ожидая продолжения, но тот лишь рыскал взглядом по
сторонам. Внезапно взгляд этот наткнулся на девочку, бегавшую по крыше, и лицо карлика
просветлело.
– Санму! – крикнул он. – Беги к дяде Цзяньяну, он даст тебе орехов!
Санму запищала от радости и кинулась на призыв. На бегу девочка споткнулась, упала и
покатилась прямо к краю крыши. В последний момент она еще успела ухватиться за край и повисла
на пятиметровой высоте. Но слабые пальчики все равно не могли ее удержать. Секунда, другая,
третья – руки разжались, и ребенок полетел вниз.
Но этих секунд хватило Загорскому. Он совершил три огромных прыжка и успел подставить руки
под падающую девочку. Опустив дрожащую от страха Санму на землю, он распрямился – но взглянуть
на брата Цзяньяна не успел. Что-то острое кольнуло его прямо в затылок. Загорскому еще хватило
сил обернуться и сделать два шага вперед. Совсем рядом он увидел искаженное злобой лицо карлика.
– У меня свои меры, и, как видите, я принял их раньше, – сказал тот, мерзко улыбаясь. –
Прощайте, господин Загорский, если повезет, встретимся в следующих воплощениях.
Нестор Васильевич почувствовал, как схлопнулись над ним высокие синие небеса, и его поглотила
жаркая пылающая тьма…
Спустя десять минут его нашел вернувшийся с рынка Ганцзалин. Загорский лежал похолодевший,
неподвижный, с синими губами. Рядом с ним, сидя на корточках, тихонько плакала Санму. Одного
взгляда оказалось достаточно, чтобы понять, что тут произошло.
– Цзяньян-гоче! – взревел Ганцзалин.
От одного только этого крика карлик должен был отправиться к праотцам. Но демоны хранили
брата Цзяньяна – времени искать убийцу не было. Ганцзалин взвалил Нестора Васильевича на плечо,
оседлал только что приведенного с рынка могучего рыжего коня и, нещадно его нахлестывая,
помчался ко дворцу Потала.
Охрана пыталась задержать его, но отступила перед его яростью и отчаянием.
– Скорее! – прокричал Ганцзалин. – Скажите Далай-ламе, что Дэ Шань умирает! Они встречались
сегодня!
Когда Далай-ламе сообщили, что русский, с которым он встречался сегодня утром, умирает у
ворот Поталы, он срочно прервал встречу с английским посланником. Но еще до того, как появился
Далай-лама, рядом с Загорским оказался его личный врач. Выслушал пульс, посмотрел реакцию
зрачков, нахмурился.
– Дело плохо, – пробормотал он и велел охране везти Загорского за собой.
За ним ринулся и Ганцзалин, но лама властно остановил его.
– Ждите здесь, – сказал он, – вас известят.
И исчез за воротами Поталы. Ганцзалин несколько секунд провожал его отчаянным взглядом,
потом упал ничком прямо в придорожную пыль и закрыл голову руками. Так он лежал, казалось,
целую вечность. Гнедой, пасшийся рядом, подошел к нему и ласково потрогал теплыми губами за
плечо. Но Ганцзалин даже не пошевелился.
Внезапно Ганцзалин почувствовал, что он не один. Он поднял голову и увидел стоявшего над ним
секретаря Далай-ламы. Лицо у того было скорбным.
– Что? – сказал Ганцзалин. – Говорите, не молчите – что?
– Мы ничего не могли сделать, – сказал лама негромко. – Было слишком поздно.
С минуту Ганцзалин молчал, глядя в землю. Потом поднялся, встал напротив секретаря,
рассматривал его с каким-то удивлением.
– Так, значит, он умер? – спросил он, прислушиваясь к своим словам, словно в первый раз слышал
собственный голос.
Секретарь кивнул.
– Сердце остановилось, – сказал он. И повторил с горечью: – Было слишком поздно. Его не спас бы
даже Будда.

[djjaz63]

Заключение. Генерал Воронцов
– Ну нет, этого просто не может быть! – воскликнул Волин, перевернув последнюю страницу.
Генерал посмотрел на него внимательно – чего именно не может быть?
– Не может быть, чтобы Загорский погиб!
Воронцов нахмурился.
– Пойми же наконец, что у тебя в руках документ, – сказал он сурово. – Документ, понимаешь, а не
какой-то там художественный вымысел. Нестор Васильевич Загорский – живой человек, и как всякого
живого человека его вполне могли убить, уж мне можешь поверить. И, кстати, это объясняет, почему у
этой тетрадки нет авторского предварения. И становится ясно, почему о нем тут пишется в третьем
лице. Не мог Загорский, умерев, описывать свои похождения и не мог писать предисловия после
собственной смерти. Так что тетрадь эта, судя по всему, написана другим человеком. Скорее всего,
события здесь описаны со слов Ганцзалина. Вряд ли, конечно, писал он сам. Может быть, попросил
знакомого журналиста или литератора…
Волин, не дослушав, досадливо отмахнулся: Сергей Сергеевич, я сейчас не о том. Конечно,
Загорский, как и любой человек, мог умереть. Но только не тогда. Дело в тетрадке происходит в 1914
году, так? Но мы уже видели, как Загорский расследует дела при советской власти, в дневнике
Булгакова это было. Не мог Загорский в четырнадцатом году умереть, а в двадцать первом –
раскрывать преступления.
– Ты так думаешь? – прищурившись, спросил Воронцов.
Волин остолбенел: да что же тут думать, есть же законы физики и биологии! Или, может быть,
Сергей Сергеевич думает по-другому?
– А я вообще никак не думаю, – сурово отвечал генерал. – И не буду ничего думать, пока не
расшифрую до конца следующую тетрадь. А покуда я придерживаюсь фактов. Согласно этим фактам
действительный статский советник Нестор Васильевич Загорский умер в 1914 году, как раз в день
начала Первой мировой войны.
Волин изумленно глядел на Воронцова: как прикажете это понимать, товарищ генерал? Это шутка
такая или, извиняюсь, Альцгеймер разгулялся?
– Я тебя не затем позвал, чтобы ты о моем Альцгеймере рассуждал в пренебрежительном тоне, –
заметил Воронцов. – Я тебя затем позвал, чтобы ты помог в расследовании. Забудь про Загорского,
скажи лучше, что ты понял, прочитав про «Слезу Будды»?
– Что я понял? – повторил Орест Витальевич. – Да что же там понимать? Неизвестно кто украл
алмаз, а Юань Шикай хотел вернуть его, чтобы стать законным императором.
– Ну, примерно так, – кивнул Воронцов. – И что же из этого следует? Точнее, чем это может быть
полезно для твоего расследования.
Волин задумался.
– Чем полезно, чем полезно… – пробормотал он. – Племянник Меньшовой говорил, что хранилище
алмаза связано с камнем мистической связью, что оно усиливает его действие. Значит, тот, кто украл
Милэ, скорее всего, украл его, чтобы соединить с алмазом. Но кто это мог сделать и зачем? Если
правы тибетские ламы и «Слеза Будды» вместе с ее хранилищем прямо влияет на государственную
власть в Китае, то значит…
Он умолк и ошеломленно поглядел на генерала.
– Ну-ну! – подбодрил его Воронцов. – Кому это было нужно?
– Да нет, Сергей Сергеевич, это невозможно…
Генерал улыбнулся: еще как возможно, милый мой, еще как возможно!
– Знаешь ли ты, что нынешнего председателя КНР Си Цзиньпи на уже неофициально зовут
императором?
– Ну, мало ли кого как зовут! – сказал Волин. – Нашего вон тоже царем величают.
– Ну, нашего – это просто лизоблюды стараются, льготы и преференции себе вылизывают, –
заметил генерал. – А вот в Китае это все очень серьезно. У них даже поговорка есть: «Сегодня
император – ты, завтра – я». Если председатель Си верит в силу алмаза – а он, конечно, верит, потому
что все китайцы верят в сверхъестественное, – так вот, если Си Цзиньпин верит в силу алмаза, он
наверняка захочет соединить его с магическим хранилищем и воспользоваться этой силой. Новому
императору очень нужна помощь древних богов. Слишком многие не хотят его воцарения, а такой
артефакт способен устранить с дороги любого врага. Во всяком случае, наверняка так думают
китайцы.
– Что же, по-вашему, это Си Цзиньпин велел украсть фарфорового Милэ?
Сергей Сергеевич поднял ладони, как бы защищаясь.
– Ну, не думаю, что лично он. Скорее, кто-то из его окружения. Решили, так сказать, сделать
подарок властителю Поднебесной. Кстати, с точки зрения китайцев ничего противозаконного тут нет.
Все, что когда-то было вывезено с китайской земли, китайцы считают своим. Поэтому возвращение
китайской собственности – это лишь восстановление справедливости. И совершенно не важно, как
именно эту собственность возвращают. Как говорится, цель оправдывает средства.
Волин опять задумался. Было совершенно ясно, что если это и правда китайцы, то не видать
Тимофею Михайловичу Рыбину украденного, как своих ушей. Вряд ли фарфоровый Милэ лежит себе
в посольстве КНР, ожидая, когда его изымет оттуда Следственный комитет. Скорее всего, статуэтка
уже пересекла таможню и стоит где-нибудь в Чжуннаньхае, ожидая, когда Си Цзиньпин переделает
Конституцию и объявит себя пожизненным президентом.
– Получается, расследование мое тоже пошло прахом, – невесело заметил Волин. – Не могу же я
заявиться в китайское посольство и потребовать, чтобы они вернули Милэ Рыбину?
Воронцов пожал плечами.
– А ты думаешь, Рыбину нужна именно эта статуэтка? Думаешь, он понимает ее ценность? Я-то
полагаю, что его гораздо больше интересуют остальные экспонаты, с формальной точки зрения куда
более дорогие. Но ирония состоит в том, что дорогие экспонаты ворам как раз и не нужны, их-то
взяли только для отвода глаз. Больше того, скажу – скорее всего, их никуда пока не переправляли.
Сдается мне, что если вернуть эти предметы Рыбину, он и думать забудет про фарфорового Милэ.
– Может быть, конечно, да только как их вернуть? – развел руками Волин. – Нельзя же пойти в
китайское посольство и сказать: я знаю, это вы украли, верните назад. Меня же после такого скандала
не то что расследованиями заниматься, меня даже посуду мыть никуда не возьмут.
– А зачем же самому являться? – хитро прищурился генерал. – Можно ведь анонимное письмо
написать. Сказать, так мол и так, мы знаем, что вы похитили фарфорового Милэ, и знаем, для чего
именно это было сделано. Милэ нас не интересует, но остальное, будьте любезны, верните. Иначе
можно и скандальчик закатить, и весь мир тогда узнает, чем занимается китайцы в свободное от
строительства коммунизма время.
– Думаете, они испугаются?
Генерал ухмыльнулся.
– Я, видишь ли, имел дело с нашими китайскими друзьями, и скажу тебе так: китайцы не дураки
поскандалить сами, но страшно не любят становиться причиной скандала. Это у них называется
потеря лица, а китаец без лица – это, по их мнению, уже и не китаец даже, это хуже японца. Уверяю
тебя, пара-другая миллионов, которые они могут выручить на продаже коллекции Рыбина, их не
сильно волнуют. На такие убытки они вполне готовы пойти, лишь бы не поднялся шум вокруг «Слезы
Будды» и, соответственно, первого лица государства.
– То есть вы предлагаете попросту шантажировать вероятных похитителей?
– А чем ты рискуешь, в конце-то концов? По крайней мере, попробовать стоит. Не боги горшки
обжигают.
– А если они заподозрят, что это следователь пишет, то есть я?
Воронцов задумчиво почесал кончик носа, потом ухмыльнулся ядовито:
– А ты подпишись правильно, – посоветовал он. – Например: «группа журналистов-патриотов». У
нас сейчас полно желтых писак, которые всюду суют свой нос. Вот пусть на них и думают.
Волин усмехнулся: и на чей же адрес писать письмо?
– Пиши прямо послу КНР в России, господину Ли Хуэ́ю, – поразмыслив, сказал генерал. – Он-то
наверняка знает, кому конкретно нужно передать такое письмо…
* * *
Понравилась книга? Предлагаем продолжить чтение со скидкой 20%!
Переходите по ссылке и покупайте электронные книги серии «АНОНИМYС» по выгодной цене.

[djjaz63]

Примечания
1
Цюань-фа (кит.) – буквально «кулачные методы», общее название разных стилей китайских боевых
искусств.
2
你等什么? 你不是饿鬼, 下来! – Nǐ děng shénme? Nǐ bù shì è guǐ, xiàlа́i! – Ни́ дэн шэ́ммэ? Ни бу́ ши э́гу́й, ся́
ла́й! (Буквально – «Чего ты ждешь? Ты не голодный дух, спускайся!»
3
Ифу (кит.) – традиционный китайский мужской костюм.
4
Хуэй-цзу или просто хуэй – китайская народность, исповедующая ислам.
5
Улинь (кит.) – буквально «воинский лес», сообщество мастеров боевых искусств.
6
Желтые источники – царство мертвых.
7
Хого (кит.) – буквально «огненный котел», посуда для быстрой самостоятельной готовки, в России ее
называют китайский самовар.
8
Плавающие чаши – старинное китайское развлечение на дружеской пирушке. Чаши с вином
опускаются в воду – обычно в ручей – потом выпивохи ловят их и, перед тем как осушить чашу,
декламируют стихотворение.
9
После Синьхайской революции 1911 года комплекс Чжуннаньхай стал резиденцией президента Юань
Шикая.
10
Именно так транскрибировал свою фамилию Загорский на китайский язык.
11
Сюцай, цзиньши – ученые звания в старом Китае.
12
Ханьцы, хань – крупнейшая, титульная, народность Китая.
13
Сутра (санскрит) – в буддизме – священный текст, в котором изложены основы буддийского учения.
14
Мантра (санскрит) – мистическое сочетание звуков или слов, способное менять сознание
произносящего их человека.
15
Юань Шикай говорит не обо всей китайской истории, насчитывающей пять тысяч лет, но именно об
императорской власти, объединившей огромные территории. Первым императором Китая считается
Цинь Шихуан, правивший в III веке до нашей эры. До него были не императоры, но лишь правители
отдельных царств и княжеств.
16
Юань Шикай произносит известный лозунг, который можно перевести как «Я – патриот Китая!»
17
Сыхэюань (кит.) – разновидность традиционного китайского жилища, где четыре дома располагаются
внутри одного прямоугольного двора.
18
Хутуны (кит.) – множество одно— и двухэтажных частных домов, стоящих рядом; переулки, тип
средневековой пекинской городской застройки, сохранившейся и по сей день.
19
Кан (кит.) – вид печки-лежанки, которую топят углем.
20
Провинция Хэнань – родина Юань Шикая. Жители ее славятся своей хитростью и лукавством.
21
Чжаотаймэнь (кит.) – Врата Безмятежного спокойствия.
22
Недоговорка – иносказание, имеющее двучленную форму, где вторая часть нередко опускается.
23
Победоносный – один из титулов Будды.
24
В наше время Ханькоу является частью города Уха́нь.
25
Тхэсэ – местная кулинарная достопримечательность.
26
Kinder, Küche, Kirche (нем.) – дети, кухня, церковь. Так называемые три «К», которые описывают
положение женщины в традиционной немецкой системе ценностей.
27
Ли Бай или Ли Бо – знаменитый китайский поэт эпохи Тан.
28
Тайшан Лао-цзюнь – верховное божество в даосском пантеоне.
29
Словом «харам» в шариате обозначается все запрещенное для мусульманина.
30
Словом «халяль» обозначается все разрешенное для мусульманина.
31
Хули-цзин (кит.) – лисы-духи или лисы-оборотни, герои китайских народных сказаний и некоторых
литературных произведений. Могут перекидываться из лисы в человека и обратно, обладают разными
магическими способностями.
32
Ли (кит.) – мера длины в Китае, в те времена составляла чуть больше полукилометра.
33
Сы (кит.) – наиболее распространенное обозначение буддийских монастырей.
34
Хаохань (кит.) – здесь: удальцы, лихие молодцы.
35
Лао-цзы – древнекитайский мудрец, крупнейший авторитет даосского учения.
36
Кэжэнь (кит.) – буквально – гость, здесь – иностранец.
37
Архат (санскрит) – буквально «достойный». Буддийский святой, полностью избавившийся от
омрачений.
38
Даоцзя (кит.) – здесь – даосский наставник.
39
Чуба – тибетская верхняя одежда, шьется из овчины или домотканого сукна.
40
Бон – национальная религия тибетцев, богатая магическими практиками.
41
Миларепа – великий тибетский поэт.
42
Мара – демон-искуситель, наводящий морок на человека.
43
Бхагаван (санскрит) – Владыка, одно из имен Будды Гаутамы.
44
Гелуг – так называемые «желтые шапки», одна из школ тибетского буддизма, наиболее влиятельная
сейчас. Именно к Гелуг принадлежат далай-ламы.
45
Махаяна (санскрит) – «Великая колесница», одно из двух главных направлений буддизма. Тибетский
буддизм также относится к Махаяне.
46
Наимудрейший – один из титулов Далай-ламы.
47
Милосердный заступник – один из титулов Далай-ламы.
48
Живые будды – именование великих лам, которые, достигнув сознания будды, не остались в нирване,
но вернулись в качестве бодхисаттв спасать все живые существа.
49
Драгоценный – один из титулов Далай-ламы.